Лимес | ходы игроков | • — "Жить ты не хочешь как люди живут, так к антиподам ступай же!"

Луций

Луций Цельс Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо заявить, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно...

Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения.

Эта замечательная женщина быстро стала главным человеком в жизни своих сыновей. Ее звали Луцией — имя, перешедшее второму сыну, хотя любимцем матери всегда был первенец — Валерий Цельс Альбин, для различения с прочими благородными мужами рода часто именуемый Валерием Терцием. Едва ли не первое воспоминание маленького Луция — он сидит подле старшего брата, а мама тихим голосом рассказывает о первородном грехе. Отца рядом почти никогда не было, утомленный постоянными придирками жены, он всё время под разными предлогами выезжал в свои поместья и задерживался там на многие дни, возвращаясь неохотно и ненадолго...

Однажды, мать с умыслом послала десятилетнего Луция, только освоившего верховую езду, «проведать папу на охоте» — и мальчик влетел в небольшой охотничий домик только для того чтобы увидеть как голый Валерий Цельс Альбин вскакивает с совершенно голой темнокожей рабыни...
— Не говори матери, — чуть не умоляюще произнёс он, и что-то в этой фразе отозвалось в не по годам остром уме ребёнка.
Отец делал что-то неправильное.
Вот за что мать всё время зла на него.
Вот за что бранит его «грешником» при каждом удобном случае.
Но что ещё важнее, вот почему его никогда нет рядом.
Свою жену, союз с которой освящён Богом, своих сыновей и дочерей он променял на существо с кожей, словно сделанной из полированного тёмного дерева, существо, возможно вовсе не являющееся человеком.

Так Луций, до того скорее жалевший отца, понял, что у каждой истории есть две стороны. Ничто не происходит просто так. И если мама, такая добрая, чистая мама, чем-то недовольна то только потому, что зло подстерегает на каждом шагу.

Даже в собственной семье.
— Господь убережёт вас, мальчики, если будете жить по заповедям Его.
Говорила Луция сыновьям. Но был один урок, доставшийся лишь одному из них. Раз, мама отозвала Луция в сторону и рассказала ему о первородном грехе, о том, как Адам и Ева нарушили запрет Господа, были изгнаны из Рая и сделались смертны...
— Запомни, Луций. С тех пор укаждого человека в жизни есть долг перед Богом. Понять, в чем этот долг заключается и исполнить его — вот главное, что ты должен сделать в своей жизни. Я свой поняла. Я живу ради вас, мои мальчики, и ради вашего отца. Я должна изгнать зло из этого дома, даже если для этого потребуется вся жизнь.
А потом вдруг до боли сжала тонкую руку мальчика и жестко прибавила
— Змей будет искушать и тебя, Луций. Змей будет искушать и тебя.

Конечно, в жизни Луция мог появиться и иной голос. Дед, Валерий Цельс Альбин старший, убежденный язычник, жил в Тарраконе и приезжал к сыну лишь раз в несколько месяцев — и всякий раз этот страшный седой человек творил такое, о чем сказать невозможно. Он заголял рабынь при всех, не зная даже кто их мужья и дети, он скабрезно шутил, называл маму не иначе как Фурией и многократно шутил, де, если бы дела его не шли плохо, он давно вернул бы ей приданное и освободил сына, женившегося только потому что за Луцией давали много денег.

Поначалу, женщина это терпела, потому что дед был философом и многие его ученики имели большие связи в Риме. Но раз не выдержала, сказала что Валерию Старшему больше в этом доме не рады. Визиты прекратились. Если бы так просто было избавиться от темнокожих рабынь! Мама продавала их — а они снова появлялись, как по волшебству, с другими именами, но все на одно лицо, уродливые и наглые.

Не так просто выдворить из Рая всех змей.

В пятнадцать дед появился в последний раз. Случился грандиозный скандал — старик собирался в Рим и предложил взять с собой кого-то из внуков, Луция плакала и кричала, что не отдаст никого из своих мальчиков в этот Содом. Отец тоже кричал: «Подумай об их карьере! Валерий унаследует моё поместье, ладно. Но Луцию нужно найти себя в жизни! В Риме перед ним будут открыты все дороги!»
— Я думаю о душе нашего сына! Ты знаешь что Август Констант делает с маленькими мальчиками? И все они там такие! Все!

Мать победила. Тринадцатилетний Луций не отправился в Рим. Не получил эллинское образование у одного из бывших учеников деда. Не поступил в конницу по протекции магистра Марцеллина. Не попал в ряды заговора Магненция...

Вместо этого он остался дома.
Но у всякой истории есть и другая сторона.
Не лишившись сына, Луция осталась в лоне никейской церкви, поиски справедливости не заведут ее в лапы донатистской секты самозваного пророка Присциллиана. Напротив, мама активно писала письма всем, кто хоть как-то могли бы помочь ее мальчикам, всем достойным людям...

В пятнадцать, Луцию нашлась невеста — Флавия Максима, дочь богатого куриала из Тарракона, Магна Клеманция Максима. Брак планировался скорее в качестве карьерного, богатый род Максимов мог здорово поддержать пошатнувшееся благосостояние Альбинов. А ещё брат невесты служил в коннице и говорят был в чести у самого трибуна Феодосия, командующего Седьмым легионом!

— Ты же хотел служить в коннице. А служить всегда лучше если твой командир — ещё и твой шурин.

Говорила мать.

Невеста была светловолоса, красива и благочестива, а в ее брате, твоём ровеснике, ты нашёл первого в жизни лучшего друга. Свадьбу сыграли роскошно — позвали даже деда-язычника. А утром в Тарракон пришла весть об убийстве Августа Константа, заставшая тебя буквально в постели с молодой женой...

Вслед за вестью прибыл и сам узурпатор Магненций. Странный это был человек. Здоровенный франк-язычник, он брил бороду на римский манер, говорил и вероятно думал на латыни, так что едва ли хоть кто-то мог сказать, что в нем сильнее, дух римлянина или кровь варвара. Такими же были и его братья, Деценций и Дезидерий, которых узурпатор объявил Цезарями.

Магненций прибыл в Иберию не просто так. Он вёз с собой прах убитого по его приказу Августа Константа. Близ Тарракона, твоего родного города, самопровозглашенный император велел воздвигнуть мавзолей, на стенах которого изобразил четыре фигуры — себя, своих братьев и Августа Констанция.

Войска построились и принесли присягу узурпатору.
Первую присягу в твоей жизни.

Ты хорошо помнишь тот день — тебе шестнадцать, ты прокурсатор, у тебя есть слуга и здоровенный боевой конь, а Магненций произносит перед солдатами речь, в которой обещает не войну, но мир! Констанций де признал Августом Ветраниона, вопрос времени когда он признает самого Магненция, будет восстановлена старая Тетрархия времён великого Диоклетиана, и по крайней мере на Западе установится мир для всех народов и религий...

Магненция проводили дружным ”Ave”.

Жизнь шла своим чередом, тебя готовили в разведчики, хотя Максим обещал, что с годами вас обоих переведут в катафракты — нужно только показать исключительную силу и выносливость.

