Hell Awaits Us | Партия

Рамиэль внешне крайне похож на человека, а точнее, на рыцаря. Высокая фигура, немного более двух метров росту, с доброй косой саженью в плечах, все его тело сокрыто пластинами, тяжелого даже на вид, латного доспеха. Руки укрыты в латные перчатки, ноги в сапогах и поножах, массивные наплечники и кираса… Нет ни одной прорехи в этих доспехах, где есть подвижные соединения или нет возможности закрыть латами тело, там надета плотная кольчуга, защищающая владельца… Голова Рамиэля прикрыта капюшоном, под которыми смертному дано увидеть лишь непроглядный для него мрак. Это может казаться лишь игрой света и тени, но, как бы не светило освещение, под каким углом бы не смотрели люди, под капюшоном не увидят они ничего кроме тьмы, ибо нет у него лика. Он ангел, притом тот, кого люди никогда не олицетворяли, потому ликом он обделен.
Броня Рамиэля, это полный латный доспех, цвет которого весьма явно кричит, для человека знающего, что это не боевая броня. Право слово, какая броня может быть подобного золотого оттенка? Притом, настолько солнечно-желтого и дорогого? Это игрушка для парадов, рыцарских турниров и соблазнения дам, а не для боя. На это также указывает отсутствие на броне следов износа, а точнее на ее покрытии не видно единой царапины или скола, даже на сочленениях, что странно, ибо не может же быть броня на самом деле состоять из крайне мягкого золота? На вид, не смотря на цвет, доспех крайне массивный, и прочный. Вычурная на вид броня, закрывает все тело, фактически не оставляя прорех для вражеского оружия. За спиной торчат несколько шпилей, подобно маленьким, декоративным ангельским крыльям, что говорит либо о большом влиянии владельца, что ему позволили носить подобное, либо о его статусе, по той же причине… Однако, более святых символов на броне нет, причем нет совершенно. Ни знамен, ни крестов, ничего. Лишь простая белая туника закрывает нагрудную пластину, удивительно скромная для подобной вычурной брони, она украшена лишь зеленой обводкой по краям.
То, что сильнее всего выдает природу Рамиэля, это не отсутствие его лика и даже не его броня. За спиной его развеваются четырнадцать бело-синих энергетических хлыста, которые ведут себя так, словно живут собственной жизнью. Да, нету никаких перьев и крыльев, ибо эти хлысты и есть крылья его, и если кто усомниться в том, кто есть Рамиэль, и упомянет что-то про перья, то Рамиэль разве что посмеется. Число крыльев может меняться, увеличиваясь до шестнадцати, или исчезая полностью.
Оружием Рамиэля служит его меч, длинный двуручный клинок, отполированный столь ярко что солнце отражается от него так-же как и от его брони. Тонкая на вид рукоять переходит в вычурную гарду, которая, в свою очередь, словно перетекает в широкое лезвие меча. Узкая дола вырезана посередине клинка, и несет скорее декоративную функцию, нежели облегчает вес.
Оружие, также как и броня, также как и владелец, обладают некой, неземной аурой. Аурой совершенства, завершенности… Чистоты.







Сейчас, переродившись в обычного человека, Рамиэль стал высоким, худощавым юношей. Теперь у него есть лицо, довольно симпатичное, но с немного излишне острыми чертами из-за больничной жизни и плохого питания. Волосы у парня золотистые, как солома, и кудрявые. Глаза цвета сапфирово-голубого цвета завершают картину.

Далеко не ангельский. Или слишком ангельский. Все-же, он не тот ангелочек-херувимчик которых изображают на гравюрах, не тот кого описывает новый завет… Милосердие чуждо ему, также как и чуждо понятие жалости. Он архангел справедливости, и судит исключительно по ней. Грешнику не будет пощады, вне зависимости от ранга, будь то хоть архиепископ, хоть сам Папа Римский, однако грешнику кающемуся будет дарован шанс искупить грехи. Невинный не будет затронут, даже если это грязный бомж, ибо если нет его вины в его положении, то Рамиэль не имеет права его тронуть.
Отношение к человечеству двоякое, они грешны и слабы, однако они творение божье, а значит, они заслуживают шанса. Они могут творить жутчайшее зло под ликом добра и делать добро одев маску зла. Они могут творить ужасное и прекрасное… Они занимаю Рамиэля. Именно потому, он сделал то, что сделал, ибо чувствовал, что не будет справедливости в том, что происходит и вот-вот случиться. Пусть люди сами забыли о нем, о справедливости, однако это не означает то что он должен остаться безучастным… Раз люди забыли о справедливости, им нужно о ней напоминить.

После перерождения, Рамиэль, теперь являющийся Джонатаном Шайном, сменил не только внешность, но и характер. Джон парень спокойный, но несколько излишне раздражительный, что является следствием докучающих ему видений и регулярного посещения психиатрических лечебниц. Любит докапываться до истине в любых вопросах и спорах, хотя самую важную истину, о своем происхождении, Джонатан так и не нашел. Пока-что. Кто знает, что ждет его дальше...

