(RW?) Today, Tomorrow, and Beyond Tomorrow | ходы игроков |

Тупоносый карандаш в очередной раз замер над увитым замысловатыми завитушками заглавием. Это же ведь заглавие – оно должно быть красивым, вычурным, привлекающим взгляд. И даже не важно, что это будут за слова. Важен сам шрифт, важна аккуратность в ведении вон той петельки, что навесным мостиком соединит витые воздушные башенки букв… лёгким, плавным движением обводить по контуру, придавая этому замку объём и плотность, насыщая узор новым паутинным плетением…

И в очередной раз карандаш нервно крутанулся в пальцах и отчаянно заёрзал по замусоленной, истончившейся бумаге розовым огрызком ластика, оставляя от изящного, избыточно сказочного королевства совсем не сказочные серые катышки, что тут же были безжалостно сметены под ноги.

Чай в кружке на столике уже пару часов как остыл, даже замёрз, на поверхности напитка уже появилась омерзительная сизая плёнка, маслянисто отсвечивающая и оседающая на стенки тёмными пятнами. За те же пару часов скрюченный осенней хандрой старый клён потерял ещё четыре листа, два из которых мирно опустились на буро-жёлтое сырое кладбище, одного сцапал ветер и утащил в сторону спящего озера, а ещё один запутался в волосах девушки, сидящей на скамейке-качелях под простым деревянным настилом.

Сказочницу без сказки, Энджи Фэй в очередной раз тиранило собственное воображение. А оно ведь такое, ему не объяснишь ничего, не оправдаешься, не структурируешь никак. Оно жестоко и несправедливо, да и нетерпеливо, к тому же. Сядь, мол, и твори. Вот тебе карандаш и бумага – марай, страдай, мучайся теперь. И только непослушный крольчонок Питер в синей рубашке, чей портрет писательница подложила под бумагу на коленки и иногда посматривала в любопытные червленые пуговичные глаза, дарил какое-то чувство внутреннего покоя, какую-то тонкую, еле заметную путеводную ниточку, за которую Энджи тянула тяжеленный мешок задумок и идей. И так, поменяв добрый десяток разнообразных изящно декорированных, но пустых названий, слово за слово, буква за буквой, рождалась новая история. Сначала несмелыми, грубыми штрихами, что уже складывались в знакомое всем «once upon a time…». А потом Фэй и сама не заметила, как не поспевают за шальным, точно заряженным электризующей энергией карандашом её собственные мысли.

Было без двух минут седьмого вечера, тучи, как будто овцы, специально нагнанные пастухом со всех концов света, угрюмо обступили двор, веранду и беседку, залепив тоскующее без солнца небо своими жирными сизыми тушами. Благо, что старый китайский фонарь на железной цепи над головой исправно цедил свет сквозь резную решётку.

Надвигалась гроза, стелясь холодной призрачной дланью по земле, вползая под одежду, въедаясь в кожу стылой пиявкой.

Энджи тянула до последнего. Уютная мысль остаться и встретить начало бури на улице, как раньше, в детстве, когда это казалось навроде подвига, а еще - единения с чем-то гораздо сильнее ее самой, рассыпалась о необходимость защитить родившееся в муках начало.

А может, не стоило оно той опеки…
Вот сейчас польет, а она никуда и с места не сдвинется.

Словно предупреждая, порыв ветра освежил горящее лицо. Вот-вот буря обрушится на ее голову струями сквозь прохудившийся настил.

Но Энджи будет сидеть и провожать спокойным взглядом поплывшие строки, отлично зная, что невозможно их вернуть. И горечь смешается в ней с удовлетворением – нельзя таким сказкам являться в мир.

Пригласив на танец несколько листков клена, ветер бросился на Фэй настойчивее. Будто не хотел, чтобы сказочница делила с ним затихший в благоговейном трепете сад.

Энджи устроилась поудобнее, даже взбила подпиравшую поясницу подушку, с вызовом поглядывая туда, где только что кружились беспомощные листья…

***

Терпение сошло на нет с третьей каплей, упавшей на ее рукопись. Крупная, она растопила почти целое слово, и Фэй дернулась к дому.
Ветер злорадно швырнул вдогонку ледяные капли – победитель на сей раз.

