'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Морган Уайт (лето 1868)

  Хотя возница и Мэтью Браун вас побаивались, когда ты начал стрелять в них, ты увидел в их глазах не только страх, но и удивление – они ждали, что вы можете сделать с ними что-то нехорошее, но не ждали, что вот просто так возьмете и убьете. За такое ведь вешали.
  Два тела распластались на сухой, жесткой техасской траве.
  Пёрселл крякнул.
  – Крутовато, – сказал он, и только.
  Гарри смотрел на расправу безразлично – он не стал бы сейчас ни спорить, ни соглашаться с тобой.

  Потом ты запретил ему помирать.
  – Не, какое там... ещё... пулю... не отлили... на Гарри Хьюза, – стискивая зубы от боли прошипел Хьюз.
  Потом он замолчал.
  Ты выдал тираду про сапоги и девок, но на неё он не ответил. Ты обернулся и понял, что он отрубился. Ух. И правда, видать, серьезно ранен, а не хухры-мухры.

  Пёрселл между тем был настороже. И зря ты думал, что зайти ему за спину будет легко – особенно заговорив с ним. Может, он был и мудак, но не полный идиот – он понимал, что у вас с Гарри дружба, а с ним вы так – случайные попутчики. И это его, на самом деле злило, только раньше вам некогда было обращать внимание на его чувства.
  – Не поеду? Это почему же? – спросил он, стоя к тебе в пол-оборота. – Хотя, ты прав... – тут же сдал он назад. – Зачем мне с вами. Вместе мы приметная цель. Поеду один. Саламанке привет передайте.
  Ты понял, что он не будет драться – он весь как-то сник. Похоже, придется так его пристрелить, без выкрутасов. Ну, тем лучше.
  – Папироска найдется? – спросил Пёрселл и выстрелил.
  Ты даже не знал, что он умеет ТАК стрелять – незаметно, как будто пистолет у него всё это время был в руке. Метил он в голову и промахнулся всего ничего – пулька чиркнула тебя по щеке: взыть! Ох! Рука твоя машинально дернулась к лицу.
  И тут он совершил ошибку – наверное, потому что был игроком в бильярд. В бильярде верно рассчитанный удар тоже очень важен, но всегда после удара есть время, чтобы посмотреть, что там с шаром-то случилось, где он остановится. А в перестрелке – нет. Да и в любой схватке времени этого мало – бей, пока можешь, пока есть сила в руках, пока тебя не оттащили от исколотого ножом тела Ортона, пока есть патроны в барабане. Пока он соображал, ты выхватил свой и принялся палить, не разбирая, попадаешь или нет, в каждый момент чувствуя только одно – ты ещё жив!
  Рвольвер пару раз щелкнул впустую – как тогда, в китайском переулке. Дым от выстрелов снесло ветерком, он поплыл клубами мимо лошадей, те зафыркали, задолбили копытами землю – не нравился им ни этот дым, ни выстрелы. Пёрселл упал на колени, посмотрел на тебя – ненавидящие глаза, побелевшее лицо. Из пары дырок на его животе и груди сочилась кровь, ещё одну он держал рукой. Он поднял револьвер, ствол его погулял из стороны в сторону, а потом, не сказав не слова, твой подельник повалился навзничь.
  Готов.
  Щеку тебе только оцарапало, не перепахало, но оцарапало как следует – небольшой шрам останется. Что поделаешь – такова цена за "а давай попробуем почти по-честному."

  Ты распряг лошадей, рассовал деньги по карманам (сумок-то седельных не было), перезарядил револьвер – и вы поехали куда глаза глядят.
  Гарри пришлось очень несладко – ехать без седла, когда у тебя где-то там засела пуля очень сомнительное удовольствие, оно и с седлом-то ничего хорошего. А хуже всего – ты даже не мог сказать ему, мол, потерпи до вечера: ты же не знал, где вы и какое поблизости есть селение. К тому же, без седла было невозможно привязать его к лошади. Да и сознание он терял часто. В итоге, пришлось тебе сделать трали́, как у индейцев – волокушу по-простому. На этой-то волокуше ты и потащил его в неизвестном направлении.

  Вы плутали до ночи, и лишь когда солнце уже садилось, набрели на дорогу.
  Как назывался городок, ты даже не запомнил – такой он был маленький. Не город даже – церковь, торговый пост, мельница, несколько ферм и плантаций. Сан-Маркос он назывался. Там ты сказал, что произошел несчастный случай на охоте, что ваших лошадей украли вместе с седлами, но тебе дали добрые люди двух других, только вот без сёдел. Нашел врача, сунул ему сотню долларов молча. Купил в торговом посту бутылку и завалился спать в каком-то сарае, который тебе предложили местные (отеля не было) – устал, просто сил нет. Ружье под руку положил. Выпил больше чтобы мозги прочистить, а не чтобы напиться – стакана два, наверное. Тело всё ныло от этой езды без седла – сидишь, как на заборе, изведешься весь, не езда, а дрочка какая-то.

  Утром, вернее, ближе к обеду, когда ты уже очнулся и лежал, приходя в себя, тебя и взяли.
  – Эй, как тебя там! Дом окружен! Выходи, сукин сын, а то сарай в решето превратим.
  Сопротивляться было просто глупо.
  Отряд был сборный – были тут и солдаты, наверное, из тех как раз, которых вы грабанули, и местные с ружьями. Сдал, наверное, кто-то. А может, и так выследили – волокуша большой след оставляла.

  Так закончилась твоя головокружительная карьера грабителя дилижансов.   С Гарри тебе даже повидаться не дали – связали руки-ноги, сунули в повозку и повезли в Остин. А там – бросили в какой-то застенок ждать суда. Двери крепкие, решетки железные, стены глухие.
  Это не Калифорния, где всё решала толпа. Тут всё решит судья в мантии и ебучем парике.
  Как так вышло-то? Почему не свезло? Ты же за друга вписался? А если бы бросил его – помогло бы?

  Твоя жизнь повисла на волоске. Ты лежал на жесткой тюремной кровати, смотрел в потолок и думал о том, что будет дальше.

  Все. Блэйн сплюнул прямо на пол, перед собой. Это точка. Его будут судить и он получит по заслугам? Да! Снова сплюнул. Закрыл глаза.
  Самым точным выражением, которое описывало текущие состояние Джо, было жгучая обида. Охреневание, страх, боль и отчаяние тоже, конечно, но, больше всего было очень обидно, сука. Они с Гарри провернули такое крутое дельце, сорвали солидный куш! Они ограбили дилижанс прямо посреди дня у почти дюжины солдат и взяли три с половиной тысячи долларов. Джозеф сам потащил своего раненого другана черте куда, спасая, в этот вонючий городишко! Вместо того, чтобы сорить баблом и расслабляться, теперь он сидит тут, в грязной дыре и ждёт пока этот сраный мудозвон, Верховный судья этого сраного штата, соизволит… повесить? Расстрелять? Что они ещё там могут, утопить? Это называется скотство. Просто натуральное скотство.

  Блэйн мысленно перебирал события последних дней. Старался делать это без особого жевания соплей, а больше с холодным расчетом. На удивление, прислушавшись внутренне к своим ощущениям, он понял что был спокоен, если так можно было выразиться, а может дело было в этом гребанном потолке, который он рассматривал уже… сколько? Час, два? День, месяц, да здесь даже минута покажется годом, сука! Спокойствие это было рождено не по причине отчаянья. Ну и понятное дело, не потому что господь бог спасёт его задницу, пфф. Это было принятие. Например: когда ты достал ствол и попытался кого-то пристрелить, то будь готов, что тебя постараются пристрелить в ответ, особенно, если ты не стреляешь в спину. Не делай удивлённое лицо, если у твоего тела внезапно появятся лишние дырки.

  Ещё он с удивлением понял, что его прям выворачивает от мысли сложить руки и покорно ждать судьбы. Нет уж. Хватит, сколько раз таких было моментов, когда Джо покорно подставлял шею под ярмо судьбы. Нахрен, нужно шевелится! Нужно действовать! Дело было даже не в самом страхе, что его повесят, нет. Он просто четко помнил тот момент, когда ощутил заветное чувство правоты, одиноко стоя с резной статуэткой индейца посреди пустого дома. Это самое чувство заставляло его мозги шевелится и не застывать в бесполезных раздумьях что бы было, если бы…

  Но самым удивительным было то, что задавая себе тот самый вопрос: "Почему все так вышло? " — он не знал ответа. Это было тупо, жутко бесило, а ещё было очень странным, но он действительно, если конечно откровенно отвечать хотя бы самому себе — не знал. Суть в том, что раньше он, отгребая от жизни по полной, мог легко, ну так ему тогда казалось что легко, сказать что-то типа: "Да хера тут гадать — дело вот в чем!". Но на этот раз… Джонсон поймал себя на мысли, что это очень похоже на то, как он учился стрелять. Вот он берет в руки винтовку. Тяжёлая, приклад твердый такой, а целик и мушка еле видные, и как, мать вашу, из нее стрелять чтоб ещё и попадать? Раз, выстрел один-другой, и тут Джозеф-молодой думает: "Ха! Да нет ничего легче, тут все просто. Взял и стреляй!". Ошибался, конечно, но так многие думают. Потом время идёт, первая сотня патронов, потом вторая, потом уже счёт потерян и… приходит мысль: "Бля, да тут куча всяких штук! Нужно учесть ветер, ещё дыхание, потом расстояние, не забыть о самом патроне, плюс каждая винтовка имеет свою особенность! И это пока ты стоишь на месте… И цель не двигается… Как же это тяжело все в кучу собрать. Да чтоб научиться стрелять, ну понятно дело, не просто палить чтоб вид создать, а стрелять нормально, то уйдет прорва времени! Это невозможно!"
  Джозеф на миг даже забыл о том, что находится в камере, озарение утащило куда-то. Ну да! Просто с самого начала, когда Блэйн был ещё Джозефом, он схватил вот это все "дерьмо" только с самого краю. Что-то получалось, что-то нет, но ему показалось, что всё, вот оно. Мистер-грабитель-дилижансов, мать его, пожаловал! Теперь же, судя по этому сраному потолку, в этом деле, как и в любом другом, есть охренеть сколько нюансов. Ну должно быть, проклятье!

  Для начала нужно было подумать над тем, что собственно делать дальше. Нужен был тот, кто смог бы все толково рассказать. Сам-то Блэйн тоже мог бы, но он хорошо понимал, что с такой рожей как у него не стоит заигрывать с судьбой и пытаться умничать. Адвокат, но вот только где его взять? Определенно нужен был человек, знающий толк в законах, обычаях и во всей этой кухне. Хоть и писать он не умел, чтобы как напомнить о себе матери и попросить у нее помощи, но он мог хотя бы на словах попросить передать, но… Впутывать Мари во все это ему категорически не хотелось, это были его проблемы, и не для того он рвал жилы тогда, чтобы в конце-концов все взять и кинуть через хер сейчас! Что же до Шефа, то, по правде сказать, он о нем просто забыл. Зато не забыл о словах какого-то парня из бара, дескать, есть ребята — молодые адвокаты, которые только начинают работать, и пока набивают руку, то не берут деньги, а защищают для того чтобы набраться опыта. Как раз его случай, но отпускать ситуацию полностью на самотёк Блэйн тоже не хотел, его жизнь на кону, как ни как. Да, он постарается найти такого паренька, но будет сам тоже участвовать, держать ухо востро. Во-первых, серьёзное дело, а значит и расслабляться пока не стоит, а во-вторых, ему даже было интересно узнать как это устроено. Суд, закон, ну вся эта муть. Понятное дело, что по верхах, но а вдруг чего и запомнит, да и так интересно же.

  Дальше. Так-так. Джонсон встал и потянулся. Ему хотелось действовать, вперёд и вперёд, прямо сейчас! Но он снова посмотрел на потолок и успокоился — рано. Прежде стоило обдумать наверное самое важное: какая у него правда. У всех своя правда, это понятно, но какая у Блэйна, и для начала нужно понять, кто же вообще такой этот Блэйн Джонсон? Тут все серьёзно, поэтому может и стоит рассказать ближе к правде? Что он из Сан-Франциско, сирота и все такое.
  Блэйн кивнул самому себе. Да, наверное так и стоит сделать, главное не перегибать, чтоб не получился милый и пушистый парень, непонятно почему оказавшийся в этом дерьме.   Непонимание ведёт к недоверию, а недоверие к казни. Все должно быть предельно ясно и просто. Сирота, тяжёлая судьба, да — не все идеально со стороны закона было раньше, ну а кто тут святой, верно? Но он не конечный псих, не-е, не полный мерзавец. Связался с плохими парнями, это да. Почему? Да потому что жрать нечего, он самый обыкновенный солдат без работы, таких полным полно! Были все вместе? Нет конечно, ну то есть как, он знал всех, и Саламанку тоже, видел когда-то, но они не договаривались. Просто так получилось, шум-гам, потом Гарри уже забрался наверх, а этот псих Пёрселл уже палит в тех солдат. Гарри кричит: "Давай, мать твою, забирайся сюда!" — а что я? Залез? Да, видит бог, залез. Потом я вожжи перехватил у Хьюза и вел дилижанс, а Гарри стрелял и Перселл тоже. Потом приехали: мой друг ранен, я в шоке, а этот конечный не унимается, мол, нахрен всех. Стреляет тех двоих бедолаг, а когда пытается прикончить нас с Гарри, то я успеваю пристрелить его. Вот и рана на щеке есть, это он стрелял и промахнулся. Потом я тащу раненого друга, ну а потом… понятно в общем.

