Сожжение Фракии | ходы игроков | Марк

Ход II

Сенат и народ Рима — когда эти понятия стали противоречить друг другу? Среди твоих друзей встречались разные версии на этот счёт. Одни, наиболее прямодушные, утверждали, что подлинная Республика пала десять лет назад, когда Сулла высадился в Италии. Другие возражали, что участь Рима решилась тринадцать лет назад, когда умер Марий. Встречались и другие даты — двадцать семь лет (от смерти трибуна Сатурнина), сорок восемь лет (смерть Гая Гракха).
Некоторые связывали крах Республики с покорением Македонии, завершившимся семьдесят три года назад — ведь после этого древние нравы римлян размякли под влиянием обычаев эллинов.
Не был забыт и позорный приём Югурты в Риме тридцать восемь лет назад — предание гласит, что именно тогда нумидиец назвал Рим «Продажным Городом».

Ты не был согласен ни с кем.
Республика не погибла. Не погибла, пока есть те, что сражаются за неё.
Пусть Сулланцы вкусили римской крови, пусть упиваются своим могуществом и ложной славой недолговечных побед.

Пока крепка власть проконсула*, пока господствует подлинный Сенат из верных Республике мужей — Рим будет стоять!

Квинт Серторий — мудрый вождь.
Даже варварам он умел объяснить простые и понятные вещи.
Настойчивость полезнее силы, Сулланцы быстро захлебнутся во внутренних распрях, в то время как Истинная Республика останется едина.

Год назад, проконсул показал ещё и дальновидность, заключив союз с Митридатом. Тогда тебя и отправили на восток в составе миссии квестора Марка Мария. Ты был там, когда Царь разбил Сулланцев при Халкидоне! Ты праздновал победу — а вскоре отбыл на корабле во Фракию.

Ваши шпионы сообщили, что на будущий год Рим планирует кампанию против Бессов, и к сожалению, ты и твой небольшой отряд были всем, что Марий, а через него Серторий, мог отправить на помощь фракийцам.

Во вручённой тебе грамоте было написано, что ты человек с воинским опытом, понимающий в римской тактике, языках и вообще во всём.

Было ли это правдой?
Ты в самом деле воевал — в за Мария, в Италии, потом за Сертория — но война не была твоей жизнью. Куда чаще тебе приходилось скакать верхом, договариваться с очередным варварским племенем, а потом пытаться насадить в свежесобранной когорте хоть какое-то подобие дисциплины. Одним словом — ты был префектом, и крайне редко командовал римлянами, куда лучше понимая, как руководить варварами.

Ещё ты, несомненно, был политиком.
Сенатором — правда, иберийского, Серторианского Сената, куда назначения осуществлял сам проконсул.
Ты очень быстро усвоил всю внутреннюю кухню интриг внутри расколотой марианской партии. Были там, конечно, идейные борцы за Республику, были люди, не столько любящие Рим, сколько ненавидящие Суллу и пострадавшие от него, или мстящие за свои пострадавшие семьи, были авантюристы, видящие в деле Сертория шанс сделать невозможную в Италии карьеру, были просто изгнанники, которым оказалось некуда прибиться, были «нетвердые» марианцы, мечтающие лишь о том, чтобы «настоящий» Сенат обещал им амнистию, были и просто идиоты — одинаковые, за кого бы они не воевали…

И много, много других типов людей, все со своими амбициями и честолюбивыми стремлениями.
Как сенатору, тебе приходилось искать ключик к каждому.
Ну совсем как к варварским вождям…

В этом отношении функции советника при царе Бессов Мостисе мало чем отличались от того, чем ты привык заниматься.

Царь был огромен — размеры его брюха, едва помещающегося в сделанный под заказ позолоченный доспех, были сравнимы только с масштабами густой, от рождения рыжей бороды, да густой гривы волос — до того обильных, что их совокупность казалась чем-то вроде театральной маски.
Прибавь к этому ещё несколько медальонов, массивные браслеты, кольца с драгоценными камнями на всех пальцах, сдобри запахом вина, ошмётками еды, застрявшими в бороде и вечным чесночным духом изо рта, наконец, не забудь нанести вдоволь пьяной красноты на физиономию, посыпь всё пьяным гоготом — и получить нагляднейший портрет повелителя Бессов.

Митридат Понтийский правил своими подданными, римские магистраты осуществляли управление. Царь Мостис господствовал — иначе сложно назвать его роль в управлении племенем.

Он решал всё — он ничего не решал.
Целыми днями, государь только и делал, что упивался до беспамятства неразбавленным вином со своими дружинниками, чесался, давил мух, громко рыгал — и всё же ухитрялся каким-то образом отдавать местами даже очень дельные указания.

Говорили вы на койне — латыни Мостис не знал — и у тебя сложилось впечатление, что всех служащих ему римлян, давно как и эллинов, царь воспринимал чем-то вроде придворных сказителей.

— А расскажи-ка, римлянин, на кой хер вам эта ваша «пила» вместо дротика?

И ты объясняешь, мол, пилум имеет наконечник, почти равный длине древка, так что его нельзя перерубить, что пилум ещё и гнётся при ударе о щит, так что его нельзя метнуть обратно…

Мостис не дослушивает.

— Слыхали! У римлян копья гнутся при ударе о щит!

Фракийцы гогочут. Кажется, имела место какая-то неприличная аллюзия.

При понтийском дворе ты чувствовал себя полезным — Митридат перевооружал армию по римскому образцу, пытался использовать римскую тактику и римский опыт управления. А здесь…

С каждым днём в окружении этих варваров, ты всё сильнее сомневаешься в том, что им в самом деле нужна твоя помощь.

Поэтому назначение в авангард ты воспринимаешь почти с упоением. Глупая история на самом деле — пока войско двигалось на север, к Гемским горам, к нему присоединилась масса всякого сброда. Были среди этих наемников эллины, македонцы, иллирийцы, понтийцы, критяне, сарматы, даже немногие римляне или италийцы.
Общее число этих мелких, разрозненных отрядов, достигло тысячи человек, и царь Мостис не совсем знал, что с ними делать.

К тому же, он в пути затеял покорение племён, живущих «без царя» в Восточном Гемимонте — и по случаю «великой победы» начал закатывать пиры.

Ты пытался сказать царю, как важно быстрое продвижение, как важно занять перевалы раньше римлян!

Мостис икнул.

— Раз важно — ступай! Назначаю тебя этим… ну ты понял.

Проще говоря, всех наемников в войске отдали под твоё командование.

На самом деле, сила это была существенная — две сотни всадников, четыре сотни стрелков и пельтастов, да четыре сотни копейщиков. Вот только организовано твоё «войско» было по-варварски, родами и племенами, и толком не знало дисциплины.

Единственными, на кого ты мог положиться, была сотня италиков-марианцев, с которыми ты прибыл из Азии. Вот эти понимали в тактике, и умели биться — в том числе с римлянами.
Но как же их мало…

После быстрого марша, «колонна Инстея» вступила в Долину Рудов.
Первым, что ты испытал, было облегчение — римляне ещё не заняли Восточный Перевал.

Затем — изумление.
Восток долины скорее напоминал пепелище — словно огненная коса прошлась по видимым с перевала деревенькам, оставив лишь пепелище, а вдали, бесшумно и как-то призывно, словно сигнальный костёр, сверкало зарево свежего пожара…

— Трезен.

Выдыхаешь.
Да, ты знаешь о Трезене Безумном, жадном до крови фанатике даже по фракийским меркам. Его воины, Думатары, мазали тела чёрной краской и нападали среди ночи, сея ужас и смерть. Пленных они не брали.

Ты слышал, что Трезен упросил царя отправить его в долину прежде основного войска, и тогда это вызвало у тебя лёгкую насмешку — да что он сделает с сотней воинов!

Как оказалось — много.

Земли Рудов пылали. Если ты рассчитывал заполучить в лице вождя Кетрипора союзника, задача эта только что заметно усложнилась.

На перевале уже находились дозорные, верно, царь Мостис и впрямь оказался не таким уж идиотом.

От дозорных ты и узнал последние новости.

Римляне уже заняли западный перевал. Их послы «обрабатывают» Рудов и собирают какой-то конгресс вождей долины.
В самой долине неспокойно — некий Скилур поднял восстание против Кетрипора, но был разбит. Собственно, тем, что Кетрипор направил дружину против восставших и на отражение набега своих старых врагов — Эрмасов — и объяснялись успехи Трезена, ударившего в незащищенное подбрюшье державы Рудов.

Сейчас в обоих местных племенах были собраны народные собрания, дабы принять решение о вступлении в войну. Несмотря на атаку Трезена, среди Рудов есть довольно большая антиримская партия во главе со жрецом Котис Амадоком и советником вождя Гераклом Сотиру.

С Эрмасами всё сложнее — их племя меньше и более сплоченное, но вот что в голове у вождя Эбрузельмиса знает лишь один Эбрузельмис. Говорят, он отправил жену в какое-то посольство, но куда — кто его знает!

Так, в первые дни войны, не тобой объявленной, оказался ты перед сложным выбором. Перед тобой лежал опустошенный Восток Долины, который ты с легкостью мог бы занять — но это точно означало войну с Рудами. Можно было вступить в Долину и попытаться разбить римский авангард — с риском получить удар во фланг от одного или обоих племён. И, наконец, можно было остаться на перевале, укрепить его и дождаться подкреплений…

Что же важнее — инициатива или осторожность?
Только боги знают.

— Я думаю, что ты не станешь спорить, Тит, если я скажу, что наше, твоё и моё, врождённое римское презрение к варварам вполне справедливо и закономерно. Тем не менее, мой друг, в том, что касается меня самого, я также должен добавить, что под час нахожу их, этих фракийцев, донельзя притягательными. Чего там, я почти очарован ими! Да-да, я был бы жалким лжецом или глупцом, слепым к движениям собственной души, если бы отказался признать это!

Говоривший человек сидел верхом и был облачён в дорогие доспехи военачальника. На то, что он был кем-то, кто поваливает и направляет, впрочем, указывало не одно лишь это. Были и другие вполне определённые признаки: хорошо поставленный голос, осанка, уверенность, с которой всадник держался в седле. Аристократическая бледность и гладкость кожи, наконец.

— Есть в них что-то такое... Мистическое? Ах, нет. Не сочти меня богохульником — нечто божественное даже. Какая-то энергия, какая-то первозданная сила, выбрасывающая их за пределы всех тех бесчисленных правил, которые управляют жизнями нас, людей цивилизованных, римлян и греков. Нет, даже и того выше и дальше — за пределы естественных законов, которые мы наблюдаем в качестве управляющих принципов в мире, в котором живём. Они — всего лишь дикари, лохматые люди лесов и холмов, мало знакомые с тем, что стоики называют этикой. Но иногда мне кажется, что в этом своём неистовстве они, как боги, также не обременены сковывающими нас узами физики и логики.

Несмотря на то, что говоривший был знаком с троичным делением философии, принятым среди последователей Расписной Стои, он не был греком. Нет, никто из смотревших на него вблизи не заподозрил бы в нём грека. И дело даже не только в чисто выбритом подбородке и коротких волосах. Даже не в специфическом акценте человека, которому выпал жребий родиться среди муниципальной аристократии старой Этрурии, которого учил койне раб-педагог из Тарентума и который затем приложил должные усилия, чтобы скорректировать себя и свой язык так, чтобы не казаться неотёсанным провинциалом в благородном обществе Рима. Было что-то ещё...

— Взять, к примеру, этого Трезена. Трезена, называемого Безумным. Когда мы, люди цивилизованные, желаем обрести некую вещь или сформировать желанное нам стечение обстоятельств, то мы планируем и ведём переговоры, иногда прибегаем к жестокости как к одному из орудий. Фракийцы попросту берут — захватывают. Это как будто бы... Как будто бы они не используют жестокость, но объяли её: взяли жестокость всю целиком.

Говоривший всадник как будто светился своей римскостью изнутри. Кто-то — быть может, он сам! — мог бы сказать, что он взял её, эту свою римскость, всю целиком.

Его собеседник, этот самый Тит, казался человеком более простого склада и простого происхождения. Это было видно по мозолям на руках, в которых он сжимал вожжи своего коня, по более грубой, выдубленной ветрами и солнцем коже, по общему подчинённому выражению на его лице. Тит также, впрочем, был римлянином, военным и командиром. Вероятно, младший офицер, следующий за своим военачальником.

Именно так его, Тита, мог бы оценить смотрящий на парочку фракийский крестьянин, если бы он, конечно, не был бы мертв. В своём нынешнем состоянии его широко распахнутые остекленевшие глаза смотрели уже в царство Аида и в подлунном мире не видели ничего. Не видели даже, как всадник-военачальник повернулся к Титу в седле и сопроводил свою речь хорошо поставленным ораторским жестом, требующим внимания.

— Мы? Что с нами? Мы, римляне, разбили жестокость, как стеклянный сосуд. Потом мы собрали её осколки и, перемежевав их с осколками всего другого, сложили мозаику нашей жизни, личной и общественной. Понимаешь, о чём я говорю? Здесь в мозаике желтый кусочек, здесь зелёный, здесь красный, здесь снова зеленый, снова желтый, желтый, желтый, красный. Наша жизнь: любовь, жестокость, верность, страх, горе, смерть, низость, возвышенное, снова жестокость, снова верность, зависть, месть, снова низость, затем жестокость, жестокость, жестокость... Ах, так многих благих вещей, которые сполна доступы нам, римлянам, нет у фракийцев: вещей материальных, добродетелей ума и души. Но, как я и сказал, в чём им нельзя отказать, так это в том, что жестокость — вся их, вся целиком. Недаром древние говорили, что Марс был рождён во Фракии. Вот! Вот именно из-за этого я и нахожу их в чём-то, ах-ха, божественными. Потусторонними, как призраки и стриги, но одновременно и более мужественными, чем мы.

