'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Мисс Кина МакКарти (весна 1868)

  – Да ну что вы, какие деньги! – запротестовал мистер Биклз. – Ну что вы, мне не трудно. Подумаешь. Право слово, мисс МакКарти, ну не надо. Что я, за могилой не присмотрю?
  При этом ты почувствовала, что для тебя теперь тридцать долларов – это так, на булавки, а для него – солидная сумма. Может, поэтому он и отказался?
  – Насчет отпевания – это я не знаю, я позже приехал. Но уверен, что да, всё было чин-чином. В Дональдсонвилле есть римская церковь, старая, ей лет сто небось. Её ещё испанцы, говорят, построили. Это теперь там одни нигеры, а раньше был приличный город. Так я сам-то, если честно, методист. Это ничего?
  Потом он услышал, что ты хочешь купить ферму и удивился очень сильно, но удержался от вопросов.
  – Конечно, как вам будет угодно, мисс. Мистер Крэнстон живет не тут, а выше по течению, в Батон-Руже. Спросите на пристани, его там многие знают.
  Для него, наверное, это выглядело странновато – сначала продали, теперь обратно выкупают... кто этих богатых разберет?

  Ни в Муншайне, ни в Дональдсонвилле банка не было. Муншайн был маленьким не городком даже, не поселком, а каким-то хуторком что ли, образовавшимся вокруг магазина и пивной. А Дональдсонвиль когда-то был гнездом плантаторов, где они жили в своих усадьбах, и даже давным-давно побыл три года столицей штата, потому что Новый-Орлеан показался приезжим англичанам "слишком шумным". Но, конечно это было абсурдно, и вскоре столица вернулась туда, где ей и положено было быть. Дональдсонвиль, впрочем, продолжал процветать.
  Однако во время войны здесь обосновались конфедератские "рейнджеры" (то есть бандиты, которые считали себя военными). Рейнджеры в основном беззастенчиво грабили местных, но иногда, видимо, в поисках острых ощущений, нет-нет да и постреливали по канонеркам адмирала Фаррагута. Этот джентльмен, как ты знала, шутки шутить не любил, и однажды, потеряв терпение, не разбираясь, кто прав, а кто виноват, приказал жителям эвакуироваться, а затем разнес городок бомбами и высадил десант, который сжег всё, что осталось, на пятнадцать миль вдоль берега реки. После чего местные "вежливо попросили" рейнджеров вести "войну" где-нибудь в другом месте.
  Потом Батлер, продвигая свой проект об освобождении негров, устроил здесь лагерь для беглых рабов, которые построили земляной форт, а кормились с плантаций, конфискованных в округе. Форт выдержал штурм, предпринятый рейнджерами, и это был чуть ли не первый случай, когда чернокожие сражались бок-о-бок с белым гарнизоном. В этом форте негры в итоге и поселились, и теперь это был настоящий негритянский город. Говорили даже, что скоро выберут они своего мэра, и "уж наверняка нигера". И, забегая вперёд, так оно и вышло через пару лет. В общем, куда катится старая добрая Луизиана! Но мы вернемся к твоей поездке в Батон Руж.

  Оди Крэнстон оказался типичным саквояжником-янки. Ферму он тебе продавать отказался.
  – Почему же? – спросила ты. – Назовите цену!
  – Потому что я не для того её покупал, чтобы продавать сейчас, – пожал он плечами. Он был практичный человек.
  – Но цену-то хоть можете назвать?
  – Леди, – сказал он. – просто для того, чтобы вы отстали от меня. Я спекулирую землей. Сейчас эта земля ничего не стоила, потому что к ней ведь прилагались налоги, которые надо было выплатить, и которые старик МакКарти не платил. Вот лет через пять будет понятно, сколько она стоит на самом деле. Тогда и приходите! Обсудим.
  Ты сказала, мол, а нельзя как-нибудь пораньше-то?
  – Как вы мне надоели! – закричал он. – Пять тысяч! Пять тысяч вас устроит? Пять тысяч наличными или оставьте меня в покое!
  Ну, никаких манер!
  Пять тысяч за ферму дедушки были, конечно, астрономической суммой, и их у тебя не было. Пока что.

  В Батон Руже ты нашла банк и сделала в нем вклад на имя Кины МакКарти. Банк теперь тоже принадлежал янки, но клерки в нём были пока южане.
  – Вы родственница старого МакКарти? – удивились там. – Вот так штука! Хорошо, конечно, можете сделать вклад под пять процентов годовых.
  Возможно, учитывая ваши новые "взаимоотношения" с Мишелем, так светиться не стоило. Но, с другой стороны, какое ему дело до тебя, пока ты не в Новом Орлеане? У него там сейчас и своих забот хватало по горло.

  Уладив все эти дела, ты задумалась о том, куда же конкретно поехать. И раз уж ты спустилась на двести миль по реке на юг, то решила для знакомства с Западом сначала поехать в Техас – благо он был близко и туда можно было легко (хотя и недешево) добраться.
  Было лето, а лето в южной части Луизианы – время лютое, уж кому, как ни тебе, прожившей в ней без малого всю жизнь, было это знать? Ехать в Хьюстон на дилижансе – под проливными дождями, умирая от изнуряющей жары и рискуя среди тамошних болот подхватить лихорадку? Нет, спасибо!
  Вместо этого ты поехала по реке на север – из Батон-Ружа на пароходе до слияния Ред Ривер и Миссисипи, а потом вверх по Ред Ривер. В этих местах ты раньше не была, а ведь именно в её долине шли бои, когда вы с Деверо задурили голову Бэнксу насчет складов хлопка.
  Река была довольно мелкая, особенно летом, большие пароходы по ней не ходили, а на маленьких играть было не с кем. За неделю, за которую пароходы несколько раз садились на мель, ты добралась до Шривпорта, села там на дилижанс...

  ...И дальше жизнь полетела, набирая обороты.

  Маршáлл, Даллас, Уэйко, Остин, Сан-Маркос... ты двигалась сначала на Запад, а потом на юг, к Мексиканской границе, стараясь играть в каждом городе. В одних городах тебе нравилось, и ты задерживалась на месяц, в других – нравилось не очень, и ты уезжала через пару дней, где-то везло, а где-то нет. Иногда тебя принимали в игру сразу и с готовностью, а иногда – весьма осторожно, даже нехотя.
  Наконец, ты добралась до Сан Антонио, и здесь решила пока что остановиться: во-первых, потому что ты немного устала от пыльных дорог и трясучих дилижансов, а во-вторых, потому что этот город стоил того, чтобы в нем задержаться. Столица Техаса была в Остине, ворота – в Хьюстоне, а сердце – безусловно здесь.
  Во-первых, здесь находился старый форт при миссии Аламо – символ, который превратил разномастную толпу в людей, говоривших: "Я – техасец!" Форт ты, конечно, посмотрела – ну, ничего особенного, развалины и развалины, хотя разок мурашки по коже побежали, когда ты представила, как здесь приняли последний страшный бой ребята Тревиса.

  А ведь это было всего тридцать лет назад... а мир с тех пор изменился до неузнаваемости: столько произошло событий, столько войн! Сэм Кольт сделал свой первый револьвер, Фил Дарби сделал Камиллу Д'Арбуццо, потом мистер Лэроу сделал из неё Кину МакКарти... да чего там, в 1836 сам Техас из республики сделали штатом! Потом он вывалился из союза, потом был насильно впихнут обратно...
  Однако вернемся к Сан Антонио.

  Во-вторых, это был очень красивый город. Если красота Чикаго определялась его современностью и культурным уровнем, то красоту Сан Антонио, как и Нового Орлеана, задавали, безусловно, традиции и смешение стилей. И если в Новом Орлеане сошлись в основном французская, англосаксонская и креольско-негритянская культуры, то здесь перемешались испанская колониальная культура, культура Нижнего Юга, немецкая (о, немцев здесь было много!), и, конечно же, культура техано.
  В широком смысле словом техано называли любых жителей Техаса испанского происхождения, которые жили в нём ещё до войны 1845 года, да и вообще любых "наших мексиканцев". Но корнями это слово уходило в глубину веков – оно произошло от слова "тайшас", которое на языке племени каддо означало "друг" или "союзник". Дело в том, что в Мексике в какой-то момент власть захватила одна из групп испанцев в союзе с несколькими ацтекскими племенами. Две эти группировки активно поддерживали друг друга и сражались с общими врагами, в числе которых были племена липанов (от которых произошли апачи липаны), коахуилтеков и хуастеков, а также и с некоторыми белыми, неугодными правителям. Многие белые и индейцы бежали от них на север, и этих-то беженцев, стоявших в оппозиции к испанцам, каддо и называли "тайшас". Они заселяли равнины южного Техаса и занимались в основном скотоводством.
  Но всё это было в те века, когда люди ещё грезили Эль-Дорадо, когда Испания правила миром. Уже давно милая Франция переломала злой испанской империи ноги в тридцатилетней войне, уже давно в Европе поделили Испанское наследство, уже и Францию, едва успевшую забраться на высокий трон первой в мире Империи, свергла оттуда Британия, уже и Мексика отделилась от Испании, провозгласила независимость и отстояла это право в войнах. Прошло лет триста, если не четыреста. Империи появлялись и исчезали.
  А техано оставались техано.
  Ты уже чувствуешь, сколько всего тут было намешано и какую мощную поросль выдал этот коктейль? Представь себе город, где в одной толпе стоят обстоятельный бюргер, дикси-бой в соломенной шляпе, гордый техано в сомбреро, и все они считают себя настоящими техасцами!
  В общем, город был, что называется, колоритным. Здесь продавалось вкуснейшее немецкое пиво, а на соседней улице проводились петушиные бои (как-то одна из политических партий в Сан Антонио серьезно погорела, попытавшись их запретить). Здесь жива была ещё не вытравленная саквояжниками старая белая аристократия, а рядом с ней смуглые техано с индейскими глазами и испанскими усами обсуждали бой быков. И все эти люди сходились на громких, шумных, веселых фанданго с хлопушками, фейерверками, разбиванием пиньяты и, разумеется, танцами под игру и пение мексиканских оркестров.

  В-третьих, Сан Антонио был богат. Нет, с Чикаго его, конечно, было не сравнить, здесь и жило-то всего тысяч десять человек. Но вот в пределах Техаса для игрока в покер это было отличное местечко! Город во время войны занял двойственную позицию, тут было много сторонников севера, и, возможно, поэтому военная администрация прессовала жителей Сан Антонио не так сильно, как население северного Техаса, в котором ты побывала до этого. Во время войны он оставался важным транспортным узлом, и если в самом конце, в 1865 тут и произошел сильный всплеск преступности из-за дезертиров, то сейчас уже было поспокойнее. Через Сан Антонио шла значительная часть сухопутной торговли с Мексикой, а вокруг него на пастбищах паслись большие стада – здесь был крупнейший рынок скота в регионе. Короче говоря, тут был средний класс! А для тебя как раз средний класс и являлся хорошим источником дохода.

  Я рассказал о том, как ты ехала. Но как ты играла?
  Здесь всё было непросто.

  Теперь тебе приходилось все вопросы решать самой. Выяснилось, что Лэроу очень хорошо научил тебя играть, всего за год сделав игроком если не высшего класса, то серьезным соперником в любой игре, особенно честной. Научил он тебя также разбираться в людях и их эмоциях (а заодно и в своих). Однако то ли не не захотел, то ли просто не успел научить, как вести жизнь профессионального игрока. А это была отдельная наука. Да, в Чикаго (с его помощью) ты добилась того, что тебя приняли в хорошую игру. Да, ты вроде как побыла "главной", принимающей решения в паре. Но всё же техническая сторона вопроса – все финансы, доходы, расходы, а также и подсказки куда идти, кому и что там говорить – оставались на нем, да и сам он всегда был при тебе – респектабельный, учтивый, надежный. Он только дал тебе на зубок попробовать эту часть, и дальше, в свободном полёте, тебе пришлось учиться на ошибках.

  Игры, в которые ты играла, делились на три типа.

  Во-первых, были будничные игры – это были игры завсегдатаев друг с другом в каком-нибудь баре или отеле, где карты были разрешены, реже в казино. В мало-мальски значительных городах и даже городках такие игры можно было найти если не в каждый день, то почти в каждый день. Костяк игроков составляли местные мужчины – ранчеры, преуспевающие фермеры, лавочники, цирюльники, содержатели отелей, прачечных, конюшен, доктора, почтальоны, адвокаты, клерки, офицеры гарнизона, городские маршалы, мелкие издатели. Игроки они были в основном средние, если не сказать средненькие. Встречались, правда, и залетные господа, которые провели в городе от пары недель, а среди этих залетных – и профи, но редко: пускали в такие игры в основном людей, к которым уже хоть немного присмотрелись. Частенько бывало, что игрока в такую игру рекомендовал бармен. У тебя, конечно, было тут некоторое преимущество: "Леди с востока, м-м-м!" – всем хотелось узнать, как пахнут твои духи, что ты будешь пить и что думаешь об их городе. Эти игры были для участников не столько способом заработка, сколько развлечением и формой социализации – за ними обсуждали погоду, новости, зубоскалили, перемывали кому-нибудь косточки, шутили и дурачились.
  Ты не сразу поняла, что секрет успешного заработка в этих играх, как это ни странно, заключался в том, чтобы... регулярно в них проигрывать! Люди составляли такие партии для интереса, повезёт-не повезёт, "ну, кто же выиграет сегодня?" А когда с тобой всегда не везёт – в чем же интерес тебя в них пускать? "Леди, конечно, шикраная, но спасибо, мы и издалека на неё посмотрим лучше, а то что-то как-то скучновато каждый раз проигрывать."
  Стек в таких играх обычно был от десяти до пятидесяти долларов (бывало, что и меньше десятки, но в такие копеечные помойки ты не встревала – только время терять), анте – от квотера до доллара, и часто играли с пот-лимитом. Надо было иногда проигрывать весь стек до последнего доллара – это всеми запоминалось – и примерно помнить, в компании с какими людьми это произошло, а с какими – давно не происходило. В остальные дни желательно было выигрывать немного, около половины стека, ну, а иногда (когда подходило время оплаты в отеле) можно было и попытаться обыграть всех разок, и собрать на круг долларов двадцать или тридцать. Игроки-то твои доходы не подсчитывали, им достаточно было помнить, что "вообще-то я как-то эту дамочку обыграл!" – а ты в целом выходила в плюс.
  Ещё в таких играх хорошо было польстить игрокам, подбодрить проигравшего, а если выиграла много – ни за что не "заползать в крысиную нору", а играть ещё хотя бы час, немного проиграть из выигранных. Вообще-то всё это было довольно скучно, а когда за столом попадались 1-2 более-менее профессиональных игрока и 3-4 местных простофили – очень трудоемко: надо было не подставиться с одними и контролировать других.
  Бывало и так, что никто из завсегдатаев на будничную игру не приходил, а собирались одни заезжие профессионалы вроде тебя, втроем, реже вчетвером. Это были, конечно, злые игры – в них играли обязательно с дилером*, потому что иначе со сдающим никто бы играть не стал: какой вообще смысл? Для тебя, не владевшей техникой "глубоких манжетов" эти игры обычно заканчивались плачевно. Ты попыталась немного научиться сама, вспоминая, как Лэроу советовал прятать карты в шляпке, и пару раз это даже получалось, но... лучше было не рисковать.


  Больше всего будничных игр было зимой, когда люди помирали от скуки, а меньше всего – весной и осенью, когда сельскохозяйственные циклы набирали обороты, а вместе с ними начинались крутиться колеса любого бизнеса, от грузоперевозок до лесозаготовок, и на игры у многих честных тружеников просто не хватало времени.
  Играли в таких играх чаще всего в дро, либо в шотган (он же ролл-эм-ап) – нечто среднее между дро и стадом, когда часть карт открывалась после сдачи, но до торгов. Иногда в шутку играли в анаконду – когда каждый выбирал карты, которые передавались партнеру слева – но это были уже совсем несерьезные, дружеские игры на центы. Стад был для этих ребят сложноват, хотя играли и в него, но чаще в пяти-, чем в семи-карточный.
  Поначалу всё это создавало для тебя некоторые трудности – все же с Лэроу вы больше налегали на семи-карточный вариант, относительно новую и самую популярную игру у профессионалов, но аналитическая база у тебя была хорошая, и вскоре ты легко разобралась с выигрышными стратегиями в дро, тем более, что они были попроще.

  В целом такие игры приносили более-менее стабильный доход, но небольшой, долларов сорок-пятьдесят в месяц. В хороших отелях, в которых ты жила, этого едва хватало на оплату, собственно, комнаты и стола.
  Но были и другие расходы: ещё долларов десять в месяц уходило на горячую ванну раз в два дня (ты же леди!), сколько-то на прачечную, на парикмахера, на дилижансы, на развлечения, да и на спиртные напитки (а что же, трезвой сидеть, пока эти тугодумы решаются на свою ставку в 5 долларов?).

  Кстати, а что ты пила (кроме настойки опия и кофе, конечно)? Хороший вопрос! Понятно, что, самым подходящим напитком для леди было шампанское или вино, но летом холодное шампанское (как и холодное пиво) в Техасе было не достать... А тёплое шампанское... фи!
  Хорошее вино делали в Калифорнии и на севере, но что туда, что оттуда довести его было непросто. Иногда привозили отличное вино из Латинской Америки, но, что называется, по праздникам. В Техасе вино тоже делали, но оно тут было похоже на португальское, со слишком сильным ягодным акцентом, а ты, вообще-то, привыкла в Новом Орлеане к французским винам...
  Бурбон и виски? Во-первых, несмотря на дедушкины "уроки", ты всё же была барышня стройная, и виски был для тебя крепковат. Тебя не вело от стопки другой, но на Западе смаковать виски (а тем более бурбон) в те времена было не принято – его пили шотами. Собственно, как раз потому, что он здесь не отличался хорошим вкусом – обычно это была та ещё косорыловка, а привозной стоил дорого. Для леди это не очень подходило, к тому же в жару...
  Был ещё шерри-бренди из Испании. Но он, как и французский коньяк, был дороговат и встречался на юге редко – это был все же напиток северян с их холодными руками и каменными сердцами. Был и обычный, дешевый бренди, но тебе для него не хватало усов и пары ходок до экватора и обратно на торговом пароходе.
  Ликёры? Тебе было уже не восемнадцать лет, чтобы пить сладкие ликёры за карточным столом.
  Короче, оставались коктейли!
  До войны самым популярным был коктейль из виски с сахаром – его тогда еще не называли олд-фешн, а так и называли: сахар-и-виски или биттер-слинг (если в нем был горький ликер) или сода-слинг, но чаще говорили "сделай классику" или "сделай как в старые добрые". В стакан клали сахар, растворяли его в содовой, капали биттер или вермут для вкуса, а сверху лили ржаной виски и перемешивали. Чтобы сгладить сивушный запах приправляли это всё мускатным орехом, иногда апельсиновой цедрой или долькой – и готово. Если был лед – это было совсем хорошо.
  Но в шестидесятых "классика" уже всем приелась, и в ход пошли коктейли с ликёрами, в том числе с твоей исторической родины (если понимать её шире, чем Сардиния или Пьемонт). Коктейль Милано-Торино так понравился американцам, посещавшим Милан, что его там стали называть Американо, и под этим названием американцы увезли его к себе на родину, как подцепленную на чужбине заморскую невесту. Американо состоял из кампари, какого-нибудь вермута послаще, содовой, если была, и дольки лимона. Это было как раз по тебе – не слишком крепко, горько-сладко, как твоя жизнь, и весьма модно.
  Был коктейль Бренди Круста – он был страшно популярен в Новом Орлеане во время войны (собственно там-то его и изобрели), и, должно быть, тебя прошибала ностальгия, когда ты его заказывала. Его делали из бренди, вишневого мараскино, оранжевого кюрасао, лимонного сока, сахарного сиропа и капельки ангостуры. И обязательно – "иней", сахарный ободок по краю бокала. Ах, Новый Орлеан, ты был так сладок, как жаль, что ты оказался предателем!
  Если надо было взбодриться, ты заказывала Порто Флип – бренди, рубиновый портвейн, взболтанный яичный желток и мускатная крошка сверху. Его пили без льда, иногда и по утрам. Порто Флип был хорош, когда надо было сказать себе: "Так, Киночка, улыбайся, что-то ты раскисла. Вчера тебе не везло, да. А сегодня повезет!"
  Если же наоборот хотелось успокоиться и выпить кислого, хорошо подходил Виски-Сауа, хотя его тоже ещё никто не называл Виски-Сауа. Ты просто говорила: "Виски-лимон" – и бармен знал, что делать. Если он был молодой, он ещё уточнял: "С белком или без белка?" – "Без белка!" – смеялась ты. – "Я что, похожа на мужчину?"
  Если были свежие лаймы, отлично шел Каролинский Пунш на ямайском роме и тростниковом сиропе. А в холодное время подавали подогретый пунш или тодди на бренди, виски или дешевом вине.
  Ну и, конечно, в жару на юге хорошо заходил британский джин с "индийским" тоником. "Заодно для здоровья польза!" – шутили бармены, намекая, что тоник помогает от малярии. Малярии у вас своей и без Индии хватало, это да.

  Естественно, всё это роскошество (а также новые платья, шляпки, перчатки, ну... кому я рассказываю!) требовало больше денег, чем жалкие полсотни в месяц, которые ты зарабатывала в будничных играх.

  Поэтому всеми правдами и неправдами (ну, ладно, пока ещё не всеми) ты старалась попасть на игры особые, по приглашениям. Это были игры богатых господ и профессиональных игроков, иногда регулярные, иногда нет. Велись они в частных домах или в отдельных комнатах или же под них выделяли отдельный стол в казино, а иногда вообще на вечер снимали целый бар! Играли в них крупные скотоводы, владельцы баров, пивоварен, фирм, специализировавшихся на грузоперевозках, офицеры янки от полковника и выше, издатели "главной газеты в городе", шерифы богатых округов, правительственные агенты, в том числе по делам индейцев, судьи, члены городского совета и заксобрания штата. Да что там говорить, на Западе на таких играх можно было запросто встретить и сенатора, и не обязательно бывшего! Это была местная элита. Такие игры тоже были формой социализации, но несколько другого рода. Тут никто не болтал во время сдачи о погоде, пили более умеренно, и ты заметила, что такие сходки были как бы нейтральной территорией. Двум серьезным людям было порой неуместно звать друг друга на переговоры – кто приходит, тот, стало быть, оказывается немного в положении просителя. И вообще, так бывает, что назначать встречу для переговоров по какому-то отдельному вопросу – уже означает излишне обострять этот вопрос. А в такой вот вечерок, после карт, кто-нибудь мог сказать: "Сенатор, побеседуем наедине?" или "Господин мэр, не желаете ли покурить со мной сигар в отдельной комнате?" Удобно и ненавязчиво.
  Стек в этих играх мог быть разный, но понятно, что занятые люди не встречались ради игры на пятак. Обычно для вхождения в игру требовалось от пятисот долларов, иногда и от тысячи. Игры эти велись чаще всего до определенного часа, до которого выходить из игры было нельзя, только если ты проиграл весь стек. Зато после него уже можно было делать хит-энд-ран, пока серьезные господа, выйдя из-за стола, общались на интересующие их темы. Секрет был в том, чтобы выиграть не в начале, а ближе к заветной "золушкиной полночи", потому что несколько часов отпасовываться не получилось бы – с анте в десять или двадцать долларов ты бы растратила выигрыш, просто пасуя направо и налево.
  Твоя природная красота и приобретенный шарм, а также опыт шпионской игры, изрядно помогали получить приглашения на такие игры, но все равно ты была мелковатой фигурой для подобных сборищ. В каком-то смысле ты в таких играх служила "украшением стола" – элегантная молодая дама, которая ещё и соображает хорошо. Однако тут нужна была хорошая легенда, чтобы выглядеть достаточно респектабельной – жуликов богачи не любили, хотя хорошие, честные профессионалы при деньгах были в фаворе. Короче говоря, это был не тот случай, когда действовало правило "не задавай вопросов – не услышишь лжи": богатым господам хотелось знать, кого они принимают у себя в доме. Поэтому такие игры в твоем активе можно было пересчитать по пальцам: одна была в Маршалле, парочка в Остине, парочка в Сан-Антонио.
  Зато эти игры были практически безопасными – там не напивались допьяна, не скандалили, не выделывались перед тобой почем зря, чем простые техасцы иногда грешили. Если же тебе и делали неприличные намеки (что, увы, случалось, ведь ты была красива, молода и без кавалера), то они оставались намеками, и их можно было "не понять" как с улыбкой, так и с холодной неприступностью настоящей леди, в зависимости от настроения и царящей атмосферы.
  Такие игры были обычно безлимитные, долгие, серьезные, с хорошо продуманными ставками. Игроки там собирались сильные, обычно эдакие полу-профи и один-два профессионала. Конечно, ты целый год только и делала, что играла в покер, но и они были не лыком шиты – в основном это были сорока и более летние мужчины, которые имели многолетний опыт игры. Обычно там играли без дилера, если только дело не происходило в казино, но сильно мухлевать было нежелательно – эти люди могли за такое наказать будь здоров, а не просто перестать с тобой играть. На играх по приглашениям тебе случалось как выиграть порядка тысячи, так и проиграть порядка полутора, а чаще всего ты выходила в плюс (или в минус) на несколько сотен. Но всё равно каждая такая игра была событием – ты перед ними хорошо высыпалась, надевала лучшее платье, делала свежую прическу, очень аккуратно наносила тени, чтобы не переборщить, в общем, старалась соответствовать.
  Игры по приглашениям от времени года не зависели, а зависели от того, как шли дела и как часто было принято собираться у богатых игроков в этом городе или в этой местности. Могли они проходить и раз в месяц, и несколько раз в месяц, и раз в полгода.
  По приглашениям обычно играли в стад – богатым джентльменам хотелось игры, в которой больше зависит от мастерства, и меньше от случая.

  И, наконец, были "дикие игры". Это были игры в казино, где собирались абсолютно незнакомые люди, частенько бывшие в городе проездом или на короткое время. Ковбои, возницы, экспедиторы, бизнесмены, старатели, какие-нибудь скучающие денди, проходимцы, даже проститутки классом повыше... короче говоря, кто угодно.
  В этих играх и стек, и анте могли быть любыми по соглашению игроков – сложившейся практики не было. Случалось, что ты с ожесточением сражалась за банк в сорок долларов, а случалось, что на столе на круг в общей сложности лежало тысяч так десять-двенадцать, не считая часов, цепочек, запонок, перстней, револьверов с перламутровыми рукоятками, брошек и даже золотых самородков.
  И вот тут уже "школа Лэроу" помогала, хотя, надо сказать, публика на Западе отличалась от той, с которой тебе выпало играть на пароходах. Там было обычно по одежде уже ясно: "это – голытьба", "это – золотой барашек", "это – жулик, выдающий себя за бизнесмена", "это – настоящий бизнесмен". Здесь же всё было не так понятно, и одетый в драную жилетку бородатый мужик мог, только что проиграв тысячу долларов, крякнуть и выложить на стол ещё тысячу, а расфуфыренный господин в цилиндре и белых перчатках сникнуть, проиграв полсотни. Многие наблюдения приходилось пересматривать. А встречались и совсем новые типажи, от которых ты вообще не знала, чего ждать, и так и не могла раскусить. Этим дикие игры были интересны.
  Но порой они были и очень неприятными из-за разного рода происшествий. Народ за ними, прямо скажем, часто пил многовато, и происходило... всякое. Ты видела пару жестоких драк, и это были ни черта не веселые залихватские потасовки. Выглядели они крайне некрасиво: в одной из них человеку откусили ухо, а в другой разбили голову бутылкой. А в Далласе (и это было, пожалуй, единственное, чем тебе запомнился этот маленький пыльный техасский городок) ты узнала, как непрезентабельно в реальной жизни выглядит выражение "бить канделябром": канделябром при тебе человеку сломали пальцы. Бывали и просто нелепые выходки, например, однажды ты слышала, как за соседним столом какая-то шлюха без всякого стеснения пыталась поставить на кон ночь с собой, причем оценила её в сорок долларов! Джентльмены, конечно, подняли её на смех.
  Тебя пока что конфликты из-за игр миновали. Бывало, что к тебе привязывался какой-нибудь пьяница, но в Техасе обычно хватало твердого "нет" и ледяного взгляда. А вот когда ты уехала из Техаса... Однако, не будем забегать вперёд.
  Сколько удавалось заработать в диких играх? По-разному... но в них часто был какой-либо подвох – мухлеж, обман, и, к сожалению, частенько – сговор с дилером, поскольку шли они обычно в казино. Поэтому выиграть в них много получалось редко, а проиграть было легко, и надо было держать ухо-востро. К тому же, ты была женщина, леди, и если против тебя мухлевали мужчины, ты, конечно, могла отказаться продолжать игру, но не за канделябр же тебе хвататься?

  Кстати, о техасских мужчинах! Вот не зря лучшими кавалерами считались мужчины из Вирджинии, а вовсе не из Штата Одинокой Звезды! Техасцы были по-своему галантны – ещё бы, ведь женщин в Техасе было меньше, чем мужчин. Но если в Новом Орлеане в моде была была галантность на французский манер: элегантная, с изящными комплиментами и легкими, шуточными прикосновениями, короче, как у майора Деверо, то в Техасе галантность была...
  ...как бы её назвать поточнее...
  Дубовой! Мужчины здесь были подчеркнуто вежливы, легко откликались на просьбы, но были не особо предупредительны, не очень инициативны и крайне немногословны: они не умели красиво говорить, не умели поддержать беседу, заговорить тебе зубы и очаровать. Они умели только две вещи: сохранять лицо и "выделываться" перед тобой. Если же они и решались на что-то большее, то бывали обычно ну уж слишком прямолинейны.
  Почему так было? Наверное, потому что этот край был слишком суров для изящных ухаживаний – последние десятилетия тут шли настоящие войны, то с Мексикой, то с команчами, и у мужчин выработалась привычка, что "наше дело показать товар лицом, а потом четко обозначить намерения, а дальше женщина пусть сама выбирает".
  Выделывались они, кстати, обязательно как-нибудь тупо: либо демонстративно пили, либо норовили задраться с кем-нибудь, либо начинали хвастать, причем хвастать уныло – размерами стада, стоимостью чего-нибудь, ну, и так далее. В какой-то момент ты поняла, что если в твоем присутствии вспыхивает ссора, не относящаяся к картам и как-то слишком резко развивающаяся в сторону "вали отсюда" или "пойдем выйдем", то это из-за тебя. Это всё было смешно, но быстро приелось.
  Техано из тех, кто побогаче, были интереснее – они отличались некоторой витиеватостью слога, но все равно их ухаживания были... тяжеловесными что ли? Зато было в них, в этих потомках идальго и древних индейских вождей, что-то загадочное, глядящее на тебя из глубины веков, что такое, чего они сами не сознавали...

  В Сан Антонио у тебя завелись знакомые, прежде всего Сэнти. Сэнти (от Саньтьяго) был техано, лет сорока, худой, высокий, с проворными руками, очень умный и взвешенный. Как и ты он был профессиональным игроком, но ещё специализировался на дипломатии: он разруливал всякие разногласия между американцами и мексиканцами, а иногда и немцами (некриминального свойства, упаси боже! У него даже и револьвера-то не было), выступал третейским судьей или консультантом, прощупывал почву, в общем, старался оказаться всем полезным. Впервые вы встретились за карточным столом в казино "Лоун Стар", и началось ваше знакомство с того, что он проиграл тебе почти двести долларов. Будучи отличным переговорщиком, он быстро разобрался, кто ты и какие позиции занимаешь. После этого он заключил с тобой сделку – ты не будешь лезть в его постоянные компании, а он введет тебя в те, которые все равно сам посещает редко. Кроме того, он пообещал отвести тебя на игру к дону Мигелю, мол, там будет интересно.
  Сэнти был очень полезный человек – с ним можно было обсудить не просто городские новости, а кто как играет, кто как сыграл и почему. Он был, конечно, себе на уме, но не жадный, как говорится: "Возьми свои, отдай чужие".
  Кроме него в Сан Антонио было, наверное, полдюжины мужчин, которые, если ты хотела сесть за игорный стол в их присутствии, на немой вопрос в глазах остальных игроков "кто эта эффектная дамочка и стоит ли с ней играть?" говорили: "О, это мисс МакКарти! Всё в порядке, я за неё ручаюсь".

  Что касается музыки, то техасцам твоя гитара очень даже понравилась! Однако одно дело – поиграть в удовольствие, для знакомых, а другое – зарабатывать этим деньги на сцене. До сцены ты не добралась – у тебя тут была большая конкуренция в виде мексиканских оркестриков и сольных исполнителей, которых уже начали называть марьячи, и которые, мягко говоря, демпинговали. Дело в том, что в войне в Мексике (да, в Мексике, вообще-то, уже пять лет как шла война, в которую ещё в самом начали "с ноги" залетела наполеоновская Франция со своим Иностранным Легионом наперевес) наметился перелом. Федеральное правительство, разобравшись с конфедератами, почти открыто поддержало Хуареса, и французы теперь отступали. Вместе с ними отступали и деньги, и намечались "расстрелы и повешения". Видя такое дело, многие музыканты решили поехать в Техас или Калифорнию, пока на родине всё не уляжется и не утрясется. Им не улыбался расклад, когда какой-нибудь налакавшийся мескаля, оборванный повстанец, наставив на них пистолет, скажет: "Что выбираешь, амиго? Кто из нас поиграет на своем инструменте?"
  Кроме того, ты не знала местный репертуар: классическая гитарная музыка и ирландские баллады – это, конечно, хорошо, но вот закажут джентльмены какую-нибудь "Желтую Розу", которую тут музыканту положено знать – а ты не в курсе...
  Ну и, конечно, время выступлений в общем совпадало со временем, когда люди играли в карты, и выбирая одно, приходилось жертвовать другим, а карты теперь для тебя были основной работой.



