Реквием по Новому Орлеану | ходы игроков | No rest for the Wicked

Один из копов вышел из машины ещё до того, как Альберт Карл успел дойти до обочины. Это был высокий, подтянутый молодой человек в тёмно-серой полицейской куртке, на которой желтел принт в виде полицейского значка. Несмотря на позднюю ночь он выглядел свежим и здоровым — одно из преимуществ молодости, ценность которого начинаешь понимать только когда размениваешь шестой десяток.

В глаза ударил луч фонаря.

— Сэр, пожалуйста, оставайтесь на месте.

По интонации было сразу понятно, что коп из другого спектакля, и подыгрывать Элиотту он не собирается. До машины оставалось ещё добрых шесть ярдов, когда настойчивая просьба сменилась приказом:

— Ни шагу ближе! Покажите мне свои руки!

Фонарь слепил глаза, заставляя щуриться. Элиотт не видел практически ничего перед собой, но опыт общения с копами в кишащем мародёрами пост-ураганном Новом Орлеане подсказывал, что правая рука полицейского сейчас лежала на рукояти пистолета.

Хлопнула вторая дверь автомобиля. Элиотт почувствовал, что ещё один человек вышел на улицу. Именно, почувствовал, буквально. Оба человека источали сладковато-железистый запах, в ответ на который холодное тело Элиотта откликнулось спазмом в районе солнечного сплетения.

   Но если начал играть, останавливаться уже нельзя. Это будет провалом, а приз зрительских симпатий был крайне важен профессору в этой пьесе. Он остановился, закрыв руками глаза, и улыбка переросла в недовольный оскал.
    — Да вы чего делаете, а? Вон, вон мои руки — гляди сколько влезет, только вытащи этого урода из моего дома! Что с вами такое, Иисус Христос на небе?

— Назовите своё имя!

    Элиотт рискнул предположить, что сосед (что вполне закономерно для соседа в месте, где дорога едва-едва пробивается через густые заросли луизианской растительности) в звонке сообщил не номер дома, а, скорее всего, название улицы и присовокупил нечто в духе «в белом доме Смитов». Или Бушей. Или кого-либо ещё. Однако, издав утомлённое фырканье, Элиотт назвался:
    — Колин, Колин Джонсон. Нет, нет, если вы ищете бородатого придурка, то он в моей грёбаной гостиной, но ради всех святых и налогов, которые я заплатил за пятьдесят лет жизни, перестаньте светить мне в лицо, пожалуйста. Вас, наверное, вызвал этот косорылый дебил, а? — Альберт присовокупил кивок в непонятном, но вполне соседском направлении.

Фонарь дрогнул и опустился чуть ниже. Зрение постепенно стало возвращаться к Элиотту.

— Что вы делаете в доме мистера Вебба, Колин? — подал голос второй полицейский. Это оказалась женщина, судя по голосу возрастом где-то ближе к тридцати.

    — Я не знаю, на кого похожа моя задница, но точно не на человека, которому чёртов дом может свалиться с чёртова неба, а? — сварливо отозвался «Колин», потихоньку успокаиваясь.
    Вместе с ним пытался успокоиться и профессор Элиотт, чувствовавший себя в самой мерзкой тарелке на свете. Пожалуйста: теперь ему пришлось лгать женщине. А до этого он всерьёз дрался с другой женщиной (вернее, она дралась с ним)... миссис Лилия наверняка плюнула бы ему вслед, узнай, до чего он опустился. При всей холодности их былых отношений, супруги уважали друг друга — вернее, так считал Альберт Карл, не желая допускать мыслей о счастливом неведении. Какого уважения он был бы достоин теперь, поганый старый шут?
    — Я арендую этот прекрасный, тихий, милейший чёрт-бы-его-подрал-особняк за сумму, которую дьявол в Аду не попросит. Мистер Вебб, если вы действительно про мистера Вебба или его чёртова сквалыгу-сына, слишком, знаете ли, любит звуки большого города, чтобы жить здесь. А «Ситибанк», знаете ли, слишком ненавидит простого старого парня из Луизианы, чтобы дать мне грёбаную ипотеку на конуру где-нибудь в Джорджии. А?! Вы бы лучше спросили, что как в моём доме оказался этот урод? А?! Уф-ф-ф-ф-ф... вы меня простите, мэм. Сэр. Уф-ф-ф... я на язык несдержанный, это да.
    Элиотт потёр лицо, с наслаждением спрятав чуткие глаза от режущего света. В его голове неотвязно крутилась мысль: каков был шанс назвать верную фамилию? Один к трёмстам миллионам?

