| |
|
|
Ход I. 1401 – 1411 гг.
Основатель твоего рода, Вавржента, был гетманом у князя Конрада I. Тогда же или чуть ранее получили вы герб Слеповрон.
Род ваш был столь стар и знатен, что даже Грифичи и Пясты, на что уж известные, и те выказывали вам уважение как равным.
Ты был сыном Славомира из Красного. Внебрачным сыном, что уж греха таить, нажитым еще в те времена, когда Славомир не женился. Впрочем, шляхтич сына признал и взял к себе, а вот матушку твою прогнал. Ты ее не знал, считая созданием полумифическим. В вашем майонтке в целом не говорили о матушке.
У тебя был сводный брат Рослав – младше тебя на пару лет, он был законным и тем выгодно от тебя отличался. Его матерью (а твоей мачехой) стала Стефания из Горце, хрупкая и невероятно красивая женщина.
Славомир, твой отец, пренебрежительно относился к слабому полу, зато своих детей обожал.
- Держи крепко, сынку, - учил он тебя ловить рыбу, - Не торопись. Подожди, пока карась сам клюнет, а потом – подсекай!
Славомир любил рыбалку и охоту. Местные кметы претерпевали от его увлечений больше всех, ведь именно им приходилось получать по спине, ежели в реках мало рыбы – знамо дело, чернь всё выловила! А уж охотиться в лесах около Красного – и подумать не моги!
Зато тебя и Рослава отец таскал на охоту регулярно. Конечно, вы не убивали зверей, но были будто причастны к общему делу. Отец же наоборот – лично выходил с копьем на вепря и радовался каждому трофею.
- Вот настоящее мужское дело! – говаривал он, попивая пиво из расписанного кубка после очередного удачного выезда.
*****
Ваш дом стоял в Красном, как раз узкими окнами выходя на сельский майдан. Два этажа, добротная крыша, глубокий погреб – чего еще мог желать местечковый шляхтич?
Позже ты, конечно, поймешь, что жили вы бедно. Но в детстве всё представлялось иначе: тебя любили и уважали кметы, тебе улыбался отец Анджей, местный ксендз, а сельский староста однажды даже подарил тебе игрушечного вепря.
- На счастье малому панычу!
Церквушка в Красном была небольшая, зато каменная. Отец Анджей служил тут едва ли не каждый день.
Он был молод, улыбчив и обожал детей, не делая различия между панскими и кметскими. Часами Анджей мог рассказывать о Страстях Христовых, про деяния апостолов, древних жыдовинов и Ерусалем – золотой город, где похоронен был Сын Божий Езус и где восстал он из мертвых, смертью смерть победив.
Ксендза в селе любили. Подносили ему то десяток яиц, то кувшин молока, то буханку хлеба, спрашивали совета про жизнь свою нелегкую. Уважал его и Славомир, ходил на причастие и исповедь каждый месяц. И вас, детей своих, с собой тащил, и жену. Так и повелось, что в последнее воскресенье каждого месяца ходили вы пешком, с непокрытой головой, в церковь на службу, каяться во грехах и слушать наставления.
*****
Стефания из Горце, твоя мачеха, была женщиной практичной. А потому донимала мужа вопросами о том, кто же наследует ему. Ты был старшим, но внебрачным. Рослав – младшим, но законным. Понятно ведь, за кого выступала Стефания?
Впрочем, для тебя и Рослава это не значило ровным счетом ничего. Вы были вместе: в краже яблок из сада старосты, в обрушении амбара противного Северина Мельника, в попытках украсть улей с пасеки (ох, как болели потом пчелиные укусы!).
Рослав был младше тебя, но остр на язык, сметлив, зорок.
- Бежим, братику, Северин близко! – именно Рослав был тем, кто мог заметить приближение опасности и вовремя предупреждал тебя.
И если получали вы по заднице отцовской рукой – то вместе. Отец же всегда объяснял, за что наказывает.
А вот матушка тебя откровенно не любила. Ты был не ее крови, а потому в глазах Стефании считался ребенком второго сорта.
