Wild Mid West | ходы игроков | Two hats not one hat

Учитель, который в детстве преподавал Чарли основы знаний, считал французов теми еще ворюгами.
- Еще галлы тащили у римских колонистов все, что не прибито, включая женщин, а что прибито, отковыривали и все равно тащили, - экспрессивно говорил он. – Карл Молот украл у арабов Европу. Карл Великий отхватил себе такой большой кусок, что из него потом получилось три больших страны. Жанна Д’Арк сперла у англичан Орлеан и победу в войне. Да они даже головорубку свою украли, только форму ножа поменяли. И Императора сперли, с Корсики.
Какая-то логика в этих рассуждениях была. Если призадуматься, то и «французский поцелуй» французы украли. Может у курчавых шумерских храмовых блудниц, что отдавались на алтарях Иштар всем желающим. Или у изысканных египтяночек, а то и у индийцев с их «Кама-сутрой». Но это не имело сейчас никакого значения, а только то, как Долли его выполняла. Нежно, трепетно, безоглядно. Ее влажный рот принял язык мужчины. Втянул в себя. И там, в темноте, языки встретились, соприкоснулись, начали двигаться. Они воспринимали сейчас не вкус мяса или кофе, а вкус любви, чуть оттененный слюной. Губы француженки то и дело двигались, нажимали, помогя этой игре, терлись, чуть отстранялись, но только для того, чтобы впиться снова. Руки шарили по телу любовника, исследовали доставшееся сокровище. Пальцы расстегивали пуговицы, тянули ремень, нетерпеливо откидывали или стаскивали ткань в сторону, чтобы добраться до кожи. Ощупывали, елозили по ней, царапали, сжимали мышцы, словно пробуя их крепость, лезли повсюду и не стыдились ничего. Когда «французский поцелуй» кончился, Долли стала порывать все тело мужчины короткими, страстными поцелуями. В какой-то момент блузка упала на пол, и на Чарли лукаво уставились коричневые, напряженные сосочки. Они притягивали взгляд, но он, словно сам по себе, соскальзывал на белые груди, не знавшие загара. Упругие, мягкие, они чуть покачивались от движений ловкого тела, вытянутые как дыньки и слегка разведенные в стороны. Потом эти восхитительные выпуклости плотно прижались к груди любовника, и мужчина смог почувствовать лихорадочное биение сердца, и жар тела, а запах женщины давно бил в ноздри, будя хищные и темные инстинкты. Пальцы впились в плечи, а голова Долли запрокинулась назад. Женщина призывно застонала…
А потом…
И еще…
Дальше…
Когда Чарли смог немного соображать, то обнаружил себя в весьма пикантной позе. В этому времени на нем из всей одежды осталась только расстегнутая рубаха и носки. На певичке были только чулки, подвязки и кружевной поясок. И она занималась тем, что называется еще одним французским словом. Стояла перед любовником на коленях и ловко сосала головку его члена. При этом одну свою руку Чарли обнаружил сжимающей черные кудри француженки, а вторую на ее затылке. В свою очередь одна рука Долли впилась ногтями в его мускулистую ягодицу, а вторая ловко играла с мошонкой, перебирая и нежно сжимая яички внутри кожаного мешочка плоти. Как раз в момент осознания, любовница перестала сосать, выпустила член изо рта и принялась облизывать его ловким, влажным язычком. Бесстыдно, страстно, явно наслаждаясь, тем, что делает. И было абсолютно неважно, где женщина этому научилась, на ком оттачивала мастерство, и каким французским словом это называется…