Философы, впрочем, говорят что наша земная жизнь — как путешествие в тумане. Когда же мы умираем, наша душа освобождает от оков тела и взмывает вверх над застилающей взор дымкой. Там в вышине она вновь видит солнце, как до рождения. Вновь видит ясно и отчётливо. Таким образом, как бы резюмируют философы, знание мёртвых совершенней знаний живых.

Если это действительно так, то мертвый фракиец, чьё тело было прибиты к стене его сожженного дома копьём подле тел его престарелой жены и молодых сыновей, должно быть, всё же знал, что над его бренным телом из седел возвышаются не кто-нибудь, но сенатор и префект Марк Инстей Лафрениан и его верный центурион Тит Гаргоний*.

— И если кто-то есть среди фракийцев, кто может зваться Фракийцем, — здесь префект для большего ударения даже поднял руку и сжал её в кулак до дрожи, — то это Трезен, сын Реса!

В своей мудрости мертвых покойный фракиец с некоторой неожиданностью для себя обнаружил, что "мой друг", оброненное Марком в сторону Тита, не было просто оборотом слишком вольной речи. Префект и центурион действительно были друзьями, несмотря на существенную разницу в своём социальном происхождении. Годы совместно пережитых невзгод имеют обыкновение сплачивать самых разных людей.

— Знаешь, центурион, в последние день или два нашего марша мои мысли часто обращались к племенам по эту сторону перевала: к рудам, эрмасам. Я думал о том, как буду говорить с их вождями, как буду держать себя, что скажу, какие дары отправлю, если отправлю, какие приму, если приму, каких заложников назначу и заберу. Я думал, как должно поступать и что обещать, чтобы быть одновременно мужем чести и человеком, обретающим преимущество над другими людьми. Я планировал и готовился к переговорам. Планировал и готовился к стычкам. Но Трезен, эта тень, отбрасываемая Аресом, пришёл в долину прежде меня! Нет, пришёл — не подходящее слово. Слишком слабое. Обрушился. Трезен обрушился на долину. Что за человек! Я не знаю, хочу ли я убить его или стать с ним друзьями, но я знаю, что хотел бы встретиться с ним. Там, где я планировал, он взял. Вчера эта долина представлялась в моём воображении садом возможностей, полным фруктов: какие-то отравлены, конечно, но какие-то сладки! Какие-то спрятались высоко на ветках так, что не дотянешься, какие-то висят низко. Тянись, думай, выбирай. Теперь я стою посреди пепелища, оставленного позади себя этим поддельным богом. Он отнял у меня возможности. Будь он проклят!

***

Как бы там ни было, гнев и восхищения не были категориями, которые когда-либо сильно влияли на решения префекта. А решение касательно Трезена, сына Реса, было принято Инстеем ещё утром того дня, когда к нему начали поступать первые донесения разведчиков о разорении и погроме, учиненном должно быть самым жестоким из бессов на востоке долины рудов и эрмасов. Лафрениан пожелал увидеть бесчинства, сотворённые думатарами в деревнях подле восточного входа в долину, лишь только потому, что в нём жила душа военного историка, стремящегося увидеть всё собственными глазами. Потому он и выделил небольшое время, чтобы в сопровождении Тита и небольшого эскорта отделиться от остального войска и взглянуть на пепелища и трупы.

Префекту слабо верилось, что чудовище, подобное вождю черных думатар, хоть с какой-либо готовностью будет ему подчиняться. Он, судя по всему, имел дело с волком, пусть и ходящим на двух ногах, как человек. Для такого надеть кожаный ошейник и поводок и позволить господину направлять себя значило бы нечто худшее, чем смерть. Тем не менее ещё со времён своего первого царя римляне знали, как выстраивать отношения с волками. Префект отправил разведчиков искать вождя черных воинов: нескольких своих бессов, о которых он был уверен, что чудовище-властитель думатар хотя бы выслушает их прежде, чем освежует живьём. Инстей не стал передавать Трезену никаких приказов и поручений, но озаботился лишь тем, чтобы рассказать ему о своих планах. Тогда черный бесс, по крайней мере, сможет выстраивать свои авантюры вокруг них, подобно тому как лиана оплетается о ствол дерева.

Что планировал префект? Всё просто. Перед ним лежала плодородная долина, полная добычи. Ему нечем было платить своим воинам и нечем держать их в узде с помощью страха. Если он останется на перевале, был уверен Лафрениан, то его армия как минимум заметно поредеет, а, возможно, и вовсе разбежится. Конечно, будь он во главе авангарда римской армии и будь под его началом римляне, то он распорядился бы выстроить серию полевых укреплений на восточном перевале-входе в долину и стал бы ждать основных сил. Но с имеющимся у него нищим и голодным до обогащения отребьям это не было хоть сколько-нибудь осуществимо.

Потому Лафрениан решил выдвинуться вперёд. Ему не сильно нравился подобный вариант действий, но нравится или не нравится — это концепции, которыми мыслят греки, женщины и дети. Зрелое же размышление подсказывало, что этот вариант действий, сколь бы горькой пилюлей он ни был, единственно правильный. Марк Инстей пришёл в долину рудов не столько во главе армии, сколько на гребне лавины или бурной реки. Если река остановится, то она попросту разобьется на тысячу маленьких ручейков. Потому Инстей не должен был останавливаться. Хищник живёт добычей, которую он преследует, и сегодня Марк Лафрениан был хищником.

Он объявил своей колонне, что они выдвигаются к Бриарудасу. Он напомнил солдатам — тем из них, кто, возможно, хотел бы подотстать от основных сил и попытать своё счастье в беззащитных восточных поселениях — что столица рудов богата, её зерновые ямы полны, а двери сокровищниц прямо-таки готовы лопнуть от раздавливающего их изнутри веса, как кожа переспелого граната. Мужчина и налетчик, достойный своих имён, всегда должен стремиться овладеть большим призом, нежели размениваться на лежащие на земле черенки и осколки. Бриарудас же — самый большой приз в этой долине. Это, полагал Марк Инстей, был способен понять даже самый темный и медлительный ум среди служивших под его началом воинов. Имея перед глазами этот золотой морок, считал префект, его армия будет способна идти вперёд, не рассыпавшись.

А там, кто знает? Может он, наконец, встретит этого понтийца, который должен служить его кошельком. Может, ему даже не потребуется разграблять столицу рудов. Может, он ограничится небольшим выкупом и сменой правителя: этот жрец, проповедующий ненависть к Риму, казался Инстею неплохим кандидатом в следующие правители рудов или, по крайней мере, в регенты при новом малолетнем вожде старой крови.

Насколько префект мог понимать, большая часть мужчин рудов сейчас Бриарудасе. Все же, как иначе они могли принять участие в народном собрании? Вероятно, там же и дружина вождя Кетрипора. Инстею казалось лишь само собой разумеющимся, что в дни, когда вокруг него соберутся все мужчины племени — в том числе представители враждебных ему родов и фракций — вождь будет держать своих воинов подле себя для поддержания порядка и удержания своей диадемы. Насколько Марк слышал, недавно Кетрипор даже произвёл в совершеннолетние кучку юнцов, чья борода слетит, если они повернутся в сторону ветра. Вероятно, это означало, что слухи не лгут, и вождь не уверен в народной любви к себе. Иначе зачем он пытался бы усилить свою армию и свой блок голосующих через посредство такого банального подкупа?

Что всё это означало? Вероятно, то, что путь его колонны к Бриарудасу, вряд ли будет кем-то серьёзно затруднён. Все воины вождя в городе, все его люди там же. Неком остановить марш авангарда армии бессов к столице.

Инстей верил, что не ошибается в своих расчётах здесь. Тем не менее он, конечно же, выслал вперёд разведчиков и лазутчиков на поиски дружины рудов. Лучше перестраховаться, чем пострадать в своей самоуверенности.

Что ещё? Вероятно, из-за такого скопления народа город переполнен. И не будем ещё забывать беженцев, спасающихся от гнева римлян, и бредущих в долину с западного перевала. Не будем забывать самих рудов, многие из которых, вероятно, бросились под защиту спасительных стен своей столицы после начала грабежей и сумятицы в их землях, ещё даже прежде, чем был пущен клич о народном собрании. Аристотель, рассуждая о добродетелях людей и граждан, говорил о счастливой средине-полноте, расположенной между пороками недостатка и переизбытка. Применительно к городам-крепостям, полагал Инстей, большое число людей в их стенах было добродетелью. Больше защитников, более грозная крепость. Но как быть когда людей слишком много? Это, надо полагать, был недостаток переизбытка. Это значит, что если крепость будет взята в осаду, то её склады с провиантом не смогут прокормить всех, кто набьётся туда плотно-плотно, будто рыбки в горшке для гарума. Это значит, что на время народного собрания люди расселились не только в самом городе, но в шатрах и палатках за пределами его стен. Завидев приближающуюся к крепости армию, они в великой давке и неразберихи ломанутся в её ворота, защитники не закроют их вовремя, враг вломится в укрепление на спинах и плечах этих лишних. Наконец, переизбыток людей значит, что лишь самая сильная корона и скипетр могут держать их в повиновении. Как уже было сказано, Марк Инстей не считал, что вождь Кетрипор является сильным правителем в этот конкретный момент. Это значит, что его разбухший от людей город полон не только его друзей, но и врагов. В случае, если он будет взят в осаду или просто окажется под ударом, все эти люди различных мнений, конечно, могут как сплотиться меж собой, забыв о разногласиях. Римляне поступили бы так на их месте. Но здесь речь идёт о диких фракийцах — будучи запертыми за стенами, за которые они не могут выйти, они, искренне считал Инстей, с большей вероятностью обратятся друг против друга в беспорядках и поножовщине, нежели протянут друг другу руку дружбы и примирения.

К тому же Марк Инстей не планировал вот так вот с ходу брать город в осаду или разграблять его, хоть он и говорил своим солдатам о богатствах Бриарудаса. Конечно, если этот фрукт сам упадёт ему в руки, то будь по сему. Тем не менее, если речь всё же идёт не о сливе или там яблоке, а о каком-то орехе с твёрдой кожурой, то Инстей готов был действовать словами и убеждением, а не только силой оружия. Или же, вернее будет сказать, он — в своей всегдашней манере — готов был присовокупить силу своего серебренного языка к силе своего меча из злого железа.

Когда стены города будут в виду его воинства, то префект вышлет вперед переговорщиков-фракийцев. Жрец, кажется, призывал на союзников римлян среди рудов гнев своей грозной богини, этой Афродиты, которая точно также, как и у спартанцев, была у фракийцев ещё и богиней войны? Люди уже шепчутся, что черные призраки загробного мира убивают всех, кто хочет предать свой народ и лизать ботинки проконсулу Македонии. Пусть так.

Прежде чем он выдвинулся в долину Марк Инстей Лафрениан собрал подле себя своих людей, более всего сноровистых в обрядах фракийского богопочитания, посоветовался с ними, а затем провел перед вверенным ему воинством эвокацию, принеся Котис богатые жертвы и обещая ещё более обильные, случись ему вступить под своды её храма в Бриарудасе. Он просил у неё лишь скоро и успешного марша во главе своего воинства, дабы скорее осуществить эту клаятву.

Амадок, сын Хебризельма, призвал гнев богине на трусов, не желающих сражаться с армией проконсула. Марк-римлянин предложил себя его богине в качестве земного воплощения этого гнева. Когда его переговорщики войдут в Бриарудас и встретятся с вождём, жрецом и остальными, то они расскажут им об этом. Расскажут, что Марк-римлянин — человек богобоязненный и благочестивый, что он почитает себя направляемым ненавистью богини к нечестивцам, что он её воля, обрётшая плоть. Что он будет врагом и погибелью всякому, кто решит быть другом проконсула Лукулла, и что он будет соратником и другом всякому, кто готов поднять против него меч. После этого он предоставит рудам в их крепости выбор.

Махинации Трезена оставили Инстею мало возможностей для того, чтобы сделать рудов своими друзьями через посредство добрых слов и подарков. Посмотрим, получится ли у него сделать их союзниками через принуждение и через союз с их богиней. Если нет, если, презрев Котис, они решат быть его врагами-нечестивцами, то он, по крайней мере, будет под стенами их столицы и ему не потребуется маршировать далеко, чтобы разрушить этот вертеп богохульства.

— Хах, Тит! У них ведь народное собрание так? Они говорят, что фракийцы позволяют на своих собраниях говорить любому, даже иностранцам. Мне кажется, что ничто так не заставляет прислушаться к мнению человека, чем тысяча воинов у него за спиной! А что думаешь ты?

Тит не ответил.
Он вообще бывал молчалив в последнее время.
Не то, чтобы он и раньше был чересчур разговорчив.
Поначалу он был солдатом, исполняющим приказы своего командира.
Затем другом, следующим за своими друзьями.
Теперь — он был обреченным, вроде венатора на арене, для которого каждый бой может стать последним.
Да и что он мог бы ответить тебе?
«У нас не становится больше городов и уже давно?»
«Мы сражаемся в чужих войнах, но проигрываем собственную?»
«Из Иберии вестей не было уже несколько месяцев?»
Нет, всё не то.
На каждый из этих ответов у тебя нашлись бы свои.
И Титу пришлось бы кивнуть, а он не хотел тебя обманывать.
Он ведь уважал тебя. Уважал за твои таланты — но прежде всего за присутствие духа. Лишь ты один мог находясь во фракийских горах с горсткой воинов рассуждать так, словно был Агамемноном под стенами Трои.
Когда-то это вдохновляло.
Сейчас — лишь немного придавало сил.
Хорошо, что твоей решимости было достаточно, чтобы не заметить молчания командира и друга.

— Тогда нам было по двадцать лет.
Скажет он потом у костра своим сослуживцам постарше и понадёжнее
— В нас бурлила энергия. Нам казалось, достаточно сделать шаг, и мы изменим мир. Мы бушевали — поднимали племена, договаривались с эллинами и варварами, мы пиратствовали и партизанили, мы сражались, наконец! Как же мы сражались!