Повисла небольшая пауза, затем полисвумен обратилась к напарнику:

— Свяжись с диспетчером. Нашли они телефон этого Вебба?

Фонарь погас, и коп полез обратно в машину. Затем раздалось шипение рации и неразборчивый голос оператора.

— А вы случайно не помните его телефон? — спросила женщина Элиотта. — Мы не можем войти на частную собственность без разрешения владельца, к сожалению.

Слух не подвёл профессора, ей на вид действительно было едва за тридцать. Ростом чуть ниже среднего, резкие черты лица выдавали жёсткий характер, тёмные волосы убраны назад в хвост, по уставу. Помада на тонких губах, но это лишь подчёркивало недостаток, а не придавало объём, однако у неё были большие и очень выразительные глаза карего цвета, которые делали в общем-то грубое лицо неожиданно приятным. Увидеть их было как увидеть цветок, распустившийся на кусте шиповника: ты вдруг вспоминал, что перед тобой женщина, которая может быть и нежной, и ранимой. И хотя она могла уколоть, все её колючки были на виду, что противоречивым образом ещё больше привлекало.

И — боги! — как она пахла! Она пахла теплом, жизнью, светом, кленовым сиропом на медной ложке, этот аромат обещал раствориться в груди согревающим глотком виски, вернуть в разбитое тело Элиотта бодрость и веселье и остаться на языке сладковатым послевкусием. Каждый её выдох усиливал Голод и ослаблял разум, который вот-вот унесётся от Элиотта но очередном облаке пара из её рта.

Облака пара, которые мертвое тело профессора не могло воспроизвести, несмотря на весь холод февральской ночи.

Морган в спешке, которую он так не любил, попробовал затаится, словно лев в засаде. А копы, вместе с мистером Элиоттом, уже давно должны были войти. Но вот только никого не было. Уже что-то пошло не по-плану.
Детектив стал прислушиваться, благо теперь собственное дыхание не мешало этому.

    «Почему», — грустно думал Элиотт, — «почему так?»
    — Записан где-то в компьютере. Но... вы должны, войти, мэм, — без всякой охоты сказал профессор. — Иначе нельзя.
    Он сказал это совсем иначе, чем прежде: проникновенно и печально. Он не хотел этого делать, но знал, что так они пострадают в меньшей степени. Лишь бы мистер Морган не стал их убивать. Лишь бы он сам не стал.
    Профессору всё сильнее казалось, что он допускает ошибку. Нельзя поддаваться шёпоту изнутри. Надо держаться. Надо! Держаться! И чем быстрее он закончит, тем лучше.
    Глаза Альберта Карла улыбались, хотя он сам был далёк от улыбки. Глаза Альберта Карла обещали, что всё будет хорошо. Что иначе действительно нельзя.

Мягкость отданного приказа (практически настойчивая просьба, не более) была обманчива. Ошейник из шёлковой верёвки не перестаёт быть ошейником, и гипноз Элиотта с такой же силой подавил волю стоявшего перед ним человека, как прошлой ночью превращал свирепых культистов в пешек, натравленных друг на друга. Живой человек превратился в марионетку, взгляд её потух, а выражение лица стёрлось. Едва получив приказ, она тут же двинулась в сторону дома.

— Конли, ты куда? — опомнился её напарник, когда та уже была на лужайке.

— Конли!

Бросив что-то диспетчеру, полицейский выбрался из машины и поспешил следом за ней.

— Куда она пошла? Оставайтесь на месте!

