Sweet Dreams | ходы игроков | Сон мой, ты - смерть или спасенье?

Брат Марк, совершив утреннюю молитву, приблизился к двери своей кельи и рука, коснувшаяся было потертой деревянной ручки, непроизвольно дрогнула – из-под дверного полотна виднелся резко выделявшийся на фоне потемневшего от времени пола желтый конверт, наощупь оказавшийся довольно плотным, что тут же объяснилось наличием не одного, а целых двух посланий.
Явление сие было весьма необычно, ибо за последние четыре года брат Марк не получал ничего, кроме писем от настоятеля, отправлявшегося ежегодно на исповедь к Папе.
Тем более выросло его недоумение, когда почерк на обоих конвертах, оказался принадлежащим его дочери.

Не желая медлить, брат Марк с присущей ему аккуратностью вскрыл оба письма, по количеству написанного скорее напоминавших записки, и по мере чтения предавался тревожной задумчивости.

Текст первого гласил:
«Отец, я пишу Вам с тем, чтобы поделится радостью, посетившей на днях наш дом – у нас родился первенец. Здоровый крепкий мальчик. Мы нарекли его Димитрием в Вашу честь. Как бы мне хотелось, чтобы Вы его благословили. Ваша Эмилия.»

Второе явно было написано в спешке, что весьма резонировало и с его текстом:
«Отец, мне стало известно о Вашем местонахождении случайно – нет времени на объяснения. Могу лишь сообщить, что о Вас знают и другие. Те, что похитили неделю назад моего сына, Вашего внука. Боюсь, опасность угрожает и мне, но памятуя при каких обстоятельствах произошло Ваше исчезновение, мужу моему я пока ничего не говорила. В надежде получить от Вас хоть слово, Ваша Эмилия.»

Датированы послания были апрелем сего года и означало это, что с тех пор прошел почти месяц.

Брат Марк сел на ложе и задумчиво посмотрел на куски пергамента в своей руке.
Эти послания из далекого - теперь уже действительно далекого - прошлого было неожиданным и, несомненно, тревожащим. Тревожащим не угрозой давних врагов, - ибо чего бояться перед близящимся судом Господним, кроме Его Гнева? - и даже не мольбой Эмилии, как таковой, но этой неожиданно вынырнувшей связью, чужим уже именем, чужой уже жизнью, снова пытающейся вовлечь его в скорби земной юдоли.

Он оставил все это позади после смерти Юстиана. И во время долгого путешествия сначала через земли великой империи, избегая свирепых болгар, через беспокойное Адриатическое море и затем через солнечные земли этого древнего полуострова, он становился все менее и менее Димитрием Малейносом, до тех самых пор пока не переродился во Христе, здесь, в этих простых стенах. Господь показал ему ошибочность прежнего пути, пороки гордыни, греховность упивания властью, бремя привязанностей, что побуждает к искушению и отворачивает душу от царствия Его. Начав как беженец, ныне брат Марк видел это путешествие как истинный путь.

Монах обвел взглядом простые стены. Клятвы, что он принес среди них, не были пустым звуком, временной прихотью, существующей, чтобы быть отброшенной в сторону как только прошлое снова напомнит о себе.

Он снова посмотрел на исписанные торопливым подчерком листы, тяжело поднялся, и, сложив все обратно в самодельный конверт, отправился в келью к отцу-настоятелю, вежливо здороваясь со встречной братией и получая в ответ столь же сдержанные приветствия. Кто-то мог счесть ироничным, что он, ранее принимавший решения за сотни людей, и неоднократно державший мир между двумя нациями на кончиках пальцев, ныне должен был получать разрешения на чтение, на путешествие вне стен обители, на разговор с приезжими, но брат Марк находил это правильным. Сейчас он не беспокоился о себе, вне зависимости от того, кто придет по его душу. Не беспокоился и о ребенке - в конце концов Господь дал, Господь взял, и брат Марк считал год благим, если из десяти рожденных в ближнем селении детей к году доживали пятеро; Эмилия же была молодой здоровой женщиной, и даст Бог, родит еще многих. Ей он мог ответить лишь молитвами. Но и умолчать это письмо, вне всяких перепон доставленное к его двери, брат Марк не считал правильным.

