Сожжение Фракии | ходы игроков | Амадок

Ход I. Весна, сменившая стужу

  Огромная, закрывающая небосвод голова с раскидистыми оленьими рогами склоняется над испуганно сжавшей колени юной девушкой – почти девочкой. Она съеживается, пытаясь прикрыть срам, но сильные пальцы резко разводят ноги, болезненно царапая ногтями. Да ногтями ли? Скорее это когти. Несчастная съеживается, зажмуривается, чувствуя, как лона касается что-то твердое – а потом кричит от резкой, пронзающей боли, чувствуя, как чужое тело размеренно вбивает ее в мягкую податливую землю. Она плачет, а люди вокруг смеются, радуются. Открыв глаза, она по-прежнему видит чудовищную звериную голову с неподвижными глазами, пытается оттолкнуть нависшую размеренно пыхтящую громаду, но тонкие пальцы только бессильно хватаются за густую, кудлатую шерсть. Фигура по-звериному рычит и подвывает, болезненно и жестко двигаясь в ней. А люди все смеются.

  Ты спокоен и сосредоточен, даруя деве и ее чреву благословение Котис. Это старый обряд, древнее учителя твоего учителя, и редко кто ныне согласен его проводить. Но эти – готовы. И теперь семья девушки и ее будущий муж смотрят, как ты лишаешь ее невинности: намеренно, как заповедовано исстари, жестко и болезненно. Сейчас она – земля, принимающая семена, вспахиваемая с силой. Ты же – зверь рыкающий, облаченный в шкуру и рогатую маску, дикий и рвущий ее своей силой. Так было всегда. Так есть. И так будет, пока стоит мир.
  Прошли те годы, когда ты, молодо ученик Мудрого, впервые овладевал девой-землей под добродушную радость ее семейства – в первый раз ты сам опозорился, не в силах показать свою стать под столькими взглядами и сальными шутками. Теперь тебя ничем не смутишь. Прошли те годы, когда твой акинак дрожал, когда ты, грязный от впитавшей дождь земли, стоял над ползающей на коленях женщиной, не сохранившей своего девства, и собирался с духом, чтобы напоить почву кровью если не из лона, так из горла. Теперь ты сам – Мудрый, и вместо юношеского трепета тебя полнит зрелая, уверенная, жестокая в своей нежной ласке любовь Богини.

  Излившись, ты поднимаешься, взрыкивающим голосом бросая слова – и комья густой земли в окружающих. Они склоняются перед тобой, ты же ищешь знамения: откликнется ли Котис не только этому роду, но и всему племени твоему? Стоишь один, окруженный почтением и страхом, пока самая старая женщина из рода девы, которую укутывают сейчас в три овечьих шкуры – две белых и одну черную – не подносит тебе чистый льняной плат, на котором рубинами сияет кровь ставшей женой девицы. Ты трубишь по-бычьи, принимая дар: сила разрушенной невинности, мощь осиянной дождем земли поможет тебе видеть дальше, чем кто бы то ни было из смертных.
  Вожди и советники, воины и торговцы, они могут кичиться своей мощью и надеяться на свою силу, ты же знаешь, что все их бахвальство и подвиги рано или поздно уйдут в землю костями. От них не останется и следа: а твой голос еще долго будет шептать из дубравы – правда, услышат его лишь те, кто умеет слушать мир вокруг, а не себя лишь.

  Ты застываешь, покачиваясь ясенем на ветру, и вскоре рядом остается только твой юный ученик, держащий веревку, что пеленает подаренного тебе раба. Мальчик переминается с ноги на ногу, не зная, что делать, а ты неотрывно смотришь вперед, ожидая знамение: оно обязательно снизойдет на тебя. Кружат птицы, ползают по твоему телу насекомые – ты недвижим. И Богиня являет тебе знак: с резким, яростным клекотом орел преследует старого ворона и убивает его. Плохое предзнаменование: но не люди выбирают, что узреть.
  Ты продолжаешь стоять, пока последние лучи уходящего солнца не начинают блестеть на медных шапочках не остриях рогов твоего одеяния, пока закат не путается в хне твоих волос. Коротким движением ты бросаешь раба на спину, словно он всего лишь ребенок перед тобой. Испачканный в земле акинак коротким движением вспарывает брюхо человека – и ты бесстрастно наблюдаешь, как он ползает по месту недавнего соития, пытаясь запихнуть в себя вываливающуюся утробу. Крепкий муж рыдает взахлеб, тянет к тебе руки, лопоча что-то, пока вовсе не затихает. Только прерывистое дыхание выдает, что жизнь еще не оставила его.
  Ты опускаешься перед ним на колени, смотришь с любопытством, как расположились внутренние органы, читая их словно пустозвон-эллин – свиток. Нутро умирающего говорит ясно: выпавшая печень в полукруге маслянистого кишечника и темное, почти уже не дрожащее легкое говорят ясно: народ рудов ждут великие испытания.

