[🝛] [D&D 5e] Книжная Пыль | Партия

Рост: 5'10" (178 см)
Вес: 126 lb. (57 кг)
Возраст: неизвестен, предположительно 17-19 лет.

Тощая, высокая и долговязая, с вечно коротко остриженными боками головы и затылком, при правильно подобранной одежде Синица могла бы наверняка сойти за парня. Простые черты лица, веснушчатая кожа, не покрытая ещё ни одной морщинкой, едва-​едва волнистые золотые волосы (за которые, вероятно, она и получила своё прозвище), глаза им под цвет — ничего особенно выдающегося, казалось бы, нет. Но есть за всем этим что-​то трудно поддающееся описанию, нечто неуловимое, заметное то ли в ехидной, но искренней улыбке, то ли в тоже чуть мальчишеском, но живом голосе, который при желании можно услышать сквозь любую толпу, то ли в озорном блеске глаз, то ли в лёгких, ловких движениях...

Обычный наряд Синицы — довольно эклектическая коллекция, собранная явно не за один год. Далеко не все его части сочетаются друг с другом, многие — едва-​едва подходят ей по размеру, а некоторые не подходят и вовсе. Теперь, когда она прибыла в Хандорту, к нему начало прибавляться всё больше деталей из не слишком удобной, но зато довольно прочной кожи, вот только более связным от этого он не стал.

Впрочем, это можно сказать не только про её одежду, но и про то, как она использует свои обрывочные познания в магии из, похоже, совершенно разных областей арканных искусств: для одной цели она может вложить щепотку чар в залихватскую песню, которую будет горланить на всю деревню, а для другой — совершенно незаметно прошепчет что-то себе под нос, сложив пальцы на одной руке в колдовской знак, отвлекая внимание очередного доверчивого толстосума широким жестом другой.

Портрет:


Карта:


Путеводитель:

Предсказать действия Синицы одновременно чрезвычайно легко и непосильно сложно. В любой ситуации она скорее всего предпочтёт тот вариант, который окажется, при прочих равных, наиболее забавным, вот только что для неё этим является — невозможно знать наверняка. Ненавидит сидеть на месте и без дела, предпочтёт любое занятие бездействию, вот только частенько случается, что до конца начатое доводить становится слишком скучно, ведь столькими ещё вещами можно заняться! Наверное, именно отсюда она знает столько, казалось бы, совершенно не связанных между собой навыков, но не овладела в совершенстве ни одним из них.

Прямолинейная донельзя, но умеющая и готовая врать по поводу и без, способная ругаться так, что даже матросы зарделись бы как молодые монашки, и при этом способная постоять за себя, когда до того доходит дело, Синица — кошмар для всевозможной напыщенной знати, переполненной чувством собственного достоинства. Впрочем, если вы спросите её, то она ответит, что невелика и потеря — неприязнь их вполне взаимна. Конечно, не стоит судить о человеке исключительно по его статусу, но, по её опыту, до сих пор это вполне срабатывало...

При всей ветрености своего характера и гибкости морали, она помнит, откуда пошла. Нет, не свою семью, но улицы. Нищие, бездомные, да и просто простой рабочий люд являются для неё неприемлемыми целями, по крайней мере, если они не дают повода первыми. В конце концов, с жестокостью с их стороны ей тоже доводилось встречаться неоднократно.

