Белые ночи, черные дни | ходы игроков | - - Крымский мост

Вторая волна демобилизации пришлась на осень 46-го.

В действующих войсках оставались молодые и здоровые, предпочтительно — закончившие училище. Печать — от правительственного "Русского инвалида" до независимого "Вестника РОВС" — жарко обсуждала необходимость тотальной механизации армии. Из материала прошедших семи лет извлекут уроки профессора, курсанты на свежих примерах усвоят принципы воинского искусства: от маневра до маскировки. Возродится истрепанное кадровое офицерство. В методичках Генштаба найдется место и прозе танковых корпусов, и фантазии — массированным воздушным десантам по узлам обороны потенциального противника. Не найдется — Ивану и Саше. Ивану и Саше — путь домой.

А дома голодуха. Даже деревне несладко: государство субсидирует крупных агропромышленников в ущерб средним и почти вымершим мелким хозяйствам. В городах полки казенных лавок пусты: затея с продуктовыми карточками провалилась еще в дни войны. Цены скачут — больше вверх. Кто-то честно работает. Другие уходят в бандиты. Третьи защищают первых от вторых, служат. Не все ли равно где?

Говорят, в Крыму белые ночи.

Поезд Москва — Севастополь идет полупустым, часто и подолгу ждет на станциях. Железную дорогу забили эшелоны с демобилизованными. Пробегают вагоны, облепленные бойцами-победителями: на крышах, на буферах. Около станций собираются местные, завязывается торговля. Сельские бабки приносят пирожки — откуда? Оборванные мальчишки просят: "Дяденька! Дяденька!" Солдаты, пока что полные христианского сочувствия, жалеют пацанов, отсыпают кто крупы, кто махорки. Могут себе позволить.

Что в России, что на оккупированной Кубани — одна и та же картина.

Ивану досталось купе номер пять. Отвернувшись к стене, на верхней полке всю дорогу — без малого сутки — спит поп. Пейзажи за окном однообразные: голые поля, желто-ноябрьские леса, иногда села и речки. Вечереет. Небо затянуто тусклыми, скучными облаками. Минут пять назад мелькнуло море.

Саша в соседнем купе. На последней остановке в купе зашла женщина с крепко спеленутым грудничком. Женщина — лет двадцати пяти, стройная, приличного вида, в довоенном костюме со шляпкой, отчего-то без прислуги. Напоминание о старом Петрограде, невесть почему оказавшееся на казацкой Кубанщине. Младенец, вначале спокойный, в какой-то момент заплакал — и плачет все пронзительнее, не реагируя ни на укачивания, ни на ласковые слова. Боязливый взгляд незнакомки наводит Сашу на мысль, что и самым невинным детям Божьим свойственны веления плоти.

Миновали Фонталовскую. Впереди Крымский мост.

