[R9] Там, за туманами. | ходы игроков | Начало

Старый дом тихо скрипел половицами. Построенный еще в золотую эпоху Екатерины Великой, он знавал и лучшие времена. Его гулкие залы помнили грохот фейерверков в честь Чесмы, музыку балов, стук кавалерийских сапог и шуршание богато украшенных платьев. В его стенах рождались, жили, а иногда даже умирали вот уже четыре, нет пять поколений его семьи. Почему иногда? Потому что сыновья частенько гибли на войне. Рымник, Аустерлиц, Ватерлоо - не просто поля сражений из истории. Там, среди рева пушек и звона сабель жили сражались и умирали его предки. Да и сам он тоже хлебнул лиха на бастионах Севастополя почти тридцать лет назад. Казалось только вчера. А дочери... Что дочери. Они взрослели, тайком читали любовные романы, гадали на суженного - пока не улетали из родового гнезда навсегда, в белых платьях, со счастливыми лицами. Потом, годы спустя, они появлялись в гости, окруженные толпой галдящих детишек. И снова растворялись где-то в своих имениях.
Рука его, державшая свечу, задрожала. Но никогда, вы слышите никогда, его род не знал такого позора. Там, на резном дубовом столе белел листок приговора. Да, да, изящное и простое послание по сути было именно приговором. Хотя и неумело пряталось под надежду на спасение. Но какую цену надо будет заплатить? На мгновение мелькнула мысль скомкать дрянную бумажонку и вышвырнуть ее прочь. Но... Это даже не отсрочка, это просто красивый жест, который мало что изменит.
Он вздохнул. Опять ныли старые раны - к дождю. Откладывать было больше нельзя. Его род умел воевать, но не умел торговать. Блеск дворянской жизни затмевал медленно происходящие изменения. Мир менялся, а он нет. И теперь его имение, его родовое имение могло перейти в жадные чужие руки, если он... Если он не принесет жертву. Какой неслыханный позор! Трясущимися руками он налил немного коньяка. Выпил залпом, отбросив прочь смакование тонкого напитка. Дернул шнурок звонка.
Шаркающие шаги старой ключницы сопровождались покашливанием.
- Чего изволите, барин?
Глухой дребезжащий голос так подходил к обстановке, что мужчина вздрогнул.
- Позови барыню, Лукерья.
- Какую именно, барин?
- Молодую. Анну. Скажи, батюшка ждет для серьезного разговора.

И погрузился в потертое старое кресло. Скрестив руки на груди, стал ждать, бросая взгляды на дверь и на листок бумаги на столе...

В Дворянском гнезде, где жила семья Лантуховых, всегда дорожили традициями, в которых воспитывали детей. Это был их стиль жизни, образ мысли и мировоззрения. Преданность Родине, успех, уважение и процветание – главные заповеди их «кодекса». Анне с детства вложили в её головку, что человек должен исполнять особую миссию, данную свыше. И она росла с осознанием своей исключительности и избранности.
Сестёр у неё не было. Вопреки обычаям того времени, детей у Петра Лантухова было немного. То ли жена слаба к деторождению была, то ли Бог не давал. У Анюты было лишь два старших брата, которых она обожала, а они её любили и принимали за «своего парня», не притесняя, да и не балуя.
Братьев воспитывали, как подобает, на примерах бравых солдат и офицеров, на героях из былин и сказок. И всяческие их храбрые поступки поощрялись и вызывали гордость у отца. Анюта пыталась не отставать за мальчиками и тоже "заслужить похвалу. Изучая с ними языки, литературу, историю и географию, она успевала брать уроки, не только положенные для правильного воспитания дамы высшего сословия. Вкупе с игрой на фортепьяно, рукоделием и уроками живописи, она не пренебрегала и верховой ездой, и закаливанием, и плаванием, и даже фехтованием.
Ни минуты не должно было пропадать за томным бездельем и непродуктивными мечтаниями. Но был у Анны укромный уголок, где она украдкой предавалась чтению новомодных романов и отдыхала от назиданий матушки.
Вот Лукерья и застала барышню там, укрывшуюся от домочадцев под раскидистым дубом, где у неё стояла скамеечка на которой она сидела, облокотись о могучий ствол дерева и писала дневник, делясь с ним, как с лучшей подругой тайнами своей души и мечтами о прекрасном будущем.
Но старая ключница знала это «потайное» место своей подопечной и с лёгкостью нашла её, позвала в отцу:
- Батюшка вызывают. Сюрёзный разговор желает с вами произвести. Иди, голубушка, поспешай, у себя он.
Анна впорхнула в кабинет отца, румяная, не успев отойти от своих дневников и переживаний. Она поспешила к отцу, чтобы приветствовать. Склонилась, поцеловала ему руку, потом кинулась на шею, обнять. Так искренне и естественно для любящей дочери, что его потрясло это жалостью и восторгом одновременно.
- Ты звал меня, папа. Хотел поговорить, и я здесь, - она отстранилась, увидев его озабоченное лицо, устыдилась своей ребяческой несдержанности. - Что-то серьёзное? Что-то случилось?
Она отошла на несколько шагов, выпрямившись в струнку, сложив руки на пышной юбке, приготовившись к «сюрёзному разговору».