И вот, осенью, тебя вызывает трибун Феодосий! Не кого-то! Тебя! Простого циркитора, у которого ещё молоко на губах не обсохло — старший трибун Седьмого легиона!

Феодосий начал без лишних прелюдий, да так, что ты чуть на месте не свалился.

— Луций, до меня дошли вести, что ты дурно отзывался об Августе Магненции. Поэтому ты уволен из армии с позором.

Представьте себе! Ну да, говорил что-то про поганого язычника, убийцу праведного государя, мерзкого варвара! Ну так все говорили! В Иберии вообще Константа любили!

Но трибун ещё не кончил.

— Ты сдашь оружие и доспехи. Через неделю из Тарракона отходит судно «Виктория», идущее в Константинополь. Человек по имени Софроний в порту Тарракона будет искать слугу — и ты, куриал по отцу, наймёшься к нему слугой не задумываясь. В пути с его головы не должен упасть ни единый волос. Если понадобится — закроешь его собой. Взамен этот человек позаботится о тебе и твоей судьбе. Приказ ясен, всадник?

  Луций с детства, с молоком матери впитал нелюбовь ко всякой лжи и лицемерию. "Черное – это черное, белое – это белое," – таким он видел мир. С младых ногтей он с мальчишеской прямотой решил, что Змей не найдет дороги к его сердцу и усердно молил об этом Бога. Но мир казался таким простым, таким однозначным! В нем был только залитый солнечным светом двор со стенами из отштукатуренного до ослепительной белизны камня – и чернильная прохладная темнота погреба. Луций побаивался этой темноты и не любил её прохлады.
  Ещё он не любил змей, вылезавших погреться на солнце. Ему казалось, что они покидают свои норы не просто так, а тащат на свет все самое темное, что есть под землёй.
  – Мам, я убил змею! – сказал он однажды матери с гордостью, принеся на палке словно бы ещё извивающееся тело. Нелегко было принять, что мать не похвалила его. "Не с этими змеями надо воевать", – так она тогда сказала. – "Воюй с теми, которые скручивают свои кольца внутри тебя. Мерзкие, холодные кольца греха." И она рассказала, какие бывают смертные грехи.
  И конечно, он воевал. И конечно, молился. И когда Луций увидел своего отца в объятиях той, другой женщины, он сразу понял, что это и есть оно. "Чёрное – это чёрное," – вот уж не поспоришь.
  – Не трогай меня! – крикнул он отцу, хотя тот и не пытался. И конечно, потом, всё рассказал матери. Для Луция настали тяжелые дни. Для отца – тоже, потому что Луций теперь следил за ним, пока другие дети играли в свои беззаботные, детские игры.
  Так он полюбил следить. Он не подглядывал, не подслушивал, просто находил отца и если ему казалось, что тот делает что-то плохое – Луций просто появлялся и смотрел на него, ничего не говоря. Он тогда ещё не знал, что взгляд может ранить посильнее, чем слово или нож. А ещё не думал, что тому, за кем ты следишь, необязательно об этом знать.
  Мать была довольна – Луций слушался её даже больше, чем старший брат. По правде, он только в одном ослушивался маму снова и снова – увидев змею, он брал палку и убивал её. Только больше их ей не приносил.

  Услышав о том, что его хотят отправить в Рим, и то, как мать этому сопротивляется, юный Луций не обрадовался. Он решил во что бы то ни стало сбежать по дороге, а там... будь что будет. Если получится – вернуться домой, а нет – так найти какой-нибудь монастырь и остаться там. Каждый юноша, пылкий достаточно, чтобы любить Бога, однажды задумывался об этом, а тут такой случай... но монастырь не понадобился – мать оказалась сильнее. Луций даже немного опечалился, что ему не выпало проявить свою веру, но не слишком сильно. Хоть он и любил Бога, но маму он тоже любил, может быть даже сильнее, и не хотел с ней разлучаться навсегда и тем более оставлять одну с папой. Может, Терция она и любила больше, но уж точно он не понимал её так, как Луций.

  Но возраст берёт своё, и в пятнадцать лет мать, хотя и оставалась самым важным человеком в его жизни, резко перестала занимать в его мыслях главное место.
  Причиной этого было то, что юный Луций... после первой же встречи без памяти влюбился в свою невесту. Сначала крайне прохладно отнёсшийся к идее свадьбы, он, будучи юношей впечатлительным, был поражен в равной степени её чистой, сверкающей красотой, обаянием её скромности, чистотой мыслей да и, не будем отрицать, белокурыми волосами тоже. Виной этому, вероятно, было то, что до этого с другими женщинами, кроме матери, он почти и не общался. Лишь в кошмарах являлись ему отцовы негритянки, которых он гнал от себя палкой, а они на глазах превращались в змей.
  Тем обиднее было, вкусив плоды чистой любви, познать и боль разлуки. А особенно обидно то, что его личное счастье оказалось заслонено событиями более масштабными, отразившимися на жизни всех. Уезжая в войска вместе с Максимом, Луций слушал его прогнозы относительно политической обстановки, а сам хмурился, прислушиваясь к теснящейся в груди тоске.
  И как знать, может, именно потому, что сердце его было занято образом Флавии Максимы, там не нашлось места для "августа" Магнеция. Луций смотрел на него и видел змея, ради собственной власти, а не ради общего процветания искушающего тысячи солдат, в едином порыве кричащих Ave.
  И потому, услышав, что его увольняют со службы, Луций, конечно, испытал и стыд, и обиду, но ещё и некоторое болезненное удовлетворение. Плотно сжав губы он думал о том, что и хорошо! И пускай! Не служить изменнику, не кричать Ave, когда всей душой хотел бы крикнуть Abire! Он даже не хотел вспоминать и разбираться, действительно ли говорил что-то такое об этом "августе" и кто-то на него донёс, или же это какая-то подковёрная игра.
  Но как только Феодосий заговорил о деле, лицо Луция прояснилось.
  – Приказ ясен, мой господин! Слава Августу! – ответил он, зная, что оба отлично понимают без уточнения, о каком августе идет речь на самом деле.

  Рассказать всё жене и матери было желанием естественным настолько же, насколько обнять их. Луцию стоило больших усилий подавить его, ему даже пришлось молиться в те моменты, когда, казалось, он вот-вот решится посвятить их в свою тайну. Но юноша понимал, что это – не его тайна. Её надлежало хранить. Ибо Змей коварен, и может найти дорогу даже к сердцу праведного человека, и посвящая их, Луций боялся, что напрасно подвергнет самых дорогих людей искушению.
  Он предпочитал выдержать его в одиночку.

Фейруза

Твоё рождение — дар.
Твоя жизнь — свет.
Твоя судьба — радость.

Радуйся, Фейруза из бану Лахм, дочь Хиры, прекраснейшего из городов Фурата.
Радуйся — ибо к этому ты была рождена!

История рода Лахмидов внесена в таблицы. Помни ее, ибо твои предки всегда с тобой. Наср родил Ади, Ади родил Амра, Амр родил Имру, Имру родил Амра — да будут долги годы его, и да славится имя отца твоего — благородного Аль-Хариса, сына Амра, сына Ади, сына Насра.

