Под Светом Полумесяца | ходы игроков | II — Суди по Справедливости العدالة

"Передают со слов Абу Хурайры, да будет доволен им Аллах, что Посланник Аллаха сказал: "Тот, кто умер, не сражавшись на пути Аллаха и ни разу не сказав себе, что он должен сражаться, умер не избавившись лицемерия"".

Этот хадис — первый услышанный тобой в жизни, и наверное, один из самых простых.
Правоверный должен сражаться.
Если он не может сражаться — ему следует твёрдо знать, что он должен сражаться и стыдиться того, что он не делает этого.
Наконец, если правоверный не делает ни того, ни другого, он суть мунафик, сеятель смуты и строитель мечети раздора, клятвопреступник, трус, корыстолюбец, лжец!

Таков первый урон, данный тебе, Давуд ибн Фарид.
Помни его, ибо назван ты в честь пророка.

Родился ты в год Хиджры сто семидесятый, когда Ар-Рашид был халифом.
Родился в Тарсе.

Знай же, Давуд, что во времена Праведных Халифов, когда царь Рума бежал без боя, то оставил Тарс лежать в руинах, и долгие годы среди разрушенных домов сталкивались храбрые гази с налетчиками лицемерных руми.
В мудрости своей, Повелитель Правоверных аль-Махди повелел Хасану ибн Кахтабе восстановить Тарс, но тот не справился.
Тогда халиф отправил Харуна — и тот преуспел, создав аль-Авасиму, щит Ислама, множество крепостей, полных людьми и оружием. Тарсу суждено было стать крупнейшей из этих крепостей, его постоянный гарнизон насчитывал три тысячи воинов из Хорасана и ещё две тысячи сирийцев.

Однако, тому, что аль-Махди задумывал как щит, суждено было стать мечом.
Со всех концов земли, хлынули в Тарс правоверные из числа желающих биться с кафирами и дойти до самого Рума. Все они были гази, а иногда и становились шахидами, но в отличие от банави, воинов Абны, разъезжающих на лучших конях и в хороших доспехах, простые мусульмане приходили на войну с тем, что могли достать. Их называли "аль-мутатавиа" — добровольцами, поскольку никто не нанимал их на службу и не мог приказать от службы отказаться.
Власти предпочитали использовать по отношению к ним более тактичное "паломники" — "хаджи" — и свой резон в этом был, поскольку многие действительно посещали Тарс в рамках "малого хаджа", чтобы воочию увидеть победоносных воинов Ислама.

Первые мутатавиа нередко были нищими, годами просившими подаяние где-нибудь на улицах Багдада или Антиохии, чтобы приобрести копье, щит и хоть какого-нибудь коня. Но шли годы, число "паломников" росло, и вскоре каждый мало-мальски крупный город завёл свой двор в Тарсе, а со всего Халифата добровольцам потекли особые пожертвования — сабил.

Так, постепенно, город заполнили многотысячные, отлично снаряжённые, толпы, ежегодно совершающие вылазки за Таврских горы, на земли Рума.

Твой отец был одним из первых. На десяти дорогах сидел он, упрямо протягивая проезжающим чашу для пожертвований и зычным голосом скорее требуя чем прося: "Не бросайте себя на погибель своими руками!"
В действительности, фраза значила прямо противоположное тому, как звучала, Аллах ниспослал праведникам аят, когда после ряда побед часть мусульман пожелала заняться своим имуществом, дабы привести его в порядок. Лицемеры-мунафики часто ссылались на этот аят, пытаясь смутить решимость шахидов, но любой мало-мальски образованный человек мог разоблачить их ложь.

Твоему отцу подавали. В ответ он рассказывал дающему один хадис на свой выбор, обыкновенно призывающий к джихаду в той или иной форме. Уже было сказано, что на отцовских хадисах вырос и ты.

— Посланник Аллаха говорил: "Худшее, что есть в мужчине это беспокойная скупость и сильная трусость".
— Посланник Аллаха сказал: "На пути Аллаха сражается человек, сражающийся ради того, чтобы превыше всего было слово Аллаха".
— Посланник Аллаха сказал: "Мне было велено сражаться с людьми до тех пор, пока они не засвидетельствуют, что нет бога, достойного поклонения, кроме Аллаха. И если они сделают это, то защитят от меня свою кровь и своё имущество, если только не совершат ничего такого, за что можно будет лишить их имущества или жизни по праву, и тогда Аллах сможет потребовать от них отчёта".

Такие сказки ты слушал.

Твой отец, Фарид ибн Умар, был отличным оратором и знающим мухаддисом, но прежде всего — он был гази, движимым неукротимой энергией. Снова и снова собирал он весь дар аль'Антакья (ибо происходил из Антиохии), поднимался в седло и приглашал следовать за ним.