Когда она, его дочь, впорхнула в комнату, старые стены словно засветились от сияния ее молодости и свежести. Она была такая молодая и красивая, что он остро пожалел о своих годах, сединой окутавших его голову. Он вдохнул полной грудью аромат ее духов, ощутил тепло ее поцелуя - и еще раз залюбовался ею, когда та стала перед ним как новобранец на плацу.

- Кхе, кхе, ты моя девочка, как ты выросла и похорошела. Когда только успела из голенастой егозы вырасти в такую писаную красавицу. Вот тебе бы...

И он осекся. тебе бы блистать на балах, кружиться в вальсе с блестящими гвардейским офицерами, кружить им головы и заставлять живее биться их сердца. но... последний бал они давали почти 7 лет назад, да и прочие не спешили звать в гости обедневших соседей. Так, иногда собиралась дюжина-другая человек, но что это по сравнению с двумя сотнями, прожавших его на Крымскую войну? Стоило ли напоминать девушке про то, чего она была лишена - и, скорее всего, никогда уже не узнает? Потому он кашлянул и сказал более строгим голосом.
- Ты же знаешь, дочь моя, что в жизни каждой девушки рано или поздно наступает момент, когда ей пора выходить замуж. Становиться хозяйкой в доме, рожать детей и заботиться о муже.
На мгновение захотелось остановиться. Поцеловать ее в лоб, сказать, что нет, ничего, он позовет ее позднее, и забыть, как страшный сон про чудовищное по сути письмо. Но... Он обязан подумать и о других. И словно идя в штыковую на редутах Севастополя, старый седой Петр сказал решительно.

- Так вот. Пришла пора и тебе. Я.... тебя сосватали и я....я. я дал свое согласие.

Его голос стал тише от затаенной боли. Слова словно не хотели покидать его больное горло, мучительно царапая гортань.
- Правда, твой жених живет у черта на куличках, в Сибири. И он... он разбогатевший старатель, - последние слова он произнес свистящим шепотом. Не князь, не дворянин, не личный дворянин, а просто старатель - даже не купец, а просто крестьянин. Да, он молод, но его отца вполне могли пороть на псарне. А теперь приходится отдавать за него дочь, единственную отраду на старости лет. Петр поднял голову и посмотрел прямо в глаза своей дочери.
Главное было произнесено - и оставалось ждать, что скажет она.

Замуж! Резануло в груди. Замуж… сколько дум и мечтаний было у Аннушки, читающей романы о любви возвышенной и страстной, что и помыслить не могла, что замужество её не будет овеяно не менее романтическим шлейфом. Жила в предвкушении своей истории любви и пылких чувств. И тут приговором прозвучали слова, не укладывающиеся в сознании.
- Папа՛, вы, должно быть шутите и испытываете меня. Я преданная и послушная дочь, но это слишком жестоко по отношению ко мне. Я не заслужила таких проверок, - голос её за-дрожал и на глазах навернулись слёзы. Она пыталась сдержаться, высоко подняв голову, чтобы не показать их. - Вы шутите, да? – едва слышно повторила она, хватаясь за соломинку. Но нет, она не видела затаённой шутливой искорки в глазах отца, которые смотрели на неё толи с сожалением, толи извиняясь, но при этом решительно и серьёзно.
Негоже было показывать признаки «слабости». Слезы и жалобы на превратности судьбы, были их проявлением, а она всегда тянулась за братьями и не выказывала никаких сантиментов, особенно при отце. С детства она воспитывала в себе самообладание. Но этот удар был сильным, она едва стояла на ногах, дабы не упасть в обморок дышала глубоко и медленно. В голове лишь одно:
«Засмейтесь, батюшка, засмейтесь! Вот сейчас, пока не поздно! Ну же!»