Вы были первыми. Первыми воцарились над Пустыней, первыми подчинили себе племена. Амр ибн Ади привёл бану Лахм в тогда фарсийскую Хиру, и сел там как малик. Имру аль-Кайс ибн Амр вытеснил из града фарсийского марзбана, сам шахиншах признал его маликом всех арабов — и наделил короной. Бану бунтовали — бану Асад и бану Маххидж, бану Маадд и град Шаммар — но все они были побеждены.

Ты не знала дедушку Имру аль-Кайса, хоть и выросла на рассказах о его подвигах — ибо дальше семейная история делается печальной. Фарси были недовольны тем, что дедушка принял христианство — огромнейшая из земных армий обрушила стены Хиры и изгнала дедушку. Мужчины были убиты, женщины и дети обращены в рабство. Прекраснейший из городов дорого заплатил за отход от веры предков.

Выжившие ушли на земли Рума — древнего врага Фарси. Но хотя дедушка смирил местные племена и принудил их подчиниться малику Рума, хотя сам малик клялся бану Лахми в дружбе и даже обещал помощь — здесь твой род встретили как разбойников, закрыли врата городов. Дедушка скончался на чужбине, лишенный короны.

Только спустя пять лет, твой отец, благородный Аль-Харис ибн Ирму аль-Кайс поднял восстание, низверг марзбана и воцарился в златом венце. Но вновь фарси не простили ему — и в год твоего рождения, шахиншах забрал у тебя отца, не клинком, но изменой. Амр ибн Имру аль-Кайс убил брата и занял трон, вновь получив из Ктесифона золотую корону и приняв Ахура Мазду своим богом.

Вот только этого ты не узнаешь.
Как не узнаешь и того, что являешься законной наследницей престола Хиры.

— Ты - дар.

Говорила тебе мать. И остальные были с ней согласны.

В твоём мире была семья — кроме мамы был добрый дядя Амр, его сыновья, старшим из которых был названный в честь дедушки Имру аль-Кайс. Говорят, у тебя был ещё старший брат, но он умер в тот же год, что и отец. «Задохнулся» — вот всё, что тебе сказали по этому поводу.

Остальные — не ровня тебе.
Рабыни одевают тебя, расчесывают волосы, умасливают кожу. Их даже наказывают за тебя, пусть и в твоём присутствии, как говорит мать — чтобы ты поняла что такое ответственность. Каждая твоя ошибка отзовётся твоему дому, твоим близким, твоему народу.

Ты слушаешь легенды, легенды от матери и дяди. Такие разные! Но в чем-то похожие.

Дядя говорит, что ваш род происходит от одного из ахуров, которых также зовут язатами — добрых божеств, сотворенных Ахура Маздой. В тебе течёт его священный свет. Ты выше прочих по праву рождения, благословенна и почтенна. Но однажды ты станешь женой благородного мужа — и твоим важнейшим долгом станет сделать его счастливым, подарить ему сыновей, продолжить гордый род Лахмидов...

Мать рассказывает другую историю. Де, было время, когда Амр ибн Ади ещё не был маликом — а его род, Нумара, стоял под Танухидами, ныне ушедшими в Сирию. Амр тоже пережил в детстве трагедию — его отца умертвил тесть, вождь танухидов Джазима. Позднее, ты поймёшь почему маме было так важно подчеркнуть этот факт, рассказать о постигшей первого из маликов трагедии — но в детстве тебя больше волновала другая часть истории, часть, где будучи ещё мальчишкой, Амр провалился в песок, в пещеру полную сокровищ. Будучи воспитан почтительным, юнец не тронул ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, а только зажег лампу, надеясь при свете ее отыскать выход.

И тут вместо огня из лампы явился Марид — древний дух, заключённый фарси в лампу за то, что уничтожил армию древнего шахиншаха тысячу лет назад.

Джинн предложил Амру исполнить три любых желания за свою обретенную свободу. «Желаю выбраться из этой пещеры живым и здоровым» — сказал Амр и тотчас же чудом очутился дома. Тогда осознав, что может достичь чего угодно, юноша задумался. Сердце его стремилось к власти — но и ведало, что дитя даже обретя венец не сможет его удержать. Потому пожелал Амр, чтобы как только он войдёт в силу, джинн даровал ему власть над всем бану Лахм и всеми бану пустынь — а после него власть эту сохранил его род до скончания веков.

И действительно — едва юноше исполнилось двадцать лет, как внезапно малик Джазима пожелал бежать от фарси в Рум — и оставил Амра вместо себя маликом. Многие тогда были недовольны, но каждый кто пошёл против твоего прадеда погиб или покорился, ибо джинн вдохнул в сердца воинов верность новому малику и роду его.

— А что же он загадал третьим желанием?

Спросила ты тогда. Ты уже умела считать до трёх.
Мать улыбнулась.

— Он пожелал, дабы джинн даровал ему, а потом и роду его власть над прекраснейшим из городов до скончания времён. И Марид подарил Амру Хиру.

Куда позднее, ты услышишь эту сказку и среди Танухидов, что позабыв имя твоего прадеда называли его просто — Аль-Лахми ибн Ади. Эту же сказку расскажут и в Руме, где от имени останется только взятый наугад набор букв — Ал-Лади.

Насколько прекрасны становятся сказки когда речь в них идёт о твоём прадедушке. И о тебе.
Ведь это ты «род его», что будет наслаждаться милостью ахуров до скончания времён. И Хира, прекраснейший из городов, подарит тебе свои богатства.

Пока что у Хиры — лицо твоего дяди. Формально, он ещё и твой отец — когда умер Аль-Харис, малик Амр взял твою мать в свой гарем и удочерил тебя.
Вот почему воспитание ты получила самое лучшее. Прежде всего, ты освоила арабское и фарсийское письмо. Дядя поспешил нанять тебе учителя, объяснившего как следует вести себя при дворе шахиншаха и со знатными персиянками. Ещё дабы ты могла усладить слух супруга, тебя учили стихам, сказаниям, пению и игре на рабабе, а чтобы услаждала ещё и взгляд, учили танцам.

О, танцы! Для них женщина наряжается так, что от неё невозможно отвести взгляда — в яркую бедлу, открывающую больше, чем скрывающую! Ритмичные покачивания бёдрами смешиваются со свободно парящей копной волос и манящими движениями рук... Девочкой, ты ещё не вполне понимала того, чувства, которое пробуждает в мужчинах танец, но любуясь танцовщицами, самыми красивыми женщинами из всех кого тебе случалось видеть, ты четко знала — однажды тобой будут восхищаться куда сильнее! Ведь эти девочки безродны, ты же кровь язатов!

И танцевать — так сказала мать — тебе суждено только для царей, и, конечно, для твоего мужа. И лишь супруг познает тебя целиком...

Годы шли. К рукам, волосам и бёдрам, прибавляется покрывало, небольшие сагаты, бубен, и, наконец, в четырнадцать лет самое сложное — змея.

— Знаешь, почему твой муж никогда не увидит ни одну другую женщину? Он будет смотреть всегда только на тебя.

Сказала мать, увидев как ты танцуешь.
Дядя ничего не сказал, но вскоре ты получила от него шелковую бедлу, обильно украшенную жемчугом — поистине царский подарок!