  Море.
  Саша стоял в тамбуре трясущегося вагона и смотрел в окно, прислонив руку к окну, а голову - к руке.
  Он никогда не видел моря до этого. Финский залив никто за море и не считает, а Ладога хоть большая и страшная, но все-таки озеро. Да и все равно не то ощущение. Вода серая, как и петроградское небо. Водоем, короче говоря.
  Даже тут он пропустил кусок на перегоне, и сейчас смотрел в окно с ожиданием в душе и с тоской в глазах.
  После взятия Риги их дивизию нацелили на Либаву, но немецкое контрнаступление из Литвы разметало планы Главковерха в пыль, а моторизованную дивизию - в пародию на автобатальон, который и возить ничего не может. Так до сих пор и не повидал моря. В Риге даже увольнительную не дали, чтобы до берега дойти.
  Впрочем, отсутствие в жизни моря было лишь одной мелкой неприятностью из их количества. Не было уже и мамы, только могила на кладбище на окраине, и, хотя это случилось в 44-м, вся горечь передалась только у надгробья. Отец вообще пропал, вместе него только справка – "снят с места жительства". Не то посадили, не то сам в бега дался, не то все-таки попал под жернова призывных пунктов. Можно было бы сделать запросы, но смысл, если жилья тоже не было – "квартира" в заводском бараке давно уже получила своих владельцев. Люди заселяются, выселяются, а рабочие на заводе есть всегда, и им тоже надо было где-то жить. Некуда пока ответам на запросы приходить, особенно если по закону только – месяц, а на деле все как всегда.
  Но, наверное, самым больным было отсутствие в жизни армии. Все тянули кота, мол, съезди в отпуск, может, там комиссия подобрее, может, и не спишут. А пока кутил в сомнительных кабаках – указ о второй волне. "Кому присвоены следующие медицинские диагнозы", "младших офицеров, не окончивших военные училища", бла-бла-бла и прочая фигня. А теперь только предписание "в распоряжение начальника Крымского губернского присутствия для приписки", военно-проездные документы "ст. Вологда-Город - ст. Москва-Ярославская", "ст.Москва-Казанская – ст.Севастополь", не говоря о направлениях в какую-то шарашку. А ведь обещали чуть ли не погоны сохранить. Хотя уже не так важно, честно говоря. Не в учители же идти, прости Господи.
  Хотя все-таки будет тоскливо. Вместо утренних разводов с доведением информации – скупые сводки "в течение месяца были ликвидировано сто-пятьсот бандитских групп". Вместо верных друзей – только фотографии да крутые часы, которые со своей руки снял фронтовой начальник охранных войск, оказавшийся там, в общем-то, случайно. Вместо ожидания схватки – боязнь за свой чемодан, оставленный наедине с симпатичной незнакомкой. Конечно, замок крепкий, да и чемодан на третьей полке под шинелью, да и тяжело представить себе воровку с грудным ребенком, но блин... фланировал же по железным дорогам целый цыганский табор со своими детьми да бабками, да парой "телефункенов" в чемоданах.
  А девушка в чем-то даже красивая, да. И одета еще так... В общем, возбуждает молодое, пусть и простреленное тело, даже не смотря на то, что отвести душу было с кем в отпуске. Но блин, ребенок. Дело даже не в долгосрочной перспективе, а банально в том, что ребенку, похоже, надо поесть, и надо было оставить женщину делать свои материнские дела.
  Вот поэтому и стоял Саша в прокуренном тамбуре с кителем на плечах. Ну и на море хотелось посмотреть.