Брат Марк, сидя на грубо сколоченном, потемневшем от времени табурете, наблюдал, как сосредоточенно разворачивает конверт настоятель, как щурится близоруко, вглядываясь в мелкий убористый почерк Эмилии, как едва заметно морщится, читая первое послание, и как
недоуменно округляются его обычно настороженные глаза при просмотре второго листка.
Затем он в глубокой задумчивости медленно, аккуратно, чересчур щепетильно сложил оба письма в конверт, положил рядом, потом, спохватившись, протянул их брату Марку, все еще молча, будто подбирая слова.

Наконец настоятель устремил на монаха пытливый взгляд строгих глаз, из уголков которых начинались длинные лучи морщин и осторожно спросил:
- Брат Марк, Вас не смущает, что письма, имеющие столь отличное друг от друга содержание, датированы одним числом? Я вынужден спрашивать, поскольку заботиться о братии - мой долг. И если что-то вдруг представляет угрозу для жизни каждого из них, - настоятель избегал говорить "вас", боясь тем самым указать на прямую, на его взгляд, опасность для одного из монахов его обители, - я должен знать, чтобы иметь возможность вовремя ее предотвратить.

Монах медленно кивнул. Помимо воли - как не хотелось бы воспринять произошедшее просто как свершившийся факт, - его разум подметил ряд небольших несообразностей, змеиным следом проскользнувших сквозь текст.

- Не только это, святой отец. - Почтительно ответил он, устремив взгляд на злополучный желтый сверток пергамента, как если бы тот мог дать ответы на все вопросы. Сомкнул пальцы, пропуская сквозь них бусины четок. Одну, вторую, третью. In nomine patris, грехи наши тяжкие...

- Письма датированы апрелем, что наибольшее был четыре с половиной седьмицы назад, в то время как даже самый быстрый корабль, по воле Божьей избегнув бурь, арабов и напастей, достигает этих мест из Византии за три с половиной седьмицы. Апрельский же месяц на море буен нравом и опасен ветрами. Ближайший крупный порт, где способно пристать таковое судно находится в седьмице пути отсюда. Хотя по воле провидения таковое путешествие могло быть совершено в срок, не исключено, что одно или оба письма датированы неверным днем с неведомым умыслом. Более того, отче, они были доставлены в келью, в обход установлений обители. И известно, что миряне не могут ступить на эти земли.

На двадцать одну бусину четок повисло молчание, затем брат Марк продолжил, откашлявшись.

- Посыльный, что доставил эти послания, должен был быть златоустен, чтобы вселить в кого-либо из братии срочность и важность посланий, и, если мирская дочь моя не писала эти письма под угрозой, исказив суть и время, умел и храбр, чтобы добраться до этих земель в столь спешное время. Что смог один - смогут и другие. Что до врагов, - монах поднял на отца-настоятеля тяжелый, но спокойный взгляд. - не пекусь о них, и коли придут сюда, последую за ними, дабы не подвергать опасности братию.

Настоятель нахмурился, решая, стоит ли говорить брату Марку свою догадку.
Взгляд его в глубокой задумчивости застыл на темном полотне стола. Наконец он нарушил молчание, вызванное сомнениями, а затем и подбором нужных слов, чтобы как можно эффективнее смягчить то, что предстояло сказать:

- Брат Марк, среди истин, подтверждение которым мне не раз доводилось встречать в жизни, есть, к сожалению, одна и она, на мой взгляд, достойно предваряет то, что я собираюсь предложить Вам к размышлению. - святой отец взглянул наконец на монаха.

- У каждого есть своя цена, - он замолчал, то ли желая дать собеседнику время осознать ход его мыслей, то ли формируя свою дальнейшую речь, - То, что я скажу, есть не более чем предположение, но я не исключаю возможности, что оно будет Вам неприятно. Враги, где бы они сейчас ни были, сумели глубоко пустить корни в Вашу жизнь, и опутали ими также многое из того, что является близким Вам. В предательстве кого-то из братии я, помилуй Господи, - настоятель осенил себя крестным знаменьем, - я уже не сомневаюсь, но могла ли Ваша мирская дочь стать им пособницей?