  Тебе же, Амадок из рудов, сын Хебризельма, жрец Котис, предстоит решить, что из открытого ты произнесешь на народном собрании, и какой правды достойны твои соплеменники. Но это будет только первый шаг, словно у новорожденного ребенка. Вскоре настанет день Сабазия, что давно уже не выпадал на полнолуние. В тот день ты сможешь перешагнуть грань и на краткий миг слиться в экстазе разума с самой Богиней.
  Ведь ты ждал этого, Амадок? Всегда ждал возможности прыгнуть с обрыва в реку и почувствовать ласку ее жестоких касаний? Открыть в себе второе, женское начало? И, конечно же, наделенный новыми силами, суметь помочь детям Жестокой и Чувственной, Нежной и Безжалостной – так, как видишь эту помощь ты, жрец?

Вернувшись в хижину, жрец долго сидел, молчал, наблюдая, как ученик разводит огонь в давно остывшем очаге, заваривает травы, успокаивающие боль. Тело привычно ныло — ничтожная цена за экстаз касания Дарующей. Взгляд равнодушно скользил по аскетичному убранству дома. Не то, чтобы жрец не мог себе позволить большего, просто… Человек, души которого по-настоящему коснулась Богиня, уже ничто в этом мире не будет интересовать по-настоящему. Кроме служения. И потому Амадок всегда довольствовался только необходимым. Зато как контрастировали с едва ли ни бедняцкой обстановкой великолепные с любовью созданные и заботливо хранимые жреческие атрибуты! Поистине едва ли кто-нибудь смог сказать, что Амадок пренебрегает Любимой ради собственной выгоды.
Вероятно, женская рука смогла бы что-то изменить в этом пустом доме, больше похожем на временное пристанище, чем на человеческое жильё. И верно, когда-то давно была одна девушка и были мечты о жизни с ней… А потом её отец пришёл, прося о ритуале благословения Котис на её брак с другим. Наверное, молодой, но уже успевший заслужить уважение жрец смог бы уговорить и отца, и может быть и саму невесту. Амадок воззвал к Котис, спрашивая её воли. Ответ Богини был ясен — нет её благословения на этот брак.
Та ночь — ночь выбора между тем, чтобы предать Беспощадную или предать собственную любовь — несомненно была самой ужасной в жизни Амадока. И он сделал выбор. На утро он разорвал девственность девушки, отдал её в руки другого, и в его сердце с тех пор было место лишь для Одной. Все другие женщины стали для него лишь способом вновь прикоснуться к божественному.

… Приняв из рук парня глиняную кружку с обжигающим отваром Амадок отхлебнул, чувствуя, как по телу разливается тепло. Взглянул на ученика. Нечасто он баловал своего ученика поучениями. Слова чаще всего ничтожны перед Силой, но всё же некоторые вещи надо говорить.
— Послушай, Берисад… — голос после долгого молчания был хриплый, слабый.
— Да, Мудрый, — почтительно склонился перед ним парень. Молодец, напоминает самого Амадока в молодости, может выйти толк.
— Послушай меня и запомни, ибо я не буду повторять дважды. Знаки, посылаемые Великой легко читать, если ты готов их принять, ибо щедра Она, даря нам и жизнь, и смерть. Если в сердце твоём нет страха или сомнения, создаваемого своеволием, то она раскроется перед тобой, подобно лону, жаждущему фаллоса, и ты познаешь её так же легко, как познаёшь женщину. Однако беда есть и в другом. Простые люди чаще всего не способны воспринять истины, даруемые нам Любовницей. И научиться говорить им так, чтобы они тебя поняли — тяжкий труд. Не думаю, что я в совершенстве освоил это искусство. Хуже того, когда мой учитель сказа мне тоже, я пренебрёг его словами, а мудрость их осознал только сильно позже. Так что внемли мудрости, мальчик, и не повтори моей ошибки.
Берисад старательно закивал. Жрец лишь покачал головой. Молодости свойственно пренебрегать чужим опытом, так уж устроен мир. Ну, ничего, когда будет надо, нужные слова сами придут ему в голову. Или он наделает глупостей и умрёт. На всё воля Котис.
— Старый ворон не может отбиться от орла, — пробормотал Амадок себе под нос, вновь отхлёбывая отвар. — Надо идти к вождю. Может быть, мы ещё не столь дряхлы, как кажется?