Ты дар, Фейруза аль-Лахми.
Пригуби вино жизни устами своими.
Всё кругом — для твоего развлечения.
Но не забудь, ты дар.
А дары кому-то подносят.

Новость передала мать.
— Его зовут Бахрам. Один из младших сыновей шахиншаха. О нем говорят всякое, девочка. Но посмотри на себя. Он потеряет голову едва тебя увидит.

Так и случилось.


Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

Эрвиг

Эта земля не знала Рима.
Ни один картограф не нарисовал её.
Ни один путешественник не счёл её народов.
Ни одна рука не простерлась над ней.
В старые времена её называли Скифией, затем Сарматией — не столько потому, что скифы или сарматы действительно правили ей, сколько потому, что мало кто знал племена, живущие там, где кончается степь и начинаются бескрайние леса.
Кто даже попросту различит гольтескифов и тиудов, инауксов и васинабронков, меренов и морденов, ростадзанов и имнискаров, склавинов и антов, венедов и герулов — не говоря уже о том, чтобы покорить их?

Так было пока не пришёл Эрманарих из рода Амалов, царь и судья всех гревтунгов, тот, кто первым увёл часть народа готов за Днепр, в "страну вод" Ойум, положив начало всему племени остроготов, нынче известных как восточные готы. Свою столицу он назвал Речным Двором или "Aƕeingards" (Ахвейнгард), германцы же прозвали её "Археймар".
Подарив людям дом, Эрманарих, сын Агиульфа, не остановился, а напротив, обратил свой взор на соседние племена.

Дружины остготов пошли на север и на восток, облагая всякий встреченный народ данью, забирая заложников, а непокорных смиряя войной. Никому не по силам было противостоять войску Эрманариха, никому — и племена антов не стали исключением. Твоя мать, Мала, была заложницей, дочерью одного из местных вождей, которую взял в жены Гардерих, сын Торисмунда, царский сотрапезник и дружинник. Не самый лучший брак — Гардерих добровольно отрёкся от служения старым богам и принял христианство, что пришлось сделать и его супруге, до конца жизни тайком приносившей жертвы, за что не раз бывала бита.

Эрвиг был не первым сыном — его старший брат, Ливигильд, на всю жизнь сохранит статус маминого любимчика, потому что всегда был послушным и что ещё важнее, смелым и сметливым...

Какое-то время, ты соперничал с ним. Но однажды, тебе было кажется лет четырнадцать, брат позвал тебя на охоту в лес. Ты хорошо помнишь, как сильно старался подстрелить побольше птиц, превзойти Ливигильда...
А тот в конце охоты предложил поменяться трофеями.

— Послушай, Эрвиг. Я хочу чтобы ты знал, и навсегда запомнил. Всё моё — твоё. Мой дом это твой дом. Моя жена это твоя жена. Мой меч это твой меч. Потому что я люблю тебя, брат, и ссора с тобой камнем лежит на моей душе.

С тех пор вы часто тренировались вместе. Когда у тебя не выходил какой-нибудь приём с мечом, показанный отцом или Ульфом, стражем дома, Ливигильд показывал его тебе, пока не убеждался, что ты выполняешь всё не хуже его самого.

Вы дали зарок — не выходить на состязание друг против друга.
Каждому — свои победы.
Каждому — своя слава.
Лишь трофеи и женщин порой можно разделить.
Ибо дары укрепляют братство.

В год твоего двадцатилетия, ты уже был в дружине отца, гордо разъезжал по Речному Двору на сарматском скакуне.
Всю жизнь ждал ты дня, когда кинет клич Эрманарих — и день тот настал. Пятнадцать всадников призвал старый царь, пятьдесят всадников отправил на край земли, туда, где подпирают небо Золотые Горы, иногда именуемые просто Камнем, по одному от каждого знатного рода, дабы обложить данью неизвестные доселе племена и народы.

Ливигильд мог воспользоваться первородством, чтобы поехать и всю славу получить для себя одного — но вы поступили по справедливости, бросили жребий.

Жребий выпал тебе.

Пятнадцать всадников покинули Археймар, скакали днём и спали ночью. Лес сменял лес, поле сменяло поле. Вы шли на восток до великой реки Итиль, по пути приняв в отряд полсотни славян и полсотни аланских юношей. Отсюда вы направились вдоль Камы через владения золотых народов, принимая в войско всех, кто желал отправиться с вами, так что когда вдали показались горы, за пятнадцатью уже следовали три сотни.

Местные с почетом принимали посланников великого властителя Эрманариха. В каждом селении вас ждали постель, стол и женщина. Чем дальше уходил отряд, тем сильнее ощущал Эрвиг сколь велико могущество властителя Амалов, раз даже столь удаленные племена почитают, уважают и даже боятся гревтунгов.

Даже когда проводники предупредили, что вы вступаете во владения вождей, никогда не знавших Эрманариха — никто не дерзнул бросить вам вызов. Старейшины преклоняли колени, дарили подарки, клялись на крови впредь передавать дары своим соседям, дабы те передали их своим соседям, и так дань рано или поздно достигла Археймара.

Несколько всадников из ваших сочиняли стихи — о ветрах, столь сильных, что сдувают коней с земли, о дождях, в которых тонут бесстрашные воины, о зверолюдях и чудовищах... Что бы ни случилось с вами, непогода ли, странное, одетое в шкуры, племя — обо всем они повествовали так, словно описывали подвиги героев.

Впрочем, вы ведь и есть герои.
Трусы остались позади.
Порой просто чтобы выйти из дома, отправиться за крепкие стены, навстречу неизведанному, нужна немалая смелость...

Вы зазимовали у Камня, в земле богатой дичью и рыбой. Большая часть воинов ушли домой — вас осталось чуть меньше сотни.

Тогда-то, в ходе одного из обменов с местными, ты и услышал впервые о грифоне. Чудовищной твари, что живет на вершине одной из гор, в гнезде из чистого золота. Местные показывали кости одной такой, чудовищный череп птицы, убить которую дано лишь сильнейшим из героев! ссылка

Сами охотники, давшие вам кров, на Гору Грифона впрочем не ходили. Пам, то есть жрец, запретил. Грифоны — существа мира небесного, они в ладах с богами. Кто грифона убьёт, тому достанутся слава и богатство великое — но счастья тому не будет.

Они не знали гревтунгов.
Вы воины.
Вы побеждаете или умираете.
А счастье — что за глупое слово?
Или нет?

Луций

Софроний оказался не самым приятным человеком — о таких говорят «внешнее бывает обманчиво».
Например, начнёте о политике, религии, литературе... Вот вроде нормально говорите, ты даже чувствуешь известную долю гордости от того, что такой образованный человек, лет на пять, а то и на десять старше тебя, говорит с молодым прокурсатором на равных, вопросы задаёт, внимательно выслушивает по юношески пространные ответы, не спорит... И тут р-раз! А вокруг тебя уже повсюду острые колья. Мол, вот здесь и здесь ты себе противоречишь. И ещё как бы ты объяснил в своей речи вот это? Каждый раз начинаешь так складно, убежденно, а в конце... Позднее, ты узнаешь, что эта излюбленная манера Софрония строить диалог называется «Сократическим методом» — когда наводящими вопросами, в которых скрыто содержатся ответы, ты загоняешь собеседника в логическую ловушку, так что тот выглядит полнейшим идиотом.