Центурион сжимает кулак до боли.

— А мир будто не заметил нас. Все просто продолжали жить дальше. Жить как жили, словно нас вовсе никогда не существовало.

Тит выдыхает. В ночном воздухе расплывается маленькое серое облачко пара.

— Теперь мне сорок. У меня нет семьи — все женщины, которых я знал, были африканскими, иберийскими или эллинскими шлюхами. Нет дома, в который я мог бы вернуться. Я задумываюсь — а зачем я вообще живу, почему не бросаюсь на меч… И знаете, что меня останавливает?

Короткий кивок в сторону командирского шатра

— У него тоже нет семьи. Нет дома. И всё же он продолжает сражаться. Вот почему я пойду за Марком Инстеем Лафренианом до конца, каким бы он ни был.

***

Зубы впиваются в шею. На смену им приходит тёплый, скользящий язычок. Затем — лишь дыхание щекочет влажный след.
— Ты мог бы стать царем.
Филиппа приподнимается так, что ты явственно можешь разглядеть ее распущенные темные волосы, изумрудно-зелёные глаза и полную грудь с темными, набухшими сосками.
Любого другого ты бы несомненно поставил на место — ведь ты сражаешься за Республику, как известно, царей сместившую.
Но что может эллинская шлюха знать о Республике?
Ее тебе подарил Мостис, сопроводив свой дар каким-то возмутительно бредовым и оскорбительно фривольным замечанием относительно командования войсками на полные яички.

Подарок оказался к месту.
Женское тело уравновешивает мужскую природу — раскаленному разуму оно приносит приятную прохладу, замерзшее сердце же согревает.

— Я видела как на тебя смотрят люди. Они уважают тебя. Готовы следовать за тобой. Это качества истинного царя. Почему тебя изгнали?

Ещё одна короткая вспышка злости.
Тебя не изгоняли. Ты сам ушёл. Ушёл бороться за свободу.
Ты сенатор. Военачальник. Ты — герой Республики!

Но Филиппа опускается ниже — и злость проходит.
Остаётся лишь спокойствие и какое-то… воодушевление.

— Есть новости, господин.

Тит входит в шатёр, подчёркнуто не глядя на то, чем ты занят.

— Ты был прав насчёт Трезена. Наши лазутчики сообщают, что он навязал передовому отряду римлян бой, и совершенно истребил его. Римский посол Ампелофан Лампрокл в плену.

Это хорошо.
Это о-очень хорошо.

***

Другие новости — не столь хороши, хоть и ожидаемы.
Кетрипор нанёс сокрушительное поражение Амадоку в народном собрании, заключил союз с Римом и провозгласил себя царем Гемимонта. Истинно, обряд эвокации не прошёл даром — воистину, сама Котис подсказала тебе решение идти на Бриарудас.

Никто не пытался остановить вас, напротив, уже около сотни фракийцев присоединились к войску! И число добровольцев растёт с каждым днём.

В то же время, раскол меж врагами усиливается. Геракл Сотиру не признал результаты народного собрания и бросил Кетрипора, по слухам, ещё и стащив какой-то стратегический груз. Правда, тот факт, что понтиец ещё не объявился в твоём лагере, говорит о том, что он затеял какую-то свою игру.

Но пока эта игра против римлян, Геракл всё же действует в твоих интересах.

Бесследно исчез Скилур — и он вероятно обуреваем жаждой мести Кетрипору.

Глупец говорит: «Кто не со мной тот против меня»
Умный отвечает: «Кто не против меня, тот со мной»

Так ты мыслил — и партизанское движение пошло на убыль.
Как бы ни были воинственны фракийцы, они не пойдут вдесятером против тысячи, если их не загонять в угол.
Или если их не ведёт Трезен Безумный — но к счастью, Трезен сейчас не твоя проблема.

В сущности, у тебя не так уж и много проблем, что и есть самая главная проблема. Ты это как партизан со стажем знаешь. Если на войне кажется, что всё идёт вот прямо очень хорошо, значит в действительности что-то уже пошло не так, только ты этого не замечаешь.

***

Очередное собрание префектов наемников.
Войско подходит к Данарсе — и сейчас, когда за бродами начинается безбрежная страна, полная обширных полей и богатых деревень, почти все твои люди ликуют!
Но находятся и немногие, проявляющие осторожность.

В их числе — лохаг понтийцев Фарнак.

— Данарса — небольшая река, но всё же река. Ее форсирование занимает время. Перейдём ее — и окажемся в зависимости от рельефа местности. Нас станет возможно отрезать с севера, просто перекрыв переправы! И кто защитит наш лагерь на Восточном Перевале? Римляне, возможно, прямо сейчас маршируют по Тракту!

В этих словах есть определенная правда.
Но проблема в том, что выжидание сейчас точно не принесёт тебе пользы. В лучшем случае, Руды завершат мобилизацию и объединятся с римлянами, в итоге вместо паритета сил с Кетрипором ты получишь численное превосходство врага четыре к одному.
Да и наемники по большей части жаждут грабежей.

— Сейчас Сабазии.

Возражает понтийцу Тит

— Если Кетрипор решит всерьёз выступить против нас после праздника, то у его воинов сильно будет болеть голова. Мы можем продвинуться едва ли не до самого Бриарудаса.

— А потом римляне и Руды просто возьмут нас в клещи между городской стеной и Данарсой! Нет, мы должны повернуть на Север! Сейчас вся Долина знает, что мы идём на Бриарудас — наше появление на Севере будет неожиданностью. К тому же, там недавно было восстание — мы сможем пополнить там наши ряды.

— Но не припасы!

Тита не так-то просто сбить

— Да и не стоит забывать о Трезене и Эрмасах. Зная, что мы идём на Юг, они точно займут римлян если те решат идти по тракту на перевал. Повернём — и у Кетрипора будет надежный тыл, а мы всё равно окажемся в клещах.

В эти мгновения ты мог почувствовать нестабильную природу войны.
Каждый вариант сулил катастрофу и бездействие не было исключением.
Но каждый вариант сулил и победу, перелом!

Данарс напоминал о чём-то Марку Лафрениану, но он не мог вспомнить о чём именно. Второй день уже это странное полуоформленное чувство терзало его — с тех самых пор как его колонна вышла к берегу реки и следовала в направлении брода. Как рыбная косточка или зернышко из похлёбки застрявшее между зубов. Сначала просто мелкое раздражение, но затем — теперь! — нечто почти невыносимое. Каждую минуту, когда он не думал о чём-то важном, он думал о этом чём-то. О чём-то, что он почти уже вспомнил, но не мог.

Платон в своих диалогах сравнивал один из трюков Сократа — тот, с помощью которого он помогал своему собеседнику самому понять или осмыслить что-то, не говоря ему ответа в лоб, — родовспоможением, μαιευτική, майевтикой. Мак Инстей тужился, но не мог вспомнить. Он чувствовал себя какой-то роженицей, вот уже час или два пытавшейся исторгнуть из себя новую жизнь, но не могущей. Ах, как бы ему сейчас не помешал такой философ, рождённый повивальной бабкой! Но нет. Судя по тому, что он слышал, единственного афинского философа в этой долине сейчас захватил в плен и пытает Трезен Безумный. Он, этот greculus, вряд ли мог сейчас кому-либо помочь: даже самому себе.

О чём Данарс пытался напомнить Марку? Почему-то это казалось важным. Но ладно, пустое вернёмся к важным вещам...

***

Каждый полководец желает быть вторым Александром. Это естественно и понятно, и не нуждается в дальнейших комментариях. Понятно, что это несбыточное стремление. Никто не может быть вторым Александром. Даже великий Ганнибал Барка в конце своей жизни признал, что он занимает лишь второе место после могущественнейшего из сыновей Македонии.

Тем не менее, как считал Марк Инстей, в данном конкретном случае невозможность достижения цели не означала, что к ней следует перестать стремиться. Все же, разве лучники, соревнуясь в стрельбе, когда они натягивают тетиву, не берут прицел несколько поверх мишени? Они делают это для того, чтобы затем выпущенный ими снаряд, снизившись по своей дуге, вернее всего её, эту мишень, поразил. Так и генералам нынешнего неважного и измельчавшего века должно метить в высь, в солнце Александра, дабы в итоге обрести свою славу.

Будучи образованным человеком, Марк Инстей полагал, что подобного рода максиму важно помнить и держать близко к сердцу всегда и везде. Особенно здесь и сейчас: во Фракии, в дни фестиваля Диониса-Сабазиса.

А как иначе? Разве ещё прежде, чем он сжёг древние Фивы, Александр впервые не показал себя царём-героем именно здесь, в горах Фракии? Разве он не показал себя впервые единственным в истории богоравным человеком именно перед взором Диониса, своего полубрата? Все было именно так! Стремясь усмирить своих непокорных фракийских и иллирийских данников, ещё совсем молодой Александр пересёк воды Годовы и повёл двадцать тысяч своих воинов к Родопским горам. В ущелье под склонами горы Гем он встретился с армией противника и победил фракийцев знаменитой битве у повозок. Дионис, знал Инстей, жил на вершине Гема. Именно оттуда он вещал людям пророчества устами одного из самых древних своих оракулов. Именно оттуда в стародавние времена его культ, полный экстатических обрядов и плясок, распространился в землях эллинов. Он видел Александра и его подвиг со склонов своей горы.

Хах! Если подумать, отметил для себя Инстей, то под склонами Гема Александр вполне мог сражаться ни с кем-то там, но с его бессами! Всё же они — древний народ, известный ещё из трудов Геродота. Если сейчас они славны более всего благодаря своей жестокости, благодаря своим необузданным набегам на римскую Македонию, то в книге Отца Истории о них было сказано, что они самые богобоязненные среди фракийцев и самые сноровистые жрецы среди варваров.

Кровавая жестокость дикарей и близость к богам. Цивилизованному человеку эти две вещи могли показаться чем-то несовместимым. Тем не менее Лафрениан слишком долго прожил среди варваров, чтобы питать подобные иллюзии. Две стороны одного динара, не более того. Взять хоть этого Трезена, ни к ночи он будет помянут. Разве он не самый жестокий среди бессов? Но кто будет сомневаться в том, что он высоко стоит в милости богов? Никто. Теперь уже никто в этой долине. Окровавленной рукой взял он свою славу.

Что касается Лафрениана, то его практический разум, конечно же, подсказывал ему урезать всю эту вакханалию, в которую его слуги-фракийцы впали в священные дни своего Рогатого Божества. К счастью, Марк уже давно не был безбородым юнцом, свято уверенным в том, что его молодецкий цинизм и склонность к иконоклазму способны вознести его над людьми простыми и темными. Марк знал, что в мире и над миром есть силы, непостижимые даже для самого острого человеческого разума.

Да, отрицание праздничного духа, царящего вокруг него, сулило свои вполне осязаемые преимущества. Не обременённые фестивалями и жертвоприношениями его люди будут двигаться к столице рудов быстрее. Периметр его лагеря ночью будет легче держать под контролем, опасность того, что враг застигнет его врасплох снизится. Для того, чтобы обезопасить себя таким образом, достаточно лишь быть практичным циником среди людей простых и богобоязненных. Но разве это истинно мудро? Разве, действуя подобным образом, Марк не рискует навлечь на себя нечто более страшное, нежели происки смертных врагов, царя Кетрипора и этого лукуллианского примипила? Разве вражда Диониса на его земле, среди людей, которые почитали его ещё прежде греков, не нечто несравненно более опасное?

Ох, нет. Конечно же, Марк Инстей не желал сходить с ума и превращаться в дельфина. Он хотел, чтобы Сабазис простёр над ним свою благословляющую длань и назвал его своим истинным сыном. Он присоединиться к празднеству. Он возглавит его. В деревнях, мимо которых проходит его колонна, он купит белых жертвенных быков, и агнцев, и других угодных богам животных за свой счёт. Кто-то из циников-атеистов в высоком светском обществе Рима, конечно же, мог бы назвать его неотёсанной этрурианской деревенщиной за это пренебрежение мирским и практичным перед лицом божественного и ужасного. Этот некто, юрист и оратор на пути к куриальным должностям, возможно, сказал бы, что религиозный страх живёт лишь в его, Лафрениана, голове и не имеет ничего общего, и уж точно не имеет никакого влияния, на вещи подлунного мира. Пусть так.

У Лафрениана будет, что возразить на такой упрёк. Он знает как. Всё же краткий промежуток между Союзнической и Суллианскими войнами Марк Лафрениан сам был юристом в Риме. Его отец-откупщик желал, чтобы он избрал для себя эту карьеру, так как полагал её лучшей площадкой для того, чтобы возвысить их семью в сенаторский ранг или, по крайней мере, к плебейскому трибунату. До сих пор Лафрениан иногда гадал, смог бы он достигнуть на этом поприще успеха, как некоторые иные новые люди из провинции. Ответа на этот вопрос, он знал, ему получить не суждено. Тем не менее, всегда преданный сын, он подготовился к юридической профессии исправно, со всей должной усидчивостью и усердием. Он готов был дать ответ любому оппоненту — уж тем паче голосам сомнения в своей собственной голове.

Итак, остановки, сбор жертвенных даров для Сабазии есть нечто не практичное? Глупое суеверие, может быть? Ой, полноте, логика богопочитания здесь полностью совпадает с логикой преуспевания в подлунном мире, они идут нога в ногу.

Смотрите. Когда-то вождь, а теперь уже царь Кетрипор впервые навлёк на себя неудовольствие своих соплеменников отказавшись праздновать Сабазию с должным блеском и помпой. Так? За это многие из тех рудов, которые сейчас присоединились к армии Лафрениана, до сих пор гневно шептались о сей венценосной особе и сплёвывали на землю при упоминании его имени. Нужно полагать, что в этом они руководствовались не одним лишь политическим и практическим желанием показать себя преданными воинами общего дела фракийцев, но также и истинным презрение к правителю, показавшему себя не вполне преданным другом богов. Если Лафрениан к видимому вреду для себя покажет себя истинным почитателем Диониса там, где Кетрипор не смог, он привлечёт к себе новых сторонников.