— Вождь, услышь волю Владычицы жизни и смерти, — Амадок говорил веско и неспешно. — Орёл Рима раскрывает крылья над нашими горами, тень его уже близко. Мы одряхлели и ослабели на эллинском золоте. Когда был последний значительный поход? Когда наши воины вдоволь напивались крови врагов? Не жалкие ли эрмасы были нашими врагами всё это время? Когда сюда явятся легионы, закалённые в боях, не останется ли у нас лишь необходимость покориться их власти? Неужели мы смиримся? Готовься к войне, Кетрипор, сын Ройгоса. Пусть руки воинов укрепятся, а сердца их закалятся! Пусть боги восхитятся нашей доблестью! Я же со своей стороны тоже постараюсь укрепить волю людей на битву. Устроим праздник, в честь Милостивой, пусть люди очистятся перед испытаниями... А я произнесу речь о том, что римляне лживы и опасны. Если мы не противостанем им со всей доблестью, то страшные испытания уготованы нам!

Ход II. Омраченное торжество

  Ты ступаешь по мягким цветам и раздавленным фруктам между сплетенных в страстных объятиях тел. Мужчины, облаченные в женские платья, и девы в мужских рубахах не видят ничего вокруг себя, каждым движением, каждым стоном прославляя Богиню. Они сливаются в самых причудливых комбинациях наслаждения, и даже сам воздух вокруг полнится тягучим мускусом желания. Пот и слюна, семя и кровь смешаны здесь, а человеческие вскрики перемежаются с гортанным звериным рыком. Здесь, у подножия храма Невоздержанной, ты единственный, кто не дарит свою плоть Ей – твой час еще не настал. Ты начал этот древнейший из танцев, и ты завершишь его. Но пока что ты, словно пряха – первый плат девушки, ткешь из чувств этих людей нечто новое, угодное Всеохватывающей.
  Те, кто преклонился Обоеликой, всем сердцем впитал ненависть к захватчикам, и посла римлян встречали тяжелые камни, хула и проклятия. Пока что его ждет лишь то, что не убивает, но твое слово способно направить острый нож в сердце того, кто приехал обманывать твой народ.

  Вот только он ли главный обманщик? Когда ты вдыхал тлеющие в чаше рук Котис левкой и мирт, ты видел широко улыбающееся лицо вождя, с улыбкой ожидающего начала народного собрания? Но чего желает Кетрипор, известный своим мягкосердечием не меньше, чем доблестью? Он отослал накануне приезда римского посольства Геракла Сотиру, известного своей антиримской позицией. Он поднял подати вдвое, заставляя роптать многих – словно бы не мог отворить замки своей сокровищницы! Он поскупился на торжества, и празднества Бендиды, что шли одновременно с Котиями, были жалки в своей скромности. И даже Сабазии он собирается встречать скромно, словно желает показать всем… страх войны? Не поэтому ли твой вождь затеял кампанию против разбойников, рассеяв шайки и обьявив всем, что какой-то атаман готовил крестьянское восстание? Под шумок Кетрипор, в обход всех традиций, до срока посвятил в мужчины около двухсот юношей – теперь они могут голосовать в народном собрании. Разве эти сведения, собранные твоей паствой, не заслуживают размышления? Или это у тебя разыгралась подозрительность? Но зачем тогда вождь рудов принял римских послов и любезничает с ними? Не застило ли ему глаза видения себя, правящего всем Геммимонтом, ради которого он готов предать не только соплеменников, но и Богов, и стать подстилкой чужеземцев?
  Разве это не тревожно?

