Спасение рядовой Ялу | ходы игроков | "Клерк"

Первая часть вечера прошла с пользой. Во-первых, Томас выпил сидра, во-вторых, разбавил сидр кальвадосом, и все это - в хорошей компании. Обсудив с родственником всякое, изрядно подобревший Филч послушал рассказы свекра про городской совет - тот и в лучшие свои времена напоминал психиатрическую лечебницу, пусть и без решеток, про следователя - а как иначе, в столице-то все всегда и всем видней, про ревизоров - давно пора разворошить это осиное гнездо в администрации, и даже про любителя устраивать барбекю прямо на рабочем месте - удивительно, что тот чудак себя заодно случайно не сжег. Ничего удивительного, ничего сверхъестественного. И ничего, что могло бы помочь ему в понимании ситуации с Николетт. Впрочем, из всего услышанного, Томаса действительно огорчили, пожалуй, лишь известия о возможным трудностях с проведением тендера. Нет тендера - нет контракта, нет контракта - нет материалов, нет материалов - нечего учитывать, нечего учитывать - нет работы, нет работы - нет денег, нет денег - есть только дождь за окном, помноженный на зияющую язву самобичевания, снедающую израненную душу старого солдата-литератора.

Хмыкнув собственным мыслям, мужчина тепло попрощался с Франсуа, не забыв, конечно же, ни приобнять того, ни дружески похлопать по плечу, а затем, мельком заглянув - чтобы лишний раз не дышать на детей спиртовым духом перебродивших яблок - к племянникам, направился домой. На улице уже успело изрядно стемнеть, но ночных прогулок Филч особо не страшился, да и жил он, прямо скажем, не на окраинах, где риск получить холодную сталь под ребро хоть и не был велик, но все равно никогда не становился нулевым. Бодрящее воздействие свежего воздуха, помноженное на все еще будоражащий кровь этанол, вместе с тем, вылилось в то, что клерка понесло вовсе не в сторону любимой тахты и позднего чаепития, а в одну из полуподвальных и, по классике жанра, полуподпольных курилен.

Спустившись в наполненную сладковатыми - понять, где заканчиваются мягкие гитарные переборы благовоний и начинаются дурманяющие риффы опиума, было решительно невозможно - дымами полутьму, Томас первым делом поздоровался с незаговорчивым "администратором" - индусом неопределенного возраста, чьи руки всегда были украшены замысловатыми узорами из хны, а просторный халат уже не пах, а фактически вонял какими-то жгучими специями, после чего, мельком глянув на развалившихся среди подушек достопочтенных клиентов не менее достопочтенного заведения, преодолел перекрытый собранным из трескучих бус занавесом проход и направился в "задние залы" - туда, где, помимо курительных смесей, всякий мог попытаться обменять немалую толику грязных денег на малую толику чистой женской ласки, еще меньшую толику того, что наплакали тибетские маки и, при определенной удаче, совсем уж неприлично крохотную толику полезных сведений о чем - и о ком - угодно.

Если ему повезет, Кристоф Фийон, его старый знакомый по "Чайному Клубу", а также, по совместительству, не только один из городских чиновников, но и большой любитель простых мирских удовольствий, будет там, и Томас, сделав вид, что встреча их совершенно случайна, а сам он - бесконечно рад видеть бюрократа, и предварительно заказав кальян, постепенно подкрутит спираль разговора до точки, в которой задать вопрос о Моро будет уместно. Если же нет, стойко снеся удар судьбы, Филч закажет кальян и проведет вторую - финальную - часть вечера, дегустируя заморские табаки в гордом одиночестве.