- Не жду от Вас ответа, ибо отдаю себе отчет в Вашем неведении, брат Марк, но как настоятель этой обители, я, повторюсь, отвечаю за братию..., - настоятель сцепил в замок руки и, положив их перед собой на стол, чуть подался вперед, - и потому, - доверительный взгляд его переместился в глаза брата Марка, даже голос чуть понизился до шепота, - я сейчас же займусь этой темной историей с письмами.

- Пока же, могу лишь предложить Вам, брат Марк, утешение в молитве, - настоятель приглашающе улыбнулся монаху уголкаи губ и тут же его лицо приняло отрешенно-спокойное выражение лица, свойственное человеку, когда решение, как ему кажется, правильное, принято и план дальнейших действий утвержден, а впереди всего лишь их воплощение и помощь Господа.

Монах просто склонил голову в согласии и тяжело поднялся со стула, почтительно попрощавшись с святым отцом и покинув его кабинет. Следуя четко определенному распорядку дня братии, он занялся возложенными на него обязанностями, - не травы единые были его заботой, но и чистота подворий, и ношение воды, и работа над стенами. Каждый здесь нес общей часть работы, и в ней, в простом труде, порой больше чем в молитве, он находил покой.

Но первичное смятение улеглось еще во время разговора. Отец-настоятель не открыл ему ничего нового - в конце концов, Эмилия была от крови и плоти византийских вельмож, как и он сам некогда был. Искренняя ли тревога матери за украденного первенца, коею тревогу используют без ведома ее как инструмент, или сознательный сговор, чем бы он не был вызван, здоровьем ли близких или желанием большей власти... В свое бытие Димитрием Малейносом монах видел и стокость духа перед лицом превосходящих сил, и, что было куда чаще, союзы, заключаемые и ломаемые ради мельчайшей выгоды. Какой бы путь не выбрала Эмилия, се был ее путь.

Но Бог един видит истину в сердцах людей и судит их по деяниям им. Не ему, смертному, выносить вердикты. Как и было намеренно, в должное монах помолился за здоровье Эмилии и ее семьи, - искренне, но столь же искренне молился бы он за здравие местного крестьянина, попавшего под лошадь, или незнакомого путника, слегшего с горячницей.

Pater Noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie, et dimitte nobis debita nostra sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.

Вернувшись к своим прямым обязанностям - травам и лекарствам, - он на время забыл о смятенном письме, погрузившись в уход за корнями, цветами и листьями, вскапывая землю, нося воду, настаивая травы. Лишь позже, когда желтый лист розинской розы напомнил ему о конверте, размышления вернулись, пусть и временно. Он не видел причины, по которым его врагам, ежели такие остались, требовалось создавать столь хитроумный план, дабы просто удостоверится, что он в этой обители. Найти его было и того проще, благо он, с разрешения отца-настоятеля покидал стены монастыря несколько раз в седьмицу. В темный сей век, вдали от опоры цивилизации коей была Великая Империя, заблудшие души на многих дорогах, а также варвары, коих и за тысячу лет не достиг свет истинного Господа, не брезговали ничем; исчезнувший в дорогах монах не был такой уж большой диковинкой.

Несомненно, если Эмилия знала, куда послать письмо, да еще с такой точной поспешностью, - то либо давя на нее, либо отслеживая курьера, либо заключая союз, сей путь можно было проследить без труда и хитроумия. Все же, это письмо было предупреждением, пусть и не в том смысле, что задумывала его земная дочь, и с присущей ему аккуратностью брат Марк обновил надписи на лекарствах, и опись их в книге, и записи о настоях, наиболее эффективно врачующих ту или иную болезнь, равно как и прибрал в полный порядок орудия медицины и врачевания. Случить с ним что, его преемник найдет все в надлежащем порядке.

Постепенно заботы, каждодневно лежащие на плечах брата Марка, поглотили события уходящего дня. Создалась иллюзия, будто ничего и не произошло - настолько спокойно и рутинно протекала жизнь в монастыре. Лишь под вечер, на совместной молитве, брат Марк заметил отсутствие настоятеля, а после узнал, что тот покинул обитель еще утром.