  Ведь и видения твои, что родились из первой крови седьмой дочери третьего сына и козьей требухи, беспокоят тебя, не так ли? Из кроны старого клена ты видишь грубого человека в красном плаще и серебристом шлеме, и сквозь шепот листвы слышишь его отрывистые слова:
  «У нас есть приказ, и мы будем его выполнять! Наша цель – перевал. И мы пойдем к ней и займем его, и будем ждать подкреплений. Вот так. У кого есть сомнения – время высказывать их прошло, так что держите при себе. Припугнуть фракийцев мы успеем. Сейчас надо думать, как не ввязаться в бой раньше времени и сохранить силы для главной битвы. Но и мешкать нельзя. Покуда сами местные ведут себя мирно, нападать на них запрещаю. Я знаю солдат – когда они начинают грабить, они громко славят полководца, но забывают чутко слушать птиц. Грабить будем, когда придет основная армия, а пока что пусть фракийцы сомневаются – с миром мы идем или нет».
  Пришедшие с запада лгут, лишь изображая из себя друзей. Это не протянется долго – когда к ним придут свежие силы, их искаженный подлостью лик будет яснее серебряного диска в полнолуние. Вот только для твоего народа будет уже поздно. Развесил ли вождь уши, намеренно решил ли продаться римлянам – уже не важно. Сотиру, который мог образумить его, уехал, и теперь только ты можешь спасти рудов и не допустить гибели твоего храма и твоей паствы.
  Может и правду говорят, что римлянин означает «оставленный Богами»? Отвергнувшие тех, кому они когда-то приносили жертвы, завоеватели теперь стараются украсть чужих богов, чтобы получить хоть какое-то покровительство, пускай и на краткий миг? Они отнимут вас у Котис, а ее саму назовут новым именем, исказив и изуродовав чужими обрядами – разве это можно простить?

  Но римляне, как оказалось, не единственная опасность. Когда ты закрываешь глаза, то видишь черную воронью тучу, застилающую солнце, и чувствуешь, как на грудь давит словно камнем. Ты вдыхаешь – и чувствуешь, что тонешь в крови. Кто-то призвал древние силы, основанные на крови и смерти, и теперь безжалостно приносит гекатомбы своему покровителю, чтобы украсть еще больше силы. И еще, и еще. Этот кто-то – бездонный колодец, голодный, словно волк ранней весной. Но кто он? Римлянин? Бесс? Эрмас? Про то тебе неведомо. Ты знаешь лишь одно: его звериный оскал противен Дарующей, ибо, вырывая людей и животных, рыб и растения из вечного цикла, ничего не приносит взамен. Он – вор, стегающий кнутом спину твоей земли. Он – враг. И этого достаточно.

  Не пора ли пролить с утеса в воду девственную кровь, чтобы самому призвать идущие к пику Силы, пока чужак не изнасиловал землю настолько, что она отвернется от тебя, не сумевшего ее защитить? Или же, пока еще есть время, стоит решить другие проблемы, чтобы спасенная земля не досталась иному врагу?

Амадок ценил те минуты покоя, что изредка доставались на его долю. Просто сидеть, глядя на пламя, просто прихлёбывать отвар, поучать служку и — как надеялся жрец — своего будущего заместителя. Просто рассуждать о смысле жизни.

Тихий голос жреца разносится по комнате. Слуга внимает, он помнит, как гневен бывает Амадок, замечая непочтение. Непочтение — страшнейший грех, ибо жрец, оскорбивший Богиню, навлечёт проклятье на всех.

— Римляне. Римляне... Опасные враги. Хитрые враги. Умеющие купить души и устрашить сердца. Нельзя их недооценивать. Может ли быть враг страшнее? Может, увы. Человек забывший волю богов. Человек решивший ради достижения своей цели воззвать к силам, разрушающим мироздание — вот враг истинный, ибо он восстаёт не против людей, но против богов. На чьей бы стороне он ни был, лишь смерть и ужас принесёт он всем.

Затих голос жреца. Лишь тот, кто хорошо его знал, мог бы заметить, как душу Амадока терзают сомнения.

Наконец, решение было принято.

— Истинный враг — враг Богини. Римляне придут и уйдут, а кровавое проклятье останется.

И с той поры можно было заметить, что непреклонный Амадок будто бы немного смягчился. Нет, он не перестал призывать народ против римлян, но также напоминал слишком ретивым и о том, что убийство посла противно богам. Пусть римлянин скажет слово и уйдёт.