При приготовлении курительных смесей используются два основных метода, качественный и быстрый. В первом случае листья табака вымачиваются в растворе дополнительных ингредиентов, пока не впитают достаточное количество. Потом они сушатся и дальше обрабатываются как обычный табак. При быстром способе в уже готовый табак просто добавляют разные порошки. Судя по цене, в курильне использовали первый способ, а если судить по вкусу, то второй. Были, правда, еще магические способы обработки табака. Но настоящие любители их не признавали. Когда заправка для трубки выходит ценой в кубинскую сигару, то выбор становится очевидным.
Кристоф оказался не прочь поболтать. Он с юности отличался повышенной пронырливостью, из-за чего его за глаза иногда называли Крысом. Вот и в городской администрации устроился на теплом месте. Разговор завязался. Разговор пошел. Оставалось его только вовремя направлять. Ведь люди так любят демонстрировать свою значимость, незаменимость и информированность.
За один разговор Томас узнал сразу две вещи. Первая была менее важна, но, по своему, любопытна. Оказалось, что когда Ялу на велосипеде отправилась в зараженный город, струсивший врач с досады бросил бросил ей вслед. «Да она там всех поубивает!» А потом какой-то ушлый корреспондент ее чуть переделал. Так в первый раз прозвучало «медсестра - убийца». Впрочем, газетная шумиха началась только на следующий день после задержания.
Вторая новость оказалась значительно более важной. По словам Фийона, в тюрьме сейчас тоже был тот еще балаган. А сам чиновник получил эту информацию через приятеля из отдела снабжения, который отвечал как раз за тюрьму и мотался туда чуть ли не каждый божий день, в смысле, рабочий. Так вот, кроме обычной охраны там дежурил наряд военной полиции. Дежурил агент поставленный инспектором Реми. Потом к ним добавилась парочка неразговорчивых мсье из контрразведки. И, в завершении банкета, завтра, должны были прилететь люди из Охраны Короны. Так что, как бы не были два проблемных заключенных кому-то, да-почти-всем-если-не-врать, неудобны, за их жизни можно было не беспокоиться. Никто не повесится в камере от угрызений совести и не разобьет себе голову о стену. Слишком много там народу, которые друг другу не доверяют, и друг друга терпеть не могут. Это было не о том "кто-контролирует-контролеров", а скорее, "как бы контролеры друг друга не поубивали". Так что можно было выдохнуть и спокойно докурить. А потом спокойно пойти домой. Конечно, дело бросать было нельзя, но оно не требовало спешки. Жизни Ялу, пока, ничего не угрожало. А там и адвокат должен был подъехать. Минусом же безопасности было то, что все и всякие свидания с лейтенантом и бывшей сестрой милосердия были запрещены. Но можно было отправить ей передачу. Насколько помнил Филч, Ялу курила, как и он сам, причем предпочитала восточные сорта табака. И была сладкоежкой, чего уж там, вполне простительная слабость для девушки. А вот медицинский спирт в передаче вряд ли пропустят.
Третья новость тоже была, но она касалась уже не Ялу, а ее товарища по несчастью. Лейтенант Дюлаж, по словам Крыса, утверждал, что получил устный приказ от полковника. Что сам полковник категорически отрицал.
На следующий день Томас из газет узнал о создании Фонда помощи Николетт Моро.

Общение с Фийоном - пусть он и был бывшим другом - давалось Томасу нелегко, поскольку было, признаться честно, следствием воли не сердца, но разума. Напротив клерка в курильне мог сидеть кто угодно - решивший пропустить кружечку после тяжелой смены городовой, трансильванский вампир, его, Томаса, интендант из взвода снабжения, древний норд-берсерк, тот безымянный водитель, чей дребезжащий "Berliet" с откидными бортами часто привозил им рулоны ткани с гаврских складов, случайная любительница сначала покурить и выпить за счет грустного и одинокого мужчины, а после, сославшись на оставшуюся дома чахоточную тетушку, сбежать в ночные туманы, да хоть даже и сам мэр города, он - Томас - так же мило кивал и улыбался бы каждому, кто говорил бы ему то, что он хотел знать. И хоть насчет вампира, берсерка и мэра, Филч, возможно лукавил, прочие персонажи вполне могли заменить маячившего перед ним в дымных клубах "Крыса" практически без вреда для истории. А все дело в них - в апатии, в утрате вкуса к новому, в банальном осознании того, что лучшие годы остались позади - в общем, во всем том, из-за чего Томас давно и напрочь погрузился в ставшее привычным в послевоенные годы состояние "отрешенного существования", которое практически полностью заместило собой жизнь, и из которого мужчину могло вывести только что-то уж совсем экстраординарное.

Вести же о "Ялу" были, мягко говоря, неоднозначными. Во-первых, все как всегда - люди слышали то, что хотели слышать. Нашли жертву, на которую возможно повесить все ошибки и списать все грехи, и рады. Во-вторых, вешать и списывать, судя по тому, что за птицы барражировали по коридорам местечковых застенков, на Николетт собирались многое и многие. Ничего нового, бюрократические, военные и прочие, прочие, прочие гиены почуяли кровь. Или кто там ее любит? Акулы? То и дело утирая платочком проступавший на лбу пот, Томас как мог держался до конца беседы, стараясь не подавать виду по поводу того, как же сильно его интересует прочая болтовня чиновника, после чего, распрощавшись с "Крысом", направился прямиком домой.