А ты оставался с матерью — молодой, слишком молодой женщиной с прекрасными вьющимися тёмными волосами, ложащимися на плечи на манер покрывала. По-арабски она говорила очень плохо, а на родном языке Фарид ей говорить запрещал, по подслушанным тобой рассказам соседей однажды даже вложив ей в рот щипцами раскалённый уголь.

Жили вы бедно, в одном доме с ещё десятком женщин, у каждой из которых были дети. Всё захваченное в набегах, мужчины тратили на оружие, коней и шумные кутежи, где перед ними танцевали полуголые мальчики лишь немногим старше тебя.

— Давид!

Звала тебя мать шепотом если видела, что ты застыл у окон мужского дома, стараясь подглядеть за происходящим там.

И забрав тебя, поспешно исчезала.

Воспоминания о матери у тебя растворялись со временем. Ты помнишь ее мягкую руку со шрамами от плети — как по арабской традиции прикладывался к ней губами, желая матери доброго утра.
Помнишь очень тихий голос, пугливый взгляд, в котором явственно читалась вечная тоска по чему-то давно утраченному.

Отец владел ей не один — в складчину с четырьмя друзьями.
У неё были и другие дети.
Но не обманывайся, Давуд — ты сын своего отца.

С четырёх лет ты учился читать Коран при мечети и заучивал хадисы. А в семь отправился в твой первый поход.

Даже в обозной повозке, переход через горы дался тебе тяжело. Холод, казалось, заполнял всё твоё тело, как ледяная вода из реки, за которой тебя посылали, заполняла флягу.
В основном, собственно, тебя и посылали куда-то сбегать и что-то принести — воду, ягоды, какие-то травы или коренья.
Ты задерживался, терялся, приносил не то, — и тогда отец хлестал тебя тяжёлой камчой, один или два раза, но в полную силу.

На третью неделю похода, ты заболел и... ничего не изменилось.

— Терпи, — вот был и весь ответ.

В горячечном бреду, увидел ты первую стычку отряда с руми. Те ухитрились напасть внезапно и обстреляли вас из луков, вы немного постреляли в ответ, истошно вопя: "Аллаху Акбар!" Двое были ранены с вашей стороны, за потери противника ты поручиться не мог — вот, собственно, и вся схватка.

Кажется, вы победили, потому что вскоре достигли небольшой и абсолютно безлюдной деревеньки, которую сожгли, предварительно вытащив из домов всё, что плохо лежало.

Потом ваши всадники забавы ради стреляли по бродячим собакам из луков, пили вино и смеялись, а ты лежал в повозке, завернувшись в добытое в одном из домов шерстяное одеяло, и старался тёплым дыханием растопить попавшую в кровь ледяную крошку.

Перед сном, тебя навестил отец, на сей раз поддатый вином и оттого растерявший львиную долю обычной суровости.

— Этот мир — суров, сынок, Аллах создал его дабы испытать праведных мужей. Ты хорошо держался. Аллах Всевышний сказал: Выступайте легкими и тяжелыми и усердствуйте своими имуществами и душами на пути Аллаха! Это — лучшее для вас, если бы вы только знали!"

Он похлопал тебя по спине.

— Ты можешь этого не осознавать, но хотя ты лишь сидел в повозке за спинами праведников, сегодня — ты стал гази.

Утром ваш отряд рванул обратно в горы. Тогда ты не понимал причин спешки, но в действительности встреченный вами отряд акритов отступил за подмогой. Уже на следующий вечер вы видели лагерный костёр преследователей.

Отец тогда принял решение сняться с лагеря.

Тарса вы достигли благополучно, и здесь ты впервые изведал вкус славы — вас встречали как подлинных муджахидов! Дети бежали за твоей повозкой по улице, в их глазах явственно читалась зависть!

— Аллаху Акбар!

Кричали они, и славословие подхватывали прохожие.

В тот миг ты ощутил, в этом мире — мире воинов, мире мужчин, — ты только что перешагнул на ступень вверх.

Матери после первого похода ты почти не видел, раз и навсегда изъятый из женского дома. Теперь ты обитал с отцом, тот учил тебя верховой езде на коне или верблюде, показывал, как следует сжимать кулак, чтобы бить, как правильно держать нож и между какими рёбрами его следует всадить, чтобы наверное убить.

Ирония заключалась в том, что по врожденным способностям твоим, ты не был очень крепким, ловким, быстрым, зато обладал живым умом и с легкостью овладевал письмом и счетом. Имам гордился тобой за хороший почерк, отличную память и развитое внимание, позволяющее уловить мысль.

— Ты станешь отличным адибом...

Говорил учитель, и горечь сквозила в его речах, ибо вкладывая в слова надежду, он невольно лгал.