Ход III. Колосс поверженный

  Одиночество…
  Глухое, тяжелое, давящее, оно отдается в сердце вместе с гулкими шагами по опустевшему храму. Ушли ученики, преданно слушавшие тебя, ушли те, кто еще вчера возлагал требы Всеединой и молил ее о плодородии. Выломаны тяжелые створки дверей, ведущих в сокровищницу – одна лежит на полу, другая болтается на единственной петле. Внутри пусто, хоть шаром покати – охочая до дармовщины толпа растащила все, что только можно. Даже священный огонь погас – а от чаши ощущается острый запах мочевины.
  Но не только обитель Котис пострадала: ты, ее верховный жрец, был оплеван толпой, а какая-то безумная баба вцепилась тебе в бороду, пытаясь вырвать ее – насилу ты от нее избавился. Теперь ты для них предатель: что для тех, кто позарился на римское золото, что для тех, кто готов был стоять до конца. В тебе видели духовного вождя, что поведет рудов в бой. Искренне верили твоим словам – и теперь, после народного собрания, чувствовали, что ты их обманул. Ты опустил руки – а такое не прощают. И теперь по столице из уст в уста ходили насмешки над глупым самолюбивым жрецом, что «неправильно прочитал знамения», «объявил римлян врагами», «попытался убить вождя», а потом «испугался встретиться со своей Богиней».
  Ты знаешь свой народ: посудачив день-другой, они бы нашли новые темы для нападок. И то, что ручей слов не утихает, значит только одно – его обильно подпитывают. Это работа римского посла: кто еще пойдет на такое? О, теперь ты знаешь силу этого человека! Не от Богов, не от злых духов берет он ее – его Сила и Слово это презренное, столь ценимое многими золото.
  Он подчинил себе старого Керсеблепта, старшего из жрецов Бендиды, и наверняка многих других. Ты точно знаешь об этом: еще накануне собрания Керсеблепт заверял тебя во всемерной поддержке, готовил обличительную речь – а потом нанес удар в спину. Возможно и напавшие на вождя польстились на золото Аверкия, дождавшись момента, когда все будут уверены, что нападение – твоя работа. Вот оно – оружие ромеев. Бесчестие. Ложь. Предательство. Ты пошел против них – а значит, подписал в их глазах себе смертный приговор.
  Но смерть тебя ждет и от тех, кто не поверил сладким речам «царя Геммимонта» и его присных. Есть еще, и ты это знаешь, те, что понимает, что Кетрипор загнал рудов как волов под римское ярмо лишь ради своей славы и власти. Для таких людей ты предатель, не решившийся идти до конца с гордо поднятой головой. Трус. Слабак. Не-муж и уж тем более не фракиец.
  Вождб, оставивший тебе жизнь и предложивший милостиво очиститься, не посадил тебя в яму, даже из храма не изгнал. Он понимал, что это лишнее. В глазах прочих ты, павший, как звезда с неба, стал символом нерешительности тех, кто идет против Кетрипора, их вялости и опасливости.

***

  Сегодня Сабазии. Все забыли о Милостивой, отдаваясь Рогатому Богу. Она молчит даже на твои вопросы – толи ты прогневал ее чем-то, толи сейчас в силе другой бог. Как бы то ни было, в день Сабазия любому, кем бы он ни был, надлежит славить Бога-с-Окровавленной-Пастью. И ты раздеваешься донага, облачаясь в свежеснятую оленью шкуру. Лицо скрываешь деревянной маской, обтянутой кожей с лица пленника. На непослушные рыжие волосы одеваешь венок из колких листей. Ты сегодня не человек. Не жрец Котис. Ты – зверь, ищущий хозяйскую руку.
  Кетрипор приказал праздновать в городе и закрыл ворота – но ты-то знаешь, что Рогатого надлежит славить в лесах, средь холмов и деревьев! Снова оступиться перед божественным ты не должен, а посему покидаешь город через потайной ход, тайна которого известна лишь семье вождя, верховным жрецам да некоторым избранным. Пробравшись сквозь подлесок, миновав стройные ряды сосен, ты выходишь на условленную поляну. Скрытый. Не узнанный. Муж в маске орлана с торчащими из-за ушей перьями протягивает тебе дурманное зелье, и ты одним глотком осушаешь чашу. Видимо, на сей раз напиток варился кем-то новым – вкус незнакомый, вяжущий. Ты покачиваешься на нетвердых ногах и видишь, как мечется искрами к небу ставший огромным костер. Фигура в кабаньей шкуре хватает тебя под руку и увлекает в круг, где те, кто были еще вчера людьми, всецело отдаются дикой необузданности танца.