Он медленно покачал головой. Как же хотелось ему обнять, ее, засмеяться вместе с ней, слыша ее переливчатый звонкий смех, как же хотелось сказать своей дочери, что все шутка, что все морок, что все не так. Но он не мог. В груди давило, он дышал тяжело, словно после атаки, лицо покраснело. Руки не находили себе места на столе, не касаясь, однако, проклятого белого листа. Отец и дочь – являли собой явную и неприкрытую муку.
- Нет, доченька, нет, это не проверка, это … это судьба.
Он рванул воротник потрепанного мундира, в котором обычно ходил дома, словно это могло помочь дышать.
- Ты же знаешь, что наше имение в закладе. Проценты растут, крестьяне не работают как надо, выкупные платежи не покрывают ничего. Еще полгода, максимум год – и нас выгонят из нашего родового имения. Анна, ты представляешь себе этот позор? А старатель, этот самый Иван Рябушкин, готов выкупить все наши векселя, готов заплатить нам столько денег, чтобы мы смогли развернуться и выбраться из долговой кабалы, -старый солдат поднялся и на негнущихся ногах доковылял до дочери. Обнял её вздрагивающие плечи. - Доченька, вопрос не в том, выходить за него или нет. А в том, чтобы или спасти имение сейчас или потерять его. И все равно быть вынужденным пойти на мезальянс. Но уже вообще без ничего. Поверь, я сказал да с тяжелым сердцем. Но я верю в тебя, моя дочка. Ты сможешь, ты устоишь, ты справишься!

- Судьба?! – голос сорвался вместе с очередным выдохом. – Вы называете это судьбой? Меня меняете на имение и это моя судьба? Вы меня продаёте!
Она дёрнула плечами, освобождаясь от успокаивающих объятий и выбежала из кабинета. Закатывать истерику при отце она не хотела. Обида, злость, гнев и несправедливость гнали её из дома. Она бежала, будто пытаясь убежать от свалившейся новости. Чудом ноги не запутались в длинной юбке, волосы разлетелись от вылетевших шпилек, а слёзы не успевали высохнуть на вет-ру. Не добежала Анна до скамеечки своей всего несколько шажков, упала на землю и вслух разры-далась, молотя кулачками в землю:
- Гадко, гадко, гадко.
Долго рыдала она в своём потаённом местечке, пока усталость не взяла верх. Опрокину-лась на спину и смотрела в небо, завидуя уплывающим облакам. А слёзы продолжали течь сами собой. Сил подняться не было, хотелось вот так срастись с землёй навеки, раз нельзя уплыть вме-сте с облаками. Лучше в землю лечь сразу и не страдать, всё равно жизнь закончилась.

Упорхнула белой птицей дочь его. его кровиночка. Вот так. Сначала из кабинета, потом из имения, потом из их жизни. Туда, на Восток, за Урал, реки и леса. Кольнуло у груди. Когда письмо пришло, Петр навел справки про этого Рябушкина. Увы, никто не знал его, хотя банк и подтвердил наличие денег. Дескать еще один миллионщик. Тогда нашел это место на карте - даль несусветная, не Камчатка, но тоже глушь страшная. Не прокатишься на недельку в гости - и не дождешься дочку обратно с внуками. Навсегда.
Он упал в кресло. Как легко было на войне. Нет. Не легко. Понятно. Вот тут друзья, вот тут враги. Первых охраняй, вторых убивай. И даже когда приходилось посылать кого-то на смерть, чтобы спасти остальных - так на то и война. Сегодня спасешь ты, завтра спасут тебя. А если не победишь, то все жертвы окажутся напрасными. Но тут. Что делать тут. Защищал Родину, создавал семью, строил дом - все увязано в тесный узел. А тут, чтобы спасти дом и семью, надо отдавать дочь - ведь тоже семья. Но ... Как же тяжка доля родителя. Правильно сказала Анна - Гадко. Дай бог тебе, девочка, никогда не принимать таких решений. Дай бог тебе счастья. И если я не смог дать его здесь - пусть оно найдется хотя бы в Сибири. А я ... я поставлю свечку в храме. И буду ставить ее каждый день, до конца жизни, впрочем, он не за горами, но ты... Живи и будь счастлива.
Так сидел он долго, без движения, без мыслей, словно в дурмане, окутанный воспоминаниями. Розовый комочек в пене кружевных пеленок, орущий, стоило оторвать от кормилицы. Маленькая куколка, с серьезным лицом читающая Пушкина на Рождество. Голенастая стрекоза, берущая уроки верховой езды и старающаяся не отставать от старших братьев. Девушка, вошедшая в пору замужества - как, когда все это успело пролететь мимо.