  Блэйн выдохнул. Повторил про себя все заново. Вроде так. Он сбросил возникшее нетерпение и снова успокоился. Вернулся в то "холодное" состояние, в котором был с самого начала. Итак, его ждёт три варианта, в первых двух, если его отпустят или казнят, то уже не важно что он там напридумывает. Но вотюрьма… О ней он слышал, конечно, но слухи это в первую очередь слухи, что там на самом деле? Блэйн просто не мог вообразить чем можно заняться там. Куча отмороженных ублюдков в одном месте день изо дня… Охрана с оружием, говорят если не делать что они прикажут, то будет худо. И вот тут Блэйн сделал наверное самый важный вывод за последнее время: если он скажет на суде, что он не конечный убийца, а в тюрьме будет вести себя по прежнему, то его быстро раскусят и пристрелят или повесят, не важно. Что ж, если эта телега заедет, то и дальше нужно править примерно в том же направлении. Вести себя хорошо, быть паинькой, но, понятное дело, всяким козлам из числа заключённых спуску не давать, но и на рожон не лезть. Особенно хорошо себя нужно будет вести с теми, кто там за власть, чтобы у них осталось от него только приятное впечатление, такое когда ты делаешь глоток виски, а потом крепко затягиваешься сигаретой! Черт, виски. Когда теперь он снова его выпьет? Он хмыкнул от мысли, что одной ногой стоит в могиле, другой в тюрьме и думает о чертовом виски. Да уж…дела.

  Защищать тебя вызвался какой-то Франклин Дадли – человек лет двадцати шести. Он одобрил выбранную тобой линию защиты и уточнил, что выступит перед присяжными, а также заверил тебя, что имеет опыт, но ты понимал, что скорее всего это его первое крупное дело.
  В самом начале тебя допросили – во-первых, потребовали изложить, как всё было (писать ты не умел, так что записывал другой человек), а во-вторых, про то, кто ты и что ты, где родился и как тебя зовут. Потом доставили к судье (надев наручники и посадив в особый тюремный экипаж), он зачитал тебе список обвинений и спросил, признаешь ли ты вину.
  Обвинения были такие: "Попытка вооруженное ограбления в составе группы лиц, с использованием летального оружия, имевшая последствиями смерть четырех человек", три убийства при совершении этого самого ограбления и до кучи причинение тяжкого вреда здоровью мистера Гордона. Обвинения в попытке кражи федеральной собственности (лошадей) и нанесения ранения должностному лицу при исполнении (тому самому мистеру Гордону) тебе приплетать не стали – не федеральный же суд.
  Ты, конечно, вину не признал – за дурака что ли держат? Судья, которого звали Рубен Ривз, а называть следовало "ваша честь", был, что называется, не удивлен.
  Потом до суда ты ещё томился в каталажке месяц. Какого спрашивается, черта, тянули? Целый месяц просидел просто так, только адвокат к тебе и заходил пару раз – уточнял детали всякие, задавал вопросы, объяснил, что пока подбирают суд присяжных. Кормили... нормально кормили: рисом, чечевицей – получше, чем в армии.
  Наконец, подошел день суда: на тебя снова надели наручники и на особой тюремной повозке отвезли в суд – большое кирпичное здание с высокими окнами. После месяца в одиночной камере видеть столько людей было радостно, но мысль, что сейчас тебя будут судить и, может быть, приговорят к петле, не радовала.
  А ещё ты почувствовал разницу с первым разом: тот суд, которым тебя судили в Калифорнии, был, конечно, несправедливый (хотя как посмотреть), но какой-то человечий, что ли. Люди, которые там жили, не мнили себя вершителями Правосудия с большой буквы П, они просто нашли тебя с окровавленным ножом и решали, как им с тобой поступить, чтобы выжить, но и скотами не сделаться. А тут... все эти коридоры, зал с сотней стульев, позорная скамья подсудимых, на которую вас с Хьюзом усадили... больно важно всё! Казалось, за такой важностью люди и забудут, что человека судят.
  Тут, если по чести, было от чего оробеть. Ведь всё время до этого ты с этим самым государством, Соединенные Штаты Америки, сталкивался... когда на рейде Сан-Франциско стояли военные корабли? И то не сталкивался, а так, видел мельком. Всё остальное время ты видел, как люди, и довольно простые люди, сами решали свои проблемы. Ты был на войне, но там армия сталкивалась с армией, в сухом остатке – толпа вооруженных мужиков с другой толпой вооруженных мужиков, только с оружием получше и в форме поновее.
  Не так было в этот раз – пусть тебя и судил не федеральный суд, а штат, и всё же чувствовалось, что ты столкнулся с машиной, где есть люди-механики, а есть люди шестеренки. И тебя сейчас впихнут в отверстие на боку этой машины, а что выйдет из, так сказать, выходного отверстия – черт его знает.

  Было лето, стояла жара, народу было не очень много, и свободные места в зале присутствовали. Кажется, в основном собрались газетчики, ну и родственники убитых. Мистер Твоиг, дилижанс которого вы ограбили, на суд не пришел – ему было достаточно, что денежки вернули. Саламанки тоже нигде не было – либо ушел, либо убили. Привели Гарри: он был бледный, осунувшийся, нервный. Вам даже поговорить не дали, хотя сидели вы недалеко друг от друга. Была тут и его семья. В зале дежурили охранники.
  У Гарри был свой адвокат – пожилой, но бодрый сухопарый дядька в строгом костюме, поприличнее, чем у тебя.
  Судью ты уже знал – это был пузатый дядька лет сорока пяти, он сильно потел в своей мантии, вытирал лоб платком и остервенело лупил молотком по деревяшке.
  Сначала уладили какие-то церемонные формальности (господи, чего тянуть-то), привели к присяге (заставили положить руку на библию и сказать, мол, что обязуешься правду говорить, Господь пусть поможет), потом пошло-поехало.
  Суровый хмурый джентльмен рассказал, как было дело – вот, мол, ехал дилижанс, никого не трогал, на станции произошло то-то и то-то, потом дилижанс скрылся от погони, а потом нашли дилижанс и трупы, а означенных джентльменов выследили по следам. В целом, если честно, то, как он рассказал, отражало суть дела очень хорошо, он только сказал, что всех их убили вы на пару с Гарри. Для обоих он попросил за хладнокровное, хорошо спланированное ограбление с тройным убийством смертную казнь – в этом месте где-то в животе у тебя нехорошо ёкнуло.
  Сначала защищаться предоставили тебе.
  Ты сказал, что дилижанс тебя подбил ограбить Гарри. Что ты ни в кого стрелять не хотел, но пришлось защищаться от этого ненормального Пёрселла. Что ты поступил неправильно, но кто ж знал, что так выйдет?
  Когда ты закончил, ты глянул в сторону Хьюза. Лицо его пошло пятнами. Он смотрел на тебя, как на говно.

  Дальше слово дали твоему адвокату. Он попросил возможность выступить перед жюри – в жюри сидела дюжина человек, в основном мужчины от тридцати пяти до пятидесяти лет. Задал тебе несколько вопросов, попросил рассказать, где ты родился, как жил, ну и в целом, как дошел до жизни такой. Потом сказал, вот мол, жители штата Техас, человек за вас воевал верой и правдой, хоть и вообще из другого штата, потом остался не у дел, никто ему руку помощи не протянул, сбили с пути нехорошие люди. А человек хороший: заметьте, как он тащил раненого, рискуя собой! Нет, перед вами не хладнокровный убийца, перед вами – жертва обстоятельств. И так далее.
  Говорил он неплохо, да только больно напыщенно.

  – Генри Оливер Хьюз, вы готовы выступить в свою защиту?
  – Да, – глухо ответил он.
  – Вам есть, что добавить к словам подсудимого Финча?
  – Не, – нехотя сказал он. – Так всё примерно и было.
  – Ваша честь! – взвился его адвокат. – Позвольте мне...
  – Да сиди уже! – Гарри, на которого из-за раны не стали надевать наручники, махнул на него рукой. – Так всё и было! – повторил он угрюмо, но твёрдо. Адвокат аж побелел.
  – Таким образом, вы признаёте себя виновным в организации и совершении вооруженного ограбления?
  – Ну так, – набычился Гарри. – Ограбить ограбил. Но никого не убивал. Наоборот, меня самого чуть не убили. Желаете, я вам дырку покажу? – и скривился.
  Судья жахнул молотком по столу.
  – Посерьезнее! Вы стреляли в рядового Гордона? Признаёте?
  – Какого рядового Гордона?
  – Солдата из конвоя, которого ранили картечью во время погони.
  – А-а-а. Не. Я в воздух стрелял, так, отпугнуть. Дилижанс на кочке подпрыгнул, вот я и попал, видимо, случайно. Не признаю, короче.

  Потом приступили к допросам.
  Прокурор задал вам обоим по нескольку штук. Гарри он спросил, как давно тот был знаком с Пёрселлом и так далее. Гарри отвечал полностью равнодушно, немного даже пренебрежительно.
  Потом он спросил, готов ли Гарри раскрыть имя четвертого участника.
  – Да я и не помню, – сказал Гарри, и послышались смешки. Судья снова хлопнул по столу. Гарри стушевался, но потом продолжил.
  – Мы его все по кличке знали. "Дуранго" или как-то так. Я не знал, что он человека зарежет, я ему сказал только...
  – Довольно!
  Прокурор спросил, правда ли, что Хьюз убил человека в Мексике.
  – Протестую! – возразил адвокат. – Случившееся в другой стране...
  – Отклоняется, – возразил судья. – Мы пытаемся установить, способен ли подсудимый совершить преднамеренное убийство.
  – Ну, скажем, способен я, способен. Чего галдеть? – снова набычился Хьюз. – Но это не совсем...
  – Довольно! – прервал его прокурор. – Вы ответили. Ваша честь, если...
  – Эй, погоди! – крикнул Хьюз. – Тут моя семья в зале. Я хочу, чтобы они знали, как дело было, я им не рассказывал. Это недолго. Ваша честь, разрешаешь?
  – Хорошо, – согласился судья Ривз. – Рассказывайте, только покороче.
  – Короче, – кивнул Гарри и повернулся к отцу. – Он ударил одну дамочку по лицу, а я ему по морде дал. Он вроде сначала успокоился, потом достал нож, сказал, мол, пойдем-выйдем, а я ему говорю, мол, у меня другие планы. Он бросился на меня, а я его и застрелил. Вот и вся история, – он снова повернулся к судье, ища у того если не поддержки, то понимания. – Я не знаю, убийство это или нет. Он мексиканец был, вообще-то.
  – Есть ещё вопросы к подсудимому?
  – Как его звали? – спросил прокурор.
  – Кого?
  – Человека, которого вы убили.
  – Ой, да я не помню. Я же сказал, он был мексиканец. Что я, всех мексиканцев в Соноре знать должен?
  – Спасибо, Ваша честь, у меня всё, – сказал прокурор многозначительно, страшно довольный не то собой, не то ответами Гарри.

