The New Dawn | ходы игроков | --- в тени цитадели (ульрих)

1 – Отец

Сестра снова плакала. Надрывно, истошно, словно лучше взрослых осознавала всю несправедливую жестокость внешнего мира. На высокой ноте плач оборвался, переходя в болезненный кашель. Ульрих невольно вздрогнул, отвлекаясь от двух тряпичных кукол, сделанных матерью, и старательно организованного отряда рыболовных крючков, что изображали солдат. Если постараться, можно было представить что блестящие заостренные изгибы крючков это поднятые к небу перед нападением топоры и мечи, но кашель сестры снова оборвал полет фантазии мальчика.

Мама, баюкая сестру на руках, сгорбившись сидела на табурете в темном углу. Одной рукой она прижимала к себе крошечный закутанный в тряпки комочек, вторая ладонь покоилась в поисках поддержки на переплете большой черной книги. Ульрих недолюбливал эту книгу – когда мать перед сном цитировала на память ему вместо отцовских сказок отрывки, они казались сухими, несправедливыми и жестокими. Ему казалось, что маме лучше меньше возиться со своей странной книгой и больше времени посвящать домашним делам.

Мальчик собирался было вернуться к разложенным на половице крючкам, но мать вдруг вскинула голову. Как и всегда в последнее время, ему сделалось некомфортно под ее требовательным тяжелым взглядом – глубоко посаженные глаза нездоровым огнем горели на осунувшемся худощавом лице, в них застыла та же бескомпромиссная строгость, что сквозила в каждой строке и в каждом изречении большой черной книги.

– Ульрих, – мать позвала его надломленным слабым голосом.

Мальчик нехотя поднялся и осторожно приблизился. Сквозь плотно занавешенное окно в хижину едва проникал тусклый и разреженный утренний свет. Что на этот раз? Снова подмести хижину, или опять плестись к колодцу за постоянно заканчивающейся водой?

Еще до рассвета отец вышел в море. Как выходил каждый день на протяжении последних месяцев и недель. Он возвращался после заката, обычно когда Ульрих уже засыпал, и приносил с собой усталость, запах сырой рыбы и раздражение. Промысел в последнее время совсем не ладился – отец проводил в море больше времени, чем когда-либо, и почти всегда возвращался с очень скудным уловом. Добытой рыбы едва хватало на пропитание, об излишках на продажу не приходилось даже мечтать. Ульрих почти забыл вкус мяса – уже долгое время мать готовила одну только рыбу, и порции выходили настолько скромными, что наесться не получалось. Завтра Ульриху должно исполниться шесть, и в глубине души он хорошо понимал, что рассчитывать может разве что на добротный ужин.

– Я хочу, чтобы ты сходил за доктором Хоффманом, Энни нашей совсем поплохело, – блеклый и безжизненный голос мамы пугал. – Он хороший человек, но негоже просить его о помощи без оплаты.

Мать привстала и, не выпуская из рук сестру, подошла к большой и очень старой кровати. Некоторое время она копалась в груде тряпок и одеял, после чего протянула сыну мешочек, приятно звякнувший в воздухе.

– И ни слова отцу, – она вяло погрозила Ульриху пальцем. – Я откладывала эти кроны почти десять лет, на черный день, как раз для такого случая.

С точки зрения Ульриха, в их жизни и до этого хватало непростых дней. Мешочек оказался довольно увесистым, и мысли невольно понеслись куда-то галопом – подумать только, сколько всего можно купить на рынке за столько-то крон.

– Скажи доктору, что Энни болеет, что нельзя больше медлить. Деньги спрячь, и никуда не сворачивай.

Ульрих хорошо знал, где живет доктор Хоффман – в гордо возвышающемся над портовыми трущобами аккуратном небольшом домике в конце улицы. Хорошо знал и его дочь, Викки – худощавую рыжеволосую девочку с большими голубыми глазами, вместе с которой они проводили за играми дни. Ульрих любил играть с Викки во внутреннем дворе дома доктора – скрывшись за высокой оградой, можно было хотя бы ненадолго забыть о грязи и нищете.

- Да, мама.

Накинув на плечи свою куртку, Уль спрятал под ней мешочек и с облегчением выскользнул наружу.

С появлением на свет Энни все переменилось. Отец стал работать еще больше, почти не появляясь дома, мама стала отстраненной и какой-то... чужой. Раньше Уль считал маму самой прекрасной женщиной на свете, но теперь стал замечать ее глубоко запавшие глаза, морщины, растрескавшиеся губы, постоянно сжатые в строгую черту.
Все чаще вместо ласки доставались Улю тычки и затрещины, даже когда он очень старался быть хорошим, и ему казалось будто бьют его за то, что Энни все никак не перестанет плакать, и это было обиднее всего. Ночами, скрючившись на своей лавке под куском рогожи и слушая хныканье сестры и усталую грызню родителей, Уль, обмирая от дерзости собственных мыслей, представлял что завтра Энни исчезнет и все станет по-прежнему, мама станет веселой и красивой, папа добрым и сильным, и возьмет Ульриха с собой на работу, и они изловят целую гору жирной форели и устроят настоящий пир.
А затем его мечты разбивались звуком пощечины, громко хлопала дверь и вместе с сестрой начинала плакать и мама. Ульрих не понимал, почему родители постоянно ссорятся, и от этого было еще страшнее. Иногда он набирался смелости, подходил к маме и обнимал ее, а она гладила ему волосы и говорила, что все будет хорошо, а ее слезы капали ему на щеку.