С чего начинается её история, Синица толком не знает и сама. Она помнит какие-​то обрывки, тусклые и неразборчивые, словно силуэты в густом утреннем городском тумане, пропахшем сыростью, дымом и отбросами. Трясущаяся повозка, о занозистые доски которой она больно стучится на каждой яме. Казавшийся тогда таким большим, но, наверное, на самом деле крошечный дом из тёмных брёвен, запах которых всё ещё отдавал лесной смолой. Зимний холод, от которого не спасало ни лоскутное одеяло, покрытое сальными пятнами и крошечными дырочками от угольков, ни слабое, еле-​еле кусающее поленья пламя очага. Чьи-​то лица, голоса... Ни слов, ни черт теперь не разобрать, их вымыло время, как вода вымывает все углы у камня до голыша. Мелодия, напеваемая какой-​то женщиной... А потом... Потом была грязь, скользкие камни мостовых, тёмные переулки, безучастные лица, и теперь ещё сильнее ощущавшийся, пробиравший до костей, сводивший всё тело в один клубок, холод, вместе со своим добрым приятелем голодом, скручивавшим живот так, словно на желудке затягивали шипастый собачий ошейник, надетый наоборот. Дождь, от которого приходилось прятаться где придётся, чтобы не натирала до крови простая одежда... Жарившее кожу солнце... Набивавшаяся в нос уличная пыль... Боль жёсткой хватки широкой волосатой ладони на запястье, но боль в пустом животе сильнее, поэтому придётся попробовать снова и на этот раз не попасться...

Всё это сливается воедино, год за годом, поэтому Синица даже не знает, сколько лет она провела вот так, живя в подворотнях, впроголодь, добывая крохи. Однако один осенний день она помнит. Солнце уже спряталось за зубчатую стену крыш, оставляя город в тени. Вот-​вот должен был выпасть снег — мерзкая морось сменилась на крошечные льдинки, еле-​еле таявшие на бледной веснушчатой коже. Она сидела, завернувшись в серое тряпье, мокрое и вонявшее плесенью, вжавшись спиной в стену, за которой топила печь, делившаяся с ней своим теплом. Изнутри раздавались голоса, смех, ругань... и песни. Простые и нескладные, они выкрикивались хором низких пьяных голосов. Стены таверны приглушали их так, что, казалось, они доносились откуда-​то издалека, из другого, недоступного ей мира, к которому, при всей его грубой простоте, так хотелось всё же стать ближе, ведь всё лучше, чем сидеть здесь, в сырости и холоде, одной. Хотя бы как-​то ближе... Хотя бы притвориться... Её голос, как всегда, был хриплым от кашля, а горло драло, будто она наелась кирпича, поэтому она смогла выдавить из себя только еле слышное мычание, подпевая им гулу жизни. Хочется верить, что даже тогда он мог пленить слух, но, если не льстить себе, скорее всего, звучало это совершенно жалко. Тем не менее, вышедший из таверны молодой мужчина заметил её, обычно такую же невидимую, как пробегавшие под ногами крысы. Если бы она могла, она бы тут же сбежала — хотя она и держалась поодаль от остальных беспризорников (а точнее, те её держали поодаль, как раз на расстоянии броска камня), она прекрасно знала, что ни к чему хорошему подобные встречи не приводят.

Однако, к ей счастью, в этот раз всё сложилось иначе. Незнакомец, как оказалось потом, был выходцем местного колледжа бардов, как раз обеспечивший себе безбедное существование на обозримое будущее получением официального признания, а потому пребывавший в особенно хорошем настроении, подогретом ещё более плескавшейся внутри смесью горячительных напитков. Оно, конечно, не было вечным, да и вообще, как оказалось потом, был он вовсе не ангелом, но тогда, в тот холодный осенний вечер, она бы поверила, что к ней спустился один из тех богов, ради милости которых она выпрашивала у прохожих медяки. Задержался он в городе после этого ненадолго, но его внимания хватило на то, чтобы она стала этакой забавной зверушкой в стенах колледжа, вроде бродячей кошки, которую подкармливали сердобольные, позволяли спать под лестницей безразличные, и гоняли метлой блюстители чистоты. Конечно, никаких занятий посещать она не могла, но кто же заметит пару жадных до нового глаз и ушей в щели ступенчатого пола лектория? Практиковаться, правда, приходилось снаружи (к счастью, пропажи одного инструмента со склада никто никогда не замечал), но зато вскоре она получила свои первые медяки, а потом и — о чудо — самые настоящие серебряки!