  Потом вопросы задавали тебе.
  Прокурор достал откуда-то твой револьвер и показал всем.
  – Это ваш револьвер?
  – Да.
  – Охрана, подержите мистера Финча – тебе на плечи легли две руки, придавившие тебя к скамье. Я поднесу револьвер поближе и покажу его подсудимому, для безопасности я снял капсюли с бранд-трубок. Подсудимый, возьмите его в руки, осмотрите. Не считая капсюлей, револьвер в точности в том виде, в котором его у вас изъяли? Так же заряжен?
  – Да.
  – Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?
  – Да.
  – Это флотский кольт тридцать шестого калибра, господа присяжные. Он заряжен коническими пулями, найденными у подсудимого. И я обращаю ваше внимание, что согласно отчету коронера все три человека были застрелены такими пулями. А на теле Шелдона Пёрселла был найден флотский кольт, точно такой же, с той разницей, что заряжен он сферическими пулями.
  Черт бы побрал этого Пёрселла! Сдох, а в могилу тебя тянет! Кто мог знать, что у него там круглые пули!?
  – Адвокат, вам есть что добавить? – спросил судья.
  – Я в оружии не очень разбираюсь, ваша честь, – смутился адвокат. – Но наверное, при попадании пули могли сплющиться. Разве не так?
  Некоторые в зале снова хихикнули.
  – Эй, мне есть что добавить! – сказал Гарри. – Ваша честь! Можно? Там как дело было. Я был ранен. Пёрселл отобрал у меня револьвер, чтобы я не мог сопротивляться. Он в людей стрелял из моего. А потом мне его Блэйн назад отдал. А у меня как раз конические пули, или как их там. Остренькие которые.
  – В показаниях мистера Финча ничего этого нет! – строго перебил его прокурор.
  – Мой подзащитный просто не придал этому значения! – выкрикнул адвокат.
  Поднялся шум.
  Бум! Бум! Бум!
  – Следующий вопрос.
  – Подсудимый, – прокурор снова обратился к тебе. – Вы принадлежите к какой-либо политической партии?
  – Протестую! – возразил адвокат. С него пот лил градом. – Несущественный вопрос.
  – Принято. Следующий вопрос, мистер Тарвер.
  – Подсудимый, в каком полку вы служили?
  – Протестую! Несущественный вопрос.
  – Адвокат мистера Финча, ваша честь, в своей речи упоминал военную службу обвиняемого, значит, для него этот вопрос существенный.
  – Принято. Протест отклонен.
  – Так в каком?
  – В пятом кавалерийском.
  – В какой роте?
  Ты назвал роту.
  – Скольких человек вы убили на войне, мистер Финч?
  Ты сказал, что не помнишь, кто их там считает? Ну, может, нескольких.
  – С ваших собственных слов, в Калифорнии вы были рейнджером. На этой работе вы убивали людей?
  Ты ответил, что упаси Господи!
  – А индейцев?
  Ты ответил, что индейцев-то, конечно, да, ну на то они и индейцы!
  – Сколько?
  Ты сказал, что так вспомнить сложно.
  – Спасибо, ваша честь, у меня больше нет вопросов.

  Потом слушали свидетелей. Прокурор, оказывается, за месяц подсуетился, нашел людей, и даже перестраховался – свидетели давали показания по тем вопросам, в которых вы уже и так всё выложили.
  Свидетелей было человек пять, они говорили и говорили. Прокурор расспрашивал их о том, об этом. Адвокаты в основном молчали.
  Был среди свидетелей какой-то завсегдатай пивной, где вы в Сан-Антонио пили с Хьюзом, он подтвердил, что вы были знакомы до ограбления. Неизвестно, чем ему насолил Хьюз.
  Был свидетель, при котором Гарри трепался, что убил человека в Соноре.
  И был свидетель, который служил в пятом кавалерийском в твоей роте. Он сказал, что тебя запомнил плохо, потому что ты дезертировал в шестьдесят четвертом, а потом уже после войны объявился в Сан-Антонио. И ещё, что на тебя думали некоторые, что ты убил капитана Гиббса, но точно никто не знал.
  – Протестую! Это предположение! – взвился адвокат.
  – Это оценка личности подсудимого сослуживцем. Характеристика, если хотите.
  – Протест отклоняется, – согласился судья.
  Поднявший было голову стенографист снова зачирикал перышком.

  Потом были свидетели защиты. Ну, то есть, у тебя никаких не было, только у Гарри. У него там были какие-то друзья семьи, которые рассказывали, какой он отличный парень и мухи не обидит.

  Потом вам дали сказать последнее слово. Так и назвали, черт его дери, "последнее слово".
  Гарри обратился к своим родным, сказал, что ему жаль, что так всё пошло. Долго он рассусоливать не стал.
  Ну, а ты что сказал?

  Потом жюри ушло на совещание. Совещалось оно минут пятнадцать.

  Вас обоих признали виновными: Гарри в организации вооруженного ограбления с отягчающими и покушению на убийство солдата, а тебя – в ограблении с отягчающими и убийстве второй степени. За недостатком улик и учитывая показания Гарри, тех двух бедолаг на тебя вешать не стали, но зато и самозащиту при убийстве Пёрселла не зачли.

  Прокурор своё дело знал, а вот адвокаты – не очень.

  В итоге ты получил семь лет, а Хьюз – двенадцать.

  СЕМЬ. ЛЕТ. ТЮРЬМЫ.

  Тебе было двадцать шесть лет, а когда ты выйдешь, тебе будет тридцать четыре. Самые лучшие годы жизни пройдут за решеткой. Понял?

  – Заседание закрыто!

  Бум!

***

  Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери – так её называли, или в простонародье "Застенок". Один раз увидев башню из красного кирпича, с часами наверху, что встречала каждого на входе, ты уже никогда не забывал, как она выглядит.



  Сюда тебя этапировали на особой повозке с решетками на окнах – из Остина пришлось ехать почти полторы сотни миль. Эх, предупредил бы ты Шефа, может, он бы как-нибудь тебя отбил... что-нибудь придумал... а так... не для того строили такие повозки, чтобы из них сбегать.

  Всё здесь было серое, неуютное, тоскливое. А не для того такие тюрьмы строят, чтобы в них было приятно!
  Можно было бы задаться вопросом, а почему в Хантсвилль? А потому что это была единственная исправительная тюрьма штата Техас. Была своя кутузка, конечно, в каждом городке, но это для пьяниц, мелких воришек да попрошаек. Были ещё работные дома – но это только для бродячих нигеров, которые рановато возомнили себя свободными.
  Но только в одной тюрьме в Техасе содержали убийц, воров и мошенников, у которых сроки исчислялись годами и десятилетиями – Ханствилль, "Застенок".

  Распорядок был не то чтобы суров, но для тебя, привыкшего "когда хочу встаю, когда хочу лежу" обременителен (кстати, армия не исключение – не считая активных кампаний, дисциплинка в транс-миссисипской армии, в которой ты служил, хромала).
  Вы спали по двое на жестких койках, под чего уж там, довольно тонкими одеялами. Камеры крохотные – летом даже вдвоем довольно душно. Кормили в основном разным дерьмом – не, ноги протянуть от такого, конечно, было нельзя, да и порции нормальные, но и в рот оно уже через неделю не лезло. Чечевица, ячка, кукурузная мука – и тому подобное. Давали сушеные овощи и фрукты, а также лимоны – чтоб цинги не было, но у некоторых все равно была. Вообще лазарет всегда был переполнен, как и сама тюрьма.
  Суть режима заключалась вот в чем: порознь спим, порознь отдыхаем, вместе работаем, вместе гуляем, но всё – молча! Серьезно, говорить между собой заключенным запрещалось. Конечно, вы перекидывались фразами в мастерских и на прогулке, но пошептаться можно было только в камере, да и то быть начеку – периодически охранник ходил и следил, чтобы вы не болтали.
  Мылись вы раз в неделю в особом помещении с деревянными бадьями, стоя в которых и положено было мыться. На помывку отводился кусок мыла и пять минут времени: не успел смыть – твои проблемы. Но иногда (опять же из-за наплыва "гостей") помывку задерживали – тогда две недели ходили не мытые. У некоторых были вши, но, благодаря изоляции, не у всех.
  Работа была необременительная – плести веревки и канаты, шить какую хрень, делать колеса для телег, а кто умел работать с металлом – обручи для бочек. Ты сначала и не знал, что есть что-то кроме верёвок, но это отдельная история. Платили за работу... 3 цента в день! Целых три цента!!! "Плюс кормежка, плюс ночлег, плюс всегда трудоустроен! Ещё и жалуетесь!" – говаривал старший надзиратель, посмеиваясь. Жаловались на оплату только новички – за это всегда прилетали неприятности. Скажем, пошел мыться, а у тебя пуговицу с одежды срезали. Расстегнута? Расстегнута! Наказание!
  Денег на руки, конечно, никто не давал – черта с два. Смысл был такой, что у многих из вас за душой ни черта нету, а так к моменту выхода подзаработаете – долларов десять в год выходило. Страшные деньжищи, как ни погляди!
  Ну, а хуже всего, как ни странно, было на прогулке. Думаешь, вы гуляли, как нормальные люди? Черта с два! Встаёте в цепочку, одну руку на плечо впереди идущему, другую на пояс, охранник стучит по деревяшке – делаете в ногу маленькие шажки. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук – бредёт человеческая гусеница по кругу. А если плохо шли – могли и цепью сковать. Но чаще просто били – когда не можешь дать сдачи, очень быстро доходит, чего от тебя хотят, если задача не сложная. Но даже не в этой идиотской многоножке была беда – тоскливо было видеть солнце, облака, птиц... И знать, что это всё не для тебя.

  Что ж ещё-то сказать, чтобы описать три года взаперти?
  Ха! Наказания, конечно! Самое простое – вас били. Били кнутом – но по закону нельзя было нанести заключенному больше шести ударов кнутом, вот незадача. Поэтому чаще били паддлом – специальная такая пластинка из дерева или из твердой кожи, иногда с заклепками, или же деревянными дубинками – не очень тяжелыми, что компенсировалось количеством ударов. Да и просто ногами били конечно же. Били в основном за разговоры, за нарушения распорядка, за расстегнутую рубаху и так далее. Били без ярости: обыденно, пресыщенно, но с неизменным злорадством – как будто херовые приемные родители наказывали плохих приемных детей. Охранники, для которых следить за вами было работой, воспринимали вас, как обузу, возможно, из-за количества. А может просто такая вот у них закваска и других не берут, а если и берут, превращаются они в бульдожек.
  На севере, говорят, ещё обливали водой, но в Техасе пойди эту воду достань, так что водными процедурами тюремщики вас не баловали.
  Бывало, что кого-то из заключенных переклинивало, и он лез в драку с охраной – вот таких били остервенело, как будто ждали специально этого момента, чтобы не сдерживать себя.
  Поскольку ты вёл себя послушно и сильно не быковал, тебя били редко. Один раз, правда, уже и не вспомнишь за что (кажется, стал спорить на помывке) посадили в карцер. Каменный холодный мешок, ни сесть, ни лечь как следует, хлеб и вода. Продержали недолго – пару суток, видимо, хотели просто посмотреть – как тебе оно? Любили эти мрази эксперименты над людьми ставить: сломается или нет, сдастся или нет, превратится в червяка или не сейчас.

  Но были и "развлечения".
  Читать ты не умел, но можно было ходить в воскресную школу – этим ты и занялся. Обычно по воскресеньям вам давали обед чуть получше – добавляли жира и масла в кашу, а ещё разрешали подольше гулять, ну и работ не было. Но ещё, если хорошо себя вел, можно было пойти в церковь, и даже поучаствовать в службе – и многие пользовались этим просто чтобы внести хоть какое-то разнообразие в свою жизнь.
  Священников было аж два на выбор – католик и пресвитерианец. Ты пошел к католику – всплыло почти забытое детское воспоминание – фра Бенито в разрушенной миссии. Фра Бенито был хороший, добрый человек, а этот, преподобный Джордж – тоже оказался ничего, только времени на всех у него не хватало. Ну, это легко решалось – кто себя "плохо вел", в воскресенье сидел взаперти.
  После утренней мессы проходили занятия – суровые мрачные мужики в робах сидели за столами и выводили на досках мелом буквы. Потом вы читали библию – сперва вслух, затем про себя.
  Наивно было бы думать, что ты научился писать таким образом – раз в неделю посещая воскресную школу в толпе страждущих. Но кое-что отложилось – ты мог написать своё имя, прочитать любой указатель и страницу из библии (не поняв где-то половину слов). Уже кое-что!

  Вторым развлечением были сокамерники. Вообще-то всё могло быть ещё хуже – попади ты в тюрьму на севере, в Нью-Йорке или около того, ты оказался бы в одиночной камере согласно правилам Обёрнской системы. Но на юге после войны заключенных было так много, что вас запирали по двое, и это было некоторым облегчением.
  Бывших сообщников держали не только в разных камерах, но и в разных блоках, так что Гарри ты за три года так ни разу и не увидел, разве что мельком. Вы могли бы пересечься на службе, но то ли он ходил к пресвитерианцам, то ли не горел желанием тебя видеть.
  Первый твой сокамерник был Калеб. Калеб – и всё. Его привезли вместе с тобой, посадили за то, что он убил полицейского. Через пару недель его заменили.
  Потом был какой-то скользкий тип, который подбивал тебя устроить побег – ну явно подсадной, и ты его послал. Фантазии у охраны было ни на грош.
  Потом был старикан лет пятидесяти, Илай Саммерс. С ним вы поладили – обоим было чего порассказать. Он сидел за грабеж, и сидел уже не первый раз. Илай был тихий, но болтливый дед. Обычно расселение бывших сокамерников по разным камерам воспринималось, как наказание: новый человек рядом с тобой – это всегда неуютно, да и после года в двухместной камере люди обычно воспринимали друг друга, почти как родственников, даже если и успевали возненавидеть.
  День за днём, шепчась с верхних нар на нижние и наоборот, вы рассказали друг другу почти всю свою жизнь – не охранников же в сотый раз обсуждать! И у него была жизнь не менее интересная, чем твоя. Были в ней и несчастная любовь, и предательство, и стычки с индейцами, и большие города, и разные выкрутасы судьбы.
  Илай тебя не осуждал.
  – Плохо, что людей ни за что убили, – пожимал он плечами. – Но я понимаю, не ты их с собой взял, а оставлять было стремно. Понимаю. Но ни за что убивать не стоит. Зато тех, кого стоит – тех и не грех убить, я так считаю.
  Он настоял, чтобы ты попросил у священника библию и смог читать её в камере, когда свет из окошка падал как следует. Вообще-то библии давали очень неохотно – ведь их могли и порвать, и, что хуже, пронести в них что-нибудь. Но при хорошем поведении многое разрешалось такого, чего не разрешалось другим.
  Ещё он тебя утешал. Утешение у Илая было одно – "могло быть хуже".
  – Вот, скажем, англичане знаешь, как делают? Ставят в камере машину – крутишь ручку, тяжело крутишь – шестеренки проворачиваются в ней. До щелчка. В день должен столько-то щелчков сделать. А не сделал – жратвы не получишь! К труду приучают так, суки. Англичане – самая поганая нация, прости Господи. Хуже них только коп-ирландец и торгаш-шотландец. Эти если споются – всем хана, всех в рог бараний скрутят.
  Но в шестьдесят седьмом Илай досидел последнее и вышел на свободу.