***

  И вот, в октябре, случилась очередная игра у дона Мигеля, куда ты через Сэнти получила приглашение. Кто это был такой?
  Дон Мигель был крупным скотоводом-техано. Вообще-то в Сан Антонио большинство мексиканцев и немцев были скорее бедны либо среднего достатка, а деньги были в основном сосредоточены в руках у белых. Но дон Мигель был другое дело!
  У дона Мигеля были огромные пастбища, большая гасиенда в колониальном стиле за пределами Сан Антонио и унаследованные от отца вместе со стадами твердые убеждения в отношении того, как настоящий кабальеро себя вести должен, а как не должен. Поэтому его нельзя было встретить в Сан Антонио в кабаке, пьющим среди "черни" или играющим на гроши. Но, разумеется, на гасиенде ему сильно не хватало общения – он скучал. И для того, чтобы было с кем пообщаться, он и завел у себя "карточные вечера" по приглашениям несколько раз в год.
  Не то чтобы он сильно любил карты или был очень азартен, однако он признавал их "игрой достойной, не дающей мозгам забродить." Собирались у него в основном одни и те же люди, десять человек – его соседи, знакомые и те, кого ему советовал позвать Сэнти. Сперва играли за двумя столами, а хозяин только общался с кем-либо из гостей и наблюдал за игрой. Лишь позже, часу в седьмом, когда половина игроков решала, что хватит с них проигрышей на сегодня, другая половина встречалась за третьим столом, где сидел хозяин. Что-то вроде отборочного тура на чемпионате!
  Приглашали туда игроков хороших, но обычно все же непрофессиональных, так как игра была дружеская.
  – Игра безлимитная, – предупредил тебя Сэнти, предварительно рассказав всё это, или по крайней мере то, что касалось игры. – Приезжайте! Дон Мигель будет очень рад с вами познакомиться! Он – очень порядочный и приятный человек, кабальеро старого образца. Ни в каком Сент-Луисе вы таких уже не встретите, бьюсь об заклад.

  Тут он тебя не обманул – когда ты подъехала, сидя в нанятом багги, к воротам гасиенды, то увидела очень красивый, идеально выбеленный каменный дом, сад, в котором росли розы и ворковали павлины, пруд в этом саду, и бог знает что ещё! Было тепло, но не слишком жарко – градусов двадцать шесть по Цельсию.
  Дон Мигель, который был вдовцом, вышел встречать тебя лично. Ему было около пятьдесят лет, он был одного с тобой роста (то есть, скажем прямо, небольшого), в отличной форме, слегка кривоног, с ухоженной бородой клинышком и задиристо топорщившимися усами. Было заметно, что у него горячий нрав, усмиренный, однако, воспитанием и жизненным опытом – он умел быть сдержанным.
  Дон Мигель галантно предложил тебе руку, отвесил несколько витиеватых комплиментов (он хорошо говорил по-английски, хотя и с акцентом), отметил, что для него большая честь принимать у себя в доме настоящую леди с Востока (Бог мой, это было приятно!), и с превеликим достоинством повел в свой дом, на открытую террасу, под навес, где стояли угощения, и играл мексиканский оркестр.
  Несмотря на напыщенность хозяина, публика здесь собралась довольно простая – скотоводы, торговцы, парочка фрахтовщиков, один серьезный адвокат и отставной генерал-южанин – ни мэров, ни судей. Некоторых из них ты знала по играм в городе, некоторых – нет. Но техасцы постарались приодеться – генерал щеголял в мундире с начищенными пуговицами, адвокат носил золотое пенсне, а галстуки и официальные костюмы надели даже те, кого ты в них с трудом могла бы представить раньше, а некоторые даже специально (о, боги, наконец-то!) помыли головы и побрились. Это соответствовало обстановке – тут даже слуги нацепили какое-то подобие то ли мундиров, то ли ливрей.
  Сразу играть никто не начал – сначала вы сидели и общались. Конечно, ты была в центре внимания. Ты поняла, зачем Сэнти тебя позвал – ну когда и как ещё в это общество можно было ввести женщину? Дон Мигель был от тебя в страшном восторге, особенно когда узнал, что ты католичка: он поднимал за тебя тосты и всячески обхаживал, должно быть, вспоминая молодые годы. Он был, конечно, страшно старомодным, но шарма ему было не занимать. Сэнти явно ему очень угодил этим приглашением.
  Непринужденные беседы велись где-то в течение часа. Потом хозяин хлопнул в ладоши и объявил:
  – Синьорита, синьоры, не пора ли нам вспомнить, зачем мы сегодня собрались? Прошу всех в дом.
  Тут уж ты поняла, почему игра была безлимитная – здесь в основном соревновались не в том, кто лучше играет, а в том, у кого больше денег. Это было золотое дно.
  Дон Мигель, конечно, слегка хитрил – на правах хозяина он подсаживался то за один стол, то за другой, и наблюдал за игроками. Он почти ничего не говорил, только иногда, после шоудауна, отпускал короткий комментарий, вроде:
  – Какая неудача!
  – Браво!
  – Умно сыграно!
  – Поздравляю, синьорита!

  Начальный стек за "нижними" столами был по три тысячи! У тебя наличных, не считая тысячи, оставленной в Батон Руже, было четыре тысячи. Соответственно, одну ты оставила про запас, а на три других вполне могла уверенно сыграть.
  Играть здесь привыкли неторопливо, и ты, быстро разобравшись, кто есть кто, обыграла и генерала, и адвоката, и фрахтовика – всех за вашим столом кроме Сэнти. У вас обоих оказалось по шесть тысяч в стеке.
  – Последние полчаса перед главной игрой! – объявил хозяин.
  Вы с Сэнти немного посражались с переменным успехом, но решили в бутылку пока не лезть – никому не хотелось пропустить "десерт".
  А дальше пятеро выигравших из десяти стали играть с хозяином.

  Первоначальный стек у дона Мигеля был в пять тысяч. Он клал перед собой во время игры какую-то серебряную штучку – то ли медальон, то ли брелок от часов. Было бы странно думать, что он использует её, как ставку – она и стоила-то, наверное, долларов пять от силы. Кажется, на ней было выгравировано клеймо и коровья голова. Ты решила, что это, наверное, его талисман – у всех свои причуды. В Сан Антонио ты видела человека, который после успешной сдачи целовал свой перстень.

  Игра пошла по нарастающей. Дон Мигель больше не делал тебе комплиментов. Он был слишком осторожен – ты его легко переблефовывала. Кажется, через час он начал тебя побаиваться. Ты сосредоточилась на остальных игроках. Один из них выбыл, увеличив стек Сэнти на пару тысяч, а твой на тысячу долларов. Стек дона Мигеля за это же время уменьшился на тысячу. Теперь у тебя было семь тысяч, а у него – чуть меньше четырех.

  И ты решила раскрутить хозяина. Вы стали играть, и осторожно, ненавязчиво, дошли с ним до ставки в тысячу, а потом и в две.
  Карта у тебя была не самая лучшая, но и не пустые руки – стрит с семерки до валета. Но дело тут было не в картах. Несмотря на весь шарм дона Мигеля, на всю его "броню" и умение держаться, ты прочитала, что он не может позволить себе проиграть женщине совсем, так, чтобы ты вывела его из игры: соседи будут это обсуждать, ему будет это крайне неприятно. А перед каждым кругом он так долго думал, что ты понимала – у него там тоже далеко не ройял-флэш.
  Улыбочка, легкий, едва ощутимый подкольчик – и ты повысила до четырех тысяч. Ему надо было идти олл-ин и с высокой вероятностью выбывать, либо пасовать. Ну, наверное, он мог бы выложить на стол ещё пять тысяч, но... это было бы не в его стиле. Игра-то уже шла к концу – ему придется торопиться, наверстывать, он начнет ошибаться... Нет, он явно не был настроен пополнять стек!
  Ты мило улыбалась, а внутри у тебя все говорило: "Ну спасуй, ну спасуй же, дон Мигель! Отыграешься на других, вон, Фрэнк Аллен, твой сосед, дуб дубом, проиграет тебе наверняка тысячу или две. А мне дай мои две – и я буду довольна."

  И расчет был хороший. После этого можно было бы на пасах из вежливости "раздать" долларов пятьсот, а там уже и игра закончится, и ты унесешь с собой восемь с половиной тысяч. ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ТЫСЯЧ АМЕРИКАНСКИХ ДОЛЛАРОВ!

  "Нооооо, синьорита," – сейчас по-доброму усмехнется дон Мигель и бросит карты на стол. Он должен был спасовать. Он не мог перебить твою ставку и не мог позволить себе выбыть. Так?

  И все бы так и было, если бы не эта маленькая серебряная штучка.

  По правилам покера в игре можно использовать только те деньги, которые лежат на столе – ты это знала. Поэтому изрядно удивилась, когда он небрежным жестом кинул её в центр и сказал:
  – Повышаю.
  – Что, простите?
  – Я сказал, что повышаю, синьорита.
  – А что вы поставили?
  Люди переглянулись.
  – Своё стадо, – сказал дон Мигель, глядя на тебя как ни в чем не бывало.
  Ты взяла эту побрякушку в руки, рассмотрела повнимательнее, а на ней было вычеканено: "3000 коров" и стояло его клеймо.
  Ты сказала, что вы играете не на коров, а на доллары.
  – Но коровы – это и есть доллары, – сказал дон Мигель. – Все в этой комнате знают, что у меня отличные стада, все в этой комнате знают, что рыночная цена одной коровы – четыре доллара.
  – Это так, – поддержал его Сэнти. – Вот в Луизиане валютой является хлопок, а в Техасе – скот.
  Ты сказала, что не знала о том, что он собирается их поставить, и надо было бы об этом сказать заранее.
  – Весьма сожалею, синьорита, – ответил дон Мигель, – Но о том, что я привожу на игру своих коров, знали все кроме вас. Мне жаль, что вы не полюбопытствовали раньше.
  Выходило, что он сейчас поднял ставку на двенадцать тысяч
  – Но мне не нужны коровы! – сказала ты. – Что я буду с ними делать, дон Мигель? Разводить что ли?
  Никто не засмеялся.
  – Ну хорошо, я понимаю. Вам они, конечно, ни к чему, прелестная мисс МакКарти, – усмехнулся дон Мигель. – Но если вы не желаете возиться с их продажей, вы их даже не увидите. С учетом того, что вы не знали, о чем идет речь, и не выражали заранее своего согласия, я предлагаю такой вариант: эти господа с готовностью купят их у вас по два доллара за голову, если согласятся заплатить вам наличными прямо в этой комнате. Такие условия все принимают?
  И вот тут все возбудились до крайности! Ты ничего не понимала в коровах, но хорошо понимала, что по такой цене их купит кто угодно, просто с руками оторвет. А эта серебряная фишка лежала на столе весь вечер, и формально Дон Мигель вполне мог ею воспользоваться. Дон Мигель сейчас специально занизил их стоимость, причем выглядело это не так, что господа за столом его кредитуют, а именно так, что он несет все риски. У всех глаза прямо-таки загорелись, один из них даже по волосам своим провел с видом "что делается!"
  – Хах! Что ж, это прекрасное предложение! – воскликнул Сэнти, и все с ним согласились.

  Но Дон Мигель только что очень сильно просчитался. Он хотел, чтобы ты, в виду явной для него убыточности, не смогла не принять его ставки, потому что все вокруг её бы поддержали – и эта часть плана сработала. Но в то же время он хотел, чтобы приняв её, ты подумала, а потом спасовала.
  А ВСЕ ТЕПЕРЬ ЗА ЭТИМ СТОЛОМ СТРАСТНО ХОТЕЛИ, ЧТОБЫ ТЫ СЫГРАЛА И ВЫИГРАЛА! Очень-очень хотели. И если ты бы это сделала, то стала бы в Сан Антонио легендой и весьма популярным человеком среди всех, кто сейчас сидит за столом.
  Лицо дона Мигеля было не озабоченным, не напряженным, а слегка даже весёлым. Но в глазах его ты читала отчаянное: "Синьоритааааа! Пасуйтеееее! Пасуйте ради Господа Нашего Иисуса Христа и Девы Марии, умоляю вас, как католик католичку!"
  Спасовав, ты бы потеряла четыре тысячи, но у тебя бы осталось три – то же, с чем ты сюда пришла, и ещё, может, полчаса или час, чтобы нащипать тысячу с Фрэнка Аллена, да и дон Мигель в благодарность наверняка подкинул бы тебе сотен пять.
  Но... как было не поддаться такому искушению и не сыграть-то? Тебе двадцать лет, а пятидесятилетний дон ставит против тебя своё стадо. И хочет, чтобы ты спасовала. И если ты выиграешь, ты прямо в этой комнате обналичишь скот, и получишь четырнадцать тысяч! Ты смело сможешь выкупить дедушкину ферму, заняться музыкой, поехать куда хочешь, может, даже уже начать думать, как бы там разобраться с ненавистным муженьком.

  Ты с достоинством кивнула и сказала одними губами:
  – Олл-ин, – и двинула на середину стола весь стэк.
  Тысячи "убитых оленей" поскакали навстречу трем тысячам живых техасских лонгхорнов!
  Люди вокруг ахнули и замерли, повскакали с мест, стоящие перегнулись через сидящих, фрэнк Аллен принялся яростно теребить свои бакенбарды, даже всегда спокойный Сэнти аж ус прикусил.

  Вы открыли карты.
  Стрит с семерки до валета. И... крестовый флэш с пятерки до девятки!
  Ты проиграла. У всех раздался стон разочарования.
  Лонгхорны затоптали оленей.
  За этим стоном и за этим "топотом" никто, кроме тебя, не заметил, как с облегчением выдохнул дон Мигель. Стада его были, конечно, побольше трех тысяч голов, но все же проиграй он, это был бы по его бизнесу серьезный удар.

  – Было очень приятно, синьорита, – сказал он тебе позже. – Я буду просто счастлив снова видеть вас у себя в доме.
  Хотя ты не была уверена, что будь он менее воспитан, он не сказал бы что-то вроде: "Дева Мария сохрани меня от этого дьявола в юбке! Эту бешеную ирландку к моему дому больше не подпускать на пушечный выстрел!"

***

  У тебя была ещё тысяча долларов (кстати, в этот момент ты очень сильно пожалела, что другая тысяча лежит в банке в пятистах милях к Востоку, а не под рукой), и нужно было начинать сначала.
  Ты поехала на Восток – за почти полгода ты подустала от Техаса, а зимой он, вероятно, был довольно унылым, даже Сан Антонио, и особенно когда финансы поют романсы, чего уж там. Через Хьюстон ты добралась до Миссисипи и решила пару месяцев пособирать деньги на речных играх – они были привычные, знакомые, ты даже расписания пароходов иногда вспоминала по памяти.
  Но тут оказалось, что после перерыва в несколько месяцев, проведенных на суше, путешествия в одиночку на кораблях вызывают у тебя ночные кошмары ещё похуже, чем те, что были раньше. Когда в коридоре кто-то хлопал ночью дверью, ты просыпалась с диким криком, вскакивала и выглядывала из каюты в одной сорочке, только чтобы убедиться, что корабль не горит, на полном серьезе ожидая почуять запах гари или услышать треск пламени. Потом ты ещё долго приходила в себя, обняв колени в каюте, прислушиваясь к ровному гулу корабельной машины, и не в силах заснуть, дрожащими руками капала забытый было лауданум в стакан с водой. Однако маленькие дозы тебя уже не брали, а после больших настроение, конечно, поднималось, но ты начала плохо играть – слишком рисково и со случайными ошибками. Обидно проиграв так несколько раз противникам, которых ты вполне заслуженно считала не более, чем жертвами, ты поняла, что надо выбирать – карты или пароходы.
  Ты добралась до Сент-Луиса, но и там не снискала успеха – в этом чопорном, слишком приличном, слишком немецком городе одной, без мужчины, без убедительной истории, без мало-мальских связей и рекомендаций получить приглашение в высшее общество было трудно, а "будничные" игры обычных горожан были слишком незначительными, чтобы "прокормиться" – со средним классом тут было не очень, а немцы вообще не очень любили покер, а играли в свой дурацкий скат. Скат был игрой не азартной, а с фиксированным выигрышем и проигрышем, как какой-нибудь бридж или червы. Короче, вообще не то! В казино же в Сент-Луисе было полно профессионалов, и, как тебе показалось, всё давно поделено между ними и дилерами. Ну, или тебе просто не везло. В общем, тебя там нехило так обчистили.
  Ну что, ехать на север, в Чикаго? А вдруг Лэроу ещё там... что ты ему скажешь? "Извините, я взяла ваши четыре тысячи, но у меня ничего не вышло? Я как мисс Грейвз, только послабее оказалась"?
  Но раскисать было рано: у тебя вполне оставался шанс на ещё одну попытку попробовать Запад (а заодно и себя) на прочность. Ты поехала в Канзас Сити. Если представить Великие Равнины как огромное ранчо, то Канзас Сити был, безусловно, воротами этого ранчо.

***

  До сих пор многие люди, и даже американцы (и даже один американский президент, не будем показывать пальцем), часто думают, что Канзас Сити находится в Канзасе (и даже является его столицей), хотя на самом деле он расположен в Миссури, у самой границы Канзаса. По законченной всего год назад ветке железной дороги Пасифик Рэйлроад (будущей Миссури Пасифик, первой железной дороги к Западу от Миссисипи), ты пролетела на поезде через разоренный войной, обнищавший и жалкий Миссури, который получил от северян на всю катушку за неспособность определиться со стороной в войне.

  Ты сошла с поезда в декабре на вокзале, с пятьюстами долларами за душой, полная тревоги и надежды. Ты огляделась. И подумала: "Матерь Божья, ну и деревня!"

  Однако это впечатление было верным лишь отчасти. Если Чикаго походил на серьезного бизнесмена в расцвете лет, смело глядящего в будущее, а Сан Антонио – на скотовода-техано слегка из прошлого, то Канзас Сити выглядел, как молодой, нацеленный на успех юноша.
  Город развивался.
  Тут, конечно, всё ещё вспыхивали застарелые тёрки между северянами и южанами, когда ребята с одной улицы напоминали ребятам с другой улицы с помощью кулака или даже ножа, кто, кого именно и сколько раз "джейхокнул" во времена даже не войны, а ещё Кровавого Канзаса. Но в основном люди были увлечены амбициозным проектом, обещавшим превратить Канзас Сити в крупный региональный центр не хуже Сент-Луиса: мост Ганнибал, первый железнодорожный мост через Миссури! Город выиграл грант на постройку этого моста у Левенуорта меньше года назад, и народ повалил сюда толпами.
  Вокруг моста всё и крутилось, работы не прекращались даже в зимнее время.

  Кроме того, в городе был один из крупнейших на Среднем Западе рынков сельскохозяйственной продукции, сюда часто приезжали фермеры, и как-то незаметно для всех он разросся до размеров Сан Антонио и постоянно прирастал. Да, это пока что была деревня, которая, однако, на глазах превращалась в город, причем современный и красивый.

  Для тебя же, как для игрока, важнейшим был тот факт, что рядом с Канзас Сити пролегали все основные пути на Запад – Орегонская Тропа, южная почтовая линия Баттерфилда и Тропа Санта Фе. И поэтому, разумеется, тут было много переселенцев, спешащих на Запад. Вернее, уже не спешащих – зимой накапливались те, кто либо приехал заранее ждать караванов по Орегонской тропе, либо опоздал на "осенние" и застрял в городе, либо по каким-либо причинам повернул назад с полдороги и временно вернулся к цивилизации.
  Да, переселенцы были люди семейные. Да, у них было не так много денег. Но обеспечить их всех работой Канзас Сити, как ни старался, не мог, а деньги им были очень нужны, чтобы не истратить припасенное на дорогу. И поэтому они играли в карты.
  Бог мой, уж лучше бы они этого не делали!
  Разумеется, Кина МакКарти была не одна такая умная – зимой в Канзас Сити слетались стервятники, и начиналось "заклание ягнят". Игры "переселенцы против шулеров" регулярно заканчивались понятно в чью пользу. Ты была не на вершине этой пищевой цепочки, но хотя бы на правильном конце от середины. Вступая в драку, ты зачастую возвращалась в номер, зализывая финансовые раны, но всё же игра стоила свеч, и постепенно, в режиме "шаг вперед, два назад, три вперед" твои дела стали выправляться.
  Играли тут прямо на постоялых дворах при конюшнях и каретных дворах, переполненных переселенцами, в которых продавали нехитрые закуски и паршивый виски. Ещё играли в недорогих кабаках, где отдыхали строители моста – там были ниже ставки, но и шулеров меньше.
  Правда, на сдачу к играми с переселенцам шли жизненные драмы – однажды человек, которого ты (ну, не в одиночку, правда), обыграла, с каменным лицом встал из-за стола, вежливо попрощался с вами, а потом вышел и застрелился за углом.
  Но изредка бывали и обратные истории – например, когда выигравший триста долларов молодой парень, подняв зажатые банкноты в кулаке прокричал "Аллилуйя!", поцеловал их, а уже на следующий день стало известно, что он женился на девушке, чья семья вместе с ним ожидала караван. По слухам юноша зарекся когда-либо ещё брать в руки карты, ведь оказалось, что он играл на сумму больше пяти долларов впервые в жизни!
  Кроме того, тебе очень повезло с пабом "Фредди'з Файнест". Так случилось, что узнав, что ты зарабатываешь на жизнь игрой в карты, хозяин отеля, где ты остановилась, какой-то дубоголовый мужичок, с подачи жены от греха подальше выселил тебя посреди зимы. Ты переехала в другой отель, первый попавшийся, поменьше и похуже, но там не было полного пансиона, а были только завтраки. Выйдя оттуда на улицу, ты обнаружила буквально в соседнем квартале паб "Фредди'з Файнест", где подавали стью, свиную вырезку, омлет и суп по-фермерски, короче говоря всё, что надо голодному человеку, не слишком притязательному по части кулинарных изысков. У тебя в животе было пусто, и ты съела стью с поспешностью, которая больше подходила внучке Хогана МакКарти, чем дочери графа Д'Арбуццо. Паб был очень простой: без зеркал, кучи портретов и памятных вещей на стенах, без медной штанги для ног внизу стойки, и без красивых стульев. Но зато стью было отменное!
  Кроме того, за соседним столиком ты увидела завсегдатая с футляром от флейты подмышкой, и спросила его где он играет. Он сказал, что здесь же, в пабе, только не сегодня, а по субботам. В Ирландии тогда музыки в пабах ещё не было, максимум пение, потому что там пабы по-прежнему были всего лишь пивными. Но в Америке это было не то чтобы принято, но нормально, потому что здесь паб был не только местом сбора, а ещё и уголком далекой родины, к которому хочется прикоснуться, чтобы не раствориться, не потеряться, не забыть, кто ты, в переулках гигантских неприветливых городов и на просторах Великих Равнин.
  Ты решила узнать, не получится ли поиграть здесь. Ты ждала, что хозяином окажется старый ирландец вроде твоего деда, и будет вот это вот всё, начиная от "шомызатица" и заканчивая "шент-луиш так шебе городищще".
  Ничего подобного! Хозяином был улыбчивый молодой человек лет так двадцати восьми, по совместительству бармен. Услышав, что ты "Мисс Кина МакКарти" он хмыкнул и сказал:
  – Я боюсь, это слишком серьезно для моего скромного заведения! У нас тут все по-простому. Предлагаю такую сделку – сегодня обед за мой счет, но отныне – просто Кина и просто Фредди. Идет?
  "Фердди'з Файнест" был главным местом сборища ирландцев Канзас Сити, а ирландцев среди строителей тогда хватало. Тут в карты не играли, но зато тут были три неписанных правила:
- Ирландец – свой.
- Ирландцев наполовину – не бывает.
- Бармен всегда прав, если он ирландец.

  Вообще-то, гитара не входила в традиционные ирландские инструменты, а играли в подобных заведениях почти исключительно на скрипках, волынках или флейтах, ну, в крайнем случае на концертине... Но соблазн заполучить такую красивую даму, аккомпанирующую пусть и на гитаре, по субботним вечерам, да ещё и с голосом, был слишком велик.
  Другая проблема заключалась в том, что ты не играла раньше в ансамблях, но эту проблему Фредди решил – днём, когда посетителей было мало, вы немного поупражнялись, и ты поняла что к чему. Кроме тебя музыкантов было двое. Скрипача звали Демиан, он был молодой веселый чернявый парень, а флейтиста – Фин, он был сильно старше вас обоих, с седой бородой, серьезный и нелюдимый. Но почему-то ладили они очень хорошо, как строгий дядюшка и беспутный племянник.
  Сцены в пабе не было – вы играли за столом, но как же это было душевно! В помещении на сорок мест вас, бывало, собирались послушать человек, наверное, сто! В "Фредди'з Файнест" было не продохнуть.
  Особенно круто у вас получалась баллада "Бреннан с болот". Это была песня о знаменитом ирландском разбойнике (таких людей в Ирландии называли хайвэймены), который ограбил мэра Кэшела, а потом попался, но его выручила жена.
  И на строчках:
  ...Она достала дробовик
  Из под своих одежд
– Демиан, который немного умел исполнять разного рода акробатические трюки, одной рукой спрятав скрипку за спину, бросался на пол, на выставленную вторую руку, змеей приникал к доскам и делал вид, что заглядывает тебе под платье, словно интересуясь, не прячешь ли ты там дробовик. Народ просто ухахатывался с этого коленца!
  Но, кстати, что касается неприличных намеков, люди тут были простые и при этом, вопреки расхожим стереотипам об ирландцах, хорошо воспитанные. Они к тебе относились с легким благоговением (с Фредди-то и с музыкантами ты была на "ты", но для остальных ты выглядела "птицей высокого полета", которая на время залетела в их сарай и красиво поёт, за что ей большое спасибо). Они даже не пытались к тебе подкатывать, при этом были за тебя горой, и не могло быть и речи, чтобы кто-нибудь здесь тебя обидел.
  Платили тебе немного – пять долларов за выступление, плюс в кружку желающие накидывали вам около пяти-шести долларов. Это были, конечно, копейки... Но в месяц получалось двадцать пять на человека! В те годы пол-америки, знаешь ли, жило на такую или меньшую зарплату! К тому же, по субботам у вас был бесплатный обед, бесплатное пиво и бесплатный кофе.
  И не только по субботам. Ты помнишь, как, пропустив завтрак в отеле, потому что накануне закончила играть в четыре утра, входила в паб, бледная, заспанная, разбитая.
  – Омлетик или суп? – спрашивал Фредди.
  Ты кивала, мол, сам выбери, а?
  – Ну как, выиграла вчера? – спрашивал Фредди.
  Ты мотала головой.
  – Ну, тогда кофе за счет заведения! – говорил он. – Не переживай. Может, плеснуть туда бренди? Ложечку? Капельку? М-м-м?
  Ты вздыхала и кивала. И поневоле улыбалась.
  – А-а-а, иди ко мне за стойку, я тебя обниму, пока жена не видит! – говорил он.
  Потом он ставил на стойку кофе, сахар, смотрел тебе в глаза и говорил:
  – Как зовут ирландца, которого пули не берут?
  – Как?
  – Рик О'Ши! – и подмигивал. – А вот ещё. Пожарные приезжают тушить паб. Вытаскивают оттуда ирландца и спрашивают, как начался пожар. А он им: "Я не знаю! Он уже горел, когда я забежал выпить кружечку-другую!"
  А вечером ты шла играть и выигрывала.

  Так, играя в карты и выступая в пабе, ты провела в Канзас Сити остаток зимы и весну.
  Правда, с серьезными играми по приглашениям как-то не складывалось – сложно бренчать в пабе на гитаре по субботам, а по воскресеньями изображать респектабельную леди, а с казино в Канзас Сити было пока туговато. Но зато... зато тебе там было хорошо. И возможно, в тот момент это было важнее.
  Так или иначе, к концу июня у тебя за душой было порядка восьмисот долларов, опять-таки, не считая тех, которые лежали в банке... уже кое-что, ведь когда ты приехала в Канзас Сити после трат на пароходы и нескольких проигрышей твои финансы сократились до пятисот.
  К лету переселенцы разъехались, играть стало не с кем. Более того, в один прекрасный, а вернее ужасный день, Фредди объявил, что решил продать заведение и уехать.
  – Мой дядя в Бостоне разбогател и открывает гостиницу, ему нужен управляющий, вот он и позвал меня! – признался он честно. – Это большое дело, к тому же семейное. Как я откажусь?
  Было понятно, что без самого Фредди паб Фредди'з уже будет не очень Файнест. Демиан тоже нашел работу где-то в другом месте. Что же делать?
  Ты об этом и спросила хозяина.
  – Кина, ты же картежница! Езжай дальше на Запад.
  Ты сказала, что в Ад-на-Колесах не хочешь, там, наверное, опасно одной.
  – И не надо! Попробуй Денвер! Люди рассказывают, там в последнее время пошло-поехало дело. А ещё лучше – попробуй все города до Денвера. Особенно Эбилин. Ты слышала про Эбилин?
  Ты сказала, что не слышала.
  – Не тот, который в Техасе, а тот, что в Канзасе.
  Ты все равно не слышала.
  – А что, и рекламу в газете не видела?
  Господи боже мой, Фредди, какую ещё рекламу?
  – Ну как же! Эбилин! Джо МакКой, ля-ля-тру-ля-ля!
  Ты сказала, что это дыра, где, наверное, и тысяча человек не живет, на кой она тебе?
  – Ну, конечно, дыра. Но в этой дыре Джо МакКой построил загоны на тридцать пять тысяч голов скота, и договорился протянуть туда боковую ветку Канзас Пасифик.
  – И что?
  – Ну, а то, что у нас, в Миссури, тропа Шауни перекрыта. Мы больше скот техасский, видите ли, гнать через Миссури не разрешаем. Клещи, мол, у них, неподходящие. А это значит, что все ковбои ломанутся сейчас в Эбилин. И будут продавать там скот по рыночной цене, а не по той, которую захотят перекупщики, потому что иначе ковбои сами смогут сесть на поезд и довести своё стадо хоть досюда, хоть до Чикаго. Понимаешь? Перекупщики, конечно, поскрипят, но денежки выложат. Ты представь, сколько в этом Эбилине будет пьяных дураков и денег одновременно?
  Резон в этом был.
  Ты попрощалась со своими ирландскими друзьями, собрала вещи, переправилась на пароме через Миссури и села на дилижанс.
  И наконец-то, спустя год после ухода из под крыла Лэроу, ты попала на НАСТОЯЩИЙ Запад. Лет через десять его везде начнут называть диким, но ты-то помнишь, что в шестидесятых его никто не называл, хотя он, конечно, уже был таким.

***

  Эбилин встретил тебя... экхм... оригинально.
  Возница помог тебе спуститься с подножки, сгрузил твой багаж (прямо в пыль, ага, спасибо большое), и дилижанс укатил дальше по своим дилижансовским делам, а ты стала смотреть, куда бы, собственно, направиться. Мимо проходил человек, высокого роста, в шляпе, с бакенбардами, вроде бы приличный.
  – Прошу прощения, сэр...
  – Прощаю! – весело отозвался он.
  – Эмм... сэр, вы не подскажете...
  – Подскажу-оближу, укачаю-накачаю! – пьяной скороговоркой выпалил он и захохотал. – Мисс, а вы с Востока, да? Ха-ха-ха-ха! Хотите пинту целебной настойки или полфунта любви? Настойка дешево, любовь так вообще даром, ха-ха-ха-ха!
  Ты слегка оторопела от такого "здрасьте". И тут между вами вклинился какой-то плотный коротышка, в смешном картузе, надвинутом на уши. Он оттер тебя плечом, словно не заметив, и сразу принялся наезжать на верзилу слегка писклявым и очень злым голосом:
  – Я тебе говорил, чтобы ты здесь не шлялся?! Я тебя предупреждал?!
  – Ну, положим, говорил! – верзила упер руки в боки. Он высился, как башня. – И че?
  – И то! – гаркнул коротышка, и чуть ли не встав на цыпочки одним мастерским ударом в челюсть усадил здоровяка в пыль!
  Но на этом дело не кончилось.
  – Говорил! Говорииил! – твердя эти слова, коротышка начал избивать ошалевшего верзилу сапогами. По голове. Тот повалился на бок и захрипел. Ты видела драки в Техасе, но... там-то дрались незнакомцы из-за карт, а тут...
  – Н-на! – крикнул мелкий, и ты увидела, как в пыль брызнули выбитые зубы. – Отдохни теперь!
  – Кхм... Простите, сэр... – сказала ты, всё ещё надеясь, что тебя проводят до отеля или хотя бы укажут путь. Вы стояли посреди улицы, мимо проезжали повозки и всадники.
  – А вам чего? – рявкнул коротышка, повернувшись к тебе, и только тут увидел, что перед ним леди.
  – Да, я просто отель искала...
  – О-о-о, ну извините! – истерично поклонился он, раскинув руки в несколько театральном поклоне. "Простите за то, что я тут вам вид на наш город испортил! Было бы, йопт, на что смотреть!" – читалось в его позе. – Добро пожаловать в Эбилин, мэм! Эбилин – Королева среди скотоводческих городов! – сказал он и резво зашагал прочь.

  Короче, начало было "воодушевляющее".

  Однако Фредди в своих прогнозах не ошибся – Эбилин 1867-го был городом коров, загонов и ковбоев, резко поднявших СТОЛЬКО денег, сколько они никогда в руках не держали. То есть пьяных, лихих и готовых играть в покер. То что надо!

  К сожалению, к шальным деньгам прилагалось насилие. Не то чтобы люди палили друг в друга регулярно, но дураков с револьверами хватало. В ночи иногда раздавалась пальба, топот копыт, дикие крики, пьяные песни, ругань, звенели разбитые окна. Причем хорошо, если звенели они не в вашем отеле.
  Бывало, что стрельба раздавалась и днем: какой-нибудь подвыпивший лихач, встретив на пути пижона в красивом костюмчике, доставал пушку и предлагал ему "станцевать", стреляя под ноги в ритме пьяной польки. Иногда пуля попадала в ногу. "Упс! Переборщил я, приятель."
  Да и убийства тоже случались – именно тут ты увидела, как убивают прямо за карточным столом. Один мужчина с весьма запущенной бородой у тебя на глазах истыкал здоровенным, жутко выглядяшим ножом Боуи очень приличного на вид господина лет сорока пяти, а потом распорол лезвием рукав на трупе и обнаружил под материей червонную даму. Знаешь, как наказали убийцу?
  А никак. Шулеров не любили, к тому же у господина в руке под столом оказался револьвер, который тот, видимо, успел вытащить из сапога, но не успел использовать. Что было дальше? Пришел какой-то мужик со звездой, спросил, что случилось, ему объяснили, и бородатого даже в тюрьму не отправили.
  И всё равно шулера тут были через одного, но, правда, дилерам хватало денег, получаемых с фаро, монте и блэк-джека, и мошенники их прикормить пока не успели, поэтому игры с дилерами от казино были, в основном, честные.