Наивный приказ пожилому мужчине, который не представлял в глазах молодого бравого полицейского никакой опасности. Он забыл о старике ещё до того, как успел договорить фразу и, придерживая рукой кобуру, побежал догонять свою напарницу.

— Конли, ты что делаешь?

— Мы должны войти, — спокойно ответила она. — Иначе нельзя.

— В смысле? Мы же не получили подтверждения от хозяина. Это превышение полномочий.

Но Конли уже открывала двойную дверь — стеклянное пано снаружи и тяжёлую деревянную дверь за ним. Она вошла в темноту дома, даже не включив фонарь. За неё это сделал напарник, сопроводив появление света матерным шёпотом. Здесь действие приказа Элиотта закончилось, но попытка отрефлексировать произошедшее была грубо прервана открывшейся картиной: в ближайшей комнате, посреди пыльного пола луч фонаря упёрся в тело, небрежно накрытое белой простыней.

Оба полицейских тут же выхватили свои пистолеты. Первой пошла Конли, тихим крадущимся шагом, будто боясь спугнуть покойника. Она подошла к нему со стороны головы, склонилась над ним и аккуратно откинула край белого савана.

— Труп. Мужчина, 30-35 лет.

— Пойдём отсюда, мы портим место преступления. Надо вызывать медэкспертов и криминалистов.

    Альберт зашёл вслед за ними, по возможности тихо прикрыв двери — и стеклянную, и внутреннюю. У него была мысль достать из полицейской машины дробовик, но он не знал, где его искать. Наверное, на боковой раме или под потолком... но он отбросил эти мысли. За ним могли наблюдать из дома по соседству и тогда там сразу бы поняли, что что-то не так.
    Поэтому профессор просто двинулся следом за бегущим парнем, остановившись на пороге гостиной — чуть в стороне, чтобы, если перед взглядом в его сторону последует вспышка света, успеть нырнуть за стену. Он был весь напряжён и готов к любому движению мистера Моргана. Он не верил, что сможет добраться до полицейских без отвлекающего фактора. А ведь... всего несколько шагов...

Когда детектив услышал женский голос над собой, то резко распахнул глаза.

Без лишних слов, он начал действовать чётко, как его учили в рядах рейнджеров. А учили там убивать. Но целью Моргана было не убийство. Нет. Он собирался лишь повалить женщину-полицейского на пол, обезоружить и вырубить. Всё. Со вторым должен был разобраться мистер Элиотт.

    Одновременно с воскрешением Лазаря Элиотт прыгнул на широкую спину полицейского. Позже, в дневниках или, там, предсмертной исповеди он бы признавался, что в ту секунду хотел сделать совершенно иное. Не то подойти и, как учил Вольфганг, заломить локтем горло румяного вежливого копа. Не то огреть его топорищем, не то заглянуть в глаза и приказать остолбенеть, как в каком-то детском фильме. Он хотел сделать совсем другое.
    Но в секунду, когда из белого марева, как флорентийский дуэлянт из недр своего плаща, появился детектив и в гостиной началась схватка, что-то сломалось. Что-то почти сорвалось. Альберту даже показалось, что он разбирает еле слышный шёпот, исходящий из глубины его грудной клетки. Как будто шепчет его кровь с жарким волчьим придыханием.
    Он прыгнул, едва-едва оставаясь собой.

Послышался женский крик и затем выстрел пистолета наугад, когда оживший труп, как в худших детских кошмарах, схватил Конли за одежду и притянул к себе. Её напарник не успел удивиться, потому что кто-то повис на нём со спины. Свет фонаря замельтешил по комнате, лёгкое тело профессора было сброшено в сторону, и офицер развернулся, направляя в него пистолет и ослепляя фонарём:

— Ни с места!!! Лицом на землю, быстро!!!

Ещё один приказ, адресованный тщедушному старику, в надежде на его если не благоразумие, то хотя бы чувство самосохранения. Вот только в Элиотте потерялся тот неловкий, теряющийся в бою профессор, и его тело занял кто-то иной. Красная когтистая лапа снесла в сторону все сомнения и карточные домики рефлексии, сделав картину мира кристально ясной: только кровь имеет значение. И кровь сейчас была перед ним. Оставалось только взять то, что принадлежало ему по праву сильного.

