Свидание в Самарре | ходы игроков | 2. Пролог. Юноша многих достоинств

  Что для существа, живущего столь долго, что может показаться бессмертным, роман с тем, кто проживет не больше человеческой жизни? Минутное развлечение, как дети играют опавшими плодами? Короткий глоток воды от жажды или вина от скуки? Или просто воспоминание цветка о севшей на него бабочке? А, может, всего лишь прихоть, такая же мимолетная, как улыбка из-под чадры?
  Поэты и мудрецы дают множество ответов, и каждый из них в той же степени лжив, что и истинен. Но не эти сказители, ни умудренные жизнью мужи не сидели напротив змеедевы, не касались ее руками, не видели, как она запрокидывает голову и как кусает уголок губ. Они, придумавшие десятки историй и передавшие их следующим поколениям, не знали одного – правды.
  А правда в том, Шамси, что ты видел ее глаза.
  Правда в том, что те, кто живут долго, ценят хрупкую прелесть моментов даже больше, чем смертные.
  И в том, что Аминэ, впитывающая эти капли-секунды всем телом точно также, как жар твоих рук, действительно тянулась к тому огню, что горит у тебя за клетью ребер. Нет, не к огню даже – к тебе самому, какой ты есть.
  Почему именно так, а не иначе? Кто знает… Слова и поступки, взгляды и повадки, тот внутренний стержень, что не всегда заметен глазу, и оставшаяся чистота души – что-то одно ли, совокупность всего этого и, может, чего-то иного влекли ее, как огонек влечет огонек. И сейчас эта осторожная женщина не боялась сгореть.

  А покорность, деланная или истинная? Однажды ты слышал фразу о том, что «подчиняясь, тоже можно подчинять». Аминэ уступала тебе, но не уступала себя, оставаясь все той же, что и раньше. Она не признавала твое верховенство, не отдавала себя в сладкий плен – ты сейчас был равным для нее, и ее губы говорили о том, что она приняла бы и от тебя. Она хотела равенства, и держала себя в руках накрепко, осознавая, какими могут быть последствия.
  Каждый из нас хочет того, чего ему не хватает. Быть может, ей не хватает взгляда глаза в глаза, а не сверху и не снизу?

  Ты видел, как она сглотнула и кивнула, толи не находя слов, толи не желая размениваться на них. Змеиные бесстрастные глаза, в которых поселились такие человеческие искорки, на миг смежились, чтобы снова распахнуться и вернуть тебе настойчивый, жадный взгляд. Открытая твоим ладоням. Подавшаяся навстречу так, чтобы позволить долгожданному гостю переступить через порог, она обвила руками твою шею, и ты почувствовал, как к груди прижимается чужое тепло – и холодок прекратившего свою переливчатую песенку монисто.
  Она прерывисто дышала в унисон с твоими движениями, и ее широко распахнувшиеся глаза были двумя оазисами, подернутыми утренней дымкой. Она открывала себя, не таясь, и изучала каждую черточку твоего лица, ощущала кожей каждый твой выдох, чувствовала под кистями движение мышц, познавая тебя также, как ты ее. Так не звери обнюхивают друг друга, не незнакомцы пытаются понять, кто перед ним, не тень продолжает движение стоящего лицом к солнцу – так вместе со вздохом наполняется воздухом грудь, так нить и игла следуют одним путем, так до бесконечности перетекает один узор гириха в другой.

  Она подалась тебе навстречу тогда же, когда ты коснулся ее щеки, толи ожидая этого жеста, толи мысля в унисон, и встретила твой поцелуй своим – пылким, требовательным, одновременно дающем и отбирающем. Она то перехватывала инициативу, то полностью отдавалась тебе, и где-то а моменте ты почувствовал, как проплыли по плечам руки, скользнувшие с нажимом по груди и по животу, чтобы спуститься ниже и, быстро справившись с завязками шальвар, прикоснуться теплыми пальцами, двигающимися с медлительной уверенностью.
  А в воздухе был разлит одуряющий аромат хвои и миндаля...

  Шамси, по-прежнему не открывая глаз, жадно ловил каждое прикосновение её рук, медленных настолько, что в этой медлительности была и томность, и величественность, и нежелание спешить.
  Его разрывало от желания быть резким, ненасытным, неостановимым, и в то же время быть плавным, обволакивающим и нежным – так трогаешь цветок, который хочешь сорвать, но боишься повредить, и замираешь, держа у самой ножки, не решаясь применить силу, и медлишь, прижимаясь к лепесткам щекой, проводя пальцем, чувствуя и запах, и щетинки на стволе, и восхитительную легкость соцветия, и угадывая таящийся внутри нектар.
  Но цветок сам не говорит и не обнимает тебя, у него нет ни воли, ни желания, он только поворачивается к солнцу, клонится под ветром, распускается, когда приходит время – вот и всё. Аминэ сама решала, когда распускаться и кого поить нектаром.
  Говорят, что равенство – это доверие. В любви поэта больше красоты, чем в любви мужчины – о, это тонкое умение замереть в последний момент, отказаться, убрать руку, чтобы воспеть цветок в его лучшей поре, увековечить и любить взглядом, на расстоянии. Это великое искусство, но часто оно лишь маскирует страх. Страх бывает и такой – идущий от восхищения, от преклонения, от недостатка веры в то, что нарушая границы, ты останешься хорошим.

  Потому что ты не останешься.