Было в такой манере общаться что-то подловатое. Как будто тебе вовсе не интересны другие люди, что они думают, чем живут. Человек тебе может душу изливает, ты делаешь вид, что увлечённо слушаешь, а сам только и думаешь, как подловишь его через несколько реплик...

—Очень интересно! А что ты думаешь об этом?
— Какие оригинальные мысли! А как бы ты разрешил такой-то спор?
— А это кстати, не Христианство, Луций. В Евангелии об этом сказано, и вообще, такой-то собор объявил это ересью. Но ты продолжай, продолжай...

Вот эти-то дружелюбно-издевательские, демократично-снисходительные повадки и раздражали более всего. Даже когда Софроний шутил, Луций смутно чувствовал двойное дно, какой-то обидный смысл, заложенный в безобидные слова так хитро, что оскорбившись будешь опять же выглядеть идиотом...

Вот только и угрюмо молчать или даже смеяться значило ровно тоже самое. В любой ситуации с Софронием все заканчивалось одним и тем же.
Даже морду набить ему и то нельзя.

В общем, к концу плавания можно было только порадоваться, наконец ваши пути с этим неприятным человеком разошлись навсегда.

Константинополь был самым большим городом из тех, что ты видел — и уж точно для Луция он казался крупнейшим во вселенной. Разум юноши с трудом мог представить каких же размеров в таком случае Рим — ведь Рим быть может ещё больше... И всюду роскошь! Что ни наряд, то шелк! Что ни носилки, то украшены золотом! Что ни дом, то дворец! А сколько церквей! Сколько разных людей, говорящих на разных языках! Сколько кораблей в гавани! Сколько... да всего!
Глаза разбегаются. Против воли восторженно раскрывается рот — и можно только удивиться как буднично Софроний окинул взглядом всё царящее кругом великолепие.
— Возьмём носилки.
Бросил только коротко.

И поехали вы совсем не во дворец, в какой-то дом на окраине. Здесь вас провели в триклиний, где Софроний тихо о чем-то говорил с хозяином, пока ты пил вино. До тебя только иногда доносилось «да, магистр», «ты прав, магистр» — вот может же когда хочет, без всякого сократического метода!
Наконец, хозяин поворачивается в твою сторону.
— А это кто?
— Феодосий дал солдата, охранять меня во время поездки. Пришлось уволить парня. Всадник, из куриалов Тарракона.
«Магистр» задумался
— Так, ну ответ ты очевидно не повезёшь. Его ждёт место в Курии?
Твой спутник ответил мгновенно
— Нет, там его брат.
Хозяин дома только важно кивнул. Чуть помолчал,
— Значит надо его куда-то пристроить. Непростая задачка — кому здесь нужен ибериец! Ему кажется и двадцати-то нет, всадник!
— Зато он надежный и не дурак.
Вступился за тебя Софроний. Магистр только рассмеялся.
— Да уж, дураков у нас точно своих хватает, девать некуда. Говоришь, парень надежный? Справится в Мацеллах?
— Полагаю, там он придётся кстати. Но нужно будет переправить к нему жену.

Из этого разговора, ты не понял ни слова.
Два человека решали твою судьбу — а тебе даже не объяснили, что за Мацеллы, почему так важно прийтись там кстати. Только когда Софроний поздравил тебя со становлением доместиком, ты осознал, насколько крутой перелом произошёл в твоей судьбе!
Хотя твоя семья и происходит из куриалов Тарракона, место среди доместиков Константа вам было явно не по карману. А тут раз — и после единственной поездки тебя зачисляют в императорскую гвардию! Твой вступительный взнос выплачивает сам магистр оффиций!

Тебе выдали новые доспехи — до чего же они были красивые! Золоченый чешуйчатый панцирь, составной шлем в тон, несколько льняных туник, торакомах...
А уж какой тебе выдали меч! А какого коня! С какой упряжью!

В Каппадокию ты ехал сушей, глядя на весь мир свысока. Даже отсутствие жены воспринималось не так болезненно. Разве не показывает твоя жизнь, что праведники вознаграждаются Господом?! Ещё год назад ты даже мечтать не мог. Даже мечтать!

А теперь... Мацеллы.
Командир в чине дукенария быстро объяснил тебе основы. Мацеллы — личное поместье Августа, близ Кесарии. А проживают здесь немного немало наследники престола — двоюродные братья Августа, Флавий Клавдий Галл и Флавий Клавдий Юлиан. Когда-то их отец участвовал в заговоре и отравил Константина Великого, за что был казнен. Но детей милосердный Август Констанций пощадил и теперь давал им воспитание наилучшее, на какое был только способен. Старшему было уже двадцать пять, младшему — только двадцать.

Ты хорошо помнишь, как впервые охранял Юлиана. Был вечер. Темноволосый юноша с жидковатой бородкой смотрел на звёзды, а потом говорил что-то рабу-секретарю, делающему записи на папирусе.

— Истинно Луна движется в направлении противоположном движению Вселенной.

Такие первые слова ты услышал от него. Ещё не Цезаря. И много было слов подобных тем первым. Племянник великого Константина не был наделён властью двоюродного брата, оттого обратил острый ум свой к тайнам вселенной, которые раскрывал с истинно царственной легкостью.

— Небесные тела движутся по строго определенным кольцевидным орбитам. Отчего же так? Отчего вселенная не распадается, словно пролитая вода? Возможно ли, что свод небесный ограничен? Запиши, раб, суждение моё таково, что держит вселенную ничто иное как пятое тело, свет, исходящий от солнца. Ибо что ещё как не солнце является источником...

Он задумывается.

— Перепиши начисто. Всё так же, но «ничто иное как пятое тело, свет, исходящий от Бога, Царя Вселенной, Того-вокруг-кого-есть-всё. Он — единовидная причина целого, совершенство, производящий всю красоту, единство и неодолимую силу Сущего, благодаря перводействующей сущности, которая есть в нем.

Тут только Юлиан заметил тебя, сменившего прежнего караульного.

— А, Ибериец! Мне доложили о твоём прибытии! Я ждал его как странствующий в пустыне страждет дождя. Поведай мне, друг, что происходит в мире, ибо в отсутствие гостей вести мне сообщают лишь звезды — а они плохие собеседники.

Он похлопал тебя по плечу и улыбнулся.

Из двух братьев, Юлиан был спокойным — в отличие от Галла, он никогда не поднимал на слуг руку, не выкрикивал оскорбления, не грозился страшными карами «когда сделается Августом». Напротив, он был добр, а умом кажется превосходил даже Софрония. Была в племяннике великого Константина какая-то естественная мудрость, наблюдательность, позволяющая сделать правильный вывод о ситуации, просто посмотрев на неё.
Галл отличался. Для него куда важнее было всё время слышать от окружающих, что он прав — какое бы суждение им не высказывалось. При малейшем несогласии, юноша впадал в ярость.