продолжение следует..

Лукерья, видевшая, как барыня сбежала с крыльца, земли под ногами не видя, поохала, головой покачала. А заприметив, что к себе под дубок укрылась голубушка, перекрестила ей вслед и делами своими занялась. Но, как долго не возвращалась Анна, забеспокоилась и засеменила к подопечной своей, бормоча себе под нос:
- Что он там окаянный наговорил девчонке, расстроил как, ажна забылась барышня и к ужину не собирается. Неужно прогневался так на дочь, что сюрьёзней и некуда. Таку девку обидеть грех, не могла она заслужить слёзы от отца сваво. Не могла.
Увидев распростёртую на земле девицу, запричитала она, испугавшись, не случилось ли худшее, кинулась к ней, подняла голову, на грудь свою мягкую уложила, закачала, как дитя малое:
- Ух, жива, молодушка. Только слёзы глаза залили, затопили всё кругом. Что ж ты доводишь себя так, дочка, ажна вон икать начала так, что дуб того и гляди рухнет.
Уже было успокоилась Анна в забытьё уйдя, как тут снова всколыхнула всё старая ключница, вновь зарыдала барышня.
- Они меня…они меня замуж..а я..*ик.*..я даже знать не знаю, ведать не ведаю кому отдают…за что? Долги эти проклятые… *ик* … в Сибирь. Как на каторгу…к старику, небось, зажиточному, что деньгами сорит, да излишествует, раз такое удумал. Зачем ему это? Я-то за что-о-оо…
И опять слезами грудь старухе поливать. Утёрла та своим подолом нос девке.
- Ну, нашла отчего сопли размазывать. Ешо не знаешь ничего, а уже на каторгу себя со-слала. Неужно думаешь, батюшка плохого тебе хочет. Выбрал, небось, удалого жениха, да щедрого. А не молодого, так что же. Знамо для дела так надо. Старый он-то, может, и получше молодого-то. А ты семью спасать будешь, подвиг великий сделатся. И не зряшно выйдет, что ты дочь отца сваво. А ты сильная, ты справишься.
- И отец так сказал, - всхлипнула Анюта. – Что сильная я, что справлюсь. А я не хочу так, я по любви хочу, чтобы сердце заходилось, чтобы…
И опять в слёзы себя жалея. Погладила по голове Лукерья, заулыбалась, своё вспоминая.
- О, зайдётся ещё сердечко, ой зайдётся. Я вот свово мужика только в церкови и увидела. А боялась-то как. А потом ничего, зашлося, ох, зашлося. Не сразу, нет, поплакала маненько. И ты поплачь, хужее не будет.
Посидели немного, погоревали вдвоём, попеняли на бабью судьбу, будто одна она у них. У барыни со служанкой. Да, в делах таких, доля-то одна у баб, как ни крути.
Отвела Лукерья в дом Анну, умыла водой холодной, волосы подобрала, заплела.
Понимала девушка, что полностью зависела от воли родителей. Выбор невелик. Сбежать - так погибнешь одна, да имение пропадёт. Утопиться – так горе вдвойне родным. В Сибирь уехать - там уже можно и кончить жизнь, имение-то выкуплено к тому будет.
Вернулась она к отцу и с головой, гордо поднятой, отвечала ему:
- Я согласна исполнить свой долг перед Вами. Вы меня растили, воспитывали. Всем обязана Вам и долг свой знаю. Если под угрозой благополучие семьи и честь рода нашего, и моя жертва не запятнает его ещё большим позором, согласна я уехать и… проститься с Вами.