Умиротворение и приятие, жившие в душе монаха не позволили дурным мыслям овладеть его воображением и ко сну он отошел как и всегда, помолясь, устроившись на узком ложе и просто закрыв глаза.

***

Звон, по степени тревожности похожий на церковный набат, раздавался где-то слева, хотя, казалось, он просто растворился в воздухе, существовал повсюду, поглощал в своем смятении пробудившегося Эрнесто.
Телефон. Старый, не знавший кнопок, и звонкий как советский будильник, только он и мог разбудить по утрам. Сон у мужчины был на зависть крепким, не обремененным излишними видениями, но только не в этот раз.
Телефон продолжал звонить и вызывал единственное желание, конечно, помимо поднятия трубки - грохнуть его, что есть сил, об стену. Однако, Эрнесто знал, что это аппарату не помеха, и когда-то, попытки после пятой, сдался.
Пощупав по привычке постель позади себя, еще не открывая глаз и не разлепляя губ для дежурного "Доброе утро", он к великому удивлению не обнаружил там Сальмы. Куда может подеваться человек в 6 утра в воскресенье? Эрнесто открыл глаза - "09.13" показывали электронные часы на полу. Все равно рано... И для звонка, кстати, тоже.

- Да, - слово из двух букв стало средоточием недовольства.

- Как самочувствие, Эрнесто? Не тошнит? - голос знакомый, - Голова не кружится? - и в голосе явная издевка, - Как Сальма?

Италия, 2010. Владелец бара Эрнесто.  Сальма - его возлюбленная. Голос в трубке принадлежит, как он вскоре догадался, Майклу Ферресу, одолжившему ему в 2008 деньги на открытие бара и до сих пор не получившему всю сумму обратно.

Он потер пальцем висок, ловя в полуткрытом по лету окне недовыспавшееся отражение. За окном, как всегда, гомонил рассветный Неаполь - голос, ставший неотъемлимым от его, Эрнесто Стоуна, жизни в последние два года. Почему Неаполь, а не Турин, не Палермо, не Флоренция, с ее золотыми от заката террасами, не Милан, где так легко затеряться среди толпы, не любой другой город в любой другой стране мира? Не породивший его Нью-Йорк, наконец? Он не знал, но оставался в Неаполе и слушал гомон города каждое утро, как если бы в нем таилось что-то важное.

- Избавь меня от фальшивой вежливости, Майкл. - Произнес он спокойно. Слишком спокойно для такого утра, но причин злиться действительно не было. Детали вчерашнего вечера выстраивались в памяти одна за другой, хотя предсказуемые тошнота с головокружением никуда и не девались. Нет, не стоило ему столько пить. Сорок семь лет в нынешнее время - самое начало разумной жизни, конечно, но с биологией не поспоришь. Даже если есть для того хороший повод.

- И проверь свой банковский счет. - Добавил он тут же без паузы, выдерживая все тот же спокойный тон. - Твои деньги были перечислены туда вчера в 23:59, полной суммой. Копии сопутствующих документов у твоего нотариуса. Но полагаю, он решил не тревожить тебя таким мелочами в воскресенье утром.

Продажа "La Grotta" этому щенку Макдуэллу, единственными достоинствами которого были большой кошелек и неуемный энтузиазм о будущем франчайзе, была хорошим поводом напиться. Не каждый день расстаешься с выращенным собственноручно детищем, с мечтой, за которую дрался - пусть бумагами и словами вместо ножей и пуль, - целых два года. Помогало осознание, что мечта никуда не делась. Что лишь Небу, в его безграничном провидении дозволено не ошибаться в людях. Что ошибки следует исправлять пока возможно.
Контракт с Майклом был такой вот ошибкой. Метафорическим змеем, подтачивающим la paradise изнутри с помощью мелкого шрифта. Постоянно растущий процент, абсурдно сжатые сроки. Просчет в человеке, которого, казалось, знал.

Помогало осознание, что продолжись все это, "La Grotta" умерла бы сама через пару лет, выдоенная далеко за красную линию.
Помогало осознание, что денег, оставшихся от продажи, может хватить начать заново, а тому, кто начал в сорок пять, не такая уж большая проблема начать в сорок семь.
Помогало осознание, что два года опыта и связей сделают новое начало проще.