Когда Август пожелал призвать к себе Галла, дабы облечь его знаками достоинства Цезаря, ты не мог отделаться от мысли, что Констанций выбрал не того брата. Что ещё хуже, тебя избрали в числе тех доместиков, что должны были сопровождать Галла в Паннонию. Краткое знакомство с Юлианом не обратилось в дружбу — ты помнишь только как хорошо он к тебе относился. И ум... Может, конечно, ты смотрел глазами иберийского пагани — но Флавий Клавдий Юлиан был кажется умнейшим человеком во вселенной.

Августа тебе видеть довелось только раз и не вблизи — на мартовские календы в Сирмии, матери городов, Родине самого Констанция, которую тот избрал для церемонии облачения в пурпур.

Стихией Галла была ярость, чистая и беспощадная, Юлиан воплощал в себе пытливейший ум и внутреннее достоинство.

Констанций... Констанций, казалось, состоял из величия. Ему достаточно было просто делать несколько шагов, чтобы все почувствовали, что идёт Август. В каждом слове, медленно произносимом тихим, но отлично слышимым всеми, голосом, слышалась власть. Едва ли кто-то хоть раз видел, как император сморкался, плевал, овладевал прислугой, мужской или женской. Даже в жару, не обтирался он на людях полотенцем, так что казалось, будто простые и естественные человеческие потребности совсем не касаются его, целиком посвятившего себя Империи, и отнюдь не случайно, в разговоре, Констанций часто поминал себя в третьем лице используя для того им же созданную конструкцию: «Моя вечность».

При великом скоплении войск и народа, Констанций объявил Галла своим братом, собственноручно облачил его в пурпур и объявил Цезарем, после чего оба соправителя принесли торжественную клятву не злоумышлять друг против друга. Потом сыграли свадьбу нового наследника трона и сестры басилевса Константины.

Дальше путь Августа лежал на войну с Магненцием — осенью состоится решающая битва при Мурсе. Тебя там не было, ибо получив в управление восточные провинции, Цезарь отправился в новую резиденцию в Антиохии, взяв с собой и личную охрану.

Странные то были месяцы.
Галл создал вокруг себя целый двор, куда входили префект претория Талассий, препозит священной опочивальни Горгоний, квестор священного дворца Монций, магистр конницы Урсицин, комит востока Гонорат, сын Квирина, куропалат, командующий дворцовыми схолами Аполлинарий.
Вся эта пестрая компания получила от Августа строгий указ держать Восток в повиновении, пока Констанций разбирается с западом — но вот поняла свою задачу откровенно странно...

Держать в повиновении — для них значило начать репрессии против всех хоть в чем-то непокорных, конфисковать их имущество, вселить страх во всех потенциальных мятежников. Галл ухитрился поссориться буквально со всеми — с курией Антиохии, с местными военными династиями, даже с префектом претория Талассием, под конец уже совсем явно начавшим жаловаться Констанцию на произвол Цезаря.

Вместо умиротворённой державы, Август получил бурлящий и готовый восстать в любой момент Восток. Впрочем, кто прав решать не тебе. Тебя посылали арестовывать людей, которые как всем известно были невиновны — и ты делал это. Цезарь пускался тайно бродить по харчевням, выспрашивая у всех встреченных «как же они к нему относятся» — и ты вынужден был сопровождать его. Когда же приходили доносчики, люди столь низкого происхождения, что сказанное ими просто не могло не быть ложью — ты учтиво встречал их и проводил к супруге Галла, Константине, весьма охочей до крови...

Это были дурные люди.
Змеи в пурпурных сандалиях.

Так, было очарованный Юлианом, ты почувствовал сколь много зависит от личного благородства обладающего верховной властью. Галл и Константина кичились своим происхождением и родством с басилевсом, но на происхождении их достоинства и заканчивались. Они не заслуживали власти.

Несомненно, мудрый Август бы заметил, кого пригрел на груди. Вот только но всецело был занят долгой и трудной войной... Победа под Мурсой, высадка в Иберии, где легион Феодосия внезапно предал узурпатора.

В начале 353 года к тебе приехала жена с трехлетним сыном на руках, и показала письмо Софрония, императорского агента по особым поручениям, где тот без утайки объяснял семье Луция его отсутствие и указывал, мол, найти доместика Альбина можно в претории Антиохии.

— Все знают, что ты герой. Твоя мать тоже.

Успокоила тебя девушка.
А потом вы любили друг друга, и это единственное смягчало для тебя все растущий кругом хаос.

Галл велел казнить всю курию Антиохии. Тут уже не выдержал комит Востока Гонорат, прямо заявивший Цезарю, что исполнять этот приказ не будет и более того, активно воспротивится его исполнению. Общее гневное возбуждение передавалось народу — Чернь растерзала консуляра Сирии Феофила. Префект претория Талассий ушёл с поста, присланный ему на смену Домициан вовсе отказался иметь с Цезарем хоть какие-то дела, а будучи вызван в консисторий пригрозил лишить Галла всякого содержания из казны!

Это был вызов. Цезарь отдал приказ арестовать префекта претория не вполне понимая, чем это чревато. Квестор священного дворца Монций публично сказал своему господину, что убивать префектов куда безопаснее если предварительно обрушить статуи Августа — и этим навлёк на себя смерть. Хотел бы тебе сказать, что тебя не было там — но именно схоларии с доместиками и вытащили глубокого Монция наравне с Домицианом из домов, связали их вместе и протащили через весь город за колесницей, пока мучимые не испустили дух под свист и улюлюканье. Тела бросили в Оронт.

Кровавая баня становилась всё менее предсказуемой — следующими твои сослуживцы разорвали известных философов Эпигона Ликийского и Евсевия Питтака, за то, что те были друзьями Монция. Даже командующий дворцовыми схолами, куропалат Аполлинарий, попытался бежать к Констанцию. Твой отряд послали в погоню — командира арестовали и бросили в темницу. Следующим пострадал его отец, носивший то же имя, консуляр Финикии.

Пытаясь придать своему произволу видимость законности, Галл призвал судьёй над всеми арестованными магистра конницы Урсицина. Тот пытался добиться разбирательства, но вынужден был под угрозой смерти подписать десятки жестоких приговоров. Даже когда Урсицин убедил Галла вынести обоим Аполлинариям, отцу и сыну, вместо смертного приговора приговор к изгнанию, едва солдаты вывезли арестованных за город, как тут же умертвили обоих. Ты был там.

Ты знал, что заслуживаешь наказания, даже смерти.
Знал и то, что Галла непременно настигнет возмездие.
Но Господу угодно было даровать тебе шанс искупить всё содеянное.

Твоим командиром был комит доместиков Луциллиан, человек весьма опытный и в прошлом не раз сражавшийся с персами, но по своему не слишком храбрый, куда уютнее чувствующий себя в дворцовых частях, чем на поле боя. Ценности начальника неизбежно перетекли в его кадровые решения, самые опасные места, в свите военачальников и посланников, доставались молодым и безродным, в то время как при Цезаре оставались зрелые и знатные.

Ты получил худшее назначение из всех — сопровождать посланников Цезаря в Ктесифон.
Опережая события скажем, что от того не видел ты как отзовёт к себе Констанций Урсицина, затем сестру свою, которую тайно умертвят на одной из станций государственной почты, и наконец самого Цезаря, которого после всех преступлений наконец настигнет страшный конец. Следом были закованы в цепи многие военные и придворные чины с востока. Всех обвиняли в том, в чем могли обвинить и тебя — они были орудиями преступлений Галла.