Ох, что же, эти потенциальные перебежчики среди рудов побояться примкнуть к авангарду бессов, страшась возмездия со стороны своего самопровозглашённого царя и его хозяев-римлян? О, полноте. Равно и величайшее достоинство и главная проблема Кетрипора, по крайней мере, насколько мог судить Марк, заключались в том, что он был слишком милосерден. Жрец фракийской Афродиты пытался убить его. Он предложил ему руку дружбы. Скифский разбойник поднял против него восстание — он предложил ему место в своей дружине и звание военачальника. Понтийский посланник ведёт свою игру? Он всё ещё советник царя, никто даже не говорит о том, чтобы отрезать ему голову и послать её проконсулу Лукуллу.

Если бы он, Лафрениан, был простым фракийским воином, желающим воевать с римлянами, своими давними противниками, то на этом этапе он вряд ли бы уже боялся наказания со стороны Кетрипора. Он бы мыслил так: я сделаю то, что хочет моё сердце, и присоединюсь к бессам. Если Лафрениан победит, то я буду на стороне истины, богов и моих предков, защитником своей земли. Если Лафрениан проиграет, то после его поражения Кетрипор — этот бездонный рог, из которого хлещет сладкое вино прощения — всё равно помилует меня и, может быть, даже даст мне место подле себя. Я выбираю не риск, где одна сторона монеты победа, а другая — ужасные кары, могущие обрушиться на меня, но безопасность, гораздо более полновесную монету, где на одной стороне то, что я хочу, а на другой — всё те же преимущества, пусть и несколько меньшие.

Одним словом Сабазия — время привлечь к себе рудов. Кетрипор, судя по всему, человек великой смекалки и воли, но здесь и сейчас он сам сыграл против себя и сделал так, что его народ обратился в богатый и плодоносный сад, в котором Марк Инстей мог набрать для себя новых воинов.

Так пусть же будут разожжены костры для Рогатого Бога! Пусть будут приведены жертвенные животные! Пусть Лафрениан стоит посреди этого священного празднования! Пусть его молитвы поднимутся к небесам в дыму! Пусть Сабазис будет благосклонен к нему и пусть займёт своё место в его домашнем пантеоне подле кровавой и прекрасной Котис!

***

Мы сказали о богах, и сказали много — как то и должно в эти святые дни. Теперь кратко о мирском. Конечно, Марку Лафрениану хотелось бы больше узнать о крепостных укреплениях Бриарудаса прежде, чем он увидит их своими глазами. Но это, понимал префект, не есть сейчас самое главное. Все же он примерно представлял и так, без разведчиков, что его будет ждать в твердыне рудов.

Кетрипор. Кетрипор будет ждать его там со своей дружиной. Только что он был коронован римлянами — не самый, надо полагать, популярный жест среди многих и многих его подданных. Если после этой порочной коронации Кетрипор потеряет свою столицу, то он перестанет быть не то, что царём, но даже вождём, которым он был прежде.

Таким образом Кетрипор должен будет или выступить Марку на встречу, или ждать его в Бриарудасе. Какой-либо иной сценарий представлялся римскому полководцу маловероятным. Конечно, в лучшем из возможных миров он бы предпочёл подтвердить свои умозаключения посредством глаз своих разведчиков. Не живя в мире, где в пурпур облачались тираны типа Корнелия Суллы, он вынужден был довольствоваться лишь нехитрыми выкладками своего ума.

Гораздо важнее сейчас было отследить, что делает лукуллианский примипил. Лафрениан надеялся, что Трезен сможет как-то замедлить его продвижение на подмогу царю Кетрипору. Тем не менее в том, что его соотечественник выдвинется к Бриарудасу он почти не сомневался. Иначе, как всё это будет выглядеть в глазах фракийцев? Римляне короновали своего царя, а потом бросили его на растерзание бессам? Как оно представлялось Марку Инстею, махинациям проконсула Македонии в Гемимонте и так был нанесён серьёзный удар после потери им своего философа-посла. Если его прихвостни не смогут сохранить после этого даже имущество своего ручного царька, то это станет непоправимым ударом по их репутации. А репутация, как знал Лафрениан, очень часто выигрывает войны.

И вот римлянин пересёк Данарс и продолжил своё путь к Бриарудасу.

Не то, чтобы он нисколько не сомневался в своём решении, или недооценивал опасность гамбита, на который отважился. Тем более он был почти уверен, что ещё не раз пожалеет о недостатке кавалерии после того, как отправил сотню своих храбрецов на соединение с Трезеном с приказом верно служить вождю черных думатар во всех его начинаниях. Тем не менее он шел вперёд. Тем не менее он разделил свои силы, чтобы пополнить силы союзника.

Недавно он вспоминал об Александре и его первой настоящей кампании после того, как молодой герой стал царём. Словосочетание "тактическая ошибка" обычно не то, что сочетают с именем Македонца. Тем не менее, как образованный человек, Лафрениан знал, что в своём походе против фракийцев, а затем иллирийцев Александр совершил одну. Будучи скорее богом, чем человеком, он, конечно же, затем галантно и блистательно освободился из западни, в которую заманил себя сам. Тем не менее правды это не меняло. Даже Александр был способен на тактические ошибки. Речь идёт, конечно, о его попытке осадить иллирийского царя Клита в Пелионе, его горной твердыне. Александр тогда продвинулся к ней слишком горячно и слишком неосторожно. В результате с флангов и с тыла его отрезал союзник Клита, другой иллирийский владетель по имени Главкий. Таким образом будущий завоеватель Персии оказался в чистом поле с хорошо защищённой крепостью с одной стороны и с готовой к бою армией с другой. Между метафорическими молотом и наковальней.

Марк Инстей был бы идиотом, если бы не понимал, что рискует сейчас попасть в подобную же западню: Кетрипор и его дружина за стенами Бриарудаса впереди, Гней из рода Акцией со своей когортой — позади.

Что гнало римлянина вперёд? Почему он не повернул на север, чтобы взять под контроль единственный хорошо проторенный тракт между двумя перевалами или там соединиться со своим лихим союзником? Ответ уже был дан, нельзя было его не услышать!

Сейчас были священные дни богов, когда небо соединяется с землей и хтоническими глубинами под ней. Есть дни, когда действиями людей должны управлять логика перипатетиков и житейский здравый смысл. Есть дни, когда они будут более всего мудры, доверившись судьбе.

Марк Инстей Лафрениан был богобоязненным человеком. Он знал свой священный календарь. Он знал, когда какие дни. В этой долине он совершил эвокации в честь двух её богов: фракийских Диониса и Афродиты. Вождь рудов был проклят Костис. Проклят публично. Проклят устами жреца. Если Лафрениан не сможет возобладать над ним сейчас, в священные дни, то когда?

Сопроводительный технический пост по действиям Лафрениана в случае победы/поражения в битве при Бриарудасе.

В случае победы:

1. Лафренан предполагает, что после поражения Руф попытается отступить в Бриарудас. Всё же это не только укреплённое место, но ещё и "бездонные зерновые ямы рудов", а также казна Кетрипора. Потому он попытается опередить его в марше к городу. Для этого он будет пользоваться любой возможностью хитрость.

Для примера: Скажем, он может послать вперед отряд рудов, которые скажут на воротах, что с ними раненый высокорожденный господин Берисад (тот аристократ, который вывел гарнизон из города) и чтобы их впустили внутрь. Или, если у него окажется в руках какой-то из сигнумов римлян, он может послать кого-то из конников с ним, чтобы приказали открыть ворота от имени Руфа. Может быть даже попытается через своих людей выслав из города всех или часть молодых солдат в направлении какого-нибудь случайного населенного пункта под предлогом того, что к римлянам прибыло неожиданное подкрепление и поражение можно превратить в победу, но нужен буквально каждый меч и каждое копьё.

1.1. В крайнем случае Лафрениан попытается хотя бы подойти к Бриарудасу сразу за Руфом, чтобы, может быть, попробовать вломиться в город на плечах отступающих или, если это не выгорит, то, по крайней мере, не дать Руфу собрать в городе ещё больше продовольствия и перерезать приток подотставших солдат, которые могут присоединиться к гарнизону.

1.2. Если Лафрениан захватит столицу, то он планирует выдать особенно хорошую награду выжившим македонским всадникам, колесничим, критянам, рудам, участвовавшим в атаке-удержании строя римлян и сарматам. Но также двойная зарплата для всех и т.д. Воины заслужили ей, удерживаясь от грабежей все предыдущие ходы.

2. Если после поражения римлян какая-то кавалерия у Лафрениана останется (кто-то из македонцев выживет, сарматы вернутся, кто-то перейдёт на его сторону), то он отправит их преследовать отсыпающих римлян, т.к. предположит, что Гней решит отступать в плотном построении, а не просто драпать по лесам и лугам в рассыпную с приказом собраться в столице рудов. А конные лучники идеальны для изнурения такой отступающей колонны. С другой стороны, если римляне действительно рассредоточатся, то он скорее всего отзовёт конников назад и не будет требовать нарываться на засады.

2.1. Вместо этого он отправит рудов, знающих местность, в качестве преследователей.

2.2. Он попытается убедить и подкупить союзнические войска римлян перейти на его сторону, особенно если они отделятся от самих римлян. Особый акцент делается на фракийскую кавалерию, так как Лафрениан впечатлён манёвренностью именно этого отряда так хорошо работающего в спайке с римской пехотой. Всё же у него тоже есть пехота римского типа. Я не скажу, что как Кетрипор он обещает"все, что захочешь + рудник", но скорей нечто очень близкое. Вероятно, это выражается в том, что он, понимая, что это посланные от союзных римских племён фракийцы, он предложит всем этим воинам богатые наделы земли от лица царя бессов, а их предводителю ещё и позицию аристократа в бессовском племенном союзе. Фактически предложит им стать ядром нового бессовского племени, возможно, набрав жен из рудов. Он искренне намерен добиваться оных привилегий перед царём Мостисом и искренне уверен, что добьётся, т.к. после победы/поражения обязательно наступит определённый этап передела собственности в державе бессов.

Вне зависимости от победы или поражения:

1. Реакция на появление Гераклеса и Маду в моей ставке.

1.1. Если Мада прибудет с Гераклом в ставку Лафрениана как относительно самостоятельная единица (не будет связана в каком-нибудь фургоне и т.д.), то префект вполне закономерно при его характере посочувствует ей. Скажет, что сам чужак, заточённый на чужбине, пусть и в отличие от неё цепями собственной гордости. После этого скажет, что предоставит ей свободный путь на родину, надеясь помочь ей перерезать её цепи. Мол, себе не могу помочь, тебе помогу. Он даст припасы для коня (коня, если Геракл у неё отобрал), оружие и две письменные грамоты, провозглашающие ей свободный проезд и требующую оказывать помощь как в отношении государева гонца отсюда до греческих городов на фракийском побережье Черного моря. Одну — от имени военачальника царя бессов, вторую — от имени друга царя Митридата. Обе грамоты на койне и фракийском (я думаю, во втором случае текст более сжат и лаконичен, т.к. Инстей использует писца).

Он посоветует Маде доехать до причерноморских греческих городов, там сесть на корабль, на нем добраться или до крымских владений Митридата или куда ещё на Черноморское побережье поближе к своим людям. Ещё даст золото и серебро из своих личных сбережений на путевые расходы. Также, если она захочет, он предложит ей проследовать по крайней мере до ставки царя Мостиса с его гонцами, отчитывающимся по ситуации. Соответствующих гонцов он планирует отправить.

Если наша героиня не захочет уезжать и, может быть, раздобреет с такой доброты, то предложит служить ему, что называется, добровольно, сказав, что всегда будет другом своих друзей, но и от них требует того же.

1.2. Гераклесу он скажет, что давно ждал его, и особенно его денежных средств и агентурной сети. Но также скажет, что понимает, почему тот не направился сразу к нему. Сотиру хочет сколотить себе линчую силу, а затем возвысится в долине. Лафрениан скажет, что не намерен этому мешать, так он здесь проезжий всадник. Он делает, что делает в долине, чтобы затруднить свободный проход через неё римлян. Он служит царю бессов, чтобы послужить Митридату, а тому исключительно, чтобы отвлечь силлуанцев от подавления мятежа Сертория в Испании. Таким образом у них с Гераклом, по мнению Лафрениана, нет конфликта интересов. Тот хочет возвыситься в долине, но его возвышение предполагает, что он будет получать понтийское золото для поддержание своей власти, т.е. ему важно удовлетворить интересы царя Митридата. Лафрению тоже нужно усилить Митридата. Более того, в самой Фракии ему ничего не надо, и он делает все для отвлечения внимания Рима от своих политических союзников в Испании. Таким образом, зная склонность греков к состязательности, префект укажет на её неуместность здесь. Гераклес может просто унаследовать политическое влияние, которое Лафрениан приобретёт в долине, когда тот отправится восвояси и построить своё мини-королевство тут с его подачи. До этого ему просто нужно его стабильно поддерживать в качестве финансиста, снабженца и мастера над слухами, тогда его статус правой руки и приемника префекта будет гарантирован.

Лафрениан, кстати, действительно так думает. Он не имеет собственных амбиций в долине и готов оставить её Гераклесу.

(Но!) Если он прямо так победит-победит и будет говорить с царского престола в Бриарудасе, то, мне кажется, в его речь все же закрадутся некоторые минимальные сомнения. Все же он вполне симпатизирует Филиппе и думает над её словами. Серторий сделал себя почти царём в Испании. Почему он не может во Фракии. Но это именно возможное следствие опьянения победой. Тогда он, наверное, сверх вышесказанного предложит Гераклесу рукопожатие и скажет, что никогда не предавал своих друзей в своей жизни, но требует от них того же.