- Рамиэль, что здесь делаешь ты? – Главнокомандующий армией небес был удивлен внезапным появлением здесь одного из своих безликих братьев. Архангел Рамиэль, в последнее время был редким гостем, как у него, так и у других, безликое воплощение справедливости было словно забыто даже самим собой… Но теперь, облаченный в золотой доспех он стоял пред покоями Его, явно чего-то желая.
- Брат. – Рамиэль склонил несуществующую голову – К сожалению моему, ты единственный к кому могу я обратиться.
- Я слушаю. – Михаил был весь внимание… Справедливость редко когда высказывался не по делу.
- Брат, следя за последними событиями в мире смертных, я не могу не заметить, что происходящее все больше и больше выходит из-под контроля. – Начал Рамиэль.
- Брат, ты же знаешь, мы не можем вмешиваться в дела смертных. Они сами должны разбираться со своими проблемами и бедами.
- Михаил, выслушай меня, прошу! – в голосе Рамиэля слышалась редкая для него эмоция. Отчаяние. – Мы слишком долго закрывали глаза на то, что происходит внизу. Я провел много времени с ангелом Мудрости, в поиске и анализе… И выясненное мной не улучшает положение. Все свершается точно так, как и он предсказал – Рамиэль до сих пор помнил день, когда истинная вера восторжествовала в мире смертных. Небеса ликовали при этом дне, ведь не это ли является истинным рассветом человечества? Следование вере, чистота души и тела, стабильность развития общества и науки… Но, были и те, кто молчал на этом празднике. Ангел Мудрости еще до этого выражал свое сомнение в правильности происходящего, он сомневался в том что единая вера пойдет миру на пользу. Он утверждал, что для человечества, как для существа свойственно то, что без борьбы он загнивает, увядает. Без конкуренции человечество замрет в развитии. Сомневался он и в правильности религии людей, что вызывало у других лишь усмешки. Какие могут быть сомнения в правильности веры? Но, Рамиэль молчал вместе с Мудростью. Он, будучи другом Мудрости, знал что религия и вера, вещи разные, причем, иногда, в крайностях. На этом празднике не было и Ангела Смерти. Потом, Рамиэль был свидетелем ка слова Мудрости сбываются, как наука останавливает свое развитие, как возможность летать была оставлена людьми как еретичная… Сколь много было глупостей, которые пошли от религии? – Человечество и без того находится на закате. Они проедают то немногое, что у них осталось, они живут не развиваясь. Технологии стоят в развитии, вера превратилась в религию, когда люди бездумно делают ритуалы. Делают, потому что так надо, а не потому, что так велит им сердце, понимаешь, Михаил?
- И? – Михаил внимательно слушал Рамиэля
- Церковь стала просто сборищем торгашей! Про справедливость забыли, причем забыли как сверху, так и снизу. Инквизиция это лишь верные псы власть имущих, сжигающие на кострах всех неугодных – Рамиэль знал о чем говорил, ведь в отличие от многих братьев, он следил за людьми. Он умолчал еще о многом… О женщинах – бездушных существах, однако в которых удовлетворяли свою похоть говорящие эти слова священники, о еретичных знаниях, тогда как люди искали способы жить лучше, а не призывать демонов… Он знал это, потому что следил за ними. То, что их оставили без внимания, казалось ему не слишком справедливым. – И, что самое главное, пророчество. Ты ведь в курсе его, Михаил?
- Да, я в курсе, Рамиэль. – спокойно ответил архангел. Ни единой эмоции, ни единого лишнего движения.
- Оно сбывается. Лилит уже рождена, и теперь ситуация стала… Она вышла из под нашего контроля брат. Почти полностью. По земле разгуливают демоны, демоны во плоти. Они развращают людей, они убивают людей и забирают их души, они готовятся исполнить пророчество. Лилит последует свою судьбе, и все будет кончено, Михаил!
- Рамиэль, брат мой. – Михаил подошел к архангелу и положил ему руку на золотой наплечник – Нет беды в исполнении пророчества. Оно исполниться, и приведет к сказанному в библии, к концу света, к войне небес и ада. И ты будешь нужен мне, нужен нам, нужен небесам как никогда. Когда-то, мы плечом к плечу сражались с порождениями тьмы, и близиться день когда это повториться.
- Брат. – Если бы Рамиэль мог, он бы прищурился – Ты ведь понимаешь, что ситуация может не развиваться именно так. Что она не должна развиваться так. – С подозрением произнес Справедливость. Он что, один был видящим в царстве слепцов? Почему его братья так отказываются смотреть правде в глаза? – Наша политика невмешательства привела к этой ситуации. Мы не сделали ничего, чтобы предотвратить пророчество, и скоро ад разверзнется.
- Так было сказано в священном писании, Справедливость. Это должно случится. – Холодно ответил Михаил
- Пророчество не было в Священном писании. И разве это писание писали не люди? – С подозрением ответил вопросом Рамиэль. Что-то в словах Михаила не нравилось ему – А пророчество это лишь слова людей, ему вовсе не обязательно сбываться!
- Пророчества вкладывает Всевышний в головы людей – Строго произнес Михаил – Потому это пророчество должно свершиться!
- Пророчества это лишь слова безумных людей – твердо стоял на своем Рамиэль – А даже если это не так, они тысячи раз были пересказаны и перевраны людьми! Мы - небеса, мы не можем опираться на слова людей!
- Рамиэль, брат, ты заходишь не в свои дела. – Голос Михаила стал еще строже – Что же касается людей, то древние законы небес однозначны, мы не должны вмешиваться в ход жизни людей. Они сами должны научиться идти, потому мы оставили их. Мы не должны тащить их за собой.
- Тащить да – согласился Рамиэль – Но мы бы могли направлять их путь. Брат, пойми, сейчас не время для теологических споров. Пока мы спорим, демоны в мире смертных обретают силу. Готовятся к концу света, а точнее готовят его. Если мы не вмешаемся, родится Антихрист! Михаил, эта та ситуация, когда из правил должно быть сделано исключение – Рамиэль попытался воззвать к мудрости Михаила – Подумай сам, что произойдет с его рождением?
- Так должно быть, Рамиэль, как ты не понимаешь? Как было сказано в писании священном, так оно и будет! Будет апокалипсис и страшный суд, ибо он должен быть! – Но Михаил был непреклонен. Рамиэль, услыхав эти слова отшатнулся от своего брата. Он не узнавал того доблестного воина, которым был Михаил для него… Словно его заменили.
- Должно быть? А думал ли ты, что произойдет с миром, когда орды демонов придут туда? – В ужасе спросил Рамиэль.
- Я знаю это не хуже твоего, брат. – Михаил же был абсолютно спокоен.
- Но почему…
- Потому что так сказано! Таковы были Его слова! – Наконец Михаил повысил свой голос до крика.
- А думаешь ли ты, сколько невинных мы обрекаем на смерть? Сколько будет павших в этой войне? – Рявкнул в ответ Рамиэль. Его крылья-хлысты беспокойно развеивались за спиной – Сколько погибших? Насколько кровавую жатву соберут демоны? Ты хочешь это допустить? – Рамиэль твердо посмотрел на Михаила – Это несправедливо. Люди не заслужили подобного.
- Не в наших правах обсуждать Его решения. – ответил Михаил.
- Его ли решения? Мы так и не знаем, было ли это пророчество дано Всевышним или Люцифером! Могло быть все что угодно, но если Антихрист родиться, а все идет к этому, то будет апокалипсис. Смертные не заслужили этого. Наказывать всех за грехи кучки людей, это несправедливость!
- Брат, ты вновь заходишь…
- Нет, это ты заходишь не в свои дела! – Воскликнул Рамиэль. От отчаяния он осмелился перебить Михаила, чего бы никогда не позволил бы в себе раньше – Я есть справедливость. Я решаю что справедливо а что нет!
- Ты берешь на себя Божественный промысел!
- Он сам назначил меня на роль Справедливости, и я буду исполнять это предназначение, Михаил! – Рамиэль начинал отчаиваться, видя, что не может пробить эту оболочку вокруг Михаила. – И я говорю, что резня, которую устроят нечистые в мире Смертных это не есть справедливость!
- Согласно древним законам, мы не в праве вмешаться! – И действительно, Михаил был прав… Но, разве не был прав Рамиэль?
- Но мы обязаны это сделать! Если этого не сделать… - Но, на этот раз Рамиэль был прерван.
- То все решиться так, как Он сказал!
- Мы не знаем, Он ли это сказал! – Рамиэль тяжело вздохнул. Время уходило как песок сквозь пальцы… Пока они спорили, демоны строили свои козни, и готовили прорыв всего ада на этот несчастный мир. Беспокоил Рамиэля и тот момент, что в войска небес входило все больше новообращенных. Новорбранцы, безликие, фанатичные верой, но в остальном совершенно слепые. Детища религии но не веры. Технически, они делали все как надо… Но в них не было понимания. А старых Ангелов было все меньше, по крайней мере в процентном отношении. И Рамиэль искренне сомневался в силе этих новичков, а ведь резня в мире смертных, в конце концов должна будет перерасти и в битву Небес с Адом. И тут, страшная мысль поразила его – Михаил, мы что, не собираемся вмешаться, даже тогда когда демоны прорвуться?
- Мы вмешаемся тогда, когда сказано Священным Писанием.
- А где гарантия того? Где гарантия, что мы не останемся сидеть, в то время как демоны будут свирепствовать? Михаил, даже если мы не будем сидеть, то справятся ли наши войска?
- Война это мое дело, не твое, Рамиэль. Твои вопросы получили ответы, потому уходи. – Михаилу тоже надоело переливание из пустого в порожнее, но у Рамиэля было свое мнение.
- Еще нет. – Твердо сказал он – Остался вопрос с пророчеством.
С грохотом стекла, изломанная фигура Рамиэля летела вниз шпиля Всевышнего, к падая к Залу Правосудия, там, где принимались ключевые решения составом Архангелов, там где заседал Рамиэль. Затея войти в покои к Всевышнему в обход Михаила была глупой… Архангел войны был сильнее Рамиэля, сильнее во множество раз. Истекая золотой кровью из трещин в броне, Рамиэль все-же нашел в себе силы чтобы выпустить свои крылья, и остановить свое падение. Но, в зале его уже ждали. Молодые Ангелы уже ждали его обнажив клинки. Тяжело приземлившись, Рамиэль, встав с колена, извлек свой клинок. Со всех сторон летели обвинения, его называли богохульником, его обвиняли в святотатстве… Его, Архангела Справедливости хотели судить?
- Вы не имеете права судить меня! Ибо я и есть справедливость! – Громогласно заявил он. Будучи архангелом, его ранения затягивались быстро, трещины в брони исчезли а крылья яростно гудели от напряжения. Он легко мог уложить здесь всех этих молодых нахалов, но не хотел. Теперь все стало на свои места. Индифферентность небес на всем протяжении людской истории, нежелание даже подтолкнуть людей на истинный путь, образумить их немного, нежелание делать ничего, даже когда демоны разгуливают по городам Земли. Небеса зарвались. Они бездействовали, бездействуют, и будут бездействовать… Рамиэль не был таким. Он не мог себе это позволить, он не мог сидеть и ждать, зная, что свершиться, если все пойдет по этим рельсам. Раз небеса не желали вмешиваться, то Рамиэлю придется все брать в свои руки… Он больше не может называться их братом. Именно поэтому, Справедливость вогнал меч в стеклянный пол. От правой руки расцвела вспышка, образовав множество полей с рунической вязью по периметру. Рамиэль освобождал всю свою силу, дабы уйти в изгнание. Он сделает то, что бояться сделать другие…
- Мне жаль тебя, брат. – Раздался холодный, металлический голос. То был Ангел Смерти, один из его друзей. Его массивные доспехи, цвета смерти, черного цвета, отражали сияние от рунических полей, его лицо было сокрыто шлемом-черепом, на ножнах висел массивный меч – Но ты выбрал свой путь, потому я не позволю им мешать тебе.
- Спасибо брат.
- Не надо благодарить меня, Рамиэль – Голос Смерти был все также холоден – Я не разделяю твоего мнения и твоих взглядов. С другой стороны, ситуация мне тоже не нравится… В отличии от твоих, мои руки связаны. Мне жаль что ты уходишь… И надеюсь что Он простит тебя. – все столь же холодно сказал Смерть – Не трогайте его. – Рыкнул он на молодежь – Он таких как вы, если захочет, может толпами уничтожать. Если он хочет уйти, да будет так. Не нужно нам здесь еще одно братоубийство. – С этими словами, пол под Рамиэлем треснул, высвобождая Архангела в изгнание. Тогда, в ночью, над одним из городов смертных, был замечен метеор с синим хвостом.
Потом, было падение, было нахождение нужного места и попытка выполнить задачу, отданную самому себе. Был бой с прислужниками зла, был бой с одним из демонов, но, к сожалению, реального успеха Рамиэль так и не добился, и был развоплощен, только чтобы предстать на суд небесный, за свое своеволие и самоуправство.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Восемью годами ранее...
Прочтя письмо от аббатисы Магды, Хорст фон Беде, некогда армейский капитан, а ныне председатель городского суда Альтштадта, широко улыбнулся в пшеничные усы. Принять к себе юную вчерашнюю монахиню секретарем судебного заселания? Почему бы и нет - ее явно выставили из монастыря не за праведность, а значит...
Хохотнув своим мыслям, мужчина позвонил в колокольчик. Отворилась неприметная дверца, и вошедший слуга замер в ожидании указаний.
- Ганс, любезнейший, через... -, он снова взглянул в письмо, - ...через пару часов сюда должна прибыть монахиня. Отыщи ее и незамедлительно проводи в малый кабинет.
Легкий поклон, и слуга скрылся. За разбором бумаг время прошло незаметно, и из задумчивости фон Беде вывел очередной стук в дверь. Поправив воротничок и откашлявшись, судья сказал:
- Да-да, войдите.
Дверь распахнулась, и глазам судейского предстала в сопровождении верного Ганса ожидаемая девушка.