Тарс был явно не лучшим местом, чтобы учиться.
Скорее крепость, чем город, скорее лагерь, чем дом.
Здесь было много мужчин, прибывших со всех концов Халифата, но среди мутатавиа было мало персов, владельцев всех знаний мира, и почти не было покровительствуемых. Три тысячи выходцев из Хорасана обитали в цитадели, и отношения между ними и простыми гази традиционно были напряженными.
Ещё в Тарсе было мало свободных женщин, ибо даже женатые добровольцы, посвящая себя джихаду, предпочитали оставить семьи позади. На улицах мало было и детей, а те дети, что всё же появлялись, рождались, подобно тебе, в основном от содержащихся в "хуррамах" рабынь-пленниц, которых захватывали в набегах и которыми владели в складчину даже после беременности, в обход всех норм Ислама.

Нет, Тарс отнюдь не был домом мудрости, оплотом спокойствия и процветания.

Здесь господствовала полупьяная толпа вооруженных мужчин, открывшая свой собственный, ни на что не похожий образ жизни, представляющий нечто среднее между бешеным, диким кутежом и направленной во все стороны агрессией. Гази состязались друг с другом в стрельбе из лука и метании копья, проводили скачки, ежедневно устраивали шумные попойки, влюблялись друг в друга, истово молились — в общем, делали всё, чтобы поддерживать в себе яростное пламя праведной ненависти — но иногда пламя это вырывалось наружу! Обычно, в таком случае организовывался рейд на руми, подобный вашему, но бывали и дальние походы на хазар.

Проблемы начинались, если очередной рейд организовать не удавалось — не хватало денег, лошадей, оружия, припасов (лишь людей в избытке было всегда), а то и попросту не везло с погодой. В любой подобной ситуации крайней всегда оказывалась власть в лице эмира Тарса.

Ты не знал его имени, поскольку именовали его исключительно по кунье — Абу аль-Фаварис, то есть "отец воинов". Если кому он и был отцом, то персам из числа трёх тысяч гарнизонных воинов, им, в отличие от вас, раздавали землю и даже рабов, а вот в рейды они почти не ходили и на вас посматривали откровенно свысока. В своих поместьях они предпочитали расселять мавали из числа сирийских христиан, славян или индусов, что тоже не приносило "отцу воинов" особой любви.

Так вот, когда срывался тот или иной набег, на улицах мигом собиралась огромная толпа, требующая у эмира отворить арсеналы, раскрыть конюшни, одарить правоверных зерном и вином!

Начинались переговоры, в ходе которых Абу аль-Фаварис держался очень осторожно — первого эмира, Язида ибн Махлада, происходящего из старой умайадской знати горделивого вояку, гарнизон попросту поднял на копья — призывал в посредники имамов, всем своим видом показывал, как сильно желает помочь вам и в конечном счете одаривал правоверных серебром из казны...

Конфликт разрешался, но осадочек, как говорится, оставался.
Среди вас, правоверных суннитов, решающих дела если не по футувве, то по трудам Абу Ханифы, вечно ходили байки о заговоре шиитов, хариджитов, христиан и евреев, облепивших в Багдаде Повелителя Правоверных и жаждущих сорвать священный джихад!

Главным злодеем же считался Яхья ибн Халид аль-Бармаки, вазир халифа. Из надежных источников знали вы, что ар-Рашид воинственен, но Бармакиды, эти нечестивые муртады, недостойные лобызать своими лживыми устами даже копыта свиней, сдерживают его рассказывая, де, враг силён, войско слабо, а договоры с кафирами приносят немалую выгоду. Именно они стояли за каждым предательством!

И точно так же, как в Тарсе модно было ругать багдадские власти, каждый здесь ждал большой войны. Ежегодно, ко дню Навруза, вы посылали Повелителю Правоверных дары и ставший уже традиционным призыв: "Вперёд! На врага!" — всякий раз находились болтуны, уверяющие, что теперь-то вот уж точно Харун увидит, как слабы руми и как могучи воины Ислама!

Год шел за годом, а джихад не объявлялся.
Пусть так.

Весь Халифат рассчитывал на вас, отовсюду к вам стекались люди и пожертвования.

Вы могли одолеть руми и сами.

***

Ты рос.

Становился крепче и сильнее.
Вскоре, ты уже спокойно ездил верхом и даже участвовал в схватках с неверными — столкновений, к слову, становилось больше и больше. Вы теснили руми! Вы побеждали раз за разом! Экспедиции становились все масштабнее, замыслы всё более дерзкими! Несколько десятков мусульман сжигают пограничную деревню? Несколько сотен устраивают зачистку, находя прячущихся местных и уводя их в рабство? Ха! Как насчёт нескольких тысяч, сжигающих целый город?

Тебе 11.
Ты смотришь на пылающий город, из которого всадники выводят длинную колонну рабов — мужчины, женщины, дети.

— Эй, ты что! Куда смотришь?

Вдруг кричит отец, старший над сотней воинов, и хлестнув коня пускается к колонне, навстречу изумленному десятнику.

— Это что, я тебя спрашиваю? — рука указывает на группу женщин, и Фарид ибн Юсуф тут же отвечает самому себе, — Старухи! Болван, сын шакала, ты куда старух вывел?