Хлопанье двери вырвало его из медленных тягучих дум. Он встал, чтобы услышать слова Анны. Он не сомневался в них, в ее ответе, и все же был за нее горд и рад. Как горд за солдата, который не запятнал честь мундира даже в проигранном сражении.
- Да, дочь моя, ты спасешь семью. Спасибо тебе, и ... прости своего старого отца. Веди я дела лучше, тебе не пришлось бы уехать.
Поколебавшись, он добавил, понизив голос.
- Не хотел тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше, но дело не только в имении. Николай же учится в Морском Корпусе не на казенный кошт, и если я не заплачу, то его отчислят. А он мальчик гордый, может и сорваться, и натворить такое..., чтобы смыть позор. Так что ты спасаешь и нас, и имение, и своего брата.
Тут он заморгал часто-часто, и скупая мужская слеза скатилась по морщинистой щеке.
- Ах ты незадача какая, пылинка в глаз попала…
Он вытер глаза и обнял дочь - и стоял так долго, вдыхая ее запах и ощущая щекой ее дыхание. Потом отстранился и сказал безжизненным голосом.
- Что ж, начинай собираться, Аннушка. До конца недели ты должна будешь уехать.
Он не стал говорить, что таково было условие Рябушкина, наложенное на требование Земельного банка. Он посмотрел в глаза дочери и выдохнул:
- Будь счастлива. И прости, если сможешь, -после чего взмахом руки отослал ее из комнаты...

Молча стояла Анна перед отцом, не шелохнувшись, будто не слышала, как в себя ушла, подчиняясь воле родителя. Как солдатик оловянный для приказов приготовленный. Когда обнял её Пётр тоже смолчала, лишь дыхание её прерывистое и тяжелое слышал отец. Вздрогнула всего разок, будто водой окатили нежданно, когда срок указал он дочери.
«Неделя! Мыслимо ли это все дела свои закончить, собраться, да ум свой привести в смирение. За что же так скоро, отец? …» - не задан и этот вопрос остался. Всё молчала Анна и ждала, когда кончит батюшка свою волю молвить. Лишь увидев на щеке блеснувшую слезинку, защемило сердечко, жалко отца стало, но и тут не дрогнула, достояла до конца и так же молча пошла, лишь в дверях обернулась:
- Бог простит.
Выйдя, заметалась она, забилась, будто в клетке, не зная, что делать ей, с чего начать, где спастись, как силы набраться, чтобы перенести это.

Думала она много в эти дни, ходила по комнатам, как не своя, отчуждая себя от дома. Даже Бога молила, чтобы быстрее забыть помог родные стены, понимала она, что вернуться, может быть, не придётся. Если придётся на чужбине жизнь коротать, так хоть не мучить себя привязанностью к дому. Мучительно долго неделя тянулась, вопреки скорому сроку. Слишком много всего передумать успела и решений разных в голове отложить. Вещи же почти не собирала, лишь головой кивала, когда Лукерья, которая поставлена была барыне молодой помочь, показывала, да спрашивала: «Это надоть?».
Собрала лишь сумку свою, куда дневник положила, что теперь начнёт новую главу, всё прежнее перечеркнув, да ещё тетрадок, заметки путевые делать. Да и не собиралась она с собой ничего брать, да хоть совсем без ничего отправили, она не воспротивилась бы. До того невыносима была ей сама мысль, что приедет в Сибирь чужую, да к чужому мужику, так само собой решалось, что не будет этого. Пусть лишь решиться вопрос с имением, да с деньгами, а там и не задержится она, убежит, или кончит всё, как и не было.
А как-то решила с братом Алексеем поговорить, да поделиться с ним, рассказав, что слышала, как сурова та сторона, куда отправляют её, как тяжко ей там будет, что зверь по улицам ходит, да какие просторы там, да леса густые, что пропасть не мудрено.
-Достань мне нож такой, чтобы спрятать можно было за сапожок прицепив или к корсету тайно. Помоги, Лёша, мне защита нужна будет. Вдруг отобьюсь, если зверь какой нападёт, а защиты рядом нет. Только родителям говорить не надо, им беспокойство только, пусть не думают лишний раз, что опасность ждёт на пути. Меньше думать об этом. Меньше, – уже и себя успокаивая, закончила она просьбу.
Когда Анна, поджав губы, уронила тяжкое как камень - Бога простит - отец ощутил лишь тянущую пустоту там, где было сердце. И понял, что эту тупая боль не уйдет до конца жизни. Он без сил упал на диван и впервые за много лет напился - в хлам. Словно надеясь, что алкогольный дурман вытравит осознание факта - он продал дочь, и она его не простит.