***
Со стойкостью и отвагой покорителей Дикого Запада встретила Дебора известие, что сегодня можно сэкономить на ужине. Это же сказка получилось, заплатили за двоих, а есть и спать будет сегодня только один. Правда, женщина не выглядела слишком довольной лишней прибыли. Ужин она подала , простой, но горячий, сытный, и порция большая. Рагу из бизона со вкусной подливкой и тушенные бобы, и хлеб. А к чаю пончики и кленовый сироп. Ничего нового, но приготовлено было хорошо, сразу чувствовалось, что еда домашняя, для своих. Пока постоялец утолял голод, братья притащили наверх большое жестяное корыто. Хорошая, заводская, универсальная вещь. Хочешь, как ванну используй, хочешь, коней пои, можно даже кормушку для свиней сделать. Потом парочка работников по очереди таскали с кухни чайники с кипятком. Туда же было доставлено ведро холодной воды, чтобы можно было отрегулировать температуру. Сама хозяйка после ужина принесла Джонни большой кусок мыла и грубое полотенце. Посмотрела на него, потом еще раз посмотрела и просто спросила:
- Спину потереть?

  Вполне возможно, французы свой знаменитый поцелуй у кого-то и украли. Но если бы состоялся суд по делу, скажем, "Древние Шумеры против Француженок", на котором разбиралось бы данное хищение, где адвокатом французской стороны была бы Долли Амбридж, а судьей — Чарли Бэйтс, ему на разбирательство понадобилось бы совсем немного времени. Ровно столько, чтобы достать револьвер, грохнуть по столу рукояткой вместо молотка и крикнуть: "Оправданы!"
  Потому что, о, господи, судить француженок за то, как они целуются?! Давайте тогда еще судить англичан за то, как они пьют чай (он же индийский), или голландцев за то, как они курят трубки (табак же тоже не в Амстердаме вырастили). Чушь! Француженок надо целовать, а не судить! А такие глупые мысли могут родиться у вас в голове, только если вы никого кроме напыщенной ледышки-модницы из пуританского Нью-Йорка не целовали.
  Разумеется, в голове у Чарли ничего подобного не было, а была только одна мысль: "Как же мне все эти дни не хватало вот именно её!" Такой женщины, которая знает, что за дверями спальни стыд — как кабура для револьвера, из которого ты собираешься стрелять — без надобности. Без вот этих вот всяких: "Ах, мистер Бэйтс, что вы себе позволяете! Ах перестаньте! Нет, извольте накрыться одеялом! Ах зажгите свет! Нет, погасите свет! Нет, я останусь в сорочке. Пожалуйста, не обнимайте меня так." Да твою ж мать! Француженка одним своим поцелуем послала всем американским недотрогам такой привет, что они бы сдохли от зависти, если бы были в курсе.
  Вот ей-богу, можно сколько угодно ругать блудниц (то есть шлюх, если по-простому), но на кой черт вам приличная дама в постели?
  Если поцелуй красотки сделал Чарли счастливым, то ее неугомонные руки просто свели его с ума. Ведь как известно, нет ничего прекраснее прекрасной дамы, кроме прекрасной дамы, которая хочет тебя так, что у вас обоих руки дрожат от нетерпения.
  Чарли попал в то сладостное противоречивое состояние, когда ты страшно хочешь дать планке упасть и, потеряв остатки разума, наброситься на женщину, разорвать на ней все кружева и без лишних предысторий овладеть ею. Но не делаешь этого. Потому что без ее ласковых проворных пальчиков, без ее влажных губ, без ее щекочущих кожу локонов это все будет не так изящно, не так красиво и не так вдвоем.
  А для настоящего счастья надо вдвоем - раздевать друг друга, нежить, причинять легкую боль, играть в наступление и отступление - и любоваться друг другом. И в тот момент, когда хорошо, когда наслаждение вспенивается и наполняет до краёв, чувствовать по вздрагивающим плечам, по ударам сердца, по дыханию, что ей так же хорошо, и от этого взвинчиваться по спирали наслаждения еще выше. Так, что аж дыхание перехватывает.
  Неудивительно, что наш герой несколько утратил связь с реальностью.