*****
Крестьянские дети, коих много было в твоем окружении, считали тебя паном и даже подчинялись твоим приказам! То ли родовое умение повелевать, то ли еще что, но ты быстро обнаружил, что кметам приказывать легко и просто. Даже тридцатилетние мужики идут выполнять твою волю, если достаточно уверенно ее до них донести. Кто посмеет ослушаться паныча?
*****
В 1409 году отец отправился на войну. Бились с тевтонами – ужасными немцами, желающими захватить польские, Богом данные, земли.
Вы остались с матерью, которая сразу же принялась наводить свои порядки.
- Ян! Пойди забор подправь!
- Ян! Иди коров пасти!
- Ян! Совсем кметы от рук отбились, должны твоему отцу уж две гривны а не платят! Пойди собери у них!
С каждым днем задания для тебя усложнялись. А если ты не мог их выполнить – получал по заднице. Конечно, не так сильно била мать, как отец, но зато – куда чаще.
А вот Рославу не доставалось ни разу. Он сочувствовал тебе, но поделать ничего не мог – слишком боялся матушку.
|
|
1 |
|
|
|
|
Ну что же, коли у нас зашла такая беседа, то и я поведаю о годах своих, и не буду говорить, как это заповедовано, nil nisi vere, и, как добавлял пшаснышский канонник, sine ira et studiо. Он, правда, бают, дрянь человечишко был, но вещи подчас дельные говорил. Ну да полно говорить о нем: приступим, помолясь.
Родиться мне выпала честь сыном вельможного пана Славомира Красиньского, человека vir rarae dexteritatis, что владел самым прекрасным местом в Мазовье, а то и во всей Польше – Красным. Хоть и был я байстрюком, или, как нынче принято говаривать, бастардом, мой добрый отец относился ко мне, как к родной крови: не хуже и не лучше, чем к законному сыну. А вот матушка моя приемная, стоило подрасти мне, не забывала напомнить мне о моем месте. Так, наверное, и дóлжно: коль не сподобил Господь меня родиться в законном браке, то суждено мне, грехи отцовы да материнские искупая, верно помогать брату сводному моему. Ну, это я сейчас так все понимаю, а по малолетству подобных мыслей в голове и рядом не бродило. Однако, клянусь распятием, понимание схожее было у меня уже в те чудесные годы: в детских играх наших я охотно признавал главенство Рослека, мня его шановным князем, ну а себя – княжьим воеводой, не меньше. Хоть я и старше летами был, и братец следовал за мной, решения, однако ж, мы принимали сообща, и к предложениям его я всегда прислушивался. Summa summarum, каждому было хорошо на его месте.
Батюшка мой был зело охоч до забав рыболовских и охотных, и как только мы Рослеком стали постарше, то он нас приобщил к своему достойному увлечению. И пускай какой глупец ропщет, что охота суть vanitas vanitatum, я тому в бороду плюну – занятие это есть самое что ни на есть шляхтерское и почетное, упражняющее руку и причиняющее верность глазу. А уж рыбарьство – тем паче: в конце концов, сам апостол Петр был рыбаком, так что и паничу чураться этого дела негоже. К тому же рыбная ловля учит терпению и выдержке, что тоже есть христианские добродетели.
Ergo, к благородному занятию этому я приобщился со всей охотой, с радостью помогая отцу и поддерживая во всех начинаниях брата. Ну и сам не без греха, немало азарта испытывал, гоняясь за зайцем або куницей и мечтая о том, что однажды выйду с одной рогатиной на кабана, а то и на медведя. Особливо, конечно, на тех здоровенных черных тварей, что в Карпатах обитают, потому что они не просто медведи, а самые что ни на есть лютые сатанаиловы отродья, звери рыкающие, одной лапой могущие разодрать и корову, и козу, сожрать их, а на последок закусить и пастухом. Ну да о чем мы только не мечтаем, пока еще за мамкину юбку держимся, даже если на охоту бегаем и возвращаемся с расцарапанными коленками и улыбкой в неполные двадцать зубов?