  Боль в запястьях выдергивает тебя в реальность. Искры костра бешенными мотыльками пляшут вокруг, чужие ноги продолжают взбивать землю. Тебя скручивают. Кто – неужто римляне? Нет. Боль на миг уходит, и ты чувствуешь внизу нечто осклизко-шершавое. Огромная змея с треугольной головой медленно ползет по тебе, словно по стволу дерева. Минуя ноги, они обнимает бедра, скользит по животу и груди, сдавливает на миг шею – и заползает прямо в рот, а ты не можешь даже свести челюсти.
  Отшатываешься.
  Распахиваешь глаза.

  За спиной по-прежнему горит костер, вокруг которого резвятся танцующие. Нет никакой змеи, и следов ее движения по твоему телу нет. Показалось?
  Из тьмы еще не пришедшего в себя зрения выходит величественная женщина с кожей, белой, как снег на вершинах гор. Из всей одежды на ней – длинные волосы да невыразительная маска, скрывающая лицо. Плавная и текучая, словно вода, она идет к тебе, манит хозяйским жестом. Ты искал сильной и властной руки – ты ее нашел. Неужто… Нет, как может быть иначе? К тебе снизошла Она! Владычица почила тебя, оступившегося жреца своего, своим присутствием.
  Ты был псом, жаждущим хозяйских рук – и ты падаешь на колени, ползешь к ней, лижешь руки с тонкими пальцами, не знающими грубой работы, скулишь, чувствуя, как тебя треплют по загривку. Подчиняясь едва читаемому знаку, припадаешь к источнику ее женственности в сладком поцелуе, пока не слышишь безразличного и собственнического требования остановиться.
  - Поднимись. – звучит в твоих ушах команда.

  Голодный, ты со всем пылом припадаешь к ее устам, пытаясь испить ее досуха – и она отвечает тебе. Запах меда и эллинских благовоний кружит голову, пьянит не хуже вина. Упираясь естеством в ее плоский живот, ты чувствуешь, что перед тобой сейчас не Владычица, но Женщина – вот он, час соединения миров, верхнего и нижнего… Срываешь с плеч шкуру – она плавно опускается на нее, призывно смотря снизу-вверх. Согнутым пальцем приподнимаешь за подбородок опущенную голову светловолосой Девы, целуя ее с такой силой и настойчивостью, что та начинает задыхаться. Наваливаешься сверху, овладевая ей – и сильные и крепкие ноги охватывают тебя, притягивая, словно намереваясь поглотить. Пару раз она не удерживается от короткого вскрика – несмотря на возбуждение и желание, она еще слишком суха.
  Вступаешь с ней в вечную, древнейшую битву, где нет ни победителей, ни побежденных. Приподнимаешься на локтях, смотришь, как извивается она под тобой. Рвешься вперед, словно пытаясь пронзить ее, и она стонет от удовольствия – сперва глухо, затем громче, голосом и всем естеством откликаясь на ставшие более частыми и сильными толчки.

  Сколько проходит – минута, день, вечность? Ты не знаешь. Все утекло водой сквозь пальцы, и ты, стойкий и сильный, чувствуешь себя выжатым. Она припала к тебе, как к кувшину – и оставила после себя лишь сухость глины и жжение. Покинув ее тело, сползаешь на плащ. Праздник вокруг словно стал далеко-далеко, доносясь будто через войлочную накидку. Богиня поднимается грациозно – лишь в самом конце движение смазывается неловкостью – целомудренно целует тебя в лоб. И шепчет еле слышно:
  - Убей Кетрипора. Возьми его жену. Стань вождем. Такова моя воля.

...Нет, вовсе не людское презрение беспокоило Амадока. Разве что предательство учеников печалило немного. Что ещё ждать от этого народа. Продались римлянам, готовы пятки лизать послу. Верно было то видение — старый ворон, растерзанный орлом.

Нет, Амадока сжигала изнутри вина. Вина перед Богиней. Ведь это он, только он был во всё виноват. Ничтожный человечек возомнил, что сможет изменить волю Её, вместо того, чтобы смириться и следовать слову рока. И чего же он достиг? По его вине потух священный огонь. По его вине осквернён храм. и Она — молчит. И правильно. Что говорить с таким старым глупцом, как Амадок. Одна надежда, может быть в священный день Сабазий смилостивится Владычица и вернёт своё внимание верному, хоть и оступившемуся слуге...

... Когда из уст женщины звучат слова, Амадок замирает. Его грудь распирает чувство. Но не радость, вовсе нет. Гнев! Гнев наполняет жреца, жжёт, мешает дышать, словно в горло залили расплавленный свинец.