На сей раз Август был не расположен проявить милосердие — изломанные тела одних одних после пыток разжаловали или отправили в ссылку, другие же и вовсе были попросту умерщвлены.

Печальный конец Цезаря Галла.
Начало истории Луция Цельса Альбина.

  Однажды мудрый человек скажет, что дорога между Раем и Адом вначале расходится на толщину волоса. Вот только сентенция эта верна и во всем прочем: так, одно лишь неудачное движение могло поменять жизнь Фейрузы аль-Лахми, потомка язатов и кровь от крови правителей многославной Хиры. До поры до времени она верила, что одни люди рождены для того, чтобы править, а другие – чтобы служить. Знала, что только сильный и выносливый, плюющий на сладкий яд праздности, равно владеющий копьем мысли и острым клинком, способен править. Когда-то она, совсем юная, подгоняла коня, и со свистом опускалась на спины бедняков камча в ее руках.
  Но однажды на тренировке она оступилась, и тяжелый деревянный клинок ее противницы ударил девочку по кисти, выбивая оружие под тоненький хруст ломающихся лучиков костей. И тогда Фейруза, сменила танец с оружием, более присталый мужам, на изгибающуюся чарующую красоту танца женского: сначала только для того, чтобы не потерять форму, а потом и полюбив его всем сердцем. Она с восторгом в сердце открывала для себя движение за движением, находила красоту в грациозном повороте головы и ритмичных шажках, плавности покачивающихся бедер и безостановочном движении рук с мелодично позвякивающими браслетами. Со временем она поняла, что стать танцовщицей и воительницей одновременно не удастся: слишком разные движения, слишком разные цели, слишком разный дух движет телом. И тогда она сделала свой выбор, сменив острое копье и надежный доспех на мелодичную зурну и полупрозрачные летящие одеяния.
  И ни капли не пожалела.

  Танцы смягчили непокорный характер лахмидки и, словно вода из хурджина, погасили пламя жестокости и властолюбия, не оставив от него даже угольков. Она научилась видеть красоту в простом и слушать песню ветров, относиться к невзгодам как к следам на песке и долго сидеть неподвижно, смотря на текущую воду. Кинжал и плеть стали для нее не оружием, а всего лишь элементом танца, а мысли, ранее посвященные величию, отныне все чаще возвращались к тому, какое новое движение лучше ляжет в картину рассказываемой телом истории, и какая музыка оттенит ярче новый шаг. Фейруза аль-Лахми полюбила себя и свое грациозное и изящное искусство, древнее, как сами пески, и самозабвенно отдалась ему.
  Даже известие о предстоящем браке не поколебало юную лахмидку: она отмела, не вслушиваясь, все сплетни и слухи, веря в то, что она и Бахрам полюбят друг друга. И тогда, когда в сердце будет гореть самое чистое пламя любви, она станет двигаться так, как никто прежде, а пальцы и губы ее будут услаждать слух царственного супруга такой музыкой, которой позавидуют даже язаты. Мир, что сотворила для себя в видениях арабка, был нежен и прекрасен.
  Ах, как же она ошибалась!


Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

Все в мире неразрывно связано друг с другом и неотделимо одно от другого. Мне посчастливилось родиться с кровью величайшего народа, но не посчастливилось познать любовь матери. Мне был дарован лучший из братьев, какой только может быть, но в тоже время, я едва ли достоин называться его братом, ведь не обладаю и крупицей его талантов и умений. Но благодаря его любви и поддержке, я становился лучше, но уже не что бы превзойти его или получить похвалу матери, нет, только для того что быть достойным называться его братом и не бросать своим существованием тень на его величие.
Да, мне всегда не доставало ума, красоты, силы или таланта, но упорства, было не занимать и пускай маленькими шажками, но я поднимался наверх, что бы встать подле старшего брата, как равный.

И мои старания были замечены богами! Жребий продиктовал волю богов и я отправился в поход, за данью, славой и просто в качестве напоминания другим народам о славных водителях остготов, но все прошло несколько иначе. Сначала, молва об походе гревтунгов шла впереди пятнадцати всадников, а память о прошлых свершениях была свежа, поэтому, все народы безропотно платили дань, а те кто умел держать оружие, присоеденялись что бы ухватить хоть толику остготского величия, а когда уже ставшее воинством, экспедиция ушла так далеко, никто, даже не знавшие о могучем вожде остготов народы, не решались выступить против десятков воителей.
Так поход за данью и воинской славой, превратился в просто поход за данью. Многие разочаровывались и уходили и я сам уже был готов свернуть это мероприятие и отправится домой, как вдруг ему поведали историю о могучем грифоне и глаза мои загорелись. Это то что нужно. Голова такого создания, навсегда покроет род наш славой, мама наконец-то увидит меня, а я, посвящу эту победу брату, вручу ему голову грифона и сообщу при всех, что это он направлял мою руку с мечом, поэтому, вся слава и почет, по-заслуге принадлежат ему.

Окрылённый я взял с собой несколько воинов, не столько для помощи мне в бою, сколько для свидетельствования битвы что войдёт в легенды.

  Нельзя сказать, что манера Софрония сильно досаждала Луцию: он понимал, что этот человек старше и опытнее него, и если его послали охранять и поручили закрыть его собой в случае чего, значит, его жизнь гораздо ценнее. И если он задает какие-то вопросы, хоть издевательски, хоть нет – в этом есть смысл и скажи "спасибо", что он вообще с тобой говорит. Ты можешь пытаться понять того, кто умнее и выше тебя по положению, но упаси тебя Бог от поспешных оценок. Поэтому Луций отвечал на все вопросы, а если какие-то его ответы не понравились – ну что ж, Бог создал ангелов идеальными, а людей нет, и значит в этом тоже есть свой смысл.
  Время показало, что он был прав – Софроний к нему только присматривался. Когда его миссия завершилась, Луций выдохнул с облегчением, но и с некоторой неопределенностью, потому что не имел понятия, что делать дальше – не возвращаться же в Иберию? Он весьма обрадовался новому назначению! Как же! Увидеть Августа! Да хоть мельком.
  Ну, пускай даже и не Августа ему довелось охранять, пускай даже его племянника, и было не до конца понятно, охранник он или в какой-то степени соглядатай и "тюремщик", все равно это было страшно почетно, и он сознавал, что большинство из оставшихся в Иберии его друзей по коннице никогда таких высот не достигнут, а ведь это только начало. И всё же он вспоминал о них без заносчивости.
  – В Иберии мятеж, мой господин, – просто, без всяких церемоний ответил он Юлиану. – Но я уверен, что скоро он будет подавлен. Многие примкнули к Магнецию скорее из страха и из непонимания, какой другой путь для них есть. Многие не разделяют его взглядов. Я... Мне скорее повезло вырваться оттуда. Я не сомневаюсь, что Август усмирит мятежников, а их предводитель будет повержен, но я молю Бога о том, чтобы Август проявил милосердие к тем из солдат, кто лишь запутался сбился с пути, а не стал мятежником, потакая своим желаниям. Говорят, что победы делают правителя великим, как твоего деда, одолевшего несметные полчища готов и сарматов. Но говорят также и то, что лишь милосердие возвышает душу.