В забавах охотничьих, само собой, дела не до чего не было, да и мыслей сторонних тоже: зверя бы загнать да поймать, вот и все желания. А вот сидючи с удочкой на бережку Вислока, можно было вдосталь поразмышлять да порассуждать, тянучи пескарей да плотвичку – ну или получая от отца подзатыльник за мечтания, когда рыба давно червяка объела.
А помечтать мне было о чем. Предметом размышлений моих в те годы обыкновенно становились dictum отца Анджея, красненского священника: о Страстях Христовых, о блужданиях Моисеевых, о Ное с его Ковчегом, о Пречистой Деве да о святых подвижниках. Вот это, понимал я тогда, жизнь настоящая и правильная, и мотал на отсутствующий ус, что должно делать да как жить, чтобы плебан потом о тебе рассказывал. Ну и любопытно было к тому же: как там люди живут за Вислоком, чем шлензняк отличается от немца, почему мазовяки и куявяки похожи, но мы, мазовяки, всяко лучше, как ходят антиподы и псиглавцы, почему жыды есть в Библии, а их все одно хают, да как выглядят Ерусалем да Рим. Я, сказать по чести, представлял их тогда чем-то вроде Красного, токмо поболе да побохаче.
Слушать ксендза и его истории было зело интересно, так что в свободное от дел домашних да семейных время я нередко заходил к нему, прося рассказать что-нибудь новенькое. И запоминал, конечно же: и самому хотелось помнить все, и перед другими щегольнуть, чего уж. К тому времени я, как человек любопытный, нахватал по верхам жменю латинских фраз и гордо почитал себя ребенком эдукативным, зная, что латынь очерчивает невежество и является мерилом пана от холопа. Это ныне понятно, как смешно выглядел мой тогдашний гонор, но, известное дело, люди разных возрастов смотрят на мир по-разному. Да и разных народов тож, не так ли?
Ну и, само собой, любил я гулять по Красному гоголем: еще бы, я же молодой панич, благородная кровь да слава грядущая! Гонору того, в котором нашу шляхту любят обвинять огульно, у меня, однако, не было: я хоть и знал о том, что suum cuique, но с кметскими детьми играл, почитай, на равных, да и самих кметов за черную кость не держал. Но и не панибратствовал, само собой – я все же шляхтич, и имею право требовать, а они имеют обязанность слушаться и исполнять. Так Богом заведено, и менять сие – суть дьявольшина и haeresis maxima.
Но детство рано или поздно проходит, как проходит gloria mundi. Мое закончилось на одиннадцатом году, когда отец уехал воевать прусов и поддержавших их моравов и ракусов. Уж так ли то было, не так ли – про то я не ведал, довольствуясь фантазиями о том, как батюшка igni et ferro разгоняет полщичиа врагов. Несметные полчища, стало быть – иного и быть не могло. А в том, что папа вернется с победой, я и не сомневался, жалея только об одном – что по малолетству я сам не могу быть христианейшим и славнейшим Роландом на поле брани: верилось мне, что я, будь чутка старше, показал бы надменной и чванливой немчуре, как дерется настоящий шляхтич!
Само собой, тогда бы я взял в полон самого тевтонского магистра, одолев в славной битве трех его лучших рыцарей, а заодно освободил бы из лап какого-нибудь злокозненного колдуна прекрасную мазельку, которая стала бы мне коханкой. Зачем это нужно и что с ней потом делать, я не интересовался, довольствуясь знанием о том, что это – непременная часть подвига. Такая же, собственно, как спасение жизни нашего славного круля: токмо при спасении еще можно героически погибнуть так, чтобы об этом все знали и прославляли меня в веках. Одним словом, были у меня обыкновенные мечты молодого панича.
Реальность, знамо дело, от мечтаний шибко отличалась. При папеньке в семье у нас царил полный consensus omnium, а когда старшей в доме осталась матушка, тут мне ощутимо поплохело. И то я должен был сделать, и се, и даже это. Мало того, что дела эти были непросты, они и длились не пару пажечей: не раз мне приходилось работать до комплеты, а то и после нее. Но что делать: коли сказано маменькой что делать, то я, как добрый сын, обязан все исполнять – ведь vir prudens non contra ventum mingit.