Пока Анна собиралась в дорогу, отец ее почти не показывался на глаза. Утром, сразу после завтрака, он запирался в своем кабинете и выходил оттуда только к ужину. А то и не выходил, и Лукерья относила ему туда ветчину, хлеб и сыр. А еще она относила туда темные пыльные бутылки из винного погреба. Впрочем, Петр не выглядел пьяным, просто его движения стали замедленными, а речь более рваной.
Мать же почти беспрерывно плакала, но после разговора на повышенных тонах с мужем перечить ему не решалась.
Алексей, услышав просьбу, кивнул серьезно. И обещал помочь. Но следующий день в комнате Анны появились отец и сын вместе. Одно ухо Алексея было несколько опухшим и красным. Отце выглядел собранным, но рассерженным.
-Дочь моя, несмотря ни на что, ты все равно остаешься моей дочерью. И прошу тебя не забывать об этом! Ты можешь рассчитывать на мою помощь, - с этими словами он протянул ей тонкий, не очень длинный клинок с ручкой, богато украшенной серебряной чеканкой. Анна много раз видела его в коллекции отца и отлично знала его историю. Когда Петр служил на Кавказе, его отряд преследовал банду черкесов. И настиг ее у аула Хаджох, где клокочущая река вырывается на равнину. Бой был жаркий. Черкесы навалились на русских яростно и бесшабашно. Но горская удаль наткнулась на русское упорство. Черкесы не выдержали накала боя и брызнули врассыпную. Петр стал преследовать самого богато одетого черкеса. Тот уходил в горное ущелье. И там, возле водопадов Руфабго, он сошлись в смертельном бою. Черкес остался лежать там, а Петр получил рану на руке - и клинок дамасской стали. В детстве и Николай, и Алексей, и даже Анна отведали розог (или подзатыльников), когда пытались играть с этим клинком. А вот теперь сам отец отдает его Анне! Не говоря больше ни слова, Петр вышел из комнаты. А Алексей пожал плечами.

Отдал отец дочке клинок, что символом его победы над главой банды черкесов был. Ка-кая теперь честь клинку будет, то не известно. То ли подарок на прощанье, то ли оружие, в случае чего честь свою отстоять. Как оставляют себе солдаты последнюю пулю, чтобы в плен не отдать-ся, так и Анна. Взяв его, сильнее себя почувствовала. Даже, если и не воспользуется, так залогом её смелости будет.
Поклонилась она отцу за это, приняла клинок, задержала его ладони в своих, наклонилась поцело-вала отцу руки. Глаза потупила, тихо «спасибо» сказала.
Как отец вышел, глянула с укоризной на Алексея - как мог наказ её так выполнить, что отец прознал. Но упрекать не стала. Мало времени осталось видеться, некогда было обиды разво-дить, да выяснять, чья правда. Не хватать ей братьев будет больше, чем кого бы то ни было.
В самый последний вечер перед отъездом вернулся из Кронштадта Николай, где он про-ходил практику на строящемся крейсере Дмитрий Донской. Он сразу же бросился в комнату сест-ры. Высокий, стройный, затянутый в черный мундир, он, казалось пропах солью и морским вет-ром.
- Анна, дорогая, как ты могла согласится на такое! Сейчас, слава богу, просвещенный 19 век, а не времена домостроя. Ты уже взрослая девушка и сама можешь решать свою судьбу! У тебя прекрасное образование и ему не стоит пропадать в этой ужасной Сибири. Давай, немед-ленно пойдем к отцу и заставим его отказаться от этой бредовой затеи!
Как собрали её мамки, ей не интересно было, боялась она того, что не успеет со старшим братом увидеться. Но напрасно тревожилась. В последний денёк Николай успел, ворвался, как свежий глоток воздуха.
- Успел! – повисла Анютка на шее брата, радёхонька. Потом за руки взяла его, отстрани-лась назад. – Какой же ты стал! Ты ведь и сам не знаешь какой ты, Коленька. Вымахал, да воз-мужал. Как же я рада, что ты дома. Нет, ты определённо дамочек с ума сводишь!
Но не смогла она заговорить его, да показать, что всё хорошо у ней. С порога Николай за-явил, что думал. Ах, как сначала загорелись глазки у Анны. Промелькнула мысль, что всё это сном было, что всё не так, всё вернуть назад можно. Вот сейчас сядут на совете домашнем и ре-шат всё иначе. И никуда ехать не надо будет, ещё и посмеются над этим. Надежда эта волной за-хлестнула, разрумянив щёки, да заставив её опять на шею к брату кинуться, как к спасителю. Но быстро волна схлынула. Вспомнила она, что отец про брата и учёбу его сказывал. Устыдилась та-кому малодушию своему. Много на кон поставлено, много перевернулось в сердце у всех за эту неделю. И у неё, и у отца, и у матери. Половину лиха пережили, нечего назад поворачивать. Не видел Николай лица сестры, что в плечо ему уткнула, как сошла с лица её улыбка и серьёзной ста-ла, вновь в точку одну смотрит.
- Нет, Николенька, решено уже всё. Ты не переживай, неужто я пропаду. А вот и не про-паду! Нигде не пропаду, хоть в Сибири, хоть у чёрта на куличках! Думаешь, там люди не жи-вут? А ты ко мне в гости приедешь. Когда-нибудь вдруг случится, обещай, что не забудешь. Я вам письма писать буду. Отвечай, не забывай и Алексея береги. А пуще отца с матерью. Не сер-чай только на отца, нелегко ему решение далось, сам не свой всю неделю. Пережить только надо это всё. А там, как Бог поможет, так и будет.

