Сожжение Фракии | ходы игроков | Ампелофан

Ход I. Весна, 680 год от Основания Города

Рим щедр к друзьям и суров к врагам.
Первое предстояло донести до фракийцев тебе.
Последнее варварам несли марширующие следом легионы.

Проконсула Марка Теренция Лукулла ты знал давно — он состоял при Сулле легатом, когда тот брал Афины, и приходился младшим братом квестору Суллы Луцию Лицинию Лукуллу. Оба Лукулла свою верность императору ставили выше и личного и государственного блага, за что римляне их скорее уважали.
Человеком Марк Теренций был весьма суровым и бескорыстным, но честолюбивым — скорее по молодости чем по складу души.

С тобой обращались не то, чтобы неуважительно — у тебя была школа, были ученики — но когда патрон призывал тебя на службу, тебе следовало явиться по первому зову, невзирая на преклонные годы и всю возвышенность твоих обычных занятий.
Совсем явно на смерть тебя не посылали, но ты чувствовал, что даже если варвары умертвят тебя, Лукулл горевать не будет.

Едва ли у тебя был повод жаловаться.
Едва ли были причины гордиться.

Вот и сейчас, задание рискованное, хоть и обещающее Риму большие выгоды — склонить местные племена к союзу с Республикой.

Условия такого Союза — в высшей степени выгодные! Местные вожди сохранят самоуправление, свои законы, свои монеты, свой суд. Взамен они лишь должны посылать в римскую армию свои отряды и выплачивать дань.

Чтобы варвары дали согласие на подобное, тебе были вручены щедрые подарки, а чтобы произвести впечатление на дикарей — тебя сопровождала свита из рабов и символическая охрана из фракийцев, уроженцев племён уже принявших союзный договор.

Ты не был единственным послом — существовало еще как минимум одно посольство, ведомое неким Прокулом. Его отправили чуть раньше, и сейчас судьба этих послов неизвестна. Может варвары умертвили их, а может приняли.

Такова краткая диспозиция.

Но вот детали…
Как обычно, всё дело в них.
Камнем преткновения стал вопрос в какое именно племя следует отправиться.

— Учитель, дозволь говорить?

Спрашивает Филон, ученик, изъявивший желание сопровождать тебя.
Получив согласие, он поспешно продолжает.

— Я слышал, ты размышляешь в какое именно племя нам следует обратить наш путь в первую очередь. На мой взгляд, решение этого вопроса очевидно — племя Рудов наиболее могущественно, а его правитель, вождь Кетрипор, слывет мудрым и великодушным человеком. Завоевать симпатии такого властителя, значит принести Риму власть над всем Гемимонтом. К тому же, он ценит эллинскую мудрость и несомненно прислушается к тебе.

— Филон мне друг, но истина дороже.

Перебивает его Квинт. Этот в отличие от Филона совсем молод и примкнул к твоей школе уже в Италии. Он римлянин, и мыслит как римлянин, что местами придавало его суждениям особую ценность, а местами совершенно лишало таковой.

— Можно ли верить союзу с таким могущественным вождем? Ведь именно сильные вожди порой, полагаясь на свою силу, решаются перечить Риму. К тому же говорят, что советником у Кетрипора состоит понтиец Сотиру. Если что и найдём мы в городе рудов, так только свою погибель или, хуже того, лживые посулы, имеющие целью лишь завлечь римлян в засаду. Сложно предложить что-то тому, кому ничего от Рима не нужно.

Он чуть перевёл дух

— Напротив, племя эрмасов бедно и нуждается в друзьях. Добьёмся его расположения, и будем говорить с Кетрипором уже имея союзника в этих землях. Или даже — ведь горцы могут знать тайные тропы! Сговорившись с ними мы уже не будем так сильно зависеть от прихотей мелкого царька.

Филон выслушал римлянина с истинно эллинским пренебрежением — койне юноши был ещё довольно плох.

— Ты сам признал — рано или поздно нам придётся говорить с Кетрипором. Заговорим с кем-то прежде него — нанесём вождю оскорбление и сами толкнём его в руки бессов. Напротив, обратимся к нему — выкажем уважение и возможно поощрим его известные всем амбиции по обеспечению мира в Гемимонте. Да и эрмасы известны как кровожадные варвары. Уверен ли ты, юноша, что там кто-то пожелает говорить, а не принести нас в жертву богам?