2. Если кто-то из римских командиров погибнет, его тело будет захвачено, будет идентифицировано и т.д., то Лафрениан прикажет сделать из его головы богато украшенную чашу (потому что он понял символизм чаш для фракийцев!) и при первом известии, где Кетрипор находится, отправит тому с рудами-посланниками (самыми антиримскими, их предупредят, что их могут казнить при вручении "подарка"). Мол, вот тебе новая чаша вождя из головы главного римлянина, отпей и веди нас в бой. Если Лафрениан победит, то он как бы призывает Кетрипора снова на царство в качестве союзника бессов. Если нет, то призывает присоединитсья к битве его народа с римлянами, всё же так много рудов погибло от гладиев и пилумов. Лафрениан ожидает, что Кетрипор откажется и презрительно отбросит чашу. Учитывая важность чаш-черепов в политической системе рудов, он хочет подбить его на символический отказ от власти вождя и царя. Потом он попробует распространить среди рудов сведения об этой истории как можно шире.

Действия в случае поражения:


(пишу)

Ход IV

Над лагерем — тяжелое молчание.
Не слышится ни песен, ни смеха.
Люди напряжены. Люди злы.
Люди подозрительно смотрят друг на друга. Кто ещё втайне продался римлянам? Кто ещё продастся?
Они говорят тебе, что ловят «Лиса Фракии», но ты знаешь — некоторые из командиров во главе с Фарнаком, обвинили в вашем поражении так некстати дезертировавших Рудов, и теперь их отряды сжигали деревни просто так, грабежами восполняя нехватку побед.
Другие наемники, сарматы, подумывают попросту об отступлении. Присоединиться к армии царя Мостиса, снова вернуться к войне как к излюбленному развлечению, масштабному набегу…

Ты чувствуешь — ещё немного и хребет твоего войска сломается.
Эллины есть эллины — они предпочитают воевать чужими руками и жутко оскорбляются, когда эти руки вдруг ломаются.
Варвары есть варвары — много ярости, мало последовательности и упорства.

Это не первое твоё поражение.

Сражаться за свободу — значит проигрывать куда чаще чем побеждать.
Помнишь, как в 672 году всё разваливалось? Командующего Луция Салинатора продал сулланцам в обмен на амнистию один из собственных подчиненных, войска разбежались! Вы переправились в Мавританию, но и здесь ваш ждало лишь железо и горечь поражения. Многие дезертировали, и какое-то время войско ваше носилось меж двумя берегами, нигде не находят пристанища.
Или, например, помнишь 674-676 годы? Сорокатысячная армия Метелла Пия маршировала по Иберии, занимая город за городом, а у вас едва ли было десять тысяч, чтобы противостоять ему. Два года вы изматывали сулланскую армию, два года теряли позиции — но не сдавались!
А в 678 году после разгрома Перпепны и Гиртулея — разве тогда сам Серторий не пал духом до того, что предложил примирение врагу на условиях амнистии?

Нет, твой путь не есть путь от победы к победе.
Это путь усердия.
Умения подниматься, снова и снова обращая горстку людей в армию.
У врагов твоих есть бесчисленные легионы сулланских карателей — у тебя же лишь твой ум и готовность стоять на своём до конца.
И если кому-то кажется, что этого мало — пусть вспомнят как восемь лет назад смеялись, утверждая, что Серторий обречен, что пройдёт совсем немного времени, и сами серторианцы принесут голову мятежника принесут Сулле.

К тому же, пока общий театр военных действий складывался совсем не так бедственно, как хотелось Руфу и казалось твоим соратникам.
Трезен Безумный нанёс тяжелое поражение «коалиции», оттянув на себя и полностью уничтожив около четырехсот Рудов и сколько-то римлян.
Что ещё важнее, отправившись ловить Трезена, и направив помощь римлянам, царь Рудов бросил собственное войско в разгар войны на Севере — эта армия понесла тяжелые потери.

Командующий — младший брат Кетрипора, Севт, почувствовал себя преданным и незамедлительно обьявил вождем себя, а заодно и заочно присягнул на верность царю Мостису.

У тебя появился союзник, с которым вы даже обменялись письмами.
Даже потеря Рудов оказалась не так страшна — большая часть твоих дезертиров просто переметнулись в лагерь Севта.

Да и Геты не были такой уж бедой — пока они угрожают тылу Руфа на Западе, его наступательные возможности ограничены.

Вы ещё не проиграли.
Если бы можно было объяснить это алчному сброду, которым тебе приходилось руководить! Возможно, тебе поможет Геракл Сотиру — если сможет перевезти золото по своим каналам. Гружёные золотом возы ведь не летают по воздуху, их придётся тащить из, кстати, всё ещё не конфискованных поместий понтийца. Это решение, да, но рискованное и не мгновенное.

Мада поведала тебе результаты гадания. Какую-то странную историю о льве, который видит сны на холме, и о благородном олене, которого возможно ждёт гибель от того, что отец его не любил театра. Лев — это, наверное, Руф, ты видел этого зверя на его знаменах. Значит, боги говорят что преследовать вас римляне не будут. Олень — Кетрипор. Но вот причины его смерти остаются в высшей степени неясными.

Если боги что-то и сделают с твоими врагами, то и это решение ненадежно и точно не мгновенно.

А решать что-то нужно сейчас.

***

Обнаженное тело Филиппы в лунном свете приобретает какой-то особенный, перламутровый блеск. Ее глаза кажутся черными, но в их взгляде ты ощущаешь нежность. Распущенные темные волосы — как диадема. Днём она может быть рабыней, но в постели она — царица и одновременно жрица. А ты не просто префект, даже не царь. Нет, ты ее бог.

— Я говорила, что мой отец был архонтом, возлюбленный мой? Богатым и влиятельным архонтом Аполлонии Понтийской. Когда мне было семнадцать, отец поссорился с царем Мостисом. Он был готов к войне и знал, что силам царя никогда не взять Аполлонию — но малодушные соратники послали Бессам голову моего отца, а заодно меня и моих сестёр как рабынь.

Филиппа чуть приближается к тебе. Ты чувствуешь запах ее кожи, смешанный со слабым ароматом розовой воды.

— Я была на том поле вместе с тобой на том поле. Ты был умнее того грубого римлянина. Твоя стратегия была намного лучше. Жаль, что даже величайшие не защищены от человеческого малодушия. Перед тем, как меня продали, один из геронтов сказал мне — «твой отец говорил, что мы должны делать, но не дал того, во что мы могли бы поверить». Так и твои люди, возлюбленный, движимы лишь алчностью. Но ты сможешь сплотить их. Сможешь показать им то, что вижу в тебе я. Не просто предводителя, под командование которого их отдал царь. Нет, они увидят избранника богов… Римляне нанесли тебе поражение — и боги обрушили на них воды и покарали безумием их жён. На их стороне мечи, но с тобой судьба.

Ее губы соприкасаются с твоими.
Совершенно бесшумно.

— Не будь частью их войны, возлюбленный. Сделай их частью твоей.

***

Военный совет.

Командиры каждого отряда здесь. Их куда меньше, чем было раньше — Тит, Фарнак, сармат Бука и командир македонцев с критянами Гиппострат. Прибыл и командующий фракийцами Садок, недавно вернувшийся из плена у Эрмасов — Трезен Безумный послал его племя против северян.
Эбрузельмис отпустил Садока и его людей с предложением союза и смутным пожеланием приструнить цепного пса, что было бы весьма хорошей новостью, будь столь разумный и дружелюбный вождь ещё жив к моменту, когда до тебя добралось его предложение.

Пять капитанов. В прошлый раз их было не меньше десятка.

Ты излагаешь свой план — окопаться на Востоке, дождаться соединения с Севтом. И ещё прежде чем кончил речь, чувствуешь, им не понравилась идея. Даже Тит как-то помрачнел.

Никто не решался возразить.
Наконец, поднимается Фарнак.

— На войне, побеждает тот, кто владеет инициативой, господин Лафрениан. Думаешь, римляне будут сидеть на месте и ждать подкреплений?

— Мы сделаем ошибку Кетрипора.

Согласился Садок

— Пока он бегал и ловил Думатаров, Руды упустили направление нашего истинного удара.

— Людям нужен реванш.

Согласился Бука.

— И не через неделю или через две. Сейчас.

Тишина. Затем слово снова берет Садок.

— Руды, вступившие в мой отряд, хотят свалить к Севту. Мы должны показать им, что нас не поимели.

— У нас у всех,
Присоединяется Фарнак
— Сейчас есть проблема с доверием. Именно поэтому я возьму на себя смелость предложить мой собственный план.

Понтиец обозревает вас взглядом Юпитера. Для него это шанс.

— Геты нам очевидно не друзья — а если бы такая возможность и была, они убили брата Севта. Римляне знают, что мы контролируем Восточный Перевал. Единственный обход перевала, где нам легко занять оборону — через горы Эрмасов. Наш фракийский друг

Кивок в сторону Садока

— Недавно совершил налёт на них. Неудачный, но показавший нечто важное — у Эрмасов до вторжения Гетов не было проблем с торговлей и поставками. Более того, у Гетов наверняка будут проблемы с удержанием территорий — против Кетрипора и мятежников в горах. Вот почему я предлагаю нам оставить для защиты перевала небольшой отряд, а основными силами вторгнуться в восточную часть гор. Перерезать эту важнейшую артерию. К тому же, успешное вторжение позволит нам использовать местное население — господин Лафрениан показал, что он очень хорош в деле пропаганды. А ещё, на северо-востоке лежат земли сарматов, что потенциально откроет нам доступ к их коннице. Или, в случае неудачи, даст нашим сарматским друзьям дорогу домой.

Командиры важно кивают.
Но тут вмешивается Гиппострат.
У него за плечами в отличие от тебя — победа.
Пока тебя громили под Бриарудасом, он истреблял Рудов в Дымных Топях, и, конечно, забыв, что его отправил туда ты, норовил использовать этот успех для увеличения своей роли на военных советах. Тем более, македонцы и критяне были теми, кто едва не принесли тебе победу над Руфом.

— Я согласен, что бездействие неприемлемо. Но мой недавний рейд на Север навёл меня на мысль об иной стратегии. В прошлом, господин Лафрениан пытался штурмовать Бриарудас с суши. Но что, если атаковать его с воды? Данарса не судоходная река, но достаточно широкая — по ней ходят небольшие рыбацкие лодки. А наша армия не столь велика — ее можно переправить на тридцати лодках за несколько ходок. Основные броды находятся на Западе и Востоке — так почему бы нам не начать продвижение на Север вдоль берега реки? При этом мы обложим местное население данью — заставим деревни выдавать нам лодки. Мы официально заявим, что идём против Гетов, а лодки собираем на случай наводнения— вы же слышали эту сплетню о пророчестве жреца Сабазия. Поскольку в лагере могут быть шпионы, мы не выдадим наших истинных намерений никому за пределами этого шатра. Форсированным ночным маршем мы доберёмся до берега напротив Бриарудаса и переправимся, атаковав столицу Рудов с воды — откуда нас не ждут. С этой стороны у города нет стен. К тому же, перебежчики сообщают, что Руф вывел все римские войска из города — он за стеной! Мы уведём Бриарудас прямо у него из под носа!

Юный эллин явно крайне гордится собой!
Он чувствует себя Александром — ощущение, тебе вполне знакомое.

— В моем плане одно уязвимое место — Лис Фракии. Если он будет «пасти» нас как пастух овец, Руф узнает о нашем продвижении и успеет вывести нам армию навстречу или просто ввести ее в город. Но Геракл Сотиру обещал заняться этой проблемой — и людей у него достаточно!

Фарнак возражает — слишком рискованно! План слишком завязан на элемент внезапности!
Гиппострат парирует тем, что потенциальные выгоды много выше, чем от мобилизации нескольких сотен Эрмасов и прибавления Гетов к списку врагов.

Ты чувствуешь — лидерство уплывает у тебя из рук.
Уже сейчас они делят твоё место, хотя и признают номинальное лидерство. Осторожный понтиец и горячий эллин пытаются перетянуть сармата и фракийца.

— У Кетрипора почти не осталось людей чтобы препятствовать высадке!
— А если Руф в это время ударит по Восточному Перевалу?!
— Оставив в тылу гетов?!

Дело идёт к расколу.
Судьбе всех армий, включая, увы, Серторианскую.
Серторий оказался во главе лишь одной трети номинально собственного войска — Перперна и Гиртулей считали, что знают лучше как командовать своими силами.

Если Фарнак с колесницами и фалангитами уйдёт в горы, а Гиппострат попробует на свой страх и риск штурмовать Бриарудас — это будет конец.

Двойное поражение.
Ты должен что-то сделать.
Но что?!

***

Твоё положение качается не только снизу, но и сверху.
Недавно, прибыл посланец от царя Мостиса.
Скоро, ты получишь подкрепления — на сей раз Бессов, которых вроде как ведёт даже один из сыновей царя.
Если ты не добьёшься решающих успехов, причём не добьёшься их сейчас, то не исключено, что управление кампанией вовсе уплывет из твоих рук к очередному варвару считающему, что единственная стратегия это подраться с Руфом в поле, а в битве попросту наступать всеми силами.

Ты не станешь фракийским Серторием.
Не получишь корону.
Не откроешь ещё один фронт марианской войны против слуг покойного диктатора.

Есть, впрочем, в послании Мостиса и определенные плюсы — отсылая посланца назад ты можешь передать царю, в каких именно подкреплениях нуждается твоё войско.

Но земля горит под ногами.