- С кем имею честь? - попутно бывший капитан цепким взглядом осмотрел вошедшую.
- Хельга фон Веттин, господин судья. Назначена в ваше распоряжение секретарем судебного заседания. - девушка браво, словно заправский солдат, щелкнула невысокими каблучками, держа руки по швам.
Н-да, под крылом Магды фон Гронинген особо не забалуешь. Терпимая к маленьким слабостям, аббатиса, тем не менее, поддерживала в монастыре столь милую ей до отставки железную дисциплину.
И сейчас перед судьей стояла одна из птенцов гнезда Магды. Росту примерно 175 сантиметров, телосложения (из того, что видно под рясой) сухощавого, длинные черные волосы аккуратно собраны на затылке, тонкие изящные ручки с длинными пальцами по-уставному вытянулись по швам. Еше не до конца сформировавшаяся, лет через пять фигурка обещала стать весьма, мм, аппетитной.
Взгляд фон Беде остановился на приятном округлом лице вчерашней монахини. Точеный носик, серьезно поджатые губки... Все было бы прекрасно, если бы не глаза. За долгие годы научившийся читать людей почти как открытую книгу, судья понял, что сбыться его игривым планам не суждено - столь твердо, упрямо и фанатично глядела молодая девушка. Ну, Магда, ну п-подруга старая, избавилась от этой отмороженной - спихнула ему. За что, спрашивается?

...За восемь лет судейской службы Хельга расцвела, похорошела, и, наконец, научилась прятать за чуть отстраненным спокойствием свое упрямство и фанатичность.
Лишь изредка, при познании или осознании чего-то нового, глаза молодой женщины вспыхивают поистине дьявольским пламенем любопытства. Впрочем, привыкшие к ее холодности, окружающие просто привыкли отмечать это, как недолгие всплески эмоций, отличных от того, что они привыкли видеть на лице госпожи фон Веттин.
Ныне ей уже двадцать пять лет, и она чувствует себя готовой продолжать служить Ватикану и наконец-то попытаться расширить свои знания на новом месте.

