Сpl. Psychosis v.1.1 Странные сказки на ночь | ходы игроков | Хэппи Энда не будет

Боль отрезвляла, остервенелые детишки Русалочки вырывали куски мяса из спины и рук Егеря: острые, как лезвие бритвы, они вгрызались до самой кости. Полные безумия, ужаса и боли глаза Русалочки смотрели прямо в душу Егеря. Повязка его слетела и дар истинного зрения открыл разом всю картину.

Во мгновение ока он ощутил весь холод канализации, одиночество, в котором витали лишь одинокие Имаго в поисках крыс. Он ощущал тепло широкой отопительной трубы, торчащей из стены. Шершавая, изъеденная ржавчиной поверхность приятно согревала озябшее тело, соленые безмолвные слезы тонкими ручейками скользили вниз, впитываясь в рыхлую ржавчину, испаряясь под ее теплом, оседая крупицами соли, лишь иногда, в особо одинокие, холодные и безнадежные ночи срываясь вниз, в глубину городских нечистот. Странно, как трехметровый кусок ржавой трубы может быть столь уютным и родным.

Крысы. Второй источник тепла. Маленькие крупицы которого разбросаны тысячами маленьких кусочков по всей канализации. Они остывали почти мгновенно, но их маленькие тельца питали массивную тушу. Мясо становилось холодным и склизким еще до того, как она успевала разжевать его, но эти маленькие зверушки позволяли ей жить. Особо ярким был день, когда в канализацию забралась старая бродячая собака. Пес был некогда большим и мощным, но голод и тяжести бродяжничества превратили его скорее в скелет, обтянутый шерстью, но душа его была большой. Она обнимала пса, а тот шершавым языком смахивал большие соленые слезы с ее щек, заглядывал в глаза, он не пытался убежать, в отличие от крыс, а когда пришла пора утолять голод, он послушно принял свою участь, но она не смогла: кусок мяса становился поперек ее горла, а слезы крупными каплями срывались с ее ресниц.

Троллиха Пэнни: большая и страшная, она была ее единственной гостьей в этом холодном сыром сумраке. Старуха могла часами бродить со старой керосиновой лампой, выискивая ее. Она всегда приходила с блюдцем еды. Маленькие вкусные крошки она оставляла перед уходом. Пэнни никогда не пыталась вытащить ее из мокрой жижи, лишь один раз прикоснулась, скорее случайно, к хвосту. Казалось, такая мелочь, но слезы в тот вечер были особо жгучими, а рыдания сотрясали ее до самых костей. Троллиха могла часами рассказывать про жизнь сверху и она слушала, скрывшись в темной воде, она ловила каждый звук человеческой речи, строила у себя в голове каждый образ, представляя себя жительницей Неба, двумя ногами, манерами и друзьями. А потом пропала и Пэнни, зато вернулось черное отчаяние настолько черное, что тьму эту можно было потрогать руками, об нее можно было биться головой, срывать ногти с пальцев, пытаясь разорвать ее.

И однажды из этой тьмы появился ОН. Тысячи мягких ладоней скользили по ее телу, заключая в объятья. Теплые, многочисленные, он ласкали ее, зажимали многочисленные раны на ее теле, убаюкивали и согревали. Впервые за долгое время ей не приходилось карабкаться по стенам до трубы, чтобы согреться. ОН был так же молчалив, но он рассказывал свою историю Историю своего народа. В абсолютной темноте он пальцами выводил истории о мире По-Ту-Сторону-Зеркала, легкими касаниями рассказывал о Мире Сверху, и крепкими объятьями - о их выходе Наверх.

Внутри Егеря что-то сжалось, перехватив дыхание. Сентиментальность? Нет, это один из мальцов, выломав и без того переломанные ребра вгрызался в его легкое, а другой уже вполз в него так, что снаружи торчал один лишь хвост. Руки его местами были обглоданы до костей, правой кисти не было, а кожу стремительно разъедали языки пламени. Сюрреальный мир боли и огня дрогнул, разваливаясь на части. Последний вздох сорвался с его губ...