  Именно в Эбилине ты поняла, в чем главная разница между Востоком и Западом. Она была вообще-то не в стрельбе, не в насилии, не в коровах и не в ковбоях.
  Глубинная разница заключалась в том, что на востоке всё красивое было ярким, все будничное – скучным и унылым. На Западе – ровно наоборот. Всё яркое здесь на поверку оборачивалось дешевкой и показухой, мишурой, на которую ловили ничего в жизни не видевших простаков. Зато обычное, серое, будничное, могло скрывать в себе печать сильного характера, ту силу, отвагу и искренность, которой не найти было теперь, после войны, на Востоке.
  Взять хотя бы те же загоны, которые построил Джозеф МакКой. Ну, казалось бы, да, большие, и что? Ведь это просто дощатые заборы! А не так всё было просто! Ведь если посмотреть пристальнее, даже доски сюда привести через глушь, прерии и дикие места было трудно и рискованно. Нанять фрахтовиков, убедить железнодорожников, договориться с властями округа, уболтать пол-Техаса, кого надо – бортануть, кому надо – не отдавить ноги... Но он сделал, он построил, он рискнул. И на том месте, где год назад был жалкий, нищий поселок с всего одной (!!!) крышей, крытой не дерном, а черепицей, вырос целый город! Как волшебный цветок, на который человек подул – и он распустился. Да, цветок оказался колючим, а аромат его немного отдавал кровью, но зато он был настоящий и живой. Вот какая история стояла за этими ладно сколоченными загонами, где толклись лонгхорны (может быть, те самые, дона Мигеля, которые ты так и не выиграла год назад в Техасе).
  И в этом был весь Запад. Люди тут преодолевали трудности и огромные расстояния, боролись с природой, с индейцами, с выродками из собственного числа, дичали, но все же оставались людьми, становясь при этом гораздо более искренними, чем жители Сент-Луиса, Чикаго или Нового Орлеана. И ещё – чуждыми всякой вычурности. На Востоке человек, переживший, скажем, снежную бурю, которого попросили бы об этом рассказать, не затыкался бы полчаса! На Западе он сказал бы: "Да-а-а, пришлось несладко, навалило снега вчера порядочно. Слава Богу, я жив!" – и весь сказ. Не потому что снежные бури были здесь обычным делом, а потому что не рассказ был ценен, а сам человек – то, что ты его знаешь, видела (и может быть даже трогала), то что история была правдивая, а человек – жив.
  Ты помнишь, как в одном салуне, "Прэйри Рест" или как-то так, тебе подавали кофе, черный, как паровозная сажа, крепкий, как сжатый кулак кузнеца. Сначала он тебе не нравился, ты не понимала – зачем его так заваривать? А потом поняла – потому что кофе должен человека прошибить, сделать ему "ух"! Это что-то вроде безалкогольного виски. Потому что кофе тут пили не для вкуса, а чтобы настроиться на борьбу с природой, миром и вообще с кем понадобится.
  И однажды ты поняла, что если вернешься на восток, то будешь скучать по этому "невкусному" кофе, в котором, согласно знаменитой присказке "не должна тонуть подкова". Было что-то неповторимое в том, как ощущался его аромат, как поднимался над ним пар, когда ты брала в руки, прости господи, даже не чашку, а жестяную кружку, потому что заказанные хозяином чашки разбились по дороге где-то между Канзас Сити и Топекой.

  Что касается игр, то они тут были сразу и дикими, и будничными – мест для игры было немного, потому что сам город-то был небольшой: тысячи на две жителей. Дорогу ещё только строили, но загоны постепенно заполнялись, но люди уже съезжались сюда с каждым днем, перекупщики принимали стада у перегонщиков, и все они пили, и играли, чувствуя первые капли денежного дождя, который скоро должен был хлынуть ливнем. Получалось, что в каждой игре были и завсегдатаи, которых ты хорошо знала, и новые люди. Это было интересно!
  Игр по приглашениям тут не было в принципе, потому что в городе не было "элиты". То есть она была, но... Короче, раза три ты просто играла за одним столом с Джо МакКоем, потому что он не считал зазорным перекинуться в карты с жителями "его" города, вот и всё! Ему тут помимо загонов принадлежали банк, отель и офис.

  Ты играла много, с азартом, иногда обжигаясь, но сделав выводы из своих прежних ошибок, чаще оставалась в плюсе.

  Что касается манер, то само собой, низкопробной публики В Эбилине имелось в достатке. Бывало, что тебя хватали за руки и куда-то тащили, а бывало, что и не за руки. Ни в Техасе, ни в Канзас Сити такого не бывало, в вот в Эбилине – ещё как. Это было не слишком приятно.
  К счастью, Фредди перед твоим отъездом, научил тебя фразе, которую должна произносить леди на Западе в подобной ситуации. Не надо было ни визжать, ни кричать "помогите" – в казино, которые часто соседствовали с борделями, мужчины частенько не обращали на такое внимания, мол, подумаешь, какая-то "порченная голубка" ломается, и вообще, "это какие-то разборки, неизвестно кого, неизвестно с кем, зачем в них лезть"... А надо было сказать громко, звонко и с достоинством, практически рявкнуть:
  – Джентльмены! Кто избавит меня от этого хама?!
  При твоей внешности даже для людей, которые видели тебя впервые, это работало, как сигнал военного горна: "Тревога! Рота в ружье! Тут обижают настоящую леди!" Фраза эта производила замечательный эффект. Обычно мужчины всей толпой выбрасывали твоего обидчика за двери прямо в пыль, а следом выбрасывали его шляпу. А однажды после этой фразы человеку, который к тебе приставал, без особых церемоний с размаху разбили лицо о барную стойку. И потом извинились... перед тобой, естественно!

  Но хватало и весьма приятных кавалеров, причем они могли быть из какого угодно штата, но чаще всего из Теннеси, Вирджинии или Северной Каролины.
  Многим из них твоё общество очень импонировало, и в этом было просто разительное отличие от Востока. Там ты была, мягко говоря, нетипичным человеком – молодая девушка, одна, играет в карты... А кто поручится, что она не... не кто угодно!
  Здесь это никого не волновало. Честно говоря, мало кто спрашивал о твоем прошлом – тут вообще о прошлом спрашивать было не очень принято, разве что если вы были уже хорошо знакомы. Более того, ответ: "Я бы не хотела об этом говорить" – вполне устраивал большинство. Ты была красива, неглупа, не ханжа – что ещё нужно, чтобы наслаждаться твоим обществом?!
  Был например такой человек, как Майкл Огден – он был из Вирджинии, лет на пять старше тебя. Он работал на МакКоя, занимался этими самыми загонами, следил, чтобы скот в них содержался как надо. Майкл играл на небольшие суммы, пожалуй, хуже чем ты, но проигрывал тебе всегда так, что было понятно – ему ПРИЯТНО тебе проиграть, а выигрывая у тебя он то ли взаправду чувствовал легкую неловкость, то ли очень здорово её изображал.
  Он очень любил, когда ты пела – его голубые глаза становились при этом такими мягкими, светлыми, и он всегда коротко разводил руками перед тем, как похлопать, дескать, ну да, что тут скажешь, искусство! В случае чего на него можно было положиться.
  Он же подарил тебе маленький пистолет – двуствольный карманный ремингтон "Модель 95".
  – Если позволите, мисс МакКарти, у такой пчелки как вы должно быть жало! – сказал он в шутку. И не добавил какой-нибудь обидной глупой фразы, вроде "только помните, что оружие – не игрушка", как будто ты была маленькая.

  Был ещё Чарли Аден – теннесиец, постарше, лет тридцати, с красивыми усами – не толстыми, не тонкими, а в самый раз к его волевому подбородку. Это был профессиональный игрок, и очень хороший, но играл он, насколько ты знала, исключительно честно, без всяких флоришей и выкрутасов, так любимых жуликами. Некоторые шулера из-за этого даже считали его простаком и, бывало, жестоко ошибались. А вот при игре в кости он, говорят, трюкачил, и к столам с костями его дилеры подпускать боялись. Но он и не рвался.
  – Все эти игры в кости – чистое мошенничество, – говорил он. – То ли дело старый добрый покер!
  Вы с ним сражались много раз за одним столом. Он играл, если честно, посильнее тебя, но не на голову, относился к тебе, как к игроку, с уважением, и в то же время мог и поддеть. Только не как Лэроу, а так, что можно было ответить той же монетой, а можно – вообще не отвечать. Что-то вроде:
  – У вас такие прелестные руки, но за столом вы постоянно выпускаете когти.
  Или:
  – После такого блефа, мисс МакКарти, я не знаю, можно ли верить ирландцам в принципе!
  Если он видел, что ты не в настроении, он присылал тебе в отель цветы – анонимно. Вернее, ну, как анонимно... "Это от джентльмена в полосатой жилетке. Он велел пожелать вам доброго утра", – говорил портье. Полосатые жилетки носило полгорода, но кто ещё это мог быть? И кто ещё, кроме Чарли, мог, неизвестно какими способами, достать для тебя розы в Эбилине?

  К сожалению, с Чарли произошла нехорошая история.

  Это случилось уже осенью, когда, наконец, Канзас Пасифик в сентябре дотянула до города свою ветку и с огромной помпой прибыл первый паровоз. Денег, коров, людей, виски и стрельбы в Эбилине стало ещё больше, а ставки в твоих играх выросли и уже доходили до тысячи.


  Как-то раз в салуне "Аламо" к нему прицепился один юнец, Йен Холт, который занимался непойми чем и непойми у кого работал. Это был крикливый неприятный тип, с длинными волосами, которому, в общем-то, стоило преподать урок. Но он хвастал, что в войну был у Куонтрилла в партизанах, и один человек говорил, что да, он там и правда был, хотя подробностей не знал. Об отряде Куонтрилла ходила очень нехорошая слава – все там сплошь были головорезы и убийцы.
  – Господи, да какой он головорез!? – говорил Чарли. – Просто хвастун. Мало ли у кого он там служил... У него руки трясутся, когда он карты в них берёт, а уж револьвер-то! Вы что, ребята, настоящих убийц никогда не видели что ли?
  Чарли и Холт сразу невзлюбили друг друга, а Холт, к тому же, сильно ему проигрался. И так дошло дело до единственной "настоящей" дуэли в Западном стиле, прямо на улице, которую ты видела своими глазами в Эбилине. Они вдвоем стояли у стойки и спорили вполголоса, а потом Холт сказал чуть ли не на весь зал:
  – Ну, мистер, после таких словечек либо вы признаёте, что вы – лживый, грязный, трусливый болван, либо доставайте револьвер, коли он у вас не для красоты болтается, и идем-те на улицу.
  Чарли пожал плечами.
  – С тридцати шагов устроит?
  – Устроит!
  – Оставь долларов пять на гроб у бармена, – посоветовал Аден спокойно.
  Они вышли – и все вышли за ними.
  Соперники разошлись.
  – Готов? Чтоб никто не сказал, что я застрелил тебя просто так.
  – Да!
  Чарли выхватил револьвер и наставил на противника. Но Холт выстрелил первым, от бедра, очень-очень быстро... слишком быстро...
  Слишком быстро, чтобы попасть! Он стрелял, и стрелял, и стрелял – и выпустил все пять зарядов, а Чарли не сделал ни одного выстрела, только целился – и всё!
  Когда патроны у Холта в барабане кончились, Чарли опустил оружие и спокойненько, но бодро пошел на противника, насвистывая "Бонни Блю Флэг".
  Хойт чертыхался, пытался перезарядить револьвер, но револьвер был капсюльный, а зарядить даже один патрон, вдавить пулю рычагом, найти капсюль в кармане, надеть его, провернуть барабан в нужную позицию – всё это занимало время, и делать это надо было сосредоточенно. А Холт не мог не смотреть на приближающегося противника, и на ощупь никак не мог надеть капсюль на брандтрубку. Короче говоря, раньше, чем его револьвер оказался заряжен, ствол армейского кольта Адена уперся юнцу в лоб. Тому ничего не оставалось, кроме как бросить бесполезное оружие.
  – Ну что, оставил пять долларов-то бармену? – спросил Чарли, выдержал драматическую паузу и от души врезал Холту стволом револьвера, мушкой, по щеке. Хойт вскрикнул, схватился за неё, и вы увидели между пальцами кровь. И по другой щеке его Аден тоже приложил мушкой.**

  Боль, должно быть, была страшная, потому что Хойт упал в пыль и под свист и улюлюканье толпы пополз прочь.
  Чарли дал ему прощального пинка, подобрал его револьвер, зашвырнул кому-то на задний двор, и вернулся в "Аламо".

  На следующий день вы с Чарли встретились за карточным столом. Так вышло, что ты пришла раньше и села на его обычное место, спиной к стене.
  Когда он подошел к столу, кто-то сказал:
  – Чарли, увы, леди уже заняла твой насест!
  Он рассмеялся и сказал, по-теннесийски растягивая слова и вставляя в эти промежутки "р" где надо и где не надо:
  – Я сажусь спиной к стене, чтобы видеть, не пройдет ли по залу красивая девушка. А поскольку самая красивая леди в Эбилине уже за столом, мне это ни к чему!
  Кто-то после такого даже присвистнул со значением, навроде "тили-тили-тесто, жених-и-невеста!" Чарли даже бросил в его сторону осуждающий взгляд, дескать, ну кто свистит при даме, деревенщина!
  – О, я вижу, мисс МакКарти, вы времени зря не теряли, – заметил Чарли с усмешкой, оглядывая "поле боя" и выкладывая деньги в стек.
  У теннесийцев аппалачский акцент выходил так, как будто слова были довольно твердым печеньем, которое надо как следует разжевать перед собеседником, а жуют настоящие джентльмены не торопясь, и в этом самом было что-то невероятно милое. Пока какой-нибудь господин из Новой Англии своей скороговоркой выдавал три фразы, Чарли Аден говорил одну, зато если он говорил её тебе, он успевал приложить к ней две улыбки ради одной твоей.
  – Да уж! – ответил какой-то погонщик. – Леди-то с зубками! Видно, что из большого города! – и все снова засмеялись.
  Чарли взял карты.

  Ты подумала, что бы такое ответить и стоит ли вообще что-то отвечать, усмехнулась про себя, подняла глаза и вдруг увидела, что за спиной у Чарли стоит кто-то в плаще и надвинутой на лоб шляпе. Денёк был дождливый, и ты не удивилась этому. Однако слова застряли у тебя во рту, когда этот кто-то поднял из под полы ружье с отпиленными стволами.
  Это был Йен Холт.
  Раньше, чем кто-либо успел что-либо сказать или сделать раздалось страшное КРА-ААААХ! – как будто скала обвалилась в пропасть. Повисла звенящая, пахнущая порохом тишина.
  Чарли упал вперед, на стол лицом. Вернее, тем что от него осталось.

  – У меня тут ещё заряд! Всем сидеть! Убью! – крикнул Холт. Язык у него заплетался – то ли от виски, то ли от страха. Никто не пошевелился. Никто ничего не сказал.
  – Вот так и сидите! – он вышел, пятясь, и хлопнул дверью. Несколько человек переглянулись, кивнули друг другу, встали из-за столов и направились к выходу, надевая плащи, беря у стойки оставленные там карабины и на ходу проверяя барабаны.

  А ты сидела, даже не заметив, что одна из картечин попала в стену в футе от тебя. Твое платье было забрызгано его кровью, и карты в руках тоже, и даже на щеке была кровь.
  Два человека подхватили Чарли за плечи и куда-то поволокли. Кто-то подал тебе чистое полотенце. Кто-то взял тебя под локоть и отвел в номер.

  Холта вскоре поймали и повесили. Но Чарли от этого не воскрес.

***

  Какое-то время ты отходила от этого случая. Потом решила на некторое время покинуть Эбилин – ещё не все сливки были тут сняты, но не было настроения пока что продолжать играть тут. Ты разложила в номере на столике все деньги, пересчитала... и сначала даже не поверила! Пересчитала ещё раз – нет, всё верно! У тебя было три тысячи с небольшим! Неплохо, очень неплохо, даже здорово!

  Решив вернуться в Эбилин, может быть, зимой (должны же будут ковбои, когда последний перегон закончится, что-то делать с деньгами!) ты отправилась дальше на Запад.
  До Денвера от Эбилина пролегала почтовая линия почти по прямой. Ехать туда сразу выходило дороговато, но можно было остановиться в нескольких городках по дороге, посмотреть, что происходит там, возможно, наиграть на билет.

  В общем, в начале октября, ты сошла с очередного дилижанса в городке под названием Эллсворт. По сути это был Эбилин в формате "труба пониже, дым пожиже" – здесь тоже были загоны для скота, перекупщики и всё, что шло с ними в комплекте, только станции ещё не было.
  Однако при этом за Эллсвортом ходила дурная слава. Почему-то этот городок называли "самым развращенным городом Запада". Лет так через пять возникнет даже поговорка: Abilene, the first, Dodge City, the last, but Ellsworth the wickedest. Пока про Додж-Сити никто слыхом не слыхивал, но про Эллсворт уже так говорили.

  Ты приехала сюда под вечер, и твои впечатления от города начались с того, что ты... провалилась по щиколотку в жирную грязь. Ты сразу же решила, что слухи о городе преувеличены, и это просто дыра. Господи Иисусе, ну и грязища, какой ужас! Самим-то не противно в таком месте жить?!
  Оставив чемоданы в грязи (а что делать?), ты кое-как выбралась из неё и дошла до ближайшего отеля, благо возница по твоей просьбе и остановил свою колымагу напротив него. Как он назывался? Сейчас уже не вспомнишь.
  Портье послал какого-то бездельника за твоими вещами, показал тебе номер, на удивление приличный, хотя и довольно безвкусный.
  Ванну! Ужин и кофе в номер! Почистить чемоданы и мои туфли***!

  – Все будет исполнено. Что-нибудь ещё, мэм?
  Ты спросила, где тут играют в карты.
  – А вам так, развлечься, или вы с интересом? – спросил портье.
  – А что?
  – Ну, у нас в отеле играют. Внизу, в баре, есть игра, но там так, по маленькой. А ещё есть игра в курительной комнате, тут, по коридору. Если хотите, я поговорю с джентльменами.
  С ума сойти, у них даже курительная комната тут есть! Ну надо же!
  – Поговорите. Но сначала ванну.
  Ты приняла ванну (блаженство), приоделась, приободрилась, выпила кофе, собралась с мыслями и пошла в эту курительную комнату. При твоем появлении мужчины, их было четверо, затушили сигары. Приятная неожиданность! Вонять, конечно, сразу не перестало, но все-таки, кто-то заметил, что в комнате леди!
  Снизу доносилось бренчание раздолбанного фортепьяно.
  Ты спросила, на сколько играют.
  – Мы играем по-крупному, мэм. Вас предупредили?
  – Да-да. Во что и на сколько?
  – В пятикарточный дро. Вход полторы тысячи, анте сотня, без лимита. Игра до полуночи.
  "ОГО!" – подумала ты. Эллсворт начал нравиться тебе чуточку больше. Даже в Эбилине случайно зайти в такую игру было удачей!
  – Устраивает.
  Ты села и дело пошло.

  Как я уже сказал, игроков было четверо. Двоих ты раскусила быстро – один был хмурый скотовод, из перекупщиков, не очень матерый, не очень умелый. Другой – ну, явно хозяин преуспевающего магазина, тут без вариантов. Это был такой позитивный розовощекий мужчина в клетчатом костюме, и чувствовалось, что в этом же клетчатом костюме, с передником поверх него, он и стоит за прилавком и отпускает кофе и муку домохозяйкам, нахваливая свой товар. Он выглядел приятно. С ними было всё ясно, это была для тебя легкая пожива. А вот двое других... А вот... черт знает, кто они были!
  Они не были ковбоями. Они не были бизнесменами. Они не были адвокатами или клерками. Они были похожи на наемных управляющих каким-то небольшим, но важным предприятием, вроде Майкла Огдена, но... но было в них и что-то совсем другое. Чувствовалось, что они оба играют хорошо, но не профи, вернее, карты для них явно не были основным заработком. И ещё ты поняла, что оба сейчас в свободном полёте – хорошо заработали и ехали куда-то, а поиграть сели по дороге. И они... не были напарниками по игре. Они не всегда пасовали друг перед другом, хотя чаще играли против кого-то, чем вдвоем. Никаких сигналов друг другу не подавали, в игре особо никак друг друга не поддерживали. И даже, честно говоря, было непонятно, друзья они или просто люди из одного теста. Тасовали они просто, сдавали четко, без дурацких флоришей, без дешевых джогов в стиле дедушки Хогана. Нормальная, хорошая игра.
  Один из них был постарше, глаза у него были серые, бесцветные. Он явно очень хотел курить и слегка раздражался, что при тебе все решили этого не делать.
  Второй же был молодой под тридцать или около того, с красивым, гладко выбритым лицом без усов, с интересными глазами – карими с янтарными прожилками. Глаза у него были смеющиеся, и сам он был весь такой слегка нахальный, уверенный в себе. От таких ещё обычно бабы без ума, а им самим хоть бы хны... наверняка самовлюбленный, но достаточно умный, чтобы эту самовлюбленность не пихать куда попало. Такие мужчины тебе за карточным столом попадались редко, да и вообще в жизни встречались нечасто.
  За столом пили, но умеренно. Джентльмены пили бурбон, для тебя нашлось шампанское, не ледяное, но хотя бы прохладное.
  Вы обчистили перекупщика в два счета на пару с кареглазеньким. Его стек, в котором и так было за две тысячи, подрос до трех с половиной, а твой – до двух. Потом ты принялась за "полосатого" и чуть не расчехвостила его в пух и прах. Он проиграл, доложил денег в стек, опять стал играть и соскочив в самый последний момент: остался где-то с восьмьюстами долларами, не став принимать последнюю ставку. У тебя теперь было три семьсот, у кареглазого четыре. Неплохо! Но до полуночи ещё оставалось больше часа.
  – Иногда нужно вовремя спасовать! – сказал клетчатый, докладывая деньги в стек. – Правильно, джентльмены?
  – Аминь, – согласился бесцветный.
  – Иногда нужно вовремя встать из-за стола! – вдруг хохотнул кареглазый. Это было подано, как шутка, впроброс, но грубовато, и клетчатый костюм, который, кажется, был чувствительный малый, напрягся, так что усики у него встопорщились.
  – Что?
  – Что?
  – Вы сказали... мне показалось...
  – Он сказал, что надо вовремя встать из-за стола, – вдруг повторил бесцветный ровно, почти без выражения, с легким раздражением.
  – М-м-м... в смысле?
  – А что? – улыбнулся даже как-то ласково кареглазый.
  – Вы меня выпроваживаете?
  – А вам так показалось?
  – Нет, но...
  – Да нет, конечно, Господи Иисусе! – рассмеялся кареглазый. "Господи Иисусе" прозвучало так, как будто он только что похлопал Господа по плечу. – Что вы в самом деле?
  – Но я просто... ладно... не важно... просто вы сказали... и я подумал...
  – Да, сказал!!! – и вдруг ты услышала металл в голосе кареглазого. Чистый свинец. Такой свинец, что клетчатый аж вздрогнул.
  – Ну, вы же не имели в виду... – жалко улыбнулся он, – что...
  Кареглазый отложил карты, подпер щеку кулаком и уставился на клетчатого взглядом, мол, ты что, придурок или прикидываешься?
  Тот смешался, потом вскочил, уронил стул, поднял, буркнул:
  – Удачи, мэм! – и ушел, хлопнув дверью.
  – Решил оказать ему услугу! – улыбнулся кареглазый. – Его же жена ругать будет, если он все до цента проиграет. Как считаете, мисс?
  Ты ничего по этому поводу не считала.
  – Продолжим.
  – А вы не против, если я закурю? – спросил бесцветный.
  – Джетро, это некрасиво! – деланно возмутился кареглазый, первый раз назвав его по имени. Значит, все-таки знакомы. Человека, с которым только что познакомился, не называют по имени.
  – Ну да, ну да.

  Игра пошла втроем, вернее, ты по очереди играла с ними, когда кто-то из них сдавал, а когда сдавала ты, они отпасовывались. Ты видела, что они не передергивают: карты тебе шли нормальные, средние. Да и вообще... ну, не профи они были! А потом тебе пришло каре на валетах.
  Играл против тебя кареглазый. Вы быстро доторговались до полутора тысяч, он поднял до двух, и тогда ты повысила на все – примерно столько у него на руках и оставалось. Он явно блефовал. Ну что у него там было? Три короля? Дамы поверх троек? Что-нибудь такое. Он вообще, как ты заметила, любил поблефовать не меньше тебя. А каре на валетах – это круто!
  – Сдается мне, леди слегка улучшила свою руку, – сказал он вдруг всё так же нахально.
  – Что, простите? – удивилась ты.
  Но он как будто бы говорил не с тобой.
  – У леди должна быть серьезная карта, чтобы так повышать. Что если она пришла к леди не из колоды?
  – На кону серьезная сумма. Я бы не исключал такую возможность, – пожал плечами бесцветный.
  – Леди, в такой ситуации нам ничего не остается, кроме как обыскать вас! – рассмеялся кареглазый.
  – Предложение весьма фривольное! – заметил второй. – Но не лишенное смысла.

  Проблем было две. Во-первых, это была "шутка-да-не-шутка": кареглазый говорил с такой развязностью, с какой обычно девушкам куда доступнее тебя втирали что-то вроде "ой, да не ломайся! первый раз что ли?" Ты не могла даже представить, что тебе такое и так сказал бы покойный Чарли Аден или Огден или вообще кто угодно в ладах с головой. Он что, действительно собирался тебя обыскать?!
  А во-вторых, у тебя, если честно, и правда была припрятана карта, еще давно, про запас. Спрятана она была хорошо. Это был туз червей, к текущей руке он ничего не добавлял, и он был из другой колоды, правда, с такой же рубашкой, но чуть темнее... Короче, если бы его нашли, это даже вроде как и нарушением правил бы считаться не могло – носишь ты карту и носишь, может, тебе так нравится? Ну, в общем... Как-то это всё было...

  Некрасиво! И за бренчанием дурацкого фортепиано твоего "Джентльмены! Избавьте меня от этого хама!" никто бы внизу не услышал. Да и кареглазый не выглядел, как человек, лицо которого легко разбить о барную стойку. Он выглядел, как человек, который чужие лица об неё разбивает.

  Он с любопытством ждал, что ты сделаешь. Твоего хода. В этот момент ты поняла, что ему плевать на три тысячи, он сейчас играет не в карты, а в тебя. Ему страшно интересно, как ты будешь выкручиваться.
  Он в чем-то был, как Лэроу, только хуже. Недобрый, взбалмошный, развращенный Лэроу в молодости.
  Надо было что-то ответить, и ответ: "Джентльмены, а вы не охренели с такими шутками?! Играйте или пасуйте!" – явно не разрядил бы ситуацию.

  О том, как пьянит аромат легких денег, Кина хорошо знала. Это для нее карты стали работой, приятной, приносящей удовлетворение, но выматывающей, а вот для тех, кто привык брать свое в других сферах, а за зеленое сукно сил с целью разыграть лопухов и отправиться дальше по своим делам, карты были сродни алкоголю. Знала – и все равно не ожидала, когда эти парочка-два подарочка фактически поставили ей ультиматум. В то, что подобное может случиться в принципе, картежница верила – еще бы, насмотрелась уже, но вот в то, что жертвой станет она сама… Нет, о подобном Кина никогда не думала даже, и теперь пребывала в смятении.
  - Г-господа, п-позвольте! – только и нашла она в себе силы пробормотать, пока мозг лихорадочно просчитывал варианты действий.

  По всему выходило, что приемлемых путей оставалось всего ничего. Идти у них на поводу она не собиралась: вот еще! И дело даже не в том, что стыдно было, или непристойно – Лэроу хорошо отучил от подобных чувств. Для дела бы она и голой прошлась через весь город, и даже не покраснела бы, но сдаваться шантажистам, особенно когда есть шанс, что найдут карту из резерва – увольте! Делить банк пополам – расписываться в своем опасении и бессилии, то есть опозориться, как профессионалка, перед самой собой. Спасует сегодня, потом завтра, а потом что? Страх играть и выигрывать? Нет уж, перетопчитесь, господа хорошие!
  Оставалось только вспомнить Шекспира: «Я буду драться до тех пор, пока есть мясо на костях». А говоря проще, ни в коем разе не отдавать негодяям честно выигранное, пускай это и опасненько. Но игра в карты – это и без того риск, так что стоит ли опасаться поднять ставки? Да, их двое. Да, они мужчины и сильнее. Да, кареглазенький красавчик нахрапист и так и источает угрозу, что, к слову, добавляет ему магнетизма, притягивающего и отталкивающего одновременно. Но, слава Богу и Деве Марии, пистолет уравнивает шансы – зря, что ли, в Эбилине она семь потов спустила и угрохала целую пачку честно выигранных долларов на патроны, чтобы научиться стрелять и не промахиваться?
  Никаких душевных терзаний от того, что, может, придется стрелять в живых людей, девушка не испытывала: они покусились на святое – на ее честь, на ее деньги, на ее будущее, наконец! Они хотели отнять память о дедушке и право на месть, а такое не прощается. Естественно, убивать этих кретинов она не собиралась – достаточно прострелить загребущие грабли, и они отстанут. Ну, наверное. Если нет – то и во вторую корявку придется всадить пулю, что уж делать? Она и без того уже раз совершила смертный грех, который вовек не отмолить, не усугублять же его? Да и проблемы с законом за двойное убийство не нужны – будет непросто доказать, что она лишь защищалась.
  - Уф-ф… Ах… М-момент… - изобразить испуг и смятение не так уж и сложно, это одновременно и расслабит оппонентов, и усыпит их бдительность, и даст время выхватить предусмотрительно носимый с собой дерринджер.

  Дальше уже – дело техники. Наставить ствол на кареглазого, глаз не спускать, говорить убедительно, чтобы не рискнули проверить. Объяснить, что джентльмены, pardonne moi, ведут себя совершенно не по-джентльменски, и не умеют ни проигрывать, ни вызывать у леди желание раздеться. А если они желают проверить, не блефует ли сейчас она, целясь в них, то милости просим! А пока что лучше бы им держать ладони прижатыми к столу и не заставлять ее нервничать и делать то, что потом придется долго отмаливать.
  Правда – и тут уроки планирования от Лэроу не прошли даром – на этом история точно не закончится. Мальчики наверняка захотят взять свое, поэтому придется или бежать из города, или нанимать пару крепких молодчиков, которые в случае чего прикроют ее от мести негодяев, посмевших обвинить ее, Кину МакКарти, в жульничестве! А это уже определенный дискомфорт для нее, как для девушки, привыкшей уже быть одной. Да и за спину постоянно оглядываться не хочется. Но, в любом случае, все подобные проблемы – не повод сдаваться. А посему пора начинать выступление, и да помогут ей в том Бог и святой Бальтазар!

  Кина была свято уверена, что настоящая леди никогда не склонится перед угрозой. Но вот была ли настоящей леди она сама? На подобный вопрос она бы, не сомневаясь, ответила: «Конечно же!», но потом бы задумалась. Она как Камилла, спящая под личиной Кины, безусловно была чистой воды благородной дамой, но вот та, кем она стала… Тут было все сложно. Тут, положа руку на сердце, пришлось бы ответить и да, и нет. Чтобы быть леди, надо иметь свою землю, свой дом, место, где ты – хозяйка, и куда в случае чего, можешь вернуться. А она пока что была перекати-полем, и жила дорогой. В этом была своя романтика и очарование: каждое новое место – как следующая страница романа, рассказывающая новую увлекательную историю, а предвкушение неизвестности за поворотом – как желание узнать, что произойдет дальше. Девушке безумно нравилось смотреть на меняющиеся пейзажи, общаться с новыми людьми, открывать окно и смотреть на раннее невиданное место – но все же это было удовольствие для авантюристки, мошенницы, которой она, положа руку на сердце, и являлась.
  В этом плане Кина достойной представительницей общества не была. Ее азартность, тяга к риску, златолюбие, чего уж греха таить, и умение чувствовать себя на равных с людьми простыми, а также, как она сама считала, весьма подвижные принципы делали ее простой девочкой с фермы. Но при этом она понимала, что дочке фермера, сколь бы она ни была симпатична и умна, делать в высшем обществе, где идет игра на реально крупные суммы, нечего. Там – место для леди. И Кина была таковой, не считая при этом себя подлинной представительницей света. Она не играла в леди – фальшь мигом почувствуют, а была ей – и вместе с тем оставалась собой, простой девчонкой, наслаждающейся свободой и почти позабывшей и о том, что она дочь графа, пускай и фальшивого, дочь плантатора и жена предпринимателя.
  Стоит добавить при этом, что все то уважение, что оказывали ей, как леди, она воспринимала, как должное, и считала совершенно естественным, что ей помогают, относятся с уважением, не курят в ее присутствии и так далее. Посмей кто поступиться этими правилами, и обращаться с ней, как с простушкой, буря негодования была бы обеспечена. А укажи кто, что ее мнение о себе «истинной», и те требования этикета, которые она предъявляет к окружающим, сильно рознятся, она бы искренне удивилась. Как итог, она вела себя, как подобает благовоспитанной девушке из приличной семьи, а все мысли о «просто внучке дедули Хогана» так и оставались мыслями, которыми она себя успокаивала, не имея необходимых для леди владений и живя, полагаясь исключительно на свой талант и простоту окружающих. Все это было наравне с сетованиями «жизнь – боль, и мне так тяжко, надо уйти в монастырь и замолить грехи, ведь именно они мешают мне дышать полной грудью». Представлять подобное она могла сколько угодно, но вот реализовывать подобный жизненный путь на практике не собиралась. Без крайней на то необходимости, по крайней мере: так-то монашеская жизнь лучше сумы нищенки или арестантских одежд.