Фэй с блаженством вдела окоченевшие босые ноги в домашние тапки и скрылась за жалобно скрипнувшей дверью.

Остановилась почти сразу, у порога. Никогда еще она не бежала от грозы. Раскачивалась в беседке, легкомысленно доверяясь ее никчемной узенькой крыше, куталась в старый бабушкин вязаный палантин, пока не приходили к ней видения из еще ненаписанных сказок или не оживали сюжеты уже существующих, наполняя ее радостью свершившегося – детище увидело свет.

Но сейчас, застыв в нерешительности, Энджи чувствовала, как вползало к ней в сердце отчаяние – он не могла позволить этой сказке жить, но и оставить ее там, внутри, было сродни поеданию трупа. Чувствовать, как разлагается, гниет в тебе история… Фэй зябко повела плечами и, устроив листы с написанным поудобнее на камине, неслышно, словно боялась их разбудить, вышла на улицу.

В какой-то момент Энджи даже поймала себя на мысли, что находиться в одном доме с этой рукописью ей тяжко, невыносимо, не хочется.
Как в той истории о Джонатане Боро, боявшемся своей самой известной книги. Завидев ее в витрине магазина, он бежал, сломя голову , и больше там не появлялся, ровно как и в библиотеке, парке, кафе – везде, где кто-либо читал его творение. Тогда ей показалось это забавным, но, сейчас, сидя, прижав колени к подбородку, в хрустящем от каждого движения плетеном кресле, Энджи все сильнее осознавала неприязнь.

Можно ли не любить своего ребенка? Не желать его появления на свет? Фэй не знала, но чувство, ранее ей неведомое, пугало.

Она, пожалуй, посидит еще на террасе, позволит перестуку дождя по металлу крыши найти резонанс в ее взволнованном сознании, а затем продолжит писать. Чего бы ей это не стоило. Чего бы не стоило…

Дожди всегда приходят несмело. Боязливо скармливают застывшей в ожидании земле несколько одиноких капель, робкой дробью пробегают по древесным листьям, осторожно хлопают прохожих по плечу. Дожди всегда приходят неторопливо. Дожди всегда приходят не вовремя. И всегда стучатся в дверь.

Сказочница сидела у самой границы сцены, на которой Октябрь развернул свою невыразимо пафосную, страшно тоскливую, порой пропитанную сочувствием ко всему земному драму. Он и сам не подозревал, насколько затянется это представление, как долго сможет небо выжимать из себя рыдания, нацепив серо-сизую маску печального актёра с перевёрнутой улыбкой.

С каждой минутой, проведённой на сырой веранде, Энджи всё сильнее чувствовала, как злится и звереет стихия, вминая жухлую лоскутную траву в рыхлую плоть земли, терзая почерневшие высохшие розы в саду, раз за разом беря безрассудным штурмом дом и каждый раз терпя поражения и сочась бесцветной кровью по желобу водостока. Шум разрывающегося о старую чешуйчатую кровлю неба заглушал собственные мысли, ледяная вода смывала их бурным потоком и тащила вниз за собой. На какое-то мгновение девушка даже забыла о тех нескольких выстраданных абзацах на бумаге, оставленной ею внутри тёмного и холодного склепа гостиной. Просидеть бы тут, наблюдая за разворачивающимися страстями в этом тонущем театре, пока история сама себя не придумает, сама себя не напишет, сколь угодно долго. Лишь бы потом, ворвавшись в кабинет издателя, не бросить ему на стол завершённую сказку, избавиться от неё как можно скорее и убежать прочь.

Кошка появился как всегда неожиданно. Чёрное пламя меха, усы как просверки молний, червленое золото глаз. Сел рядом с креслом, смотрит на дождь. Он, как и положено всякому старому коту, пришёл в этот дом первым и поэтому считал себя его полноправным хозяином. Когда он в настроении, он гоняет привидений по коридорам и, съедая их, добавляет к своим девяти обычным жизням ещё одну. Когда он в настроении, он зажигает изумрудный огонь в пустой закоптившейся пещерке камина, трижды обернувшись на месте, как делал это прежде для одной ведьмы, когда та собиралась варить свои дурно пахнущие зелья в огромном котле. Когда он в настроении, он разговаривает, но считает нынешнюю владелицу ключей от дома недостойной своего голоса, потому молчит. Обычно же он проводит время на чердаке, где коротает дни и ночи среди прочего забытого хлама тысячелетняя мумия. Вот уж с ней Кошке есть о чём поговорить, ведь мёртвая египетская принцесса не намного его старше. Бывает, что он подшучивает над ней, говоря, что в шкафу для специй и приправ хранятся её высохшие, точно куколки так и не переродившихся гусениц, органы.