Там, натопив кухонную печь, согрел воды, обмылся, переоделся в домашнее, выпил чаю, и уже совсем в поздний час полез в стоящие на чулане коробки из-под швейной фурнитуры, достал вторую слева, ту, что стояла у самой стенки, и уже из нее вытащил завернутые в платок монеты, попутно зацепив локтем и едва не свалив на пол укутанный в ветошь карфагенский автомат. Деньги. Заначка на чернейший из черных дней, которая, впрочем, довольно регулярно разорялась, стоило было закончиться чаю или приехать в город какой-нибудь джаз-банде. Пересчитав заработанное непосильным трудом, он разложил финансы двумя кучками. Первую, побольше, убрал обратно, а меньшую перепрятал в карман жакета, на завтра. После чего, накидав в утюг углей из затухающей печи, погладил на утро свежее белье, начистил броги и обмахнул щеткой брюки, после чего, заведя будильник, наконец, улегся в постель.

Сон пришел не сразу, и даже заснув, Томас спал плохо. Ему чудились то подернутые желтоватой дымкой окопы, по брустверам которых валялись почерневшие тела в измочаленной форме, то тянущаяся к нему женская рука, чьи тонкие пальцы хватали его за ворот куртки, куда-то тащили, расстегивали душащие пуговицы на груди, позволяли вздохнуть. Жуть - да и только.

Так или иначе, но проснулся мужчина, будучи совершенно не в духе. Едва не пристукнув ни в чем не повинный будильник кулаком, он оделся, собрался и, даже не выпив чаю, отправился на работу, выйдя на полчаса раньше и по дороге зайдя сначала в любимую табачную лавку, ту, что на углу, за обувным, где купил кисет отборного "восточника" - такого, какой и сам бы с удовольствием покурил, а потом и в кондитерскую лавку, добычей в которой стал пакет простых, но вкусных шоколадных конфет, с фруктовой, ореховой и медовой начинками, в равных мерах каждого вида. Брать красивые пирожные, с круассанами заодно, было бесполезно, тюремные надзиратели, проверяя передачки, наверняка безжалостно порубили бы их в труху, превратив в кашу, а в конфету напильник не спрячешь.

Хмыкнув мельком ухваченной из лежащей на одном из прилавков газет новости - вечером было бы неплохо разузнать об этом подробней - о Фонде, Филч, наконец, добрался до родной мануфактуры, где первым делом отметился о прибытии - штрафы есть штрафы - а уже потом, отправившись в свой кабинет, взялся за перо и бумагу.

"Николетт, пишет тебе Томас...". Нет, не то. "Привет, Николетт, это Томас Филч. Надеюсь, у тебя все хорошо. Может быть...". Что за бред? О, привет, я тут услышал, что ты угодила в тюрьму, с риском быть расстрелянной, как дела? "Мисс Моро...". Дьявол, а она там не миссис случайно? "Прошлым вечером, читая газету...". Нет, ну ты шутишь? "Это Томас Филч, я обязан...". Передать вам табачку и конфеток обязан. Да чтоб тебя! "Николетт, ты не одна. Я верю - ты ни в чем не виновата. Т. Филч". Что ж.

Уложив подарки и записку в очередную коробку из-под тканевых крючков, Филч перевязал ее шпалерой и, подозвав одного из цеховых мальчишек, вручил ему серебряную монетку, подкрепив ее объяснениями, что и куда нести, кому и как отдать. После чего, стараясь не думать о том, не слишком ли напыщенной вышла записка, занялся делами. Будет вечер - будет время и на Фонд, а пока - работать.