Мужчина, к которому от обращается, опускает взгляд

— Ну хоть за что-то их наверное купят...

— А кормить их до этого кто будет, а?!

Женщины визжат, словно понимают о чем говорят два араба.
Всё заканчивается быстро.
Мозги, смешанные с кровью, налипли на отцовскую булаву.
Потом ты счищал их — подлинный оруженосец воина Пророка.

Это была крупная победа. Напрасно нечестивые муртады говорили, де, ваш враг попросту увел с чего-то все войска на Запад, напрасно старики, с годами растерявшие смелость, утверждали, что руми опасны, что за год до основания Тарса они сожгли предыдущую крепость муджахидов — с вами Аллах, и вы непобедимы.

Три тысячи пленников! Сто тысяч серебряных дирхемов! И это не говоря о лошадях, скоте и тканях!

— Что дальше? Гераклея?

Спрашиваешь ты отца через пару дней после пира, назвав крупнейший из пограничных городов.
Стареющий мухаддис потирает лоб,

— Мы сожгли их город, — почему-то выражение лица Фарида в этот момент казалось скорее обеспокоенным, чем торжествующим, — руми придется ответить. Они приведут армию, а армия руми... это совсем не то, что жители приграничья. Руми... для них нет ничего святого, в этом их слабость, но в этом же их сила. Ударишь руми так, что они почувствуют — они найдут способ ответить тебе таким способом, какой ты и вообразить не мог.

Он чуть помолчал и добавил задумчиво

— В последний раз, когда мы всерьёз воевали — мы проиграли.

В тот день ты осознал, что отец тоже стареет.

***

Руми ответили.

Твой отец оказался одновременно прав и не прав, войны не случилось, но удар оказался нанесён с самой неожиданной стороны — с тыла.

— Слушайте, слушайте! — привлекает внимание глашатай со стены городской цитадели, — Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного, Повелитель Правоверных Абу Джафар ар-Рашид ибн аль-Махди аль-Аббас волею своей устанавливает трёхлетнее перемирие, ибо неверные пали к его ногам, моля о пощаде и поднесли джизью! Доблестные муджахиды, да благословит вас Аллах! Повелитель Правоверных доволен вами! Эту победу одержали вы! В связи с этим, каждый гази Тарса получит от Повелителя Правоверных по пятьдесят дирхемов серебром! Слава Повелителю Правоверных! И да хранит его Аллах!

Ты стоял на той площади.
Ты слушал и не верил.

***

Конечно, перемирие никто и не думал соблюдать.

Набеги продолжались — но, как и прежде, редко и группами по несколько десятков всадников. О крупных подходах пришлось забыть, на все попытки надавить на эмира, "отец воинов" указывал на выставленное в мечети послание — вытканную золотом на белом шелке грамоту, красота которой ничуть не скрывала ужасного смысла написанных стихами слов.

Халиф даже вернул руми всех захваченных вами за годы пленников! Тысячи руми были выкуплены из рабства и отправлены к своим!

В том числе... твоя мать.

Отец был в ярости! Снова и снова повторял он, что жена его давно уже не пленница, что живет она с ним уже двенадцать лет и родила несколько детей. Состоялся даже специальный суд, где кади постановил однозначно — поскольку рабыня так и не приняла ислам и жила с несколькими мужчинами, то хотя дети останутся отцам, саму пленницу надлежит освободить, пусть и с выплатой владельцам компенсации равной стоимости рабыни.

— Выучись, сынок. Поступи на службу к эмиру, заведи семью, проживи хорошую, честную жизнь.

Так сказала тебе мать на прощание.

Казалось бы, куда уж хуже?
Но с руми "хуже" есть всегда.

В то время, как вам договор, ваш враг пользовался им и наносил теперь один удар за другим. Каким-то образом, руми узнавали направление ваших ударов и устраивали хитроумные засады в ущельях и на горных тропах.

Раз в такую угодил и ваш отряд — тогда ты получил первую в своей жизни рану, стрела попала в плечо. Из сорока человек погибли или попали в плен семеро, ещё шестнадцать были ранены.

Вылазки становились реже, беспорядки, напротив, учащались.

После каждой новости о нападении, весь Тарс пускался на поиски шпионов, которыми считали в основном христиан, хотя иногда тихо говорили и о персах, и даже о самом эмире. Как любой правитель, "отец воинов" держал при себе совет сотрапезников — и так уж получилось, что из восьми человек за его столом не было ни одного араба, лишь персы, христиане и евреи. Подозревали наместника и в тайном шиизме, а то и вовсе в огнепоклонничестве, на все возражения же звучал один ответ

— А когда он помогал нам по своей воле?