Иван всегда удивлялся людям, способным уснуть, аки невинный младенец, в абсолютно любой обстановке. Помнился ему еще, упокой Господь его душу, подпоручик Бондарев, – Сашок, как многие в роте по-дружески называли его – так и не сумевший выбраться из горящей машины, подбитой полевыми пушками в упор на одной из опушек прибалтийских лесов. Он мог спать абсолютно в любой обстановке. Пули свистят, снаряды рвутся на передке, ревут двигатели, а ему хоть бы что! Поплотнее шлемофон натянет и спит.
Вот и теперь Иван удивлялся, но уже своему попутчику. Старенький вагон, переделанный, вероятно, из еще дореволюционного вагона дальнего следования, трясло и мотало на побитых военными эшелонами путях. На жесткой лавке каждая неровность ощущалась похлеще, чем ухаба, на которую танк наехал на полном ходу. Штабс-капитан, что сам привык спать в дребезжащей машине, так и не сумел уснуть, пока усталость не свалила его с ног. Да и тогда поспал всего ничего. А теперь еще и этот бесконечный плач за стенкой…
А попу хоть бы что. Прихватился лямками к стене, да знай себе спит. Впрочем, не одним лишь удивлением кончались впечатления от попутчика.
Окончательно продрогнув от пронизывающего ветра, офицер без особого энтузиазма закрыл форточку и откинулся на стенку купе, поплотнее укутавшись в шинель. После очередного проветривания – третьего за сутки – дышать стало немного попроще.
Радость продлилась недолго. Сквозь грохот колес послышалось тихое, едва уловимое побитым слухом шипение, и купе в сию же секунду заполнил невыносимый едкий смрад. Танкист уже был готов всерьез верить в изначально шутливую мысль, мол, священник этот – самое настоящее химическое оружие германцев, засланное травить честной люд.
— От собака срамная… — процедил Иван сквозь стиснутые зубы, стараясь поменьше дышать, — Отсыпать бы тебе метухи, да слуга Божий, етить твою налево.
Взгляд офицера, судорожно искавшего спасения, метнулся к окну. И спустя минуту ледяной ветер вновь ворвался в купе. Однако Ивана уже и след простыл. Лишь шинель на лавке, да потертый вещмешок с водруженными на него шлемофоном и планшетом под ней, напоминали теперь о пассажире.
Буквально вывалившись в проход, Иван, не желавший больше отдаваться встречным ветрам на растерзание, прикрыл за собой дверь и полной грудью вдохнул относительно свежий, пропахший дымом из вагонной буржуйки, теплый воздух. Какое же это облегчение…
Облокотившись на подоконник одного из окон, офицер окинул взглядом проплывавший пейзаж. Огромная пожелтевшая степь с узкой полосой Таманского залива вдали, обрамленной россыпью строений, навевала тоску по дому. Засадить половину степи деревьями – и будет точь-в-точь родное Поволжье.
Иван тоскливо опустил взгляд, возвращаясь к мыслям о недавней побывке. Еще менее недели назад он был дома, в слезах обнимал заплаканную жену, расцеловывал ее впалые щеки и обескровленные от страха губы, не мог оторваться от детей и с гордостью наблюдал, как старший без труда осваивает велосипед. Пил с братом, слушая его заводские истории и травя собственные.
Потом была ссора с недовольным его грядущим отъездом стариком Сергеевым, едва не дошедшая до рукоприкладства, тяжелое расставание с семьей. А теперь он тут, вдали от дома, от родни. Лишь для того, чтобы еще послужить на благо отчизне, да чтобы его семья перестала наконец сводить концы с концами.
Вновь захотелось курить. Штабс-капитан машинально потянулся к нагрудному карману у сердца, где по обыкновению хранил подаренный в революционные времена сослуживцем портсигар. Но тут же раздосадовано отдернул руку. Портсигар то остался дома, забытый в суматохе поспешных сборов. А последние папиросы, выменянные у одного служивого еще на станции в Симбирске, выкурил он еще вчера.
С тяжелым вздохом Иван отстранился от окна и обвел взглядом закрытые двери остальных купе.
«Авось, кто из пассажиров уважит, да поделится спасительным куревом» - подумалось ему. Офицер уже хотел было постучаться в одну из дверей, когда заметил человека в тамбуре и решил сначала справиться у него. Оправив форму, он вышел в тамбур.
— Доброго вечера…
Глаза скользнули по погонам и кителю. «Поручик, с «Георгиями», да с медалями за Прибалтику…»
Штабс-капитан мгновенно приободрился от столь внезапной и приятной встречи с, практически, можно сказать, однополчанином. Протянув руку для рукопожатия, он продолжил:
— Поручик, голубчик, докука есть одна к вам. Папироски не найдется? А то я с запасом на дорогу не угадал. — и не дожидаясь ответа, Иван сменил тему, — Смотрю, кстати, вы тоже с Прибалтийского фронта. Если позволите справиться, в каком полку изволили германца бить?

  Александр бросил взгляд на обратившегося и, завидев штабсовские погоны, отлип и обернулся. Долго молчать ситуация не позволяла, так что он в собеседнике успел отметить лишь его какую-то нескладность, волевое, пожалуй лицо и какой-то вычурный, уже старинный тон.
  – Увы, германец надолго отбил у меня желание курить. – Саша указал большим пальцем руки на грудь. – Даже спички перестал брать.
  Тут он увидел у штабс-капитана полковые знаки и взгляд его сразу потеплел. Для Александра, лишенного по роду войск даже таких небольших привилегий, встретить более-менее сослуживца считалось удачей. А уж то, что это в любом случае приятно, так же ясно, как окончательная победа русской идеи от Днепра до Вислы.
  – Поручик Рэн. В Лифляндии служил в Шестом мотопехотном, Ригу с вами брали в одной бригаде. Ну, я тогда еще простым рядовым был.
  В общем, Рэн пожал руку с удовольствием.