Как ни странно, мальчишка, когда вернулся, доложил, что передачу для Николетт Моро у него приняли. Правда это не означало, что она обязательно дойдет до адресантки и арестантки в целости, какие два похожих в сущности слова. При том уровне безопасности, который сейчас был в тюрьме. Но, можно и нужно было верить в лучшее. Записку, наверное передадут. После того как просветят, проверят на тайнопись и контактный яд. Хорошо еще, что магия на обычной бумаге или не держится, если заряд слабый. А сильное воздействие эту бумагу или сожжет или развеет в пыль. Так что даже самый всемогущий маг с помощью письма никому повредить не сможет. Иначе работники и работницы почт империи просто сошли бы уже с ума, проверяя груду писем каждый день. А табак и конфеты сможет проверить тюремный маг. Процедура насквозь стандартная и не требующая особых сил и умения, только внимания и усидчивости, любой слабосилок справится. Так что уже сегодня Ялу сможет побаловать себя сладеньким, а потом покурить. Да, интересно, есть ли у нее с собой трубка?! Может получится неудобно... Хотя, может и заказать, если нет, просто у тюремщиков. Есть список предметов, которые запрещены, а в остальном, почему бы и нет. Мир не без добрых людей. И хорошо, что он не положил ей так популярных в городе «слез Жанны». Это тоже конфеты, только не с начинкой, а миндаль в шоколаде. А то ассоциации могли возникнуть не хорошие. Дальше же началась рабочая суета, думать и рассуждать в которой было и некогда и неудобно.

На следующий день удалось позвонить в Фонд. Причем, что хорошо, с рабочего телефона. Вроде звонок в Париж и не слишком дорого стоит, но сантим к сантиму, франк к франку. Короче, мелочь, но приятная. Там Филча поблагодарили за звонок, активную гражданскую позицию, записали номер по связи и обещали перезвонить.

В среду еще и объявления о концерте развесили. С блюзом и джазом Томас познакомился на войне. Где же еще?! Если первый «Даллаский блюз» Харта Уэндома только за пару лет до начала заварушки напечатали. Среди карфагенских союзников некоторые притащились на фронт с гитарами, а из них, о чудо, кое-кто еще умел на них играть, а не только лабать в три аккорда. Некоторые чернокожие блюзмены, которые бродяжничали по стране, перебиваясь случайными заработками на стройках и плантациях, играя за выпивку и еду, отправились служить. А пониженные можорные блюзовые ноты, да и вся «тоска зеленая» отлично легли на ощущения войны. Так что Томас был, можно сказать. Одним из пионеров джаза и блюза во Франкии. Естественно, не как исполнитель, а как любитель и слушатель. Познакомился, можно сказать, самыми истоками. Да что так говорить, если «Антверпенский блюз», он же «Блюз смерти» написал парень из соседской дивизии. Он, некстати, погиб в этой кровавой мясорубке на бельгийской земле, но успел сделать свое имя бессмертным. Да и чернокожие блюзовые певицы вошли в моду только после войны. Мэми Смит выпустила свою пластинку с «Crazy Blues» всего четыре года назад и понеслось. Аманда Мей, больше была известна как Менди Мей, или ЭмЭм. Она не была так же популярна, как та же Мэми, «мать блюза» Ма Рейни или «императрица» Бесси Смит. Но, пожалуй, уверенно входила в десятку, а кое-кто считал, что и в пятерку блюзовых певиц. Естественно она была черной. Из той «новой» волны, когда представители фирм грампластинок рыскали по всему Югу, выгребая тех, кто хоть как-то умел петь блюз. Менди петь умела. А было ее экстравагантное поведение и безумные выходки, частью сценического образа или позывом темной души, знает только Митра. Что стоит только бросок через Атлантику в Старый Свет. Ее концерты по ту сторону Канала прошли с большим успехом. И блюзвуменша такого класса первый раз заплыла не только в Руан, но и во всю франкийскую империю. Настоящий ценитель просто был обязан попасть хотя бы на одно выступление. И «Блюз смерти» она исполняла тоже...

Припомнив, что бумага - штука такая, все стерпит, Томас, уже раскладывая по ящикам накладные записки по последним отгрузкам жаккарда, и не первый десяток минут пытаясь разобрать печати на сопроводительных листах с железнодорожной станции в Элбофе, сотрудники которой вечно экономили на чернилах, внезапно осознал. Трубка! Как он мог переслать бедной Николетт то, что можно покурить, но при этом забыл о том, чем? Отбросив пугающие мысли насчет того, что табак, возможно, вообще разойдется среди тюремщиков, мужчина едва дождался обеда и, вместо похода в столовую, побежал все в ту же лавку, где быстро и решительно приобрел эбонитовый "инструмент": простой, крепкий, с вишневой чашей. Бриар - перебор, могут и позараться, серебро и всякие рога - дороговато, плюс - точно позарятся, а так - баланс между ценой и качеством. Да, трубочку, конечно, не мешало бы и обкурить, но эту работу он решил делегировать самой арестантке, дабы ей не пришлось гадать, успел ли за прошедшие годы добрый Филч обзавестись туберкулезом или нет.