Старый Фарид тоже постепенно закипал. Менялись и рассказываемые им хадисы:

— Абу Бакр, да будет доволен им Аллах, однажды сказал: "Поистине, вы читаете аят: "О те, которые уверовали! Позаботьтесь о себе. Если вы последовали прямым путём, то вам не причинит вреда тот, кто впал в заблуждение", — но вкладываете в него неправильный смысл! И поистине я слышал, как Посланник Аллаха сказал: "Если среди каких-то людей есть такие, которые ослушиваются Аллаха, а остальные могут изменить это, но не делают этого, наказание Аллаха угрожает им всем".

Тарс закипал, чем дальше, тем сильнее.
Приближалось окончание трехлетнего перемирия, и по городу ходили слухи, что договор продлят, что в Багдаде это вопрос уже решённый.

Что-то приближалось.

***

А что же ты?

В свои четырнадцать ты был умён, красив, решителен.
Неудивительно, что вскоре ты начал получать цветы, стихи и надкушенные яблоки. В мире, управляемом мужчинами за тридцать и проникнутом культом мужской дружбы и почтением к старшим на всех уровнях, твоё внимание выступало своего рода призом, который следовало завоевать.

Тут следует сказать, что любовь к молодым юношам была настолько всеобщим явлением, что ты в общем-то довольно четко представлял себе, что именно от тебя хотят. В твоём окружении активно обсуждали историю, например, о жестокосердном юноше, отклонявшем ухаживания одного известного поэта настолько настойчиво, что тот заболел от любви и умер — причём "жестокосердие" осуждалось всеми.
Справедливости ради, притчей во языцах была и например история любви поэта Абу аль-Атахии к наложнице халифа Утбе, не получившая развития не столько в силу позиции Повелителя Правоверных (тот даже готов был подарить поэту свою рабыню), сколько из-за позиции самой женщины — и в ее адрес также звучали обвинения в жестокости.

В твою жизнь пришла любовь — любовь к том одностороннем, "завоевательном" виде, в каком ее понимали только арабы — но вместе с любовью приходила и дружба.

Постепенно, в едином потоке "воинов ислама" ты научился видеть группы, объединения, братства — каждое из которых собиралось вокруг какого-нибудь харизматичного проповедника или воинского предводителя.

Хотя Тарс и был совершенно суннитским и военным городом, здесь можно было найти своих прожигателей жизни, заядлых охотников, любителей персидской шуубийи или арабской старины, тайных адептов колдовства, суфиев, паломников, сектантов, аузаитов, сторонников Умайадов — и бесконечное множество землячеств.

Эта мирная, по меркам вашего города, жизнь, особенно расцвела с заключением договора. Прежде были только гази, вольноотпущенники гази и торговцы, зарабатывающие на джихаде — теперь к ним прибавился класс молодых воинов, которые вроде как приехали воевать, но... не слишком спешили. Сейчас ведь можно выехать на охоту, или сходить в гости, или просто выгулять новенькую белую кабу, потом почитать друг другу стихи, сходить в выстроенную недавно баню, влюбиться...

В образующиеся ахияты быстро начали попадать самые разные люди, дружба с которыми казалась для гази старой закалки немыслимой — прежде всего, конечно, персы, христиане и евреи, ведь молодёжь предпочитала веселиться там, где есть деньги, а деньги были в основном у тех, кого ваши предки вроде как завоевали...

Постепенно, эта особенная футувва заражала юношество, и даже отвергающие ее делали это как бы нарочито, напоказ.

Два мира — относящийся к военным походам и к жизни в Тарсе — практически не пересекались.

Но однажды, им предстояло столкнуться.

***

С чего всё началось, ты не знал.
Вроде как какой-то христианин поссорился с мусульманином из-за игры в кости, за что был избит на улице.
Собралась приличная толпа. Внезапно, на эту толпу вырулила другая — христиане, мирно идущие себе из церкви по домам. Но народ-то уже был заведён! Мусульмане решили, что люди Писания идут отбивать своего, началась драка, переходящая в погром...

И вот уже каким-то образом многотысячная вооруженная толпа идёт ко дворцу эмира.

— Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар!

Ревет город под чёрными столбами дыма, поднимающимися в небеса.

С детства ты знал — нет земли прекраснее аль-Андалуса.

Ветер качает прибрежные пальмы, грозди спелого винограда хранят поцелуи солнца, погружены в сонное забытьё горы, и море пульсирует, как огромное сердце мира — воистину, Аллах даровал Рай лучшим из правоверных! Самым стойким — кто ещё дошёл так далеко на запад? Кто рискнул переправиться через Румское море, бросив вызов народам, перед которым некогда трепетали и сами коварные руми?

И когда кровавый прилив затопил ваш дом, и мавлы, некогда покорные, восстали и истребили лучших из людей — лишь аль-Андалус раскрыл врата скорбящим изгнанникам.