  Подобный подход – необходимость быть достойной девушкой, накладывал отпечаток и на личную жизнь Кины. Хоть она и скучала по чужим рукам, хоть ей и не хватало ласки, она просто не могла себе позволить удариться в разгул. Репутация и самоуважение останавливали ее, и часто, засыпая в холодной постели, она мечтала о своем Нате. Иногда, однако же, возникал образ Кейт – но если фантазии с участием Деверо были жарки и горячи, то с девицей Уолкер они просто засыпали в объятиях, подобно сестрам.
  Помимо чувства собственного достоинства останавливало ее еще одно. В Батон-Руже, напившись с горя после отказа ублюдка-Крэнстона она, напившись с горя, соблазнилась каким-то типом, чьего лица даже не помнила, и отдалась ему. На утро выяснилось, что ожидаемого смущения в помине нет – сломал, все же сломал ее Лэроу, когда заставил играть с ним обнаженной. Но при этом нет и никакого удовольствия: хоть телу и было приятно, сердце осталось холодно и черство. Это напоминало последние ночи с Мишелем – смесь брезгливости и грусти. Где тот пожар, что будил Натаниэль, где та обжигающая страсть, от которой щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы, где тот сумасшедший экстаз, подлинный катарсис плоти и духа? Все было пусто и уныло, как ночное бдение в пустыне.
  Для чистоты эксперимента в Далласе, стремясь проверить свои догадки и пытаясь забыть сухой хруст пальцев под ударами канделябра, она сошлась с одним милым мальчиком-лейтенантиком, едва ли старшее ее. Тот был очарован Киной, восторгался ей, но… Все это было не то: ей-то он был безразличен. В итоге дальше поцелуев и объятий дело не дошло: мисс МакКарти «вспомнила о приличиях», и раздосадованный юноша остался, с точки зрения привыкшей к более свободным нравам Города Полумесяца ирландки, без романтического вечера. Кина же пол-ночи проплакала в постели от того, что в сердце ее пустота, и что она такая разборчивая, и не может просто получить то, чего желает, без лишних премудростей. Молодой офицер, же, который, в отличие от картежницы, был в восторге от подобной близости, с его точки зрения, практически непристойно-интимной, потом еще несколько дней досаждал девушке хоть и куртуазными, но назойливыми просьбами сказать ему адрес, куда он может писать письма очаровавшей его изящной прелестнице. Жертва влюбленности была вынуждена указать на придуманный адрес, после чего немного поспешно покинула Даллас.
  Утерев, наконец, слезки, девушка решила, что лучше пока что обойдется без мужчин: разве что понадобится разделить с кем-то постель для дела. Правда, такой подход отчетливо попахивал «древнейшей профессией», но что поделать, никто не совершенен! Ведь, в конце-то концов, это будет только в крайнем случае, когда все остальные варианты будут исчерпаны! Само собой, если найдется Нат, или кто-то тронет ее сердце также ярко и чувственно, то она строить из себя невинность не будет. Ну а если таковых не попадется, то специально искать она не будет: время всякой вещи на земле. И пускай иногда до одури хочется забыться в чужом тепле, но подобные порывы она переживет – уж лучше никак, чем как-нибудь. А скуку можно развеять музыкой и книгами, алкоголем, наконец. Или, если уже на стенку захочется лезть от одиночества, можно и рискнуть увеличить дозу лауданума: исследование нового мира наверняка увлечет ее – главное, не потеряться в грезах без возврата.

  Впрочем, иногда накатывающее чувство одиночества было самой масштабной из проблем, пускай и не единственной. Были и «внешние» затруднения – как себя позиционировать. При игре с Лэроу она сменила множество личин, но все они были для «простых» игр. Когда карты бросали на стол в высшем обществе, легенду на себя брал наставник, и сам же служил зеркальным щитом, отвлекая внимание от Кины на себя. Ныне же, став самой себе голова, девушке предстояло придумать обоснованную и не вызывающую сомнений легенду, причем такую, которую можно с минимальными изменениями повторять от города к городу, чтобы не ошибиться. С незначительными изменениями к моменту приезда в Остин картежница наконец сформулировала непротиворечивую версию событий.
  Теперь, если к ней был неподдельный интерес, в котором только вежливость мешала спросить в лоб, она без стеснения с милой улыбкой отвечала примерно так:
  - Вы, наверное, хотели бы поинтересоваться, почему я здесь совершенно одна? Ах, скажи мне кто, что я буду в другом городе без слуг и родни полгода назад, я бы и сама не поверила! Однако же так сложились звезды: дядюшка мой, Льюис МакКарти, скончался, не оставив детей, и по завещанию все ушло моему отцу, Филиппу. И, конечно же, встал вопрос о том, что кто-то должен вступить в права, как же иначе? Случилось так, что брат мой ныне в la Belle France, в Марселе, по делам бизнеса – я не сильно понимаю, в чем тем дело, но, кажется, что-то, связанное со станками, а papa уже стар, к тому же ранен на войне еще с мексиканцами, и долгий путь из-под Александрии будет ему в тягость.
  Но ведь кто-то должен, верно? Вот я, поразмыслив, и попросила папеньку отпустить меня. Ох и долго они с мамой ругались, но разрешили все же: сами понимаете. Тем паче, что наследство это, как планируется, как раз отойдет мне, как приданное. В таком случае, дайте угадаю, вам наверняка любопытно, почему же я задержалась здесь, а не мчу на всех парах обрести право собственности? Что же, все просто и даже банально: признаться, я так устала от долгой дороги, что хочется немного передохнуть, к тому же ваш город мил и приятен: почему бы в нем не задержаться на пару недель? К тому же батюшка всегда говорил, что чем шире кругозор, чем больше человек видел, тем больше ему по плечу! Правда, он говорил это чаще Джеймсу, моему брату, но я полагаю, что к приличной леди это можно отнести не в меньшей степени!
  Правда, есть еще одно, но, прошу, никому ни слова: это же такой удар! Кеннет, наш домашний слуга, который должен был меня охранять, сбежал с какой-то креолкой, представляете? Даже расчета не попросил, стервец: у него любовь, видите ли. Ну а я, как вы понимаете, не могу позволить себе отступиться. Так что приходится, фактически, бросать обществу некоторый, я бы сказала, вызов. И это в чем-то даже интригует: смогу ли, не сломаюсь ли? Ведь, право дело, если не справлюсь с таким, как я смогу быть хозяйкой дома, вы согласны?

  Первым испытанием легенды на прочность для «отправляющейся в Калифорнию» Кины стал Сан Антонио. В этот город итало-ирландка сразу и незамедлительно влюбилась: он чем-то напоминал ей сводного брата Города Полумесяца – такой же аристократичный, манерный и чувственный. Его архитектура, люди, говор были словно родные, и впервые за долгое время Кина ощутила себя на своем месте. Ей импонировали техано с загнутыми кверху усами, в широких сомбреро и пестрых жилетках, и старое испанское дворянство, столь естественно чопорное и одновременно горячее, что это завораживало.
  Она пьянела от фанданго и веселых напевов, и не раз, не удержавшись, пускалась в пляс, светя нижними юбками и не думая ни о чем, кроме захватившего ее ритма. Она танцевала и хлопала, смеялась искренне и беззаботно, и вся прежняя тоска, пускай и не ушла совсем, но отодвинулась на второй план. Стоит ли упоминать, что Кина, как любительница музыки, не отстала от местных музыкантов, пока не разучила с их помощью правильное исполнение «Желтой Розы», «Одинокой звезды», «Память Аламо» и других, столь же популярных песен? Естественно, тягаться с местными ансамблями она не собиралась, и зарабатывать музыкой на жизнь пока что тоже – но для себя любимой была просто обязана накрепко запомнить подобные композиции и, чем черт не шутит, как-нибудь сыграть их в достойном обществе и насладиться всеобщим вниманием и тишиной, когда она будет выводить красивым голосом всем известныестроки.
  Город бурлил жизнью, он кипел эмоциями и страстями, и тем покорял восторженную путешественницу. Он был очарователен, и перед таким «кавалером» Кина не могла устоять. К тому же Сан Антонио был хорош и для серьезной игры – а это было немаловажно, ведь любоваться красотами и дышать полной хорошо тогда, когда у тебя достаточно долларов. Как, наверное, и все места в этом мире, Сан Антонио был беспощаден к низшим – и ознакамливаться с этой его стороной авантюристка не собиралась.

  Большим плюсом стало то, что Сан Антонио был все же не столь требователен к статусу игроков: без этого было бы затруднительно получить доступ к настоящим играм. Средний класс, что составлял основу «дойных коровок», не требовал подтверждения безупречного статуса – а значит, можно было учиться соответствовать ему, не боясь остаться без средств к существованию. И ладно бы только это мешало вести игру самостоятельно! Как подтвердила практика, Лэроу тащил на себе целый воз не самых заметных, зато важных дел, оставшихся вне сферы обучения, и изучать их пришлось, что говорится, «в поле».
  Кина, когда это осознала, поначалу долго ругалась: скорее на себя, чем на наставника. Однако же бесполезные сотрясения воздуха ничем не могли помочь, и девушка договорилась сама с собой, что этот прелестный городок и станет тем полигоном, на котором она отточит недостающие умения. Голова на плечах есть, руки растут, откуда должно, обаяние по-прежнему при ней – а значит, все ингредиенты будущего блюда под названием успех при ней. Учитель дал необходимые базу и понимание, а дальше уж она справится сама, без посторонней помощи. Раз уж она сама, почти без посторонней помощи, выучилась шпионским играм, и на пару с одним майором нанесла янки урона не меньше, чем полноценная бригада, то и жизни успешного игрока научится!
  Скрепя сердце, девушка приняла решение, что может спустить до тысячи долларов на учебу на ошибках. Это обидно, но не смертельно: лучше выявить свои слабые стороны и научиться с ними либо бороться, либо жить, а потом отыграть потраченное, чем вечно обжигаться на одном и том же, или чем игнорировать один из способов преумножения благосостояния.

  Фактически, интересные игры делились на нее два типа: будничные игры, стратегия игры в которых была быстро выработана, являлись лишь работой, направленной на обеспечение текущего статуса, а не на преумножение богатств.
  Для настоящего дохода существовали игры по приглашениям, где от одной суммы банка текли слюнки. И вот по отношению к ним самой главной работой являлась не игра, но подготовка к ней – создать себе такую репутацию, чтобы благородные и обеспеченные господа сами ли, через супруг ли решили, что присутствие мисс МакКарти как игрока будет не просто приемлемо, но станет чем-то самим собой разумеющимся. Это требовало особой бдительности в выборе круга общения и особого подхода и к себе, и к окружающим. Она должна была быть как жена Цезаря, вне подозрений. Но только доброй репутации было мало: она должна быть умна и интересна, как собеседник, а не как фарфоровая кукла. Но даже общение не было гарантией приглашения – она должна была интриговать и вызывать любопытство, и вместе с тем не выходить за рамки приличий. Это было сродни игре на каком-то изящном и требовательном музыкальном инструменте: недожмешь или пережмешь – выйдет фальшь. Сыграешь, как по нотам, что-то обыденное – и никого не заинтересуешь. Это был вызов, а вызовы Кина сердечно любила. Успех же обещал большой приз – а подарочки от судьбы тоже были ей по душе.
  Забегая вперед, стоит заметить, что игра в высшем свете в Сан Антонио, у дона Мигеля, натолкнула авантюристку на еще одну мысль. А скорее даже, не натолкнула, а пробудила от дремы Камиллу: девушке подумалось, что общение со власть имущими – хороший способ получить информацию, в которой кто-то нуждается, но не может получить. На такие знания наверняка есть спрос, и птичке за то, что та начирикает о том, что услышала и увидела, полагается благодарность: в материальном эквиваленте, естественно. В конце концов, если сенатор и ранчер из крупнейших обсуждают необходимость перегона коров в другой штат, например, или два фабриканта сетуют, что в городе закончилась хорошая пенька, то кто-то сторонний наверняка найдет в этом для себя выгоду!
  Проблема была в том, что получить в аккуратненькие ручки новости было проще, чем избавиться от них: покупатели подобного редкого товара о себе старались не заявлять. Искать их самой было бы долго и не факт, что результативно, а посредники платили бы с немалым дисконтом – и то, их тоже надо было сначала отыскать. Так что Кине оставалось завести обтянутый сафьяном изящный дневничок и привычным убористым шифром вписывать в него все показавшееся важным и интересным в надежде, что оно когда-то пригодиться – слухи, деловые вопросы, планы домов, вкусы и интересы достойных персон и тому подобное. А пока – не гнать лошадей и прислушиваться да приглядываться к окружающим, искать подходящих покупателей на слова и пытаться сформировать их типажи и отличительные признаки по концепции, отработанной еще с Лэроу: в будущем это должно помочь быстро находить нужных и полезных людей.

  Для подогревания же азарта и общей бодрости, равно как и для развеивания скуки, существовали игры в казино. Кине хватило ума быстро понять, что использовать их как альтернативу приглашениям затруднительно: как оказалось, вот смех-то!, для них она недостаточно жуликовата. Привычка играть от логики и расчета сыграла дурную шутку: обманная карта просто ломала все планы, словно на дуэль на револьверах кто-то пришел с «Гатлингом». Но зато, помимо немалого бесшабашного куража и дурного, злого, избыточного веселья под маской доброжелательности, подобные дикие игры давали немало ценных уроков для той, кто умеет наблюдать.
  Пускай одним только зорким глазом не научиться профессиональному мухлежу, но можно хотя бы наловчиться понимать, когда тот или иной господинчик призывает на помощь deus ex machina, и своевременно пасовать. К тому же в казино был столь разнообразный контингент, что не соответствующий к тому же классическим типажам, что игнорировать возможность расширить свои знания о людях и том, что у них за душой, было бы просто преступно!
  Пришлось записать в возможные расходы во внутренней бухгалтерии и этот риск: кто сказал, что леди не должна считать, а картежница – планировать траты на играх и потом анализировать их, фиксируя, кто и каким способом вытянул у нее из кошелька пухлую стопочку? Вдохновение и экспромт – это, конечно, два коня хорошей игры, но тысячу раз прав Учитель, что для безупречности нужны иные скакуны: логика и аналитика, учет и контроль. А раз возникают неучтенные переменные, ее дело – устранить их, пускай и с некоторыми потерями. Так что в беседе с самой собой – диалоге Кины и Милы, как шутила сама авантюристка – было принято решение не избегать казино, но и не ставить там слишком много.
  Отметила Кина и то, сколь ей повезло родиться девушкой – к мужчинам за столом было гораздо более пристальное внимание, как к потенциально более опасным соперникам. К тому же она, проштрафившись, поводов к чему, впрочем, она не была намерена давать, отделалась бы, вероятно, конфискацией выигранного и изгнанием, а вот провинившийся мужчина мог заплатить за ошибку дорогую цену, вплоть до того, что стать калекой или вовсе – безмолвным и тихим покойником. «Добрые джентльмены» в казино, особенно те, кто играл более или менее профессионально, обычно были круты нравом и склоны к насилию, что, естественно, пугало девушку, но, слава Богу, выплескивали ярость на представителей своего пола, относясь к леди как к леди, что уже было приятно. И все же, все же… При всех своих плюсах недостатков в подобного рода играх пока что было больше – но с ними приходилось мириться, воспринимая все происходящее как жестокие, но необходимые уроки.

  Остается добавить, что не только игры в казино – бесовские игрища, как весело их называла Кина, пребывая в хорошем настроении – помогали расслабляться, и не только лауданум помогал справиться с унынием и страхами. Не панацеей, но помощником ото всех бед стал алкоголь: девушка и раньше его не чуралась, но теперь, когда следовало взбодриться, бестрепетно заказывала себе еще один бокал. Не какую-нибудь бормотуху, естественно – для этого у нее был слишком взыскательный вкус, и никогда не до потери концентрации – игра требует остроты разума, да и в принципе пьяные люди, особенно женщины, смешны и глупы, если не озлоблены. Нельзя сказать, что она превратилась в тонкого ценителя – но разбираться в хорошем вине, коктейлях и ликерах научилась.
  Ну и, раз уж с безумством в ритме вечных движений не складывалось, а как-то радоваться красоте хотелось, девушка не могла отказать себе в удовольствии обновлять гардероб. Правда, подходить к обновкам пришлось очень избирательно – место в чемодане не безразмерное, а тащить с собой скарб, распиханный по двум десяткам саквояжей и коробочек было попросту глупо для той, кто жила вольным ветром. Вот когда появится свой угол… Тут обычно Кина, предававшаяся мечтаниям перед сном, по-кошачьи тянулась и блаженно щурила глаза, представляя уютное гнездышко с обширным гардеробом разных фасонов на все случаи жизни, от весьма авантажных до самых неброских и незаметных.

  И все же отдых, интеллектуальный и активный, каким бы он ни был, не мог занять главенствующего места в жизни итало-ирландки, особенно когда она поставила перед собой цели, требующие немалых финансовых затрат: выкупить-таки дедовскую ферму и убить мужа, которому она объявила форменную вендетту. В совокупности, по прикидкам Кины, на все про все выходило десять тысяч без учета дополнительных трат. Перестройка фермы во что-то достойное мисс МакКарти тоже требовало вложений, как были необходимы немаленький резерв на игры и на защиту от закона, если его длинные руки потянутся от исполнителей – само собой, стрелять в Мишеля самостоятельно она не планировала – к заказчице. А это, между прочим, еще запросто может достигнуть десятки! Итого, чтобы исполнить все намерения и жить при этом спокойно и комфортно, требовалось без малого тысяч двадцать – астрономическая сумма, даже если бы она играла с Лэроу, и тот отдавал бы ей весь выигрыш до последнего цента!

  Приходилось рисковать, и не всегда этот риск оправдывался. Да и, признаться, не всегда шли рука об руку со здравым смыслом. Но азарт – дело такое, и когда внутри все пылает и кипит, как в пароходном котле, прислушиваться к доводам разума, мягко говоря, затруднительно. Живым примером тому была игра у дона Мигеля, где авантюристка проигралась в пух и прах.
  А как все хорошо начиналось в прекрасном Сан Антонио! Завелись полезные знакомства вроде Сэнти, удалось получить осторожными действиями закрепить достойную репутацию, получить приглашение за столики для «своих» и, как венец всего, попасть туда, где мечтали побывать все местные карточные эксперты! Казалось бы, тут и следовало быть осторожной, как траппер в глубине индейской территории, но вышло так, как вышло.

  Сам дон Мигель умел быть очаровательным – но не тем лоском, который свойственен вирджинцам, не новорлеанской учтивостью, и уж конечно не техасским напором. Более того, он сам, вероятно, до конца не понимал, какое впечатление производит на женщин – осознание и принятие этого шло в разрез с той рыцарственностью, которую он в себе пестовал. Его шарм был совершенно естественным – импозантная внешность, благородство манер и речей, плавность в движениях и ощутимое чувство собственного достоинства могли разбить не один десяток сердец. На удачу Кины, идальго был уже староват, хоть серебро висков и нитяные дорожки морщин ничуть не уменьшили его привлекательности, добавив его чертам некой надежности и еще пуще подчеркнув величавость.
  Право дело, будь ему хотя бы лет на десять помоложе, авантюристка бы сама постаралась намекнуть, что ей будут приятны знаки внимания с его стороны, и даже не имела бы расчета наложить ручку на его богатства: с рыцарственными мужчинами нельзя себя так вести, равно как и нельзя общаться с благородной леди, как с простушкой из Кентукки. Но такая разница в возрасте все же давала о себе знать – воспринимать дона Мигеля, как мужчину, который будет рядом, станет обнимать и целовать, было сложновато. Зато вот возможность пообщаться с ним представлялась Кине чем-то сродни подарку на Рождество: безусловно любопытному и неординарному подарку. В конце концов, когда еще удастся пообщаться не просто с джентльменом, а с самым натуральным рыцарем, словно сошедшим со страниц романов?

  К тому же, стоило чуть пообщаться с настоящим кабальеро и почувствовать, как трепещет сердечко, как оформилась ранее витавшая неоформленной мысль, такая яркая и натуральная, что девушке пришлось попроситься отойти из-за стола, иначе грезы просто не позволяли сосредоточиться. Сидя в белом плетеном кресле на веранде гасиенды с сигареткой и бокалом терпкого вина, она размышляла о показавшейся ей в начале кощунственной идее – наплевать на ферму дедушки, а «сэкономленные» деньги пустить на приобретение скромненькой эстансии в колониальном стиле где-нибудь под Сан Антонио, куда потом приобрести прах Хогана.
  А почему бы, собственно, и нет? Здесь – католическая земля, и она не будет чужачкой среди разного рода лютеран, здесь завораживающе красиво и витает дух, близкий к Новому Орлеану, здесь живут не забывшие о романтичности и благородстве мужчины. И вот, став землевладелицей и извлекая доход не из воздуха, а из своего имущества, она поднимется еще выше по статусу, войдя в круг достойных господ, будет общаться с ними на равных и впитывать кожей эту старомодную учтивость, будет жить и вести себя соответствующе новому положению.
  Конечно же, запираться на маленьком пятачке одного города и окрестных гасиенд она не будет: карты – это яд, который не вытравить из сердца, да и лишаться возможности дополнительно заработать просто глупо. Наняв хорошего управляющего по совету того же Сэнди, можно будет отправиться в путешествие, откуда вернуться с разрывающимся от купюр кошельком в этот прекрасный край, где со временем можно будет, найдя того, кого она полюбит всем сердцем – а среди благородных идальго это сделать проще – остепениться и начать вести жизнь благородной леди, лишь иногда со светлой тоской вспоминая безрассудную рисковую молодость.
  Фантазии были, конечно, завораживающими, но все же Кина была не столько теоретиком, сколько практиком, и нашла в себе силы подавить растекшиеся восторгами мысли и отодвинуть их хотя бы на время в дальний угол. Для того, чтобы вести достойную светскую жизнь, нужно, в сущности, тоже самое, что требуется для войны: деньги, деньги и еще раз деньги. А значит, пора заняться их добычей из чужих карманов, как старатель добывает золото из земли. А вот как они будут в достаточном объеме – тогда и решать, на что их тратить и стоит ли тратить вообще. А то вон как получается: неделю назад она была готова за дедовскую ферму любого удавить, сегодня желает обзавестись гасиендой в Сан Антонио, а завтра увидит еще что-то и решит купить землицы под будущую станцию на железной дороге и жить за счет предоставления приезжающим жрачки и койки?

  Достигнув некоторой душевной гармонии с самой собой, она вернулась за стол с твердым намерением победить, и поначалу все шло, как задумано. Пройдя первый стол и удвоив стек, Кина позволила себе погулять по парку и насладиться пением как павлинов, так и маленьких певчих птичек и мексиканских оркестров. Пребывая в приподнятом, воодушевленном настроении, она даже попросила исполнить что-нибудь староиспанское, что соответствовало бы поместью и его благородному владельцу – и вскоре, замерев, вслушивалась, как вислоусый романсеро под гитарный плач выводит чеканный восьмистрочник об инфантах Лары.
  Картежница даже не представляла, что можно играть так: словно у музыканта в пальцах минимум пять суставов, и гнутся они, как щупальца у спрута – столь затейливы были переливы, кардинально отличающиеся равно как от классической школы, так и от тех песенок, которые она разучила у дедушки. Эти мелодии, чуждые и непонятные, как и слова чужого языка, словно играли на струнах души, одновременно возвышая ее и ввергая в печаль, горькую, но вместе с тем по-христиански светлую. Промокнув платочком непрошенные слезы и поблагодарив музыкантов, Кина летящей походкой вернулась за стол.

  И когда карта пошла, пускай и не самая лучшая, но вполне надежная, окрыленная музыкой и запахом богатства Кина ошиблась. Тут бы ей самой не перегибать палку, а дать дону Мигелю чуть отыграться, потом снова немного проиграть и остаться, как итог, непобежденным. Он бы получил чувство глубокого удовлетворения, она бы – свои законные плюс пять тысяч, и все бы расстались, довольные друг другом. Более того, у нее бы остался самый важный актив – связи и задел на будущие игры. Но… все шло так хорошо, и победа была так близка, что головокружение от успехов просто пьянило. Захваченная этой волной, ирландка больше не думала останавливаться, желая выпить оппонента досуха и уйти отсуда королевой.
  Как итог, она нарушила заветы Лэроу, став играть от сердца, а не от разума, за что и поплатилась. Вседержитель руками дона Мигеля поставил ее на место, показав, что зарываться в игре смерти подобно. Этот проклятый «коровий» медальончик, этот маленький кусочек серебра стал той соломинкой, которая сломала спину верблюду. Пятидолларовая безделушка вмиг стала золотым тельцом – и ослепила ее. Да еще ажиотаж других игроков, страстно желающих ей победы – она была подобно примадонне на сцене, и все глаза были устремлены на нее. Это тешило гордыню, это сводило с ума и заставляло действовать безоглядно, и Кина сломалась.
  Надо было отступиться, надо было быть разумнее и осторожнее, но для этого надо было быть Лэроу, а не Киной. Ну или иметь рядом человека рассудительного. Не ослепленного златом, который отвел бы ее в сторонку и сказал, что иногда мудрее проиграть сейчас, чем совать голову в петлю. Но Кина была одна, и никто не мог накинуть уздечку на скакунов ее страстей. Она бросилась олл-инн, словно в атаку Пикетта, и ровно с таким же итогом.

  Флэш! Флэш, Madonna mia! Оставалось только поставить памятник несбывшимся надеждам и, держа тон, откинуться на спинку кресла, обворожительно улыбнувшись:
  - Ах, это была прекрасная игра! Столько удовольствия от карт я, наверное, никогда не получала! Жаль, конечно, что мне не повезло, но Фортуна любит отважных – и на сей раз она не ошиблась. Ну что же, сеньоры, я думаю, мы сейчас должны поднять наши кубки во славу победителя, no es así?
  И, склонив голову чуть на бок, плавным кивком принять предложение дона Мигеля:
  - Ежели когда-то, после того, как мое путешествие завершится, я снова вернусь в этот город, навек меня покоривший, я обязательно воспользуюсь вашим предложением, если оно еще будет в силе. Ведь счастье не только в победе, но и в самой игре, verdad?

  По возвращении в номер Кина, запершись ото всех, просто и незамысловато напилась, изливая душу зеркалу и коря себя, неудачницу, за все просчеты. Винила она в проигрыше только себя, откровенно не считая, что дело в ком-либо еще. Ну, еще, правда, малек похулила удачу, но быстро остановилась, вспомнив дедовы заповеди о том, что судьба от ругающего ее обязательно отвернется. Перемежая сбивчивую речь плачем, она снова вспоминала монастырские стены, которые наверняка примут такую бесталанную, ни на что не способную дуру, как она.
  Вспомнилась и Кейт, которая, став однажды спасительницей, снова бы оборонила ее от необдуманных поступков и позволила бы уйти из игры если не победительницей, то хотя бы не проигравшейся в пух и прах. Но Кейт сейчас далеко-далече, на письма не отвечает и, может быть, давно забыла о ней, несчастной. Но это не столь важно – она обещала Кейт помочь с картами, и она это сделает, не будь она внучка Хогана! Отступиться – да ни за что!
  Снова выругавшись так, что у благородных сеньоров-картежников уши бы завяли, нетрезвая авантюристка, прикусив кончик языка, принялась писать подруге письмо в этот самый чертов Джулесберг. Расчет картежницы был прост: мисс Уолкер не ответила и собиралась уехать, а значит, письмо пришло после ее отъезда. Дело случая, и только: не могла же Китти оказаться настолько грубой, что получив послание, оставить его без ответа!
  Рассказала о том, что умер дедушка, о том, что за его ферму просят пять тысяч долларов, о том, что сама играет успешно и сейчас в Техасе, но, наверное, скоро отсюда уедет, так что лучше писать ответ… да все в тот же Сент-Луис! Посетовала, что жизнь – череда не только побед, но и поражений, и носа вешать она не намерена, если все же Господь не сподобит ее принять постриг, ниспосылая все семь казней египетских. Честно призналась, что до уровня лучших из профи ей еще далеко, но обычных игроков она уже оставила далеко позади, и теперь, узнав на своей крепкой ирландской шкуре, каково это – играть самостоятельно и быть в ответе за все, с радостью увидит свою спасительницу в напарницах. В последних строках письма, решив, что слишком уж она разошлась, зазывая подругу в игру, Кина сбавила обороты, добавив, что поймет и не обидится, если Кейт откажется, предпочтя мирную добродетельную жизнь пути, полному терний и далекому от звезд, и попросила ответить в любом случае и при любом решении, положительном или нет.
  На утро письмо было сдано на почту, а попутно Кина дала себе зарок, оказавшись в Сент-Луисе, зайти на местный почтамт и проверить, действительно ли письмо не получено. Если все окажется так – забрать его: не оставлять же полсотни долларов в конверте для никого, тем более сейчас, когда она немногим богаче мексиканского вакеро! Заодно можно будет и поспрашивать на удачу у тех же почтальонов, знают ли они Кейт Уолкер – может, подруга заходила к ним, ожидая ответа? Если удастся выйти заодно и на новых знакомых подруги – будет просто прелестно! Ну а коли никто ничего не будет знать, значит, не судьба, и останется только надеяться на то, что письмо достигнет адресата по новому адресу, да на удачу – хотя последней стерве МакКарти последнее время не особо-то доверяла.

  Спустя пару дней добровольного заточения, Кина пришла к выводу, что, написав Китти, сделала все правильно. Посудите сами: даже Лэроу, на что уж мастер своего дела, нуждался в напарнике, а не делал все в одиночку. Значит, и ей следует обзавестись кем-то, с кем можно будет садиться за стол вместе. И мисс Уолкер была для этого лучшим вариантом – ей можно было доверять. Вот только Кейт была далече, и, даже если все сложится в лучшем виде, нескоро сможет сыграть вместе с подругой. А значит, следовало обзавестись кем-то временным, кто поможет ей и кому поможет она, при этом не имея обязательств на долгую совместную игру.
  И вот тут-то начинались проблемы: при всем своем кажущемся дружелюбии и общительности, Кина никак не могла научиться доверять посторонним. Было ли тому виной предательство Марко, или она сама, кинув Лэроу, подсознательно ожидала, что с ней поступят также, она разобраться не могла, но чувствовала, что не может подавить опасения. Пришлось признать, что если она хочет заручиться поддержкой напарника, придется быть весьма избирательной. Отобрать человека, недоверие к которому меньше, чем к остальным, при этом умеющего профессионально играть в карты – задача, признаться, нетривиальная, усугубленная еще тем, что на меньшие условия, чем разделение выигрыша поровну, девушка не собиралась соглашаться.
  Как итог, подлинные мастера своего дела, вроде Лэроу и Грейвз, из обоймы выпадали – они бы попросту не согласились на подобные условия. Оставались только ровесники, небесталанные юноши и девушки, готовые принять требования Кины как по финансам, так и по возможности ограниченного срока сотрудничества. По прикидкам Кины, шансы на то, что таковая личность найдется, были невелики, поэтому поиск напарника следовало признать не самоцелью, но возможностью, за которую следовало ухватиться, но не стоило целенаправленно искать.

  Дисциплинированно зафиксировав в дневничке решение как обязательство перед самой собой, мисс МакКарти решила, что в Сан Антонио ей делать больше нечего – ходить без денег по городу, где она так опозорилась, было нелегко, да и, стоило взяться за карты, руки опускались, а на глаза наворачивались злые слезы. Так что, тепло распрощавшись с Сэнти и другими приятелями, девушка собрала свой невеликий скарб, повесила на плечо гитару и, наиграно-беззаботно насвистывая «Желтую розу», отправилась в тщательно спрогнозированную неизвестность.
  План был прост: ее епархия – пароходы, и на них играть легче всего. Там, конечно, игр по приглашениям не сыскать, зато и риск продуть последнее минимален. А как удастся поднять хотя бы долларов тысячу, тогда и можно будет подумать о том, как дальше покорять Запад. Но снова – гладко было на бумаге: привычка Кины к некоторому верхоглядству, помноженная на порывистость, опять привела к тому, что она учла не все переменные. Хотя, положа руку на сердце, конкретно эту она доподлинно спрогнозировать не могла: до этого, в плаванье рядом с Лэроу, никаких эксцессов практически не было. Но стоило взойти на борт парохода одной, как былые демоны возвращались в гротескных, сюрреалистичных кошмарах. За время на суше они окрепли, вовсе перестали бояться алкоголя, и уже не шарахались от опия, как черт от ладана – просто переставали быть столь настойчивыми и скорыми на появление.
  Большие дозы еще спасали – но с ними не было никакой игры, когда в голове один сплошной туман и луизианские болота. А без них… Со страшным грохотом взрывались котлы, и распахивались врата в Пандемониум, откуда незамедлительно лезли босховские черти, пытающиеся утащить всех вокруг в свое смрадное царство. Стон и плач стоял над утлым суденышком, молитвы переплетались с богохульствами, и голодное пламя пожирало людей заживо. Сколько раз Кина молилась истово, чуть не доводя себя до религиозного экстаза, когда мир реальный меркнет! Сколько раз она выскакивала из клетки каюты как была, в шелковом пеньюаре, и, вцепившись в поручни, не могла отдышаться. Сколько раз ее истошный крик будил окружающих, пытающихся выломать запертые двери, пока она, не в силах проснуться, металась на взбитых простынях, пытаясь спастись!
  На утро снова и снова она поднималась, разбитая, с кругами под глазами и унынием на сердце, и ни кофе, ни коктейли, ни табак не могли вернуть бодрость. Она клевала носом за карточным столом, допускала ошибки, присталые только новичкам, терялась, когда ей задавали вопросы, а однажды даже забыла застегнуть сережку, которую потом искала по всему салону добрая дюжина джентльменов. Изящное украшение – серебряная веточка с мелкими изумрудными листочками, нашлось, но память о собственной невнимательности осталась.
  Передоз лауданума тоже не помогал – ночи становились яркими и необычными, как цыганская шаль, и загадочными, как откровения волхвов, но на утро разум был опьянен грезами, а бодрое приподнятое настроение не помогало сконцентрироваться, и в итоге все было также, как после кошмаров: ошибки, путаница, разгильдяйство и рассеянность. И неизвестно, что лучше – на безудержном веселье проигрывалось легче, но и суммы были весомее.
  В общем, с пароходами пришлось завязать. Единственное, что в этой попытке оказалось позитивным, так это визит в «Шентлуиш», на который у нее все равно были планы. Теперь их можно было с чистой совестью вычеркнуть из заметок и двигаться дальше, навстречу судьбе, испытаниям и – иного и быть не может! – грядущему счастью. С легкой улыбкой, в новой шляпке и изумрудном платье, с объемистыми саквояжами и верной гитарой Кина села на поезд до Канзас Сити, и когда тот тронулся в путь, напевала «Лорену» и «Аура Леа». Край, с которым столь многое было связано, уходил за горизонт.