Буквально ворвавшись в кабинет на последних оплачиваемых минутах, отведенных под отдых, Томас немедля завернул покупку в вощеную бумаг, после чего, перевязав получившийся сверточек, вновь отыскал того самого паренька, который поутру неплохо справился с поставленной задачей. Толика наставлений, еще одна монетка - и верный гонец вновь отправляется в путь.

Вторая половина же рабочего дня, в целом, ничем не отличалась от десятков и сотен ей подобных: бумаги тут, бумаги там, бумаги в конвертах, бумаги в печатях, бумаги в подписях Дюпона, подписях шоферов, подписях приемщиков, подписях на подписях и подписях под подписями. Снова и снова, опять и опять. На следующее утро все повторилось. Как повторялось уже десятки и сотни раз. Бумаги, подписи, печати. Проверь ящики, отпори от рулона пробник, напиши сопровод, получи результат, заверь, проштампуй, подпиши, отдай, верни, туда, сюда.

Так, незаметно для себя - как оно обычно и бывает - Томас вновь погрузился в бесконечный сплин. Деятельный запал угасал, будучи вытесненным ставшей почти ритуалом покупкой порции табака и порции же конфет, которые затем, вместе с мальчишкой, которому уже не нужно было ничего объяснять, отправлялись в тюрьму. Все шло своим чередом. Все, что не было важным, потеряло свою важность и отошло на второй план, "когда-нибудь потом" и "как-нибудь само", а все, что важным было, сместилось в списке приоритетов на ступень вниз. И она, ступень, вновь опустела. Серость дней, что, проходя, и составляли его жизнь. Проснуться, выпить чаю, поработать, пообедать, поработать еще, поужинать, лечь спать, повторить. Замкнутый круг, змеей удушающий любые стремления.

Лишь попавшаяся на глаза афиша, когда Томас, дежурно закупившись "нужными штуками" для Моро, спешил в мануфактуру, вновь всколыхнула то болото обыденности, из которого уже и макушки-то филчевской не торчало. Николетт в камере, ты в кабинете, Аманда Мей - в Руане.

Подняв воротник и зябко глянув на ползущие над крышами домов тучи, мужчина почувствовал острый укол совести. Время идет, подруга - хотя, руку на сердце-то положа, знакомая, как максимум - гниет по подвалам, а чего он? Раздумывает о том, что было бы неплохо сходить и послушать музыку? Это с одной стороны. С другой, еще острей подкатило осознание своего бессилия. Сходи он на концерт, не сходи - что, в сущности, изменится? Ничего. Даже если бы Томас, придя вечером домой, снял со шкафа автомат, зарядил его и, изловчившись, пальнул себе в голову - что, дьяволы всех раздери, в сущности, изменится? Сестра поплачет, племянники поспрашивают, почему дядя не приходит, да Франсуа, выпив за упокой его души рюмочку, начнет искать нового работника. Великие люди меняют жизнь, Томас. Обычные люди - ее живут. Приходят незаметно, стоят в сторонке, наблюдая, а потом незаметно уходят. Печально, но факт.

Что ж. Хоть окончательного решения относительно "сходить и поглядеть на "ЭмЭм"" Филч так, сразу, и не принял, но вот решение насчет "сходить вечером в бар и накидаться", вполне, себе, с самим собой согласовал и утвердил.