...Из давно позабытого девичьего дневника...
Эх, дневник мой, дневничок... Только тебе я и могу говорить всю правду, как на духу, да, милый мой? С чего же начать? Начну-ка я, пожалуй, с собственного характера, заодно, может, и сама разберусь. Постараюсь написать предельно честно и откровенно.
Верую ли я в Господа нашего, что смертные муки за нас, грешных, претерпел? Верую. Еще как верую, вон, даже мать-настоятельница Магда, наша аббатиса, переодически именует меня фанатичкой за склонность к покаянию и даже, периодически, флагелляции. А что в этом плохого-то? Как по мне, милый дневничок - ничего.
Из положительных качеств моих: упрямство, усидчивость, хорошая память и неплохие (не буду скромничать!) мозги. Я не глупа, не труслива, хорошо воспитана - в общем и целом, обычная монахиня. Еще наставницы хвалят меня за трудрлюбие и работоспособность.
Силой я не вышла, да и болею нередко, так что как-то оно так.
Но тебе (и только тебе!), дорогой мой дневничок, признаюсь - есть у меня один порок, и порок страшный, которому я не в силах противиться. Какой? Любопытство. Оно, окаянное. Меня всегда волновал вопрос, что чувствуют люди в тех или иных случаях. Что они чувствуют, опьянев? Что они чувствуют, деля ложе? Что они чувствуют от убийств? От наказания других, за дело и нет? От лжесвидетельствования? Перечень вопросов бесконечен, как душа человеческая, но, хотя интересно все, врядли я найду в себе отвагу познать самые крайности бытия... А там кто знает? Лишь Он один...

...Двадцать семь лет назад...
Венчается раб божий Гвидо рабе божьей Инге...
Высокий чистый голос священника звенел колоколами Благовеста под сенью собора Девы Марии. В тот час все сливки славного города Альтштадт собрались на свадебную церемонию маркграфини Инги фон Веттин, хозяйки города, и молодого Гвидо Шмидтхубера, торговца шелком. Поразительный марьяж вот уже год был притчей во язытцех не только в Альтштадте, но и во всех окрестных землях. Но сердцу не прикажешь, и единственная наследница почившего маркграфа Дитриха отдала руку и сердце безродному купчику.
...Гвидо свою супругу не любил. Ему, обожателю пухлых блондинок, худенькая брюнетка-Инга была противна. Противен ее голос, ее жесты, ее манера держаться... Но запах славы и власти, которые последуют за браком с по уши влюбленной женщиной, заставлял его быть милым и обходительным.
Одному Господу Богу ведомо, как тяжко жилось маркграфине за два года до рождения ребенка. Милый Гвидо, став ее мужем, уже не считал нужным сдерживать свои чувства и желания, став форменным деспотом. Но, как Инга не силилась, разлюбить его не могла. Даже беременность не смягчила мужчину. Когда маркграфиня разрешилась от бремени, о ней просто забыли. И без того ослабленная лампадка души несчастной тихо угасла...
А вот ребенок, названный Хельгой, умирать не хотел. Что было делать отцу, не желавшему даже видеть ребенка той, кого он ненавидел? И Хельга была отдана в монастырь Святой Цецилии, в знак тризны об ушедшей жене и правительнице.
Сам маркграф Гвидо, выждав положенный срок, вступил в новый брак, и уже те дети, коих он желал, стали в очередь наследования. Они, а не Хельга.
Девочка росла вместе со всеми, не виделяемая и не принижаемая никем. С детских лет привыкшая к послушанию, труду и дисциплине, она росла твердой в вере, аж до фанатизма, упрямой и упорной, быстро учащейся и схватывающей новые знания прямо-таки на лету. Вот только любви и дружбы ни от преподавательниц, ни от других послушниц она не получила. Хельга не стеснялась сообщать наставницам о грехах других девушек, почитая это благом для них самих, и даже сама принимала участие в наказаниях провинившихся. Впрочем, себя она тоже не жалела, подвергая себя епитимье, постам и флагелляции наравне с теми, на кого она указывала.
Аббатису юная фон Веттин иногда пугала. Пугала не столько своей непримиримостью (и не таких видела ветеран многих конфликтов), сколько жаждой новых знаний.
Чаша терпения настоятельницы переполнилась, когда девушке было семнадцать. Эта ненормальная, после того, как подвергла наказанию за блуд другую сестру, решила узнать - почему другие стремяться к этому запретному плоду? Уйдя в город и найдя трактир по-приличнее, купив бутыль вина, Хельга принялась ждать. Наконец, нашелся смельчак, подсевший за стол к одинокой монашке, а затем и утащивший ее в постель. Наутро Хельга вернулась в монастырь и рассказала все, что было, потребовав для себя епитимью. От такой служительницы аббатиса была, мягко говоря, в шоке, и посему она решила избавиться от нее, препоручив девушку заботам старого приятеля - судьи фон Беде.
Поначалу Хельге удалось поставить вверх дном все сонное царство суда, доставая всех проповедями, молитвами, нотациями о чистоте души. До хрипоты она спорила с собственным начальником по поводу приговоров, о справедливости тех или иных решений, действий самого судьи... Но все ее недостатки перекрывались ее поразительной работоспособностью и отменной памятью - Хельга дневала и ночевала на работе, часто засыпая часика на три, не больше, прямо на рабочем месте. Ее цепкий разум хранил все уголовные дела города, и многие иные, о которых она узнавала.
За восемь лет в должности судебного секретаря Хельга научилась быть сдержаннее, научилась вести себя в обществе, и уже не мучила сторонних людей требованиями соблюдения всех церковных церемоний. А вот пламя любопытства в ее душе разгорелось только сильнее. Она хотела постичь все больше и больше, все тайны мироздания. Она еще держала себя в ежовых рукавицах, но, может, просто пока не нашелся тот или та, что подтолкнет ее?
Уставший от восьми лет капризов взбаламошной женщины и понимавший, что скоро пора бы давать ей судейскую мантию, чего маркграф не одобрит, фон Балле решил руководствоваться старым армейским принципом: Не можешь просто убрать - отправь на повышение. Сказано - сделано, и вот на столе Хельги лежит новое предписание и перевод далеко от родного города.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Несмотря на тронутые сединой угольно-чёрные волосы, и глубокие морщины, прорезавшие суровое, обветренное лицо, ему едва ли можно дать больше сорока пяти. Широкие плечи, гордая стать, прекрасно развитое физически тело и манера двигаться, выдают в нём рыцаря и воина, закалённого во множестве сражений, а коротко подстриженные волосы, усы и бородка-эспаньолка, отчетливо выделят его из толпы дворян - щёголей, предпочитающих гладко брить лицо и носить длинные прямые волосы. Как и многие рыцари - участники крестовых походов, он предпочитает носить шеврон со своим гербом на правом рукаве туники, а не вышивать его на груди одежды, как это принято в среде придворных аристократов. Впрочем, вряд ли вам удастся увидеть его в подобной компании. Скорее его можно будет застать в компании ветеранов крестоносного воинства, пусть даже это будут не благородные рыцари, а обычные кнехты. На левом плече его дублета закреплён знак высшей доблести крестоносца: латный наплечник с вычеканенным на нём крестом святого Георгия - награда, получаемая лишь из рук кардиналов и папских легатов за выдающие воинские подвиги во славу истинной веры. Поверх дублета, он носит кирасу, на нагруднике которой отчеканен образ девы Марии скорбящей. В остальном же, он одет более чем скромно и достаточно практично, что говорит о большом опыте странствий. Плотные штаны из недорогой, но прочной ткани, чёрного цвета, высокие ботфорты, мягкой подошвой, рубаха простого шитья из белёного льна без столь популярных в среде благородных кружев. В холодное время года, поверх своего облачения он носит тёмно-серого оттенка широкий плащ из грубого, но толстого и тёплого сукна. Слева на поясе у него закреплены ножны с коротким и широким мечом - кацбальгером, справа же одета массивная кобура, в которой надёжно покоится солидных размеров пистолет.