  Но танцовщица первая бессовестно нарушила это равновеликое наслаждение друг другом и стала просто мучить Чарли его единоличным наслаждением, выводя свои французские штучки языком. И еще смотреть лукавыми глазами. Чарли и так был на взводе, а тут еще это. Как же было приятно и как же она его этим злила! Хотелось взять ее за волосы и бесцеремонно насадить как следует, но... Чарли не мог так. Тогда бы все разрушилось, ведь ей стало бы по-настоящему больно. В общем, поймала она его: непонятно, как сбежать из такого плена и что для этого сделать, а она еще как будто точно знала, где у мужчины самые уязвимые к наслаждению места, и метила точно в них безо всякой пощады. Еще бы, когда это женщины давали пощаду в таких делах?
  — Ах ты сучка, — простонал Чарли, нежно проведя пальцами по её щеке. Француженка сразу сделала ртом движение, от которого Чарли почувствовал под ее щекой свою плоть. Нет, ну это уже было слишком!
  Он ухватил ее покрепче за волосы у самого затылка, настойчиво оторвал от своих чресел и впился поцелуем в ее бесстыжие губы.
  Почему потом скажут, что любовь — это что-то другое, а не вот этот миг? Разве не вот это было в раю у Адама с Евой? Если они потом познали стыд, что мешает нам его забыть?
  Чарли по-хозяйски просунул руку между ее сильными бедрами: вот она — её горячая, мокрая Ева, аж пышет желанием, нежная, влажная, вся течет, на ощупь кажется, что светится в темноте — так его хочет. А все равно мучила его ртом, себя лишала, лишь бы ему еще слаще было. Как можно не обожать такую женщину? Как можно на нее не злиться?
  Чарли не знал: он обожал, он злился, и когда он ощутил на пальцах горячий сок француженки и в голову ему ударил ее запах, он бросил ее животом на подушку и оказался сверху, и прижал ее и вошел сильно, почти грубо.
  — Ах ты бесстыжая сладкая дрянь, — прошептал он ей на ухо, кладя руку на ее нежное горло, чувствуя, как между пальцами второй руки волнующе проскользнул ее сосок. — Ах ты нахальная развратница. Ах ты... — его ладонь переместилась на ее рот, будто зажимая его, и почти сразу он почувствовал, как в пальцы впились ровные жемчужные зубки. — Ах ты бессовестная кусачая мокрощелка.
  И он еще шептал, входя в неё, на сто ладов эти упреки, за которые полчаса назад заслуженно получил бы оплеуху, но которые сейчас меньше всего были оскорблением. В постели смысл их менялся на тот, что Долли Амбридж — слава богам! — не идеал целомудрия, и по этому поводу Чарли Бэйтс просто счастлив и прямо сейчас сходит от Долли Абридж с ума.
  А французские штучки он еще оценит потом. И какая она на вкус — тоже. И какое у нее становится лицо, когда ей хорошо. И как прогибается под руками ее спина, как у кошечки, и поднимается вверх эта божественно упругая задница, и как звонко встречается с ней его ладонь, и как щекочут все его тело кудряшки, когда она водит головой над ним туда-сюда, и много, много чего еще, ночь же только началась. Но потом. А сейчас дай мне тебя отодрать, как шлюху, прижав к кровати, дай прошептать тебе тысячу и одну пошлость, которые заменят нам священное "я тебя люблю", потому что оно прозвучало бы гораздо пошлее самых грубых слов.
  Но ты же все поймешь. А если я не скажу хотя бы так - меня просто разорвет.
  "Боже, Долли Амбридж, до чего ты хороша!" И он не помнил, сказал ли это вслух.

Еда Джонни понравилась. Намного лучше чем что-либо подающееся в этих салунах и кабаках, так что ужин Редхэт уплетал со вкусом и аппетитом, разжевывая мясо щедро обмазанное подливой. Даже бобы, хоть и были теми же самыми бобами, на вкус казались совсем иной пищей, нежели их творчества с разогретыми на костре консервами по пути сюда. Стрелок с удовольствием облизал и ложку и пальцы после ужина, прислушиваясь к сытому желудку, который наконец-то был благодарен хозяину за то, что тот отожрался за день, как за неделю до того.
- Стряпня у тебя отменная, хозяйка. Давно не пробовал.