— Как посмел ты, мерзкий урод, — Амадок рычит по звериному, — вмешаться в священный ритуал?! Как ты мог решиться наслать морок?!

Развернувшись, жрец устремляется в чащу леса. У него теперь лишь одна цель. Сегодня во славу Котис прольётся чья-то кровь.

Ход IV. Легкая поступь безумия

  Каждый твой шаг – в пустоту. Ты не знаешь, куда ведут тебя твои ноги, словно вылитые из чугуна. Ты не ведаешь, что предстает перед твоим нечетким, плывущим взором – правда или ложь. Туман в голове, туман вокруг – густой, клубящийся, почти черный. Он поползает вокруг, сжирает мир, пытается поглотить тебя. Лишь багряные искры от далеких костров разрывают его, та тени, что чернее ночи, бродят, укутанные в этот графитовый плащ. Ты не помнишь, как выбрался из болот, и не понимаешь, куда идешь. Тени в тумане схлестываются меж языками пламени в коротких злых схватках – не люди они, но звери. Неумолчные крики звенят в воздухе, пробуриваются в мозг, но, когда ты пытаешься заткнуть уши, вопли продолжают терзать тебя. А на пальцах остается густая, липкая кровь.
  Ты смог справиться с Трезеном и отомстить ему за коварство, но в горячке боя воспользовался теми силами, что тебе не подвластны. Теми силами, что противны Милостивой. Эта злая и могучая энергия, похожая одновременно на стылую болотную воду и на пожирающий заживо плоть пожар, чужда самой твоей природе и теперь ты, зачерпнувший из смертельного источника… не чувствуешь Ее.
  Совсем.
  В твоих ногах, в твоих глазах, в ушах и поступи, похожей на стежку смертельно раненного зверя, есть лишь хохочущий Сабазий. Ты чувствуешь его в солено-медном привкусе на губах, внимаешь его смеху в звуке визгливых флейт, видишь его движения в припадочно дергающихся телах. Ты пытался вернуться к Богине, воззвать к ней, снова почувствовать себя на ее ладонях, но чем сильнее ты рвался, тем крепче опутывал тебя Хозяин Безумия.

  …Ты распахиваешь глаза и, покачнувшись, опираешься на искривленное дерево, чьи ветки подметают серую колкую траву. На царапающей ладонь коре остается смазанный кровавый отпечаток. Ты смотришь на вторую руку – в ней покрытый алой жижей и чем-то комковато-белым острый камень. А подле неверных ног твоих распростерто тело с кашей вместо головы. По изгибу талии, но слипшимся длинным волосам ты понимаешь, что это женщина. С каким-то противоестественным любопытством носком сапога переворачиваешь тело и всматриваешься в застывшую иссеченную маску, скрывшую почти все черты. Только чудом уцелевший голубой глаз таращится на тебя с молчаливым укором. И ты вспоминаешь, как ты – нет, тот, другой Амадок – исступленно лупит камнем по красивому лицу, заливисто хохоча, взрыкивая по-звериному и надрывно крича: «Для тебя, Сабазий, для тебя!».
  Из глубин души мятущейся рвется к тусклому солнцу вопрос: «Богиня, что творится со мной?!». Она молчит, но ты знаешь ответ. Медленно, как вода точит камень, эта сила разъедает тебя. Весь мир становится им. Ты становишься им. Трезеном Безумным. Изогнутый лунным серпом фальк уже висит над твоей шеей – чувствуешь кожей его холодок?

  В один из редких моментов просветления ты осознаешь, что твоя беда – не худшее, что может случиться. Заманив вас в западню и совершив массовое жертвоприношение, сумасшедний вождь Черных Думатаров распахнул двери силам столь зловещим, что едва ли найдется хоть кто-то, кто не ощутит на себе их мертвенно-холодную руку. Потоки вод обрушились на Фракию, затопляя поля и сметая деревни, пожирая людей бушующими потоками и уничтожая плодородные нивы. Раньше ты знал, что неспешные воды очищают дух – но сейчас они водопадом низвергают слабых в тенета Безумия.
  Если никто не станет на пути этой силы, она с каждым часом будет нарастать, расползаться по земле, затапливая черной одержимостью всех и вся, сокрушая дух и остовы цивилизации. Это не закончится, пока люди не обратятся в ярые группки кровожадных чудовищ, уничтожающих друг друга во славу Рогатого и пирующих телами врагов. Эллины называли твой народ дикарями – но то, что грядет, и есть подлинное дикарство, по сравнению с которыми фракийцы – светоч культуры и образец спокойствия и умеренности.
  И когда чары сойдут на нет, весь мир станет Трезеном Безумным.