Парнишка был только рад. Он же наверняка читал газеты и слушал радио. Так что наверняка понял, что носил передачу самой знаменитой арестантке империи, первой такой, после Мата Хари и баронессы де Фоликон. Будет теперь чем перед друзьями и девчонками хвастаться. Да и лучше прогуляться по весенней погодке до тюрьмы и обратно, чем сидеть на скучной фабрике. Жак, или он Жан, всем своим видом изобразил усердие и готовность. Так что будь он собачкой, то встал бы на задние лапки и смотрел в глаза снизу вверх, шумно дыша в ожидании косточки. Не было никаких сомнений, что трубка попадет куда нужно.
Она и попала, наверное. Потому что связь была односторонней и обратно из тюрьмы ничего не приходило, ни бумаг, ни слов. Будто кинул камень в воду, а потом еще камень, и еще. Журналисты возмущались, захлебывались в злобном вое про свободу, вообще, и свободу слова. Вот только никого из них так и не пустили ни к Моро, ни к Дюлажу, ссылаясь на прямой приказ министров, военную тайну и тайну следствия. Конечно, долго такое безобразие продолжаться не могло, нужно было только дождаться прибытия адвокатов. Сразу несколько ведущих адвокатских кантор заявили о своем желании защищать подозреваемых. Еще бы, участие в таком процессе уже слава и признание независимо от результата. А если еще и удастся отстоять подзащитных, то отдача как минимум утроится. На самом деле дней от первой посылке Ялу до похода в бар было всего ничего. Просто они были длинные как удавы, такие бумажные удавы без начала и конца, с бесчисленными чешуйками букв и цифр и экзотическими пятнами печатей. Томас был совсем не Лаокоонтом, он был лучше, не не давал чудовищным змеям себя удавить, хотя сражался один, без сыновей. Скорее он был похож на Сизифа, поскольку победы в этой борьбе не было, она была попросту невозможна.

А потом была магия вечера и простых удовольствий. Тем более место было вполне приличное, хотя и не старый город. Сюда ходили не напиться, а потом пойти бить морды парням с другой улицы. И, даже, не напиться, потанцевать и снять девчонку. Здесь можно было спокойно напиться послушать музыку, место для тех, кто не любил активного отдыха. Понятное дело, что вина, коньяка и зарубежного алкоголя тут было мало, не говоря уже о таком извращении, как пиво. Но вот местного сидра здесь были полные бочки, а любители чего покрепче могли хоть залиться кавальдосом. Причем и тот, и другой были настолько недорогими, что их не будут разбавлять, даже когда клиент уже "хороший", или, как говорят континенталы, "лыка не вяжет". Хорошо хоть на закуску яблоки не предлагали. И отпустило, постепенно, на неизвестном по счету бокале. Причем бокалы в заведении были вместительные, побольше тех, из которых аристо хлещут шампанское. Так-то, прошлый месяц и для фабрике и для самого Томаса был удачный. И, несмотря на покупку для Ялу конфет и табака, деньги в заначке еще были. А на тот случай если они кончаться, вот совсем, навсегда и сразу, оставался автомат. Ну не стреляться же из него на самом деле?! Есть способы много проще. А стоит такая машинка из Нового Карфагена как половина автомобиля, если не дороже, хоть с войны и прошло уже шесть лет. И, главное, всегда есть желающие купить, и те, которые с честью, и те, кто как-то обходится без этой мадам. А если не хочется топтать ноги и идти добывать билет, так есть Жак-или-Жан, которого можно послать. Пусть парень растет над собой, не все же ему только передачи в тюрьму носить.

Обыденность, укутанная в саван комфорта и подвязанная цепью привычек - жизнь Томаса текла своим чередом. Не как кровь по жилам юной танцовщицы, что, только закончив свое выступление: разгоряченная, задыхающаяся от восторга прожитым моментом, спрыгивает со стола на заплеванный пол бара, нет. Как мутная дождевая вода по забитому городским мусором ливнестоку - медленно, почти "сама собой". Проснувшись, он брился, умывался, завтракал, облачался в костюм, выходил из дома. Придя на работу, работал: жаккард все поставлялся и поставлялся, лодыри из Элбофа все так же экономили на чернилах, Жан-Жак был все таким же полезным. Клерк, передающий табачок, ну-ну.

В один из таких дней, листая газету, Томас наткнулся на еще одну статью, в которой журналисты вновь негодовали. Снова по поводу Николетт, но, конечно же, ничего нового: лишь старые слова, расставленные в ином порядке. Как горсть монет, перемешивая которую, ты не станешь богаче ни на сантим. Газете легла на край стола, где и осталась лежать до вечера. А потом ее кто-то убрал. Или вообще выбросил. Или, может, Жан-Жак завернул в нее конфеты. Была - и нет. Почему этот момент вообще запомнился? Потому, что именно тогда он, Томас, впервые не дочитал статью до конца.