— Слова труса!
Взорвался Квинт.
— Но точно не глупца.
Парировал эллин.

Был у тебя и третий совет, ценный потому что данный фракийцем — командующим охраной Севтом.

— По закону этой земли, сильный не приходит сам — приходят к сильному. Ищешь уважения вождей — не ходи к ним. Пусть сами придут к тебе. Поставь шатёр, брось клич, мол, Рим готов разрешить многолетнюю вражду рудов и эрмасов как великодушный и справедливый судья, и устраивает по такому случаю пир. Если вожди не явятся, то ты узнаешь, что они не друзья твоему племени. Если явятся — примешь их покорность.

Эллинская мудрость подсказывала тебе, что если один из вождей в самом деле желает войны с Римом, то кровь посла позволит ему «повязать» всё племя — Рим ведь очевидно не простит и будет мстить, а значит фракийцам придётся собраться вместе и сражаться не за власть царя, но за собственные жизни и свободу.
В этом отношении Кетрипор выглядел конечно более надежным вариантом — к тому же, поселившись в его племени, ты мог бы, пусть не за день, подорвать влияние Сотиру и понтийцев.
С другой стороны даже собака знает, кто даёт ей мясо — Эбрузельмис очевидно нуждался в Риме для победы над Кетрипором, да и много битв в истории Эллады завершались благодаря такому вот «горцу, знающему тайные тропки». Что уж там, Ксеркс так одолел Леонида!
Совет фракийца — хороший, но ненадежный. Вроде как когда всё ставишь на кон, можно много выиграть — но можно и много проиграть.
Выжидание — это риск, что вожди, например, договорятся друг с другом без участия Рима.
Но и потенциальные выгоды от такого варианта неимоверно выше любых возможных.

А кругом покрывались почками угрюмые ветви деревьев, молодая трава расправляла спину после зимнего сна…

Рим принёс жизнь в эту землю.
Или нет?

  Всю жизнь Ампелофан пытался понять, кем же он является. С самого раннего детства он, увлекаясь мудростью, относил себя к разным школам. Восхищался эйдосами Платона, потом энтелехией души Аристотеля. Став взрослее, он восхитился по-детски кинической философией Антисфена и особенно сильно — Диона Хризостома. Чуть позже, его сердце заняла стоическая философия Зенона, а также возвышенные речи самого Марка Аврелия, который возвысил Рим для мира, и для сердца эллина. Под старость, когда старые родные земли сменились имперскими хоромами, Ампелофан стал называть себя скептиком. Но это всё была ложь.
  Ампелофану-академику в больших знаниях Платона не хватало чувства возвышенности его философии, понятий о прекрасном и идеальном; Ампелофану-парипатетику не хватало твёрдости и гибкости ума; Ампелофан-киник жил в роскоши; Ампелофан-стоик жил в душевном волнении. Только когда Ампелофан стал увлекаться скептицизмом, он смог осознать, что есть самоидентификация. Это самоограничение, влекущее за собой искривление истины. Истина безмолвна; Платон не был академиком; Аристотель не был парипатетиком; и даже киники Антисфен, Дион, да и сам Диоген из Синопа не были киниками. Такими их сделали другие. Люди предпочитают действиям разговоры. Ампелофан решил отказать от чрезмерных разговоров, чтобы язык не опережал течение его мысли, и движение его тела. Возможно, из-за этого он оказался в таком положении...

  Шатёр обдавало холодным ветром. Старый Ампелофан привык переходить из места на место, но возраст давал о себе знать, и внутри шатра он дрожащими руками растирал тело ароматическими маслами, чтобы сберечь остатки тепла. Потом он вышел к небольшому костру снаружи и присоединился к своим ученикам и ближайшей свите. Ученики и прочая свита беседовали на разные темы. Ампелофан любил выуживать из разговоров отдельные фрагменты и заводить длинные полилоги до рассветов. Но поставленные задачи сильно ограничивали старика, и ему приходилось говорить кратко и по теме: экономить время, слова и остатки терпения самых молодых из своих последователей, не свыкшихся к длинным путешествиям.
  За предыдущую ночь Ампелофан много осмыслил. Ему предстояло совершить важный выбор, и он сделал его. Лампрокл распустил свой гиматий и укрыл им плечи, а после сел на мшистый валун у костра. Толкать речи Амелофан любил сидя, от чего казался хорошим другом, а не учителем.