Все это помогало ровно на полбутылки джина. Вторые полбутылки, распитые вчера вместе с последней вахтой ресторана, давали о себе знать тошнотой и головокружением, и не помогали абсолютно. А еще предстояло объяснять все это Сальме - что-то, что Эрнесто еще не знал как начать. Женщины вообще сентементальней относятся к таким вещам. К слову о.

- И да, Майкл. - Он перевел взгляд на пустую кровать, услышал молчащий душ, подтвердил отсутствие сумочки Сальмы, ее ключей, всегда висящих на крюке возле двери если она была дома. Возможно, она просто вышла куда-то. Возможно нет. - Если ты каким-либо образом причинишь Сальме вред, - мало ли, вдруг у тебя появится эта странная идея, - то позволю себе заметить, что мне известно где живет и работает твоя дочь Эмили. Известно в какие магазины она ходит за покупками, в каких клубах проводит вечера, что предпочитает на завтрак, имена всех ее кавалеров за последнее время, и прочие необязательные мелочи. Просто чтобы мы поняли друг друга.

Он никогда не думал, что его опыт cпециальной разведки придется применять против обычного человека, - не террориста, не торговца оружием, просто человека - но навыки оказались кстати. Эрнесто мог лишь молить Небеса, чтобы их не пришлось использовать по-настоящему, и поэтому решил уладить все миром, даже если ценой тому будет "La Grotta" и - тут сердце волей-неволей дрогнет - возможный разрыв с его эмоциональной, сентементальной, упрямой Сальмой.


И да, он слышал издевку. И допускал, по привычке скорее учитывать самые разные варианты событий, что мог быть отравлен. Но за двадцать пять лет войны во всех уголках мира он просто устал создавать трупы.

- Не знаю, во что ты вляпался, что тебе необходимо так много денег так быстро, - Закончил он, слыша в трубке пока лишь напряженное молчание. - Но на этом наши дела закончены.

- Ты закончил? – голос все также насмешлив и добавилось к нему что-то…нетерпение что ли…желание поскорее рассказать нечто забавное, остроумное, как у ребенка, что терпеливо ест первое и второе, но уж после десерт ему подавай сразу, без промедления. Иначе маленький подвиг останется неудовлетворенным.

- Все сроки вышли неделю назад, помнишь? Мы... я запустил свой мстительный механизм. Ты, конечно, молодец, что послушался. Ценю твою ответственность, но и я не железный. Терпение мое с годами, знаешь ли, уже не то, - он вздохнул, являя искусственную грусть.

- Сколько мы там говорим уже? – секунда тишины, - 5 минут…угу… Что ж… у тебя ровно десять, чтобы получить ответы. И поверь, путь до Штатов, а именно там сейчас моя крошка, занимает гораздо больше времени.

Тем временем головокружение параллельно с участившимся сердцебиением усилилось, к горлу подкатывала горечь.

Воспользовавшись молчанием собеседника Майкл продолжил:
- Итак, думаю, сейчас тебя больше всего волнует исчезновение Сальмы. Будь добр, прояви уважение и раздели мою изобретательность, Сальма передала тебе послание - вслед за бахвальством неожиданно послышались стихи. Все это походило на дешевый фарс, представление для идиотов, но похоже Майкл все же был причастен к пропаже женщины – Когда я уйду во Тьму,
А ты останешься в Свете,
Приди на могилу мою,
Ляг на нее на рассвете.
Ты мне подаришь плод,
Выросший в летних садах,
Я же могилы дар
Дам тебе – пепел и прах*. - наигранно, будто стоя на сцене дешевенького театра с бюджетом равным стоимости билета, делая ударение не в тех местах и с фальшивым выражением прочел он даже не свой стих

-Так... У нас еще пять минут. Не отключайся, Эрнесто, - голос Майкла чуть исказился, будто помехи возникли на телефонной станции и в то же время ни сопутствующего шипения, ни обычного для таких случаев окончания разговора не последовало - Вернее, отключись уже, что я зря старался, в конце концов!

Дурнота накатывала волнами, повергая тело в дрожь и неприятный липкий холодный туман.