Кивнув, Джонни забрал у хозяйки полотенце и мыло, кинув их на вялящуюся клетчатую рубашку. Но на последовавший вопрос стрелок почесал в затылке и мотнул головой отрицательно.
- Не, не требуется

Ночь издавна считалась временем зла, тьмы, преступлений, страсти, зверей… Неудивительно, что в номере певички не спал зверь с двумя спинами. Ворочался, сминая влажные простыни, хватал сам себя жадными руками и покрывал поцелуями. Его половины менялись местами, оказывались то сверху, то снизу, то сзади, переплетались и распадались, лежали рядом, касаясь только кончиками пальцев, чтобы снова войти друг во друга. Зверь стонал, говорил пошлости, охал и ахал, поминал Бога и маму, сопел, ругался на два голоса. Для него не было мира за пределами комнаты. Ему было плевать на мораль, слухи, стук в стену, и пожелания ебаться потише. Время тоже потеряло свое значение. Сколько я ее лижу, когда она уже кончит? Эти вопросы не имели смысла, они даже не возникали в голове. Имели значения только прикосновения, вкус, запах, биения сердца в груди, сама грудь, и то что ниже, и глаза, зрачки в зрачки…

К несчастью, все кончается. Даже ночь. И нахальный солнечный луч находит брешь в неприступной стене занавесок, проскальзывает индейским разведчиком в форт. Там, снаружи, уже шумят, завтракают, пью, курят, идут на работу. А ты тут, удовлетворенный, но сонный. И твоей подружке уже ничего не нужно. Она уже не болтает после секса. Не задает глупых вопросов, вроде:
-А тебе нравится моя попа?
И не делится страшными тайнами:
- Да Жанна я, Жанка, Долли это псевдоним.
Ее цветок страсти, который помог тебе справиться с утренним стояком, напоминает сейчас скорее слюнявую морду бульдога. Это хорошо видно, так как одеяло крошка пробует натянуть на голову. А еще, одновременно, свернуться в клубочек и отвернуться к стене. Неумолимо приближается время расставания. И это проблема не меньше, чем затащить девчонку в постель. Если, конечно, ты не собираешься расстаться навсегда. Тут масса нюансов и куча возможностей облажаться. Так одна девушка воспримет оставленные две полусотни как само собой разумеющееся, а другая смертельно оскорбиться. Вплоть до яда в виски или пули в спину. Впрочем, вроде как за кофе в постель и булочки еще никого не убили. А можно наплевать на дела, тем более, что пока никаких особенных дел и нет, и остаться досыпать…

***
Джонни никто не помешал выспаться, ни братья, ни хозяйка. Клопов тут и правда не было, и других насекомых, и, даже, грабить ночью никто не пришел...