  — Вы мне очень помогли своими советами: Филон, Квинт, Севт. Гераклит Тёмный говорил, что истина рождается в постоянных противоречиях, и вы — противоречие для старика с важной миссией. Но теперь послушайте, что я скажу вам сейчас, и подумайте, что ответить мне, ибо нет более ужасного ответа ритору, чем молчание аудитории. — Он мягко улыбнулся и взял бурдюк с вином из рук Севта — фракийца. А потом за два движения кадыка осушил добрую часть, чем утолил первую из двух жажд. Вторую жажду он утолял в последующей речи. — Рим велик, потому что в его фундаменте заложены добродетели философов и учтён опыт прошлого. Варвары же не ведут истории и всё у них забывается. Но вот что скажу я вам: нет более непокорного народа, чем варварский народ Фракии. Коли Рим захватит эти земли, то будет ещё долгие годы изымать шипы местного дурного нрава. Даже обещанные римские свободы ничего не изменят. Я решил, что попытаюсь убедить, что бесстрашность фракийцев пред лицом смерти и их воинственная доблесть — это хорошо, но не против Рима. Ведь пока две стороны постоянно воюют, остальные копят силы и становятся сильнее. Я предложу им мир, запрошу небольшую помощь нашим войскам и пообещаю, что с сих пор два государства вступят в лучшее время. И раз уж мы пришли на землю Фракийцев с добрыми намерениями, то и поступим по-фракийскому, как предложил Севт. Мы пройдём ещё немного, и разошлём гонцом к вождям двух племён. Пускай узнают, что Рим уважает здешние традиции. У нас значительные подарки, и я буду щедрым. Вожди получат примерно половину из них, а вместе с ними подарки получат приближённые к вождям — правящая элита здешних племён. Пускай принимают подарки и честный договор, а не войну... последняя уже затянулась. — Так он и сказал. Ампелофан не был красноречив, если сравнивать с красноречием его современников из числа риторов. Он говорил просто и старался касатся темы, хоть в языке всё ещё проскакивала эллинская витиеватость. Когда философ закончил, что снова отпил. И под конец добавил:
  — Что вы думаете об этом?

«Пускай принимают подарки и честный договор, а не войну…» — так ты сказал. И хотя ученики не осмелились возразить тебе, а может и в самом деле были с тобой согласны, в глазах фракийца Севта ты явственно увидел сомнение. Война была жизнью его народа. Договор заключает победитель с побеждённым — на своих условиях. Подарки побеждённый подносит победителю за мир.
Есть ли тебе на самом деле, что предложить фракийцам?

Как бы то ни было, ты быстро выбрал место для переговоров — небольшая деревенька близ главного тракта, в спорных землях Рудов и Эрмасов. Приютивший тебя дзибитид Терес с большим почтением относился к эллинской мудрости. Идея конгресса вызвала у него сомнения, и на правах хозяина дома знатный фракиец поспешил поделиться ими.

— Почтенный Ампелофан, я понимаю твоё желание разрешить дело по справедливости? Но позволь я расскажу тебе немного об истории этой долины. Когда-то, в ней как и сейчас жили два племени — моё племя, Руды, были известны как умелые земледельцы и торговцы, Эрмасы — как искусные шахтеры и строители. Руды контролировали Восточный перевал, Эрмасы — Западный. Конечно, они враждовали друг с другом, но в основном за предгорья, где мы сейчас находимся. Чаще побеждали Эрмасы — они приписывают это собственной храбрости, но у них попросту было больше металла, чтобы вооружить людей. Всё изменилось, когда Ройгос, отец вождя Кетрипора, впервые пригласил понтийских советников — а с ними пришла эллинская культура, пришла цивилизация. Ройгос сумел сделать главное — установить контроль над двумя перевалами. Мы принесли в долину мир и порядок, загнав Эрмасов в горы. Унаследовавший отцовский трон Кетрипор три года назад закончил эту войну раз и навсегда, уничтожив древнюю столицу Эрмасов. С тех пор многое изменилось — но главное изменились мы. Оглянись, афинянин — когда пришли римляне, мы не бросились на них с фальками и ромфеями словно звери, а ведь наши деды поступили бы именно так. Мы желаем мирно развиваться, дабы однажды создать в Гемимонте собственное царство — сочетающее наши традиции и эллинскую мудрость.