  Какое-то время ты сидел с одним воришкой-рецедивистом, Суинни Ласкером. Этот если и болтал, то не про своё прошлое – он был всегда начеку.
  Ну, а в шестьдесят восьмом, весной, его заменили на Билла Ягера. Билл был потомком немецких переселенцев, как раз из Сан-Антонио. Он был сильный, широкоплечий, здоровый малый лет двадцати пяти, помоложе даже, чем ты. Он получил десять лет за убийство солдата, которое, как он сам говорил, было непредумышленным, но ему там чуть ли не попытку мятежа приплели.
  Билл взял с тебя слово, что ты его не выдашь, и с помощью ложки сделал тайник в полу. Там он припрятывал какие-то детали, которые ему передавали разными способами с воли. Билл на многое открыл тебе глаза – у него брат был охранником в другой тюрьме в Луизиане, и он кое-в-чем понимал.
  – С воли многое можно передать, если знать, через кого. Только не на свиданиях! После свиданий раздевают полностью, а когда из мастерской идешь, обыскивают, но не так. Есть трюки всякие, как внимание отвлечь. Например, спрячешь клепку во рту, начнут обыскивать, а ты её вроде как выронил. Тебя побьют, конечно, не особо сильно. А в ботинок-то уже не заглянут! И так далее.
  Он же открыл тебе глаза на то, как попасть в мастерскую получше.
  – Дурачок, что ж ты им не сказал, что резать по дереву умеешь? Попросись в столярку!
  Ты сказал, что столяркой-то как раз не владеешь.
  – А, никто не владеет. Просто повод нужен, чтобы туда человека определить.
  Так ты попал в столярную мастерскую. Поскольку работать с лаками и делать шлифовку ты не умел, старшина решил посмотреть, как ты и вправду режешь по дереву. Тебе выдали резцы, и поначалу с ними было непривычно, но потом ты начал вырезать неплохие вещи – уточек, мыльницы, буквы, солдатиков. Поначалу это было просто избавление от плетения канатов. Но потом охранники стали тебе заказывать то или это – ты приноровился, и через некоторое время мог рассчитывать на особое отношение. Освоил приклеивание, собрал по фотографии настоящую модель дилижанса, что всех восхитило! Говорят, начальник тюрьмы (тот ещё упырь) поставил её себе в шкаф.

  И так ты смог попроситься в рабочую бригаду. Туда многие хотели попасть. Конечно, тебя не хотели отпускать... но ты был чертовски убедителен, и договорился, что раз в два месяца тебя будут в неё ставить. Рабочая бригада – это наемный труд. Тюрьма сдавала живую силу железнодорожникам, строителям дамб и другим организациям. Вы выезжали на неделю или около того, скованные в цепочку или попарно махали кирками и лопатами. Дробили камни, делали насыпи, клала шпалы и рельсы, мостили дороги, валили лес, рыли канавы. Работка была тяжелая, но за возможность побыть на воле, увидеть поле, лес или реку, многие готовы были на всё.
  – Эх, мне б туда попасть! – говаривал Билл, но его туда не назначали. Чуяли, падлы, что парень замышляет побег, только доказать не могли.

  Да, о посетителях! Думаю, не надо уточнять, что долгое время твоим посетителем была Мэри Тапси – ей, конечно, в Сан-Антонио всё рассказали. Посещения разрешались в зависимости от поведения – от одного раза в три месяца до двух раз в месяц, по воскресеньям. Мэри приезжала обычно в последнее воскресенье, привозила пирог (хоть его и протыкали шомполом надзиратели, а иногда и пальцами в нем копались, и кусок себе отламывали, он все равно был неимоверно вкусным). Свидание длилось сорок минут – в начале она всегда шутила и держалась молодцом, но через полчаса обычно начинала плакать. Спрашивала, что тебе привезти. Но чем можно было владеть в этой темнице? Да, практически ничем. Привозила табак – на него можно было в мастерской что-нибудь выменять. Курить заключенным разрешалось или во время свиданий, или раз в день, под присмотром, и только "привилегированным". И все равно табака чертовски не хватало – ведь он так напоминал о доме, о воле, о вечерней прохладе под козырьком крыльца, о кресле качалке! Всякий за него готов был душу продать!
  Иногда Мэри Тапси болела – тогда она не приезжала, а только присылала письмо. Ты уже мог кое-как разобрать его, да и она писала не сама. Письма были короткие – как дела да как поживаешь. Ну и что ответить-то?

  Но однажды посетитель пришел к тебе не в последнее, а в предпоследнее воскресенье.
  Ты вошел в комнатку для свиданий и увидел какого-то щеголеватого джентльмена – короткие пижонские баки, подстриженные аккуратные усы, котелочек, расшитый жилет.
  Ты раскрыл рот, чтобы позвать охрану и сказать, что вышла ошибка, повернулся к двери.
  – Малой! Ты что, не признал!? – спросила эта улыбающаяся морда. – Ты забыл что ли всё, да? Тебя тут по голове бьют круглые сутки, да?
  И ты вспомнил страшную весеннюю дорогу в Калифорнии, тебе семнадцать, ноги промокли, нос хлюпает. Мимо тебя проезжают один за другим головорезы Шефа. Один, с какой-то металлической херней в зубах, наклоняется и делает прямо тебе в лицо это свою "Ууу–уииииуууу!"
  – Завывала!? Итан!?
  – Он самый!
  Ты спросил, как и зачем он тебя нашел.
  – Скучно стало! Поехал в Техас почтовой линией. На станции дилижансов сижу, жду пока лошадей поменяют. Подходит ко мне какой-то замшелый дед. Разговорились. Не боитесь, говорит, индейцев, их тут в Техасе всё ещё много? Я говорю, ты че, старый, газеты не читаешь? В прошлом году команчи сдались у Медисин Лодж. А он мне – да не все сдались, и кроме команчей тоже много всяких ещё бегает. Я ему: "Да я в округе Мендосино этих индейцев штук сто перестрелял! Рейнджеры Барксдейла, слыхал?!" Ну, думаю, понятно, не слыхал, сколько лет уже прошло. И потом, где Мендосино, а где Нью-Мексико? А он вдруг: даааа, говорит, слыхал, сидел в тюряге пару лет назад с одним парнем вашего возраста примерно, он тоже из этой команды, Блэйн Финч. Я ему: "Брешешь! Не было такого у нас! Я ребят Барксдейла ВСЕХ знаю!" Он описал – и по всему ты и вышел! Я уж догадался, что ты имя сменил. Ну я и поехал проведать, как что. Ну, рассказывай!
  Ты рассказал, как нашел Мэри Тапси, как застрелил китайского босса в Сан-Франциско, как приехал в Техас, как воевал с команчами, а потом с федералами, и как попался.
  – Чет ты не больно весело пожил! – сказал Итан самодовольно. О своих приключениях он рассказывать не стал, видимо, они были не из тех, о которых распинаются в комнате для свиданий в самой страшной тюрьме Техаса. – Ты, брат, что-то явно не так делал. Ну, ничего. Это – дело поправимое, наверстаешь.
  Ты сказал – какой хер наверстаешь, четыре года ещё трубить тут.
  – А, – махнул рукой Итан. И понизил голос. – Тебя как, на работы гоняют в поле? Гоняют? Ну, полдела сделано. Дальше в игру вступаю я. Кстати, я теперь не Итан никакой, Рэмси Стоктон меня кличут, усёк! Вот так. Повтори-ка.
  Ты повторил и сказал, что в поле бываешь.
  – Пффф! – сказал Итан. – Ну тогда одной ногой уже на воле.
  Ты сказал, что там хер убежишь – охрана вооружена винчестерами, никого не подпускает.
  – Пффф! Бедный наивный Малой. У ларди-дарди подол задрался, тут её лави-дави и не растерялся! Короче, давай, через месяц опять зайду, выясню, что как, и сколько это будет стоить. Усёк? – и он подмигнул.
  Он хотел подкупить кого-то из охраны. Ты разочарованно сказал, что это наверное, не меньше пяти тысяч.
  – Ну, это мы посмотрим... за наличные в нашем деле обычно делают скидочку – и он тебе ещё раз подмигнул.

  Может быть, свобода была куда ближе, чем ты думал?

  Биллу ты пока говорить об этом не стал, но тут он сам тебя огорошил. Взял и достал из тайника... РЕВОЛЬВЕР! Самый. Настоящий. Револьвер. Конечно, не бог весь что, Смит-Вессон полуторной модели, тридцать второго калибра. Но всё равно, как он смог его пронести!!!
  Он, как оказалось, его и не проносил – он его собрал по частям, которые его родственники подкладывали в сырье для цеха. Парням из привилегированных было уплачено, чтобы посылка дошла до адресата.
  – В воскресенье вся охрана разбредается – больше половины людей идёт охранять тех, кто слушает мессу, да многие и сами идут к причастию. Во дворе всегда меньше народу. Возьму одного в заложники, дальше к воротам. У ворот в воскресенье всегда есть лошади или повозки посетителей. Ты со мной приятель? Стащишь шило в мастерской – будет нас уже двое вооруженных.
  План был сумасшедший – 1 шанс из 100. Нет! Из 1000! Ворота охранялись, как зеница ока. И все же... все же Билл решил попробовать.

  Пробовать глубину реки обеими ногами было чертовски глупой затеей, но пустые нарекания еще никого не перенесли по ту сторону стен тюрьмы. Что толку теперь винить себя за неосторожность, опрометчивость и чрезмерную горячность? Хотя… Иногда Джо таки пытался заякорить себе на подкорке мысль о том, что впредь нужно быть более терпеливым. Думать, складывать, не гадать, а предусматривать. Черт, это старость, м? Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер. Но! Да, Джозеф улыбался, а не скалился и по большому счету ему было плевать как это выглядело ну и все такое. Он просто не так грузился как раньше.

  Мужчина, опершись спиной о щербатый отвес тюремной стены, ощутил знакомую прохладу. Она плавно, даже нежно прошла от лопаток до крестца и обняла за пояс. Однако то жаркое лето, три года тому назад, он почему-то сразу вспомнил и представил воочию, будто и не было позади него толстой кладки.

  Вопрос. Еще. Снова вопрос. Духота, зал и эти сраные парики и пот, струящийся из-под них. “Вы убили Шелдона Пёрселла?”... Нет, он тогда спросил: “Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?”. Ага, точно, так и спросили. Ему на миг показалось настолько лицемерным все это заседание, что он едва не блевонул! Так просто все было в этой фразе, мол, самое-то главное, из этого ствола стреляли или нет? А что убили человека – ну дык бывает, верно? Черт. Потом вроде спрашивали, сколько всего убил – тоже такое, вот если меньше дюжины, то вроде и не плохой парень, а если больше – ну падаль редкостная! Не-а, ребята, первый кровник навсегда вас меняет, бывает, что кто-то эти изменения принять не может и вовсе. Мысли, тревоги и раскаяния разрывают сознание и терзают бедолагу так усердно, как голодный пес грызет оброненный в пыль мосол. Другие же – наоборот, просто принимают это мироощущение как утреннее озеро принимает в себя человека, захотевшего окунуться еще когда дымка стелется у самой поверхности глади водной. Медленно ли быстро, с брызгами или плавно, словно нож в масло, но озеро поглощает тело, и войти можно лишь единожды, словно навсегда изменившись…

  Джо фыркнул и снова улыбнулся. Воспоминания иногда казались ему забавными. Самым не забавным, что ему пришлось узнать, так это то, что семь лет это охренеть как долго. Что же такое тюрьма? Многие сразу почувствуют на конце языка такие слова как “взаперти”, “решетка”, “несвобода”, да-да, все верно… Но если глубже, если глянуть глазами Джо, того кто там побывал, то можно с уверенностью сказать: тюрьма это самая гнусная иллюзия, какая только есть в мире, тюрьма – сосредоточение амбивалентности. Пройдут сотни лет, и если она останется, то никак не изменится, в этом Джо был уверен на все сто. Но чтобы понять что же в ней такого парадоксального, следует пройти через три пункта, которые врезались в сознание Джонсона. Во-первых, тюрьма это режим. Ну вот ты – Джо, обычный человек, оказываешься в полной власти других людей. Есть, спасть, ходить, говорить – все четко по регламенту, который утвердили и при этом так сильно насрав на твое мнение, насколько это возможно. Плевать, ты должен делать так, иначе получай, мразь!