- Ах, забыл - в полицию не звони, а то я обижусь и дальнейшая информация про Сальму, а ее еще можно застать в живых, - заговорщически зашептал она, - так и останется при мне, а жаль…


*Дарелл Швайцер. Маска чародея

- Я не слышу тебя. - Как можно более четко произнес Эрнесто, сосредотачиваясь исключительно на том, как слова соединяются в слоги. - Помехи на линии.

И аккуратно положил трубку.

За последние пять минут он прошел, словно ускоренным обучающим курсом, через недоумение, осознание, отчаянье и, как ни странно, покой. Ситуация была совершенно абсурдна на всех планах, но даже если принять ее за чистую монету, Майкл вел себя как опереточный злодей. Какие-то сроки (какие к черту сроки?), "механизм мести", стихи, загадки, дурацкий яд (если не смертельный, а для показухи контроля, какой вообще в нем смысл, если Сальма уже в заложниках?). Пафос, более присущий джеймбондовскому антагонисту... слишком сложная и эмоционально-вовлеченная схема для того, кто никогда не был большим чем ненадежный деловой партнер с хорошей деловой хваткой и без склонности к мелодраматике.

Может Феррес сошел с ума? Психологическое профилирование не входило в подготовку Эрнесто и это могло объяснить такой крупный просчет.

Впрочем, этот вопрос занимал его все меньше и меньше. Стоун сосредоточился на движениях и с той же аккуратностью, с которой прежде положил трубку, опустился на пол. В подступающей, заволакивающей сознание дурноте заезженной пластинкой зазвучало "Pater Noster, qui es in caelis", - снова и снова и снова, поскольку он более не мог вспомнить продолжения.
Последней его мыслью была та, что Сальма, похоже, невольно станет последней в списке людей, погибших из-за его действий.

И вновь разрывающий голову треск, звон - все вместе - телефона ворвался в сонное сознание Эрнесто. Мужчина ощущал себя вполне бодрым, если бы не головная боль, все еще осаждающая виски.
Время 9.45. Пятнадцать минут прошло с последней отключки.

Состояние было странным. Ни один известный яд так не действовал, - больше походило на наркотик или одну из тех смесей, что использовались при допросах. Тошнота, тахикардия, головокружение, потеря сознания, - это еще понятно, общая дестабилизация, давление через уязвимость. Но прекращение симптомов через пятнадцать минут после полной отключки? Что-то связанное с нервами, не иначе; остальные системы бы просто продолжали бунтовать, отключайся ты или нет.
И все же, какой в этом был смысл, кроме как потешить собственное самолюбие? Усыпить его и выкрать Сальму пока он спит? Существовали куда как менее трудоемкие и вымученные схемы выкрасть заложника-цивила из ситуции, где никто не ожидает нападения. Впрочем, гадать не было смысла.

Пока телефон вопил, Эрнесто, так не и вставая с пола, внимательно оглядел комнату, ища видеонаблюдение. Слуховой жучок найти было сложно, поскольку они миниатюризировались от года к году, но видеокамеру спрятать было куда как трудней. Чем она меньше, тем меньше был угол обзора и качество передачи, и если Майкл действительно синхронизировал свои мелодраматические выступления с действием реагента, было крайне немного мест, где таковая могла прятаться. А чем больше она была, - для четкости, для информации, - тем легче ее было найти.

Конечно, исключать внешнее наблюдение было нельзя, - затемненное окно в доме напротив, действительно хорошая оптика (что тут говорить? Эрнесто сам проделывал подобное неоднократно) - но здесь придется подождать с определеним.

Телефон разрывал тишину воскресного утра еще добрых минуты три. После все стихло.
Непривычно было не слышать шипения масла и просачивающегося в комнату сытного аромата блинчиков, которые Сальма имела обыкновение печь в выходной.

Следов борьбы Эрнесто все же не заметил ни в комнате, ни в холле, ни у входой двери. Также отсутствовали верхняя одежда и туфли. А в прихожей на столике возле ключей лежала записка, видимо, не замеченная подвыпившим мужчиной накануне. Содержание ее, однако, казалось знакомым и после второго прочтения Эрнесто вспомнил, почему, прийдя домой за полночь, он не столкнулся с услышавшей щелчок открываемого замка и вставшей ему навстречу заспанной Сальмой, имевшей обыкновение ложиться рано. "Дорогой, у меня завтра важная встреча. Ухожу в 6 - надо еще заскочить домой. Позвони, как проснешься. Обнимаю." слова вспомнились ему, но вот фраза "Обязательно позвони. Хочу знать, что случилось", дописанная другой ручкой, была Эрнесто незнакома - наверняка добавлена сегодня утром.