Терес сложил пальцы в замок.

— В настоящий момент племени не два. Осталось лишь одно племя и кучка доживающих своё дикарей в горах. Ты говоришь о справедливом договоре — но что в данном случае справедливо? Если мы вернём Эрмасам отнятое у них — они снова станут сильны, возродят свой народ, будут воевать с нами без конца. Мы ожесточимся и станем подобны нашим отцам. Напротив, если ты предложишь им покориться нам — они отвергнут договор из гордости и жажды мести. Может ли в такой войне быть справедливый мир? Бывает ли вообще мир меж пастухом и волком?

Как бы то ни было, приглашения на конгресс были отправлены — и тебе, мудрейший из афинян, оставалось только ждать.

Даже если слов твоих достаточно для Филона и Квинта, для Севта и Тереса, несомненно Кетрипор и Эбрузельмис окажутся публикой куда более взыскательной. По рассказам хозяина дома, ты мог представить каждого из них.
Весь увешанный золотом и увитый паутиной татуировок вождь Рудов мягок речью и нравом, но весьма хитёр. Он никогда не говорит «нет», напрямую, но частенько ищет лазейки, чтобы узнать, не предложит ли ему кто-то больше. Часто, сын Ройгоса безразличен к тому, насколько правильно сделанное им, но болезненно чувствителен к тому, чтобы оно выглядело правильным для всех.
С другой стороны — вождь Эрмасов, Мрачный, подозрительный, неуступчивый, частенько золоту предпочитающий железо, прямой как палка и столь же твёрдый. Жизнь научила ему что от всякого следует ждать подвоха, потому за каждым твоим словом он несомненно будет изыскивать то, чего ты ему не сказал. Всего лишь заподозрив обман, сын Рабокентоса может даже схватиться за нож.

Два вождя — два племени — один народ.

Как построить речь так, чтобы никто из них не ударил по столу кулаком?
Стоит ли забрать у них оружие?
Стоит ли пропустить свиту?

Перед тобой стояла масса технических трудностей и одна ошибка может с легкостью перечеркнуть все усилия.

Но как выяснилось ожиданием и подготовкой не исчерпывались последствия твоего присутствия близ тракта.

Это началось спустя день или два — к тебе потянулись местные.
Узнав, что ты взял на себя неразрешимую задачу рассудить вождей, простые фракийцы тоже решили попытать счастья.
Они просили тебя разбирать их споры — семейные свары, мелкие кражи, один раз даже привели убийцу…

Кто знает, кому в данном случае доверяли крестьяне — тебе — или Риму, незримо стоящему за тобой.

Но ты чувствовал, твои решения напрямую повлияют на идущую сейчас борьбу за сердца и души народа долины.

Возможно, сильнее, чем сталь легионов.