И, кажется, в этот вечер он был в настроении, раз позволил себе такую роскошь, как приблизиться к такому огромному количеству воды, льющейся сверху. Воду он, как и всякий его брат, ненавидел. Только вот заводить разговор и не думал.

Прошло не так много времени, пока они сидели в полном молчании, когда из дождя на выложенную камнями дорожку вышла зыбкая и нечёткая, как и весь мир вокруг, фигура. Настолько нечёткая, настолько смазанная и тающая, что, казалось, она вот-вот рухнет, не выдержав напора стихии, и растечётся чёрной кляксой по земле. Но призрак только поднял правую руку и приветственно ею помахал. Там, где на лице должны были глаза быть, два слабо светящихся уголька лукаво подмигнули.

Кошка, издавна не любивший призраков, демонстративно фыркнул, отвернулся и ушёл в дом.

Энджи сидела, чуть покачиваясь в плетеном кресле, и это движение откуда-то из глубокого детства вкупе с уютным, пусть и отдающим промозглостью шелестом дождя, создавали внутри нее небольшой тихий уголок, где при желании была возможность забыть о происходящем.
Каждому, абсолютно каждому нужно такое место – там, откуда не достать ни ветру, ни осени, ни злому слову, ни недоброй сказке.

***
Сквозь грохот отдаляющейся грозы и свист разозлившегося ветра, едва слышный, почудился ей знакомый, чуть надтреснутый голос.
Энджи не удивилась – во время грозы еще и не то услышишь – обрывки разговоров, детский смех, неясный мужской шепот. Она будто впитывает в себя понравившиеся звуки.
Бабушкин же голос приходил редко – почти на уровне чувства, едва заметного тепла и волнения – в минуты особой горечи.

Была у них песня, своя, заветная. Бабушка пела ее на ночь, даже когда Энджи стала уже совсем взрослой. Фэй никогда не вслушивалась в слова – они сливались с мелодией, жили единым целым с ней, да еще с человеком, что пел их.
Но сегодня, в минуты терзания, казалось, были слышны только они. Как ответ. Как решение. Как подсказка.

Не бойся сказки, бойся лжи…*

Откуда-то сбоку к песне добавился шорох и сердце на миг остановилось, ухнув куда-то вниз – бабушка!...

***
Кошка появлялся редко. Любил сюрпризы, да и хозяев предпочитал своим обществом не баловать. Вот сегодня – сел, отстранившись, неподалеку. Еще чуть и спросит, не глядя в ее сторону, будто и не важно ответ услышать «Ну. Как живешь?».

С Кошкой будет сегодня спокойно – "На этом не закончится...", нахально свистя ей в лицо, предупреждал ветер.

***
Размывая видимость, дождь долго препятствовал Энджи разглядеть гостя – образы из сказок должны были когда-то начать приходить.
Фэй улыбнулась в ответ. Кто знает, из какой истории забрел к ней этот – призраки не раз появлялись на ее исписанных неровным детским почерком страницах. Разные. Как люди, некогда заключавшие их в себе. Подлые и злопамятные. Потерянные и грустные. Неуравновешенные и неуправляемые.
Этот по крайней мере улыбался.
- Здравствуйте, - одними губами сказала Фэй.

* не могу присвоить себе. Слова из "Домовенка Кузи")

Гость сделал несколько шатких, неуверенных шагов к девушке. Искорки его глаз пульсировали, дрожали в блестящих шариках ледяной небесной влаги. Медленно-медленно. Проплывали ртутные капли, ловя острые, точно иглы, блики. Серое-серое вокруг. Чёрное-чёрное. Нечто приблизилось ещё на несколько вдохов ближе, с видимым усилием проталкивая себя сквозь жидкое стекло.

Левую руку существа оттягивало что-то. Корзинка. Обычная плетёнка, сверху наброшена ткань из плотной, ловящей колючие капли материи.