  Лишь одно не дает тебе скатиться в пучину саморазрушительной агонии экстаза – обрывки памяти о том. Что ты почувствовал там, на болотах, в едком дыму, когда твоя кровь заливала глаза и застывала коркой на губах. Ты на миг узрел нечто иное, словно копьем пронзив взглядом нерожденное будущее. Оно не было темным, оно не было светлым, но чем-то иным, незнакомым. Не станет ни жрецов в шапках в виде оленьих голов, ни безумцев, жаждущих увидеть мир в огне, ни черных всадников с факелами в руках. Кажется, им на смену придет спокойствие и порядок – или они таковы лишь по сравнению с разгулом сил Охотника?
  Ты не знаешь, что это было. Бред, порожденный едким дымом и жаром пламени? Последняя надежда элегического разума, захваченного бурей войны? Видение не завтрашнего дня, но прошлого Золотого Века? Чьи-то мечты? Лишь призрак этого слабого видения держит тебя на плаву и не дает слиться с чудовищем, что ты одолел. Не дает самому стать Тварью. Ты еще держишься, и не тонешь с головой в кровавых видениях Сабазия, находишь в себе силы сосредоточиться.

  А когда снова приходишь в себя на пыльном шляхе, серый от пыли, как земля, кусты и деревья вокруг – слышишь сквозь гомон Безумия нечто иное, тягуче знакомое. Зов. Еле заметний отголосок, отражение на мятущемся сознании. «Ты еще можешь остановить Безумие. Иди. На Север, на Север, на Север…». Зов смолкает, и ты не уверен до конца, что же это. Еще одно наваждение, насланное Трезеном Безумным? Вряд ли: ты слышал, что он погиб. В иное время смог бы сказать точно, но сейчас воздух буквально пульсирует энергией Сабазия – словно Трезен Безумный стал частью Долины.
  Но это решение примет не Бог и не проводник Его или Ее воли – но человек.

  А еще ты вспоминаешь слова людей с пустыми полотняными лицами, греющимися у синего костра в золоте ночи, укрываясь от сторонних взглядов за нагромождением красных камней. В Долину вторгся некий Орол из гетов, принесший с собой опустошение и пожарища. Они уже низвергли эрмасов, чаявших отсидеться в стороне, разрушили их святилища и капища. Геты несут на устах имя одного бога-волка – Залмоксиса, и считают своим долгом свергнуть всех прочих небожителей. Если Орол гетский выиграет войну — он лишит фракийцев их богов. Не потому ли Зов влечёт тебя на Север? Побуждает выступить против Орола? Или, быть может, наоборот? Вдруг именно Орол и его бог несут Фракии спасение от безумия Сабазия?

— Жрец отличится от одержимого только одним. Когда, поток силы божества настигает его — одержимый тонет в нём, а жрец — выныривает.

Вольно же было ему рассуждать в спокойные времена, сидя в удобном кресле, щурясь на всполохи пламени в очаге...

Испытывать это на себе — нечто совсем иное. Но всё же Амадок — опытный жрец. Он знает — нельзя противостоять потоку. Единственный шанс уцелеть — двигаться с ним, примешать к неистовой силе бога толику человеческого разума и нет, не управлять, конечно же нет... лишь немного подправить стремление силы.

Поток стремится туда, где ему есть место. Поток стремится на Север, туда, куда влечёт Зов его носителя. Поток огня и безумия ещё таится внутри человеческого тела, пока откликающегося на имя Амадок.

На Севере поселились волки. Они сразили одного вождя и верно теперь кичатся своей силой. Волки горят. Они так смешно визжат, когда их шкуры касается огонь...

Амадок. Амадок. Не забывай. Ты человек. Ты жрец Котис. Пусть огонь Сабазия прожёг тебя до костей, ты ещё человек. Ты принесёшь на Север огонь Безумного. И когда пламя пожрёт всё. Когда от мира останется лишь пепел. На земле удобрённой им прорастёт новая трава. Такова извечная воля Котис. Если она будет милосердна, то и на твоём пепелище возродится новая жизнь. Если она будет Милосердной.

А пока неси в себе огонь для волков!