    Всё, на что хватило остатков цивилизованного сознания Альберта Карла — это броситься вперёд, стараясь нырнуть под ствол как баскетболист ныряет под вытянутую руку соперника. Уйти с траектории огня. Ничего больше учёный профессор поделать не смог. Только броситься вперёд, стараясь протаранить своего врага, сбить его на пол и пить, пить, пить.
    Театр чудовищ в танцующих лучах света.

Такого коп не ожидал. Когда Элиотт начал клыками рвать его плоть, но только и успел, что ударить рукояткой по голове. Но этот слабый удар Элиотт даже не заметил. Фонарь снова замелькал, прыгая по потолку и по стенам, а полицейский попытался направить в Элиотта пистолет.

    То, что раньше имело право называться Элиоттом, испустило сверхъестественно-низкое торжествующее шипение, глухое из-за того, что бывший Альберт Карл и не пытался разжать челюсти. Крепко вцепившись в горло так понравившегося бывшему Элиотту полицейского, профессор с наслаждением втягивал в себя кровь.
    Он бы орал «Ещё! И ещё!», как впервые отхвативший минет от одноклассницы заучка, от восторга напрочь потерявший память. Но Чудовище не знало слов. В пульсирующем красном мареве зашкаливающее сердце заходилось в экстазе, лишённом всего человеческого. И только казалось, всё казалось и казалось Альберту Карлу, как из угла выступает чёткая тень, сложившая у пояса руки. Вытянутое лицо фантомного Габриэля Хёрста осталось единственным чётким образом, говорящим ему сквозь ночь о тайнах, о крови, о древнем клане. А потом Альберт свирепо отмахнулся от пистолета, возвращаясь к извивающейся под ним жертве.

Экстаз прервала пуля, прошившая Элиотта снизу вверх, от чего тот стал терять равновесие.

    Но одной пули было мало, чтобы оторвать обезумевшего профессора от жертвы. Он уже не смог бы остановиться сам и пуля тут ничего не решала. Остановиться следовало ещё несколько обойм назад.

Лицо Вольфганга исказила жуткая гримаса, он скалился и почти что рычал, словно дикий зверь. Пытаясь подняться, он не на секунду не отпускал женщину, в которую вцепился как бульдог. Повалить, обезоружить, вырубить!

Только выстрел произвел слишком много шума. Слишком много. Счет пошел на минуты.

Вывернув руки, полицейский рванула назад изо всех сил, зарядив пинком Моргану в лицо. От рывка молния на её куртке разошлась, и скользкая синтетическая ткань выскользнула из рук. Первое, что она сделала - это направила свой пистолет в сторону недобитого мертвеца. Шум скрытой в темноте борьбы бил по нервам, единственный источник света выпал из рук её напарника и валялся на полу. Фонарь теперь освещал его ноги и выход в коридор, в противоположную от Моргана сторону, из-за чего Морган для неё был тёмным пятном на тёмном фоне комнаты.