  Канзас Сити оказался форменной деревней, при одной мысли о которой приличные девушки должны морщить носик и говорить «фи!» - в общем, самое подходящее место для обнищавшей картежницы. Что такое пятьсот долларов в кармане – три, ну край четыре месяца пристойно жизни и все, дальше тьма и беспросветное существование. К хорошему быстро привыкаешь – и внучка Хогана уже и забыла о том, как трудилась на дедовской ферме. Но Господь был милостив, напомнив ей, что счастье не исчерпывается роскошью, а гармонию можно найти там, где ее не ожидаешь. Сан Антонио напомнил ей о высоком духе и горячности нравов, Канзас Сити же – о домашнем, родственном тепле, и это было бесценно.
  Поначалу город вызвал в ней стойкую неприязнь: его грязные, пыльные улочки не могли вызвать ничего, кроме сдержанного отвращения, и даже осознание того, что он из них скоро вырастет и станет красивым и пристойным, не помогало – сейчас-то этого нет! Праздно шатающиеся толпы переселенцев, большинство из которых не имели за душой ни цента, раздражали не меньше – их было слишком много, они были слишком шумными и считали, что их мелкие беды важнее, чем несчастье, постигшее Кину. К тому же, обирая их, как липку, ирландка поначалу испытывала жалость и муки совести: как же, отбирает у людей последнее и ставит их на грань голодной смерти, причем не только мужчин-игроков, но и их семьи. Страдать от побед было глупо, и девушка быстро убедила себя, что за ней греха в этом нет: посудите сами – мигранты сами добровольно садятся за стол, их за руку никто не тянет, а значит, именно они и отвечают за все, что произойдет. К тому же своими невеликими сбережениями они помогают ей идти навстречу мечте и спокойствию – вот и смысл мучиться и терзать себя переживаниями?

  Но даже такая позиция, помогающая спокойно спать даже после того, как незадачливый визави пускает себе пулю в лоб, не позволяла наслаждаться пребыванием в Канзас Сити. Но не было счастья, да несчастье помогло. Встреча с Фредди и ирландской общиной в очередной раз перевернула мир мисс МакКарти. Впервые за то время, когда она стала профессионально играть в карты, авантюристка сделала выбор не в пользу заработка, а в пользу комфорта – не пригласят ее в высшее общество этой пыльной дыры, ну да и черт с ним! Ну не выиграет она за раз тысячу долларов, так и в чем печаль? Ведь ни за какие деньги не купить той теплоты и заботы, которой окружили ее мамины соотечественники – с ними поневоле вспоминалась та родная, уютная обстановка, в которой росла Кина до того, как стала супругой Мишеля. Среди ирландцев она была своей, и при этом оставалась уважаемой – и сколь дорогого это стоило!
  К тому же, ах!, ей выпала великолепная, нет – божественная возможность играть на гитаре на публику! Это стало подлинной панацеей ото всех бед, лекарством от тоски и пресыщенности картами. Поневоле вспоминался Лэроу, уставший от игр: вот если бы у него в сердце жила музыка, бедняга никогда в жизни не стал бы унывать! Ведь когда в руках поет гитара, когда все взгляды устремлены на тебя, когда ты выводишь хорошо поставленным голосом «Виски во фляге», тогда чувствуешь себя и живой, и нужной – это сродни азарту от предвкушения скорой победы, но, в отличие от него, куда как более чистое и светлое чувство.
  Никогда прежде она не испытывала такого единения с людьми, и посему пела со всем вдохновением, и тренировалась до устатку, разучивая новые тексты, мелодии, переборы. Одной гитары ей показалось мало: для некоторых композиций были хороши две скрипки, для других – перекличка флейт. И Кина не сомневалась ни секунды, восторженно меняя вечер за картами на музыку. Впрочем, сколь бы много восторга не переполняло ее, манкировать играми она не собиралась – в том ее основная работа и заработок, и даже если выступления в «Фредди'з Файнест» и приносят доход, то его категорически недостаточно.
  Чувствуя себя среди простых ирландцев как рыба в воде, авантюристка даже решилась на благое дело – предложила открыть кассу взаимопомощи, где любой уроженец Зеленого Острова мог взять краткосрочный беспроцентный заем до зарплаты. Само собой, первый взнос в полсотни-сотню долларов она собиралась внести туда самостоятельно. Своим надо помогать – в этом она была твердо убеждена, и, кроме того, придя к такому мнению, она решила с ирландцами не играть, а если уж сведет судьба за столом, то охотиться за кошельками других лопухов, а не соотечественников: ведь это же правильно и достойно уважения, не так ли?

  Скрипач Демиан и флейтист Фин обучили ее многим новым песням и напевам, как классическим, так и современным, да еще и научили добавлять в выступления элемент театральности – как же публика плакала от смеха, когда она, пылая, как маков цвет, на два голоса исполнила с Демми «Семь пьяных ночей», в лицах изображая диалог между вечно датым муженьком и неверной женой-вертихвосткой, вечно его обманывающей! Может, конечно, зрители были и невзыскательные, но их искреннее веселье и задорные аплодисменты были подлинной наградой: Кина была на седьмом небе от счастья, когда, все также алая от смущения непристойными строками, принимала благодарности и выражения глубочайшего удовлетворения игрой!
  Когда на тебя неотрывно смотрят сто пар глаз – это настоящая эйфория, катарсис смеси гордости за себя и пищащего восторга: я могу, у меня получается, им нравится! Авантюристка получала подлинное наслаждение от такой жизни, и то высокомерие, что начало у нее было проявляться, растаяло, как лед под солнцем – ну или как девушка в руках умелого любовника. В коем-то разе она могла быть самой собой не наедине с подушкой, но в обществе, и это оказалось захватывающе.
  Но не только отношение к ней, как к певице, делало жизнь светлой – вспыльчивая и эмоциональная, не смотря на все заветы Лэроу, Кина иногда нуждалась в простой и банальной поддержке, успокаивающих и подбадривающих словах. Они могли быть самыми банальными, она могла и без того все это знать и понимать, но все равно – произнесенные чужими губами, слова обретали некую мистическую силу, а подкрепленные стоящей за ними уверенностью, давали девушке столь необходимые успокоение и силы продолжать начатое, не изводя себя постоянными сомнениями.

  Это светлое чувство близости, напомнившее ей о доме, в итоге побудило Кину написать родителям, что она жива и в порядке. Правда, тут была одна загвоздка: по-хорошему, письмо не должно было попасть в руки Тийёля, более того, муженьку о его существовании лучше было бы не знать. Выходило, что прямое направление письма на адрес Дарби было невозможно – его надо было передать черед третьи руки. Это могла сделать тетушка Жозина – дама ответственная, строгих правил и наверняка не пошедшая бы на грех разглашения чужой тайны. Но она была немолода уже в те годы, когда Камилла выходила замуж – кто знает, может, она теперь в райских кущах? Писать ей выходило опасно, как и остальным знакомым, в чей честности Кина не была уверена.
  Оставался один вариант, тот, о котором знал весь Новый Орлеан, но к чьим услугам прибегали немногие, а прибегая – не афишировали. Мари Лаво, оккультистка и вудуистка, всегда была готова помочь страждущим… за вознаграждение, естественно. Свою просьбу – передать письмо лично в руки Флоре Дарби и сохранить это в тайне, а при наличии ответа – отправить и его, Кина, скрепя сердце, оценила в целых пятьдесят долларов. Поначалу она думала написать папе, но быстро передумала: будучи навеселе, тот мог случайно проговориться, так что мама в этом плане была надежнее.
  Письмо было от третьего лица: автор сообщала, что дочь получательницы жива и здорова, ведет хорошую достойную жизнь и ни в чем не нуждается. Указала она и на то, что не след верить супругу означенной дочери: он подставил жену и всех мастерски обманул, выставив себя тем, кем не являлся. В конце письма, оказавшегося, на удивление самой Кины, крайне лаконичным, она написала, что блудная дочь очень любит свою семью и скучает по ним, но, оболганная мужем, не может вернуться домой и упасть перед родителями на колени. Ответ авантюристка попросила передать тем же способом, каким получательница обрела письмо, и направить его в Денвер.
  Подписала все это девушка, по некоторому размышлению, именем «Саломея О'Ши», и потом еще долго хихикала над понятной только ирландцам шуткой.
  На сем свой дочерний долг, равно как долг перед совестью, Кина сочла исполненным, хотя потом еще долго мучилась ночами на холодных простынях, когда ей в красках представлялось, как сенатор Тийёль перехватывает письмо, или еще хлеще – пытками отбирает его у мамы, после чего организовывает в Денвере засаду на нее из трех десятков злобных головорезов, которых ради этого освободил из тюрьмы. Или того хлеще – вспомнив о ее существовании, узнает о вкладе Кины МакКарти и ее потугах купить ферму, после чего организовывает настоящую облаву с единой целью – как можно более жестоким и кровавым способом расправиться с той, кто единственная может разрушить его богатство, построенное на лжи и страхе. Да даже если он отправит по всем штатам слух, что девушка с ее внешностью, скрывающаяся под именем Кины МакКарти – убийца, воровка и диверсантка, ее жизнь будет кончена также верно, как если здоровенный одноглазый убийца с волосатыми руками и гнилым запахом изо рта перережет ей горло ржавым «Боуи», предварительно вместе с толпой таких же отвратительных дружков-подельников надругавшись над ней!
  Накрутив так себя, впечатлительная девушка уже пожалела, что направила письмо, да еще указала обратный адрес. Но сделанного не воротишь – и она дала себе зарок не расставаться с пистолетом и заодно подучиться стрелять из него: а ну как ей удастся все же отбиться от бандитов, выполняющих приказ Мишеля! Ведь Дева Мария на ее стороне, потому что на ее стороне правда!

  Как ни печально, но все хорошее быстротечно. Подошел к концу и полусемейный отдых в Канзас Сити. Разъехались поселенцы – основной источник наживы, разъехалась часть рабочих и собрался в Бостон к дяде Фредди. Это было досадно, но все же ожидаемо: ведь, пока она не обзаведется своим домом, везде ей быть как птице – перелетать с места на место, нигде долго не задерживаясь. К тому же на сей раз можно было не страдать муками выбора – предложение бармена посетить Денвер и все дома до него было весьма занимательно. Тем более, что интуиция ирландки подсказывала, что этот маршрут и вправду пахнет прибылью. Опасностью, правда, тоже, но тут уж приходится принимать риски, как должное. Удача любит отважных – а значит, надо смело бросаться в бой и верить, что у нее все получится. А что там будут толпы пьяных ковбоев, так то не беда: они не посмеют обидеть даму, а если и рискнут, то всегда найдутся заступники, верно?
  В общем, Кина тепло попрощалась с друзьями, устроив им прощальные посиделки, на которых было много музыки и алкоголя, а на утро уже садилась с немного нервной улыбкой в дилижанс, насвистывая «Вступай в кавалерию». В конце концов, за столом наставник учил ее быть кавалеристом, так что не дурно бы самой себе об этом напомнить, запасшись лихой, бравурной силой песни отчаянных рубак.

  Как оказалось, Господь, хоть и играет иногда против нее, все же любит свою заблудшую дочь, хотя иногда и странной любовью. Эбилин оказался раем для игрока, вот только атмосфера в этом Эдеме была сродни Пеклу. Если бы не Канзас Сити с его толпами переселенцев, непролазной грязью и вечной стройкой, если бы не ирландская община, напомнившая о том, что средний класс – не минимальный порог общения, авантюристка не выдержала бы этого упрямого, бодливого, кусающегося и лягающегося городка, где приходилось держать ухо постоянно востро и держать тон перед людьми, которые вилку для рыбы от вилки для мяса отличить не могут, а дешевый виски, от которого воротит даже портовых грузчиков, считают нектаром богов. Если бы не выпавшие на ее долю испытания – она бы не сдюжила, и никакое золото мира не дало бы сил остаться здесь больше, чем на неделю. Но ныне Кина была гораздо более терпима к незамысловатой простоте, и не столь требовательна в части комфорта, как раньше, и все ей вернулось сторицей.
  А, самое главное, она приобрела то, что не купишь ни за какие деньги – опыт игры с суровыми, нетерпимыми людьми в постоянно опасной обстановке. Это позволило мобилизовать на серьезные партии все душевные силы и, зорко наблюдая за столом, не спускать при этом взгляда с окружающих. Логика – залог успеха? Верно: но зоркость и чутье угрозы – залог жизни. Научилась она и немаловажному умению ставить зарвавшихся парвеню на место, или же требовать этого от окружающих: приятно было знать, что люди, сморкающиеся в пальцы, а не в платок, все равно достаточно джентльмены, чтобы прийти на помощь даме.
  К другим людям они, кстати, были не столь учтивы: столько насилия, как в Эбилине, Кина не видила за всю свою жизнь – а она-то считала себя девушкой искушенной в опасностях! Поначалу она ойкала, дергалась, нервничала, когда у нее на глазах одни добрые люди били смертным боем других, но потом привыкла. Жалость к жертвам она растратила в Канзас Сити: раз уж ей стало наплевать на беды переселенцев, то проблемы пьяных ковбоев, любящих нарываться на неприятности, были ей столь же важны, сколь жителю Аппалачей – итоги «опиумной войны». Теперь же милую улыбку с лица не стирал и вид лица, разбитого о барную стойку: внутри все еще ёкало, но уже скорее дежурно, чем испуганно.
  Местные задиры напоминали ей бойцовых петухов, на бои которых она насмотрелась в Сан Антонио: такие же пестрые горлопаны со шпорами, только и ищущие возможность распушить хвост и показать всем, и самим себе в первую очередь, кто тут самый сильный, ловкий, меткий. Они свято верили, что только за одно это женщины должны были в них влюбиться, как мартовские кошки – вот смех-то. На счастье ирландки, петухи забывали о том, что однажды могут попасть в суп: и за карточным столом становились главным блюдом. Уходя с пустыми карманами и поникшими гребешками, они верили, что назавтра-то они ух!, отыграются – и девушка радостно соглашалась с этим, зная, что все повторится вновь и вновь.
  Все было хорошо, и, казалось, переживаниям не найдется места. Но однажды Эбилин смог доказать, что не столь уж Кина невозмутима, как хочет себе казаться… но обо всем по порядку.

  А еще, к вящему удивлению своему, картежница с немалым удивлением осознала, что простота местных людей импонирует ей! Их искренность и не показушное геройство были чем-то непривычным, и потому удивительным. Здесь могли без разговоров двинуть в зубы, но в спину выстрелило бы только отребье. Здесь не умели и не собирались уметь интриговать, и были готовы прийти на выручку незнакомцу не ради денег, а потому что «сегодня я помог тебе, завтра ты поможешь мне». Это было что-то среднее между дикими варварами и древними римлянами – и такие люди или априори нравились, или навсегда оставались в восприятии их увидевшего злобными деревенщинами. И слава Богу, что Кина научилась видеть за мишурой суть – это дорогого стоило.
  Еще, кстати, она поняла, что подобная резкость и решительность ей также по нраву. Она и сама считала себя девушкой рисковой, боевитой и в немалой степени упрямой: и если на Востоке это были не те черты, которые стоит в открытую демонстрировать приличному человеку, то на Западе они почитались за норму – а значит, продолжая вести себя, как подобает истинной леди, можно было быть чуть больше собой истинной: поразительно приятное ощущение!
  Правда, все эти плюсы изрядно подтачивало отсутствие изящества в манерах и действиях – лишь немногие, прибывшие сюда со Старого Юга, могли похвастаться ими. Запад, на вкус Кины, был слишком уж прост и прямолинеен, и, не смотря на все свои достоинства, слишком безыскусен, и пер почти всегда напролом, рискуя сломать шею если не противнику, да себе. Картежнице были по нраву все же несколько более тонкие поступки, и несколько более изысканное отношение ко всему: местные, например, за трудностями прерий просто не видели их красоту, просто потому, что все это любование не могло принести ничего ощутимо полезного. Здесь было царство материалистов и практиков: а Кина полностью отказываться от более чувственного и созерцательного подхода, не смотря на весь свой прагматизм, не собиралась.

  Однако ж не материалистами едиными жил Эбилин, были здесь и достойные господа, при общении с которыми хотелось быть лучше, чем на самом деле, хотелось подниматься над собой и быть достойной тех знаков внимания, которые они ей оказывали. И пускай эти господа по врожденной рыцарственности не дотягивали до дона Мигеля, но их куртуазия в полудиких условиях, среди лонгхорнов и их погонщиков, была сродни глотку свежего воздуха после пропахшего потом и дешевой спотыкаловкой кабака. Она позволяла не увянуть и не переродиться в нечто более простое и приземленное, а всегда оставаться собой: Киной МакКарти, почти леди, чья жизнь – дорога. «Королевой без королевства», как иногда иронично называла себя девушка наедине с самой терпеливой и понимающей собеседницей – с самой собой.
  Беседы с Майклом Огденом, Джефферсоном Перри, Николя Бовэ, Чарли Аденом, Генри Мейером и некоторыми другими достойными людьми убеждали Кину, что можно оставаться человеком даже в самых стесненных условиях; поступки же и внешний вид некоторых других людей убеждали в том, что человек, слабый духом, с легкостью деградирует до полуживотного состояния. Запад был эдакой лакмусовой бумажкой для внутренней сущности: он вытягивал на поверхность все дурное и дистиллировал от примесей все хорошее – и итог обыкновенно выходил весьма необычным. Понаблюдав за остальными, авантюристка даже задалась вопросом – а каким Запад сделает ее, что поднимет к поверхности, а что смоет, как шелуху? Какой она станет безо всего наносного?

  Ответ на это был делом времени, а ныне, пользуясь благоприобретенной толерантностью к пониженным стандартам жизни, можно было посвятить все себя картам, благо в Эбилине ныне неумех при деньгах было больше, чем на всем Юге, вместе взятом. Ошалевшие от свалившегося на нах богатства ковбои пьянствовали, ходили по борделям, играли и стрелялись, не зная, куда потратить деньги. Что же, Кина была готова со всем христианским милосердием избавить их от мук неожиданного богатства и очистить их руки от праха золотого тельца: все равно ей деньги важнее, чем этим охламонам, не знающим, зачем им такие суммы.
  Стричь этих зубастых овечек было одно удовольствие: забывшись, они снова и снова бросали на стол мятые купюры в надежде отыграться – а ей только того и было надо. Тем более – тысячу раз спасибо тебе, Господи, что я женщина и леди! – что на нее озлобленность проигравших почти никогда не изливалась, а если кто-то, вроде того немца с длинной фамилией, и пытался устроить безобразия, всегда находились те, кто готовы были охолонуть дебоширов, потому что «мужиков бей, если хоцца, а баб… леди не трожь, песий сын!». В общем, общая нервозная обстановка не слишком-то мешала играть и восстанавливать равно просевший бюджет и пошатнувшееся душевное равновесие.

  Эбилин оказался примечателен еще и тем, что здесь почти не было женского общества, и уж тем паче не было судачащих обо всем и вся кумушек, чье мнение в других городах нередко становилось решающим. Зато здесь было предостаточно жриц продажной любви, самым изначальным способом помогающим толпе оголтелых мужиков сбросить напряжение. Фактически, наравне с хозяевами салунов, они были главными конкурентами картежников по насосному выкачиванию денег из горожан. Долго Кина присматривалась к «порченным голубкам», долго не решилась заговорить – это же невместно для леди!
  Но все же ей было любопытно, как до такой жизни доходят самые видные и кажущиеся приличными из них, и как они умеют заставлять мужиков пускать слюни одним поворотом головы. Понятное дело, приличной девушке такое знать не подобало, не говоря уже о том, что, о Боже!, делать – но разве это мешало удовлетворить любопытство хотя бы простой «случайной» беседой с кем-то из падших женщин, кто выглядит достойно? Может, интерес был вызван бездельем, может скукой, может тягой к запретному, а, может, просто нехваткой женских разговоров – кто знает? Как бы то ни было, но мисс МакКарти, привычно потерзавшись сомнениями и пострадав по поводу своей распущенности, решила как-нибудь невзначай пообщаться с кем-нибудь из подобных закостенелых грешниц.
  К тому времени к одиночеству Кина почти привыкла, не видя в нем никакой проблемы. Будучи без какого-либо тыла за спиной, без утешения и поддержки, она могла полагаться только на себя – но зато сама решала, что, как и когда делать. Ей никто не указывал, никто ничего не требовал, и она могла когда хочет, играть или бездельничать, наслаждаться закатами и музицировать, выпивать в баре и без оглядки общаться с тем, с кем сочтет нужным. Такая свобода была важна уже сам по себе, но, помимо этого, она гарантировала, что никто не предаст и не ударит в спину в самый важный момент. Кроме того, не имея ничего, кроме денег, она ничего не могла потерять – а значит, душа ее была ограждена от боли и была практически неуязвима: больше никакой Марко не посмеет ранить ее, а Мишель, счет к которому еще не погашен, рано или поздно заплатит за свою ложь!

  Наслаждаясь вкусом убойного кофе, от которого в Новом Орлеане все благородное собрание бежало бы, роняя веера и шляпы, картежница чувствовала себя совершенно удовлетворенной. Пытаясь представить свою жизнь без Деверо, – ах, где ты, любовь моя? – то есть скучное тягомотное бытие жены Тийёля, где балы и сплетни были единственным развлечением, она снова и снова понимала, как же ей повезло: запертая в рамки правил деятельная натура, вынужденное подчинение супругу погасило бы божественную искру в ней, оставив после себя только пустую оболочку.
  Ведь она – истинная дочь своего отца! Граф ли он, нет ли – здесь, за океаном, он сделал сам себя, и достиг всего своими головой и руками. Она – такая же, только пошла дальше, и причина тому – одна: в ней нет тех слабостей, которыми характерен сильный пол, и поэтому она не теряет то, что обрела, а потеряв даже – не вешает руки. В этом вся она: милый Нат показал ей эту дорогу, дедушка дал сил пройти по ней, а Лэроу осветил путь – и теперь она может двигаться вперед самостоятельно, презрев то, что женщина так жить не должна.
  Ведь, не смотря на все трудности, ее жизнь такая интересная, такая разнообразная! Она столько всего увидела, столько узнала, повстречала столько людей! Проверив себя в разных условиях, она не сломалась и не одичала, а лишь расцвела, как цветок. А ведь ей всего два десятка лет, а она прожила больше, чем многие видели за всю жизнь. У нее впереди столько путей, столько предстоит нового: поистине переживать и унывать ей грешно, хотя, признаться, иногда по-иному нельзя.

  Но береженного Бог бережет, и не всегда милая мордашка и приятный нрав могут стать защитой, и не всегда найдутся те, кто придет на помощь. Подарок замечательного мистера Огдена – двуствольный карманный ремингтон «Модель 95» пришелся как нельзя более кстати. Маленький, незаметный, достаточно мощный, чтобы пробить сосновую доску в три четверти дюйма, он был идеальным оружием для тех случаев, когда окажется, что только насилие может решить проблему.
  Сколько коробок с .41 Rimfire извела Кина – не счесть, и это все стало возможным только благодаря ее поклонникам: сама бы она ни в жизни не добыла бы в этой глуши шорт-патроны, тем паче, в таком количестве. Джентльмены ей помогли не только со стрельбой, но и с выхватыванием оружия: здесь, на Западе, чаще побеждал тот, кто успевал первым выстрелить, хотя были и исключения, вроде дуэли душечки-Чарли и негодяя Холта, когда выдержка на голову разгромила скорость и поспешность. Впрочем, не без радости отметив это, картежница не прекратила тренировки: у нее все равно нет такой выдержки и опыта, поэтому лучше не изгаляться и поучиться быстро доставать револьвер из-под платья, чтобы не запутаться и не вляпаться с головой в неприятности, которых в ином случае можно было бы избежать.

  Мистер Аден, коллега по карточному ремеслу, стал ей настоящим другом, и Кина всерьез подумывала предложить ему партнерство. В глубине души она чувствовала, что Чарли, с его учтивостью и легким юмором, с его прекрасными сюрпризами и взглядом, от которого хотелось улыбаться, мог бы стать и больше, чем просто другом. И пускай до этого не дошло, но девушка поняла, что привязанность и комфорт могут, хоть и не столь быстро, породить то же светлейшее из чувств, что страсть и накал страстей. Это понимание ей было в новинку, и немного испугало, из-за чего она не решилась форсировать события: но Господь распорядился так, что такой возможности у нее и не оказалось.
  Она убила Чарли Адена. Вернее, убил его Холт – мерзкая тварь и трус. Убил подло, со спины, без предупреждения. Но он только нажал на курок, а причиной же смерти джентльмена послужило то, что она, именно она заняла его место спиной к стене, и позволила убийце остаться незамеченным. Глупая ошибка, простое желание поддеть ухажера – и все, его больше никогда не вернуть. И то, что его убийцу покарали еще на этом свете, ничего не изменит: тот, кто стоил сотни таких, как он, уже не вернется.
  Когда прогремел выстрел, Кина обомлела вместе со всеми, забыв даже о своем маленьком дерринджере. Только спустя десяток ударов сердца после того, как убийца скрылся, она, бледная, как полотно, поднесла пальцы к лицу, стереть что-то липкое и противное, а когда отняла их – они были все в крови и чем-то еще. И только тогда она закричала от ужаса. Ее, полусомлевшую, кто-то потащил наверх – она сомнамбулически переставляла ноги. Ей заказали горячую ванную – она мылась рваными, неосознанными движениями, вздрагивая от каждого резкого звука. Она терла кожу, пока та не заболела, и ей все казалось, что она до сих пор покрыта кровью несчастного. Когда вода уже остыла, она, не одеваясь, рухнула в постель, забывшись тревожным, болезненным сном, полным повторяющихся кошмаров – новых, и от того куда более страшных.

  Несколько дней она не могла прийти в себя, и сидела, запершись в номере, через силу заставляя себя есть и пить. Она плакала и корила себя, молилась за упокой души Чарли и о себе, грешной, обещала Богу, что приложит все усилия, чтобы из-за ее глупости ни один хороший человек не погиб. Жизнь, казалось, потеряла все краски, кроме серой, и стала пустой. Но прошло время, и снова в окно глядело заходящее красное солнце, снова хотелось крепчайшего кофе и прогулки, снова руки сами тянулись к картам. Чарли не был забыт – но обреченность ушла, и Кина снова была готова жить прежней бурной жизнью, за себя и за покойника. Ведь мистер Аден наверняка не был бы рад, если бы она закопала свой талант в землю, а красивый облик сменила бы на красную от постоянных слез изборожденную морщинами мину с вечно опущенными вниз губами. Он наверняка желал бы, чтобы она оствалась, как и прежде, цветущей и радостной, чтобы он, невинноубиенный, мог наблюдать за ней из райских кущ и тихо радоваться.
  Но, помимо горести, смерть эта преподнесла с собой и урок: лучше всего не рисковать и садиться спиной к стене: так всяко будет безопаснее. Кто знает, может, другой «Холт» наплюет на то, что перед ним девушка, и выстрелит, движимый своим скотским характером? Лучше не проверять, и постараться избежать подобных рисков, тем паче что это не представляется чем-то проблемным: ну какой джентльмен не согласится уступить даме желаемое той место? В общем, лучше садиться у стены, лицом ко входу, но и не забывать о револьверчике в потайном месте – чтобы уж точно быть готовой ко всему.

  Некоторое время после возвращения к людям авантюристка еще поиграла, но поняла, что морально ей пока что слишком тяжко здесь находиться – уж больно ярки были воспоминания о Чарли. Эбилин стоил того, чтобы вернуться, но пока что она тут засиделась – пора и меру знать. Ее ждал дилижанс до следующей точки на пути в Денвер: городка под названием Эллсворт. К слухам о том, что это место – дурное и развращенное, Кина не прислушивалась: Боже мой, это все преувеличения, и то же самое можно сказать что о Канзас Сити, если не общаться с местными ирландцами, что об Эбилине. Слухи на то они и слухи, чтобы в а раздувать до неимоверных величин. А окажутся они, против ожидания, правдивыми – так и не страшно: всегда можно собрать вещи и отправиться дальше.
  Распрощавшись с немногими хорошими знакомыми и даже поцеловав в щеку мистера Одена, Кина покинула Эбилин под столь любимый покойным «Бонни Блю Флэг» - и на сей раз не оглядывалась назад, видя перед собой только новую дорогу в неизвестность.

  Поначалу Эллсворт произвел на ирландку тягостное впечатление: дырой он оказался знатной, похлеще всех, где раньше Кине довелось побывать. Закономерно недовольство вылилось в раздражение, которое, в свою очередь, рассеялось, как дым, после прибытия в отель; приветливый персонал, теплая вода, «убойный» кофе и легкие закуски – что еще надо, чтобы почувствовать себя хорошо на новом месте? Разве что денежная игра – и такую возможность городок ей случайно предоставил. Такой шанс выпадал раз на тысячу – и авантюристка не преминула им воспользоваться.
  Поначалу все шло, как по маслу, и стек девушки быстро и капитально возрос. Правда, те ее визави, которые явно были не из местных, ей категорически не понравились, но они и не доллар, чтобы всем нравиться. Не выходить же ей за них замуж, в конце-то концов? Ну, неприятные люди, а скорее даже подозрительные, и что с того? Она и сама заслуживает немало подозрений, так что на других коситься-то? И Кина проигнорировала шестое чувство – и, как оказалось, зря.

  А ведь прислушаться было к чему, но снова азарт привел на ее порог проблемы. Здоровые такие проблемы, очень решительные и самоуверенные. И ведь Дева Мария давала ей шанс уйти – можно было покинуть игру вместе с клетчатым, сославшись на то, что визави допустили изменение правила игры до полуночи, а у нее, к тому же, мигрень начинается после долгого нахождения в прокуренном насквозь помещении. Могла – но не стала, понадеявшись на неуязвимость леди.
  Ах, если бы она решила чуть помедлить и еще раз проанализировать все неприятные звоночки, все могло выйти совсем иначе! Совершенно непонятный статус оппонентов, их вроде как сотрудничество, до полноценного партнерства не дотягивающее, повадки шулеров при явно недостаточном для профессионала умении, да даже просто не соответствующие приличным господам манеры – и это не считая невнятного, но сполна ощутимого чувства полуприкрытой угрозы! Сам диалог кареглазенького и клетчетого мог дать понять, что первый предпочитает играть по им придуманным правилам и навязывает их жестко, если не сказать жестоко. Так что возникшие неприятности не были внезапными и, если бы не азарт и самоуверенность, их можно было предугадать и избежать, оставшись с неплохой прибылью.
  Кто же они были? Скорее всего, аферисты, просто промышлявшие не картами, а чем-то иным, вроде некогда обсужденной с Лэроу схемы с конфедеративными векселями. Но хуже, если это были грабители или, что совсем плохо, настоящие разбойники, которых не страшат пули и сабли, чего уж говорить о маленьком дерринджере. Если последнее верно, тогда угроза пистолетом может вызвать у них не капитуляцию, а готовность проучить нахальную девку – и тогда вся надежда остается на то, что на звук выстрела прибегут другие люди, за чьими спинами можно будет укрыться.
  Но чего гадать – расклад выпал такой, какой выпал, и данного было уже не изменить. Что же, придется играть с теми картами, которые есть, и да поможет ей Бог!\

  Тебе был двадцать один год, и к этому возрасту "Кина МакКарти" успела очень много. Побывала в сложном, несчастливом браке, шпионила, узнала, что такое любовь и что такое предательство. В неё стреляли солдаты янки, она сама стреляла в упор в близкого до того момента человека, она видела смерть. Она чуть не сгорела, чуть не утонула, чуть не поймала шальной заряд картечи в салуне "Аламо". Она обыгрывала и проигрывалась, сидела обнаженной перед холодным взглядом мистера Лэроу, видела Восток и Запад, Канзас и Техас, реки и прерии, паровозы и пароходы, роскошные салоны и дешевые кабаки. Она танцевала на балах и работала на ферме, играла на гитаре в пабе и выигрывала целые сражения, посещала оперу и петушиные бои. Можно было бы шутя найти дюжину барышень её возраста, которые не испытали бы все вместе и половины этих эмоций!
  И всё же Кине был всего двадцать один год, и несмотря на все её приключения, кое-кто сказал бы: "Пфф! Жизни девочка не знает."
  Пожалуй, они были бы не совсем правы... Но как бы там ни было, пора рассказать ещё одну историю о Кине МакКарти, после которой никто уже так не скажет. Может показаться, что эта история – о двух джентльменах с дурными намерениями и непростым прошлым, которых мисс МакКарти вполне справедливо решила поставить на место. Или о городе Эллсворт и его жителях. Или о добре и зле. Или об ангелах, демонах и маленьком атласном бантике. Или о пятидесятицентовой монете и полуквартовой бутылке виски. Или о том, что общего между воинами племени кайова и обычными канзасскими...
  Но нет, на самом деле эта история – о том, что такое "настоящая леди" и что значит быть ею. Или не быть. Что лежит в основе? Гордо поднятая голова? Безупречная репутация? Душевная красота и жертвенность? Гордость и достоинство, в конце концов... Или же красивое платье и хорошие деньги? В какой момент кончается леди? Или настоящая леди не кончается никогда, пока бьется сердце? А что остается от неё, когда Запад, этот по-своему красивый, но безжалостный край, заберет всё лишнее, когда его темная вода "что-то поднимет к поверхности, а что-то смоет, как шелуху"? Какой станет леди "без всего наносного?"
  Или нас всех жестоко обманули? Не бывает никаких леди, все это сказка, а есть только женщины побогаче и женщины победнее? А все остальное – условность, придуманная богатыми, чтобы отличаться от бедных?

  Однажды эти вопросы, некоторыми из которых мисс МакКарти уже задавалась, встали перед ней ребром. И история эта о том, какой ответ она нашла.
...
  Если вообще нашла?

***

  Ты проснулась от того, что опускавшееся к горизонту осеннее солнце через окно пощекотало твоё лицо. И ещё что-то его щекотало. Это что-то оказалось белым перышком.

  Тебе было так плохо, что пошевелившись, ты решила больше пока не шевелиться. Лучше всего твоё состояние можно было описать словом "хмарь." Болело... такое ощущение, что у тебя болела вся Кина МакКарти целиком.
  Ты провела языком по губам. Во рту было очень гадко и сухо, как в пустыне. "ПИТЬ!" – чуть не простонала ты в голос.
  Оказалось, что ты лежишь на полу, а рядом стоит кувшин для умывания. Ты протянула руку, стараясь не опрокинуть его, подтащила к себе и жадно напилась, но воды там оставалось на донышке.
  Потом ты попробовала вспомнить, чем закончился вчерашний день.

  "Я приехала в Эллсворт. Я пошла играть в курительную комнату. Там были... Ой... Четыре вале... Я в него стреля... Ой... Пас-Рэйз... О-о-о-о... Не присни...? О, боже..." – и тебя стошнило: сухо, одной слюной. Прокашлявшись и вытерев губы, ты попыталась встать...