Весь последний день с братьями наговориться не могла. Вспоминали они свои шалости детские да ссоры безобидные. И смеялась она от души, когда Алексей байки, да шутки кадетские травил, да заслушивалась, когда Николай рассказы морских офицеров на свой лад рассказывал, по комнате расхаживая, целое представление устраивая.
Но всякий день заканчивается. И плохой, и хороший.
Наступил день отъезда. Она распрощалась со всеми домочадцами, обещая писать письма как можно чаще. Обняла матушку, утёрла ей платком мокрое и опухшее от слёз лицо, сама еле сдерживая слёзы.
- Не надо, маменька, лишнее это, не в помощь совсем.
Карету загрузили вещами барышни, о чём громко возвестили рабочие. Быстро чмокнула она колючую щёку, схватила свои любимые книги, тщательно обвязанные верёвкой и спешно направилась к карете.
Вот и все. День, который все равно наступил. Вещи уложены. Подорожная выписана. Карета подана. Осталось только обняться на прощание, поцеловаться - и все. Он останется в имении с женой, потемневшей от горя. Конечно, есть еще сыновья, но их офицерская доля может забросить на край земли. И какой тогда прок в спасенном родовом гнезде? Если птенцы выпорхнули из него - и разлетелись кто куда? но нет, он будет гнать эти мысли. Все сделано. Как и должно быть.
К отцу подошла. Её всегда учили, что любые трудности и удары судьбы нужно было переносить мужественно, не падая духом и не теряя собственного достоинства. И, держала в себе столько невысказанности, тяжкой ношей на себя взвалив, что хватило её лишь на то, чтобы стоять, обняв, сглатывая ком, что стоял в горле. Многое хотелось сказать в эту последнюю минуту, многое.
- Я медведей боюсь…, - вдруг вырвалась нелепая фраза, которая заключила в себе всё то негодование и противление своей предрешенной судьбе, что более и говорить не стоило. Всё ясно было без слов. Она почти сдалась и смирилась, лишь так высказав своё отношение к злодейской выходке родителя.
Несмотря на всю боль и грусть момента, фраза о медведях заставила его фыркнуть.
- Медведи, доченька, боятся пуль, рогатин - и неожиданностей. Я уже молчу про огонь. Надеюсь, твой будущий муж не отдаст тебя им на растерзание. Будь счастлива. Вы с ним молоды, и вы сможете ужиться друг с другом. Прощай.
Голосила жена. Кусали губы Николай и Алексей. И он сам вытер невольно скатившуюся слезинку, когда карета вырулила с аллеи - и исчезла вдали, только пыль столбом, быстро оседающая. И ничего более. Анна уехала.