Офицер даже забыл, что сперва спрашивал про сигареты. Он совсем не ожидал встретить тут практически однополчанина. И тем приятнее становилась ситуация, что курево отошло даже не на третий план, а куда дальше.
— Иван Калмыков. — представился мужчина в ответ.
Штабс-капитан добродушно улыбнулся, обменявшись с поручиком крепким рукопожатием, и облокотился на стенку тамбура плечом.
— Наслышан о ваших соколах. В Риге, более скажу, соседями были. Да и повоевать вместе пришлось. Дай Бог припомнить того капитана… — он задумчиво потупил взгляд куда-то вниз, постукивая зубами в такт колесам, и спустя секунду, словно познав озарение, затряс указательным пальцем, — Ишеев, вот. Помогали его роте огнем.
Столь приятная встреча не могла продолжаться в прокуренном тамбуре. Это было бы, как минимум, неуважительно по отношению к поручику. Да и, как он считал, хорошие беседы следовало вести совсем в другой обстановке.
Отлипнув от стены, мужчина по-дружески положил руку на плечо поручику;
— Александр, быть может, справим сию встречу и откушаем «монопольки»? — второй рукой Иван приглашающе указал на дверь в коридор вагона.

  – Да уж скажете, соколы. В Земгалии нам потом Гёпнер хорошо надавал по зубам.
  Впрочем, позволить погрустить Саша не позволил, заслышав знакомую фамилию. Вот уж действительно, как гласит армейская поговорка, если два офицера в течении двадцати минут не найдут общего знакомого, значит, один из них шпион.
  – Значит, и вправду соседи. Ишеев у нас в батальоне комроты-три был. А я во второй. Видел его потом уже за Днепром, полком командовал, два Георгия. А с виду и не скажешь.
  Короче говоря, отказаться от предложения было совершенно невозможно. Даже обстоятельство, что от денег уже не трещал бумажник (конечно, Александр прокутил не все, но уже рассчитывал на подъемные на новом месте службы), не могло заставить пренебречь фронтовым братством.

Машинист сбросил ход. Замелькали стальные балки, чередуясь с мостовыми пролетами — с каждым пролетом тонкая песчаная линия предсумрачного Таманского полуострова отодвигалась чуть в сторону, к краю зацарапанного окна. На дальней мели у берега виднелась разбитая баржа, над которой вились медленные, ленивые птицы.

Отодвинулась дверь купе. Нелегкой матросской походкой мимо братьев-фронтовиков пробрался государственный человек с опухшим от бдений лицом. Донесся треск приемника: в шуме угадывался страстный голос бессменного диктора "Свободного радио" Константина Родзаевского. Новости из Москвы.

Ребенок давно не плачет.

Иван шагает в коридор, спотыкается, неловко валится на пол — его протаскивает вглубь вагона. Меркнет сознание, вспыхивают и сгорают дорогие сердцу образы — без идеи, без смысла. Сплошной скрежет. Сашу прикладывает об угол стенки тамбура, крашеный металл впивается в череп и в грудь — куда не достали пули. Отказывает слух. Лопается в мелкие брызги стекло, следом неостановимый поток ледяной воды, пахнущей — не разберешь — то ли соленым Черным морем, то ли Азовским.

Горло захлебывается. Как бы не глотнуть стекла.