  А что было-то?
  Ох! Из всех наших историй, пожалуй, эта – самая длинная.

***

  Итак, игра с Кареглазым и Бесцветным "перестала приносить удовольствие", и ты решила воспользоваться своим дерринджером.

  Ты аккуратно подобрала юбку, нащупала пистолетик и зажала его в кулаке. В этот момент ты почувствовала, что одно дело – стрелять по мишеням, а другое – по людям, которые могут и в ответ выстрелить. Ты не знала, есть ли у них револьверы, потому что они весь вечер сидели на другой стороне стола, но раз у тебя есть, почему у них нет? Мужчины на Западе редко ходили безоружными.
  И это было не как с Марко. Там у тебя были личные счеты, кураж и ярость. Сейчас ничего этого не было. Про тот раз многие сказали бы: "А как Кина МакКарти должна была поступить?" В этот раз были варианты. Да, деньги были для тебя важны, но... это всего лишь деньги, верно?
  Ладно, ты же убивать их не собиралась! Припугнешь, если что – в руку пальнешь. Этого хватит.
  Предательски кольнула мысль: "А они-то? Они если что... тоже пугать будут? А вдруг они – правда бандиты, которые тебя убьют? Вот прямо насмерть? Насовсем?" Ладно, ставки сделаны, чего уж теперь.

  – Ну так что? – спросил Кареглазый, усмехнувшись. – Доставайте, что там у вас, чего уж!
  "Он сейчас про карту или про пистолет?" – подумала ты.
  А товарищ его ничего не сказал. Напрягся или тебе показалось?

  Всё!

  Ты выдернула из-под стола руку с дерринджером, на лету взводя тугой курок, но одновременно с этим, и даже чуть раньше, Бесцветный наставил на тебя револьвер. Крлик! – щелкнул его курок.
  – НЕТ! – крикнул Кареглазый и дернулся в сторону, пытаясь, наверное, отвести его оружие. Из-за этого резкого движения, вероятно, ты и выстрелила сразу – все было так быстро!..
  Патрон у твоего дерринджера был не очень мощный, но и не игрушечный, и в небольшой комнате "Ремингтон" тявкнул почти оглушительно: Чпах! Ты целилась Кареглазому в правую руку, но из-за того, что он дернулся, попала... куда-то не в руку – он схватился правой рукой за бок и сморщился, сжав зубы. Пуля вошла в стену у него за спиной и оставила там дырку.
  Повисла тишина. Кисленький запах пороха витал над картами и банкнотами. Напарник Кареглазого смотрел на тебя. Ты держала в руках дымящийся пистолетик и была ещё жива – уже хорошо.
  – Взведешь – убью, – сказал Бесцветный тихо и невыразительно. – Замри.
  Ты враз ощутила, что не просто "взведешь", а вообще двинешь пальцем – и всё, темнота и Страшный Суд. Или если он хотя бы прочитает что-то похожее у тебя в глазах. Это у Кареглазого в голове гулял ветер и затевались какие-то игры, а Бесцветный был, похоже, дядя простой. Его револьвер смотрел на тебя, не шевелясь – здоровенный армейский кольт сорок четвертого калибра. Тебе было видно смазанные не то салом, не то воском каморы барабана, видно и зрачок ствола, нацеленного прямо в твой лоб, и рука его с револьвером выглядела, как голова змеи, поднявшаяся снизу и готовая ужалить.
  – Ууупс! – простонал Кареглазый, всё так же морщась, но пытаясь улыбаться. – Джетро! Поспокойнее! Это недоразумение. Все погорячились. Леди, зря вы так, ей-богу!
  Он, похоже, пока не умирал.
  – Партнер, ты как? – спросил аккуратно Бесцветный.
  – Кажется, между рёбер, – ответил Кареглазый, осторожно пощупав бок под разорванной жилеткой безымянным пальцем.
  – Навылет?
  – Может, и вскользь. Пустяки! – он взял стакан и разом допил все, что там было, стукнул им по столу, скрипнул зубами и вытер губы тыльной стороной левой ладони. – Ну-ка, что тут у нас? – с этими словами он протянул руку и даже не вырвал, а скорее взял у тебя пистолет, а потом, держа на ладони, рассмотрел, как следует. Наверное, ты могла бы что-то предпринять, но чутье подсказало, что дразнить Бесцветного не надо – дашь ему повод, и за тобой в Канзас не люди Мишеля приедут, а сразу ангелы Господни прилетят.
  – Симпатичный "ремингтончик". Вам его матушка с собой дала? – спросил Кареглазый уже своим обычным развязным голосом, как будто не в него ты только что стреляла. – Перламутровые щечки не хотите на него поставить? Вам бы пошло! – отщелкнул фиксатор, "разломил" стволы и вытряхнул на стол гильзу и неиспользованный патрон.
  – Леди, вот серьезно! Переборщили! – укоризненно проворчал Бесцветный, убирая свой револьвер. Взялся за сигару, но потом передумал.
  Послышался стук в дверь у тебя за спиной, а затем она со зловещим тоненьким скрипом приоткрылась на несколько дюймов.
  – Я слышал выстрел. Что-то случилось? – осторожно спросил портье.

  И тут ты поняла, что это не спасать тебя прибежали люди, а, похоже... сажать в тюрьму! Это тебе всё было понятно – мужчины нарываются, надо их охолонить, а если уж достаешь оружие, будь готова стрелять. Вроде, все правильно... Но как выглядела эта ситуация для окружающих? Ты стреляла в человека. За картами. Ты чуть его не убила. У него есть свидетель. У тебя – ни единого. А ещё у тебя карта, которую могут найти. Уже никто не будет разбираться, из какой она колоды...
  В тюрьме ты ещё ни разу не бывала, и вряд ли это будет романтичная темница. Возможно, выпустят под залог. Долларов в пятьсот-семьсот? Неприятно, но... а точно выпустят?

  Но Кареглазый прижал локтем пятно на жилетке, спрятал окровавленную руку под стол и сказал:
  – Да, все в порядке! Дама показывала нам свой пистолет и случайно выстрелила. – Он кивнул на дырку в стене, оставшуюся позади него. – Мы заплатим за ремонт.
  – А, вооон оно что, – протянул портье с сомнением. И ты услышала два щелчка – это коридорный, похоже, снимал со взвода дробовик. Видимо, такие сцены случались в этом отеле не первый раз.
  – И за беспокойство заплатим, не переживайте, – улыбнулся Кареглазый.
  – Что-нибудь ещё требуется?
  – Бутылку бурбона... мы все понервничали, хах! Я пока оставлю пистолет леди у себя, чтобы больше не было эксцессов, – он поболтал твоим "Ремингтоном" в воздухе, держа его двумя пальцами, как увесистую серебристую рыбку.
  – Ну хорошо, – успокоился портье. – Хорошего вечера, господа.
  Дверь закрылась. Кажется, тюрьма откладывалась.

  – Вот и всё! – сказал Кареглазый, доставая чистый платок и заталкивая его куда-то под жилетку. – И всего дел-то!
  – Ты точно в порядке, партнер? Хочешь, гляну?
  – Да, пустяки, говорю же. Как комарик укусил, – хотя ты почувствовала, что нет, не "как комарик": больно ему было. Но, возможно, бывало и побольнее, и намного.
  – Ну, смотри сам! – тебе послышалось непонимание в голосе Бесцветного. Как будто сказать он хотел чуть больше, что-то вроде: "Партнер! Ты чего творишь?! Тебя чуть не пристрелила какая-то пигалица! Нахера ты дергался?! Ну хлопнул бы я её – и всё. Обалдуй!"

  Кареглазый снова взглянул на тебя.
  – Вы поразительная маленькая леди! – сказал он и шутливо погрозил пальцем. – Я не верил, что вы выстрелите. Джетро, похоже, разбирается в людях куда лучше меня! Мне следовало вовремя вспомнить, что у роз есть шипы, не так ли? Но стрелять в нас, конечно, не стоило, мда. Что же нам теперь с этим, – он кивнул на игру, – делать?
  Повисла нехорошая тишина.
  Тут Кареглазый комично хлопнул себя по лбу.
  – Да ведь я ещё могу сказать пас, верно? Перед такой красотой и храбростью не стыдно пасовать. Вот и джентльмен в клетчатом костюме подал прекрасный пример! Как считаете, мисс?
  Ты сказала, что если это всех устроит...
  – Но есть условие! Вы выпьете, и не просто, а – по-западному. Ага? Иначе как я пойму, что вы на меня не в обиде? Не выстрелите в меня при случае снова, а? О, вы – дерзкая! Вы можете! Ну так как?
  Ты, вероятно, подумала, что, может, с удовольствием выстрелила бы, и даже не один раз. Но вместо этого спросила, как это ещё, "по-западному"?
  Он встал, взял стаканы двумя пальцами, чтобы не испачкать их в крови, прихватил бутылку, в которой ещё много оставалось, потому что пили они довольно сдержанно, и обогнув стол, подошел к тебе. Стаканы звякнули друг об друга, когда он их поставил.
  – "По-западному" – значит, по-настоящему, мисс. – Кареглазый с гулким звуком выдернул пробку. – А по-настоящему – значит от души. Как же ещё?
  Ты приготовилась сказать, что это все прекрасно, но вообще-то ты пила шампанское, а шампанское с бурбоном не очень дру... Но он не стал слушать и не стал наливать его в стаканы – вместо этого он схватил тебя под челюсть, сжал руку, чтобы губы и зубы твои разошлись, запрокинул тебе голову и стал заливать в тебя виски!

  С тобой никто никогда так грубо не обращался.

  Ты не могла встать, зажатая между стулом, столом и своим стальным кринолином, ошарашенная этой выходкой.

  Виски лился и брызгал на платье, на шею, в декольте, на стол, на пол. Ты захлебывалась, кашляла, мотала головой, но он держал крепко, и все лил, и приходилось глотать. Виски обжигал горло и язык, и ты зажмурилась, чтобы он не попал в глаза. Сколько он влил в тебя, а сколько расплескал? Полпинты? Пинту? Больше? Меньше?
  Даже Джетро, посмеиваясь, все же сказал:
  – Партнер! Перебарщиваешь!
  А он только приговаривал:
  – Вот так! Да-а-а! От души! Большой глоток для маленькой леди!

  Когда бутылка опустела, он оставил тебя в покое, посмотрел на неё против лампы, вылил последнюю каплю себе на руку и слизнул с неё. Но ты этого не видела: ты кашляла, плевалась, пыталась отдышаться и не сблевать сразу же, облокотившись на стол.
  – Посидите. Отдохните. Вы справились с честью!
  Тут Джетро не выдержал и торопливо закурил, но тебе было не до него. Ты поняла, что комната совершает какие-то танцевальные движения вокруг твоей головы, а голоса резонируют в ней, и все доходит чуть погодя, даже твои собственные слова. Дедушка Хоган показывал тебе кое-что насчет того, как пить на скорость... но даже его бы после шампанского такая порция, вероятно, уложила.
  Непослушными руками ты притянула свои деньги, тщетно пытаясь их зачем-то пересчитать, потом стала убирать.
  – Помочь? – спросил Кареглазый участливо.
  Ты помотала головой.

  Пришел портье. "Позовите на помощь!" – хотела крикнуть ты. А получилось:
  – Пзвв... на... мап... щь...
  – Что-что?
  Ты хотела встать, но чуть не свалилась со стула.
  – Леди слегка перебрала на нервах! – сказал Кареглазый. – Не волнуйтесь, мы ей больше не нальем, хах!
  – Ну, смотрите, джентльмены, – коридорный пожал плечами, оставил виски и снова ушел.

  – Карта-то была у вас? – спросил Кареглазый, двигая бесполезный дерринджер к тебе по столу.
  Ты снова помотала головой. Не дождется, чтобы ты ему рассказывала! Пора было идти спать.
  Но тут тебя затошнило очень сильно. Ты замычала, прижав ладонь ко рту, снова попыталась встать, чтобы дойти до номера, схватилась за спинку стула.
  – О-о-о, это бывает! Джетро! Помогай, леди плохо! – Кареглазый сгреб со стола карты в карман, прихватил бутылку, и, всё ещё морщась, взял тебя под локоть. Джетро, калшлянув, подхватил с другой стороны, они вывели тебя на подкашивающихся ногах из курительной комнаты и повели по коридору.
  – Куда? – спрашивал Кареглазый. Ты кивала в сторону своей двери, а внутри всё уже подступало. – Ключик? Где у нас ключик?
  Ключ выпал у тебя из рук и зазвенел по полу.
  – Держитесь, мисс!

  И вы втроем ввалились в номер.
  – Сюда! – сказал Кареглазый, взяв таз для умывания. – Смелее!
  Тебя ещё никогда не тошнило при посторонних людях, но тебе было так плохо, что выбирать не приходилось.
  – Вот, молодцом! Джетро, не кури в номере, пожалуйста!
  – Ладно-ладно.

***

  Кто же они были, эта "парочка-​два подарочка"? Жулики? Мошенники? Аферисты? О, нет! Хуже, мисс МакКарти, намного хуже.
  Значительно позже, повидав таких типов, ты догадалась, кто были эти двое – в 1867-м таких людей в Канзасе было ещё мало, да и потом их никогда и нигде не было особенно много. В Эбилине же они не появлялись, потому что этот город "держал" Джо МакКой, а его не трогали.
  Бесцветный и Кареглазый были стрелками, но в 1867 году никто бы ещё не назвал их "ганфайтеры", "ганмэны", "ганслингеры" – таких слов, порожденных позже массовой культурой, просто пока не употребляли. Эти двое были из первого послевоенного поколения стрелков, которое еще не успело спиться, перестрелять друг друга и закончить свою жизнь в петле, передав эстафету молодым. Хотя, говорят, такие люди встречались и до войны. Но после войны по понятным причинам их стало побольше, к тому же они кое-кому резко понадобились. Стрелок – это вообще очень широкое понятие, а именно этих двоих назвали бы "железнодорожными агентами".
  Наверное, они работали на Канзас Пасифик, а может даже и на Юнион Пасифик. Бывало, что они занимались охраной – либо важных поездов, либо важных людей. Бывало, что им поручали навести порядок "в двадцатимильной зоне" если там кто-то бузил, воровал лошадей или ещё как-то мешал строить дорогу.
  Но основная их функция, за которую им и перепадали хорошие деньги со стола Большого Папы, была другой. Они были "решалами" — неофициальными представителями, наезжавшими на людей, у которых было то, что Дорога хотела себе: земля или бизнес. Они "уговаривали" людей это что-то продать, уступить, подарить или, в особо запущенных случаях, делали так, чтобы это "досталось Дороге в качестве наследства". Если ты думаешь, что все под них охотно прогибались – то нет: в 1867 году Железные Дороги ещё не превратились во всесильных монстров, которым люди боялись перечить. Тогда ещё каждая их сделка легко могла закончиться грохотом дробовика.
  В перерывах между заданиями они играли в покер в Хелл-он-Уиллс или в похожих местах, не переставая, благо было на что: им платили долларов по сто пятьдесят в месяц и премиальные за удачные сделки. Скорее всего их отпустили ненадолго отдохнуть и выпустить пар. Может, в Денвер. А может они ехали уже из Денвера. Или же у них было там какое-то задание, но вряд ли – Денвер пока находился вне сферы интересов Дороги. В конце-концов, могло быть и так, что они оказались временно "в бегах", если очередная сделка получилась слишком похожей на обычное убийство, и Дорога приказала им пока что не мелькать в Небраске.
  Они были партнерами, но Кареглазый был поумнее, похитрее, и занимал в паре ведущую роль – он обычно вел переговоры, а Джетро прикрывал спину. Кареглазому очень нравилась рисковая работа, а Джетро просто уже втянулся. Джетро-то был по натуре не злой, но злым его сделала война. Кареглазый же был очень злой еще с детства, и в этом был виноват его отец.

  Когда ты проблевалась в заботливо подставленный таз для умывания, то, конечно, сказала, мол, спасибо джентльмены, теперь я хочу спать, оставьте меня.
  – Как спать?! Как это спать, мисс?! – обиженно возмутился кареглазый. – А мы!? Выпейте-ка воды! Или виски? – и нахально подмигнул.
  Этот вопрос, такой простой и такой нелепый, несколько сбил тебя с толку. Ты была слишком пьяной, чтобы вместо "ммм.... воды..." сказать: "Пошли вон отсюда!" Хотя... изменило бы это что-нибудь?

  Когда ты напилась прямо из кувшины для умывания, начался просто форменный дурдом.

***

  Эта часть ночи слиплась в твоем сознании в один сплошной ком из каких-то двусмысленных фраз, в которых Кареглазый был мастер, намеков, игр в слова, нелепых телодвижений и заразительного, непроизвольного смеха. Сначала вы перевязывали рану Кареглазого – рана была и правда чепуховая: содрало кожу, может, слегка цепануло мышцу, а виски, наверное, притуплял боль. Потом вы пили за то, что никто сегодня не умер (за это стоило выпить, "как считаете, мисс?"). Потом - за твой выигрыш. Потом зачем-то спорили о том, который час, хотя у них у обоих были часы. Потом обсуждали... моду?... Или нет? Потом опять пили. А может, всё это было в другом порядке – ты не помнишь. Ты очень плохо соображала и скоро основательно "поплыла". Когда у тебя прояснилось в голове, ты обнаружила себя в очень двусмысленном положении и подумала: "Стоп! Почему я сижу на кровати, без кринолина, а кареглазый расшнуровывает мой корсет*!? И почему я ещё и улыбаюсь в придачу!?"

  Ты крикнула:
  – Перестаньте! – вырвалась, вскочила, дернулась к двери, запуталась в собственных ногах и длинном подоле платья, и упала на ковер.
  – Ой! Не ударились, мисс? – спросил кто-то из них озабоченно.
  Ты попробовала встать и сказала, все перепутав:
  – Кто избавит вас от меня? Хамы!
  – Но мисс! – сказал кареглазый, широко раскрыв глаза. – Вы ведь сами попросили ослабить шнуровку! "Ах, мистер незнакомец, в этих корсетах невозможно дышать!"– это разве не вы сказали две минуты назад?
  Тебя тут же переклинило, потому что ты вдруг вспомнила, что... вроде бы да, было дело... или нет? Или это он сказал, а ты поддакнула?
  – Ну, куда вы в таком виде-то ночью? Возвращайтесь к нам! – сказал он и похлопал по кровати. – С нами же весело!
  Ты посмотрела на себя, посмотрела в сторону двери, посмотрела в сторону кровати. До кровати было ближе. И потом, правда... А куда идти-то и что там говорить? Стучаться в другие номера пьяной, держась за стену? Спуститься в лобби и пытаться там что-то кому-то объяснить? А это точно будет не хуже? А что объяснять? "У меня в номере сидят двое мужчин, с которыми мы играли в карты, а потом я в них стреляла, потом сама их пустила, потому что меня стошнило... так получилось, в общем..." Какой бред!
  Но главное, он был прав, негодяй: с ними и правда было почему-то весело! Или это так виски с шампанским действует, когда тебе двадцать один год?
  И ты, немного помешкав, поползла по ковру назад, что было уж совсем неподходяще. Но что ещё было делать?
  – Мы рукоплещем вашему решению!
  – Чего-чего делаем? – переспросил партнера Джетро, качая головой.
  – Рукоплещем, Джетро, рукоплещем.

  Тебя немного отпустило, а в желудке улеглось, и вместо страха или беспокойства накатила мощная эйфория. Появилось навеянное алкоголем чувство, что мужчины-то – отличные, что вечер – хороший. Тебя чуть не убили, ты чуть не убила, чуть не потеряла всё, но заработала... кучу денег! Надо же как-то нервы успокоить? Или это всё тебе кто-то подсказал... Ой, да что такого-то! В Батон-Руже, помнится, и не такое было, мда-а-а... А то, что ты без кринолина и корсет распущен... пффф! Перед Лэроу ты вообще голой была – и ничего, не померла! А то, что эти двое у тебя в номере сидят? Предосудительно, да, но... никто ж не узнает! Завтра они уедут в одну сторону, ты в другую – фьють! Зато этот кареглазенький – оказался такой миииииилый... Разве не он остановил своего хмурого напарника? С риском для жизни! Разве не он всё легко и непринужденно решил со стрельбой в отеле? Когда он поил тебя виски, казалось, что он – грубый и злой мужлан. Но, во-первых, ты его подстрелила! А во-вторых, он тысячу раз извинился! А во-третьих, теперь-то такиииие комплементы делает... Ты даже заявила:
  – Сразу видно, вы не из Техаса! Я права?
  – Восприму это как комплимент, мисс, – с чинным поклоном ответил он. – И надеюсь, моя радость не оскорбит ваших знакомых техасцев. Если они у вас есть, хах! А они у вас есть?
  Временами на тебя находило желание пооткровенничать, и ты им о чем-то рассказывала... ну, чепуху всякую, конечно, ничего важного, никаких тайн. И даже, кажется, пыталась петь и играть на гитаре, но быстро сбивалась, забывала слова, ноты... Они смеялись.
  Примерно в это время Кареглазый и узнал твоё имя, не называя своего. Хотя, возможно, он его называл, но ты забыла. Но вряд ли – он вообще не любил своё имя никому называть. Или представился "Джоном Смитом" каким-нибудь...
  Тебе было в это время немного тошно от выпитого, но всё же... ах, хорошо так на душе!
  И им тоже было хорошо. Но по-разному.

  Бесцветный перестал быть бесцветным, и ты увидела, как он улыбается, как глаза его оживают. Из-за бурбона и из-за того, что он смотрел на тебя – красивую, пьяную, молодую, беззаботную и легкую – он на время забыл то, о чем обычно, словно фоном, помнил всегда, каждую минуту: когда ел, когда курил, когда играл в карты или сидел в сортире. Он забыл, как два года подряд стрелял людям в лица и в животы, потому что на них была форма другого цвета. Забыл, как выгонял семьи из домов и сжигал эти теплые, живые дома, потому что так приказали. Забыл, как протяжно кричала, умирая, его любимая серая лошадь с разорванным гранатным осколком брюхом, мучительно раздувая розоватые ноздри. И даже забыл, как он, весь перемазанный кровью, ошалевший от боли и ужаса, орущий невесть что, большими пальцами выдавливал кому-то глаза в сырой, пахнущей потрохами и порохом, заваленной трупами стрелковой траншее. И ещё много, много всего.
  А главное, он забыл, как потом, в июне того же шестьдесят четвертого года, в девственно чистой сосновой роще на берегу реки приставил себе пистолет к виску и, глотая слезы, текущие по небритому подбородку, сказал: "Простите меня все!" Зажмурился – и, последний раз поколебавшись, нажал на спуск. А чертов пистолет дал осечку. Это был первый раз с десятилетнего возраста, когда он, здоровенный, сильный мужчина, сержант федеральной кавалерии, плакал навзрыд. После того дня он уже больше не мог заплакать, да особенно и не старался, а живые серые глаза его стали бесцветными и ничего не выражающими, кроме раздражения или ярости.
  Но сейчас он это всё забыл на время и улыбался. Так бывало нечасто.

  Кареглазый же просто был в предвкушении, на кураже – весел, бодр и остроумен. Он тоже побывал на войне, но ощутил её, как увлекательное кровавое приключение. Он был сын небедных родителей, в детстве выклянчивал у отца дорогие игрушки и рано понял, что ломать их, чтобы позлить отца, ему нравится больше, чем играть в них. Он злил отца не потому что хотел, чтобы тот именно злился, а потому что силился вызвать у него вообще хоть какие-то чувства к себе. Потом он вырос, начал играть в карты и в людей, и его снова потянуло вызывать у других эмоции – особенно страх, злость и боль. И нравилось ломать этих людей, подобно игрушкам, и чувствовать, что на него в этот момент смотрит кто-то больший, чем отец, но такой же равнодушный. Иногда он говорил с богом, как с отцом: "А это ты проглотишь, па? Проглооотишь. Ты все проглатываешь. Но я надеюсь, что ты хотя бы будешь морщиться, когда будешь это глотать, хах!" А потом он уже и с богом перестал говорить, и просто ломал красивые жизни, как красивые вещи.
  Люди с 1865 в США уже больше не продавались, но он был северянин и вообще противник рабства. Потому что если человек раб – то какой вообще смысл-то? Ломать надо свободных!
  Он давно не играл как следует, и встретив за столом румяного, глупого и доброго "клетчатого", собирался поиграть с ним. Но тут в комнату вошла ты. И практически с первого взгляда он понял, что не встречал в жизни женщин свободнее, чем эта дерзкая, хорошо играющая, рисковая, свежая, только вылезшая из ванны, изысканная, солено-сладенькая мисс МакКарти. Он правда ещё не знал, как тебя зовут, потому что на Западе за столом игроки обычно не представлялись, но уже знал, что хочет играть в тебя и только в тебя, а "клетчатый"... пусть катится, так и быть, повезло ему! Теперь он только мешался бы. А когда ты выстрелила в Кареглазого, и он понял, что всё ещё жив и толком не ранен, то чуть не потерял голову от ощущения: "Да, хочу!"
  Наверное, если бы отец и мачеха хоть немного любили бы его, он бы тоже умел любить, и тогда он вместо всей этой отвратительной игры влюбился бы в тебя до одури. И может быть ты стала бы для него ниткой, по которой он выкарабкался бы из своей ямы. Ямы где увяз, не замечая краев. Но родители его не любили, а война ещё добавила, а потом добавила и Железная Дорога. И потому тебе правильно показалось, что с головой он не совсем в ладах, но ты не поняла насколько: к двадцати девяти годам из скверного мальчишки он превратился в хладнокровного убийцу, безжалостного насильника и ебнутого на всю голову садиста.
  Если бы у тебя было побольше опыта, ты, возможно, смогла бы получше понять, какого сорта этот красивый парень, и, может быть, вовремя ужаснувшись, успела бы убежать из курительной комнаты, а может даже отдала бы им не только деньги, которые лежали на кону, но и вообще все, которые у тебя были, лишь бы отстали! А может, прочитав его мысли, ты бы рассвирепела и сразу попыталась прострелить его наглухо поехавшую башку. Но это было опасно – Кареглазый-то ради своих игр готов был рискнуть и подставиться, но их все же было двое, и Джетро мог "не понять шутки".
  Кареглазый не торопился и даже медлил, потому что знал по опыту, что чем дольше будет растягивать прелюдию, тем сильнее его накроет в конце, когда он скажет последнюю реплику в своей пьесе. Он ещё не знал названия, не продумал все детали, он импровизировал на ходу, но последнюю реплику уже знал.

  – Смотрите-ка! – сказал Кареглазый и достал колоду. – Мисс, это – настоящее западное развлечение. Здесь его пробовали все, и даже замужние дамы. Говорю, как на исповеди! Смысл прост: мы разыгрываем партию в блэкджек, кто выиграл – выбирает, кому с кем целоваться.
  – Какой ужас! – ответила ты, еле ворочая языком. – И какая странная игра! Нет, я в такое играть не буду. Мне нельзя! Я леди!
  – Да это шуточная игра! – ответил он. – Вот представьте, вы выиграете – и целоваться придется нам с Джетро! Ну, смешно же! Это же Запад – тут люди так веселятся! Непосредственность!
  Пока ты вспоминала, как тебя в Далласе целовал молодой лейтенант янки, Кареглазый сдал всем по карте.
  Тебе пришли валет и двойка. У валета были карие глаза. А, нет, показалось.
  – Ещё?
  – Да что вы, с ума сошли?! Я не буду в такое играть! – все же сказала ты.
  – Да мы просто посмеемся, мисс! Да просто скажите "хит" или "стэнд".
  – Я не играю... но, предположим, хит! – ответила ты, засмеявшись.
  – Хит! – сказал Джетро, тоже смеясь.
  Тебе пришла пятерка. Семнадцать – можно и остановиться.
  – А теперь? Хит или стэнд? – Кареглазый сдал вам ещё по одной.
  – Хит, хит, – кивнул Джетро.
  – Ну, опять-таки, просто предположим... хит! – решила ты рискнуть.
  Пришла тройка. Двадцать!
  – Бастед! – бросил карты Джетро.
  – М-м-м! А у меня блэкджек! – сказал Кареглазый, показывая даму, шестерку, четверку и туза. – Надо же! Никогда мне в него не везет, а сейчас повезло. Ну, Джетро, готовься!
  Джетро захохотал глухим, прокуренным смехом и смущенно пригладил усы. Кареглазый встал.
  – Партнер, ты мне нравишься, но не настолько! – сказал Джетро, качая головой и чуть не плача от смеха.
  – Ну что? Пожалеем Джетро? – спросил он тебя.
  – Нет, джентльмены, – ответила ты. – Вы как хотите, но... Это никуда не годится! – имея, конечно, в виду, что...
  – Слыхал, Джетро? Как хотим! – Кареглазый обнял и стремительно, долго, нескромно поцеловал тебя.
  Поцелуй у него был, как... ох, как ликер пополам с бренди. Будь здоров, в общем! Куда там лейтенантику янки... А пахло от него, кроме виски, хорошо выбритым лицом и какими-то духами. С ума сойти, духами! Где он духи-то взял в этой дыре!?
  Но бренди там или не бренди – без разницы! Ты, конечно, дала ему пощечину... правда, не то чтобы сразу и не то чтобы очень сильную. Такую... чтоб знал! "Для ума!" – как называла это твоя мать, беззлобно наказывая рабов.
  – Вы – нахал!
  – О-о-о-о! – сказал он, прижимая руку к щеке и, подув на пальцы, комично сделал вид, что обжегся о место удара. – Вот это было крепко! По-западному! Поздравляю, мисс, вы, кажется, окончательно освоились!

  Вы играли ещё, потому что теперь-то чего уж... Ты даже, кажется, целовалась с Джетро. Он вообще-то сначала отнекивался, но это был раунд, когда ты выиграла, и ты настояла (надо же было Кареглазого позлить?). Правда, от Джетро так разило сигарами, что потом ты отплевывалась, но он не обиделся.
  Потом Кареглазый всем налил.
  – Нет-нет! – сказала ты.
  – Ну, последнюю? – поднял он брови. – За Запад! За трансконтинентальную железную дорогу! За штат Канзас! За то, что у самых красивых роз – самые острые шипы! М-м-м?
  Ты твердо решила: "За шипы – последняя"...

  После неё тебя и стало "рубить", ты не могла ровно сидеть и падала буквально через каждые пять минут, смешно извиняясь перед ними и говоря, что пора спать.

  И вот тогда кареглазый решил, что пора начинать "фанданго".

***

  Кусок ночи примерно в полчаса твоя память милосердно не сохранила. Память возвращалась к тебе с того момента, когда Джетро, сам уже плоховато соображавший, сидя на кровати и широко расставив ноги, держал тебя между ними на краешке, заломив твои руки за спиной. А Кареглазый сидел перед тобой боком, развалившись в кресле и положив ноги в красивых сапогах на ночной столик. На тебе были только чулки, панталоны и надорванная сорочка, из которой выглядывала грудь.
  – Пас или рэйз? – спрашивал Кареглазый. – Это тоже такая игра, милая. Пас или рэйз?
  – Рэээ... рэйз... – сонно отвечала ты.
  – Подумай ещё, – говорил он и с силой щипал тебя за сосок. Ты вскрикивала и просыпалась.
  – Господи!!! Что?!
  – Пас или рэйз!?
  – Рэ... Пас, господи, пас!
  – Кина – молодчина! – он гладил тебя по щеке. – Теперь скажи. "Кина очень плохо вела себя сегодня"
  – Кина была... вела... ооочщ... хрщщ... – ты роняла голову. – Ааа! – вскрикивала, просыпаясь от боли. – Что? Что сказать?!

  Потом Джетро надоело – курить без рук было неудобно.
  – Партнер, – сказал он с ленцой. – Ты чего такой злой? Ты такой злой, потому что трахнуть её не успел?
  – В смысле не успел!? – Кареглазый опешил и даже уронил ноги со столика.
  – Да всё уж, она заснет сейчас.
  – Кто заснет?! Она!? Да она меня хотела весь вечер! Вот смотри!
  Он выхватил у Джетро изо рта сигару, раскурил как следует... и ткнул в твоё бедро, прямо через панталоны! Повыше колена, на внутренней стороне, где кожа понежнее. Ты взвилась, как ракета, и Джетро с трудом тебя удержал.
  – Э! Э! Ну так-то зачем! – укоризненно сказал он. – Перебарщиваешь, партнер.
  Кареглазый не обратил на эти слова внимания. Теперь он знал, что его пьеса, которую он сейчас писал у себя в голове, и одновременно ставил и играл в этой комнате, называется "Мисс Кина МакКарти", и действие в ней подошло к кульминации. И глядя тебе в глаза, он произнес, стряхивая пепел прямо на ковёр:
  – Ну-ка, милая, скажи: "Ах, мистер незнакомец, я мечтала о вас всю мою жизнь!"

  От боли ты пришла в себя, и теперь хорошо поняла, что это уже не "пас-рэйз". Наверное, из 21-го века эта фраза звучит даже как-то невинно. Мол, надо сразу сказать, конечно, зачем страдать из-за какой-то фразы? Всем же понятно, что если ты попала в такую ситуацию, скажешь, что угодно...
  Но Кина МакКарти родилась в 19 веке, знала правила игры и ставку. В этой фразе было прекрасно всё: от "мистера незнакомца" до "всей жизни". Потому что леди может поддаться порыву. Леди может допустить ошибку. Леди может иметь любовника, двух, трех – жизнь многообразна, а кто без греха-то? Но для настоящей леди это все – трагедия, драма и обстоятельства судьбы. То есть, может, в душе-то и нет, но на людях – только так. Игры в поцелуйчики, снятый корсет, ползанье по ковру – все это проходило по разряду "предосудительные глупости." Но НИКОГДА настоящая леди не должна была признаваться никому, что мечтала, да еще и всю жизнь, отдаться незнакомцу в городе, в который приехала даже не утром. Ну хорошо, положим, любовнику, наедине, в шутку, ты могла бы такое сказать. Но с вами-то был Бесцветный! Джетро сам был человек простой, он не очень в этом во всём разбирался, но вы вдвоем с Кареглазым поняли друг друга предельно ясно: Джетро был свидетелем, а сказанное такое при свидетеле... у-у-у-у-у...
  Короче, фраза расшифровывалась так: "Я всегда была падшей, порченной и ненастоящей. Делай со мной что хочешь. Тебе все можно." Такие вещи леди лучше было не говорить даже с приставленным к голове пистолетом, с ножом у горла и с петлей на шее. Иначе она вылетала из клуба мигом.