С этого момента её жизнь, пусть её и сложно было всё ещё назвать безбедной, по крайней мере избавила её от постоянного чувства голода, холода и страха — теперь она вспоминала о них лишь в навязчивых кошмарах, просыпаясь по ночам в кровати очередного постоялого двора. Хотя она так и не получила официального обучения, накопленные за несколько месяцев деньги убедили преподавателей не обращать внимания на тренировавшуюся с остальными в музыке и магии (к которой у неё, наверняка из-за до сих пор приносившей только проблемы эльфийской крови тоже оказался талант) незнакомку, ну а от них она научилась ещё кое-​каким трюкам. Несколько лет — и из нескладной побирушки она стала нескладной бардессой... Ну или, по крайней мере, она могла ей успешно притворяться.

Постоянные выступления в тавернах и на площадях сблизили её с тем, кого обычно называют «простолюдинами», хотя совсем недавно даже они могли смотреть на неё свысока. Она не забыла свои, если уместно было так выразиться, корни, но теперь начала понимать и тех, кто, пусть и имел при себе деньги, честно зарабатывал их своим собственным трудом. Оказалось, что пусть они обычно и не мучились от голода, граница между простым горожанином и бездомным бедняком была тоньше одного случайно испорченного шёлкового платья, более хрупкой, чем одна разбитая фарфоровая ваза, мимолётнее ненароком подслушанных слов, которые не предназначались для незадачливых ушей... Синица слишком хорошо знала эту жизнь, чтобы позволить кому-​то ещё быть обречённым на неё. Это было даже не так уж сложно — чем наглее и омерзительней в обращении с «челядью» была богатая шишка, тем, обычно, глупее и ниже себя они считали всех остальных, в том числе и полукровку, развлекавшую их песнями, музыкой, фокусами, трюками, и её коронным номером — гаданием на картах. Так уж вышло, что самым подлым из них судьба всё время обещала стать немного беднее, ровно на оставленный без внимания во время захватывающего представления кошель, отправлявшийся каким-​то загадочным образом к тем, кто больше всех пострадал от его бывшего владельца. Конечно, это было рискованно, и пару раз уйти без синяков и разбитого излишне бдительной охраной лица ей не удавалось, но до сих пор ей везло и худшего получалось избегать.

До сих пор.

Так бы она и продолжала свою жизнь ютясь по тавернам да постоялым дворам, зарабатывая и «зарабатывая» себе на жизнь, но впереди Синицу ждал третий за её недолгую ещё жизнь переломный момент, да такой, про который она слышала только в песнях да байках: в один прекрасный день, а, точнее, в одну сырую и промозглую ночь, в щель между «плотно» закрытым окном и рамой пролезла крошечная птичка, сделанная из бумаги. Трепыхнув плоскими крылышками, она вдруг развернулась в лист из середины какой-то книги о каких-то древних родах, их потомках, жёнах и мужьях — в общем, совершенно бесполезная скукотища, которую девушка не смогла бы понять, даже если бы захотела, поскольку на этом листе не было ни начала, ни конца этой ветви. Пока бардесса размышляла о том, что это могло вообще значить, зачарованная страница подпрыгнула и перевернулась, открывая вид на послание, адресованное лично ей! Академия волшебства?! Выбрана для поступления?! Всё это звучало, как чья-то плохая шутка, но... чья? Верить в это хотелось с давно забытой детской наивностью, но серое, неуютное чувство заставляло смотреть на всё это с подозрением.

Впрочем, решение Синице принимать не пришлось: как это случалось уже не раз и не два, один из её облегчённых от бремени излишнего золота ротозеев-посетителей всё же смог понять, что к чему, и, вместо того, чтобы воспринять это как жизненный урок, просто затребовал у стражи изловить свою учительницу и отобрать плату за важные познания, уплаченную совершенно справедливо, пусть и без его ведома. Но, как это случалось уже не раз и не два, услышав гулкий стук в дверь, она, схватив свой истёртый пыльный рюкзак, выскочила в окно, подхватив птичку-приглашение, и бросилась наутёк. Куда? Ну, в этот раз можно было и рискнуть. Почему бы, в конце концов, и нет не так ли?