Счастливое лицо сына, секунду назад узревшего целого и невредимого отца на пороге дома, все еще стояло перед глазами Ивана, когда создание вернулось к нему. Доли секунды, за которые картина растворялась, возвращая мужчину в реальность, показались ему вечностью.
Сквозь кровавую пелену блеснул осколок, опускающийся на пол вагона. Капитан попытался сделать вдох. Горло тут же отозвалось сильнейшей болью. В следующее мгновение в легкие хлынула вода. Грудь сдавил спазм. Ледяной ужас охватил разум, заставляя сердце неистового молотить, сжигая оставшийся кислород еще быстрее.
Тупая боль сковала все тело, когда Иван рывком попытался подняться. Зашедшись в мучительном кашле, он не удержался и плюхнулся обратно в воду, с большим трудом перевернулся, сев прямо под бьющий в разбитое окно поток. Из глотки вырвался булькающий хрип.
— Блять… — просипел офицер, смахивая с лица розоватую воду.
Грохот наполняющей вагоны воды закладывал уши, перебивая противный звон и вопли пассажиров. Взгляд все еще был расфокусирован, все тело саднило, словно его бросало от стены к стене, что было недалеко от истины. Однако мужчина наконец сумел сориентироваться. Его протащило до своего же купе, их за приоткрытой двери которого бурным потоком хлестала окрашенная в алый вода, огибая застрявшую в проеме босую ногу священника, закручивая в кровавом вихре фуражку.
Мысли сбивались в кучу, разлетаясь вдребезги от очередного приступа боли. Лицо и руки саднило, поглощенное болезненными спазмами тело, словно ватное, едва слушалось. Бывалого солдата сковал страх. Снаряды, пули и смертоносное пламя не смогли отнять его жизнь. Зато у треклятой воды были все шансы на то, чтобы похоронить Ивана вместе с вагоном в морской пучине. Разум кричал, вопил о том, что нужно спасаться.
«Выбираться…» – промелькнула в голове первая четкая мысль и тут же сменилась другой; «Люди… Поручик…»
— Поручик!? — прохрипел Иван, пытаясь сфокусироваться на скорчившемся у выхода в тамбур силуэте, — С-с-сашка!?
Офицер ухватился за край окна. Ладонь тут же пронзила боль от впившегося стекла, почти не ощутимая на общем фоне. С большим трудом и громким кряхтением, припав несколько раз на колено, Иван поднялся и, шатаясь, побрел к подающему признаки жизни Рэну.
Вагон стремительно уходил на дно. Вода, еще с десяток-другой секунд назад бывшая по колено, уже доходила до пояса. Промедление означало гарантированную смерть. Но совесть не позволяла ему бросить всех, пока еще можно спасти хоть кого-нибудь.
Позади кто-то, ища спасения, выбежал в коридор, подгоняя истошными криками попутчика. Неведомая сила, секундное влечение, заставили офицера обратить внимание на дверь купе, скользкую от собственной крови лакированную ручку которой он схватил. Растерянный взгляд уткнулся в латунный номер. Это было купе Рэна.
«Баба и дите» - вдруг осознал Иван и рывком попытался открыть ее. Не получилось. Та была заперта.
Вложив все оставшиеся силы, мужчина дернул дверь.

Говорят, во всякие подобные моменты жизнь проносится перед глазами, вот это вот все.
Либо жизнь Александра заканчиваться не планировала, либо же ни хрена она не проносится! Пронеслась только голова до ближайшей стенки, которая отправила Рэна в нокдаун.
Не вспомнилась ни жизнь, ни даже Волга с Днепром, ни даже Западная Двина с Вологдой, хотя вода уже заливала штаны и сапоги. Он так и сидел, держась одной рукой за стремительно разрастающуюся гематому на лбу, а второй пытаясь нащупать что-то, за что можно взяться и встать, когда расфокусированный взгляд зацепился за блеснувшие эмблемы на погонах штабса. Он, как выяснилось, был жив, относительно здоров и уже даже мог ходить.
Когда смог ходить сам Александр, Иван зачем-то пытался вскрыть его купе, хотя он только что видел, что Саша сидел в тамбуре. Тут же он вспомнил про своих попутчиков - очевидно, женщина закрылась, чтобы всякие представители Вооруженных сил не ломились к ней в неудобные моменты. К сожалению, Рэн никак не мог помочь старшему офицеру – тот загородил всю дверь, да и взяться было не за что второму человеку, так что тот прошел мимо и зашел в открытое соседнее купе. Офицерская шинель и танкошлем ясно дали понять, что в этом купе Калмыков и обитал. И не он один. Какой-то непонятной, подсознательную мыслью, Саша решил забрать вещмешок и планшет, забросив их на плечо левой руки. Правой же он пытался нащупать пульс у типичного, карикатурного даже попа.