А если кто скажет, что забор чинить да коров пасти – не панское дело, тому я куську оторву да сожрать заставлю, чтобы неповадно было. Посуди сам: коли шляхтерское хозяйство в запустении, так с чего бы простецам тужиться да за своей землей следить, если хозяин относится к наделу с небрежением? К тому же пан – всем пример, и во всем должен быть первым, собой показывая кметам, как должно делать. Дескать, раз сам пан старается, трудится да от дела не лытает, то его людям сам Бог велел стараться трижды и четырежды усерднее.
Нельзя сказать, что все указания маменькины я исполнял от и до: где-то трудился, спустя рукава, где-то заместо дела в лес убегал птицу бить, где-то просто не сдюживал – силенки-то детские не беспредельны. Но по большей части, однако же, стремился все исполнять в точности: в том были мой долг и добродетель. Правда, говоря откровенно, не все я делал сам-один: в чем-то мне вспомоществлял Рослек, а на другие дела я панским именем своим да уверенностью, что право имею, скликал кметских детей, а то хлопаков постарше: нехай помогают, раз их господин трудится! А я ужо и сам руку приложу, и прослежу за тем, чтобы все было исполнено на достойном уровне.
А наказания… Чего уж, Господь терпел и нам велел: ведь не от кого-то постороннего получаю, а от матери, пускай и неродной, да все же любимой. Вот если бы кмет какой, або пан чужой вздумал меня уму-разуму учить, тут бы я взъерепенился – нам, Красиньским, самого Вавжинца потомкам, не престало оскорбления терпеть. Но маменька, равно как и папенька – дело иное. Коль секут меня – пущай, надобно доказать, что я достойный сын и опора.
Одним словом, детский мир мой был прост, как вот эта кружка, и понятен, как сливовица. Вот за это и выпьем, верно?
|
|
2 |
|
|
|
|
Ход ІІ. 1411 – 1418 гг.
Долгих два года не было отца дома. Война – дело небыстрое. Зато вернулся он со славой, на новом коне и с тугим кошелем – взял выкуп за плененного крестоносца.
Уж сколько тут было радости! Завидев отца, младший брат твой выбежал навстречу, кричал что-то радостное. Еще бы, отец вернулся!
Долго Славомир рассказывал про войну, славных польских и литовских рыцарей, великого короля Ягайло и мудрого литовского Витовта. Говорил, что чуть ли не всех магистров и комтуров Ордена в плен взяли с Божьей помощью.
*****
После Грюнвальда появились у вас соседи – Подъяблонские. За доблесть в бою пожаловал им Ягайло шляхетство, земли, а с ними и герб – Слеповрон, как и у вас, Красинских.
Были эти Подъяблонские очень уж гордые своим возвышением. Да и отец твой их привечал, уважение оказывал, пиво наливал и на охоту вместе ездил. Было Подъяблонских шестеро: отец, Кшиштоф, лет сорока, жена Мария, двое детей его, Петр и Гневомир, чуть тебя старше и двое дочерей, Мария и Барбара.
И как-то так сложилось, что не прошло и пары лет после Грюнвальда, как стали Подъяблонские уже не как к старшему шляхтичу, но как к собутыльнику да равному себе товарищу к твоему отцу ездить.
А потом случилась первая в твоей жизни война. И из-за чего! Из-за дерева!
*****
Был у вас во владении небольшой фруктовый сад в миле от Красного. Яблони, груши да несколько слив там росли, местные кметы за садом ухаживали, а вся ваша семья каждое лето объедались сладкими фруктами, а на зиму делали наливки, вкуснее которых не было во всем прекрасном Мазовье. Зело Славомир был охоч до пьянящих напитков, и пусть редко напивался, но пил понемногу каждый день, причмокивая и усы вытирая.
И вот получилось так, что землемеры королевские так отмерили, что Подъяблонским земли как раз у границы вашего сада достались. Ну, королевская воля это вам не хрен собачий, то все поляки знают.
А спустя несколько лет почти ровно на меже выросла яблоня. Да какая! Плоды давала сочные, сладкие, ветви под ними гнулись едва ли не до земли. Пришлось отцу твоему даже местных селян отгонять, чтобы не собрали всё. Да только беда в том была, что половина плодов на вашу землю падала, а половина – на соседскую.