Лафрениан слушал своих командиров со своим почти всегдашним выражением вежливой отстранённости. Что ж, по правде сказать, их возражения и сомнения были только ожидаемы. Всё же не так давно он проиграл битву, а проигравшие командиры, как правило, теряют в авторитете. Марк Инстей, извечный оптимист, надеялся, что с его стороны потеря авторитета была лишь временным, проходящим явлением, и вскоре великая волна, поднятая его богами-покровителями, вновь вознесёт его к вершинам славы. Тем не менее он не был достаточно самодоволен, чтобы отрицать очевидное. Сейчас его контроль над командирами и войском пошатнулся. Часть его людей даже думала оставить его лагерь.

О, неверные!

Но, нет, нет. Не будем слишком придирчивы к другим людям. Все, что случилось, было закономерным. Всё, что происходит сейчас, — следствие предшествующих событий. И речь не только о поражении, нанесённом его армии железом примипила и золотом Прокула. Всё же прежде того он управлял своей армией не только и, может быть, даже не столько как полководец, но также и как некоего рода политик-демагог — пророк толпы. Он был стремителен, потому что толпа, οἱ πολλοί, любит стремительность, натиск и напор. Пока они маршировали к Бриарудасу, а каждая вторая деревня встречала их открытыми закромами, вином и празднеством, его наёмники даже позабыли, что он, Марк Инстей, всё ещё не заплатил им жалование и даже запретил собирать его самим из карманов рудов. Он был в меру дружелюбен и должным образом величествен, как то нравится людям, и его колонна распухла от союзнических контингентов фракийцев. Когда они на гребне волны, власть демагогов более полна, чем власть любого царя или царского наместника, ибо люди повинуются им из любви так же, как и из страха. Когда волна спадает, а вслед за Сабазией приходит похмелья, то и их способность контролировать толпу иссякает. Как показал нам пример многих афинских политиков, если они недостаточно мудры, то в такие минуты толпа может даже повернуться против своих бывших учителей.

Хах! Иронично, подумал Марк Инстей. В этом, как и во многом другом, они — полные противоположности с Гнеем Акцием Руфом. Примипил, должно быть, думал, что служит Республике, а не кучке алчных коррумпированных стариков. Между тем по своей сути та власть, которую он имел над своими солдатами, была чем-то скорее сродни власти сатрапа царя царей над его рабами, нежели власти эллинского демагога или даже выборного архонта над согражданами. На жезле из винной лозы она держалась, на синяках и ссадинах, оставляемых этим жезлом и более суровыми методами взыскания. На страхе, одним словом.

Всё же современные легионы были самым дисциплинированным войском в Средиземноморье. Даже более дисциплинированным, чем когда в них служили вольные фермеры, а не нищий сброд, набранный по переулкам и канавам Рима. Ты не можешь превратить буйного и воняющего уксусом проходимца и вора в дисциплинированного солдата, если не заставишь его бояться — если не вобьёшь этот страх глубоко в его кости, так, чтобы он весь из себя внутри был страхом и носил остального человека на себе как одежду.

"Марианскими мулами", слышал Лафрениан, называли современных легионеров. Эта метафора всегда казалась ему несколько натянутой. В отличие от ослов и мулов, животных тупых и упрямых по своей природе, римские легионеры были тварями забитыми до такой степени покорности, что в них уже не осталось никакого упрямства, только тупость. Скорее, правильным сравнением было бы сравнение с собакой злого и пьющего хозяина — собакой, которая держится им в таком состоянии страха, что уже готова лизать руку, только что опустившую на неё кнут, нежели рискнуть хоть разок да укусить её. Собственно, когда Марк встречался с царём Митридатом, и тот попросил его сказать, что он думает об одном из отрядов своего войска, обученным на римский манер, префект ответил, что оно никак не дотягивает до оригинального образчика по вымуштрованности и дисциплинированности. Когда царь попросил объяснить, то Лафрениан добавил, что качество людей, которых он поставил под знамя в этом отряде, слишком уж хорошее. Всё люди явно с какой-то собственностью и правами, фермеры-эллины или граждане подчиняющихся царю городов. Нанятые им инструкторы, италики и римляне, просто не порют и не стегают их достаточно, ибо ещё хоть как-то уважают и чтут за людей, а потому не могут вымуштровать так, как муштруют современных легионеров. Если он, великий царь, хочет получить войско, равносильное римскому, то ему лучше начать с рабов или приговорённых к смерти пленников и пороть их так, чтобы они боялись его больше врага. Тогда он получит римскую дисциплину.

Но не будем отвлекаться. Лафрениану не повезло, как Руфу, и его люди не были забитыми до скотской покорности псами, гораздыми выделывать трюки по команде. Вот они, их командиры, стоят перед ним, спорят между собой, спорят с ним. Стая волков, почувствовавшая слабость вожака. Впрочем, как мы уже говорили единожды, римляне старой крови, подобные Лафрениану, умели найти общий язык с волками.

*****

Лафрениан призвал своих командиров к порядку — для этого, в отличие от меньших людей, ему даже не потребовалось повышать голос, шуметь, яриться или придавать своему лицу грозное выражение. Величественность манер, буквально окружающая его аура невозмутимого спокойствия, природная ясность и звонкость речи — всё это заставляло слушать его, даже если ты и не хотел. Он был человеком, которому ты даже не подумаешь отказать в праве быть услышанным, и которого ты послушаешься, даже и не желая того.

Жизнь Гнея Акция Руфа, думал Лафрениан, была простой и безмятежной. У него есть люди, все однообразные, все римляне. Уже забиты в нужную форму и вышколены до покорности так, что та стала их второй природой, от которой ни откажешься ни в случае победы, ни в случае поражения.

Люди Лафрениана были все разными, все непохожими друг на друга, индивидуальными. В этом была их слабость. Их неудобность. Быть может, жажда наживы, свойственная всем наёмникам, и была некоторым объединяющим фактором, но всё равно к каждому префекту надо было искать свой подход. Свой ключик. Впрочем, как оно было верно подмечено, в своих странствиях среди инородцев и варваров Марк Инстей научился находить ключики к душам самых разных людей. Вот и сейчас он сидел и слушал их спор, слушал их мнения, столь отличные от его собственного. Он делал это не потому, что ему было нечего сказать. Нет. Он силился лучше увидеть движения и форму их души за гневными словами, за бегающими в разные стороны глазами, ищущими врагов или союзников, за игрой мышц на лицах, поворотом плеч и осанкой.

Только тогда, когда во всех пятерых случаях он нашёл то, что искал, Лафрениан был готов говорить.

Он знал, что его амбициозный македонянин, к примеру, не будет слушать возражений касательно того, что его план слишком рискован. Если его и можно было убедить свернуть с выбранного пути, то только словами о том, что Бриарудас теперь — овчинка, не стоящая выделки. Казна царя Кетрипора, столь привлекательная добыча в начале их марша на юг, теперь пуста. Римляне, вероятно, забрали для своих сил большую часть провизии из города, так что даже знаменитые тучные зерновые ямы рудов тоже уже не так полны. Кетрипор сидит сейчас пленником в собственном дворце. Тот, кто возьмёт Бриарудас сейчас, когда Руф стоит лагерем фактически под его стенами, просто заменит себя им в качестве главного обитателя этой тюрьмы.

Фарнак, как это было часто среди представителей его народа, показал себя прирождённым узурпатором. Он даже как будто предлагал Лафрениану скрытую сделку за отречение от своей символической "короны". По крайней мере, так для уха римлянина прозвучал комплимент Фарнака о том, что он, Лафрениан, умеет переманивать на свою сторону людей. Ему предлагалось передать или, по крайней мере, разделить с понтийцем собственно командирский жезл в обмен на то, что за ним останется... ах-ха, дипломатическая часть всего предприятия.

Проблема Фарнака была в том, что, как всякий начинающий узурпатор, он слишком боялся других претендентов на владычество, других амбициозных молодых людей. Сейчас, понятное дело, Гиппострата больше всего. Всё же, как ни крути, у того была за поясом слава победителя в Дымных Топях.

К тому же Фарнак хотел использовать в качестве волны, которая поднимет его вровень с Лафренианом или даже выше его, реваншистские настроения в армии. С точки зрения реванша план Гиппострата был однозначно лучше, по крайней мере, если смотреть на дело глазами не искушенного в вопросах стратегии простого воина. Всё же не далее как несколько дней назад они все маршировали на Бриарудас, полные оптимизма. Почему теперь именно марш на север, в земли эрмасов, о которых все знали, что они бедняки? Информация о том, что некоторое время назад их бедственное положение дел могло перемениться в лучшую сторону, ещё не стала общеизвестной. Гиппострат же предлагал превратить поражение в победу хитрым маневром. Это, как мог полагать Лафрениан, покажется простым воинам более увлекательным предприятием. Таким образом, чтобы бросить кость в сторону Фарнака, надо было просто развенчать план македонянина. В идеале столкнуть их лбами, чтобы они нивелировали моментум друг друга. Так Фарнак будет знать, что, если он и не узурпировал трон Лафрениана, то, по крайней мере, отвадил от него другого претендента. Это должно успокоить его на какое-то время. А там, глядишь, волна снова поднимется под ногами Марка Инстея, как говорило ему предчувствие, и он будет вне досягаемости столь мелочных козней и интриг.

Лафрениан знал всё это. Он также знал, что сказать Буку, и Садоку, и тем более верному Титу. Но он не стал говорить ничего из этого. Не сейчас. Не на военном собрании. Не как равный, пусть и вышестоящий, с равными. Почему? Да потому что, разрази всё боги подземного мира, его женщина Филиппа была права! Совершенно права!

Угрозы увести от него часть войска, если он не поделится властью! Маленькие игры маленьких людей! Кто он, вожак стайки разбойников, дерущихся за раздел прибыли и ещё более враждующих, когда урвать большой куш не удалось? Нет! Он — Марк Инстей Лафрениан, сын Гая! Дед говорил ему, что до того, как они стали римлянами, его предки были царями в старой Этрурии! Родичами самого Ларса Порсены!

О-о, он поговорит со своими командирами! Укажет им на недостатки их планов, на их недальновидность, на их назойливое стремление расколоть их армию, вместо того, чтобы поставить её на путь к восстановлению! Он сделает это в своей обычной спокойной сдержанной манере! Но он не будет торговаться с ними за возможность ещё один день находиться во главе этой армии! Пора ему показать, чего он стоит! Пора показать, почему за ним следуют люди.

— Анфеон! — бросил Лафрениан своему слуге вместо того, чтобы обратиться к командирам, —Принеси мне мой посох. Тот, что моя добрая Филиппа подготовила вчера ночью.

Затем:

— Тит, мой друг, прикажи трубить общий сбор! Пришло время поговорить с воинами!


*****

Новый посох Лафрениана был дивной вещью. То был тирс — всегдашний атрибут дионисических мистерий, увитый плющом и виноградными листьями. Как символ бога он был известен и среди эллинов, и среди фракийцев, и среди римлян. Именно на такой некогда была поднята голова строптивого фиванского царя, если верить "Вакханкам" Еврипида.

Войско Лафрениана действительно было пестрым одеялом, сшитым из самых различных народов. Тем не менее, как понял с подачи Филиппы префект, у них всех действительно было нечто общее. Очень простая вещь, которую Марк Инстей до вчерашнего вечера и знал, и не знал. Вещь, о которой он, наверное, предпочёл забыть, учитывая кем и чем он был.

Ненависть к римлянам.

Ненависть к его племени завоевателей была присуща македонянам, у которых римляне отняли власть над миром и звание величайших воинов в истории. Она была присуща и фракийцами, которые не далее как несколько лет назад стали жертвами двух римских вторжений и сейчас жили в разгар третьего. Она была присуща понтийцам, критянам и другим эллинам. Разве Митридат не вещал через своих посланников и глашатаев последние несколько десятилетий, что римляне — варвары, жаждущие погубить греческую цивилизацию, и что он, царь, последний защитник древней славы эллинства, культуры философов и героев? Разве Афины и многие другие города Греции не поднялись против Республики и не встали под понтийские знамёна до того, как Сулла вытеснил царя в Малую Азию? Гордость греков была велика. Она не давала им верить, что они — лишь один из побеждённых, отживших своё народов. Когда у них был шанс подняться с колен и сражаться, пусть даже против великих сил и невзгод, гордость греков призывала их сделать это. Эту истину хорошо усвоил для себя Митридат-царь, поднявший столь многие города и народы на войну против Рима. Пора и Лафрениану стать её последователем и заявить о ней во всеуслышание.

Никто не хотел быть рабом римлян, потому, когда он говорил со своими рудами, он напомнил им о величайшей несправедливости, которую люди проконсула Лукулла уже совершили над ними. Они отказали им, фракийцам, в выборе богов, которых они почитали! Аверкий Прокул — пустозвон, купивший своим золотом верность некогда гордого Кетрипора и превративший его в свою ручную шавку — приказал фракийцам почитать своих богов! Более того, он подчинил суды рудов иностранному жречеству! Они знают, что Прокул сам жрец в римской Македонии? Что уже едущие оттуда жрецы — это его братья, племянники и кузены? Руды должны понимать к чему это ведёт: все суды — в том числе земельные суды! — отныне в руках Прокула, самовольно назначившего себя их первосвященником! Скоро он отнимет их дома и землю, отдаст её своим прихвостням-колонистам! Отнимет их сыновей за неуплату судебных долгов и издержек — отправит их в рудники, которые раньше принадлежали им, рудам! Отнимет их дочерей, чтобы потешаться над ними! Римляне сделали Кетрипора своим подельником, и он продал им свой народ в рабство!