  В доме Тереса Ампелофан вёл себя как почтённый гость. Он знал, какая армия пришла с ним, и знал, что стояло за его спиной там — на землях Рима, по этому, ему не нужно было как либо показывать свою силу — об этом и так все знали. Дела философ решил вести перед обедом — у него была целая ночь на размышления, и ещё много времени после замечаний Тереса — он их принял молча, и в раздумьях разобрал. Ампелофан скупился на слова, когда понимал, что ставки решений были высоки. Он не хоте подвергать осуду советников.
  — Что есть справедливость, милейший мой Терес? — Начал маевтически вырождать из слов фракийского дзибитида интересующую его тему. Но ответил сам, не дожидаясь, когда хозяин дома найдёт нужные слова. — Человеку, быть может, и не суждено узнать это. История возвращается, и коли каждый раз в нашем мире человек ведёт себя подобно зверю, то и ни о какой справедливости и речи быть не может. — Скептически закончил небольшой монолог, и после короткой паузы, поднявшись, продолжил.
  — Дорогой мой Терес, справедливо ли Солнце? Справедливо ли оливковое дерево или дворовой пёс? Справедлив ли воздух и эфир, скрепляющий атомы материи? Справедливы ли боги или сам Логос, озаряющий наш мир лучами мира эйдосов? — Ампелофан сдерживался, чтобы не начать длинный философский диалог, которые он обожал вести с учениками и друзьями. Но сейчас решались дела, по этому, говорил только Ампелофан. — И да, и нет. Чем бы не была справедливость, она будет только твоей, и ты, почтённый мой, как и ты, Филон, и ты Квинт, и я, а также каждый человек, никогда не сможем узнать, что это есть на самом деле. Платон твердил, что люди будто смотрят силуэты, запертые в пещере, и в силуэтах представляют весь мир, когда настоящий мир там — за их спинами, под светом настоящего солнца. Но мы не можем выйти из пещеры, только не при жизни. Посему не стоит говорит о справедливости. Посему, друзья мои, нет большой разницы, каковые решения мы примем, и что из них выйдет. Но что мы можем сделать — это сделать так, чтобы решения причинили нашим душам спокойствие, и душам других, ведь когда две души спокойны — они останутся такими. А когда одна душ спокойна, а другая нет — вскоре они столкнуться, и всё быстро изменится. — Сложную речь Ампелофан не приправлял никакими красноречивыми изворотами. И больше не давал много времени на то, чтобы обдумать всё. Но теперь, стоя перед своей свитой, он понимал, как же важен этот момент для него самого.
  — Целую ночь я не спал и думал, как устроить встречу. И сделаем мы так. Говорить будем в доме, если наш вернейший друг Терес не будет против сего решения. По окончанию переговоров, какими бы они ни были — мы устроим пир. Говорят, что сначала дела, потом вино, так мы и сделаем. На встрече будут только вожди и я с ними. И я уже отправил гонца к разбойнику Скилуру, пускай и он приезжает и высказывается, иначе узнает он, что мешает нашим планам. Я знаю, что местные племена не в равных силах, по этому, оружие смогут иметь только вожди. Я не верю, что местные племена смогут примириться за один день, и даже не думаю предлагать союзный договор или какой-нибудь компромисс, пускай согласятся на временное перемирие, а по окончанию — продолжают свою войну. Но я верю, что если тут будет больше таких людей как Терес — совсем скоро в этих землях наступит мир. Тяжёлым было решение по поводу Амадока и Геракла, но я решил предложить и им прийти на переговоры, чтобы раз и навсегда узнать, кто и как к кому относится. Наконец, даже если что и пойдёт не так на переговорах, возле меня не должно быть охраны. Я надеюсь, что моей охраной будут все присутствующие, если они на самом деле изволят прийти. К тому же, я уже слишком стар, чтобы бояться смерти. — Голос Ампелофана не утратил силы и темпа даже под окончание речи, но когда он закончил, то громко закашлялся. Филон предложил ему вино. Один из охранников забежал в дом и рассказал о том, что у входа собралось много местных жителей с просьбами. Старик был готов к такому.

  Ампелофан представлял, как опасно может быть вмешательство в обязанности местных вождей. Судить людей на чужих землях — смелый шаг. Но он был верен себе и совету Севта, и выступал на позиции силы, хоть и с мягкой речью. А с другой стороны, помощь местным могла хорошо усилить влияние Рима на этих землях. В чём Ампелофан был уверен, так это в силе простого народа. Может они и не отличались хитростью и умом, но их простота и предсказуемость, вместе с немалым упорством меняли историю. И если народ хотел суда, значит он готов был развиваться и уходить от варварского нрава к чему-то новому. Ампелофан способствовал этому. Однако, чтобы хоть как нибудь припрятать своё вмешательство в жизни местных селян, он не стал судить от имени Рима, или местных племён. Он судил от имени Софии — воплощению мудрости. Скептицизм помогал ему обезличивать всё происходящее тот груза добра и зла. Добро и зло были манипулятивными и каждый раз, когда их определяли — они теряли свою суть. Суд Ампелофана был другим, философ в выборах или-или всегда предлагал третий вариант. Например, предложил мерять землю так, как это делают в Риме, ссылаясь на авторитет римского права; а ссору ухажёров решил разрешить тем, что пристыдил неуверенность девушки и предложил мужчинам строить себе будущее с кем-то более надёжным. Когда же ему рассказали о том, что римские солдаты убили и изнасиловали семью женщины, он снова решил, что поступит так, как хотел бы, чтобы поступали все — и отправил жалобу. Пускай Рим разбирается с преступлением и ищет виновных, если это действительно были римляне.
  Наконец, под вечер, когда Ампелофан разговаривал с Тересом, он приятно удивился и расхвалил желание местного дзибитида построить здесь философскую школу. Что как не это значило, что местный люд жаждал обучаться. Он согласился и предложил Филону остаться, а Квинта убедил, чтобы он отправился с ним.