Герб: В чёрном поле в правом верхнему углу крест Голгофы в окружении четырёх крестов рыцарей войска Христова.

Он не разговорчив и, когда того не требуют обстоятельства, предпочитает молчать, когда же заговаривает, предпочитает отделываться короткими высказываниями и фразами, от чего при общении с ним может сложиться впечатление, что он немного глуповат и, возможно не совсем в своём уме. Несмотря на свою внешность сурового и опытного бойца, явно умеющего владеть и оружием, и кулаками, он всегда спокоен и миролюбив настолько, что вопреки сложившемуся мнению о заносчивости и задиристости аристократов, попросту игнорирует хамов, и даже напавшего на него грабителя предпочтёт сначала образумить не причиняя тому вреда. Будучи явно весьма высокого высокое происхождения и, вероятно имея, не такое уж и маленькое состояние, он не чурается работы и способен, если того требуют обстоятельства, часами без передышки и отвращения выполнять даже самую грязную, тяжёлую, монотонную и скучную работу. Он нелюдим и старается держаться особняком даже находясь в компании, предпочитая держаться от людей на расстоянии. Те же немногие, кому всё же удаётся сблизиться с ним, довольно быстро понимают, что глубоко внутри он хранит какую-то страшную тайну. Настолько жуткую, что, пожалуй, даже демоны бы страшились говорить о ней вслух.
Являясь человеком глубоко, искренне и истово верующим, он отнюдь не религиозен и в высшей степени не суеверен. Слишком часто на своём жизненном пути ему доводилось видеть, как интересы церкви обращались во зло, а те, кто ещё недавно говорили о священных идеалах с заходом ночи превращались в зверей, что были много хуже еретиков. Он редко молится, считая недостойным попусту сотрясать воздух, превращая сокровенное общение с богом в пустой и формальный, но ни к чему не обязывающий ритуал. Ещё реже его можно встретить в церкви. Да и там он, несмотря на своё право благороднорождённого он будет сидеть далеко не в первых рядах, рядом со знатью и даже не в середине вместе с горожанами и солдатами. Скорее его можно будет увидеть в самом дальнем конце храма, на левой скамье. В месте, которое в древние времена отводилось для чумных и прокажённых, и которого до сих пор стараются избегать некоторые особо следующие в истории церкви и суеверные прихожане.

Сказание первое, слово первое.


Высокий, прекрасно сложенный мужчина средних лет, чьё тело было закалено множеством сражений, а дух укреплён пламенем истинной веры, пронесённым через многие испытания, стоял на коленях перед маленьким сухоньким старичком в грязно-коричневой робе. Горящие на алтаре свечи никак не могли разогнать ночной мрак, что проникал сквозь стеклопакеты штампованных заводских витражей в маленькую деревянную часовенку.