Получатели: Егерь.

В жизни Егеря хватало ошибок. Начиная с той, когда он решил окончательно выйти из леса, променяв избушку на дворцы и заканчивая сегодняшним днем.
Но все это было закономерно.
И сейчас, так и не сумевший ничего произнести Егерь, тратил свои последние мгновенья на посмертное проклятье этому городу. Один монах как-то сказал, что смерть бывает разной, но она всегда справедлива. Как ты жил, так и умрешь.
А если так, то Егерь не так уж и плох. Здесь все живут эгоистами, но обязательно ли умирать ими? Охотник воспользовался своим шансом, теперь пришло время подождать своих врагов по ту сторону. Мы еще встретимся, обязательно встретимся.

Поступь Смерти всегда звучит металлом...

Грузовик Хартии Стремительно мчался в ночи по направлении к Заводу. К обещанному Убежищу, а может, и Новому Дому. Двигатель мерно гудел под капотом, а в окнах, пересеченных прутьями решетки играли отблески света. Они сидели обнявшись на узком неудобном сиденье. Плед укрывал их мягкой теплотой, позволяя сберечь каждую толику их общего тепла. Кончики пальцев скользили по коже, сантиметр за сантиметром. Вспоминая каждый изгиб знакомого тела.

Звук металла многогранен, но всегда он полон ультимативной холодной жесткости...

Грузовик остановился. Гулко хлопнули двери и через гул двигателя до них долетели обрывки короткого диалога. Люди Хартии разговаривали с кем-то большим и озлобленным. Голос был знаком, но что-то искажало его , превращая в дикий скрежет, холодящий кожу...

Звон тяжелых монет, кажется, сотрясает весь мир. И обреченности в этом звуке больше даже чем в лязге автоматного затвора.

Кто-то тяжелый садится на место водителя и грузовик разворачивается на 180 градусов, унося их куда-то в неизвестность. Все бесполезно: массивная сталь заглушит любой крик и любое противодействие.
Через щели в стенах сочится густой сизый газ, закрадываясь в легкие, он стремительно разносится кровью по телу, до самого мозга. Мир вокруг плывет, и тьма заползает в их глаза.

Злобная ирония. Жизнь - игра. Вставьте монету для продолжения. Фортуна приводит колесо в движение, но все уже предрешено: побеждает всегда лишь Казино. Приговор монетой обжалованию не подлежит.

Синяя Борода заканчивает свой затянувшийся монолог. На мгновение переводит взгляд на распятых пленников, ожидая ответа, но говорить тут особо нечего, да и два резиновых кляпа на кожаном наморднике не дают втиснуть ни слова:
- Все возвращается на круги своя, Милая Гретель, - легким вальяжным движением он прокалывает один за другим соски Гретель, чтобы украсить их маленькими колокольчиками, - Этот подвал всегда был излюбленным местом наших встреч.
Сталь скользит через плоть подобно. Нет, для этого нет подходящих сравнений.
- Эти серые стены. У них есть оскал. Они питаются криками, поглощая их полностью. Это маленький подарок Феи этому Дому Страданий, - серебряный колокольчик легко звонит от каждого вздрагивания ее тела, - Как жаль, что ты не решила вступить под своды моего Дома.
Золотой колокольчик беспомощно болтается, не издавая ни звука.
- А бедный Хансель... Для него такое будет впервые, но я постараюсь быть с ним ОСОБО нежным.
С некоторой ноткой театральности, он срывает белоснежную салфетку со стола, обнажая ровные ряды стального хирургического инструмента.

Сотни отблесков металл скользят по полированным орудиям приченения Боли. И в каждом из них скрыто что-то зловещее.

Ночь обещала быть длинной, а для кого-то, даже длинной в жизнь. Резиновые шарики кляпов по щелчку отстегиваются, падая на небольшие серебряные подносы.