  Во-вторых, тюрьма это такое место, где ты – и это наверное самое странное ощущение, что испытал Джо – не остаёшься наедине. Спать - вдвоем, отдыхать под присмотром, работать толпой, всегда есть кто-то, который пусть и не смотрит на тебя, но ты его явно ощущаешь рядом. Остаться по настоящему одному – роскошь, и да, Джо конечно слыхал о том, что бывало люди сидели в одиночке и сума сходили от одиночества, но эт тоже перебор. До хруста зубы ломая друг о друга, Джозеф порой вспоминал бескрайнюю степь и солнце в зените, а вокруг… только орел и ветер под его крыльями или с тоской вспоминал ночь, её луну, костер тихо потрескивающий, койота, что глотку надрывает вдали.

  Ну и конечно, в-третьих, тюрьма это неприятное место потому, что это бухта разбитых судеб. Сколько людей тут потеряли свои жизни? Кто-то, быть может, попал сюда еще младшим чем Джо, кто-то гораздо старшим, но каждый кирпич этих стен был пропитан их ощущением безвозвратно потерянных дней. Лет. Их забрали у них, выхватили как ловкий стрелок выхватывает револьвер, фьють – нет пары месяцев, фьють – уже пары лет. И все, тут не скажешь “я все понял, я больше не буду”, о нет, дружок. Тут у тебя забирают одно из самых ценных – время. Его забирают и при тебе же просто выкидывают. Это наверное похоже на то, как у путешественника отбирают флягу с драгоценной водой и просто на его же глазах выливают, тупо в песок. Их не вернуть никогда, вообще, понимаешь?

  Поначалу Джо пребывал в таком… ощущении ожидания. Ну вот его привезли, его камера, так, окей. Столовая, раз в неделю купаться, работать – ага, но это все, как бы так, ну пока что, понимаешь, на первое время, да? Месяц прошел, ты вроде привык, обтерся, завел пару знакомых, огрёб пару раз от охранников, но так, не сильно, жаловаться не на что пока, но все равно, все как в день приезда. В гостях, все еще не веришь до конца, все как будто не с тобой. Сидишь с краю кровати, потому что оно же не твое, а на самом-то деле твое-твое, только ты еще не знаешь об этом, вернее не веришь. Вроде не на долго.
  Сильно было когда прошел год. Неожиданно хлестко. Все еще “на чемоданах”, а потом бац – год прошёл, тю-тю. Да как так, мать его, что, правда? Целый год? ГОД? Сука, да я же только вчера приехал, ну как же так? О да, многие сейчас начнут елозить мол, да херня все это, время наоборот тянется медленно и будут отчасти правы. Вот тут то и открывается вся жуть этой заколдованной страны – тюряги: здесь все белое и черное одновременно. Все, от начала и до конца. Слова – ложь, говорят что друг, а потом пыряют в почку украдкой, в углу темном, потому как продали за “пуд соли”. Поступки – обман, потому что каждый миг ты делаешь вид, маску: ты никогда не должен быть собой, иначе пропал – тебя сожрут как креветку без чешуи, засунут свои грязные ручонки тебе в душу. Вывернут, изгадят и наплюют, всем насрать что тебе больно, тут каждый сам за себя, тут нет приятных джентльменов, увольте-с. Да все, все тут противоречиво, это самый жуткий обман, что, мол, тюрьма это сидеть, нет уж. Время течет медленно, как сопля из носа того выпивохи в углу бара. Он, чтобы не упасть, только и смог что упереться рожей в край стола, так что на щеке завтра будет виднеться багровый рубец от бороды до лба. Медленно текут деньки, ох как медленно, как представить только… Семь. Лет. А кому и больше, десять, пятнадцать, просто жуть, двадцать, да, но потом представляешь, что все ЭТО твоя жизнь. Она проходит только тут, с утра и до вечера, каждый день. И начнут они мелькать, да так быстро, что уши закладывает. Оглянешься – десяток уж пробежал, а ты вроде как только вчера въехал, только спальное получил и с соседом познакомился… Только на краешек кровати присел посидеть, так, на время.
Отдельными пятнами на фоне всего это кошмара были те дни, тьфу, часы, когда приезжала Мари. Ну или письма, тоже супер, на все сто, ага. Но и тут, сука, та же срань – Джо выходил и, видя мать, словно попадал в другой мир, в мир где все хорошо. Можно было для красного словца сказать, что он забывал обо всем на свете, о тюрьме, и эти часы пролетали как один миг. Не, чет сдвинулось в мозгу Джо наверное, потому что в эти моменты он не забывал ни на миг, где он находится. В эти моменты особенно больно и горько было буквально физически ощущать как текут сквозь пальцы, как песок, минуты до того, как ты вернёшься в клетку. Обратно. Джо был, конечно, благодарён ей, что не забыла. Это да, не она была виновата во всем этом, так что к ней вопросов ноль в итоге, только благодарность.
В итоге, когда Итан увидел рожу Джо, то его можно было легко описать как мужчину, вынужденного разменять третий десяток лет в самом ненавистном месте в мире. Исхудавшего крепко, на тюремных харчах не поправишься, да и работа не курорт. Слова выбраться, выйти, побег… о чёрт. На миг у него аж голова закружилась и в глазах поплыло все. Твою ж мать, с трудом “придавливая” эмоции, он тогда внимательно посмотрел на давнего товарища. Джозефу еще почудилось, что он почувствовал ветер на своем лице, но это лишь этот придурок Итан расхохотался ему в лицо. Джо дернул рукой, отгоняя наваждение и без промедления дал согласие на “операцию”.

  Да – буду должен. Да – англичанин так себе кредитор. Но свобода того стоит, уж поверьте. И это не было решением с бухты-барахты, много бессонных ночей Джо провел пялясь в потолок и раздумывая, взвешивая, данное согласие. Особенно мыслей прибавилось, когда Билли Ягер вывалил свою порцию новостей с оружием и побегом… Да что ж они, сговорились что-ли? Хороший этот парень, Ягер, да…
Но как бы ни хотел Джозеф уйти от пути, где он должник чокнутого англичанина, ему не удавалось “стать на путь” товарища немца, с которым они совершат побег… Нет, это глупый риск, примерно такого же сорта, как тот, в который он ввязался с Гарри. Быть “хорошим” парнем, не сдавать парня и верить что они револьвером и шилом проложат дорогу к свободе, казалось полной чушью. И это, еще не говоря о том, что сев на лошадь по ту сторону стен, ты как бы на свободе, да, все супер, но ты по-прежнему прямо возле того места, где тебя подстрелят как сурка за пять секунд. Бежать, чтобы сдохнуть, прям мечта. Но сдать парня придется, хреново конечно, подло, ага, но знаете, что хуже? Пойти на поводу у жалости и сесть задницей на кактус, выкинуть еще четыре года жизни или сдохнуть у ворот этого сраного “Застенка”. Вот что.

  Другой вопрос: что с Гарри? Сантиментов Джо не испытывал, вот поверьте. Ох, батюшки, залезу в задницу с долгами лишь бы вытащить старину Гарри, я ведь виноват в том, что он сел на дольше и пошел паровозом. П-ха! Джо снова улыбнулся, потом даже засмеялся. Что б его, но во главе были совсем другие мысли. Во-первых, если удастся вытащить этого оболтуса, то он станет должником Джо. Конечно, можно было сказать, что Джозеф лишь возвращает должок, ведь это он его сдал тогда, но так думать не хотелось, то было тогда, а свобода вот она, сейчас. Во-вторых, тогда Гарри не “спргынул”, сказал “да” и все – мужик, такого иметь за спиной огромная роскошь сейчас. Ну и в конце концов, работать в паре всегда легче, так что долг отдавать будет проще. Получалось Три Плюса против Одного Жирного, мать его, Минуса.
  Джо хотел на свободу. Больше всего на свете.

  Легко ли оказалось предать человека, который тебе доверился? Который днями и ночами делил с тобой крохотную комнатку? Который трижды пересказал тебе свою жизнь, а ты ему свою тоже трижды?
  Нет, нелегко.
  Это, может, было бы легко, если бы оно было только между вами двумя. Толкнуть в пропасть. Выстрелить, пусть даже в спину. Не дать денег, когда они могли бы спасти. Не помочь там, где он рассчитывал на твою помощь... Было бы легче, наверное.
  Но не просто предать, а выдать его начальнику тюрьмы, оказалось очень нелегко. Вы оба с ним были преступники, это-то да. Все заключенные в этой тюрьме были преступниками, за исключением, конечно, невинно осужденных, но что-то ты таких не помнил. Однако преступники бывают разные: закоренелые и вынужденные, беспринципные и порядочные... вы были, как грешники в аду – у каждого своя история и своя судьба. А надзиратели – как черти в этом аду. Не бывает хороших чертей. А ты... ты пошел к главному черту и все рассказал.
  Поэтому чего тут спрашивать, легко ли было... Да трудно было не то что сказать, трудно было губами пошевелить, они как каменные стали. Инстинкт. Нельзя. Не выдавай им никого.
  А ты выдал. Даром такое не проходит, это уж точно. И лицо главного черта Ханствилля разгладилось, и улыбка тронула его губы, и рога выросли еще на дюйм. "Еще один сломался."

  Но знаешь что? Так, если разобраться, скорее всего ты спас Билли Ягеру жизнь. Ведь правда шансов у него было... ну, один из ста? Из тысячи? А вдвоем у вас один из пятидесяти – тоже что-то не очень воодушевляет. А так... ну побьют его... ну накинут пару лет... но хоть не могила.
  Задали вопрос, мол, зачем ты его выдал. Ну, ты уже знал, что в таких случаях говорить надо – мол, совесть заела, встал на путь исправления, сэр, а то ведь дуралей Ягер мог и подстрелить честного человека случайно. Но вот это уже сказать просто оказалось. Врать иногда намного проще, чем говорить правду: лживые слова вылетают сами, как колечки сигарного дыма, а правдивое слово – вываливается изо рта, как булыжник, скатывается с губ и падает человеку на башку.
  Ты Ягера больше не увидел, кстати. Как сказал, что у него там револьвер – сразу же, пока ты в кабинете оставался, обыск провели, и когда тебя вернули в камеру, Яшера там уже не оказалось.
  Знаешь... десять случайных человек из десяти, которых спросили бы, поступил ли ты неправильно, сказали бы, что, конечно, неправильно. Но просто никто из них скорее всего них не провел ни дня в Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери, а кто провел бы хоть день, не стал бы на этот вопрос отвечать.

  В общем... ты справился. И дальше все пошло само. За Гарри похлопотать? Можно, почему нет. Гарри особо внимания не привлекал, тянул свой срок угрюмо и замкнуто, как будто завернул душу в плащ и в нем и жил. Не был у охраны ни на хорошем счету, ни на плохом. Ну, сделали тебе такое одолжение, сказав, мол, надеемся, вы на своего знакомого повлияете в хорошем ключе.
  Ну, ты и повлиял, только не так, как они хотели.
  Далее Итан, который теперь был Рэмси Стоктон, привел в дело шестерни, называемые "большие деньги" и "маленькая зарплата". Зубья этих шестеренок были выточены друг под друга, они хорошо зацепились, и механизм пришел в движение.

  – Шеф, не могу я больше терпеть! – сказал ты конвойному. Ты был не в курсе всех деталей, просто знал, что он хорошо подмазан. На самом деле он получал примерно три годовых заработка. Начальник караула был тоже в курсе. Он получал пять годовых заработков. Таким образом оба были неплохо застрахованы даже на случай увольнения. Но они, конечно, не хотели, чтобы их уволили. В нарушение всех правил вас двоих отстегнули от общей цепи, оставив цепи на ногах у каждого, и вы под конвоем засеменили аж под мост в пятидесяти ярдах от траншеи, которую копала бригада. А там вас уже встретил Итан. У него были две свободные лошади, два свертка с одеждой и магазинный карабин, нацеленный чисто на всякий случай поверх головы конвойного. Конвойный снял с вас кандалы.
  – Ну че, послабее или посильнее? – спросил Итан, усмехаясь, когда вы вдвоем переоделись.
  – Ну так, чтоб правдоподобно, но не очень си... – Итан, не став дослушивать, с наслаждением ударил конвойного прикладом, возможно сломав ему челюсть.
  – Че, парни, по-моему, правдоподобно! – сказал он. – Теперь по коням, и едем шагом вдоль речки. Как я в галоп подниму – так и вы поднимайте.
  Вы влезли на лошадей – руки и ноги уже отвыкли от поводьев и стремян, но куда-то в спину, под загривок, под хребет, все нужные ощущения и реакции въелись уже давно и намертво. И когда наконец вы подняли лошадей в галоп, это было как во сне! Ничего более фантастического, чем этот галоп после трех лет за решеткой, ты до сих пор не испытывал. Воздух свободы пел в ушах что-то неразборчивое, сердце билось как ненормальное, и руки дрожали.