Сначала, конечно, ваши соседи отшучивались. Мол, поделим, чего уж, то, что на нашей земле упало – то наше, а прочее забирайте, мы к тому претензий не имеем. Но сама яблонька-то на вашей земле росла! Вот и потребовал твой отец, чтобы шляхтичи новые яблоки собирали да ему отдавали, а он уж по-соседски, им чего-то отдаст или может сидром угостит.
Тут уж Кшиштоф Подъяблонский взроптал.
- Чего это, -говорил, - Я со своей земли должен тебе яблоки отдавать? Упали на мою землю, значит мои!
- Но яблоня-то, - возражал твой отец, - В моем саду растет.
- А это уж, зацный пане, мне без разницы, - фыркал Кшиштоф, - Раз на мою землю яблоки падают, то и собирать их мои кметы будут.
Вот так и случилось, что из-за одной яблоньки два шляхетских рода друг друга возненавидели люто. В церкви не здоровались, на дороге встречаясь за мечи держались и волком глядели.
Бурлили шляхетские страсти, пока в 1415, в октябре, как раз когда английский круль Генрык французов при Азенкуре громил, у вас своя война не началась.
Ваши кметы поймали кметов Подъяблонских – те, дескать, хотели яблоньку потрусить. Ну, ваши-то посильнее будут – проучили соседских селян, да и отпустили.
А спустя пару дней уже вашу чернь подстерегли и поколотили. Знамо дело, из-за кметов ссориться шляхте не пристало, потому собрался твой отец, тебя взял, Рослава и поехал к соседям – конфликт селянский улаживать.
Да только не приняли вас, только из окон посмотрели насмешливо.
А потом и вовсе одним утром обнаружили вы, что яблонька-то ваша вырыта да на землю Подъяблонских пересажена!
С той поры не проходило и месяца, чтобы вы соседям или они вам капости какой не учинили. То селян ваших они нагайками побьют, а то твой отец их теленка уведет. Всей округе вскоре стало ясно, что Красинских и Подъяблонских за один стол сажать нельзя, в одном шинке гулять они не будут, да даже на одном поле, прошу прощения, до ветру не сходят.
Вот и окрестили вашу ссору «Яблоневой войной» местные шляхтичи. Ясно дело, посмеивались они и над вами, и над соседями вашими, но про себя, ухмылки в пивной пене пряча. Знамо ведь, что честь шляхетскую задеть легко.
*****
И вот однажды на главной площади Красного ты увидел двоих сынков Подъяблонских. Были они старше тебя, крепче, а уж гонору у них – куда там краковским шляхтичам! А как тебя увидали, сразу крик подняли.
- Эй, это же ублюдок пана Славомира! Эй, парень, а твоя матка часом не курвой была? Или может монашкой? То-то батька твой про нее не говорит! Ты курвий сын получается, аха-ха!
Оглянувшись, ты увидал, что вокруг десяток кметов да еще и ксендз на это смотрит. Не вмешиваются: знамо дело, шляхтичи ссорятся, мужики в сторонке стой.
А хуже всего, что за спиной у тебя Рослав, смотрит на обидчиков хмуро.
- Может, братику, батьку позовем? – говорит брат, - Они вон какие крупные…
*****
Проводя много времени в костеле, ты усвоил многие прописные истины. Что сарацины тоже в одного Бога веруют, но не в того, что вы, добрые христиане. Что на востоке есть русины – те вроде и христиане, но священников в золото рядят и не Рим, но Константинополь слушают. Хуже всех, понятно, еретики: эти, зная веру истинную, злонамеренно действуют, Христа отрицая и жертвой его пренебрегая.
- С ортодоксом или сарацином дела вести можно, - наставлял тебя отец Анджей, - Они заблуждаются, но к Господу идут, пусть и торною тропою. Можно и с балтами али иными язычниками общаться – эти Пана Бога не знают, а потому и греха не имеют. Но если откажутся в Него уверовать – вот тут их должно наставлять всеми средствами. Но еретики… эти хуже гадюк! Зная Бога, отрицают Его, хулят и плюют в светлый Его лик.