Простите меня, святой отец, ибо я грешен и грехи мои велики. С тех пор, как закончилась пора моего беззаботного детства, я редко молился и редко исповедовался. Мне всегда казалось, что если исповедоваться ради того, что так положено, не раскаиваясь искренне в собственных грехах, или вновь грешить после исповеди - кощунство, трепать же изо дня в день слова молитвы, превращая её из обращения своих помыслов к богу в пустой ритуал – грех, но сейчас мне нужна эта исповедь. Я больше не могу один нести крест своих грехов, ибо он слишком тяжек и насквозь пропитан ядом, отравляющим душу.
Когда-то давно меня звали Фридрих. Я был первым сыном и законным наследником Карла Церингена восьмого, милостью божьею, герцога верхней и нижней Швабрии. Я был рождён и рос в любви и согласии, окружённый заботой родителей и лучшими учителями, которых только можно было найти в Европе. Мой ныне покойный отец был добрым христианином, верным слугой церкви и благочестивым рыцарем, потому в моём воспитании немало времени уделялось религиозному и воинскому обучению. Когда же мне исполнилось восемнадцать, мне, как и всякому юноше из благородной семьи, предстояло пройти путь мужа и рыцаря, посвятив десять лет своей жизни воинскому служению на благо империи и матери церкви. После трёх лет в военной академии мне, не без помощи старинного друга семьи - епископа Бертольда, удалось упросить отца отпустить меня в крестовый поход. Многие мои товарищи, из тех, чьи родители так же как и мои были достаточно богаты и влиятельны, чтобы повлиять на центральный штаб вооружённых сил империи, завидовали мне и другим, что как и я сумели уговорить родителей отпустить их на фронт. Что там говорить? Я и сам себе завидовал. Меня охватила гордыня. Я представлял себя отважным ветераном спецотряда паладинов, каких изображают на агитационных плакатах – нещадно карающим врагов господа, и отважно защищающим детей Его. Да, гордыня и чванство тогда обуревали меня, и за свою гордыню я был наказан.
Мне тогда повезло. Моё положение, моё воспитание и мои успехи в военной академии позволили мне попасть в корпус святой Елены, в первый ударный батальон дворянской гвардии. Тогда был самый разгар войны с Абиссарией. Мир для меня был прост и понятен: впереди – враги, которые должны быть стёрты с лица земли, позади – империя и родные, которые нуждаются в защите, рядом - верные соратники и друзья, которые всегда придут на выручку и поддержат, в руках - освящённый меч и винтовка с серебряными пулями, в сердце – пламень истинной веры и ненависть к еретикам. Всё было так просто и так понятно, но со временем многое поменялось. После месяцев окопной грязи и сажи, вони горящих танков и свиста вражеских осколочных снарядов над головой, ушла та наивность неопытно двадцатилетнего мальчишки, грезящего подвигами и приключениями во славу церкви и господа. После первого ранения, после десятков верных товарищей, что умерли у тебя на руках так и не дождавшись не то, что врача, но даже и отпущения грехов, после того, как ты своими руками рылся в грудах разорванного и окровавленного мяса вперемешку с дерьмом, землёй и кишками, чтобы отделить останки наших солдат от останков врагов, чтобы по христиански захоронить их, ушла вера в несокрушимость крестоносного воинства и вера в скорую победу добра над злом. Что там говорить? Через какое-то время пошатнулась даже вера в праведности своих действий, когда ты сквозь перекрестие оптического прицела видишь, как коварный, себялюбивый и ненавистный еретик своим телом бросается на залетевшую в окоп мину, чтобы защитить других таких же еретиков, точно так же, как всего лишь полчаса назад это сделал один из твоих товарищей, с которым ещё вчера вечером ты, слушая проповедь священника молил господа о спасении в бою и даровании победы над грешниками. Но тогда на смену всем этим детским и наивным чувствам пришли другие. Пришла уверенность в том, что если ты сейчас всё бросишь и сбежишь, что если отступишься, то все те ужасы, которые ты видел здесь придут к тебе домой. Что как и ты их испытают твои родные, твоя мать, твой отец, твои друзья. Пришло понимание того, что ты должен защищать их, ибо больше этого некому сделать. Пришло желание отомстить врагам и уничтожить их всех до последнего новобранца, чтобы как можно скорее завершить войну и прекратить подобный кошмар навеки, чтобы спустя тысячи лет твои далёкие потомки знали слова «война» и «ненависть» лишь по древним книгам и энциклопедиям.
За те семь лет, что длился конфликт, нам удалось одержать победу. Даже великую победу, как многие с гордостью её называли. Нам удалось отгрызть от вражеских земель несколько тысяч квадратных километров земли, что настолько была изрыта воронками от снарядов и пропитана кровью, что единственное способное выжить на ней растение - проклятая богом мандрагора, которую так любят абиссарийские колдуны. Многие тогда, из тех, что выжили с начала войны, вышли в отставку. Многие даже ушли в монастыри, или намеревались поселиться где-нибудь в африканской саванне как отшельники. Но не я. Я тогда уже имел чин капитана дворянской гвардии и столько наград, что они с трудом помещались на камзоле. Тогда я по-прежнему был свято уверен в том, что должен оставаться кто-то, кто будет защищать от боли и крови свою страну и своих друзей. Что именно я должен делать это, чтобы никому более не приходилось испытывать тоже, что довелось пережить мне. Была ли это снова гордыня? Может быть. Тому уже не я судья.
Наш корпус был практически уничтожен во время кампании, поэтому тех из выживших кто остался на службе, распределили в новые части, а корпусу, как я слышал, присвоили звание гвардейского и начали набирать с нуля. Меня же тогда повысили и направили в спецотряд паладинов при корпусе апостола Варфоломея-мученика. Мечта моего детства сбылась, но плоды её оказались горше хины и тяжелее свинца.
В то время разгорелось очередное повстанческое восстание в Элергорде, и наш корпус был направлен туда для подавления его в зародыше, пока пламя не охватило всю, и без того разорённую, населённую нуждающимися в просвещении и миссии креста страну несчастных, страдающих без истинной веры язычников. Во всяком случае именно такая формулировка стояла в официальном приказе главнокомандующего восточного штаба. При этом так же поступил негласный приказ особо не церемониться и не тратить слишком много времени на, как это было сказано, сюсюканье с грешниками. Я мог бы много рассказать о том не слишком то длинном периоде своей жизни, но терновым шипом в моём сердце засел лишь один момент этой кампании. Тогда мы получили данные от разведки восточного штаба внешнего круга святейшей инквизиции о том, что в одной из маленьких горных деревень расположен важный перевалочный пункт, склады и производственные мощности повстанческого движения язычников. Необходимо было быстро, и без лишнего шума обезвредить находящихся в селении бунтовщиков и полностью подорвать линию снабжения. Само собой выбор пал на наш спецотряд. Прекрасно вооружённые и оснащённые суровые ветераны многих сражений, командование не сомневалось в том, что мы с лёгкостью выполним задание и вернёмся без потерь. Ещё бы! Ведь они знали кое-что, о чём не сочли нужным нам сообщить. Когда началась операция и мы, с заранее занятых позиций наблюдали за разверзшейся в деревне, под обстрелом наших ручных ракетных установок, геенной огненной, мы сразу заметили, что не смотря на хаос и разрушения, которые серным дождём катились по селению, ответный огонь по нашим позициям был настолько жалок и неточен, что даже отряд новобранцев справился бы лучше. Когда мы перешли в наступление и без видимого сопротивления заняли окраины деревни, мы увидели, что в селе нет ни одного повстанца. В селе вообще не было мужчин. Даже стариков. Одни лишь женщины и малые дети, из оружия у которых, как потом оказалось, были лишь четыре ржавые винтовки столетней давности и два самодельных пистолета-поджига. Когда мы согнали население на центральную площадь, среди язычниц нашлась монашка из монастыря святой Екатерины, которая, по её словам, уже несколько лет жила в деревне с миссией по обращению язычников в истинную веру. Она уверяла нас, что в деревне нет, и никогда не было повстанцев, и уж тем более нет никаких заводов по производству оружия и боеприпасов для партизан. Она на коленях умоляла нас проявить милосердие и оставить деревню в покое. Она клялась на святом писании, что наша разведка ошиблась.
Тогда отец-инквизитор Павел - капеллан и духовный наставник нашего отряда обвинил её в пособничестве дьяволу и выстрелил ей в лицо из обреза. После этого он спокойно повернулся к нам и напомнил, что у нас есть приказ, и что в соответствии с этим приказом деревня должна быть разрушена, а уцелевших остаться не должно. Сказал, что эта карательная миссия должна напомнить заблудшим и погрязшим во грехе язычникам о том, что значить бунтовать против истинной веры.
В исторических трактатах я читал о Варфоломеевской ночи, когда на территории всей Французской провинции были с корнем выжжены зачатки одной из ветвей протестантской ереси. После той ночи я понял, как чувствовали себя те, кто участвовал в резне. Мы выполнили приказ. Выполнили, несмотря на грудных младенцев на руках у уже мёртвых матерей, чьи полные ещё не осознанного детского ужаса крики звучали громче чем рёв пожара и взрывов, и чьи крики мог заглушить только звук спускаемого курка. Выполнили, несмотря на полные безумия завывания матерей, которые бросались на нас, не выпуская из рук своих мёртвых детей, стремясь вцепиться зубами нам в глотки. Выполнили, несмотря на немые мольбы, в таких странных раскосых глазах совсем ещё маленьких детей, которые прекрасно понимали свою участь, но тем не менее надеялись на чудо, которого так и не произошло. Мы просто выполняли приказ. Мы пытались не слышать, не видеть, мы кричали, мы хохотали, мы рыдали и выли в голос, мы молились, но выполняли приказ командования, матери нашей церкви, ватиканского престола и святейшей инквизиции.
На следующий день после того, как мы вернулись с задания, нашего капеллана нашли в разгромленной комнате повесившимся, а наш командир бросился на собственный меч. Когда приехали дознаватели из военной инквизиции мы ничего им не рассказали даже под угрозами пыток, расстрела и отлучения. Мы не рассказывали им о том, что командир, напившись, отправился к капеллану, прихватив со склада моток верёвки. Мы не рассказали о том, что всю ночь стояли в охранении по периметру нашего лагеря и попросту быстро и бесшумно устраняли любого, кто пытался попасть на территорию, будь это случайно забредший на огонёк солдат из расположенного неподалёку основного лагеря корпуса, или курьер от командования, которое желало получить отчёт. Тогда в каждом из нас что-то сломалось. Что-то очень важное, но чему нет названия в человеческом языке. Когда дознаватели уехали, мы вскрыли могилу капитана, похороненного, как самоубийца за пределами основного кладбища и тайно направили их в Славянскую губернию, в город Ярославль, к нему на родину, чтобы там его похоронили как подобает.
После этого, нас всегда направляли в самое пекло. Наверное в наказание за молчание на допросах. А может быть и для того, чтобы никто из нас никогда не проболтался о том, что произошло в той деревушке, даже названия которой никто из нас не знал. Удержать высоту от десятикратно превосходящих сил противника? Мы. Уничтожить укреплённый горный бункер повстанцев? Мы. Прокрасться ночью сквозь ряды основного войска язычников и тихо вырезать всё их командование? Мы. Мы даже участвовали в поднятии креста на вершину Эльбруса и уничтожении выстроенного там почти полторы тысячи лет назад храма какого-то языческого божка. Мы выживали и выполняли все, что нам поручат, насколько ни были бы незначительными были шансы на успех. Не знаю зачем. Мы выполняли приказы. Молча и не оставляя врагу даже трупов своих товарищей. Враги от страха бросали оружие и бежали со всех ног не разбирая дороги, стоило им только услышать о том, что наш отряд появился в занимаемом ми районе. Пламенеющие ангелы, карающая десница господа, клинок архангела Михаила. Мы стали настоящими жнецами смерти, нас боялись даже солдаты имперских частей. Многие всерьёз подозревали нас в связях с нечистой силой и чёрном колдовстве, но даже военные инквизиторы старались обходить нас стороной, опасаясь за свою жизнь. Военная компания продолжалась ещё где-то четыре или пять месяцев. Не помню. Говорят, в том было не мало заслуги нашено отряда. Не помню. После событий той ночи, всё что было дальше для меня как в тумане. Обрывки, ошмётки и клочки самых жутких кошмаров, какие только могли появиться в самой глубокой бездне безумия. Воспоминания грешника, мечущегося в аду на раскалённой сковороде.
Те из нас кто выжил, были представлены к высшей награде – кресту святого Георгия, который вручал нам лично Папа прямо в соборе святого Павла в Ватикане. Тогда, когда я стоял на коленях пред ним, кажется я думал о том, чтобы убить его. Нас всех, конечно же, самым тщательным образом обыскали, но для каждого из нас не составило бы труда убить его, да ещё и перебить половину его заносчивых и зажравшихся от спокойной жизни швейцарских гвардейцев голыми руками. Вместе же мы смогли бы, пожалуй, уничтожить всех, кто в тот день был в соборе, да ещё и несколько недель держать оборону, пока на площадь не пригнали бы танковую бригаду, да и тогда мы ещё смогли удерживать позиции какое-то время. Но тогда я удержался. Или меня удержали. Что-то помимо моей воли, что-то извне меня говорило о том, что этим деянием я лишь преумножу свои грехи и чужие страдания, и что я ничего не смогу исправить или искупить.
После того дня все наши, кто получил награду спрятали её как можно дальше, а, может быть, и вовсе выкинули сразу после церемонии, но не я. Я ношу её не снимая, но не как награду, а как напоминание о грехах своих. Это мой сизифов камень и мои ветви терний, что терзают мозг и сердце. Мозг и сердце потому, что души у меня давно уже нет. Она сгорела в пламени пожара, охватившего разрушенную деревню полную трупов. Она была застужена холодным горным ветром, что замораживал слёзы в глазах, когда мы возвращались в лагерь.
Я вернулся домой героем в глазах всей империи. Овеянный славой в войсках и обласканный в Ватикане. К сожалению, а может быть и к счастью, мой отец, который так не хотел отпускать меня на тот путь, который мне пришлось пройти от начала и до конца, не дожил до моего возвращения. Мне предстояло унаследовать место герцога, но я отказался. Несмотря на все уговоры родственников и друзей. Избранник моей младшей сестры был вполне приличным кандидатом в герцоги. Молодой, благочестивый и неглупый юноша из хорошего древнего рода, чьи помыслы были обращены к таким сторонам веры как милосердие и кротость. Он никогда бы не стал таким как я, и этого мне было достаточно для того, чтобы отказаться от всех прав на корону. Мать вскоре тоже покинула наш мир. Она умерла во сне, с улыбкой на устах, а душа её воспарила к небесам. Я молю господа, чтобы сидя возле трона его и восхваляя его, она не обращалась своими помыслами на грешную землю и не омрачалась, видя то, какими грехами полна душа её заблудшего сына. Молодой Эдуард, теперешний герцог Швабрии искал моей дружбы и видел во мне старшего брата, которого никогда не имел. Я всегда был окружён заботой и лаской со стороны своей сестры. Видя, как тяжело далась мне военная служба, они старались сделать всё, чтобы я смог забыть о прошлом. Но они не знали. Не понимали через что мне пришлось пройти, и я надеюсь, что не узнают и не поймут никогда. Несмотря на ни на что, я чувствовал, что становлюсь чужим в своём же родовом замке. Стены в которых веками жили мои благородные предки давили на меня. Раскинувшиеся до горизонта дворцовые сады, залитые тёплым солнечным светом, льющимся с лазурного неба не грели, а словно наоборот, леденили душу. Нет, никто не был тому виной. Никто, кроме меня самого. Это я стал другим. Чужаком в собственных землях.
Однажды ночью я пришёл в фамильную часовню и дал обет. Обет странствия инкогнито во искупления грехов, хотя я прекрасно понимал, что грехи мои искупить невозможно. Кажется о моём исчезновении тогда много писали в газетах, может быть пишут и до сих пор. Не знаю. Я редко позволяю себе возвращаться в Германскую провинцию. Как делали это рыцари прошлого, я закрыл свой герб чёрной материей. Скрыл его словно вор или убийца, идущий на неблагородный поступок. Впрочем, я и есть вор и убийца. Я погасил сотни огоньков жизни и украл тысячи счастливых судеб. Я странствую по свету уже пятнадцать лет и пятнадцать лет именуюсь Чёрным Рыцарем, нося вместо герба чёрный шеврон с крестом голгофы – горы, на которой был мучим и убит сын божий. Я стремлюсь искупить свои грехи, но не надеюсь ни на прощение, ни на милосердие, ибо знаю, что не будет мне ни покоя, ни отпущения грехов. На моих руках кровь, гарь, пепел и сера и мне никогда не будет дано отмыть их в священных водах. Я просто хочу дожить до своей смерти, чтобы отправиться в ад и в отмщение деяниям своим быть мучимым душами тех, что я убил до скончания времён. До того я пытался нести свой крест в одиночку, но с каждым годом ноша всё тяжелее и теперь мне надо её с кем-то разделить. Я понимаю, сколь тяжелое бремя возлагаю на вас, но более у меня нет сил держаться. Знайте, святой отец, что я грешен и не будет мне прощенья ни на небе, ни на земле.