  Дерзкий солнечный луч попал Чарли прямо в глаз.
  Покойная супруга обычно заставляла его вставать ни свет ни заря, поэтому Чарли и без светящего в глаза солнца теперь просыпался рано. Но как же за три года он стосковался по возможности проваляться все утро в постели с женщиной! (Те редкие случаи, когда это удавалось, мы здесь упоминать не будем, а расскажем о них в другой раз, если, конечно, Чарли Бэйтс до него доживет.)
  Утро вдвоем — то время, когда приходит либо похмелье друг от друга и между любовниками сразу вырастает стена, либо их накрывает волна чистой нежности, искупающей все грехи ночи. Чарли не знал, как выйдет на этот раз. И со вздохом подумал, что, наверное, и не узнает.
  Потому что ему пора было идти.
  Застегивая пуговицы жилета, Чарли размышлял о том, как быть с деньгами. Долли (ему больше нравилось называть ее Долли) сама говорила, что деньги меняют ее настроение в лучшую сторону. К тому же, француженки, поговаривали, страшно меркантильны и до ужаса практичны в финансовых вопросах. И все же какой-то внутренний компас подсказывал Чарли, что это было бы страшной ошибкой. Просто страшной. Идеальным вариантом было бы "забыть" у нее какую-нибудь ценную вещь, вроде золотого портсигара. Если что — его можно было вернуть владельцу, а можно и продать, и пусть уже дама сама решает. Но ничего такого ценного кроме часов и револьвера у Чарли не было, а часы с револьвером были нужны ему самому. Вот вызовет его какой-нибудь идиот на дуэль ровно в полдень, и будет позорно опоздать.
  В итоге к тому моменту, как Чарли оказался полностью одет, он так ничего и не придумал.
  Он спустился вниз.
  — Подайте через час завтрак и кофе в этот номер. На одно лицо, — распорядился он у стойки внизу, расплатился и вышел на улицу.
  На улице у крыльца маячил какой-то пацан. Тут ему и пришла в голову идея.
  — Эй парень! — позвал его Чарли. — Как тебя зовут? Вот тебе два доллара. Найди цветы. У вас в городе есть цветочный магазин? Да мне все равно, хоть у гробовщика их купи, только чтобы не полевые какие-нибудь, а настоящие. Розы там, к примеру. Красивые. Не венок, дубина! Букет. Настоящий букет. Красивый. Скажи, что для дамы. Передашь их на стойку, сюда, в отель, получишь еще три доллара. Понял? Ну, беги.
  "Отличная же идея!" — подумал Бэйтс. — "Вот. А сейчас пойду куда-нибудь попью кофе, выкурю сигару, прочитаю газету. Надо бы ванну принять. Потом найти Рэдхэта и выяснить, что он узнал. Если он что-то узнал."
  "Чарли!?" — вдруг спросил он себя. — Какого черта! Тебе же никуда не надо. Некуда спешить. Чего ты боишься? Что утром она окажется недостаточно хороша? Или слишком хороша? Или что в самый раз? Когда ты стал таким слюнтяем!? Тебе что, сложно поговорить с дамой утром? Ты не считаешь, что после такой ночи леди имеет право насладиться утром в обществе джентльмена? И вообще. Ты же, мать твою стрелок. Стрелок должен быть каким? Выспавшимся. Все, иди спать."
  — Сюда сейчас явится один юный джентльмен и принесет цветы, — объявил он на стойке. — Вот три доллара. Потрудитесь, пожалуйста, передать их ему и принесите цветы в тот же номер вместе с завтраком. А, вот еще что. Завтрак на два лица, пожалуйста. Через час. Если никто не ответит, стучите громче.
  Поднявшись в номер, он задернул шторы поплотнее, снова тихонько разделся, осторожно, чтобы не брякнуть металлом, положил на тумбочку пояс с револьверами, снял сапоги и залез в кровать. Не удержавшись, он погладил круглую ягодицу Долли и полюбовался на ее прелести (вид жадной до наслаждения женщины, удовлетворенной до изнеможения, был по мнению Чарли прекраснее всех картин в картинных галереях всего мира). Потом он накрыл Долли одеялом как следует и лег рядом, мягко обняв её сзади.
  Прижав танцовщицу к себе, он почувствовал, как внутри у него становится тепло. От каждой женщины, стоящей упоминания, в такой момент приходило тепло своего цвета. От Долли оно было светло-янтарное, с темными прожилками цвета шоколада, легкое, кокетливое и немного певучее.
  Этот момент — когда приходило тепло — был даже приятнее, чем все, что происходило до него.
  После того, как это случилось, Чарли сразу перестал думать, что между ними может появиться какая-то стена. А подумал, что прощаться они будут с сожалением внутри и улыбками на лицах.
  Он поцеловал Долли в плечо и задремал, уткнувшись носом в ее темные кудри.
  "Вот я дурак был бы, если б ушел", — была его последняя мысль перед тем, как он провалился в сон.