Вернувшись в комату и потратив с десяток минут на поиски устройств, Эрнесто столкнулся с разочарованием - ничего найдено не было. Однако, по приближении мужчины к подоконнику с целью отыскать жучок, камеру или нечто, способствующее слежке Майкла, телефон вновь разразился противным треском, более неуравовешенного человека наверняка заставившего бы подскочить в раздражении. Вутренняя панель подоконника, жалюзи, множество раз критикуемые Сальмой за превращении спальни в подобие офиса, оконная рама со стороны комнаты также оказались чисты.

Окно в доме напротив тем временем открылось, явив взгляду Эрнесто закурившую брюнетку и одернувшего ее мужчину с "зеркалкой" в руках - похоже, одна из неофициальных фото- и киностудий сомнительного содержания. Искривившиеся в недовольстве ярко накрашенные губы сказали фотографу нечто неприятное и, выкинув со злостью недокуренную сигарету в окно, девушка вновь его закрыла.

Эрнесто заметил, что силы уходят с каждым резким движением, наклоном - всем, что заставляло сердце биться сильнее. Из ниоткуда вновь пришла тошнота, захотелось спать, желание мыслить испарилось одним из последних. Но стоило ему присесть, спасаясь от внезапно дернувшего ноги головокружения, как сердце забилось ровнее, постепено приводя самочувствие Эрнесто если не в норму, то, по крайней мере, в сознание.

Телефон продолжал трещать.

Эрнесто сел у стены, - лицом к двери, с окном за спиной. Сжимая в руке записку Сальмы, выровнял дыхание. Резкие движения значит... могло быть и сердце, но с другой стороны, за два года он не потерял формы, и медленное хождение по квартире врядли могло считаться нагрузкой для того, кто в полной выкладке мог идти километры. Может сердце, чем черт не шутит. Может вестибюлярный аппарат. Может быть воздействие на нервную систему. Показаться бы врачу. Впрочем, закономерность уяснил, уже хорошо. Действуем дальше.

Когда восприятие снова прояснилось, Эрнесто начал двигаться, по-прежнему игнорируя звенящий телефон.
"Волчьим шагом" - вдох, три движения, выдох, три движения, вдох, тщательно регистрируя как и когда начинает появлятся тошнота - он оделся и добрался до мобильника, проверить звонки.

Внутри все дрожало, но подсказанное интуицией дыхание сработало и Эрнесто без труда нашел телефон.
Перед глазами все же плясали мушки - на светящейся панели телефона ничего нельзя было разобрать.
Потом взгляд мужчины выхватил экран во всех красках, в мельчайших подробностях, резкость была поразительна, буквы объемны, но звонков на мобильный не поступало, равно как и сообщений.
Часы на дисплее пустились в пляс и все вдруг разом погасло. Вначале телефон. А потом тьма уволокла в себя и Эрнесто.

***

Вот уже несколько лет брат Марк просыпался в одно и то же время, за несколько секунд до того, как закричит на насесте петух, возвещая о начале нового дня.
Так было и в это утро.
Зябкая предрассветная тишина опять не соблазнила его остаться в кровати еще ненадолго. Монах поднялся. До слуха донеслось ставшее привычным за последние 4 года "Ку-ка-ре-ку".

Приведя себя в порядок, брат Марк перекрестился на распятие на стене и отправился к заутренней, идя сквозь оживающие стены монастыря и предрассветную зыбь. Он помнил этот путь наощупь, каждое касание, каждый угловой кирпич. Встречаясь с братией в коридорах и в дворике перед церковью, монах негромко, но почтительно приветствовал каждого, будучи неотличимым от них. Он отвлеченно гадал на пути, что принесет этот новый божий день, но все мысли о бренном оставили его, когда он вошел в церковь.