Ты привык тосковать по Родине. Вы все привыкли, начиная с вождя, приведшего вас сюда и провозглашённого вами эмиром. Он, Абд ар-Рахман ад-Дахиль, спаситель рода, некогда юношей бежавший с братом, четырьмя сёстрами и малолетним сыном на руках через всю Ифрикию, пока посланные узурпатором всадники следовали по пятам! Он, сумевший сплотить вокруг себя верных, переправившийся через море, одолевший целую армию халифа, явившуюся умертвить его! Он, занявший всю Андалусию и подаривший вам новый дом — о чем были его мысли?

—В Кордове, в царских садах, увидал я зеленую
Пальму-изгнанницу, с родиной пальм разлученную.
"Жребии наши, - сказал я изгнаннице, - схожи.
С милыми сердцу расстаться судилось мне тоже.
Оба, утратив отчизну, уехали вдаль мы.
Ты чужестранкой росла: здесь чужбина для пальмы.
Утренним ливнем умыться дано тебе благо.
Кажется звездной водой эта светлая влага.
Жителей края чужого ты радуешь ныне.
Корень родной позабыла, живя на чужбине".
"Плачь!" - говорю. Но не плачешь, ты, пальма немая,
Пышной главою склонясь, равнодушно внимая.
Если могла ты сочувствовать горю собрата,
Ты зарыдала б о пальмах и водах Евфрата.
Ты очерствела, лишенная почвы родимой.
Близких забыл я, Аббасовым родом гонимый.
Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела
Привет передай непременно!
Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце
И все, что для сердца священно.
От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,
Терзаюсь я нощно и денно.
Аллах разделил наши души. Но если захочет Всевышний,
Мы встречи дождёмся смиренно.

Такие строки рождались из под его калама.
Нет, никогда не видел ты дома, нет, никогда не освободишься от тоски по нему, заключённой в материнском молоке.

Но ты родился в Раю.
И этот Рай ты научился любить.

Ты появился на свет в Кордове, в семье Мухаммеда аль-Малаки и берберки Тадерфи. Подобно тебе, отец родился уже на земле аль-Андалуса, но вот твой дед, Муавия, относился к числу прибывших в 124 году, незадолго до падения Умайадов, кайситов и погиб в битве при Кармуне.

О, ты на всю жизнь запомнил эту героическую страницу вашей семейной истории!

Абд ар-Рахман добрался до аль-Андалуса с одним лишь мавлой-руми Бедром — детей и сестёр пришлось оставить, брат, Яхья, повернул назад, поверив лживому обещанию убийц не причинять вреда, и был обезглавлен. У него не было даже денег — их отняли берберы Ифрикии. Не было знамени — он размотал свой зелёный тюрбан и прикрепил его к палке. Тем не менее, сразу после высадки, к молодому Умайаду примкнули триста всадников, в числе которых был и Муавия аль-Малаки.
Началась долгая и трудная война с местным эмиром. Но когда казалось, что победа уже достигнута — понадобилось пять лет в изгнании и четыре года войны — когда уже был объявлен эмират и выжившие Умайады со всех концов Халифата начали стекаться туда, Аббасиды нанесли свой удар.

В 146 году, бесчисленная армия халифа аль-Мансура высадилась в аль-Андалусе. Абд ар-Рахману пришлось бежать в крепость Кармуну. Два месяца длилась осада, у обороняющихся заканчивалась еда и вода...

Тогда эмир сказал: "Лучше погибнуть в бою, чем умирать от голода".
Семьсот воинов последовали за ним — среди них Муавия.
Последняя, безнадежная атака...

Но отвага обречённых сломила самодовольство слуг дома Аббаса.
Враг был разбит.
Изгнан.

Вот только было это за двадцать лет до твоего рождения.
С тех пор Аббасиды не пытались завоевать Рай. Вы обрюзгли, обросли жирком, на поверхность вылезли старые распри...

Для местных арабов, "баладийун", старожилов, несмотря на то, что ты был андалусцем в третьем поколении, ты оставался "шамийун" — сирийцем, а значит чужаком. Двадцать лет назад подобные твоей семье были опорой эмира, но с тех пор Абд ар-Рахман приобрёл сорок тысяч темнокожих гулямов, ставших его непобедимым воинством. Подвиг Муавии принёс его сыну Мухаммеду крупный земельный вакуф на организацию паломничеств — но поскольку твой отец был лишь управляющим, мутавалли, то имел право лишь на небольшую часть дохода с владений и находился под повышенным вниманием

Сам Мухаммед ибн Муавия в общем-то спихнул все дела на своего мавлу и жил на ренту, вечно пропадая у многочисленных друзей из числа шамийун. В некотором роде он и подобные ему были лицом эпохи — дети завоевателей Рая, уже не желающие что-то завоевывать, а наслаждающиеся новообретенной сытостью.

Как и у всех арабов, воспитанием твоим руководила мать — и про неё тоже стоит сказать подробнее.
Уже упоминалось, что она была берберкой, но вот что это значит...