Бумаги тут, бумаги там, бумаги в конвертах, бумаги без них. И, разумеется, подписи. Завитки поставленных на автомате росчерков. Люди - те же автоматы, да. Одни плюются пулями, убивая безволосых обезьян прямо и однозначно, другие - такими, вот, чернильными завитками, которые тоже убивают, но иначе. Неумолимо, отнимая единственное, потерю чего нельзя восполнить никакими средствами: время. Пока прочитал, пока ответил, пока сам подписал, пока передал, и час прошел. Бесконечный цикл бытия, который, к сожалению, являлся таковым - бесконечным - лишь в моменте. На деле же, все дороги вели отнють не в Рим. Земля, холодная и приветливая земля, который было абсолютно безразлично, кем ты был, что нажил, что успел, а что не успел сделать. Земля принимала всех такими, какими они есть, она любила всех одинаково. Вторая мать. Не та, что родила, но та, что упокоила.

За такими мыслями Филч и обнаружил себя сидящим на старой, обветренной скамейке в парке. Свинец вечернего неба наверху, мокрые камни под ногами. Парк был тих и безлюден, лишь редкие, спешившие куда-то по своим, несомненно, очень важным делам прохожие изредка тревожили его - их - покой. Мужчина просто сидел, глядя скорее "на", чем "в" небольшую лужу у своих ног. Вода в ней была мутной, но в ней все же отражалось неумолимое приближение ночи, то и дело перечеркиваемое темными хлыстами ветвей нависавшего над человеком дерева.

Томас подпер уже подернувшийся "рабочей" щетиной подбородок рукой и глубоко вздохнул. В этом тихом созерцании было что-то, пусть и не умиротворяющее окончательно, но успокаивающее. Словно мир на мгновение замер, предоставив ему редкую возможность просто быть, не думая ни о бумагах, ни о подписях, ни о прочих заполнявших его будни делах. Он наблюдал, как мелкие капли так и не добравшегося до земли дождя, что задержались в кроне старого каштана, иногда падали в хрустальную гладь естественного зеркала, образуя круги на ее поверхности. Эти круги расходились и исчезали, оставляя после себя лишь едва уловимые следы, которые тоже гасли. Как и дни его жизни. Филч подумал о том, как часто ему не хватает таких моментов - простых, ничем не омраченных минут тишины, когда можно позволить себе остановиться и просто посмотреть на лужу.

И все. Порадовался - и хватит. Меланхолия, отступив на миг, с новыми силами накрыла его так, как не снилось никакому ватному одеялу, враз лишив не только сил, но и желания что-то менять. В голове всплывали мысли о концерте, на который он собирался пойти. Когда-то, буквально в обед, эта идея казалась хорошей - музыка, люди, возможность отвлечься от повседневной рутины. Но теперь, сидя здесь, в тишине и одиночестве, Томас понял, что не хочет никуда идти.

Потом, несколько минут спустя, клерк, уже чувствуя, что жгучий яд тоски вновь расползается от сердца куда-то вверх, закурил. Сама идея оказаться в окружении беззаботной публики, слушать музыку, умиляться пению, вдруг показалась ему чуждой, далекой. Нет, ему не хотелось притворяться, что все в порядке. В порядке? Сейчас? Когда - на самом деле - у него не было сил даже улыбнуться? Выпустив горьковатый дым носом, он практически физически ощутил, как тяжесть одиночества, ставшая привычной частью его жизни, не позволит ему разорвать порочный круг.

Томас вздохнул и посмотрел на плясавшие в луже тени. Сколько бы он ни пытался убедить себя в необходимости пойти на концерт, он знал, что не сможет одолеть тоску. Одолеть самого себя. Тоска стала неотъемлемой частью его бытия, и в этот момент ему не просто казалось - он твердо уверился в том, что надежней, проще, безопасней, лучше будет сэкономить деньги, оставшись дома. Музыкой ничего не исправить. Плюс, Томас скорей осознавал, чем понимал, что выбраться от этого состояния ему не помогут ни кофе, ни джаз, ни гашиш, ни, быть может, даже возможность взглянуть Николетт в глаза - тоска всегда найдет способ вернуться.

Мелкие капли продолжали падать с веток, тревожа слякоть. Вытянув руку перед собой, ладонью вверх, мужчина попытался одну из них поймать. И не смог. Затем, швырнув в урну раздавленный о подлокотник окурок, он встал со скамьи и, после недолгой прогулки, добрался домой, где выпил чаю, а затем, немного почитав беллетристику, лег спать.