Жизнь после смерти. Или жизнь после жизни. Черт его разберет.
Так или иначе, но в стеклянном шаре жить не так уж и плохо. Чудовище идет на поправку. Первые дни были ужасны: его бил озноб, а черная жижа еще долго сочилась из раны, вот тут то и пригодилась большая сумка с медициной. Да, были, конечно, не самые удачные фармокологические решения, но это, черт подери было давно. Сложно сказать, час назад или год. Время здесь было густым, плотным и застывшим. Лишь иногда снежные бури поднимались вверх под мерное раскачивание и тогда они сидели в домике. Он был маленьким, но уютным. Там было тепло, был плед и еда. И больше ничего. Человек обманул их. Выкинул сюда, в эту тюрьму под толстым слоем стекла. Наверное, это было плохо. Сложно сказать. Зато, у них, наконец-то, появилось время быть вместе. Шкура Чудовища стала уютной и пушистой, хотя, под шерстью еще чувствовались борозды шрамов, а там, где ему в холку впилась Черная Тварь осталось седое пятно шерсти. От своей наркозависимости ему, волей неволей, пришлось избавиться. Такие дела.

Ах да. Иногда, за двойной стеной стекла, они видели Кролика. Это случалось в снегопад. Он носился как угорелый, ловил снежинки, пытался вдыхать большие белоснежные хлопья и никогда не замечал их. А иногда, там была полная безнадеги белоснежная пустыня...

Хруп-хруп.
Снег под ногами очень мягкий. Его очень много. И он очень белый.
Хруп.
Вообще, здесь все "очень". Очень тихо. Очень спокойно. Очень много снега, да. Тишина делает пространство бесконечным, удлиняя твои собственные шаги до километровой величины, а мир вокруг растягивается до пределов горизонта событий черной дыры. Так клево... Ты идешь очень быстро, и не движешься при этом никуда. Снежинки вокруг падают с бесконечной скоростью к бесконечно далекой земле, и каждое мгновение их падения растягивается в вечность, которую ты можешь потрогать. И вечность здесь имеет границы в своей безграничности, потому что снежинки все же ложатся на землю рано или поздно, а твои шаги куда-то тебя все-таки приводят. Пусть даже и в такое же место, ничем не отличающееся от предыдущего, и которое может быть тем же самым местом, на самом-то деле.
Но я знаю, что надо идти. Стоять на месте нельзя, иначе можно потерять цель. А у меня есть цель.
Хруп-хруп.
Мне нужно найти друзей.

Ослепительно белый свет повсюду. Ослепительно стерильный до болезненной рези в глазах. Открыв глаза так трудно привыкнуть к нему после удушающего пространства смердящих монолитов. Снежинки медленно опускаются одна за другой, очаровывая и напоминая о навсегда утерянном покое. Оно накатывает волной оглушающей тишины. И лишь боль напоминает о том, что Красавица все еще жива. Обманчивое чувство из какого-то другого далекого мира.

Мгновения сплетались, медленно переходя из одного в другое, создавая ощущение нереальности происходящего. И лишь огромное мохнатое существо удерживало на грани между забытьем и каким-то бездумным существованием. Она то ухаживала за, казалось бы, уже незнакомым ей Чудовищем, то сторонилась его в мгновения звериного безумия. Монстр внутри него долгое время алчно умолял утолить почти несокрушимую жажду, заставляя каждую клеточку живого существа содрогаться. Раны кровоточили, а дикие вой и рык разрезали почти ощутимую вязкую тишину. Время не щадило, но и исцеляло безумца.

Постепенно разум вернулся к Чудовищу. Время безвозмездно забрало свою жестокую дань. Невозможная любовь вновь стала возможной. Они начали разговаривать, и стали близки. Муж снова утешал Красавицу, смирившуюся с его внешностью и принявшую его изменившуюся натуру. Она все реже вспоминала о Снежной Королеве, хоть ослепительная белизна покровов вокруг все еще заставляла грустить о той единственной, что смогла утешить в самые тяжелые дни одиночества и отчаяния. И все же забыть было невозможно. И все же, и все же... что со всеми ними стало? Чем закончилась их Сказка? Порой Красавица была безутешна.