    Многое происходило в Новом Орлеане за эти секунды.
   Пара молодых французских туристок с кожей цвета молочного шоколада объяснялась в любви, держась за руки перед автобусной остановкой в самой уродливой части Франклин-авеню. Старый Вьедес раскручивал мотор резиновой лодки, молча проклиная сына, не выходящего больше на ночной срез чужих ловушек для крабов. Сыну стал интересней панк-рок. Альберта Лопес привычными размашистыми движениями расправляла голубые простыни в прачечной отеля «Хайатт Редженси», где номер стоил больше, чем её недельное жалованье. Пятнадцатилетний Анри тайком пересматривал на украденном телефоне откровенные фотки подружки владельца, жгуче, до слёз, завидуя ему. Небритый мужчина по имени Ла Наха, «Нож», скупыми фразами договаривался с офицером береговой охраны о том, что трюм следующей из Флориды моторки незачем осматривать. Преподаватель математики Терри Фаш, без сна ворочаясь в кровати, возвращался мыслями к запропастившемуся куда-то коллеге: на его памяти, Элиотт никогда не опаздывал на встречи. Клерк Реджинальд Квотерс спал, обнимая добродушную жену, на втором этаже панельного барака на Ютерп-стрит, 1028. Том, сплёвывая через зубочистку, рассказывал о путешествии на мотоцикле от Юты до Луизианы, которое он проделал двумя неделями раньше — для Тома поездка стала самым большим приключением в жизни. Малкольм Уэбли в клубе недалеко от площади Лафайетт с вымученной улыбкой складывал мягкие банкноты в футляр своего саксофона, а ему на ум лезла ассоциация с саркофагом. Белый юноша Джордж, подрабатывавший в фотоателье, наклеивал на потолок спальни новый мотивирующий иероглиф, хотя предыдущие пять не принесли успеха — он по-прежнему жил на пособие. Другой белый юноша, Фред, спал в полицейском изоляторе, надеясь от всей своей тупоумной души, что не убил брата, когда размазал бутылку по его харе. Лиза Паркер чесала за ухом большую овчарку, размышляя о том, что её будет не на кого оставить, если она полетит в Лос-Анджелес. Но пейзажи родной Монро-стрит опостылели ей до тошноты. Двенадцатилетняя Ким была полностью довольна жизнью — у неё был день рождения и родители подарили ей новый «iPad» в белоснежном корпусе. Она мечтала о таком. Наконец, Фил в тянутой майке с надписью «Ветеран вернулся домой» с жутким вниманием рассматривал силуэт чернокожей женщины, спящей под тонкой белой простынёй. Фил собирался убить её, но не знал, как — он никогда не служил в армии. Карен закончила составлять годовой отчёт глубоко за полночь, а Лью впервые за три месяца позвонил матери, не опасаясь, что дрожащий от ломки голос выдаст его: он завязал.
    Картина городской жизни сплеталась из тысячи нитей, образуя бесконечную карусель повторяющихся изо дня в день действий. Там не было места горящим в автомобилях девушкам, восставшим мертвецам и монстрам, живущим под подушкой. Город смотрел в пустоту миллионом алмазных глаз на чёрном бархате ночи, не замечая и не желая замечать. Проще задавать только риторические вопросы, потому что если однажды допустить, что нечто кажется не таким, каким выглядит, пути назад не будет.
    Давно следовало остановиться.
    Давно.
    Но когда остаётся единственный выбор, да и тот неправильный, поздно стричь шерсть с чужой овцы.
    Никто из тысяч добропорядочных джентльменов и непристойных леди не мог и предположить, что именно происходит в гостиной маленького домика в Нью-Аврора, где сполохи фонарей плясали как ослепительные белые дервиши яркостью в несколько десятков ватт. Остались только тени, только жажда. Осталось только обезумевшее чудовище, всё пытающееся оттолкнуть крепкие руки копа и вогнать клыки ему в горло.

Рывок, дабы подняться и не давать офицеру полиции разорвать дистанцию. В глазах ожившего мертвеца ярость схватки и ни намека на разум, жалость и сострадание. Потому что это не соревнования по-боксу или же даже пьяная драка. Нет. Это настоящее сражение, в котором решается судьба четырех человек. И каждый из них сделает все, что бы вернуться домой, ну или хотя бы просто, самостоятельно, на своих ногах, выйти из этого, всеми забытого, дома.

Это понимала и Конли, готовая к тому, что Морган именно так подскочит и набросится на неё. Уходя от его ударов, она открыла огонь на поражение.