  День выдался тяжёлым. Раздав распоряжения, Ампелофан отправился на ужин и готовился ко сну.

Ход III. Эстетика не-платоновской этики

  Умудренный многими летами муж, ты знавал многое: счастье и горесть, уверенность и сомнение, бодрость и слабость. Думал ты, что знаешь и боль – ну что же, твой пленитель доказал, сколь сильно ты заблуждаешься. Подрезав тебе сухожилия на ногах и даже не озаботившись обеззараживанием ран, их вождь таскал тебя за собой, словно живой трофей. Своими глазами ты, связанный, словно куль с зерном, видел, как варвары жгут очередную деревню, а потом гонят захваченный селян куда-то на болота. Тебя поволокли туда же, и вскоре оставили, привязав к дереву. Вскоре ты понял, что налетчики, именовавшие себя думатарами, готовятся к празднеству.
  Одни пленники начинают рыть яму, другие же ловят змей. Воины, молодецки хэкая и пересмеиваясь, деловито валят на землю исполины-дубы дубы из священной рощи. Но вот работы закончены – все смотрят на вождя. Тот, молчаливый и торжественно-мрачный, скидывает нагрудник, через голову стягивает рубаху, избавляется от сапог и штанов и, как есть нагой… спускается в наполненный шипящими змеями провал в земле! Это же самоубийство! Ты видишь, как скользкие твари жалят его, кусают, обвиваются вокруг тела. Но он проходит яму насквозь – и выходит живым, хоть и окровавленным, а гады опадают с него, как прелая листва. Так не бывает! Но так есть.
  Он идет меж пленников, и ты практически кожей чувствуешь их страх, скорее животный, чем человеческий. Но вот Трезен Безумный хватает за руку какую-то невзрачную девицу, печать ужаса на бледном лице которой делает ее еще более страшненькой, и швыряет ее на землю, навалившись сверху и начав тяжело пыхтеть. Зрители – сначала воины, а потом и их пленники, взрываются восторженными воплями, скидывая с себя одежды. Отовсюду слышится только один вопль, проникающий в мозг раскаленной иглой: «Сабазий! Сабазий! САБАЗИЙ!». Люди, у тебя на глазах теряющие человечность, набрасывают на плечи звериные шкуры, некоторые из которых еще липки от крови, и с головой окунаются в оргию вина и похоти. Звериный рык, кровь на пальцах и ногах, хлесткие удары, дикий вой – тут и сатир побледнел бы.
  Они все чудовища – но только в их предводителе нет ничего человеческого: лишь подлинное безумие и яростная, клокочущая дикость. Бушует костер, сыпля искрами на обнаженные спины, шипят змеи, сплетаются тела, но центром всего неизменно остается он, от кого словно расходятся волны бешенства. За Трезеном, совокупляющимся как зверь – даже хуже зверя, потому что ни одно животное не склонно к столь жестокому насилию – наблюдать противно, но ты не можешь отвести взгляда от этого противоестественного зрелища.

  Помнишь, как вы, еще молодые, обсуждали платоновскю этику? Помнишь сентенцию о том, что по своей природе люди не злые, но просто не знают как поступить правильно? Так вот: Трезен Безумный все эти постулаты опровергает начисто. Он на слепец – он зло. Само Зло, подлинное и неприкрытое. Он словно ненавидит и презирает всё прекрасное, что есть в мире. Он — тот человек, который не просто смотрит на тени в пещере, нет — он жалеет лишь о том, что вход в пещеру нельзя завалить здоровенным камнем, чтобы внутрь не попало ни единого лучика света. Пока узники пытаются давать теням имена, он заглушает их слова звериным ревом.