Иногда они пытались докричаться до далекого силуэта белого Кролика, хоть тот и казался обманчивой галлюцинацией, порождением обманчивого мира, закованного в толщи непробиваемого стекла. Пока в один прекрасный момент, тот и вовсе не исчез где-то там, вдалеке, за белой пеленой. Оставалось лишь пожелать тому удачи и смириться с полной изоляцией. По крайней мере, они были друг у друга, как и прежде.

Тьма. Щелчок.
Кассетный плеер замолкает, домотав кассету до конца. Несложные механизм выплевывает с щелчком кнопку "плей" из потертого корпуса. Засранный деревянный стол, вонючее пиво в стеклянной банке рядом, какое-то сухое хрючево на закуску.
Тощий хлыщ напротив поправляет терновый венец на колове, вспарывая кожу и срывая коросту с засохших ран. Черные спутанные волосы слиплись от крови, а на лице изображено полное изнеможение. Это лицо он не размывает, не видоизменяет каждые несколько минут кривляниями. И оно прекрасно знакомо Туку.
- Как же вы меня заебали, уроды...
Он сжимает в руках стеклянную бутылку колу. Огромные стигматы кровоточат, а предплечья испещрены множеством мелких шрамов, по всему тощему телу - рубцы, ссадины. Ребра выпирают, а кости торчат, обхваченные выпирающими тросами мышц. Крышка с шипением отворачивается.
- ... я бы каждому из вас набил хлебало, только руки, сука, заняты...
Он стучит бутылкой по столешнице, пока кола не начинает светлеть, достигая золотистого цвета. Он говорит сквозь зубы короткими, рублеными фразами и его слегка трясет, видимо от ненависти. Но в глазах его покой и умиротворение, только вот смотреть в них невыносимо больно.
- .. но я делаю исключения...
Он делает несколько крупных глотков. Слова, какие бы не пытались вырваться из глотку Тука замирают, застывают намертво запечатанные одни простым движением руки.
- И мудачеству этому нет предела. Вот, например, видишь ты как один хмырь, жирный такой, бабенку классную пытается спасти. Даешь ему один шанс, второй. Даже сами небеса, даже сами прихвостни Сатаны уже в этом помогают. А потом еще и простой варик подкидываешь, ну, по доброте душевной. А что делает этот олень? Он не выбирает спасение бабенки, он выбирает, сука, веселую заваруху со стрельбой и мордобоем. Так и хочется прокричать. Хуле ты делаешь, олень!!! Спрячь ее подальше, убереги от предательства, да хоть к мамочке отправь.
Тощий кулак въезжает в челюсть монаха. Удар - будь здоров. Увесистый, мощный, только вот сам тощий сгибается и его перекашивает от боли.
- Блядь, как больно то бить, оказывается... - почти шипит он сквозь зубы. И почти сразу добавляет еще один удар. Стол мгновенно истлевает и превращается в гору трухи, для удобства, конечно.
- Как в этой хуйне справедливость то вершить!? - еще один удар сбрасывает монаха с лавки, - Хуле ты рясу напялил?!
Удар. По впалым щекам текут слезы размывая слой пыли и спекшейся крови.
- И так каждый раз...
Удар.
Удар.

Ноги еле плетутся, то и дело обрушивая на выщербленный асфальт. Боль в теле и сплошная пелена слез в глазах. Семь ступеней. Дверь церкви со скрипом открывается, но нет сил, чтобы ее закрыть. Кожу жжет непонятным пламенем. Какое-то непонятное наваждение заставляет его влезть в кабинку для исповедей, забиться в самый угол. И только там он проваливается в черное дремучее забытье...