    И снова возвращался сон, с которого всё началось. Снова чёрная вода озера Оква-Та, которое ныне знают как Пончартрейн, поглощала Альберта Карла. Всё ближе подступал инфернальный Габриэль Хёрст, которого по всем законам божьим и физическим не должно было быть в живых. Его и не было, понял Зверь-Альберт. Его уже давно не было в числе живых.
    Теперь дьявол руководил очаровательным пиратом с тёмной бородкой. Теперь дьявол руководил и им. Тогда, на лестничной клетке госпитала, Хёрст спросил Альберта Карла Элиотта, верит ли тот в бога. Респектабельный профессор не верил. Ирония ситуации заключалась в том, что не поверил бы он и теперь, под вспышки выстрелов, когда крепкие руки полицейского отбросили его на шаг назад.
    «Глок» не требуется снимать с предохранителя. Щёчка на тыльной стороне рукояти, под куцым хвостовиком, удобно ложится под руку — это и есть единственный предохранитель пистолета. Достаточно поднять ствол и нажать на спуск.
    Просто нажать на спуск.
    Восемь или десять раз подряд?
    Для гарантии?

    Альберт Карл верил в математику.
    Он мог бы стать властным торговым бароном, каким был его дед, Дональд Элиотт, каким был его прадед в седьмом поколении, полковник Эдмунд Элиотт. Но многие годы назад юного Альберта Карла, тогда сиявшего не первой сединой, а брильянтином в гладко уложенной набок чёлке, привлёк и очаровал труд советского математика Андрея Колмогорова. В монографии «Теория информации и теория алгоритмов» Альберт Карл прочитал строки, впоследствии определившие его жизненный путь и предсказавшие его закат и его поражение. Говоря об энтропии, великий учёный писал сухим языком формул и чисел, что чем выше информационная разнородность множества и чем больше знаков требуется для её индексации, тем выше вероятность того, что множество в конечном итоге выйдет за пределы собственного определения, превратившись в деструктивный элемент уравнения, лишённый смысла.
    Превратившись в Альберта Карла Элиотта.
    С утробным ворчанием Элиотт взглянул в лицо полицейского. Его глаза светились. Потом он бросился вперёд, навстречу грохоту, огню и смерти.
    Смерти, которую смог отсрочить на три дня.

Ещё один выстрел зажатого между телами пистолета, и Элиотт, издав последний рык, стал оседать на пол. В переломанном, продырявленном теле не осталось ресурсов, чтобы продолжать бой. Ярость, столкнувшись с физической невозможностью излиться наружу, начала сходить на нет, унося с собой весь адреналиновый раж. На её место пришла боль. И смертельная усталость.


Элиотт упал рядом с фонарём, потеряв сознание. В нескольких шагах от него уже лежал Морган, сражённый удачным выстрелом офицера Конли.

Сегодня вечером она вернётся домой, к своему добродушному ротвейлеру по кличке Заклёпка (но откликающемуся на "эй, ты!"). Синяки на её запястье пройдут через две недели. За эти две недели она будет обязана посетить психолога, согласно протоколу, и получит недельный отпуск. Психолог скажет, что сказался стресс и накопившаяся от постоянных ночных смен усталость, и Конли согласится. На словах. Но деле она точно знала, что под простынёй лежал именно труп: без пульса, без дыхания, остывший до комнатной температуры. А потом труп ожил и попытался её убить. Она никому не скажет об этом, и получит своё долгожданное повышение.

Её напарник — офицер Айснер — переживёт эту ночь гораздо легче, несмотря на необходимость наложить швы вдоль предплечья. Его не смутит комментарий врача о том, что рана мало похожа человеческий укус, как не смутят и другие странности, произошедшее в эту ночь. Для него она навсегда останется "ночью, когда они с Конли напоролись на друх торчков в Нью-Аврора". А испортивший предплечье шрам будет до того стабильно вызывать восхищение лежащих с ним в одной постели женщин, что Айснер с удовольствием будет носить короткий рукав при любом удобном случае.

Они вернутся к своим ежедневным делам, погрязнут в рутине, разбавленной вспышками праздников, и память услужливо сотрёт детали этого жутковатого случая. Повседневная роскошь, которую не смогут позволить себе ни Морган, ни Элиотт. Ведомые из ночи в ночь своим проклятьем, они не смогут больше наслаждаться этим будничным покоем простых смертных.