Кроме монахов и послушников в церкви не было никого - настоятель еще не вернулся, хотя брат Марк знал, что в случае отъезда более, чем на сутки, святой отец всегда находил время братию предупредить.
Молитва, сопровождаемая молчанием и редким стуком четок, закончилась, как и всегда, по прошествии часа, и после монахов ожидала трапеза, на которой, увы, брату Марку присутствовать не удалось, потому как остановивший его по пути брат Габриэль, самый молодой, но уже успевший снискать уважение святого отца, монах, сообщил ему, отчего-то шепотом, что настоятель возвратился и ожидает его без промедления у себя, и тут же отошел, оглядываясь, а к виду его, исполненному важности прибавилась еще и гордость за доверенную ему миссию.

Поблагодарив брата Габриэля, к настоятелю монах отправился без промедления. Без спешки, впрочем, тоже, без сожаления пропустив утренную трапезу.
Причину шепота брат Марк списал на волнение, столь свойственное молодежи, что считает себя важной.

Войдя, он перекрестился на распятие на стене и вежливо поздоровался с настоятелем.

- Славься Господь. - Монах остался стоять, почтительно наклонив голову, не начиная разговор, но готовясь слушать.

Настоятель, склонивший голову над четками, не вздрогнул, когда дверь в его покои пронзительно скрипнула, но, закончив молитву, кивнул вошедшему, против обыкновения не имея теплоты и умиротворения во взгляде.

- Брат Марк, я приглашаю Вас присесть, ибо разговор наш может быть долгим, - паузы, возникшей вслед, хватило на то, чтобы монах успел устроиться на грубо сколоченном стуле, том же самом, что и вчера, с покосившейся спинкой, да еще и насладиться тишиной, покуда настоятель, погруженный в свои, по всей видимости, невеселые мысли, не начал говорить, - Дело Ваше насторожило меня, как выяснилось, неслучайно, - он пристально поглядел на монаха, вновь без улыбки и приятия, словно хотел понять, догадывается ли он о дальнейшем, - Не считаю нужным пускаться в объяснения, что помогло мне узнать подробности, но они вряд ли принесут Вам покой... Помните, не далее, как вчера, я говорил Вам, что все и вся имеют свою цену? И вновь, к сожалению, я оказался прав, брат Марк, - он помедлил.

- Враги и впрямь Вас нашли... Но не без помощи, конечно. И письма помогли мне в моей догадке весьма и весьма неплохо. Ваша дочь... Она и ее муж всему причиной... Так бывает, брат Марк. Вам ли не знать. Золото застит разум и повелевает чувствами... - он вновь умолк, затем вскинул глаза, будто желая добавить к своей речи еще что-то, но передумал, и в ожидании слов монаха, машинально стянул со стола четки, принимаясь перебирать их, смотря куда-то мимо брата Марка.

И вновь это известие ничем не поколебало монаха. Чем бы не руководилась его смертная дочь, - от собственной жадности до навязанной на нее неволи - он не держал на нее зла. Брат Марк спокойно выслушал отца-настоятеля, но ничему не удивился.

- Я буду молить Господа о спасении ее души и душ ее близких. - Склонил и он голову и повторил свое вчерашнее предложение. - Если есть опасность для обители в том, что я остаюсь здесь, прошу дозволения удалиться, дабы не навлекать сию опасность на братию.

Настоятель сухо и быстро кивнул, но слова его отразили совсем иной смысл его отстраненности:
- Дело в том, что Вам, брат Марк, как раз необходимо остаться и принять участие в богоугодном деянии - отпущении грехов мятежной душе, ибо лишь Ваше рядом с ней появление способно вызвать раскаяние.

Холодный взгляд впился в лицо монаха:
- Не без помощи покровителей нашей обители и с Божьим участием, мне удалось доставить сюда грешницу, чью душу смутил диавол, заставив пойти против Бога, против сердца. Ваша дочь пребывает нынче в нашей тюрьме в ожидании казни и я бы настоял на вашей с ней беседе, ибо расправу над ведьмой, продавшейся Сатане, свершите именно Вы.

Губы, ставшие одной ниточкой, сжались, казалось, еще плотнее после того, как святой отец закончил свою речь беспрекословным "свершите именно Вы", будто от этого зависела судьба всего мира.