  Кина МакКарти могла поступить только одним образом. Она набрала в рот слюны, в которой, наверное, было больше виски, чем самой слюны, и плюнула прямо в карие глаза с янтарными прожилками. Как же иначе-то?

  Увы, этот плевок его скорее обрадовал, потому что он означал, что Кареглазый в тебе не ошибся, не зря дал в себя выстрелить, не зря устроил вот это всё. Что ему в конце будет "ух"!
  – Серьезно? – спросил он, раскурил как следует сигару и выпустил несколько колечек в потолок. – А ещё подумать?
  И у вас началась игра, в которой, к сожалению, банк метает тот, у кого в руках сигара. Наверное, излишне говорить, как страшно, когда тебе двадцать один год, у тебя роскошные волосы, нежная кожа и глаза, прекрасные, как ночное небо, а кто-то перед лицом раскуривает даже не папиросу, а толстую вонючую десятицентовую сигару, которой только что тыкал тебе в бедро. А самым жутким, наверное, было то, что... в книгах в такие моменты пишут, мол, "лицо его поменялось – теперь он напоминал демона, бууууу!" Да нет. Не поменялось его лицо никак. С одинаковой улыбкой час назад он рассказывал, как прекрасны твои глаза, а теперь с такой же улыбкой стряхивал пепел с сигары. Только тон голоса чуть изменился.
  – Может, хватит? – спрашивал Джетро.
  – Не, тут принципиальный вопрос, дружище! – отвечал кареглазый. – Подожди, я тебя прошу. Это же важно!
  Вряд ли ты вспомнишь, сколько сопротивлялась и говорила: "Нет! Нет, ни за что! Никогда." Увы, ты играла в эти игры первый раз, а Кареглазый – не первый. Он ощущал извращенное, противоречивое желание – чтобы ты сломалась и чтобы подержалась ещё немного. Он то уговаривал, то дразнил тебя:
  – Да просто скажи! Что тут такого-то! Я же знаю, что это так. Просто скажи – и все.
  – Почему не сказать, если это правда? Ты же для этого и приехала на Запад. Разве нет?
  – Ты только что по полу ползала. Не помнишь? Разве леди себя так ведут? Но я же не в упрек, послушай! Тебе было весело, всем было весело... Скажи, и мы отпустим, и опять всем будет хорошо и весело.
  – Ой, какая же вы, мисс, вредная! Какая вы упрямая! Упрямая, плохая, взбалмошная девочка. Ты заставляешь меня заставлять тебя! Зачем это нам с тобой? Или тебе всё это нравится? А? А!? Я прав?
  – Ну, ну... давай по одному слову! Скажи, "ах, мистер..." – и хватит. Ну? Ну? А я тебе воды дам глотнуть. Или лучше виски? Что выбираешь, милая?
  Ты в тот момент очень не хотела ещё виски, буквально всеми клеточками тела. И очень хотела спать. И была пьяная, напуганная и беззащитная. Поэтому в конце концов в комнате все же прозвучало "заветное":
  – ...всю... мою... жизнь...
  И он почти зажмурившись от удовольствия, кивнул, почувствовав точку излома и услышав, как хруст этого излома эхом отозвался в его пустом, холодном, не способном любить сердце.
  – Кина – молодчина! И чего было упрямиться? Все, Джетро, кури!

***

  Он забрал тебя у него и бросил на кровать, лицом вниз. Ты нашла подушку и стала засыпать, решив подумать завтра о том, как тебе теперь с этим жить, и где взять мыло, чтобы вымыть рот после этих слов и после его поцелуя. И все же немного радуясь, что жестокий дурдом, в который превратился опасный поначалу и приятный в середине вечер, закончился.

  – Да ладно. Я не это имел в виду, – сказал Джетро, нехотя, видимо отвечая на какую-то реплику из их спора, который ты пропустила. – Пошли уже.
  – Как это пошли? Дама просит, а я уйду? Это не по-мужски, Джетро. Нет, сэр! У нас сейчас с мисс МакКарти будет любовь, чистая, как горный воздух, и сладкая, как швейцарский шоколад.
  – Ну, ты мне-то не заливай. Не пробовал ты швейцарский шоколад, партнер.
  – А какой? Французский? Как правильно называется то, что мы пили тогда в Денвере? Горячий шоколад, да? – он стянул с тебя панталоны и с полминуты разглядывал всё то, что так хотел увидеть весь вечер, пока ты сидела за карточным столом. Потом сказал, смеясь, – Джетро, а я, похоже, влюбился!
  Джетро кивнул на тебя.
  – Остыл твой шоколад, влюбленный. Пойдем.
  – Мы щас подогреем! – Кареглазый хлестнул тебя по ягодицам с такой силой, что ты враз проснулась и прикусила губу от боли, вжавшись лбом в подушку. – С самого утра мечтал о горячем шоколаде! – сказал Кареглазый, быстро, порывисто раздеваясь и слегка морщась от боли в боку.
  Джетро покачал головой, дескать, "вот тебе делать нехер, партнер", и сел в кресло, сам не зная, почему. Он бы ушел, наверное, но, во-первых, он не очень хорошо понял, что сейчас произойдет, и думал, что "партнеру" самому быстро станет неинтересно забавляться со спящей – в чем удовольствие? Во-вторых, он хотел спокойно докурить. А в-третьих... в-третьих, такие люди, как он, конечно, не ходят в театры, но сидят до конца на спектаклях, даже если они разворачиваются в стрелковой траншее под огнем или в номере отеля посреди Канзаса.
  – И тебе останется! – услышала ты, опять проваливаясь в сон. Но спать не дали: кто-то начал тебя бессовестно лапать там, где даже такой смелый любовник, как майор Деверо, не позволял себе прикасаться к твоему телу, и грубо совать в тебя ловкие пальцы. Ты ворочалась и отпихивалась пятками.
  – Не надо! – говорила ты сквозь сон. – Отстань! Прекратите! Я спать хочу.
  А потом что-то навалилось на тебя и прижало к заскрипевшей кровати. Стало тяжело дышать. Ты враз проснулась, напуганная, беспомощная.
  – Милая, ты же француженка наполовину, да? – горячо прошептал над ухом Кареглазый. От него по-прежнему приятно пахло духами и чисто выбритым лицом, но тебе было не до того. – У тебя французский акцент?
  "Это он новоорлеанский за французский принял," – догадалась ты.
  – Ново... орлеААААААА! ААА-м-м-м...
  Крик оборвался, когда он зажал тебе рот рукой. Он сказал:
  – Знаю, что ты без ума от меня, милая, но давай не будем весь отель будить!

  Он терзал тебя резко, глубоко, так, что даже ему самому было немного больно, и ещё болью отдавалась рана в боку – он стискивал зубы от этой боли, и распалялся ещё сильнее. А когда он видел, что ногти на твоих маленьких пальцах впиваются в твои же маленькие ладони, это нравилось ему больше всего. В эти моменты он чувствовал, что его боль – твоя боль.
  Через наполненные до краев страданием, слезами и мычанием двадцать минут, в течение которых ты узнала, как нежен и ласков был с тобой Мишель Тийёль, Кареглазый наконец, слез с тебя, сытый и слегка усталый.
  – Ты прелесть, что за вишенка, Кина МакКарти, – сказал он, почесав у тебя за ушком. Потом почти ласково шлепнул по ягодице, будто ставя печать, и начал одеваться.

  Но это был первый акт пьесы, а запланирован был и второй. Он поиграл в тебя, он хотел теперь поиграть... в Джетро! Раньше он этого не делал, потому что в Джетро играть было ооочень опасно. Но именно поэтому он чувствовал, что это должно быть ну ооочень круто!

  – Джетро, дама ждет! – сказал Кареглазый, застегнув жилетку и закуривая папиросу.
  – По-моему, дама спит, – хмуро ответил Джетро. Это было не совсем так, но недалеко от истины. А у него что-то пропало настроение. Когда кареглазый только начинал забавляться с тобой на кровати, его напарник не особо напрягался, потому что ему казалось – ну что такого, "пощекочет" партнер девочку немного и отстанет. Ты же стреляла в него? Стреляла. Мог он получить за это небольшую компенсацию? "Имеет право, так-то". Но когда ты закричала от боли, Джетро разом опять вспомнил всё, что лучше бы давно забыл.
  – А мы сейчас разбудим! – сказал Кареглазый.
  – Да не надо, партнер...
  – Ты, что отказываешься?
  – Да пошли уже...
  – Как это так!? Посмотри, какая вишенка! Не? Не нравится? Смотри, сейчас в её саду распустятся розы! – кареглазый стал быстро хлестать тебя ладонью по ягодицам, чтобы они покраснели. Боюсь, что ты так обессилела, что даже не протестовала.
  – Смотри, сколько роз, и ни единого шипа!
  Джетро, конечно, видел кокетливые ямочки внизу спины и изящной формы ноги, и запал на всё это, как запал бы любой. Но он перешел черту, а ты была всё ещё там, за этой чертой, и ему почему-то не хотелось протягивать руку из-за неё и трогать тебя, замаранную, но все ещё тускло светящуюся. Он не смог бы это объяснить Кареглазому, поэтому просто крикнул:
  – Перестань, а!?
  Кареглазый перестал, но не сдался.
  – Румяные булочки и горячий шоколад. М-м-м-м... Или что, старость не радость, друг мой?
  – Да не...
  – Джетро! Я тебя не узнаю... А-а-а! Дошло! Ты после меня брезгуешь что ли!?
  – Да нет, я...
  – Точно нет?
  – Да точно, точно, чего ты пристал!?
  – Ну... ты мой партнер, и ты ведешь себя странно. Я же должен тебе доверять, так?
  – Да просто... она же девочка ещё, ну посмотри на неё! Как-то оно...
  – Так самый сок! И она сама говорила, что мечтала, ты слышал!
  – Про меня не говорила.
  – О, один момент! – он схватил тебя за волосы и задрал твою голову над подушкой. – Ми-ла-я! Скажи-ка мистеру Джетро: "Ах, мистер Джетро, я мечта..."
  – Перестань, а!? Я по-хорошему прошу! – снова крикнул Джетро, трезвея и злясь.
  – Как скажешь. Но ты понял идею. Она скажет что угодно кому угодно. А ты мнешься, как...
  – Да слушай, она же ничего такого не сделала, чтобы так-то вот...
  – Джетро, опомнись! Она в меня стреляла!
  – Да она уже спит! Она же пьяная, как... Я так не люблю.
  – Милая! Ты не спишь? – он хлестнул тебя ещё разок, очень сильно, чтобы ты точно вскрикнула. – Уже не спит, Джетро. Ждет и надеется.
  – Черт тебя дери! Че ты пристал-то ко мне?
  – Слушай... тебя уломать сложнее, чем её было, ей-богу!
  – А на хера ты меня-то уламываешь?! Че ты пристал ко мне, а?! – ощетинился Джетро.
  – Да я не пристал, я просто не хочу, чтобы между нами оставалась недосказанность.
  – Нет никакой недосказанности.
  – Так что, тебе её жалко? Девку, которая мне чуть легкое не продырявила? Жалко? Серьезно, да? А может, ты влюбился? А? А?!
  – Чего-о? Да нет, я просто...
  – А-а-а-а... вот оно что! Понимаю-понимаю! Ты раскис, старина! – Кареглазый щелкнул пальцами, как будто сделал открытие. – Ты раскис. Ты раньше...
  При слове "раскис" Джетро "снесло ветром шляпу". Может, оно у них что-то обозначало между собой.
  – Ох, как ты достал-то, меня, а!!! – страшно рявкнул он и поднялся с кресла. – Ладно!!!
  – Другое дело! Р-р-р-р-р! Узнаю тебя, парррр-тнёррррр! – изобразил Кареглазый твердое, рокочущее "р" Джетро.
  – Сделай одолжение, заткни пасть!!!
  – Для тебя – все что угодно, – Кареглазый занял его место в кресле и снова закинул ноги на столик.

  Джетро разозлился не на тебя, но досталось тебе – с ним было ещё больнее и жестче. И от кареглазого хотя бы пахло приятно. От Джетро разило дешевым сигарным табаком так, что этот запах пробивался даже в твой проспиртованный мозг. Иногда от остервенения, он не попадал, и входил "куда положено", но всё равно было больно. Может быть из-за того, что он сильно злился, или из-за того, что был старше Кареглазого, пытка затянулась. Ты уже даже не могла кричать – только стонать и всхлипывать, и когда всхлипывала громко, он ничего не говорил, но рычал от злости и вбивал тебя в кровать всем телом. В эти моменты ты ощущала, какая ты маленькая и мягкая без платья, кринолина и корсета, и какой он большой и злой. Он был, как огромный, матерый, ещё сильный чалый жеребец лет десяти: беспородный, у которого из-под гнедой масти пробивается серебристый волос, и который кроет испуганно ржущую тонконогую годовалую английскую кобылу. Или как рассвирепевший серый кот, который давит лапой мышь.
  Наконец, он с хриплым ревом доскакал до финиша и отлип от тебя.
  – Ништяк, – сказал кареглазый и похлопал несколько раз в ладоши. – Сорвал все розы, выпил весь шоколад! Мой друг Джетро в форме! Без сомнений! Ну, я был прав? Вишенка что надо?
  – Пош-шел ты!!! – ответил старший, тяжело дыша.
  Тебе было, мягко говоря, не до них. Ты была одновременно опустошена, и в то же время немного счастлива, что твоё истерзанное тело оставили в покое.
  А у них там всё раскалилось. Молодой поиграл в Джетро, а Джетро был попроще, и он всей этой херни не понимал, но почуял, что им сманипулировали, и закусил удила.
  – Ну че, доволен!? – прорычал он, застегивая штаны и надевая перевязь с револьвером.
  – Успокойся, – твердо сказал Кареглазый.
  – Я спросил, ты доволен, партнер!? Ты, мать твою, доволен теперь, а!?!?!?
  – Я говорю, успокойся.
  – Что ещё сделать, чтобы ты от меня отстал!? Кого ещё надо выебать, убить, обыграть!?
  – Да никого. Всё путем.
  – Путём, говоришь!? Путём, да!?
  Если бы ты не была так обессилена и пьяна, то наверное, сейчас бы испуганно забилась в угол, потому что почувствовала бы, что в комнате вполне могут раздаться выстрелы. Но Кареглазый знал своего напарника хорошо, и знал, что делать – он протянул ему бутылку.
  – На, выпей.
  Джетро, еще раз выругавшись, выпил из горлышка, вытер усы, выпил ещё – и подуспокоился. Чиркнул спичкой, жадно прикуривая.
  – Ладно, – сказал он. Помолчал. Посмотрел на тебя, свернувшуюся клубком и уже почти спящую пьяным сном на пропитанной слезами подушке. С быстро потухающим наслаждением наркомана выдохнул дым. – Черт, такая девочка красивая, а? Не повезло ей с нами.
  – С нами всем не везёт. Так уж повелось, старина.
  – Это да. Пошли спать что ли? С утра на дилижанс.
  – Ты иди.
  – А ты что, не наигрался?
  – Не доиграл.
  – Чего-о?
  – Не доиграл, говорю.
  – Чего не доиграл?
  – С ней не доиграл.
  – В смысле?
  – Ну, знаешь, как в картах. Я сегодня хотел "клетчатого" докрутить "до скрипа", а тут она вошла. Сбила настрой. Его я отпустил, а её не отпущу.
  – А что ты с ней ещё хочешь сделать?
  – Да так... Не бери в голову. Ничего такого.
  Джетро опять помолчал. Потом сказал с подозрением:
  – Партнер. А ты точно не перебарщиваешь?
  – Я всегда перебарщиваю. Такой уж характер у меня, – Кареглазый пожал одним плечом. – Уже не перекроишь.

  В тот момент, тебя ещё мог бы спасти Джетро. Кареглазый чувствовал, что с ним все же хватил лишку: и с этим "раскис", и с "вишенкой что надо", с хлопаньем в ладоши. Эх, если бы только Джетро уперся сейчас рогом, опять завелся бы и рявкнул: "Все, хватит с неё, я сказал!" Тогда Кареглазый отыграл бы назад, оставил бы тебя в покое и не стал "доламывать", как растоптал когда-то ногами в блин уже сломанную, но все еще красивую игрушечную бригантину.
  Но Джетро очень устал. А главное, он сдался. Он сдался уже давно, три года назад, когда в сосновой роще смог нажать на спуск в первый раз и не смог во второй. А вместо этого расстрелял весь барабан в воздух и, когда револьвер стал впустую клацать бойком по бесполезным капсюлям, швырнул его в реку, упал на землю, обхватил голову руками и завыл в голос от бессилия, жалости и ненависти к себе. Он выл, пока не охрип, он бил руками по земле и рвал траву, а потом выбился из сил и только тихо стонал, ворочаясь под сосной. Он так и не простил себе ни эти "малодушные" выстрелы в воздух, ни этот вой, ни это бессилие. Не было в целом свете никого, кто сказал бы ему: "Джетро, ты же не виноват! Ты же хороший парень! Так вышло! Но ты-то не виноват!" Под грузом этой вины, мнимой или настоящей, он сломался, махнул на всё рукой и растворил всё хорошее, что в нем осталось в виски, сигарном дыме и мелких страстишках карточных игр. "Должен был сдохнуть. Не сдох – значит, не сдох. По херу теперь всё. Приказа "раскисать" не было," – так он про себя решил.
  И потому частенько ему вдруг становилось безразлично то, что минуту назад имело смысл.

  – Ладно, – сказал Джетро. – Ты только не проспи.
  – Мне тут на полчаса работы.
  – До утра тогда.
  – А, да, слушай, дружище, ты это... Можешь червю этому, коридорному, за дырку в стене заплатить? Ну, от её пули.
  – Могу.
  – И чаевых там насыпь нормально? Я отдам. Сделай сейчас, чтоб не забыть, ладно? И иди спать.
  – Ладно.
  Кина МакКарти уже спала и не знала, что с ней, напоенной дешевым бурбоном до рвоты, гнусно обманутой, сыгравшей во всю эту мерзкую игру и проигравшей больше, чем какие-то пять тысяч долларов, дважды изнасилованной, ещё можно как-то "доиграть".

  Но оказалось... Ох. Оказалось, что ещё как можно, Кина, ещё как можно...
  Джетро вышел из номера, Кареглазый спокойно докурил, затушил папиросу о ручку кресла, встал. Посмотрел на тебя ещё разок.
  – Нет, пора и честь знать! – хмыкнул он себе под нос. А потом достал из кармана опасную бритву и бесшумно открыл её.

***

  Последнее твоё воспоминание о вчерашнем (вернее, уже сегодняшнем) дне было смутным. Кто-то тряс тебя и твердил: "Проснись, Кина, проснись!"
  – Ох, дайте поспааать, – сказала ты измученно, с трудом разлепив губы.
  Но он тебя ещё потормошил, и ты поняла, что пока не откроешь глаза, спать тебе не дадут. Комната была залита тусклым предутренним полумраком.
  – Что ещё?...
  – Смотри! – сказал он. Лицо его расплывалось. У тебя перед лицом он держал руки в тонких кожаных перчатках, у одной был зачем-то обрезан указательный палец. В каждой руке было по монетке в пять центов.
  – Это тебе. Вспоминай меня почаще, милая.
  – Ссс... пасибо... – сказала ты. Или ничего не сказала, а просто молча отрубилась и уже не увидела, как он посылает воздушный поцелуй. Точно не помнишь.

***

  Итак, мы дошли до того момента, как ты очнулась на полу в своей комнате, в одном чулке и сорочке – более на тебе ничего не было.
  Ты попробовала подняться на ноги – и со второй попытки это получилось. Потом твой взгляд наткнулся на треснувшее зеркало. Ты, пошатываясь, подошла ближе и заглянула в него.

  Оттуда на тебя посмотрело какое-то чучело – красные глаза, распухшая губа, растрепанные волосы... Ты моргнула несколько раз, и по ответному морганию поняла, что эта женщина в зеркале, видимо, все же Кина МакКарти.
  Потом ты обвела взглядом номер.

  Монетки лежали на столике. А остальной номер... остальной номер был разгромлен вхлам: зеркало треснуло, занавески были сорваны (поэтому солнце и светило тебе в лицо), даже обои в паре мест ободраны, а легкий сквозняк гонял по полу перья из смертельно раненой подушки. Одно как раз и пощекотало твою щеку перед тем, как ты проснулась.
  Ты очнулась на полу неслучайно. Твой огромный чемодан (вычищенный вчера коридорным), валялся в углу раскрытый, как будто у него при виде тебя отвалилась челюсть. Твой саквояж был выпотрошен. А на кровати высилась груда одежды. Ты вытащила из этой кучи прожженные сигарой панталоны. Потянула носом воздух – кто-то вылил на гору тряпья остатки виски из бутылки, лежавшей теперь на ковре. На нем, кстати, были пятна.
  Ты надела панталоны и второй чулок, чувствуя, как всё внизу стонет, и жжёт, и зудит. Потом взяла корсет, покрутила в руках – завязки были спороты. Взялась за платье – разорвано, вернее, тоже вспорото. Ещё одно платье, любимое, лучшее – изрезано в лохмотья. Дорожный кринолин из китового уса – изломан. На гитаре – обрезаны струны, а корпус – разломан.
  Надо ли уточнять очевидное? Твоих денег, конечно, нигде не было.
  Короче, он не оставил тебе ничего, кроме панталон, чулок и двух монеток по пять центов. Как ты раньше думала: "Ради дела я готова пройти по городу голой?" Ох, нет, пожалуй, это был не тот костюм, в котором стоит отправляться на прогулку по Эллсворту...

***

  Было бы уместно, наверное, сесть и как следует прорыдаться за всё сразу, но, во-первых, слишком мутило, а во-вторых...
  А во-вторых в дверь постучали!
  Это был портье. Он сказал, что уже четвертый час, а расчет вообще-то в двенадцать, и что надо оплатить следующий день или съезжать. Ладно, разберемся.
  Ты сказала ему убираться к черту, но потом все же попросила захватить оттуда горячую ванну и кувшин чистой воды. Потом взяла ключ, выбросить который Кареглазый все-таки забыл, хоть и собирался, и заперлась на всякий случай.
  Потом оделась в то из платьев, которое было наименее изорванным. А, черт... Все равно было видно и кокетливые кружевные панталоны, и чулки, и то, что сорочка рваная. Петтикоты были похоронены где-то под грудой белья, наверняка в таком же состоянии, как и все остальное. В таком виде даже нос высунуть из номера было страшно.
  В следующий раз портье пришел с хозяином. Они попросили тебя открыть дверь. Нельзя было, чтобы они видели тебя в таком состоянии! Ты сказала, что тебя обокрали... и чтобы они позвали маршала или шерифа.
  За дверью всё затихло.
  – Но заплатить-то вы можете? – спросил хозяин.
  – Сейчас нет, я же говорю, меня обокрали.
  Пауза.
  – Но ванна-то...? – спросил хозяин. – Вода же остынет.
  Ты поколебалась. Но ванна... горячая ванна... это было слишком заманчиво! И ты сказала "да", отперлась и сняла с двери крючок. Эта ошибка была роковой, хотя если подумать, она мало что изменила в твоей судьбе – у них же был свой ключ, да и выломать такую дверь они бы смогли, просто не хотели.

  Хозяин вошел в номер. Он посмотрел на тебя, на номер, потянул носом воздух, потом снова посмотрел на тебя.
  – Дело серьезное, – сказал он. – Надо идти к маршалу. Прямо сейчас, мэм.
  – Но я не могу пойти в таком виде.
  – Правильно! Но и тут его ждать не следует. Пойдемте, я вас отведу...
  – Куда?
  – В другую комнату, там хотя бы почище. Там вам будет лучше и спокойнее. Пойдемте-пойдемте!
  – А где ванна?
  – Да там как раз и стоит!
  – Мисс, кто это всё сделал? – спросил портье.
  – Те двое. С которыми я играла.
  – А-а-а... а как они в номер-то попали?
  Что ты могла ответить?
  – Погоди-ка с вопросами, парень. Не видишь, даме плохо!
  Они, поддерживая тебя под локти, спустились по лестнице. Слава богу, в лобби никого не было. Хозяин кивнул коридорному. Все так же держа тебя под локти, они двинулись... к дверям?
  – Эй! – крикнула ты, вяло упираясь. – Куда вы меня...
  Тут они перестали ломать комедию и грубо вытащили тебя на крыльцо.
  – Значит так, – сказал хозяин. – Вещи я конфискую за ущерб. И чтобы я тебя здесь больше не видел. Исчезни! Поняла? А то хуже будет! Всё, пошла.
  И они кинули тебя с размаху с крыльца прямо в ту самую жирную, холодную, вязкую канзасскую грязь.

  Ты провалилась в неё почти по локти, брызги попали на лицо, и кончики растрепанных волос оказались в грязи. Матерь Божья!
  – Исчезни! – повторил хозяин. Дверь закрылась.
  Всё просто – ему не нужна была такая реклама отеля, который позиционировался, как "приличный". Шлюха (а выглядела ты сейчас именно так) напилась, видимо, проигралась в карты, палила в людей из пистолета и в пьяном отчаянии разгромила номер. А потом отказалась платить и заявила, что её обокрали. Ой-ёй-ёй-ёй-ёй!
  Это для тебя все было ясно: "Вы что, идиоты?! Я что, свои платья сама изрезала!?" А для них это была мутная история, в которой неинтересно разбираться: "А кому это вообще могло понадобиться? И зачем? Бред какой-то. Ладно, люди, а тем более женщины, и не такое спьяну творят."
  Проще сделать вид, что ничего вообще не было. А те двое... во-первых, они уже далеко. Во-вторых, они-то вроде были более-менее приличные, вон, даже дырку в стене, и ту оплатили, а уж сколько коридорному на чай дали! А в-третьих, хозяин на раз выкупил по повадкам, что с такими людьми, как они, задираться может выйти себе дороже. В общем... Какой шериф? Какой маршал? Ничего не было. Ты заявишь кому-то, что тебя обокрали? Эммм, попробуй! Кто тебе в таком виде поверит? Надо просто вымарать тушью твоё имя в гостевой книге, продать вещи, сделать ремонт... и забыть. Разбираться? Чтобы что?

  Рядом никого не было, но вдалеке на улице бродили какие-то люди. Они покосились на тебя, но никто не поспешил, чтобы подать руку. Наверное, похожие сцены в этом городе периодически случались. Хотя, может это было и хорошо? Подойдут, а ты – при полном параде: в драном платье, в грязи и перегаром разит... ой, мамочки...



  Ты с трудом выкарабкалась из грязи. Там, на главной улице Эллсворта, на веки вечные сгинули в буром месиве твои красивые туфли. Искать их тогда показалось тебе безумием. Минут десять спустя ты об этом пожалела, но было уже поздно отыгрывать назад...

***

  Споткнувшись и чуть ещё раз не упав, ты все же добралась до проулка. Из окна дома над головой доносился гомон голосов и смех.

  Был бы здесь Лэроу, он бы придумал что-нибудь, сказал бы тебе: "Мисс МакКарти, ни за что не берите это в голову! Слова – это просто потревоженный воздух! За ширму, за ширму и сидите там пока! А я улажу дело с отелем."
  Был бы здесь Фредди, он бы обнял тебя, вот такую, как есть, грязную, и сказал бы: "Не унывай, Кина! Не унывай! Ты же ирландка! Мы не унываем, это у нас в крови! Знаешь ведь, я тебе говорил: у всех людей семь смертных грехов, а у ирландцев всего один – уныние!"
  Был бы тут был Майк Огден, он бы в недоумении раскрыл свои светлые голубые глаза, набросил бы тебе на плечи плащ, прижал бы к себе и не отпускал бы, пока ты не выплакалась у него на плече, гладил бы по голове, приговаривая: "Ну-ну-ну...". А потом, сказав: "Мисс МакКарти, вы подождите тут, я мигом!" – спалил бы нахер этот отель (и полгорода, если понадобится), достал бы тех двоих из-под земли, застрелил бы их, повесил и ещё раз застрелил уже у тебя на глазах.
  Был бы хоть кто-то! Но никого не было. Ты была тут одна.

  А это был даже не Эбилин. Это был, мать его, Эллсворт – город с дурной славой.

ссылка

***

  Тебе срочно надо было вымыться. Но как? Ты не знала, где тут колонка, в каком доме можно попросить помощи, а какие лучше обходить стороной, и даже десять центов остались в номере. Но ты вспомнила, что проезжая вчера на дилижансе, видела ручей, берега которого поросли кустами в нескольких местах. Вообще-то это был не ручей, а Смоки Хилл Ривер, но шириной она тут была метров шесть от силы.
  Босая, полуодетая, бочком-бочком проходя в щели между домами, где пахло мочой и валялись разбитые бутылки, ты вышла из города к ручью и спряталась в кустах на берегу. Хоть бы никто за тобой не увязался! Нет, вроде никого.
  На берегу пахло тиной и палым листом.
  Ты разделась, вошла в ручей. Стоял октябрь, и хотя воздух был теплый, градусов двадцать пять, вода была, конечно ледяная – она резала холодом. В кожу впились тысячи иголок. Но надо было смыть с себя всё это.
  Темная вода напомнила тебе страшную ночь на Миссисипи: 1865-й год, пароход "Султанша". Ты, вероятно, ещё не до конца понимала, что с твоей жизнью только что произошла катастрофа сравнимого масштаба, "взрыв котлов."
  Стуча зубами, ты зашла по пояс, смыла грязь с рук, с кончиков волос. Опустила в воду лицо, даже с некоторым с наслаждением омыла распухшие после игры в "пас-рэйз" соски. Поколебавшись немного, жадно напилась – аж зубы заломило.
  Оскальзываясь по глиняному склону, ты вылезла на берег. Жаль, что там не было художника с кистью, потому что в этот момент ты, даже мокрая и дрожащая, смотрелась невероятно красиво: оскорбленная людьми американская речная нимфа из какого-то непридуманного никем мифа.
  Увы, платье постирать не удалось – в мокром ты замерзнешь, совсем без платья тоже... Сколько оно сохнуть будет? Да и куда ты пойдешь без него? Не ночевать же тут, в кустах... По ночам было градусов восемь. Снова оделась в грязное, прямо на влажное, заледеневшее тело. Господи, как холодно. Как больно. Как унизительно. Как одиноко.
  После этого ты села, обняла себя за плечи, сжала колени, и дрожа, стала думать, что же теперь делать.
  Соображалось плохо – одновременно и мутило, и очень хотелось есть.
  На секунду подумала – утопиться бы! Но ручей был мелкий, ты сразу представила, как одеревеневший труп потом найдут ниже по течению, подцепят багром, вытащат... И тыча пальцами в кружево на панталонах скажут: "О, смотри-ка, ещё одна шлюха всплыла." При этих мыслях сразу перехватило горло, ты поняла, что это слишком ужасно.
  Нет.
  Ты встала и тихонько пошла к городу. В сумерках на окраине нашла какой-то сарай с сеном, не запертый. Спряталась в нем, залезла в сено и лежала в оцепенении, пока не заснула. Надо было набраться сил, как-то это всё переварить, пережить. В сарае пищали мыши (почти как у дедушки, только там летучие были), но людей в Эллсворте ты, вероятно, боялась больше. И правильно.

***

  Тебе приснился Лэроу.
  – Qui n'as pas ni loi ni doi? А? – спросил он насмешливо, качая головой.
  – Я у вас взяла четыре тысячи! – вспомнила ты. – Простите, я в таком виде...
  – Вздор! – сказал он. – Нарушайте правила дерзко... Кто они были, кстати?
  – Пехотинец и кавалерист, – вздохнула ты.
  Он подошел к тебе. Ты дотронулась до него. Вы о чем-то говорили. Он обнял тебя. Что-то у него там внизу упиралось тебе в живот, нажимало.
  "Он? Мистер Лэроу?!"
  – Что поделаешь! Вы слишком любите играть, как и я. А всякое действие, – он поднял палец в воздух, – рождает противодействие!
  – Да? А почему вы...
  – Я сдал себе восьмую пять раз, а вы не заметили. Но потом уехали от меня. Закономерный итог, не так ли?
  – Мистер Лэроу, а вы можете прекратить это?
  – Прекратить что? – спросил Лэроу, озадаченно.

  Ты проснулась, потому что что-то действительно настойчиво тыкало тебя чуть ниже пупка.
  Это была палка.
  Над тобой стоял мальчишка, лет десяти-двенадцати, и осторожно тыкал ею в тебя. Очевидно, он по малолетству понял известное выражение об "игре в палки-дырки" слишком буквально. Под левым глазом у него был пожелтевший уже синяк. "Это его отец так", – догадалась ты. Губа рассечена. "А это мама приложила."
  Он насторожился, увидев, что ты открыла глаза.
  Ты прогнала остатки сна, поднялась на ноги, отряхнула прилипшее сено. Ты очень сильно замерзла, но была жива.
  – Доброе утро, – сказала ты, подышав на руки.
  – Ты грешница? – спросил он. – Как в Библии?
  Надо было сваливать, пока он родителей не позвал. Всё понятно тебе стало с этим городом. Он был из того места в Библии, где Бог сильно разозлился.
  Ты не ответила, а пошла оттуда быстрым шагом.
  – Грешница! Грешница! Грешница-скворешница! – закричал тебе вслед мальчишка. – Тю-лю-лю-лю-лю!
  Он бросил тебе в спину несколько комьев земли, и ты побежала бегом.