  Все сальные ухмылки рафиков, все их грубые слова имеют под собой основание – ты не можешь быть мужчиной, и в то же время быть хорошим, чистым, как золотой самородок, легким, как стих, незапятнанным, как простыня.
  Ты не можешь любить женщину земной любовью и быть идеальным – потому что нельзя любить не нарушая границ: нарушая не в шутку, не в игре, не намеком, нарушая до конца. Это не зло, как таковое – это земля, мир, жизнь, а они не бывают идеальными, и вообще они не про добро и зло.
  Ты должен нарушить границу, или оставайся хорошим, славным, милым – но где-то там, в мире юношей, стихов, и вздохов.

  А равенство... равенство в том, что поступая так, ты открываешь эту свою сторону. Ты показываешь, что ты не подарок, не ветерок, ласкающий локоны, что ты не добрый – и не злой – потому что сделан не только из чувств. И тебя могут за это отвергнуть. Но такова жизнь.

  Поняв это, Шамси открыл глаза и уже больше не закрывал. Дыхание его выровнялось, он перестал волноваться, перестал обмирать и кусать губы, перестал даже целовать её.
  Он сбросил шальвары, повел плечами, чувствуя, как больше не дрожит, как огонь горит, но больше не жжет, как всего хватает и всего достаточно.
  Он обнял Аминэ рукой за спину, надвинулся на неё, настойчивый, не играющий, не улыбающийся, держа её опустился вместе с ней на песок, пока еще на бок, уперевшись в него локтем.
  Он перестал чувствовать золотую змейку в животе – он теперь чувствовал, что стал внизу твердым, и этой твердостью прижался к ней тоже. И в этом было что-то безжалостное, не милое, не витиеватое, а простое, земное и даже, может быть, некрасивое.
  Он провел еще раз рукой по её телу, от бедра до груди, от груди до шеи, задержался на шее под затылком, от чего был миг, когда показалось, что он сейчас опрокинет её и окажется совсем сверху.
  Но он пока еще не опрокинул. Он довел руку до щеки, тронул её легко-легко, словно показывая, что все еще видит Её.

  – Ты – моя, – сказал он Аминэ. – Я хочу тебя. Впусти меня и будь моей. И тогда я буду твоим.

  Поэзия требует тысячи слов, бури эмоций, цветастости описаний и накала страстей. Ведь это - уход от серой жизни, от выбранной родителями первой жены, которая в два раза старше и усы пышные, чем у мужа, от работой покорности младших жен и продажности уличных девок. Это шанс внести яркие краски в потертые гирихи жизни, и убежать и от гнева, и от себя самого. Разве могла женщина чужого народа, женщина глубокого ума, ответить просто и обыденно?
  Могла.
  - Да... - таков был её выдох, согревший твою щеку.
  Но в этом "да" было столько мягкой нежности, столько согревающего тепла, столько податливого желания, что более никаких слов не требовалось.
  Потому что в этом да был не опыт долгих лет стихосложения, но простая, и от того искренняя правда.

  Ты её желал - а она желала тебя, льнула к тебе, и ты ощущал и мягкость её кожи, и растекающееся тепло, и все изгиб, плавные и мягкие, но таящие в себе скрытую силу, а не завещанную небом покорную слабость.
  Она была готова отдаться - но и брать тебя. И это было... естественно. Она выгибалась под твоей рукой, прижималась, как кошка, требующая ласки, прищуривала глаза и закусывать губы, особенно когда ты касался самых нежных точек.
  И потом ставшая твёрдой змейка попала в цепкие руки охотницы. Тебя учили, что клинок нельзя сжимать слишком крепко - он станет малоподвижным, нельзя держать слишком легко - выбьют и улетит. И, кажется, теми же правилами руководствовалась и тонкая ручка, скользящая вверх и вниз, и снова, и снова. Она была и осторожной, и напористой, держала, но не переживала, была мягкой, но дарила острые ощущения.
  А потом пальчик огладил голову змейка, разгладив на ней тягучую каплю, и направил тебя в самый сладких из всех пленов...

  А что же Аминэ, тяжело вздохнувшая и подавшаяся навстречу? Ты не знал песни, скрытой за клетью её рёбер, и мог лишь догадываться по внешним проявлениям. Но чу, я - скажу. Она жаждала тебя, жаждала со всей искренностью и истовостью. Не потому, что изголодалась, не потому, что хотела что-то от тебя. И не потому даже, что влюбилась и жить не могла. Просто в какой-то момент два сердца забились в одном ритме и встретились два взгляда, которые высекли искру, породившую этот костёр.
  Не потому, что ты был хорош или плох, и не потому, что ты был силен или слаб. Просто ты был самим собой, не фальшивым. Ты не принижал её и не ставил ей в сердце памятник, не старался казаться иным. Ты был естественнен - а в мире масок и вежливых улыбок это было настоящей драгоценностью.
  И Аминэ хотела прикоснуться к ней. Не забрать, нет, и не испортить - так ценитель любуется цветком или статуей, чтобы не разрушить их. Но ты не был для змеедевы ни тем, ни другим - и поэтому она могла ответить на твой самый дорогой дар только одним - дарить себя всю. И она хотела это подарить. Хотела, чтобы в твоей памяти её лицо осталось надолго, осиянное только приятными воспоминаниями.
  Много это или мало? Каждый решает по себе. И выбирает по себе.
  Она - выбрала.
  И выбором этим был - ты.