  А дальше жизнь дала трещину. Луций сначала искренне обрадовался, что ему не предстоит обагрить меч в крови бывших товарищей. А даже если и нет, кого как не его после победы будут спрашивать, кто были зачинщики мятежа? И что отвечать? На кого показывать? А так он мог спокойно молиться за Максимов и нести службу. Это выглядело, как проведение Божье.
  Если бы всё было так просто!
  – Я не герой, – ответил он жене, проделавшей вслед за ним столь долгий путь. – Любой на моём месте справился бы не хуже. Мне просто повезло.
  Так он тогда думал, и даже расстроился, что вместе с Флавией не приехала и мать.
  Ненадолго, впрочем.
  Сначала тебя посылают арестовать кого-нибудь, и ты идешь и арестовываешь. Такой приказ, Цезарь во всем разберется, он знает то, чего не знаешь ты.
  Потом тебе приказывают кого-то убить. Но не так что иди и убей там, чтобы ты мог обдумать, что-то сделать. Нет.
  – Циркитор! Достань меч и заруби его! – а перед тобой стоит на коленях человек и плачет, и ты знаешь, что выбора всего два: достать меч и зарубить его или достать меч и зарубить Цезаря. Потому что кто-то из них - злодей, мразь и предатель, и ты не знаешь, кто. Как выбрать? Ну, ты не единственный, у кого в комнате есть меч, и когда ты зарубишь Цезаря, они не будут сомневаться в том, кто здесь злодей. И выбираешь из двух зол то, после которого останешься жив ещё какое-то время. А прожив это время, даже если ты и совершил тяжкий грех, ты сможешь покаяться, ведь совершил-то ты его по незнанию, так?
  Логично. И всё же ты мешкаешь.
  – Чего ты ждешь!? Я отдал приказ! – долетает до лица крохотная капелька слюны Цезаря. Кроме тебя, наверное, никто и не заметил.
  Ты молишься, и это самая короткая молитва на свете: "Помилуй всех нас."
  А потом рубишь размашисто прямо по дрожащей шее.
  – В следующий раз не мешкай. Убрать это дерьмо.
  Руки подрагивают, стараешься не показывать этого.
  И в следующий раз ты... уже не мешкаешь! Потому что если в первый раз ты сделал всё правильно, то зачем сомневаться в этот? А если неправильно – то твоя душа уже одной ногой в аду.
  "Помилуй всех нас!" – удар.
  "Помилуй всех нас!" – тычок под ребра.
  "Помилуй всех нас!" – просто смотришь, как его душат шарфом.
  "Помилуй всех нас!" – рубишь, как придется, ведь какая разница, будет он мучиться три секунды до второго удара или нет? Что эти его три секунды? У тебя вон вся оставшаяся жизнь, которую ты будешь вспоминать его лицо. Даже если он был и правда заговорщик.
  "Помилуй!"
  "Помилуй... помилуй..."
  И приходит день когда ты перестаешь молиться перед ударом, потому что уже уверен: нет, не помилует. Цезарь Констанций Галл – злодей, помешанный на крови маньяк, как и его жена, а ты просто его палач. За что тебя миловать? За то, что ты бросил меч и сказал: "Убейте лучше меня?" Но ты же не бросил и не сказал. Почему? Потому что это никого не спасло бы. Потому что у тебя семья. Потому что... отговорки есть всегда, все их понимают, другие офицеры такие же, как ты, никто тебя не упрекает. Ты идешь в церковь, ты ждешь, что священник-то разбирается, что он скажет: "Что ты, мать твою творишь, выродок, пред лицом Господа!? Как ты смеешь молиться, когда творишь это!? Хватит, остановись! Лучше умри! Лучше пусть вся твоя семья умрет, чем вот так..." Но он скорбно смотрит на тебя и... и всё. Он тоже все понимает.
  Все всё понимают.
  Даже в какой-то момент жертвы стали всё понимать заранее. Это не сильно им помогало.

  – Ты больше не мешкаешь. Молодец, ибериец. Как там тебя зовут? – спрашивает Цезарь Востока.
  А ты ловишь чей-нибудь завистливый взгляд.

  Луций пил вино, но помогало не очень. Он успевал выпить две-три чаши, пока не вспоминал чье-нибудь лицо и не начинал всё выблевывать на пол.
  Он отдалился от семьи – он не мог просто обнимать их, как ни в чем не бывало. Он не мог и рассказать жене о своей службе. Не потому что боялся, что она не поймет – она, конечно, всё знала. Когда убиваешь людей посреди бела дня на улице, об этом обычно поразительно быстро становится известно твоей жене. Нет, он как раз боялся, что она поймёт, как и все. Что скажет: "Ну, что поделать, муж, такова служба, такова жизнь. Хочешь, я подам к ужину твою любимую баранину?" Тогда она станет соучастником, и её душа тоже попадет в ад. А куда ж ещё?
  Как и в прошлый раз, Луций решил, что должен вынести это один.
  Он часто запирался в своей комнате, точил меч, смотрел на него и думал: что было бы, если бы он тогда отказался? Что было бы, если бы его послали под Мурсу? Там полегло полсотни тысяч человек, и уж наверняка он оказался бы среди них, либо с одной стороны, либо с другой. Плохо быть мятежником, но быть палачом еще хуже. Он приставлял меч к своей груди и ждал, что его позовет жена или сын. Как ему хотелось, чтобы они его позвали в этот момент? Это был бы знак Божий, что он и дальше должен нести эту ношу. Но они не звали. Тогда со вздохом убирал меч, уже успевший прорезать кожу: у него была семья. А даже если бы и не было, как бы он мог убить себя? Он был христианин, хоть и заблудившийся в кровавом мареве, накрывшем град Константинов.
  Если бы ему предложили принять участие в заговоре – он бы согласился, но никто не предлагал, а возглавить свой он не мог – слишком чужим был ибериец для столичных офицеров. Его бы выдали вечером того же дня.
  Но однажды он придумал, как ему казалось, хоть какой-то выход. Он тогда сидел в своей комнате и вдруг кинул меч, зазвеневший о каменный пол, упал на колени и начал истово и горячо молиться о том, чтобы умереть. Чтобы его размазала по мостовой повозка или убила молния или даже на него донёс бы кто-нибудь из товарищей из зависти. Или пусть его зарежут в подворотне за красивые доспехи. Или пусть недуг поразит его и он умрёт в три дня, сжигаемый лихорадкой. Или пусть что угодно! Пусть его поразит проказа, даже это казалось не так плохо!
  Все повозки проехали мимо, молния не ударила, болезнь не пришла. Грабители обходили его стороной. Баранину подавали на ужин, хотя по вкусу она теперь напоминала ему землю, как и вся остальная еда.
  И тут его отправили на Восток.
  Нельзя сказать, что Луций ликовал, но он понадеялся, что его молитвы были услышаны.
  Уже в пути его застали вести о кровавой развязке в столице.
  Теперь он не знал, что думать, на что надеяться, о чем молиться.
  Он просто читал Отче Наш, по сто раз без перерыва. Это успокаивало, а кроме покоя ему сейчас ничего не было нужно.