Гость замер у самых ступеней, не решаясь ступать на них. Огоньки на лице сверкнули болью. Медленно, с ужасающе хлёстким оттягом ударил гром. Гость пошатнулся, словно сражённый сердечным спазмом. Тугая волна прошлась по призрачному телу, заставив то выгнуться, как от удара плетью, и ничком рухнуть на колени.

Рука, мелко дрожащая, поставила корзинку у ног сказочницы. Под мягкой тенью полога что-то шевельнулось. Гость прижал ладонь к груди, крепко сжал – и вырвал клок тьмы из неё. Чернота бесшумно брызнула на ступени из рваной раны. Он поднёс сочащееся жидким туманом сердце к стремительно гаснущим глазам. Тихий, тонкий звук, тонущий в вопле стеклянных брызг. Шёпот. Нет. Движение губ лишь.

Огоньки напоследок улыбнулись девушке и потухли. Агатовое сердце выкатилось из ослабевших рук призрака. Выпустило ростки чёрного дыма, что заскользили по половицам во все стороны. Ветвистый узор, так похожий на тот, который Энджи выбрала на заглавия новой сказки… Переплетение символов. Несколько предложений.

Это для тебя. Смог то, что не смогла ты. Оставь себе. Когда-нибудь. Они придут. Не отдавай.

Пара мгновений – и живые чернила растаяли, а сердце высохло, став обычным куском угля. Подняв глаза, Энджи не увидела Гостя. Он исчез.

Детский плач. Кольнуло в груди. Из корзинки. Касание крохотных пальчиков к ткани, закрывающей мир. Точно крылья неоперившейся пташки. Томление.

Энджи замерла – казалось, сейчас даже ее дыхание может спугнуть необычного гостя. Она так и стояла, сжимая в руке карандаш, а в голове кричала одна мысль, особенно звонкая из тысячи других- поможет ли тени ее старый зонт. Строго говоря, он порой не помогал даже ей, но глядя, как упругие хлесткие капли вторгаются в туман тела, Энджи, застыв, боялась, что каждая следующая разорвет тень напополам.

На смену страху, однако, пришло любопытство – не могла же она существовать сама по себе, эта тень. За кем она следовала, от кого сбежала или потерялась…. Воображение сразу нарисовало человека, потерявшего собственный след – заметил он, что чего-то не хватает?… Широко распахнутыми глазами следила за приближением тени Энджи, едва охватывая всю картину за раз.

Снова в сознание вторглась, отвлекая, мысль – как же они станут разговаривать? Кто разорвет тишину первым… И тут же, отвечая на вопрос, вязь букв поплыла перед ее глазами, словно иллюзия, вызванная кратковременным помутнением сознания – как мушки, что тотчас вспыхивают, стоит только резко встать.

И вот…тенью стала она сама – ничего не произнося, боясь шелохнуться, едва моргая, стояла Энджи на пороге своего дома – ей не было дела до будоражащей слух грозы и слепящих глаза вспышек молнии, до безжалостного ветра и грустно танцующей в полете листвы – в корзине был тот, кого ей так недоставало.
Там, в укутанной тьмой уютной своей кроватке ждал своего часа ее первый слушатель, ценитель ее творений, друг ее «детей», самый справедливый и трогательный критик. И если таинственный гость попросил сберечь сокровище, она, хрупкая слабая Энджи, должна попытаться – ради растаявшей в муках тени, ради своих сказок, ради себя самой…

Словно в забытьи сжав в ладони скрипнувшую соломенными нитями, ручку корзины, Энджи, напрочь забыв о своих недавних страхах, поспешила в дом - укрыться и укрыть.
Закрыв хлипкую, неспособную защитить от вторжения, дверь,она села на пол,поставила плетеное пристанище рядом и осторожно, исполненная предвкушения, словно ребенок на Рождество, откинула полотно,скрывавшее от нее ценное содержимое.