Вскоре эти знания тебе пригодятся.
*****
В лето Господне 1418 твой отец в одном из шинков повздорил с Подъяблонским. Случилась драка, Славомиру вышибли глаз, он же сопернику вашему отрубил нос.
Долго шляхта о том гудела! Сходились на том, что спор ваш дурацкий и решить его надо в доброй драке. Многие соседи ваши, и Пшебижинские, и Пшепюрские, и даже вечно нелюдимые Ландоские готовы были арбитрами выступить, по всей справедливости вас рассудить.
И в вашем доме голову ломали: как спор решить. Матушка твоя, женщина упрямая, говорила так:
- Не дело нам из-за прихотей этих вчерашних холопов гордость свою шляхетскую ронять. Надо с ними в честном бою сойтись, показать, кто тут герба Слеповрон шляхта!
- Цыц, баба! – говорил отец, поправляя повязку на глазу, - Они бойцы добрые, а к тому же много их.
Вот так и думали вы, почесывая затылки да хмурясь. А меж тем спор ваш с соседями огромную роль в твоей судьбе сыграть должен был.
|
|
3 |
|
|
|
|
Ну вот теперича, облегчившись, можно и продолжить вещать ab imo pectore о том, что произошло дале. Поход против тевтонов длился целых два года. Весточки от отца приходили от случая к случаю, и нам все больше оставалось верить, что он вернется домой с победой. Ведь иначе-то, был уверен я, и быть не может – где это видано, чтобы немец поляка на колени поставил? К тому же батька – наверняка добрый боец и, случись что, из любой беды выберется. Свою уверенность я передал и Рослеку, и не раз в детских играх наших мы изображали, как подле отца бьемся с орденскими несметными ратями, пробивая в них цельные широкие просеки. Матушка же, хоть и твердила нам, что Господь не допустит дурного, все чаще молилась о том, чтобы супруг ее вернулся в Красное живым и здоровым.
Для меня же жизнь шла своим чередом. Хоть и был я ревностен до забав охотничьих, хоть и ценил я беседы с отцом Анджеем, хоть и сносил терпеливо все возможные маменькины указания, но меньше их не становилось. Volens nolens, мне приходилось следовать им изо дня в день со всем христианским смирением и осознанием своего долга. Ну и последствий в виде розг, конечно же – к более тесному знакомству с ними я тяги вовсе не испытывал.
Ad notanda замечу, что меня это совершенно не угнетало: по складу характера, малолетству и незнании жизни иной я почитал такую жизнь естественной, единственно правильной и верной. Это не было каким-то воловьим терпением, когда с мычанием тащат то, что взвалили, не было и рьяностью к труду своими руками. Я относился ко всему с легкостью и, если имел возможность добиться результата холопскими руками и не получить за это – так и поступал.
Но ничто не вечно, и моя вынужденная безотцовщина – тоже. Как мы все и ждали, вельможный пан Красиньский вернулся со славой и добычей. И, конечно же, я вместе со всеми с нечленораздельным воплем, сшибив по дороге кадку с водой, ринулся к нему, счастливый, что могу обнять папу. Предвосхищая злые шутки, сразу скажу, что просто был безмерно рад его возращению, а не тому, что мое тяжкое бытие под материнской пятой закончилось.
Как и всякий добрый шляхтич, пан Славомир не стал прятать заработанные кровью гроши в кубышку, а со всегдашней своей щедростью повез нас в Пшасныш, желая одарить скучавшее по нему семейство. Тогда, двенадцати весен от роду, я впервые увидел настоящий большой город. Ух и был же я тогда поражен: do manus, я никогда не представлял себя таких высоких домов, такого множества людей и такого обилия товаров! Растерянные и одновременно восхищенные, мы вместе с Рослеком жались к отцу и во все глаза смотрели по сторонам, а отец только хмыкал в пышные усы да периодически награждал увесистым подзатыльником: «не глазей так, а то галка залетит».