  Свободен!

  Вы поехали очень, очень быстро, сначала вдоль реки Тринити, потом пересекли её, проскакали еще милю, свернули на какую-то глухую тропку, и тут уже поехали потише, потому что легко было напороться на ветку.
  За два месяца Итан хорошо изучил пути отхода. Когда вы остановились передохнуть и напоили лошадей из бочага, Гарри спросил:
  – Куда теперь? В Хьюстон?
  – Неее, – ответил Итан. – В Хьюстоне про побег узнают быстро. И наверняка выставят заставы по дороге в Шривпорт тоже. Будут думать, что мы к границе штата поедем, в Луизиану.
  – А мы куда же?
  – А мы, парни, на север. Поедем через Даллас. Там еще нет телеграфа, про побег там узнают из газет, а мы туда попадем раньше, чем газеты. Двести миль – и мы на месте. За двое суток должны успеть.
  – А потом?
  – А потом продадим лошадей, сядем на дилижанс в Шермане и усвистим на север.
  – А на дилижансах нас же искать бу...
  – Кто? Рейнджеров после войны разогнали. Армии не до нас, поверь. Дело ваше не федеральное. Кому вы сдались, парни? А главное, вы че, думаете, этим, которым я заплатил, очень хочется, чтобы вас поймали? Не-а. Им хочется, чтобы вы исчезли из Техаса. Они расскажут какой-нибудь херни про вас. Все будет шито-крыто-в-землю-врыто. И водой залито. В Техасе просто не светитесь больше – и нормуль.
  – А че делать-то будем? – спросил Гарри, который был пришиблен произошедшими событиями и плоховато соображал.
  – Че хочешь, – ответил Итан. – В этом же и смысл свободы, м? Лан, хватит болтать. Поехали.

***

  Лошади у вас были резвые – выносливые молодые армейские морганы, должно быть, не меньше баксов шестидесяти за каждую уплачено. Вы скакали, скакали и скакали, пока задницы не начали ныть.
  – Че, парни, жопы в тюрьме отсидели? Отваливаются? – спросил Итан насмешливо.
  – Ага.
  – Вот и у меня тоже! – заржал он. – Давненько я так не скакал никуда.
  Вы разбили лагерь в каком-то овраге, хотя лагерь – это сильно сказано: едва почистив лошадей, раскатали одеяла, упали на них и заснули, не обращая внимания ни на мошкару, ни на голод (из припасов были только сухари и бекон, который вы сожрали еще в обед).
  А вечером следующего дня уже были в Далласе.
  В Далласе жило около трех тысяч человек. Тут шла ожесточенная борьба между освобожденными в ходе реконструкции неграми и белыми, в этом году как раз появилась своя ячейка ку-клукс-клана, и на трех потных белых мужиков никто особенно не обратил внимания.
  Вы завалились в отель, сожрали каждый по стейку, едва умещавшемуся на тарелке, выдули кружке степлевшегося, но страшно ароматного пива и пошли мыться.

  Ты первый раз за четыре года мылся, как человек.
  Ты мог курить прямо в бадье, в которую тебя посадили.
  Ты мог намыливаться сколько захочешь, а вода была такая горячая, что пар от неё поднимался, словно туман.
  Это было так здорово, что поневоле закралась мысль – это, наверное, отпуск. Не может быть, чтобы теперь так – и навсегда. Не... ну... это же ненормально всё. Скоро надо будет вернуться. Но как круто было бы вот так, хотя бы раз в пару месяцев, отдыхать...
  А потом все же дошло, что так теперь будет всегда.

  Гарри сказал:
  – Я ни хера не ценил жизнь, парни. Ни хера не ценил, – и пошел спать.

  А тебя Итан, который был теперь не Итан, а Рэмси, как ты помнишь, позвал поговорить так сказать, с глазу на глаз. Вы взяли еще по кружке пива и вышли на большой балкон отеля, где из-за жары никого больше не было. Отсюда открывался вид на вечерний Даллас. Если честно, смотреть было не на что – домишки, повозки, магазины да конюшни. Но ты пожирал все это глазами, рассматривая свободно ходящих людей, гуляющих парами дам, настороженно жмущихся к стенам негров, которые рисковали показываться на улицах только группками, вывески с едва различимыми буквами в вечернем полумраке... "Дрисколл и Компания, универсальная торговля." Кто хочет может прийти туда и купить что хочет. Хоть мыло, хоть табак, хоть кофе... Даже, мать твою, навоз на улицах выглядел чем-то родным, едва не утраченным.
  И все такое яркое. Все такое настоящее. Руку протяни – и вот оно.
  И, конечно, закат. Вчера ты заснул до заката, но сегодня ты его увидел. Красное техасское солнце садится за холмы, поросшие травой, можжевельником и самшитом, и где-то там, между холмами, течет, не спеша, Бразос.
  Вы сидели в плетеных креслах, дым от сигар поднимался в неподвижном воздухе. Жара потихоньку отступала.
  И пиво.
  Ты думал, что помнишь, какое оно на вкус, но оказалось – ни черта! Оно гораздо, гораздо вкуснее.

  – Ну, давай, спроси меня, нахера? – предложил Итан.
  И ты спросил.
  Он засмеялся. Он был постарше тебя года на три или на четыре.
  – Всегда я тебе завидовал, старина. Всегда я тебе завидовал. У меня в жизни ни хера никогда не было, и у тебя тоже. Я попал к шефу, и ты попал к шефу. И он тебя сделал чем-то вроде гребаного наследника, принца, блядь, датского. Всему научит. Всегда озаботится. В рыло кому надо двинет. А мне – ни хера. Я думал, надо к тебе поближе держаться, тогда, может, и мне перепадет. Не, не перепало. Тебя шеф позвал с собой на ранчо, а меня нет. Ток ты взял и отказался. Господи Иисусе, как же я ликовал, ты не представляешь! – он отсалютовал тебе бокалом пива.
  Потом он задумался, припоминая, видимо, события восьмилетней давности.
  – Мы с Медвежонком поехали на юг, а тут как раз война началась. На юге собрались все недовольные союзом, а кто и просто бандиты, как мы. Многие пробирались в Техас или Алабаму и воровали лошадей нещадно. Мы с Медвежонком засели в Сан-Бернардино. Бывал в Сан-Бернардино? Мормонский городишко, а мормонов после Маунтин Медоуз много кто не любил. Ну, и короче всё в то время можно было на мормонов свалить, абсолютно всё. Что бы ни сделал – пусти слушок, что это мормоны, и про тебя и думать забудут. Сколько мы там лошадей наворовали... не перечесть. Но потом союз ввел войска, к тому же, завелся там новый шериф, и он начал уже всех щемить. Тогда мы с ним бизнесом занялись – покупали шлюх в Сан-Франциско и развозили по городам, где нужны были. Всяких покупали, и китаянок, и метисок, и белых. У нас даже повозочка особая была, как у приставов, с решетками на окнах, прикинь? Ну и до шестьдесят шестого так и ездили. А потом... потом у Медвежонка окончательно чердак съехал. Он и раньше перегибал, ты помнишь. Ну и... один человек его пристрелил.
  Рэмси замолк, задумчиво пуская колечки.
  – А, к черту! – хмыкнул он вдруг. – Я его и ухлопал. Кто-то должен был. Он берега совсем потерял.
  Ты вспомнил Медвежонка и подумал, что это была за парочка: тридцатипятилетний садист, у которого мозгов и гонора было, как у восемнадцатилетнего парня, и хитрый, ловкий двадцатидевятилетний Итан.
  – Короче, бизнесу пришел конец. Да и надоело мне страсть. Бабы – это интересно, пока их мало. А когда их много... Намучаешься. Год, наверное, я протрубил без дела, играл в картишки, а потом стакнулся с двумя ребятами из Невады. Мы с Медвежонком возили женщин в Вирджиниа Сити, и я там знал двух корешей с прииска "Надежда". Их оттуда выперли, ну они и затаили, знаешь ли, некоторое хамство на компанию. Вот мы втроем прииск и грабанули полгода назад. Может, читал в газете? А хотя... откуда у тебя газеты-то. Оттуда и денежки. Эй! – гаркнул он так, что ты чуть не подпрыгнул. Тяжело было даже привыкнуть, что с кем-то можно поговорить не шепотом. – Пива еще! Два!
  Ты спросил, сколько же ты должен.
  Он улыбнулся.
  – Ну ты чего? Что значит сколько? Я че тебе, денег взаймы дал? Я тебя выручил. Ты должен. Отдашь когда-нибудь, когда время придет. Будет теперь за тобой, Малой, должок. Вот так вот. Да и где ты денег столько возьмешь? А я че, буду над душой у тебя стоять? Не, это тупо. Сочтемся, как случай будет, понял?
  Вам принесли пиво. Ты спросил, откуда ему знать, что ты его не бросишь, если что.
  – А я в Сан-Франциско про тебя узнавал. Ты ж тогда не сказал, куда едешь, зачем, а я узнал, что мол тетку доставал. Навел ты там шороху, кстати. Тебя китайцы до сих пор ищут. Ты с китайцами поосторожнее, они же как гребаный улей. С одного конца пожужжали, на другом жала уже приготовили. Хуже китайцев, я считаю, только мичманы королевского флота.
  Рэмси коротко рассмеялся.
  – Вот как вышло странно, да? Ты тогда спас Медвежонка. А я его убил. А тебя спас. Выверт судьбы. Ну так вот, Джо. К вопросу о том, нахера. Тоскливо. Тоскливо жить-то. Шеф, сука, он умел вот эти вот мыслишки у всех давить. Хер знает почему, но с ним не так было. Интересно что ли. Он пер и пер по жизни, как паровоз, а мы за ним, как вагоны. Он говорил – мы делали. И все вроде смысл имело. А потом ушли и... потерялся смысл, а? На хера всё это? Ну, к примеру, попробовать там что. Бабы. Вино. Устрицы по доллару за штуку. Ну, попробовал. И что? И все. А вот сейчас, знаешь, круто было. Когда я всё это провернул с охраной вашей, ощущение сразу, как будто Господь Бог наверху подавился пивом, понимаешь? Это сейчас кажется, что легко все прошло, а сначала казалось, что вообще невозможно. Это я хорохорился больше, чтобы ты не соскочил. Как найти там людей нужных, как к ним правильно подъехать... И когда прииск грабили, тоже такое было чувство. Только... только стремно такие вещи делать с тем, кого не знаешь. Особенно, когда ты один, а их двое. Капец стремно, брат. Так что ты давай в себя приходи, а потом поедем... поедем перетряхнём людишек. В Неваду я не сунусь больше. Поехали на север? В Монтане еще есть и золото, и придурки. За золото и придурков!
  На небосклоне стали зажигаться первые звезды. Звезд ты тоже не видел лет сто.
  – Гарри этот – он как? Сойдет? Нормальный он? Че вы с ним делали, выкладывай. И вообще... как ты жил все эти годы, дуралей?

  И Джон рассказал ему все. Как было хорошо и как было плохо, где слаще – там пчелы кусаются, а что воняет дерьмом, то явно не мед залежавшийся. Оно то все более или менее просто по жизни. Ничего сокровенного, но отчего-то людям по молодости всегда эта наука дается с трудом, пока себе шишки настучат, пока дойдет… А бывает ведь и вовсе не доходит.

  Джонсон говорил без умолку. Сколько себя помнил – никогда такого не было. Не тот это парень, что вот так сядет и станет языком плясать под кружку пива. Однако, вот прямо сейчас, на балконе отеля в Далласе, сидя в удобном кресле (пха-а, уж получше тюремной шконки, да уж, приятель?), его “рвало” словами и воспоминаниями. И ничего ведь такого не говорил, но для него это было важно. Как будто не будет уже ничего дальше, как будто вот все – конец, это и была цель его жизни: вырваться из Застенка и теперь уже не нужно напрягаться всю оставшуюся жизнь. Он пил и пил, но опьянения не чувствовал… Может нервы, может стейк огромный, заполнивший каждый укромный уголок его живота, а может дело было в том, что больше говорил, чем пил.