Эллины под его знаменем ненавидели римлян, им Лафрениан напомнил — что они наемники и что благодаря римлянам мир славных войн, где человек меча, лука и копья мог показать себя кем-то лучше других и обрести богатство, подходит к концу. Римляне не желают, чтобы кто-либо кроме них мог держать оружие. Если они и позволяют другим народам сражаться и зарабатывать войной в их мире, то только на своих условиях. Не как вольным людям и компаниям, продающим свою смелость подороже одному благородному царю древней крови за другим — Птолемею, Селевкиду, Митридатиду, Спартокиду — но как ауксилариям, набранным вассальными князьками и присягнувшими полисами. Эти ауксиларии получают жалование куда как меньшее, чем легионер, чей оклад и так невелик. Если кто-то и получает барыш от того, что критяне и македоняне умирают на войнах римлян, так это изнеженные аристократы и архонты, коллаборационисты, поставленные римлянами править в самой Греции и в малоазийских эллинских царствах: в Вифинии, Каппадокии, Галатии и других. Разве когда Митридат не выгнал римлян из Азии, войдя вслед затем в Грецию, люде не скинули иго этих проримских марионеток и не потекли великими сонмищами под его знамёна? Разве свобода жить и воевать, свобода мочь показать себя лучшим, — не что-то, к чему каждый грек должен стремиться? Разве, зная неволю и унижение, которые их сородичи и они сами терпели от рук римлян, эллины под его знамёнами не хотят предупредить фракийцев о судьбе, которую им уготовал проконсул? Разве Кетрипор и его продавшийся римлянам двор — это не такие же предатели, что стали сообщником Суллы и других желающих сломать хребет греков ублюдков до него? Римляне попрали богов фракийцев. Разве греки под его, Лафрения, леопардовым знаменем, не помнят о великом грабеже, который Сулла устроил в храмах и святилищах их предков лишь для того, чтобы оплатить свои карточные и шлюхаческие долги в Риме? Разве им не жалко золотых щитов и статуй героев, их предков в воинском духе, которые были расплавлены Суллой в презренную монету? Разве они не знают, что проконсул Лукулл из семьи суллианских прихвостней и что после Фракии он пойдёт к Аполлонии Понтийской, чтобы разграбить великое святилище лучезарного Феба там и переплавить его величественную золотую статую в монету для оплаты своих долгов перед катамитами, под которыми он возлежал?

Его сарматы, знал Лафрениан, тоже народ войны. Разве они хотят жить в мире, где только римлянам позволено сражаться и обогащаться в сражениях? К тому же он получил благоприятные знамения от их бога, сарматского Марса, который солнце! Кетрипор не угоден богам, и они готовят для него ещё большие невзгоды, чем уже постигли царя, может, даже смерть. Римляне — хозяева Кетрипора. Вряд ли божья кара может обрушиться на раба, не затронув кров владетелей, под которым он обитает? Боги против римлян. Армия Лафрениана — армия, противостоящая врагам богов всех народов и людей. Не под таким ли знаменем лучшая слава и добыча?

Даже римляне не хотят быть рабами римлян. Это Лафрениан хорошо знал на собственном примере. Потому, когда он говорил со своими марианцами, они тоже могли слышать в его речи отголоски претерпленных от рук богатых стариков с Капитолия невзгод и унижений. Разве их земля не была отнята первой, ещё прежде греческой и фракийской? Разве все другие народы, ставшие рабами тиранов, не были привезены в Италии, где их заставили трудиться в обширных поместьях и на латифундиях их оптиматов-угнетателей? Разве эти миниатюрные царства, основанные коррумпированными деспотами, блеющими и визжащими, что уж кто-кто, а они то враги всякой монархии, не стали погибелью их родовых ферм их честной гражданской жизни? Разве не за свою честь и право свободнорожденных они сражались в Италии, в Испании — сражаются здесь во Фракии? Разве Акций Руф и Теренций Лукулл — не порождения мясника Суллы, а Кетрипор — не просто менее удачливый и изворотливый Корнелий Феликс?

Лафрениан говорил так, и он возвышался на своём белом коне как какой-то священный правитель прошлого. Как звучен его голос! Золочёный панцирь с двумя вставшими на дыбы великими кошками на его груди. На плечах — плащ из леопардовых шкур с более чем широкой пурпурной полосой, полагающейся его сенаторскому сану. На голове нет диадемы, но его золотые волосы над мраморно-белым лицом сверкают как она. Чего там! До блеска начищенное богатое кольчужное ожерелье из меди на его шее: он повернётся так, этак, и, благодаря бросаемым вверх бликам, зрителю в отдалении кажется, что его волосы иногда даже пылают красным — совсем как у фракийских богов.

Жезл-тирс в его руках — перехваченный на манер кавалерийской пики знакомый всем народам под его началом символ буйного бога. Разве в этих землях, среди правителей и вождей, не воздали они с Трезеном одни должную славу Дионису? Разве не страдают нечестивцы, презревшие ужасного бога, уже сейчас? Разве не будут они страдать больше? Разве лагерь Лафрениана — не благодатное пристанище в этот час гнева Рогатого? Разве избежать его гнева важно для одних лишь фракийцев? Разве греки не боятся его? Разве полное имя правящего царя Понта не Митридат Благородный Дионис?

Да, ненависть к римлянам объединяла народы под его знаменем. Но также их объединяла привычка подчиняться блистательному и близкому к богам правителю. Неважно даже если он инородец. В определённых моментах то было плюсом. В конце концов, разве Митридат не правил великим разнообразием народов — греками, персами, армянами, азиатскими племенами — как единый государь? Филиппа была права в этом. Чего там, даже фракийцы когда-то служили македонянам Александру и Лисимаху, так они блистали. Он говорил с ними как такой правитель.

*****

Филиппа, конечно же, станет его женой. Не только потому, что он испытывал к ней искреннюю симпатию. Не только потому, что она была красивой и, как оказывается, благородной, и её общество было самым лучшим, что приключилось с ним в этом походе. Даже не потому, что в исступлении, которое он приобретал в этом обществе, он чувствовал себя полубогом, способным на александровы подвиги, а её почитал каким-то земным воплощением одной из небожительниц — возможно, Котис, этой фракийской Афродитой.

По всем этим причинам, да, — но также ещё и потому, что солдаты, буде их захотят увести за собой мятежные командиры, вероятно, не захотят покидать его лагерь во время грандиозного свадебного банкета. Когда и где ещё им представится такая возможность поднять свой дух? Вдобавок к речи и новому позиционированию себя свадебное празднество должно послужить скрепой, удерживающей его армию воедино до лучших времён.

Но нет, не только скрепой. Приманкой. Он желал стянуть в свой стан ещё больше рудов, это было само собой разумеющимся. Свадьба даст рудам дополнительную причину идти в его лагерь с заявлениями в дружбе и верности. Он отправит приглашения всем старейшинам и лидерам поселений на востоке и на юге. Для тех рудов, которые на востоке, это даст повод прийти к нему, не делая выбор между ним и Севтом.

Новый вождь рудов казался Лафрениану честным и мужественным человеком, судя по его письму и тому, что он о нём слышал. Префект желал как можно скорее с ним встретиться. Тем не менее было бы неблагоразумно считать, что их позиция по отношению друг к другу окончательно устоялась сейчас. Нет, Лафрениану надо взглянуть в глаза Севту. Понять, что тот — человек, которого можно уважать и которому можно верить, а не его брат. До этого он не собирался отдавать ему контроль над востоком долины.

Поскольку же он пригласит рудов востока на свадьбу, а не потребует у них присяги, то и им не потребуется делать окончательный и однозначный выбор в ущерб одному вождю и в пользу другого. Если на то пошло, ожидал префект, кто-то из южных рудских больших имён, даже если он побоится являться сам, вероятно, пошлёт подарки — просто для подстраховки. Подарки на свадьбу куда как лучше и благородней дани! Геракл Сотиру казался не таким плохим малым, несмотря на его несколько запятнанную репутацию. Но всё равно префекту представлялось, что ему неплохо было бы приобрети дополнительные источники финансирования. Государева свадьба здесь может быть очень сподручна!

Он обвенчался с Филиппой по римскому гражданскому обычаю заранее, чтобы показать серьёзность своих намерений. Тит Гаргоний, его самый лучший друг, был свидетелем, также как и несколько других его наиболее близких римлян-изгнанников. Он объявил Филиппу равной со-наследницей любого оставшегося после его смерти имущества вместе со своим старшим братом Гаем, служащим Серторию в качестве одного из его кавалерийских командиров. В случае, если у них будет дети, то долю Гая он объявил переходящей к ним. Затем он с Филиппой поклонился своим семейным богам и ларам, а также новоприобретенным для домашнего пантеона идолам Сабазиса и Котис. Это было редким даром найти счастье в изгнании, сказал он Филиппе, воистину они должны быть благодарны богам за это.

Шоу с драматической фракийской свадьбой последовало. Прежде того в числе некоторых прочих Лафрениан делегировал в организационный комитет ряд близких людей, друзей и родичей его македонского и понтийского командующих. Они были всегда с ним, сразу за его римскими телохранителями, отделёнными днём и ночью от своих основных отрядов, дабы быстрее получать от него приказания. Великая честь, знак доверия. К тому же, считал Лафрениан, пришло время выдавать зарплату за счёт гераклиевых монет — эти солдаты помогут и здесь.

Если повезёт, то вождь Севт со своими войсками прибудет вовремя и также присоединиться к свадебному пиру. Это всегда верно, думал Марк Инстей, начинать взаимоотношения с фракийцами с празднества. Сабазис сказал ему это.

Что ещё? А ну да, Лафрениан попросил Филиппу украсить свои волосы подаренными им медными украшениями. Это сделает их более красными. Всё же не просто так он пошёл на некоторые траты и трудности, чтобы добыть для себя кольчужное ожерелье-подшлемок из красной меди? Почему бы ему не почтить также и свою жену?

Что ещё?

Ах да. Он попросил у Мады приватного благословения, слов напутствия и предсказания для себя с новой женой. Фракийский Ормазд-Марс — могучий бог. Он также в чём-то сравни Аполлону, будучи солярным божеством. Он был родичем или аспектом бога города, который Марк, вкупе со всей эллинской цивилизацией, призвал своих греческих воинов защищать. Богом города, из которого была его жена. Ему хотелось бы, чтобы и этот бог покровительствовал ему и присоединился к его домашнему пантеону.

Что ещё? Что ещё?

Он был блистателен, он будет щедр на своей свадьбе, он также должен быть милостивым и верным! Этого люди ждут от царя, даже не называющего себя таковым! Часть его понтийцев и других воинов была захвачена в плен и продана в рабство. Уже сейчас они с конвоем римлян идут к западному перевалу, ведущему прочь из Гемимонта. Как кажется, зная жестокость мира, все уже перестали горевать о них. Но Лафрениан был их военачальником. Даже, если они не были его соотечественниками, они сражались под его знаменем. Даже если они делали это за плату наёмников, а не из-за каких-то высоких идеалов, Марк считал себя должным им всё равно. В реальности, конечно, у него нет никаких орудий или вариантов, чтобы вызволить их из неволи. Это не значит тем не менее, что он не должен воззвать к царству снов и мечтаний, чтобы помочь им!

Люди в долине уже начали говорить о каком-то новом герое. Скилур Свободный зовут они его. Даже те, кто ранее звал его Скилур-бандит, Скилур-налетчик. Раб, сбросивший цепи, и освобождающий других рабов. Как раз где-то там, на северо-западе, куда ведут его понтийцев... А что если? А что если послать к нему и попросить освободить его пленников, избавив их от мук рабства? Даже если они не вернутся к Лафрениану? Даже если он возьмёт их себе? Они хорошие воины, помогут Скилуру в его восстании. Да, Лафрениан напишет об этом. Он направит гонцов. Он также хотел направить гонцов к сабазитам, но пока их сферы интересов не соприкасаются напрямую, так что это подождет.

И вот что! Вот о чем он напишет и вот что передаст с посланниками. Он не будет предлагать Скилуру какую-то эфемерную пока что плату-награду за союз. Земля в Долине, статус, всё такое. Кто сейчас может обещать это? Сейчас никто не знает, кто будет распоряжаться Гемимонтом и окружными землями по окончанию войны. Он, Марк Инстей, лишь просит помощи и избавления для своих пленных людей, зная, что скилуриты не обязаны ему ничем и вряд ли видят кем-то лучше своих предыдущих хозяев. Тем не менее, если они помогут, то он будет считать себя вечно обязанным им. Он даже не просит союза. Если свободные всё равно помогут ему, а затем не будут противостоять ему, он будет считать их друзьями. Если война завершится в пользу бессов, он обеспечит избавителям его людей земли в Долине или землях бессов. Если нет, то он готов будет предложить им вернуться с ним в черноморские греческие города. Он знает важных людей среди пиратов Киликии. Возможно, среди них беглые рабы смогут найти новый дом. Если они хотят, то в случае поражения, они также смогут последовать с Марком в испанские владения Сертория. Если скилуриты вызволят его понтийцев, то префект обещает впредь относиться к ним как к своим домочадцам и думать об их судьбе вместе со своей, даже если его судьба будет незавидной. В этом он клянётся своими богами в день своей свадьба. Насколько он знает, скажет посланникам к мятежникам Марк, он никогда не был неверен своим друзьям.

Ну что, есть что-то ещё? Лафрениан не уверен. А затем спохватывается. Ну конечно...

Добрый господин Фарнак. Возможно, он вел себя неподобающе. Нет, не в том, что он пытался узурпировать Марка. Это обычное дело среди командиров наёмников. Другое. Марку говорили, что понтиец грабил фракийские деревни на востоке без причины. Возможно, где-то он искал шпионов Лиса, но где-то просто вымещал злобу на его рудов. В этом нужно было разобраться.

Римляне всегда говорили, что считают себя справедливыми людьми. Что их власть над миром основывается на том, что они справедливы. Это было не правдой. Спросите многие и многие племена в Испании и Галлии, которые они подчинили произволом, чьих дочерей и сыновей они сделали рабами хитростью, чьих вождей они отдали на растерзания противников, предав. Тем не менее Марк был одним из тех римлян, которые не просто кичились добродетелью, но старались приобрести её. Он не был бы марианцем иначе. Давно уже не был бы. Принял бы амнистию и поклонился бы тиранам. Для него была важна такая нелепая вещь как справедливость. Потому он свяжется с людьми из разорённых Фарнаком деревень. Он выслушает их историю. Приватно сначала. Если их обвинения окажутся заслуживающими внимания, он проявит это внимание. Если у него будет возможность, он будет действовать. Лафрениан планировал заключить альянс с Севтом-фракийцем. Возможно, если Фарнак действительно был несправедлив и суров с рудами без его, Инстея, приказа, то его кровь должна будет пролиться ради этого альянса.