На торжище, заняв нам руки увесистыми кульками орехов в меду, папа повел нас мимо крикливых и шумных рядов к чинным лавкам, где мама обзавелась белым крюселером из турчанского шелка, украшенного мелким жемчугом, и самым настоящим зеркальцем из Венеции – небольшим, не больше кулачка, но почти что волшебным образом демонстрирующего смотрящего в него: miraculum miraculorum, как мне тогда казалось. Мне с братом досталось по широкому и длинному, на вырост, кожаному ремню с блестящими медными бляхами – ух долго мы потом ходили по Красному гоголями: еще бы, мы себе казались настоящими взрослыми панами.
Не забыл отец и костел, отсыпав отцу Анджею денег равно на упомин души тех, кто не вернулся, и на обнову. Ксендз молитвы отчитал, что-то там нужное купил, а помимо прочего – обзавелся красками: росписи подновить. Ну и я был тут как тут – помочь ему в этом богоугодном деле да послушать еще славных историй.
Как сейчас помню – я ризы святым подкрашивал, а священник, Spiritus Sanctus крыла пытаясь изобразить натуральнее, рассказывал мне о неверующих да еретиках. Так я и усвоил, что доброму христианину можно общаться и дела торговые вести с теми, кто верит неправильно – они слепые, но еще могут прозреть. А вот раскольники и еретики, которые единственно правильную веру отринули – суть посланцы диаволовы и вообще, scrofa stercorata et pedicosa. Их можно и нужно заставлять возвращаться в лоно церкви, а коли не согласятся – исцелять igni et ferro.
Поначалу я не понимал, как вообще можно такое – о Пане Боге знать, но отвернуться от него, но потом понял – то козни сатанаиловы, который смущает сирых разумом и заставляет их идти против Господа и Папы. Ух и зол я заочно был на еретиков да раскольников! Они, значится, на иконы плюют, Господь на них казни египетские насылает, а страдают и вероотступники эти, и добрые христиане, которым наказания эти – урок смирения. Помню, что я тогда, расчувствовавшись, пообещал отцу Анджею и папе изничтожать еретиков, как собак бешенных, и Святую Матерь нашу Католическую Церковь защищать от нападок.
Уф, устал я что-то говорить. Давай, друг мой, вознесем хвалу Господу и дарам его, а превыше всего – миру тварному, благодаря которому мы можем воздать должное этому судачку, запеченному до хрустящей корочки, и вон той нежной, как молодая панночка, пулярочке, что так и ждет, когда ее косточки обсосут. А пока что хлебнем-ка вот этого доброго вина. Раз уж сам Сын Божий звал себя виноградною лозой, то негоже нам, добрым христианам, от сока плодов виноградных отказываться.
Ну что, эк я завернул-то, добже? Ну вот и ладно: как говорится, bene valete!
Ea tempestate рядом с нами поселились соседи – Подъяблонские. Вчерашние холопы, за поход против тевтонов они получили шляхтерство и земля. Ну и пошла подогретая капуста – простецы почувствовали себя ровней нам, старой шляхте, и начали ходить, нос задравши. Ceterum censeo, не стоит и говорить, что гонор их не мог привести ни к чему другому, окромя раздору. Повод для этого был пустяшный – яблонька, что на границе росла. Яблочки с нее, сочные и наливные, и послужили меж нами яблоком раздора – все вполне по-библейски.
Ну и как уж пошел спор, кому падь собирать, а кому саму яблоньку трусить, тут и пошло все пекло. Батька говорил, что все это евонное, Кшысь, старшой Подъяблонский, требовал кесарю кесарево, словно он отцу ровня. Много что наговорили старшие, и, как это водится, de lingua stulta, значится, incommoda multa – злые слова немало неприятностей чинят, стало быть.
Ну и пробежала меж двумя дворами черная кошка: то они нам спорыньи подкинут, то мы их тумаками угостим. То они свару заведут, то мы в них навозом швыряемся. Весело было – поначалу. А дальше такое уж озлобление пошло меж нами, что назад пути ужо не было. Таперча кумекаю я, что будь у всех гонору поменьше, а мозгов – побольше, мы бы тогда еще уселись бы рядышком и все порешали бы, но factum est factum. А коли попроще – все мы задним умом крепки.