А значило это, что Тадерфи не закрывала лица, украшенного ромбовидными и крестообразными татуировками и... владела вашим домом! Да-да, по обычаю этого африканского народа, перед свадьбой муж обязан подарить невесте свой дом! Мухаммед ибн Муавия влюбился без памяти, и с тех пор Тадефри руководила им во всем, выступая настоящей главой семьи.

Большую часть дня, эта необыкновенная женщина в буквальном смысле создавала дом — ткала ковры, лепила посуду и даже вырезала из дерева мебель!

Воспитывала она тебя твёрдой рукой и с единственной целью.

— Запомни, Аксель, — таким было твоё домашнее имя, — у мужчины в жизни есть только его честь. Положение и золото не принесут тебе уважения людей, которые будут лишь пользоваться тобой, втайне презирая. Держи голову высоко поднятой, не теряй лицо, не позволяй никому вытереть о тебя ноги.

Она передавала тебе традицию своего гордого народа, народа, иной раз начинающего войны из-за нарушенного обещания или убитого гостя.

И ты рос — гордый сын двух народов.

Когда тебе было пять, эмир Абр ар-Рахман скончался, передав престол Хишаму аль-Рида, правителю смелому и энергичному.

Хишам понимал фатальную слабость господства Умайадов — собственно, арабов в аль-Андалусе было всего несколько тысяч мечей, и даже эти тысячи раскололись на фракции и враждовали между собой — кайситы против калбитов, старожилы против сирийцев. С фронта их вовсю теснили христиане, которые пользуясь многочисленными смутами отняли множество владений, включая Галисию. С тыла же напирала берберская масса, составляющая основное мусульманское население полуострова и симпатизирующая хариджитам. За пять лет до твоего рождения, берберы уже подняли восстание в союзе с арабским Хариджитами и создали своё государство в Тахерте. Когда тебе исполнился год, западные берберы, уже в союзе с шиитами, отняли у Халифата Фес.

В таких условиях, Хишам поразмыслил и ввел всеобщее образование! По всему Халифату нанял он учителей и создал в каждом городе по публичной школе, где все желающие могли изучить арабский язык. Вскоре это принесло плоды, число мусалим — обращённых — выросло в разы. Даже христиане и иудеи оставшиеся верными своей вере постепенно становились мустарибун — арабизированными, то есть говорящими и думающими по-арабски.
Так край, в годы твоего раннего детства ещё совершенно чужой — в том была вина прежних эмиров, ради получения джизьи даже мешавших местным принимать ислам — менялся буквально на глазах, делался родным!

Другой важной мерой эмира стало назначение в каждый город кади — для чего, опять же, со всей аббасидской державы были наняты факихи-аузаиты, причём обращаться к ним могли в том числе христиане и иудеи, просто их тяжбы разбирались не в мечети, а на ее ступенях.

Продолжались и военные походы на север — Хишам вторгся в державу Каролингов и разорил ее южные земли. Христианское королевство Астурия было поставлено на грань уничтожения, когда мусульмане дважды взяли и разграбили его столицу, город Овеьдо.
Основной целью всех этих походов, впрочем, было уже не завоевание, а захват рабов для проведения масштабных строительных работ — по всей стране строились мечети (в том числе соборная — в Кордове), возводились акведуки, мосты и дороги. После завершения строительства, рабов освобождали и расселяли — они пополняли ряды мавали дома Умайадов.

Ты помнишь свою первую встречу с эмиром — он попросил разрешения войти в ваш дом и предложил твоей матери фрукты из своего сада и воду из своих фонтанов. Тогда ты ещё не знал, почему она пала на колени и велела то же сделать тебе — перед тобой стоял обычный человек в простой одежде, и много раз потом ты видел его гуляющим по Кордове и общающимся с простым народом.

Раз, ты подбежал к Хишаму и попросил купить тебе орешков в меду.

А он взял и... купил.

Такой вот был эмир.

Был — потому что он скончался, когда тебе было тринадцать, и все народы, все веры Кордовы оплакивали его.

На смену Хишаму аль-Рида пришел аль-Хакам аль-Рахман... и это был уже, конечно, человек совсем другого сорта. Родившийся уже после вторжения Аббасидов, с детства привыкший к господству, он куда сильнее напоминал молодую поросль сирийских Умайадов, некогда в гордыне своей потерявших Халифат, чем своих прозорливых отца и деда.

Аль-Хакам любил вино, охоту, музыку, танцы, красивых женщин. В первые дни правления, он стал известен тем, что проделал в альбогоне — традиционном музыкальном инструменте — отверстие, так что тот стал звучать гораздо лучше. С тех пор в народе пошла поговорка: "Прибавка аль-Хакама" — обозначающая вообще любое известное, но бесполезное достижение.