Тебе был сон, и во сне было море.
Переменчивое и неподвижное, необъятное, но ограниченное берегом, синее, серое, зелёное, розоватое...
Над морем — небо, и в небе плывут облака.
Ветер треплет твои волосы.
Взгляд вверх вселяет в тебя странное спокойствие, взгляд вниз волнует душу. Внезапно, тебе кажется, будто ты разглядел что-то, движущееся среди серебристой пены волн.
Нужно просто приблизиться, посмотреть...
Но внезапно ты падаешь в непроглядно-темную, ледяную воду.
Всё глубже, глубже...

Открываешь глаза. Часто дышишь. Подле тебя — спящая Филиппа. От неё исходит тепло. Из истории ты знаешь как важны сны. Значит ли твой, что ты сбился с пути? Или лишь то, что душа твоя неспокойна? Боги никогда не выражаются ясно.

Как бы то ни было — всё... неплохо.
Совет Стратегов хоть и оказался на грани сползания в грызню командующих между собой, закончился... неплохо.
Геракл спросил Ситалка насчёт Филис и тот вроде как даже не возражал. Трезен ушел, но ты ведь этого и ожидал? Что до самого Сотиру, власть над ополчением понтийских городов не вскружила ему голову — он по-прежнему готов был следовать за тобой.

Благодаря полученным подкреплениям, ваша армия получила численный перевес над римлянами — это уже не маршировать с тысячей, из которой две сотни перебегут к врагу, против когорты Руфа и дружины Кетрипора!

Даже военный совет как-то приободрился — Тит, Гиппострат и Садок, каждый по своим причинам, предпочли довериться "Царю Лафрениану". Исключение составлял Бука — этот был и оставался наемником, готовым воевать за тебя как бы ты себя не называл, но, кажется, совершенно не готовым променять на что-то свои родные Степи.
С ним весьма сблизилась Мада, воспринимаемая кочевниками едва ли не как часть их отряда — но и она, насколько тебе известно, проблем не доставляет и даже честно прокляла Руфа.
Ну, или сам Гней Акций необъяснимо заболел — в таких вопросах нельзя сказать точно.

Союз с гетами заключён, договор о ненападении с восставшими рабами ожидает окончательной ревизии, Геракл скоро вступит в переговоры с Талой и Филис...

Со всех сторон — хорошие новости!

Так отчего ты просыпаешься ночами в холодном поту?
Не иначе, виновато предчувствие.
Развязка близка.
Реванш с Руфом.
Битва — вряд ли последняя, но точно решающая на данном этапе.

Оттого-то и присмирела твоя паства.
Все они чувствуют то же, что и ты.

И выступая в поход, знают — возможно впереди их последний день.

Пару дней назад Марк Инстей вспомнил, о чём ему пытался напомнить Данарас тогда, когда он шёл на Бриарудас. На свою первую битву с Гнеем Акцием Руфом.

Как это не прозаично, но то была другая река. Лафрениан не помнил её название: лишь только, что она отделяла Италию от провинции Цизальпинской Галлии. Он с небольшим отрядом спутников пересёк её ранним утром четвертого или пятого дня пути из поместья своего деда в ставку римского квестора, собиравшего новый легион для войны с восставшими союзниками. Он был тогда ещё совсем молодым человеком, тем не менее он уже тогда знал, что этот день и эта переправа станут решающими в его жизни. Они отделяли жизнь частного гражданина от жизни солдата и политика.

Много позже, уже в Испании, Лафрениан думал, что было бы, если бы он повернул тогда назад. Возможно, он был избавлен от всех тех невзгод, которые обрушились на него потом. Всё же, будем честными, всю его жизнь его фракция всё больше проигрывала, отступала и выживала, нежели выигрывала и пользовалась плодами этих побед. Поверни он тогда домой, ему не пришлось бы флиртовать с удачей и смертью, не пришлось бы учить языки и обычаи варваров, он не знал бы мира за пределами Итальянского полуострова, он не почитал бы богов инородцев. Он мог бы продолжить семейное дело и стать публиканом. Ему не пришлось бы заботиться о военной карьере, которая в свою очередь обеспечила бы ему продвижения по кругу почестей.

Так он думал. Иногда. В часы слабости. Сначала, как уже было сказано, в Испании. Потом в Мавритании и Киликии. Потом в Паргамоне и Галатее, где он сопровождал Царя Отраву. Ну, знаете, все эти женские плаксивые мысли. Мысли политического изгнанника. Все это сетования на тему: "Ох, как же и на что я растратил свои лучшие годы?! Почему я был вознаграждён лишь бедами за мои усилия и не получил признания и почестей, достойных моего таланта и благородного духа?!"

Тем не менее, вы знаете что, в Фракии эти сомнения его уже не помещали. Хотя казалось бы! Где как не здесь он ходил на острие ножа? Где как не здесь смерть пряталась за каждым новым поворотом гористого и извилистого пути? Лафрениан даже сам удивлялся, насколько его не волновали нависшая над ним опасность и как минимум туманные перспективы будущего. Глядя на себя и свою душу со стороны, отстранённо, как глядят философы, ему казалось, что он должен был волноваться и переживать больше. Было странно, что он не волнуется больше. Все же Акций Руф — опасный противник, вождь Севт и новые правители гетов — неверные союзники, принц Ситалк — задумал узурпацию, а сам он, Марк Инстей Лафрениан, даже уже не прогуливался, но прямо таки плясал на очень опасном льду. Почему он не волнуется больше?

Быть может, все эти годы стремительно меняющихся от плохого к худшему обстоятельств и связанные треволнения натерли что-то вроде мозоли на его душе? Может, его душа была как те солдатские ноги, привыкшие к калигам и дальним переходам? Или же, наоборот, может всё дело было в том, что его дух в итоге был отлит из какого-то иного, более благородного материала, нежели души иных людей? Может Филиппа была права, и он имел царскую душу, не обременённую сомнениями? Быть может, это был Сабазис? Быть может, он, вечный и вечноблаженный, протянул свою руку, сделанную из всепроникающих частиц невидимого и бездымного пламени, и коснулся его, Марка, бушующим разума и, как то доступно только богам, переделал и успокоил его? Люди ваяют глину, боги души людей — быть может, дело было в этом?

Как бы там ни было, одно Лафрениан знал наверняка: если бы он повернул тогда в молодости у той переправы, сейчас бы он был мёртв. Он был бы мёртв, если бы не пересёк тогда ту реку.

Да, возможно, его жизнь в качестве откупщика была бы более спокойной. Но также и более краткой. Все же не одни его собственные решения связывали его с Гаем Марием и делом популяров. Марк знал, что даже если бы он сам и не помышлял о военной и политической карьере, то его имя всё равно было бы внесено в проскрипционные списки, как туда попали имена его братьев, его отца, деда, дядей и кузенов. Более того, выбери он тогда, в тот далёкий день, видимую безопасность и жизнь, избавленную тягот, он не имел бы в своём распоряжении никаких ресурсов, чтобы уберечь себя. Он не знал бы, куда бежать, не имел бы союзников и покровителей, у которых мог бы укрыться. Он бы не видел меча палача до тех самых пор, пока тот не опустился бы на его шею. Он был бы мёртв, а с ним, вполне вероятно, и имея Инстеев Лафренианов.

Так что, в общем-то, если подумать, о чём ему жалеть? О ранней могиле и о жизни слепоты, выдающей себя за спокойствие, размеренность и безопасность? Полноте, лишь скот и рабы мечтают о спокойной сытой жизни и неожиданном и быстром конце. Порфира — куда как лучший саван, нежели шкура овечки.

*****

Геты были ненадёжным союзником. Они стали его союзником, по сути, лишь только от великой нужды и растерянности: лишь только после того, как их варварская спесь и бунтарство разбились о римское железо. Лафрениану теперь предстояло собрать осколки. Сможет ли он перековать этих дикарей в инструмент, который можно будет использовать против Руфа и его проконсула? Это предстояло выяснить.

С одной стороны, Лафрениану было мало известно о двух основных наследниках Орола в Гемимонте. Он знал, впрочем, что, по всей видимости, даже покойный Великий Волк не особо доверял им. Всё же он не взял их с собой в поход, когда только его начинал. Геты из народа Орола, как кажется, вообще были не особо верным народцем: судьба покойного вождя Эбрузельмиса была тому самым наглядным подтверждением. Вероятно, их преданность и их верность вся целиком была направлена на их единственного бога. Для того, чтобы быть верным другим людям, пусть даже своим союзникам на войне, резервов их душ попросту не хватало.

Это следовало иметь в виду, как и то, что эти двое вождей, Косом и Диком, как кажется, были равны в звании и статусе. Это могло означать, что в их армии теперь не было единоначалия. Вполне возможно, их ситуация напоминала его взаимоотношения с Ситалком.

Что ещё? Руф разбил их, гетов, в сухую. Не как железо с железом встретились они, оставив друг на друге зарубины, но как волна с утёсом: геты нахлынули и захлебнулись в собственной крови, не оставив на римлян и царапины. Если бы не последний героический бой Орола против Лиса и его прихвостней, то можно было бы счесть, что то была битва не мужчин с мужчинами, но мужчин с не умеющими ходить детьми. Когда Лафрениан только услышал об этом позорище, то он и вовсе хотел махнуть на гетов рукой, полагая, что ни один ремесленник не способен сделать ничего путного из вовсе негодного материала. Несколько успокоившись он остался со всё ещё уничижительным, но уже не столь роковым для гетов осознанием: как и многие другие варвары, они просто не умели воевать против римлян. Что ж, недостаток знаний может быть восполнен хорошим учителем. Лафрениан надеялся, что он — хороший учитель.

Быть может, под таким углом поражение гетов от Руфа не есть нечто однозначно плохое. Всё же стоики ведь говорят, что нет ни одной воистину плохой или хорошей вещи в мире, лишь только наше отношение к ним делает их таковыми? Возможно, то, что Руф сбил с гетов спесь, это и не так уж плохо. Их позиции сейчас слабы. Это значит, что в их союзе Лафрениан — теперь старшая сторона. Если он напряжёт силы, как должно, то у него есть шанс превратить их из союзников в вассалов: по крайней мере, на время, пока вся эта война не закончится.

Лафрениан направил свои войска на соединение с гетами. Не просто так он включил в их союзное соглашение пункт об взаимном обмене военными советниками. Сейчас, когда он хотел превратить две силы в одну и взять на себя верховное командование над объединённым воинством, этот решение должно было стать для него подмогой.

В любом случае, серторианец не доверял вождям гетов. Он не мог точно указать пальцем на то, что именно его больше беспокоило — возможность предательства или некомпетентность с их стороны — тем не менее он не собирался рисковать. Сотиру сказал, пользоваться возможностями, когда они представляются. Он был прав. Если геты не готовы или не хотят воевать вместе с ним против римлян, если после смерти Орола они обратились из хохрящихся петушков в ощипанных куриц, если они откажут ему в верховенстве, то Лафрениан не повернёт и ради защиты владений Дикома и Косома и пальцем. Он просто возьмёт меньший приз.

Что это за приз, вы спросите? В лагере гетов, как слышал серторианец, был значительный контингент сарматов. Если Косом не желает вести их в бой, то Лафрениан намеревался забрать их себе. А что? У него тоже есть сарматы. Подобное тянется к подобному. У него есть Мада, жрица их бога. У него есть золото Сотиру. У него есть укреплённый лагерь и база для операций в этой Долине. В конечном итоге совокупные силы бессов больше, чем силы гетов. Его, Лафрениана, поражение от рук Руфа не было таким уж разгромным в сравнении с трагедией Орола Непредусмотрительного. Если мыслить, как степные налетчики и наёмники мыслят, то он, Марк Инстей, был лучшим господином, нежели кто-то из гетов.

Да и сами геты? Если что-то пойдёт не так, и Лафрениану придётся действовать не вместе с их вождями, а вопреки им, то насколько прочна их верность этому Дикому и этому Косому? Даже если отставить в сторону его спекуляции об общей неверности гетской души, то о чем эти люди сейчас думают? Руф не просто разгромил, он раздавил их. В их спеси и дикарских криках он показал их не более, чем истеричными женщинами. Быть может, такие строптивые жёны и способны заставить Небеса вздрогнуть своими воплей, но они не способными ничего противопоставить воспитательной пощёчине своего мужа. Так, должно быть, геты мыслят о себе после поражения Орола. Или же, вернее будет сказать, они в одном шаге от того, чтобы не казаться самим себе и всему миру лишь визгливыми, надутыми девками. Вчера они были быком-осеменителем в загоне с коровами. Но сегодня в загон был введён новый бык, ещё более сильный и свирепый, его имя Руф. Что им, гетам, делать теперь? Понятно же яриться, и бить копытами о землю, и пускать пену из-за рта и готовить рога к битве. Иначе, что же, претендент примет их всего лишь за одну из телок? Как с этим жить, с такой потерей?

Геты жаждут отмщения за Орола. Должны жаждать этого больше всего. Всё же это отмщение — та последняя ниточка, на которой их мужественность подвешена теперь. Они не смогут или не будут мстить... Ну и какие они мужчины и воины после этого? Никто не будет уважать их после такого. Меньше всего — они сами. В пору идти и записываться катамитами в афинские бордели.

Лафрениан шел к гетам, чтобы научить их как мстить, чтобы стать проповедником мести. За таким человеком, он полагал, они сейчас готовы пойти прежде, чем за кем-либо ещё. Орол был мёртв. Лафрениан сослужит по нему погребальные обряды, чтобы унаследовать его людей.