Нового гостя было не так просто различить на дне корзинки, устланном бархатной светло-серой тканью. Как будто там и не было ничего – одна лишь… тень. Энджи застыла, точно соляной столб, широко раскрыв глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то среди вороха мрака, как будто специально сгустившегося сразу после того, как она откинула драп, и неясных агатовых отблесков, болезненно острой бритвой царапающих глаза. Невидимое существо замолчало – слишком резко и неожиданно для младенца, и холодно-игольчатый внимательный взгляд двух искр-булавок вцепился в лицо сказочницы, а тонкие длинные, похожие на изломанные голые ветки, ручки потянулись к её рукам, медленно, с большим усилием, точно увязнув в густом желе, растопырив острые птичьи коготки. Оно издало звук, слабо похожий на жалобный детский плач, которое оно, несомненно, имитировало, пока пряталось под пологом – шелестящий, надсадно-тягучий полувздох-полувскрик, застывший на высокой невыносимой ноте, в котором дрожала, как паучья нить на сильном ветру, болезненная просьба-мольба. Глаза его, лучисто пульсируя, неотрывно смотрели на неё – ничего не выражая и лишь сверкая колюче и больно.

Кошка, возникший из темноты у ног Энджи, угрожающе зашипел, оскалив клыки, едва только ребёнок теней в корзинке подал свой истинный голос, шерсть на его загривке напряжённо вспыхнула иссиня-чёрным пламенем. Выпустив когти наизготовку, и замерев в предвкушении прыжка, он был готов броситься на существо в корзинке и растерзать тварь, жалобно тянущее свои паучьи лапы к его глупой хозяйке. Существо, услышав и увидев угрозу, боязливо одёрнуло руки и, судорожно дрожа всем своим эфемерно-прозрачным телом, сжалось в напуганный клубок черноты в дальнем углу корзинки.

Бросив взгляд, полный глубочайшего разочарования и насмешливого презрения, на лже-младенца, Кошка хмыкнул сквозь озлобленный оскал и, царапнув когтями старые половицы, исчез угрюмым чёрным призраком в коридоре, брюзжа под нос сокрушительные ругательства на каком-то неведомом языке, кляня на чём свет стоит слабоумных и слабовольных людей и их проклятое любопытство. Старому сторожу было чертовски неприятно, что в дом всё таки проник Другой – причём так хитро замаскировавшись. Едва ли это существо могло наделать неприятностей, но сам факт его нахождения внутри дома хлёстко бил по самолюбию стража.

Из дрожащего комочка показался робкий блик – оно вновь смотрело на Энджи. Затем блик пропал. И снова появился. И снова пропал. И опять. Точно существо пыталось сигналить что-то морзянкой через свет своих глаз-угольков, часто-часто «моргая».

Сказочница не заметила подмены. Собственно говоря, подмены никакой и не было - дитя есть дитя, неважно чье и имеет ли право существовать. В мире Энджи право имели все. Венцом творения она себя не считала, да и какой венец из наблюдателя. Подмечать и записывать - этим дышала вся ее жизнь.
Однако, так складывался мир вокруг, что только наблюдать она более не могла себе позволить. Мир вокруг требовал действий заметней, чем те, что она обычно привыкла совершать.

Фэй склонилась над корзинкой. Слабая улыбка, которую она считала успокаивающей, тронула губы, а глаза понимающе разглядывали маленького пришельца.
Азбуку Морзе она изучила еще будучи ребенком. Преклоняясь пред столь затейливым изобретением, она потратила неделю, сочиняя очередную сказку, целиком состоящую из точек и тире. Конечно, до сего дня умение это ей так и не пригодилось.
- Ты в беде, - повторила за тенью то, что и так было очевидно, - я здесь, чтобы помогать... - улыбнулась Энджи шире, хотя, честно говоря, здесь, в старом бабушкином доме она была всегда, а помощь-то потребовалась впервые.

- Я укрою тебя в своем жилище, - звучало многообещающе. Вот только где спрячется маленькая, еще не умеющая ходить, тень. В темной кладовке, затерявшись среди толпы прочих своих сородичей? Нет, не место ей там, можно испугаться до смерти. А гибель тени, да еще такой крошечной, наверняка, болезненна.
Придя к мнению, что в темноте, а так же рядом с ней, Энджи, существу из корзинки лучше не находиться, сказочница доверительно протянула малышке ладонь, приглашая перебраться из ненадежного убежища.
- Ты будешь там, где никто не увидит... - заговорщически зашептала она. На странице рукописи. То было место, куда еще никто не заглядывал...