С восхождением аль-Хакама вернулись и распри. Достоинство нового эмира и его право на власть оспорили собственные дядья, старшие братья покойного Хишама, некогда продавшие ему своё право первородства и приобретшие на вырученные деньги обширные земли в Африке. Началась война, старшие Умайады даже сумели осадить Кордову, но были разбиты и отброшены — старшего, Сулеймана, аль-Хакам казнил, младшего, Абдаллаха, помиловал, но отправил под арест.

Та поддержка, которую получило вторжение в Андалусии, те презрительные крики, которые слышались на улицах в адрес жалкого внука великих деда и отца, наконец, бросаемые прохожими камни — всё это принесло жестокость в сердце аль-Хакама.

На смену аузаитам он призвал в суды сауритов — угрюмых книжников, верящих в то, что уровень имана (то есть веры) повышается или понижается деяниями, но доводящих это до абсурда, до требования даже голову чесать так, как это делали Абу Бакр и Умар. Сауриты были математиками и обожали во всем предельную точность — при омовении они предписывали обязательно промыть нос, задавали необходимые интонации определенных фраз при совершении намаза, и все это связывали с увеличением или уменьшением веры — одним словом, были теми ещё формалистами.

"Те, кто повинуются Аллаху, приходят к нему, избегая мира", — говорил ас-Саури и последователи его никогда не блистали человеколюбием, равно как и интересом к мирским делам. А ещё ас-Саури выступал против того, чтобы судьи давали советы правителям и именно эту часть эмир Кордовы желал использовать.

Но по-настоящему характер свой аль-Хакам показал когда тебе исполнилось четырнадцать. Тогда, заподозрив мятеж, он перебил всю толедскую знать — сплошь благочестивых мусалимов.
Ненужное кровопролитие было призвано стать исключительно демонстрацией силы, это был жест не имама, наставника верующих, но самовластного малика...

А Андалусия к такому не привыкла.

Здесь мы и возвращаемся к тебе.
В год хиджры 185 тебе как раз исполнилось восемнадцать.

Ты уже сносно владел фусхой и счетом, демонстрировал незаурядный ум и сильный характер, так что родители подумывали отправить тебя учиться в Египет. Отец собирался перед этим женить тебя, мать настаивала что мужчине следует самому выбрать себе женщину, но тоже соглашалась, что завести ребёнка прежде чем отправиться учиться, было бы неплохо. Как бы то ни было, оба подталкивали тебя в спину, что род пора продолжить.

Совсем иное мнение было у твоих друзей — молодых сирийцев и берберов, собравших некое подобие ахията, хотя запад, конечно, не знал пока этого слова. В основном вы просто вместе наслаждались поэзией, музыкой, вином и женщинами.
Лидером кружка был самый старший из вас, Яхья ибн Хакам, которого за необычайную красоту и высокий рост вы прозвали "аль-Газаль" — в буквальном прочтении оно означало, собственно, газель, но метафорически читалось как "красавчик", "соблазнитель" и "поэт.
У тебя прозвище, кстати, тоже было — аль-Шарур, "дрозд", данное потому, что ты умел красиво говорить. Впрочем, не так красиво как Яхья. О, какие у него были стихи!

— Когда на дружеском пиру мы допили вино,
Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,
Я к винной лавке подошел, хозяина позвал, —
Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.
Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,
Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.
Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,
Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.
«Но дай мне что-нибудь надеть, — торговцу я сказал, —
Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу,
Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,
Аллах свидетель, — я солгал, я обманул беднягу.
Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,
И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.

Все эти юнцы происходили из разных династий, но кое-что их объединяло — лёгкость в отношении к жизни, любовь к искусству и грандиозные мечты!

Вас манили богатства Ифрикии.
Сколько историй слышали вы о смелых путешественниках, пересекающих эс-сахру и возвращающихся с золотом! Неудивительно, что вскоре вся компания уже вынашивала план — как собрать караван, какие товары закупить и на какие деньги...

Возможно, ты примкнул бы к друзьям.
Быть может, послушался бы родителей.

Всё это оказалось не важно, потому что однажды в дом твой пришел знакомый — родные были в гостях, и потому ты впустил его и назвал гостем. Ты поднёс ему фрукты, предложил омовение и рабыню...

Внезапно, занавес, закрывающий вход отдёрнутая — на пороге стояли вооружённые рабы эмира.

— Вот он! Вот этот мерзавец!

Прокричал один из них с жутким акцентом.

Твой гость отшатнулся.
Ты инстинктивно поднялся, широко раскрывая руки.
"Мир вам! Вы в моем доме!" — кажется так ты сказал, во всю мощь своего голоса.

В ответ острие копья оказалось у твоей груди.

— А ну не лезь, мальчишка! Этот человек — преступник!

Закон гостеприимства — древнейший из законов, и самый священный. Его чтили и арабы и берберы. Нужно было быть тупым зинджем и рабом в придачу чтобы так грубо угрожать тебе и твоему гостю!

Это был один из тех моментов, что определят кто ты.

Возможно, самый главный.