Восход солнца прорезал мрак ночи и сквозь запылённые витражи из дешёвого цветного пластика, изгоняя ночной мрак, заполнивший помещение маленькой деревенской церкви после того, как прогорели последние свечи. На коленях перед алтарём стоял высокий, прекрасно сложенный мужчина средних лет и покрытое множеством шрамов тело его сотрясали рыдания, а дух, выжженный пламенем множества грехов, метался под грозными взглядами святых.


Сказание первое, слово второе.


Он был не молод. Смуглое, сильно загоревшее лицо его было прорезано множеством морщин, а в выгоревших на солнце некогда чёрных как смоль коротко подстриженных волосах и бороде была отчётлива видна седина. Высокий, широкоплечий, с развитой мускулатурой, на вид крепкий, словно обтёсанная столетиями гранитная глыба. Однако несмотря на это, отчётливо видно что он далеко не в лучшей форме. Красные от недосыпа глаза, в запавших глазницах, под которыми набухли тяжёлые мешки. Пустой, потерянный, равнодушный взгляд. Рубашка с коротким рукавом и шорты песчаного цвета уже давно нуждались в стирке и глажке. Трясущиеся руки судорожно сжимают грязный стакан с местным бренди. Таких парней можно часто встретить в солдатских барах. Побитые жизнью, лишившиеся семьи и друзей ветераны, которые уже не нужны своей стране, и которые не способны жить рядом с обычными людьми. Отвергнутые обществом, блуждающие среди теней прошлого.
Слабо шелестел вентилятор возле барной стойки, пытаясь хоть немного разогнать тяжёлый, горячий и душный воздух, наполненный едким табачным дымом и запахом немытых тел. Стоящий возле входа старый дизельный генератор с явно изношенными и расшатанными поршнями барахлил и периодически давился машинным маслом, выблёвывая струи копоти и чёрного дыма, от чего висящие под потолком забегаловки тусклые лампы мигали, погружая заставленный самодельными столами зал в густой полумрак. Завсегдатаи не смотрели в его сторону, увлечённые своими делами, проигрывая в карты, пропивая или выменивая на наркотик то немногое, что удалось добыть или украсть. Что взять с пропойцы, к которому даже две местные затасканные и больные триппером шлюхи не пытаются подкатывать в надежде на заработок? Даже мухи - самые многочисленные и самые бодрые местные обитатели, постоянно снующие под потолком и садящиеся прямиком в тарелки с помоями, которые тут называли едой, и те не залетали в его тёмный угол, словно его вовсе не существовало.