  Оргия полнится безумием. Здоровенный варвар с блаженно невинной улыбкой совокупляется с оторванной мужской головой. Опоенная каким-то отваром женщина под смех и улюлюканье зубами рвет еще живого младенца. Кто-то хлещет себя огненными ветвями. Юная девушка – почти девочка, принимает себе в лоно змею. Только что задушивший ту, с кем только что возлежал, дикарь с сединой в бороде овладевает своим юным соратником, тоже думатаром, ревя, что поделится с ним силой.
  Ты помнишь лицо, но не помнишь уже имени того приятеля, что тебе со смехом вещал, что эллины на празднованиях Деметры и Афродиты позабыли о том, что такое подлинное желание и страсть, забыли о том, что надо уподобится животным. Что бы сказал этот смешливый философ, узрев празднество фракийцев? Это все нереальная, непредставимая дикость.
  Мир качается, словно чаша весов на рвущейся цепи, начинает медленно вращение. Неужто это… Или нет, все дело в том, что ты потерял слишком много крови, а воспаленные раны терзают мозг?
  Ты видишь, как одурманенная женщина с распоротым животом скачет на варваре, а он держится за ее внутренности, как за поводья. Чья-то фигура в шкуре овцы ползает по осколкам выпитых кувшинов, терзая плоть десятков ран, и стонет – но не боль в голосе, но наслаждение. Чье-то вяло подергивающееся тело заживо жрут еще недавно напуганные селяне. Думатар одной рукой полосует себе грудь ножом, второй же нежно прижимает к себе кувшин вина. Чуть дальше, на самом краю видимости, человек совокупляется с надрывно воющим псом.

  Тебя подташнивает. Кружится голова. И посреди этой вакханалии ты, почти потерявший рассудок, вдруг снова начинаешь мыслить кристально ясно и четко. Ты видишь что-то новое, и понимаешь новое. О мире. О себе. Таково оно – Прозрение. Но о чем?

  Тяжело сохранять рассудок при виде тех зверств, что совершали фракийцы, но Ампелофан знал, что когда сложно — значит так нужно делать. Вся жизнь скептика — это преодоление сложностей. Сама скептическая философия — это преодоление сложностей. Намного проще стать представителем какой-то группы, начать слепо верить в мир Эйдосов, который отражает свои идеальные первовещи силуэтами на стену пещеры — мира вещей, либо в то, что оргии и вино приносят счастье, но это лишь ограничивает свободу уводит в большой обман.
  Ампелофану тяжело было наблюдать за всем, но он наблюдал. Сцепил зубы, напряг живот, чтобы не выблевать все внутренности, но смотрел и улыбался. Сток Зенон рассказывал, что как может быть плохим то, что естественно? Смерть естественна также как и рождение; заживление ран также как и гниение; целое человека также естественно как и его часть — ампутированная голова или рука. И все те пошлости, которые совершали Бессы — естественны. Ампелофан не боялся того, что есть в каждом живом существе. Ни смерти, ни пыток, ни болезней. Диоген, находясь при смерти, просил у сторожа бросить его тело в Илисс, когда он перестанет дышать — настолько равнодушным был киник. Разве может он — Ампелофан, прожив долгую жизнь, жаловаться и бояться смерти? Нет.
  Он смотрел на все зверства и впервые для себя понял, наконец-то осознал, что он — истинно свободный. С этой свободой не сравнится ни гражданин Рима, ни фанатичный фракиец, ни сам персидский царь. Потому что свобода существует не снаружи, а внутри. И Трезен, вместе со своими дикарями-соратниками — настоящие рабы своих страстей и желаний.
  После этого прозрения ему стало спокойнее. Дыхание уравновесилось и он ослабил живот.

  Ампелофан не собирался говорить ни слова фракийцам. Как бы те долго не растягивали его смерть — он был готов. Его учеников убили, и кроме как пыток Трезен ничего не мог предложить старику. Он даже не сломался бы, начни дикарь убивать невинных жителей — от молчания философа пострадает лишь сам Трезен. К тому же, по пути он пытался оставлять знаки, чтобы сделать свой конец более полезным для врагов Бессов — одних из многих, и возможно, это поможет Риму отследить это племя и сокрушить его, если они сами не станут причиной собственного сокрушения.