  Изредка, он все таки умолкал. То ли Итан куда отходил, то ли тема заканчивалась, покуда новая не находилась – молчали, прихлебывая из кружек. В такие моменты он просто физически пожирал взглядом людей, тех кто был “снаружи”. Они ходили “там”, спокойно себе говорили между собой, спешили кто по делам или наоборот, вразвалочку прохаживались между домами, размешивая и без того равномерную грязь дороги. Они все были чужие, другие, такие… свободные. Да, это слово снова и снова появлялось в голове Джо, применимо к себе, но это было больше в значении, что не взаперти, не в тюрьме, а в отеле. А вот “они” все были свободными по-другому. У них была жизнь, казалось, такая, как они захотят. Например, держать салун или возить хлопок, строить железные дороги, да что, черт возьми, захотят! Можно было, конечно, обманывать себя, что, мол, и ты так можешь, стать такими же как они, здороваться на улицах, касаясь кончиками пальцев поля шляпы, спрашивать о новом рецепте запечёной индейки и с умным видом рассуждать о том, будет ли засуха или на этот раз обойдется. Да к черту: им хватало всего лишь этого, чтобы жить. Он – Джозеф Джонсон, тот кто никогда не перестанет смотреть на мир без прицела, тот кто чувствует себя живым мертвецом и лишь в редкие моменты, когда словно расплавленный металл течет по жилам и голову сносит к херам, он по настоящему дышит и живет. Это осознание витало где-то рядом всегда, всю его гребанную жизнь, но только прямо сейчас оно не только проявилось и утвердилось, но и не принесло какого либо дискомфорта. Это было похоже на то, если тебе чем-то не нравилось своё тело или лицо и каждый раз, проходя мимо зеркала, ты старался не задерживать взгляд или просто мысленно говорил что-то типа утешения. Но тут, все пошло по другому сценарию, Джо заглянул в зеркало, в полный, мать его, рост и вместо того, чтобы отвернуться – усмехнулся и можно было с уверенностью сказаться, что многие бы шарахнулись от этой улыбки.

  Они все были по другу сторону, от Джо. Словно другого вида, а как известно, рано или поздно, но если сферы интересов двух групп сходятся на чем-то – сложно оказаться им в позиции одновременного выигрыша. У них была лишь эта свобода, выбирать тряпки, трепаться ради скуки, трахаться украдкой да жить в долг. Они кичились своими правилами, тем что якобы они дают им уверенность в завтрашнем дне и позволяют использовать других людей, но плевать Джо хотел на такие “жизни”. В пекло! Это рано или поздно заканчивается могилой, разница лишь в том, что тебя туда уложит. Зараза какая или еще хуже того – случай несчастный, а может и пуля, к примеру, или нож щербатый в спину меж ребер, да итог один ведь, так чего ради? Чтобы “по-тихоньку”? Чтобы по правилам? Чтобы что, мать вашу?

  Джо прекрасно понял Итана, когда он ответил на вопрос “нахера”, вторя мыслям самого Джонсона. Да потому что только так ощущаешь себя живым! По настоящему свободным, способным на что-то больше чем могут большинство и дело тут даже в каком то самолюбии или гордыне. Дело в мироощущении, принятии себя: если человек рожден, чтобы нестись по прерии верхом на лошади, то только в этот миг он ощущает себя целостным, совершенным, настоящим. У каждого по разному, но это можно все свести к тягучему ощущению дрожащего кайфа.

  Джозеф улыбался и кивал, подтверждая слова друга. Да, мол, точно! А потом долгим взглядом буравил его взглядом.
– Мы одной крови Итан.

  Он отставил кружку с пивом в сторону и указал рукой на улицу, на людей, не открывая взгляд от товарища.

– Они все другие. Им никогда не понять, – он легко повел головой из стороны в сторону, нет-нет, – они думают, что нам нужны деньги или девушки, стрельба… Представляют, что нам плевать на закон, чтобы типа жилось легче. Им и в голову не может прийти, что нам это нужно, потому что мы другие… Без этого нам вообще все это нахер не нужно!

  Джозеф откинулся на спинку и расплескал пиво, перевернув кружку, но не обратил на это внимание.

– Гарри нормальный мужик, я с ним одно дельце провернул, но куда он пойдет пусть сам решает… – и Джо никуда особо не спеша, рассказал товарищу про ограбление все в подробностях, не забыв упомянуть, что его излишняя доброта по отношению к мудакам стоила пули его подельнику и… можно сказать аресту.

  Некоторое время погодя, Джозеф продолжил разговор, но уже более на приземленную тему.

– Золото и придурки это самое любимое мое блюдо, – Джонсон ухмыльнулся, прищурив глаз, словно карикатурный пройдоха, шутливо продолжил, – Монтана? Пусть будет Монтана. Там ведь китайцев не много?

  Он подошел к Гарри и молча сел рядом. Глядел в глаза некоторое время и начал говорить прямо, не елозя.

– На суде я тебя сдал – ты молчал. – Джо кивнул после “я – ты” и продолжил, поводя итог, – Я тебя вытащил из Хантсвилля – мы квиты. – он конечно мог еще сказать, что когда того подранил скотина Пёрсел, то Джо не бросил его и тащил на своем горбу, но… чёрт возьми, упрекать еще в том, что не кинул подельника как конченая паскуда? Нет уж.
– Мы едем в Монтану, там что-то может подвернуться, ты с нами?

  – Я вот думаю иногда, кто мы? – ответил Итан. – То ли полубоги, то ли ошибка природы. Ты как считаешь, Джо? А, кстати... Ты опять Джо? Ты же как "Блейн" в Хантсвилле сидел. Или вообще смени имя совсем снова. Новая жизнь, новое имя, все дела.
  Он посмотрел на тебя прищурившись.
  – Роберт Кинг пойдет? Хорошо звучит. Или посложнее? Рэймонд Фишер. Ты бы хотел, чтобы тебя бабы называли: Боб или Рэй?

***

  Гарри в ответ на твои слова пожал плечами.
  – Ладно, – сказал он. – Забыли. В конце концов, это моя была идея дилижанс грабить. Вопросов нет. Поехали на север.

***

  Но сразу в Монтану вы не попали.
  Сперва вы добрались до Шермана и сели там на дилажанс Южной Почтовой Линии. До Монтаны она, конечно, не ходила. Вам надо было добраться до реки Миссури в Омахе, Канзас-Сити или Сент-Луисе и сесть на пароход до форт Бентон – черт знает где, в полутора тысячах миль на севере.
  Места на пароходе, который должен был отвести вас к золотым полям, естественно, стоили золотые горы.
  Когда на дилижансе вы пересекли Индейскую Территорию и доехали до Миссури, Рэмси объявил остановку.
  – Значит так, джентльмены, – сказал он. – У меня денег на троих до Монтаны не хватит. Давайте-ка подзаработаем на дорогу.
  – А че делать-то будем? – спросил Гарри, когда вы взяли по кружке пива и по стейку в местной пивной. – Лошадей красть или по дилижансам?

  Вы сошли в Неошо, крохотном городке, который с трудом оправился после гражданской войны. В начале-то войны все у людей здесь шло хорошо – конфедераты даже временно выбрали его столицей мятежного Миссури, но потом пришли янки. Янки сам город был не особенно нужен, но рядом с ним находилось несколько свинцовых разработок, и они оставили здесь гарнизон.
  Генерал Шелби (тот самый, чьи солдаты тебя чуть не повесили в войну) во время одного из своих рейдов сжег полгорода, пока не принудил этот гарнизон к капитуляции.
  Несколько раз сюда приходили то северяне, то южане, то партизаны. Школы в войну были закрыты, суд не работал, выработка то прекращалась, то возобновлялась, дилижансы не ходили, почту никто не возил. Край пришел в запустение, многие фермы в окрестностях были разорены, или же их хозяева ушли на войну и не вернулись. У тех же, кто остался, после войны конфисковали негров. В общем, жить тут было тяжело.
  Но вот прошло три года.
  Пепелища превратились в заросшие высоким бурьяном пустыри, в школах опять начались занятия. Шахта опять стала добывать свинец и цинк, только плавильню было построить некому, и руду приходилось возить повозками в Спрингфилд за восемьдесят миль.
  Отстроили здание суда, только теперь оно было маленькое и двухэтажное.
  Покатились по дорогам дилижансы, но ходили они нечасто и с перебоями.
  Говорили, что рано или поздно сюда дойдет юго-хападная ветка Южной Тихоокеанской Железнодорожной Компании (хрен знает, почему она называлась Тихоокеанской, никакого отношения к трансконтинентальной она не имела, а тянула ветки в Миссури, в разные стороны из Сент-Луиса). Но пока она не дошла – это была страшная глушь. Ну... что значит "страшная"? Не "страшнее", чем Джоплин или Карфаген на севере.

  И как люди здесь жили? За счет чего?

  В ответ на этот вопрос дьявол недобро ухмыляется. Ухмыльнулся в ответ на вопрос Гарри и Рэмси Стоктон.

  – Не, – ответил твой друг. – Есть идейка получше.

  Ведь совсем неподалеку находилась граница индейской территории, где в резервациях жили пять цивилизованных и некоторые другие племена. В войне они в основном поддержали конфедерацию, но крики и часть семинолов и чероки выступали за Союз, и у них остались старые разногласия. Было понятно, что от федеральной власти инедйцы всегда видели мало хорошего, а уж после мятежа – подавно.
  Но и без всякой федеральной власти индейцам в резервациях жилось тяжело – даже не потому, что земля там была плохой, и не потому, что правительство их так уж притесняло. А потому что у индейцев не было, пожалуй, главного, что отличает цивилизованное общество
  Предпринимательского таланта.
  Это кажется, что "торгаш" – обманщик и выжига. На самом деле это всегда человек, умеющий взять на себя риски, найти средства и получить за все это прибыль. Но индейцы плохо разбирались в таких вещах. Поколениями они жили либо с земли, как плантаторы, либо с леса и прерии, как охотники и собиратели. Они понимали, что такое торговля вообще, но плохо понимали, что такое бизнес. И потому край их не процветал, жили они в нищете, а когда случался неурожай, некому было прийти на помощь. Не развивались грузоперевозки, общественное питание, производство, не росли города.
  Без всего этого индейцы жили плохо, и, разумеется, боролись с депрессией с помощью алкоголя. Но и его здесь не производили.
  И потому, наверное, половина населения юго-западного Миссури занималась самогоноварением. Они гнали из кукурузы мерзкое дешевое пойло, бавили его, а чтобы внешне оно походило на "настоящий" виски, выдержанный в бочках, добавляли "табачный сироп". Получалась "миссурийская красноглазка" – косорыловка, от которой всё нутро сводило. Белые старались такое не пить, разве что самые опустившиеся, но на Запад в Оклахому его возили через границу.
  Да, федеральная власть из альтруистических соображений (что вообще было для неё не характерно) давным-давно запретила продажу виски индейцам. Только сами индейцы, приехав в города белых, имели право покупать там виски. Но местные власти смотрели на эти нарушения сквозь пальцы, и если и ловили самогонщика, присуждали смешные штрафы или "заключали под стражу на один день." К тому же, доказать вину без свидетельства индейца, которому продали самогон, было тяжело. Поэтому все это напоминало игру: все самогонщики немного платили шерифу, а он "не замечал дыма из труб". Но иногда приезжали федеральные маршалы, которых не радовал рост совершенных по пьяни преступлений в резервациях, и устраивали облавы. И вот федеральный суд, не очень-то снисходительный к бывшим мятежникам, мог посадить человека на несколько лет. Поэтому винокурни все же обычно как следует прятались. Благо, ландшафт Миссури к этому располагал – в этом штате полным полно было естественных пещер. Прокопал дымоход или вывел трубу на улицу – и гони себе хоть круглые сутки.

  Но Рэмси и не предлагал грабить сами винокурни. Он предлагал перехватить где-нибудь на границе повозку или две, отвести индейцам, продать там дешевле, чем обычно, чтобы взяли быстро и без вопросов, а потом уж рвать когти на север.
  Однако Гарри был против. Он считал, что не надо мудрить, а надо обчистить пару дилижансов или угнать десяток лошадей. Они заспорили. Они спорили спокойно, без криков, без суеты, каждый высказывая свои аргументы. Но было понятно, что разговор – серьезный. Просто никто не хотел привлекать внимание.
  – Продажа виски – федеральное преступление, – сказал Гарри. – Если бы мы его просто продали – то и ладно. Но если мы еще и ухлопаем двух-трех крэкеров на индейской территории, нас объявят в федеральный розыск. И маршалы будут искать нас аж до самой Монтаны. И сроком мы не отделаемся. Нас повесят.
  – Зато это верняк, – отвечал Рэмси. – Виски – это товар. Его там точно купят. А дилижанс... че, все дилижансы набитые золотом ездят? Нет. Да и потом, предположим, сорвется. И че? Куда побежим?
  – На индейскую территорию и сбежим. Никто нас там искать не будет.
  – Ага. А дальше что? Через Канзас с дырой в кармане добираться? Мы с голодухи по дороге помрем. Да и не похожи мы на дроуверов.
  – А кому какое дело? Рейнджеров больше нету. Местных законников в Канзасе наверняка не жалуют – у них же тут война шла. Я в газетах читал.
  И так далее. Они спорили, наверное минут двадцать.