Дверь кабинки распахивается. Голос, смутно знакомый:
- Вот черт!!!
Восклик эхом разносится под высокими сводами. Слышится топот, какие-то голоса. Тощий невысокий человек в рясе, с рыжей бородкой удивленно взирает на его тушу сверху. Еще один голос, тоже знакомый. Рапунцель из струящегося потока своих волос выхватывает штурмовую винтовку. Поверх платья у нее напялен бронежилет, а за спиной у нее пара человек в форме.
- Вы чертыхнулись, Святой Отец?
- Да нет, что ты, я просто факт констатировал, - он слегка, умеренно даже можно сказать, усмехается своей шутке.
И еще один голос. И тоже знакомый. Тонкий девичий силуэт отталкивает крепких морпехов, вырывает из их рук оружие, прорывается в кабинку:
- Уберите оружие, вы не видите, чтоли, что ему итак больно и страшно!!
Она склоняется над ним, опускается на колени и светлые волосы водопадом падают вниз. Полотенце стирает кровь и грязь с его рожи.
- Помогите же донести его до кровати! Что замерли! И воду принесите, - голос Золушки чуть звенит под нервным напряжением. А еще он чувствует ее запах, и слышит стук сердца. Такой размеренный. Тук-Тук. Тук-Тук. Он стучится куда-то вглубь, через шкуру, прослойку жира, кости и мясо.
Тук-Тук.

Боль. Знакомое чувство. Но что же это? Тук не ощущал себя более… человеком. Грязная окровавленная шерсть, копыта на ногах, хвост. Вот, значит, как? А священник, смотревший на него? Черты лица его очень напоминали монаху то адское отродье, которое он недавно взял за привычку лупить по утрам. Какая интересная рокировка. У всевышнего отменное чувство юмора.
Черт оказался еще более редкостным подонком, чем казался на первый взгляд. Ему нужен был кто-то, кто встанет на его место. Он принял мученическую смерть, а Тука выставил ублюдком. Достаточно ли он был умен, чтобы провернуть такое? Будучи порождением ада, и не на такие хитрости пойдешь, наверное. А стоило ли его вообще винить? Праведник никогда бы не занял его места. Значит Тук – шикарный кандидат на данную должность.
Всегда ли он был таким? Да, похоже, всегда. Сколько грешников он отправил на тот свет? Две сотни? Три? Тук никогда не считал. Он не был охотником за головами. Каждую смерть ему приходилось переживать. Но все когда-то заканчивается. И стоило этой истории закончиться на одной жалкой шлюхе, которая заслуживала смерть больше других? Белоснежка убила Золушку. Дважды. И без зазрения совести убила бы ее и в третий раз. А сколько на ее совести убийств? Хотя, пожалуй, не стоит задумываться о таких вещах.
Тук был человеком недалеким, это правда. Но он был доброй душой. У него было свое очень извращенное чувство справедливости, но видит Бог, он никому не желал зла. Все эти убийства… капеллан не был мастером слова. Он не мог переубедить человека не убивать ближнего своего, поэтому он избрал свой путь. Последний удар всегда наносил он. Тук брал на себя один из самых страшных грехов – лишение другого человека жизни. Раз за разом.
Вот и сейчас получилось то же, черт возьми самое. Он не дал Рэю – человеку, которого едва знал – убить ни одного. Всех гномов он убил сам. И даже израненный, еле стоящий на ногах, он сам казнил Белоснежку. Да, восемь живых существ за несколько минут – это, пожалуй, чересчур. Вот оно – божье попущение, которое так нужно было черту. Бог отвернулся всего на несколько мгновений, и адский замысел претворился в жизнь.

Что до хлыща в терновом венке, то Иисусом он, конечно же, не был. Кто он? Да хер его знает. Просто лишняя декорация для полноты сцены.
Вот все немного расставилось по полочкам. Из глотки Тука вырвался сдавленный хрип, уродливое шерстистое тело дернулось от спазма, он зашелся тяжелым кашлем, обильно отхаркивая кровавую слюну. И постепенно этот кашель все больше стал напоминать смех. Отчаянный хохот.
- А что ряса? Ты во мне священника увидел? Зря! Я – разбойник с большой дороги! Агха-аха!
Своды церкви сотрясал адский болезненный смех. Он был обреченный и издевательский. Смех проигравшего.

Славьте монаха! Он был послан в ад за ваши грехи!