Стоя за порогом дома, сжимая увесистый кошель с деньгами, Уль вдруг осознал, что жизнь сестры в его руках. Если она не получит лекарство, она ведь может... умереть, прямо взаправду. Это была ужасная мысль, это ведь было бы почти... убийство. И одновременно с ужасом мальчик сладко обмирал, представив что действительно решился ослушаться мать и взял на себя ответственность за будущее семьи. Разве не этому учит Черная Книга? Правда, она также рисует весьма печальную участь для убийц. Кроме того, как бы Уль не злился на сестру за ее бесконечный плач, за постоянный тяжелый дух от сырых пеленок, за бессонные ночи, за тени, залегшие под глазами мамы - несмотря на все это, ему было жаль Энни.

Словно в издевку, ветер доносил с рынка восхитительный аромат свежих булок и пряников. Уль знал, что в этом же ряду продаются румяными, улыбчивыми горластыми бабками и почти как настоящие деревянные сабли, и раскрашенные резные гвардейцы в бумажных шапках, и пузатые леденцы на палках. Знал, потому что много раз с тоскливым восторгом глазел на все это, когда помогал маме на рынке. И этот соблазн, настолько явственный, почти осязаемый, внезапно придал мальчишке решимости.
Он, прямо как мама, поджал губы, тряхнул головой и побежал к дому доктора, прочь от всех искушений.

Коттедж доктора возвышался в конце грязной, узкой и извилистой улочки, на которой Ульрих знал каждую ограду, каждый закоулок и каждый дом. На этой улочке прошло его детство – за каждой дверью и вывеской скрывались воспоминания и истории. Мальчик привычно обогнул лужу – в разные времена эта огромная лужа становилась и бескрайним морем для однажды подаренного отцом игрушечного кораблика, и таинственным болотом для игры в отважных исследователей. Ульрих никогда не задумывался об этом, но почему-то лужа существовала именно в этом месте всегда – настолько глубокая, что даже в знойные дни не успевала просохнуть до дна, после первого же ливня она возвращала первоначальные силы.

Ульрих пробежал мимо дома мясника Хорста – тучного, лысого и бугрящегося складками жира мужчины с рыбьими глазами и сальными пальцами. Хорст заведовал мясом, и никогда не отпускал семье Ульриха в долг ни единого грамма, а его сын, стремительно набравший не по годам вес белобрысый Штефан, характером пошел весь в отца.

Ульрих хорошо помнил, как однажды, после того как мама с гордо поднятой головой покинула мясную лавку ни с чем, Штефан вышел следом с сочным окороком, остановился прямо перед Ульрихом, и начал показательно жрать. Он жрал, не сводя с Ульриха свои узко посаженные свиные глаза, пока жир стекал по брылистым щекам и непропорционально толстым сосисочным пальцам – но Ульрих не ушел и не отвернулся, со странным и обычно несвойственным ему холодным упрямством он смотрел, исподлобья и до конца – до тех пор, пока не смутился сам Штефан.

Невольную улыбку вызывало и другое воспоминание – как Ульрих и Викки, сговорившись, однажды толкнули Штефана в лужу, и вместе сбежали, заливаясь в унисон громким смехом, пока тот барахтался в грязи и вопил. За проделкой неизбежно последовала расправа – Хорст не был бы собой, если бы не пришел к родителям обоих за разъяснениями. Мясник даже стребовал несколько крон с матери за испорченную одежду Штефана, а Ульриху в тот вечер пришлось не понаслышке узнать, что в черной книге пугающе подробно описаны покарания специально для таких случаев.

Ульрих прошел по выложенной плиткой дорожке мимо аккуратной клумбы с яркими хризантемами, вперемешку белыми и сиреневыми – гордостью мамы Викки. Привычно взбежал на крыльцо и вошел в домик доктора. Весь первый этаж коттеджа занимала домашняя клиника, в нос сразу ударил знакомый медицинский запах лекарственных настоек и трав. Занавески, за которыми отец Викки обычно обследовал пациентов, оказались плотно запахнуты.

Ульрих помнил, что не положено отвлекать доктора от работы, и остановился около стойки. Совсем скоро из-за занавесок вышел сам Хоффман – высокий худощавый мужчина с аккуратной клиновидной бородкой, в солидную каштановую поросль которой уже вплеталась ранняя седина. Рукава доктора были закатаны, запястья почти по локоть покрывали бурые пятна – Хоффман с тяжелым вздохом сгрузил в миску на табурете скальпель и хирургическую пилу, поверх небрежно бросил комок использованных бинтов с омерзительными на вид белесо-фиолетовыми сгустками.

Лишь после доктор заметил Ульриха – улыбка узнавания сразу тронула губы, он махнул рукой и, как видно, собирался звать Викки. Но что-то в поведении Ульриха, быть может выражение лица или нетипично скованная манера держаться, заставило доктора передумать.

– Привет, Ульрих, – произнес участливо, в то время как его спокойные серо-зеленые глаза, как это часто бывало, смотрели прямиком в душу. – Что-то не так?