  А что думал ты?

  Джо повернул голову в сторону своего друга. В глазах цвета выцветшего неба, пара озорных чертиков начали что есть мочи отплясывать.
  - Морган. - на лице у Джозефа начала проступать улыбка, – Да! Морган Уайт.


  Последние дни у новоиспеченного Моргана ужасно болела голова. Мощные толчки пульсирующей боли временами откалывали от его сознания целые пласты, как бывало уходили под воду куски льда, отколовшиеся от айсбергов. Он ничего не мог поделать с этим. Паршивое настроение, такое же как и пойло, которым он пытался унять эту чертову боль, подвяленный табак с какими-то "хворостом", вот и весь арсенал, который был в его распоряжении. Однако даже эти неприятности не могли унять сладостное ощущение свободы. Оно было настолько реальным, тягучим, как по-настоящему дорогой виски, что еще немного и он смог бы "раскатать" его кончиком языка по нёбу.

  Когда они добрались до Неошо, то боль несколько унялась, да еще и стэйки подоспели: вот что-что, а мяско хорошенько обжаренное Джо любил, так чтобы с коричневой корочкой, чтобы сок сквозь нее пробивался, как лава через трещины в скале во время извержения. Все дело в обжарке и терпении: раскалить как можно сильней и кинуть хорошенький кусок вырезки сначала на один бок, потом на другой и так, пока со всех сторон не будет "подошвы" - поры закроются и весь сок уйдет внутрь. Затем в ход идет терпение: убираешь огонь и медленно жаришь, чтобы хорошенько пропеклось внутри, можно даже прикрыть чем-нибудь, но это кто как делает. Под конец бросаешь приправы, если имеются, но самое главное - это не жалеть масла и черпая ложкой, хлюпать его сверху, пока оно кипит. И вот - когда все надоедает, снимать и жрать, чувствовать этот непревзойденный вкус, ощущать как сок течет по бороде и уходит обжигающими капельками по шее прямо на грудь под рубашку. Волокна мяса упрямо застряют между зубов, не хотят так просто сдаваться и рваться поперек, а та самая корочка приятно пахнет сладковатым ароматом.

  - Джентльмены! - Джо взял слово, откусив небольшой кусок от края своего стейка. Произнеся это "джентльмены" он не смог удержаться и ухмыльнулся, своей привычной улыбкой, от чего и без того узкие губы превратились в едва заметные линии на обветренном лице. Он поднял руки, призывая товарищей выслушать его, — Я усвоил урок Ханствилля и всей моей гребаной жизни, — он наклонился чуть вперед, прекращая улыбаться, — Нахер суетиться. Делать нужно четко, без херни.

  Он продолжил, обращаясь к товарищам тоже без криков и претензий, скорее по деловому, как к партнерам, опытным и равным.
  - Сработать пару крэкеров, чтобы потом думать как из петли выбраться? Да еще ведь это не просто "туда-сюда", это время пока все продадим, плюс где-то быть, что-то жрать... Но брать дилижанс, - он развел руками, мол, тоже не очень нравится такая идея, - Это как играть без ствола под столом, хер его знает сколько они везут, да и сами понимаете: все может пойти через жопу прям очень легко. Попадется какой-то придурок храбрый или просто дибил, и что, снова за спиной будут ребята с претензиями на наши задницы. Я за то, чтобы идти на дело, без спешки и хор-рошенько все продумав. Чтоб все прошло как по маслу все хотят, это понятно, но прямо сейчас если ввяжемся, то все шансы обосраться - я нутром чую.

  Джо снова откусил и запил, пока товарищи переваривали сказанное. Он отодвинул тарелку на край и посмотрел в глаза по очереди Гарри и Рэмси.
  - Мы не будем спешить, — он положил руки на стол и чуть повернул голову на бок, как собака которая пытается найти общий язык с человеком, — Мы потратим время, но мы то никуда не спешим, верно? Мы устроимся на работу и будем держать уши и глаза открытыми: выясним, разнюхаем тут все, что к чему, а потом все решим без спешки. Понадобится сделать укромное местечко - сделаем. Решим что нужно работать через самогонщиков - значит будем работать через них, узнаем о каком-нибудь сладеньком пирожочке, который везут в каком-нибудь хорошеньком дилижансе - значит провернем дело с ним, ну а если подвернется что-то другое - значит обсудим это "другое". - он развел руками и отпил немного пива. - Что скажете?

  Парни подумали и согласились с твоими словами. Решено было разъехаться в три разных городка. Потянули карты: Рэмси вытянул трефу и остался тут, Гарри (который был теперь не Гарри, а Боб Коллинз), вытянул пиковую шестерку и поехал в Джоплин, а тебе достался бубновый валет – Карфаген.
  – Повезло тебе! – заметили товарищи.

  Рэмси дал вам по тридцатке из тех денег, что у него оставались, и вы расстались, договорившись встретиться на этом же месте через месяц и обсудить дела снова.

  Карфаген, в который ты приехал, рушить было не надо – его за время войны почти полностью спалили за каким-то хреном партизаны-конфедераты, и он был только два года как отстроен по-человечески.
  Кабак, в который ты зашел для начала, назывался "Бразерстон", но было в городе и другое очень популярное место – "Френдс Бар". "Френдс" – вроде как "друзья", но друзей этих бармен из "Бразерстон" очень не любил, и не из-за конкуренции.
  Карфаген был город не такой уж крошечный – на тысячу человек, и кабаков тут было четыре, но эти два были, что называется, штаб-квартирами. Питейное заведение – оно ведь собирает единомышленников. Ты поломал голову, прежде чем понял, где какая из штаб-квартир.

  Работать ты пошел на лесопильню. Работка была тяжелая – таскать и укладывать бревна и пильняк, разгребать опилки, возить их на тачке. Платили копейки, зато и вопросов особенно не задавали – то, что ты не негр, было уже плюсом.
  У тебя было свободное время – лесопилка работала под заказ, и случались авралы, а случался и один лишний выходной на неделе (неделя так-то была пять с половиной дней – в субботу отпускали в обед). Платили восемнадцать долларов в месяц – не разгуляешься. Комнату ты снял у одной вдовы, миссис Челлингтон. Вдове было уже хорошо за сорок. Стоила комната четырнадцать долларов в месяц, за это ты получал чистую постель, ужин в виде риса с кусочками курицы или стью с беконом, а также слингер на завтрак. Слингер – это были картофельные оладьи с мясным фаршем, на которые сверху разбивали пару яиц и запекали в духовке, а потом еще крошили белый лук и перец чили. Получалось остро, но говорили, от похмелья хорошо помогало. И еще вдова сама стирала твою одежду.
  У тебя оставалось четыре бакса в месяц – по баксу в неделю. Кружка пива стоила двадцать центов, но можно было цедить безалкогольный рутбир за дайм – его здесь варили в количестве, а привкус у него был мерзенький. Стопарь виски стоил четвертак, но это нормальный, а плохой – тот же дайм. Его тут тоже было много – самогонщики не дремали.
  Коня было лучше продать – постой уж больно дорого обходился, наверняка, подержи ты его еще при себе, возникли бы вопросы, на какие шиши ты его кормишь.

  Короче говоря, жить так было можно, но тоскливо. Неудивительно, что место на лесопилке было вакантным. Каждый день зависать в кабаке не вышло бы – только по субботам, да и то на доллар не разгуляешься – пять кружек пива и только. А больше пить ты не мог – опять-таки, появились бы вопросики, че почем.
  То, что ты решил поменьше говорить и побольше слушать, людям не понравилось – им самим хотелось бы тебя послушать. Интересовало всех, конечно, за кого ты воевал? Где? В каком полку? Кого знаешь? И тут стоило подумать, какой полк называть – техасский кавалерийский, в котором ты грохнул офицера, или тот пехотный, из освобожденных пленных, в который тебя воткнули под самый занавес.

  В общем, поначалу, разузнать что-то было трудновато, и ты вечер за вечером просиживал штаны в баре без толку. Не будешь же лезть к людям с вопросами, что бы тут ограбить? Да и более невинные вопросы могли вызвать подозрения.
  Но однажды тебе улыбнулась удача. Ты не пошел в кабак – слишком устал на лесопилке, и застал вдову за тем, что она раскладывала пасьянс – и та очень смутилась. Оказалось, что она любит карты, только стесняется людям говорить, а когда-то играла с мужем в шутку. Муж у неё умер незадолго до войны, и её дом, стоявший чуть в стороне от прочих, пожары не тронули – только, наверное, благодаря этому она и пережила все это, потому что родственников у неё не было и пойти было не к кому.
  Ты решил поиграть с ней в карты, и оказалось, что ни в какой кабак тебе не надо – вдова Челлингтон знала в этом городе всё и про всех.

  Лесопильней владел мистер Холлинвуд (его-то ты хотя бы видел), а сукновальной машиной – мистер Дарси. Дарси во время войны был за южан, одним из рьяных. С его дома-то и начался один из самых больших пожаров, от которого потом выгорела целая улица – его подожгли симпатизеры северян, вроде бы в отместку за то, что партизаны спалили суд или какую-то школу. Но хрен там они его из города выжили – дядька был крепкий, работников держал в кулаке, да и сам не брезговал носить двуствольное ружье подмышкой.
  Холлинвуд был из неопределившихся – и нашим, и вашим, продавать старался всем, но симпатизировал больше мятежникам. С Дарси они вежливо здоровались.

  "Друзья" же, вопреки названию, не были квакерами. Среди них были и янки, а были и миссурийцы, и ребята эти составляли послевоенную клику "подпевал" и "подлипал". Названия были обманчивыми – ребята были тоже крепкие, многие послужили в армии, знали, с какой стороны держаться за мушкет, револьвер или нож.
  И все же война тут закончилась – город худо-бедно развивался, открывались лавки, ресторанчики и отели. На сукновальне делали сукно из льна и овечьей шерсти, где-то за городом была и шахта, какие-то серьезные ребята из Джефферсона откачивали там воду и собирались открыть. Все хотели денег, а не снова смотреть, как дом лижут языки пожара.

  Стало ясно, что если что в Карфагене и грабить – то офис сукновальной фабрики.
  Банк-то тут был, но там был сейф... хрен подберешься. Однако Дарси не стал бы в нем деньги хранить ни за что на свете – давать деньги, чтобы наживались твои враги? Ну уж нет.
  Офис же надо было ограбить до того, как выдадут зарплату работникам – то есть в конце месяца.
  Ты сходил на сукновальную фабрику вроде как поискать работу, узнать, сколько платят. Платили там и того меньше – шестнадцать с половиной долларов. Офис был небольшой, замок на дверях – хороший, и сейф в нем тоже имелся, но маленький, больше похожий на сундук, в котором во время войны возили полковую кассу (и скорее всего, это он и был). Замочек на нем висел внушительный – такой из револьвера не расшибешь.

  Короче говоря, нужен был человек, который умеет взламывать замки. Или динамит... И динамит, наверное, раздобыть было можно – шахта же рядом, значит, наверное, динамит где-то запасают. Но вот взрывать в городе динамитом что-то ночью было не самой лучшей идеей. Можно было этот сундук и вывести как-то, но для этого явно нужна была повозка.
  В офисе по ночам оставался сторож – какой-то родственник Дарси, кажется, двоюродный брат.

  Через месяц вы встретились с ребятами в Неошо.
  – Я знаю, где лошадей угнать, – сказал вам "Боб". – По дороге в Бакстер Спрингс есть ранчо как раз на границе штатов. Там магазинчик, вроде как торговый пост, можно всем необходимым затариться на дорогу.
  – На кой нам ворованные кони?
  – Да наших-то уже каждая собака знает. Их бы продать по-хорошему. А те больно уж ладные такие.
  – А денег там много?
  "Боб" пожал плечами:
  – Если честно, вряд ли. Может, пара сотен, да и то...
  – А я нашел кое-что получше! – сказал Рэмси, торжествуя. – Конкретных самогонщиков. Они меня даже в дело позвали. Варят такую дрянь, что бог нам спасибо скажет.
  – А денег сколько?
  – Да не так важно сколько, важно, что они их хранят где-то у себя в пещере. Не в банк же их понесешь, правильно? И фургон у них есть хороший – на нем и уедем. Пока хватятся...
  – Ну все-таки, из-за чего рискуем?
  – Хер знает, – честно признался англичанин. – По моим прикидкам несколько сотен. Они его меняют у индейцев на всякое барахло типа шкур, на мокасины и вещички из бисера, а потом их продают одному кренделю в Джефферсоне, а он уже в Сент-Луис сбывает это барахло. Деньгами, конечно, тоже платят, но мало. В общем... долго у них там деньги крутятся.
  – А у тебя что? – спросили они.