Ты знаешь, я до сих пор вспоминаю тот случай. Тогда, после исповеди. Он отправил меня в один город. Сказал, что там я смогу найти нечто, что сможет мне помочь. Уже не помню точно что именно. А может быть он и не говорил. Может быть его и вовсе не было. Может быть мне вообще всё приснилось. Но город точно был. Ты ведь знаешь, я полжизни провёл на фронте. И всякое видел. Ну так вот в том городе всё было иначе. Вроде и похоже, но иначе. Такие же дома, которые кажутся мёртвыми, до тех пор пока не всмотришься в окна и не увидишь десятки напуганных и растерянных лиц в окнах. Такие же военные патрули, как правило из зелёных щенков, которые начали понимать, что всё вовсе не так круто, как им говорили в учебке, и от того готовых со страху палить из всех стволов на каждый шорох. Те же твари, прячущиеся в тёмных переулках и норовящих ударить в спину и разорвать, налетев толпой. Такой же штаб, где мелкая тыловая шушера суетится, имитируя бурную деятельность, а толстопузые хмыри потеют над картой, лихо передвигая по ней фишки и даже не думая о том, что все их планы спустя пару минут встанут раком, поскольку то самое отделение, которое должно первым всадить окровавленный член прямиком в пердак подлого врага, только что всем составом подорвалось на мине, во время патрулирования соседнего квартала. Но был там ещё и тот монастырь старый. Наверное даже древний. И ещё этот ангел в небе. Как вестник. Словно последний день настал и скоро разольётся с небес трубный глас, и рокот барабанов из подземных глубин. Но монастырь — хуже всего. Я ведь осмотрел его потом. После того, как пришёл в себя. Понятия не имею, что меня там вырубило и что происходило пока я был в отключке, но очнулся я спустя где-то полчаса. Там уже вовсю суетились те парни из ордена. Впрочем лабухи так меня и не заметили, да и искали, как мне показалось, не особо тщательно. Словно знали, что уже ничего не найдёт. Во всяком случае они не нашли многое из того, что нашёл я. И знаешь, что меня поразило? Там, на фронте, во время северной кампании мы ведь постоянно бодались лбами с колдунами. И не с какими-то деревенскими сморчками или культистами-самоучками. С крутыми профи, у которых за плечами не одно десятилетие серьёзной практики и сотни загубленных жизней. И знаешь, что удивительно? Тех хоть можно было за что-то уважать. А эти из монастыря... как жуткая ирреальная карикатура. Меня всегда поражало, как подражатели умудряются превзойти оригинал? При этом превзойти в самых худших качествах и делах. И ведь это, как я уже говорил, не профи, и даже не Абессарийцы. Наши, имперские. Но если судить по следам, то вещи, которые они там вытворяли наверное и в аду под запретом как не этичные, жестокие, порочные и чрезмерно уродливые.
В общем после того места мне хватило. Я решил, что ну их всех туда, куда они сами так стремяться в катиться. Кто движется в ад, пусть идёт к дьяволу, а кто плывёт по течению и подстраивается — в задницу! Я выбрался, завёл мотор и вдавил педаль газа в пол. Я решил поехать на юг. Через Константинопальскую провинцию, через Египетскую, Суданскую, Эфиопскую, Кенийскую и дальше. Я слышал, что сюда подались многие из наших, после увольнения. Кто-то как священник, кто-то волонтёром в благотворительную миссию. Я думал что тоже найду тут покой. Бескрайние просторы саванны, жаркий климат, мало народу, и абсолюте уединение. Ну а самое главное, что здесь необычайно далеко от всех этих обрюзгших прыщей в красных сутанах, от затянутых в кожу содомитов с севера, от забитых и злобных косоглазых карлов. Когда я ехал сюда, я надеялся найти здесь если не землю обетованную, то хотя бы уединённое место в чистилище. По началу оно вреде так и было. Как никак эти земли уже давно под властью креста, и здесь действительно достаточно далеко от границ, чтобы сюда проникала скверна. Но потом я стал постепенно замечать всё то, что нас с тобой здесь окружает. Понемногу, по чуть чуть. Не знаю как так получилось. Наверное потому, что дерьмо к дерьму всегда липнет. Многие ведь действительно не знают, а точнее не хотят знать обо всём этом. Живут себе в своём сытом и уютном футляре и смотрят на мир сквозь фильтр весёленького розовенького иллюминатора. И ведь счастливы. А я вот так. Сижу здесь и думаю. Может это не у них фильтр розовый стоит, а у меня окно пороховой копотью измазано?
Знаешь, я вот сейчас рассказал тебе кое что, и вроде как сам себе всё по полочкам разложил. И мне почему-то кажется, что нужно вернуться. Сделать ещё одну попытку. Что скажешь? Нет. Лучше молчи. Сам разберусь, сам решу, и тащить это всё буду сам. Чтобы не на кого было свалить, в случае чего. В общем пойду я, наверное.

Грязный стакан с недопитым самогоном разлетелся фонтаном ярких стеклянных брызг, ударившись о стену из кровельного железа прямо над головой дремлющего в наркотическом дурмане бармена. Когда он разлепил налитые тяжестью веки и осмотрел пожелтевшими от низкокачественного опиума глазами зал, он увидел как в самом тёмном углу его заведения поднимается из за стола высокий и стройный человек, с гордой выправкой кадрового военного. Потянувшись было за спрятанным под стойкой пистолеттом, он вновь расслабился и опустил руку, увидев как незнакомец достаёт из кармана пачку банкнот и выкладывает несколько особо крупных на свой столик. Оживившиеся было при веде денег завсегдатаи, так же было ухватившиеся за старое, проржавевшее и давно не видевшее смазки оружие отворачивались, начиная внимательно разглядывать грязные пятна на столах перед собой и словно съёживались, едва только встречались взглядом с ясными и полными силы глазами незнакомца. Дизельный генератор на входе, в который кто-то, по-видимуму недавно долил более качественного топлива выдохнул струю белого дыма и заработал ровнее, от чего свет в помещении стал ярче и перестал мерцать. Сквозь открытые окна в бар влетел ветер, выгоняя затхлость, вонь, дым и утомительную жару. На ночном небе ослепительно вспыхнула молния, и через мгновение раскат грома заставил зазвенеть стоящие на полках посреди бара бутылки, наполненные суррогатным самодельным алкоголем. В саванну пришла гроза, вымывая из городских трущоб мусор и нечистоты и напитывая живительной влагой поля и пастбища.


Сказание второе. Слово первое.

...

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.