Все они покоятся на дне канала – последнего я столкнул пинком в мутную ледяную воду, для верности отправив в затылок последнюю из приготовленных пуль.
Он до последнего продолжал подёргиваться, узловатые, прошитые серыми канатами вен руки, как у старика, продолжали скрести влажный деревянный настил, а омертвелый белёсый зрачок судорожно подрагивал и уставился на меня, пока на лице – молодом, чистом и удивительно прекрасном – застыло выражение печального удивления.
Я переломал ему ноги, вскрыл глотку, из которой не вышло ни капли крови, пробил грудную клетку стальным прутом, обмотал вокруг запястий тяжёлую цепь и закрепил на другом конце добротный кусок шлакоблока – так его и утянуло под воду. Но я до последнего ощущал на себе его взгляд сквозь толщу воды.
Я чудовищно устал. Я знал, что за мной шли четверо.
Нет. Трое шли... четвёртая неслась верхом на дожде.
И сейчас я слышу сквозь шум волн, медленно глодающих старый причал, как босые ноги скользят по сырой брусчатке. Плавно и мягко, будто в танце.
Сейчас она хочет, чтобы я её слышал.
Преисполненный умиротворения, я заряжаю магазин. Самым обычным патроном. Одной пули будет достаточно.
Чувствую на шее её дыхание, удивительно тёплое, чувствую запах; затравленный разум сам щедро подкидывает ассоциации – розмарин и терновник.
Слышу как хлопает лёгкое летнее платье на холодном солёном ветру.
Вижу, как на стыке неба и моря мерцает рассвет.
И молюсь одними губами, взводя курок у виска, чтобы и эта небылица оказалась правдой.
***
Среди сонма нечеловеческих звуков из соседних комнат я смог различить отрывки знакомых стихов, брошенных "в стол" романов, моих полузабытых снов...
Я заткнул уши.
Старик распахнул предо мной врата своей обители и изогнувшись умирающей плакучей ивой приглашающим жестом поманил меня внутрь; без единой мысли, умоляя Бога лишь о том, чтобы голоса, шёпоты, вздохи, клёкот, треск, урчание прекратились, я вошёл. И отнял руки от головы – в комнате старика всё утихло, стоило только переступить порог.
Я смотрел на голые исцарапанные стены, мягкий, будто разваренный, кирпич. В некоторых местах здание изрыгнуло кладку как плохо переваренную кашу.
Книжного шкафа – обещанного мне склепа с несметными сокровищами – не было. Лишь одинокий стол напротив заколоченного окна и фолиант в металлическом окладе, приготовленный, точно блюдо на званный ужин.
Старик сказал, что съезжает, и рассмеялся. Так смеются садовые ножницы в оранжерее кровоточащих бутонов.
На непослушных ногах я подошёл к столу. Это был атлас карт и планов, заглавие утверждало датой XVI век. Но подобных городов, и я убеждён в этом, не было и нет, просто не могло существовать ни в XVI, ни, Господи, прошу тебя, в нашем веках.
Сухой и ороговелой губкой языка я провёл по кровящим дёснам, палец мой, с ногтем, искусанным до голого мяса, пьяно и слепо блуждал по лабиринтам Новой Столицы, что замыкалась сама в себе, а начиналась в медленном вязком движении червей в моих извилинах, а глаза, увлажнённые чёрным ихором, вчитывались в изощрённую вязь символов, образующих своим текучим телом колоссальные сооружения моего нового дома.
Проходят минуты, часы, дни, недели – а я всё жду, когда же тот юный наглец принесёт на заклание мою первую книгу.
Первый кирпичик в основание Предвечного Дворца.
***
Новая поэма, по заверениям Издателя, пользуется невероятной популярностью в определённых кругах. Он утверждает, что я новая звезда андеграундной лирики, икона нео-передвижников и ярчайший представитель фантастов-сюрреалистов, сравнимый чуть ли не с самим Говардом.
Меня это мало заботит с тех пор, как Издатель помог мне переехать в новое жилище. Теперь меня окружают не голые стены однокомнатной халупы, а вид на искрящийся всеми оттенками неона Вавилон, подмявший стеклом и сталью неуклюжую тушу старого города, у меня под ногами; здесь, в моём личном Поднебесье, я принимаю гостей из богемы, они являются, как говорят сами, на личных вертолётах, но я никогда не слышу рокота винтов на вертолётной площадке...
Боги, да какая разница?! Они молоды, чисты и удивительно прекрасны – предстают передо мной, ступая по багрянцу моих ковров словно по голливудским дорожкам, совсем как на тех старинных кадрах, что я видел когда-то.
Они прячут руки в перчатках и избегают яркого света, мне несложно приглушить его ради них.
Меня окружают литераторы, критики, актёры, сценаристы и продюсеры –все те, на кого я с голодной завистью смотрел со дна своей жалкой клоповьей реальности всего полгода назад.
Полгода назад я отнёс свой первый текст Издателю, и какое-то неведомо чувство заставило меня стыдливо выпростать воющий от боли стилет меж страниц и бросить его в ближайшей урне.
Издатель коснулся моей руки и пообещал мне новую жизнь. Ладонь в месте прикосновения его пальцев саднит и ноет до сих пор, а когда я задерживаюсь со сроками сдачи очередной рукописи сочится горячим гноем.
Но моя верная печатная машинка исправно выдаёт положенные страницы, хоть Издатель настоятельно предлагал мне перейти на новые текстовые процессоры.
Совсем скоро в мой хрустальный многогранник, спрятанный в навершии бетонного шпиля под надзором грозовой тучи, явятся любимые гости – я уже вызвал службу экспресс-уборки, дабы прибрать беспорядок с их прошлой вечеринки (тела... как много тел).
Однако аромат их парфюма им вывести не удастся – разве что отдирать вместе с отделкой стен, счищать ножом вместе с кожей.
Розмарин и терновник – предвестник прекрасного вечера.