В общем, предлагаю прерваться и смочить глотку за то, чтобы меж нами, друже, подобных раздоров на ровном месте не было, а коли выходила размолвка, мы бы решали ее прежде, чем зерно станет кустом. Ergo bibamus!
Но мы руки подавать друг другу и не собирались: разве что в протянутой жмене грузило зажато будет. Конфликт наш тем ea tempestate перешел с границ на сами земли. Вот, например, как-то Подъяблонские-меньшие, дети курвины, приперлись прямо в центр Красного: явно не пива попить, понимаешь. А тут как раз мы с Рослеком с рыбалки возвращаемся – в одних рубахах да портках, до колен закатаных. Ну и пошли они над нами насмешничать: дескать, по виду внешнему нашему не признали нас паничей, а решили, что перед ними холопы. Прошлись и по тому, что мы, дескать, хилые потому, что у отца грошей нет нас кормить, вот мы и костлявые такие. Или это в другой раз было? Ну да не суть.
Ergo, как-то раз они, раздухарившись, по матушке моей прошлись: дескать, лярва она або монашка, вот папа и не поминает имени ее, так как стыдится. Я тогда вспыхнул весь, как маков цвет, кулаки сжал. Но я все же был паничем, и умел различать injuria verbalis от injuria realis. Я же не кмет какой, чтобы за обидку, не найдя слова, сразу в морду бить? Так что я, стало быть, ведро с пескариками на землю поставил, подбоченился и спрашиваю братца так озабоченно:
«Слыхал, Рослек, звуки эти визгливые? Я уже думал, что свинья от бремени прям на плацу красненском от бремени разрешается, а это Подъяблонские вопят. Ну да понятно: знамо дело, что батька их, когда по молодости свиней пас и с ними в одном навозе спал, обрюхатил как-то поросятину, что ему двух сыновей принесла. А потом ужо панночка Марыська, добрая женщина, усыновила их – иначе бы позору не снесли. Так что шутка ли, что свинячьи дети так вопят и ведут себя подобно. Мабуть хворостиной их проучим, а?»
А уж после того, как в драке в шинке отцу око выбили, а Кшисю Подъяблонскому его сопатку укоротили, мира меж нами быть не могло – exclisa! Надо было решать, что делать дальше: просить соседей разрешить наш спор або сойтись с ними в валке. Ну а что делать – по жизни, как по болоту - идти трудно! Впрочем, для меня выбор не стоял, о чем я на familia concilium и заявил:
«Отец! Я считаю, кто поздно уже увещевать Кшыся с его отпрысками и спрашивать quo vadis. Он хоть на вид орел, да умом тетерев – не поймет. Не примет он, чую, и если мы у соседей арбитраж попросим. Да и вообще – это наш майонтек, наша яблоня и наши яблоки! Да и вообще – такое разбирательство нас, Красиньских из Красного, шляхту древней крови, на одну линию с этими свинопасами поставит. Я считаю, не бывать тому!
Мнится мне, делом будет, если мы more majorum, по дедовским, стало быть, обычаям, предложим им на поле сойтись. Их трое, нас трое – вот in corpore и встретимся и будем биться до первой юшки або до того часа, пока кто-то на задницу не сядет. И вот тут уж соседушки и могут нам быть свидетелями, чтобы потом псы-Яблоньские не сказали, что их одолели бесчестьем.
Договоримся до драчки, что проигравший победителю извинения принесет да поклянется впредь проблем не чинить, и приступим. С нами Пан Бог, Дева Мария и правда, и я верю, что viribus, стало быть, unitis мы их одолеем!»
Ко всему сказанному добавлю, что все эти споры и разборы научили меня, что мир за пределами Красного много больше, чем мне представлялось, и ежели я желаю шляхтерских подвигов – невместно мне отсиживаться дома и жизни, окромя охоты, не видать. Для того, чтобы ухватить славу за хвост – надо езжать в город: хотя бы в Пшасныш или Плоцк, а еще лучше в стольный Краков. Но прежде того, естественно, следовало разобраться с Подъяблонскими.
|
|
4 |
|