***

  Укрылась ты все в тех же кустах у ручья, немного согревшись на бегу. Ничего, скоро солнце взойдет, станет потеплее.
  Ты посидела, снова размышляя о том, куда же теперь пойти и что делать. Задумалась, а потом услышала, как ярдах в двадцати тявкнула собака.
  – Бадди, след! – крикнул знакомый, звонкий мальчишеский голос. – След! Ищи! Ищи!
  Этот малолетний гаденыш собаку привел. Ты посмотрела вокруг... палку бы взять. Палки не было, но ты нашла хороший камень по руке. Сейчас кинешь в него, он отстанет.
  Ну что, сидеть ждать, пока с собакой тебя найдет? Или выйти из кустов? Гаденыш.
  Ты разозлилась. Хотя, стоп! А вдруг он тебе поесть принес? Это было бы ох как здорово – под ложечкой сосало! А вдруг это яичница с беконом? Сухари? Да хоть яблоко бы... Может, с камнем погодить?
  Ты выглянула из-за кустов... и обомлела. Он был не один – он привел друзей.
  – Вот она! – крикнул он, показывая пальцем. Их было шестеро, мальчишек от восьми до тринадцати лет.
  Они смотрели на тебя, ты смотрела на них. Ну, и личики. Банда.
  – Как тебя зовут? – спросил один.
  – Мисс МакКарти, – ответила ты, призвав на помощь все достоинство, которое у тебя ещё оставалось.
  – Не лги! – крикнул самый первый. – Никакая ты не мисс! Ты грешница.
  Полагаю, что как девушка, знакомая с Законом Божиим, ты резонно заметила, что может и грешница, но Господь велит прощать, и кто без греха, пусть первый бросит камень. Может, они в церковь ходят?
  Дальше подал голос картавый, с оттопыренным ухом – за него его, похоже, часто таскали. Он отвесил такую реплику, от которой у тебя холодок пробежал по спине:
  – Она не гъешница. Она шъюха. Дядя Дугъ-яс гово-ит, шъюх надо т-ыахать.
  – Твой дядя Дуглас вечно ходит алкоголизирррованный! – с гордостью за то, что знает умное слово, и за то, как звонко у него получается "р", сказал другой, самый маленький. А, понятно: сын врача или аптекаря, нахватался у папы.
  – Не умничай, – огрызнулся картавый.
  – Нет, – сказал самый первый, с собакой. – Она грешница! Она сама так сказала.
  Фух, это всё же лучше. Библия учит прощению, в отличие, похоже, от дяди Дугласа...
  Но черта с два:
  – А грешниц наказывают. Давайте её накажем!
  Эта идея всем понравилась, и они пошли на тебя, злые, жестокие, привыкшие к травле дети фронтира. Не виноватые в том, что в их когда-то тихом городке насилие и разврат вдруг резко стали нормой. И что в тех местах из Библии, которые цитируют пастыри, постоянно кого-то наказывают.

  Ты не захотела выяснять, как именно тебя будут наказывать за чужие прегрешения. И хоть за тобой и водились кое-какие грехи, ты швырнула в них камень и бросилась бежать через луг. Они побежали за тобой.
  – Тю-лю-лю-лю-лю! – кричали они и смеялись. Собака лаяла.
  Ты бежала долго, потом наколола пятку и упала. Может, отстали? Обернулась – они спокойно шли в отдалении, но заметив, что ты упала, поднажали. Ах, ну да, у них же собака. Они тебя всё равно найдут.

  Они гоняли тебя ещё с четверть часа, может быть, воображали себя индейскими охотниками или наоборот кавалеристами генерала Крука или генерала Кастера. Ты запыхалась. Надо было менять тактику. Ты пошла к дороге.
  Тогда они спустили собаку. Собака была маленькая, лохматая и не очень злая: она только прыгала вокруг тебя и заливисто лаяла, но ты боялась, что если побежишь – она тяпнет за икру. Ты замешкалась, и тогда они тебя нагнали. У них были в руках комья земли, они начали обстрел из всех орудий в стиле адмирала Фаррагута, а ты в отчаянии закрывала лицо руками. Спасибо, что не камнями кидали, как в Библии! Потом они стали быстро тебя окружать. В глазах у них горел азарт.
  – Заходи справа! Пит – ты слева!
  Они прижали тебя к канаве у дороги и столкнули в неё. Ты уж совсем выбилась из сил и осталась лежать там, не поднимаясь. Канава была неглубокая, может, по колено или чуть глубже, но с крутыми склонами. Хорошо, что за прошлый день земля немного подсохла, и в канаве не было воды.
  Дети стояли над тобой и совещались.
  – Как мы её накажем?
  – В Библии их побивали. Давайте её побьем.
  – Меня отец ремнем порет. Значит, и её так же.
  – А есть ремень?
  – Нет...
  – Можно прутом!
  – Нет, она грешница! Надо из Библии наказание!
  – Там голову кому-то отрезали и на подносе принесли.
  – Да, было.
  – Ты че, дурак, это святой был, который крестил. А отрезали из-за грешницы как раз!
  – А, точно.
  – Это место пастор Даффи читал, когда маршал ранил помощника из-за грешницы.
  "ДА ЧТО ЭТО ЗА ГОРОД!?" – подумала ты. – "Маршал стрелял в своего помощника из-за девки? Чт... Что-о-о!?"
  – А на прошлой неделе одного дядю вываляли в перьях! – ох, вот это поворооот...
  – Кто знает, где деготь взять?
  – А перья где возьмем?
  – Подушка нужна...
  – Да...
  – На конюшне деготь есть! Я знаю, где ведерко украсть.
  – Надо костер развести, чтобы горяяячий стал...
  Но это, конечно, они хорохорились, а может, нарочно тебя пугали. Победило, как всегда, привычное.
  – В Библии в перьях тоже не валяли.
  – Может, все-таки просто выпорем?
  Пороли, видимо, их тут всех, даже мелкого из аптеки. А может, нормальные дети, которых дома не бьют, просто в таких бандах по улицам не бегают?
  – Ладно.
  – Сейчас ты у нас покаешься, грешница. Помните, как пастор Даффи кричит? ПОКААААЙТЕСЬ, БЛУДНИЦЫ ВИВИЛОНСКИЕ! – передразнил тот, самый первый, гладя собаку между ушами. Все засмеялись.
  – У меня ве-ёвка есть, – сказал картавый. – Давайте свяжем ей у-уки сначава!
  – Пит, а Пит, наломай прутьев быстренько!
  – Аг-а-а-а! – злорадно сказал Пит.
  Веревка была ненастоящая: тоненькая, похожая на шнурок, в ярд длинной, и ты представила, с какой силой они перекрутят тебе ею запястья, чтоб было "надежно". Но они не очень хорошо знали, с какой стороны взяться за дело, поэтому малость замешкались.
  Они спустились в канаву, ты машинально стала отодвигаться от них, отползая спиной вперед по дну и не сводя с них глаз, пока не уперлась в того, который стоял позади.
  – Оп-па! Попалась! – сказал он, и нажал ладонями на твои плечи.

  Шесть пар деловитых, худых мальчишечьих рук, с грязными ногтями. Эти руки, наверное, поджигают муравейники, стравливают жуков с пауками, привязывают кошкам к хвостам консервные банки... Сложно было понять, воспринимают они тебя, как взрослую, или как большую девочку, над которой по каким-то странным правилам взрослых можно безнаказанно издеваться почти как угодно.
  Знаешь, Кина, что общего между воинами племени кайова и обычными канзасскими ребятишками, которых бьют родители? И те, и другие абсолютно лишены пощады к пленникам. Именно это ты прочитала у них в глазах. Ты теперь понимала, откуда взялась жестокость в волонтерах Чивингтона, которые на Сэнд Крик по слухам рубили саблями индейских женщин с грудными детьми. Волонтеры же были вот примерно такими "детьми", прошедшими всё это, только лет на пять-семь постарше, сильнее, злее и с саблями. Ты-то хотя бы была белой, а индейцы – вообще никем.

  Ты слышала, как трещит куст, из которого Пит выламывает им всем по розге, и понимала: ох, как они будут тебя пороооооть! Со свистом! А сын аптекаря будет бегать, толкаться и говорить: "Дайте и мне! Дайте посмотреть"! Когда его к тебе подпустят, там уже особо нечего будет наказывать. Раз по двадцать на шестерых... сто двадцать ударов... На каком ты начнешь "каяться" в голос, прекрасно зная, что это абсолютно бесполезно, потому что дело тут вовсе не в покаянии?
  Придумают они что-нибудь ещё, когда им надоест или просто бросят тебя здесь? А руки развяжут? Или так и оставят лежащей лицом вниз в канаве: подходи, кто хочет, бери, что хочет? И ещё, если помнят, как выводить буквы (тут вся надежда на сына аптекаря), оставят записку: "Грешнитса-скварешнитса".
  Но почему-то ты не могла себя заставить даже заплакать или сказать им хоть что-то. Словно они были не люди, а зверьки, а перед зверьками ты же не будешь плакать или упрашивать их, даже если они собираются тебя съесть.

  Однако в любом случае Бог, если он есть, был все же не в восторге от их интерпретации Священного Писания – даже раньше, чем они тебя связали, раздался стук повозки. Слава Богу! План с дорогой сработал!

***

  Это была обычная фермерская повозка, кажется, порожняя. Мальчишки на время оставили тебя в покое и стали смотреть, кто едет.
  – Это дядя Оуэн! – крикнул один из них.
  Повозка остановилась рядом.
  – Доброго дня, сэр! – сказали мальчишки нестройным хором. Очень вежливо, чтобы этот дядя Оуэн поскорее уехал.
  – Эу, малышня! Вы почему не в школе?!
  Мальчишки переглянулись.
  – Так это... Нет занятий! У мисс учительки зуб разболелся! – соврал один.
  – А-а-а... – сработало, похоже. – А это кто там у вас?
  – Да это, сэр, так там...
  – Кто это, я спросил?
  – Это гъешница, сэл! Мы её это... наказываем.
  – Чего-о-о?
  Он спрыгнул с повозки, посмотрел на тебя и хмыкнул.
  – Значит так, малышня! К этой "грешнице" не подходите больше. От неё заразиться можно. Поняли?
  – Да, сэр, поняли.
  – Лан, бегите.
  – Куда?
  – Валите отсюда я сказал! – рявкнул дядя Оуэн, избавляя тебя от стаи маленьких мучителей. В последний момент ты увидела, как изменились их лица – обычные, испуганные дети, никакие не зверята. Мальчишки, как мальчишки. Они кинулись прочь – только пятки засверкали. Собака помчалась за ними.
  – И ты к детям не подходи, поняла меня?
  Ему было лет тридцать пять, он, наверное, жил здесь ещё до того, как пришла в город скототорговля. Высокий лоб, широкие плечи. И лицо, вроде, не злое. И, Слава Богу, Оуэн был абсолютно трезв, вероятно, в виду раннего часа! Это был шанс...

  Ты набралась смелости и поднялась на ноги.
  – Сэр, меня зовут мисс Кина МакКарти!
  Он заржал.
  – Да я вижу, да. Её величество королева Британии, ешки-мандавошки! Ах-ха-ха!
  – Это правда! Меня многие знают в Эбилине.
  – Да уж я не сомневаюсь!
  – Я была в вашем городе проездом из Канзас Сити в Денвер.
  – Вот и ехала бы себе...
  – У вас в городе меня обокрали и...
  – И что?
  Слова "меня изнасиловали" в те времена, если к ним не прилагались негры, индейцы, батальон солдат или тяжкие телесные увечья, означали примерно: "Здравствуйте, я – падшая женщина, скажите, где расписаться." Ты это знала.
  – И выселили из гостиницы.
  – Правильно сделали, я бы тоже выселил! – у него в голове никак не прорисовывалось, что это сейчас ты выглядишь, как оборванная уличная девка с распухшей губой, а ещё позавчера была прекрасно одетой, богатой, эффектной дамочкой, перед которой снимали шляпы и приносили кофе в номер. – Ещё раз к детям подойдешь, получишь вот этого! – он достал из-под козел и сунул тебе под нос ременной кнут.
  Ты сглотнула. Это был ни черта не прутик.
  – А теперь брысь отсюда!

  И в общем, в этот момент ещё можно было убежать. Но, наверное, так не хотелось снова остаться одной в мире с мальчишками, мышами и бродячими собаками, и страшновато, что если Оуэн тебе не поверит, то и никто никогда не поверит. Ты предприняла ещё одну попытку.

  Глупо было бы говорить, что ты картежница, или ехала получать наследство, но можно было сказать, что ты музыкант! Не идеально, но хотя бы можно же доказать!
  – Мистер! Я музыкант. У меня в номере была гитара! Это можно проверить. Я не вру! Помогите мне!
  – Слушай, музыкантша, – он наклонился и вдруг ловко схватил тебя за ухо. Ты вскрикнула от боли. Никто никогда не хватал тебя за ухо. Он вытащил тебя из канавы на дорогу. – Зубы мне не заговаривай. Я знаю, кто ты. Поняла?
  Ты хотела кивнуть, но тогда бы, наверное, ухо оторвалось, так что ты только хлопнула глазами.
  Вдруг он, не дождавшись ответа, отпустил тебя, так что ты попятилась, чуть не оступившись. Ты не сразу поняла, что случилось.
  А случилось вот что: Оуэн, который до этого момента кроме презрения и некоторой жалости ничего к тебе не испытывал, внезапно разглядел, что вообще-то под грязным платьем – сногсшибательная двадцатилетняя красотка, сладкая, как апельсиновый джем. Немного потрепанная, но это как спелое яблоко "с бочком" – "пойдет"! Ты заметила этот приторный взгляд, будь он неладен, какой бывает у мужчин, глядящих на доступных женщин. Когда-то за один такой взгляд ты бы влепила пощечину, но, похоже, такой ход мог закончиться печально. Не надо было год учиться премудростям Лэроу, чтобы понимать, о чем он думает: прямо в канаве, или на пустых мешках, лежащих в повозке, или где в сторонке? И ещё, возможно, надо ли заплатить, или и так сойдет.
  Ты замерла, как лань, почуявшая опасность, готовая сорваться с места. Но ты знала, что если бросишься бежать, он, наверное, бросится за тобой и легко догонит – босую и почти два дня ничего не евшую.
  – Кина, значит?
  – Мисс Кина МакКарти, – повторила ты тихо, едва дыша.
  – Да понял я. Герцогиня драная, вот ты кто.
  "Графиня вообще-то," – подумала ты, но, вероятно, вслух от греха говорить не стала.
  Он посмотрел на твою грудь, едва прикрытую тряпками, в которые превратил твое платье Кареглазый, и ты невольно прикрыла её рукой. Тогда взгляд его скользнул по бедрам. Он почесал небритый подбородок. Вообще он был, конечно, не твоего типажа, но и совсем не урод – в нем чувствовался мужчина с руками и головой, который не прочь поработать и тем, и другим. Была бы ты девушка попроще да встреться вы на танцах, может, даже запала бы на него...

  Но ты была той, кем была.

  Ты поняла, что его первый порыв прошел, и в душе у него началась борьба ангелов и демонов. Ангелы говорили: "Да зачем тебе это надо? Ещё правда заразишься чем-нибудь... Потом опять же, ты ж женат! А если дети увидят?" Демоны говорили: "Смотри, какие бедра. У твоей жены таких нет. Запусти ей руку... да, туда прямо! Просто потрогай для начала."
  Да, он малость забалдел от твоих бёдер.

  Ангелы сказали: "А если она сопротивляться будет? Ты что, изнасилуешь её, Оуэн? Ты никогда ещё..."
  Но демоны возразили: "Пфф, зачем насиловать!? А кнут тебе на что? Разок приголубишь "для ума" – она всё поймет и будет шелковая и даже ласковая."
  Тогда ангелы сказали: "Эй, Оуэн, ты чего, рехнулся, а!? Какой кнут!? Ты что – всё уже, совсем тю-тю!? Кто бы она ни была, она – голодная, замерзшая, беспомощная девушка у дороги. Октябрь на дворе!!! И ты вот так вот... Ты чего? Что с тобой не так, мать твою!? Господь всё видит, Оуэн!"
  Но у демонов был ответный железный аргумент в духе эпохи: "Раз в канаве валяется, значит, заслужила! Пользуйся, если не дурак. С ней можно делать всё, что хочешь. Всё-всё, Оуэн."
  Потом демоны добавили еще один аргумент, покруче, персональный: "А помнишь, тебе было двадцать лет, ты ещё в Канзас не переехал и был не женат... Была там девчонка на танцах, такая насмешливая... и ты ночами так мечтал... волосы намотать на кулак... и прочее? А хочешь сейчас так? Так хватай эту "мисс МакКарамельку" за ухо и веди в кусты! Смотри, волосы какие! Этой "Кине" столько же лет, сколько ей тогда было. Удачно! А со спины – так вообще не отличишь. А мы повозочку посторожим, м-м-м?"
  Тут он, размышляя обо всем этом, медленно облизнул губы кончиком напряженного языка. Он сделал это ооочень нехорошо. Тебе прямо тоскливо стало от того, как он это сделал.
  Ангелы промолчали. Тяжело спорить с тем, что пятнадцать лет лежало в памяти, зарастало-зарастало, да не заросло.
  Демоны сказали: "А ещё... ты тоже заметил, да? У неё, похоже, французский акцент! Ох, она штучка. И она голодная, как верно заметили джентльмены с крыльями из проигрывающей команды. Дай ей поесть. А потом она всё сама сделает. Француженки – они умеют! У тебя никогда француженки не было и не будет. У тебя только Мэри Энн, в веснушках и дура. Что, не так? "Моя дура в веснушках!" – ты сам так и сказал почтальону, когда вы выпили лишку. И постарела, кстати. А эта... эта – карамелька. Имя-то какое выбрала... Кина... Кина – слаще апельсина! Потекла слюна? То-то, брат. Себя-то не обманешь."
  Почти все эти мысли, хотя и не так подробно, ты читала, как в открытой книге, на его простом, деревенском лице, которое менялось то в одну, то в другую сторону – он то немного отводил глаза, то снова впивался ими в тебя. И когда он и правда жадно сглотнул, стало жутковато. Он ещё раз окинул твою фигуру взглядом, и взгляд его зацепился за...

  Позавчера на тебя впервые направляли револьвер, и это было страшно. Но, наверное, никогда, ни раньше, ни позже, никакие наведенные стволы не требовали от тебя столько мужества, чтобы стоять и не бежать прочь, сколько потребовалось тогда, в октябре 1867 года. Когда Оуэн, самый обычный канзасский фермер, который и жене-то изменял всего пару раз по пьяни, вдруг заметил, на боку у твоих уже порядком уляпанных в грязи и траве, прожженных сигарой панталон кокетливый бантик из атласной ленточки. Второй бантик с другой стороны был кое-как прикрыт платьем, а с этой вот, не спрятался...
  Есть такое выражение – раздевать взглядом. Неизвестно, какие там струны у него в душе задел этот бантик, но он так завелся, что взглядом тебя не только раздел – он сделал им с тобой уже вообще всё. Взглядом он устроил с твоим телом Первое Сражение при Дип-Боттоме, Битву За Воронку и Второе Сражение при Дип-Боттоме, вопреки истории выиграл их все и прошелся по твоему Петерсбергу победным маршем. Взглядом он тебя выпивал, съедал и выплевывал косточки. Взглядом он тебя разрывал по всем швам. Его взгляд был как костер, в котором ты, как личность, таяла ледышкой и исчезала без следа.
  Бежать было опасно, а стоять перед ним было невыносимо. В его ошалевших глазах ты прочитала столько всего... Но ты была сильная. Ты все же не упала на колени прямо на обочине и не стала, закрыв рукой этот чертов бант, бормотать дрожащими губами, глядя на него снизу вверх: "Оуэн, ну, пожалуйста, ну, не надо!" Тем более, что это бы вряд ли бы помогло.

  Ты чувствовала, что он сейчас опаснее даже, чем Кареглазый. Кареглазый играл в мерзкую, тупую игру, смысл которой был в том, что люди говорят, делают и испытывают не то, что хотят, и из-за этого переживают сильные эмоции, которые он чувствует и кайфует "как в детстве, только сильнее". Это, конечно, наносило людям раны, но они зарубцовывались, зарастали, и может, через несколько месяцев или через год, через сто горячих ванн и триста спокойных, тихих ночей, ты была бы уже почти как прежде. Оуэн же ни в какие игры не играл, а в мире его демонов ты была куском послушного нежного мясца, который либо подчиняется, либо ему делают очень больно, после чего никаких своих желаний у него остаться не должно. После такого ты могла надолго превратиться в бессловесную куклу, в которую если не вдохнет кто-то очень добрый новую жизнь, то обычные люди будут трепать, трепать... пока не затреплют окончательно. Это был бы страшный конец.
  Хотя скорее всего так далеко ты в тот момент не заглядывала.

  Ангелы его тогда уже только устало пожали плечами: "Ну, ты решай, Оуэн. Ты – мужчина, ты и решай. Не говори потом, только, как Адам, мол, это всё она, блудница эдакая, яблоками трясла, это не я, мол, виноват..."

  Потом он на секунду опустил веки. А когда он их поднял, то посмотрел, наконец, не на кружева, а в твои глаза. Что он там прочитал?

  Ты непроизвольно вздрогнула – такой разительной была перемена. Всё ещё колеблясь, он сказал:
  – Давно ела?
  – Давно.
  Он порылся под козлами, достал сверток, протянул тебе, старательно избегая смотреть вниз. Ты засомневалась, но голод был сильнее, и ты осторожненько взяла этот сверток.
  – Мой обед между прочим, – проворчал он, решив, что ты брезгуешь и немного обидевшись. – Ты не шлялась бы тут. По этой дороге скот гоняют. Сама понимаешь. Ковбои после перегонов шалые. А ты... вон какая. И не одета почти. Не все такие добрые, как я.
  Будь ты итальянкой не наполовину, а полностью, я думаю, ты могла бы не сдержаться и крикнуть: "Добрый, как же! Так меня напугал, гад! Отстань от меня! Отвали! Уйди! Ублюдок, сволочь! Видеть тебя не могу! Панталоны ему кружевные не понравились... НЕТ У МЕНЯ ТЕПЕРЬ ДРУГИХ! Карамель ему с апельсинами подавай! Дип-Боттом ещё этот... Какой же ты урод, Оуэн! Убирайся домой, к жене! Или лучше иди в ваш вшивый бордель, сними там себе шлюху, и пусть она поскачет на тебе и вытрахает у тебя из головы всю эту прокисшую дрянь! Которая заняла в твоей башке всё то место, где у нормальных людей сострадание! Или, если слабо, иди напейся и проспись!" – и ещё много всяких слов, которые, конечно, не красят леди. Но полагаю, что более практичная ирландка зажала итальянке рот, и ты просто кивнула.

  Потом он добавил неловко:
  – Ты это... извини, что я тебя за ухо. Это, пожалуй, зря было.
  Ты кивнула.
  – Ты... и вообще тоже... извини! И за герцогиню тоже. И за кнут. Это все не нужно было. Ты не ходи тут больше. Иди там в городе в "Куин оф Хартс**". Там таким как ты спокойнее все-таки. Я бы подбросил... но мне тут на поле надо! Да тут и пешком недалеко. День хороший. Один из последних, наверное.

  Его отпустило. Он уже спокойно посмотрел вверх, в осеннее канзасское небо, на тяжелые, медленно плывущие облака. Другой человек.
  Если ангелы существуют не только у нас внутри, они тоже смотрели на него оттуда и пожимали друг другу руки в своем пафосном небесном клубе (кто сказал, что ангелы – не джентльмены?). А где-то под землей его демоны зашипели гремучими змеями и свернулись в клубок до следующего раза. "Следующего раза у тебя не будет, придурок! – пообещали они. – Последний шанс. Прямо сейчас хватай её за шкирку, выдавливай из неё всю эту карамель и слизывай, пока не затошнит! Ну, давай!"
  "Да уже тошнит... Ну и ладно, пусть не будет никакого следующего раза", – угрюмо огрызнулся на них Оуэн, и они совсем затихли, перестав баламутить хвостами мерзкое, забродившее варево его темных желаний.
  Ты почувствовала, чего ему всё это стоило, что он может быть, будет неделю ходить, как в воду опущенный, а может быть, сегодня же вечером запьет по-серьезному. Разрываясь примерно пополам между "о, Господи, я чуть её не..." и "а черт! Жаль, что все-таки не...". Но он был тоже сильный, он справился, и это было главным, а в свертке, который он дал, кроме еды, кажется, была ещё и горсточка надежды.
  – Мне ехать надо. Прощай.
  Он забрался на козлы и уже взял вожжи, но обернулся напоследок и, с любопытством прищурившись, спросил:
  – Слушай, а это... ток честно! Ты француженка наполовину, нет?
  – Нет. Я из Луизианы.
  – А-а-а, вон оно что. Далёко занесло. Ну, прощай. Кина.

  Он чмокнул губами, и повозка заскрипела, чавкая по грязи. Она ещё не скрылась из виду, когда ты развернула сверток и набросилась на еду, как бешеная.

ссылка

***

  Содовые крекеры, бекон, кусок пирога с курицей, яблоко ("с бочком", но спелое – пойдет!) – ты проглотила их, почти не замечая вкуса.
  Куда дальше? Эта дорога вела в две стороны, но смысла идти в поле не наблюдалось. Ты пошла назад, в Эллсворт.

  В город ты вернулась ещё краше, чем была: "платье" – в следах от комьев земли, на чулках – травяная зелень, один чулок так вообще всё время сползал – подвязку потеряла, пока бегала от мальчишек. Но ты, наконец, поела, и в голове немного прояснилось. Ещё побаливало кое-где от художеств Кареглазого и его напарника, но тебя больше не мутило и не было слабости в теле. Господи, хоть что-то хорошее произошло!
  Надо было обдумать, что делать дальше, собраться с мыслями.
  Хотя городок и был совсем небольшой, ты его не знала. Ты опять прошла немного задними дворами. В просветах между домами было видно людей, но они оттуда вряд ли бы тебя заметили и разглядели.
  Ты села на землю между какими-то невысокими, по пояс, заборами, так что тебя стало вообще не видно с главной улицы, закрыла лицо руками и попыталась как-нибудь выбросить из головы Оуэна с его демонами и подумать о своем положении.

Этот кусок – мысли Кины о ситуации, которые я на свой страх и риск сюда вставил, поскольку я думаю, что персонаж представляет мир и расклады лучше, чем игрок. Если я где-то что-то не так написал, и на твой взгляд она бы так думать не стала – говори, поправлю или уберу. Могу вообще убрать весь кусок и оставить полностью на твоё усмотрение. Но советую хотя бы с ним познакомиться, поскольку если Кина здесь в чем-то и ошибается, то несильно.



  Но долго думать о мостах тебе не пришлось.

***

  – Эу! Че-как***? – спросил кто-то. Ты открыла глаза.

  Всё. Приехали. "Конечная остановка поезда, леди!"

  К тебе не спеша подошли три ковбоя, им было лет по двадцать пять-двадцать шесть. Вероятно, в этот прогон между заборами они свернули совершенно случайно, потому что, как и ты, не знали город или просто гуляли. День ведь и правда был хороший для октября.
  Один из них протягивал тебе на раскрытой ладони пятидесятицентовик, а в другой руке – плоскую полуквартовую бутылочку с виски, из тех, что возят в седельной сумке для таких вот прогулок.
  – Что выбираешь, красотуля? Глоток "красноглазки" или полдоллара?
  Это "красотуля" прозвучало так похабно, что ты поняла – речь сейчас не о подаянии.
  Вот так: не двадцатка, не десятка, не пятерка, и даже не доллар. На улице это стоит пятьдесят центов на троих, потому что зачем платить за то, что можно даром? Просто они заключили пари! Он и один из его приятелей смотрели с любопытством, наверное, заранее поспорили, что ты выберешь. Их, похоже, сильно расстроил бы ответ "ничего" – ведь как тогда понять, кто выиграл? И если даже Оуэн не поверил тебе, разве эти поверят хоть одному слову? "Падшая краса – лживые уста".
  Третий был из них старше всех, глаза он отводил, но читалось на его лице не сострадание, а презрение. И досада что ли, навроде: "Ну вот, опять, ещё одна." И стыд. Уж что-что, а стыд ты в других распознать умела.
  Ребята выглядели хорошо – помытые, побритые, чистенькие. Наверное, они пригнали вчера вечером своих коров, отоспались, поели как следует, почистили перья и искали теперь приключений. А нашли тебя – ты и была их приключением, или по крайней мере отличным прологом. Они были слегка выпивши, но так, для настроения. Может, из этой бутылочки как раз и глотнули все по разу.
  И совершенно точно они были те самые, "шалые", про которых Оуэн и говорил. Вчера они отдыхали, сегодня – заказывали музыку. Жаль, гитара твоя свое отыграла, да-а-а. Ну, раз не было гитары, "красотуля", значит, сейчас "и споешь, и спляшешь, и цветочек нам покажешь."
  Ты прикинула, что может быть, это будет прямо здесь, но вряд ли – даже для них это было бы перебором. Скорее они отведут тебя в какой-нибудь сарай (может, как раз в тот, где ты сегодня проснулась) или пустующий загон для скота, и там по очереди, на прелой соломе, с шутками-прибаутками, ни в чем себе не отказывая...
  Но потом, я думаю, до тебя резко дошло, что эти трое – это была так, лишь вершина айсберга твоих проблем. Ведь стадо обычно гонят человек десять. Вот стоит одному из них сбегать за напарниками по команде... или просто кто-то увидит, что происходит, и спросит, как в анекдоте про ирландца, который рассказывал тебе Фредди ("Это частная драка, или каждый может поучаствовать?")... И тогда вполне может собраться дюжина или две дюжины желающих. И этот паровоз с вагонами будет ездить по кругу час, два, может, больше. Угля хватит надолго, а ты будешь, как локомотивная колесная схема 4-4-0: первый час на четвереньках, второй час на четвереньках, а потом уже никакая.

  Если ты ничем не заразишься и не залетишь, это будет чудо.
  Если не умрешь со стыда – тоже. Какие уж тут ширмы...
  В общем, если у тебя и был ангел-хранитель (они вообще существуют?), то он был идиот, да еще и пьяный, потому что вместо героя-спасителя привел тебе этих ребят. Конечно, каждый в отдельности был лучше, чем Кареглазый... Скорее всего, парни, как парни... Но, учитывая обстоятельства, это ещё как посмотреть.

  Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
  Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.

  Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
  То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.

  Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
  О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!

  Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
  Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!

  Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
  Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.

  Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
  ”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
  Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
  Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».

  С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
  Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
  Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.

  Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
  Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
  Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
  Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?

  К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
  Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.

  Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
  Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.

  Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
  Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
  Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.

  И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
  Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.

  Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
  На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
  В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
  Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.

  А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
  Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
  Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
  А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.

  Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
  Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
  И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.

  Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
  Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.

  Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
  Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.

  Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
  Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?

  К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
  Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.

  И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
  И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
  Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.

  Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
  Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
  Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.

  Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
  Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.

  Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
  Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.

  Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
  Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?

  Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
  Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.

  А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
  Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
  Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
  Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.

  Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
  Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?

  Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
  Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
  Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.

  Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
  Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
  Авантюристка рассуждала примерно так:
  «Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
  Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
  А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
  Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
  Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».

  Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
  “И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
  Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
  Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
  А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
  Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
  Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.

  Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
  Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
  В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
  На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.

  Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
  Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.

  Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
  А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?

  Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
  Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.

  Что ж, настало время рассказать вторую часть этой тяжелой истории, леди и джентльмены.
  Я немного набросаю вам в общих чертах, как тут всё будет, чтобы вы потом не говорили: фу, зачем вы такое придумали, мистер?
  Попрошу! Я только описал то, что взаправду было с мисс МакКарти в Эллсворте. С учетом того, кто такая мисс МакКарти и что за место – Эллсворт.



  Bets are made, there are no more bets, miss McCarthy.

***

  Итак, джентльмены спросили мисс МакКарти, что она выбирает – пятьдесят центов или глоток "красноглазки".
  А ты ничего им не ответила. Тыжледи! Как и подобает леди, выпрямила спину и подняла подбородок. И красиво заплакала.

  И они... прониклись тем, как ты посмотрела мимо них и выпрямила спину?
  Пффф, да вы смеетесь, что ли?!

  – Какая ты скучная, красотуля! – сказал тот, что был с бутылкой. У него был техасский акцент.
  – Её величество красотуля не удостоила нас ответом! – заржал другой. И у него тоже.
  – Детка, ну ты чего такая кислая? Такая холодная? Ну, мы же шутим! Да, партнер?
  – Красотуль, а если доллар? Улыбнешься?

  Ты не улыбнулась.
  Они развели руками.
  – Молчит! – он убрал монету в карман.
  – Молчит.
  – А молчание...
  – А молчание?
  Они оглянулись по сторонам.
  – Вон там, ага?
  – Ага.
  – А молчание означает... Че, партнер, означает молчание? Как наш босс говорит?
  – Молчание означает: "Даааа!"

  И с этим ликующим "дааа!" они схватили тебя под руки и потащили в сарай. Не тот, который был с утра, но оооочень похожий.

  Ты не пыталась сопротивляться, но пыталась держать подбородочек. Сначала получалось. Но когда они втолкнули тебя в сарай... Ох, начался раф-эн-таф по-техасски.

  В сарае те двое, что были повеселее, уже не церемонясь, сорвали с тебя остатки платья, разодрав его пополам ("Упс! Извини, красотуль!"), многострадальную сорочку ("Ммм, ничо так близняшки!") и замызганные чулки (просто молча). Панталоны оставили – уж очень тебе шли бантики. А потом они стали толкать тебя друг другу, как деревенские мальчишки, которые хотят как следует напугать приличного мальчика, случайно оказавшегося среди них, и "передают" его по кругу. Похоже, детство у них было не сахар, и после сегодняшнего утра ты понимала, почему. Только они были уже не мальчишки, которые не знают, с какой строны взяться за тебя. Эти всё-всё хорошо знали.

  Вот тогда, Кина, ты натерпелась. Ох, сколько было в них кипучей мужской энергии, задора и дубового техасского юмора...
  – Почему ты ходишь такая грязная? Тебе не говорили, что надо чаще мыться? Грязная девочка!
  – Давай хоть поцелуемся, раз я тебе сразу понравился!
  – Какие бантики! М-м-м! А губки можешь тоже бантиком сделать?
  – А теперь будешь виски? Виски для девочки-ириски!
  – Ну, не жмись, чего ты? Покажи моему партнеру ирисочку!
  – Мур-мур-мур! Не шипи, помурчи, как кошечка, я за ушком поглажу! Ой, это не ушко, надо же!
  – Милая, ты больше любишь быть снизу или снизу?
  – Как тебе больше нравится, грубо или нежно? Я нежный, когда трезвый! Партнер, я сейчас трезвый?
  Они лапали тебя... везде. Ты скрестила руки на груди, но ты что, правда думала, что они их не смогут оттуда убрать? Ты поднимала голову повыше, а они всей пятерней растрепывали твои красивые волосы и пригибали её пониже.
  И при этом, проявляя некоторую противоречивость характера, свойственную техасцам, оооочень хотели, чтобы ты стала повеселее.
  – Да не замжимайся, мы потом заплатим! Все по-честному!
  – Милая... ну чего ты! Ну, давай, улыбнись нам!
  – Чего ты такая зажатая?
  – Сверху льдышка, а внизу горяченькая!
  Потом они вдвоем стали просто хором кричать:
  – У-ЛЫБ-НИСЬ! У-ЛЫБ-НИСЬ!

  Господи, как трудно было тебе тогда не разреветься, и сдавшись, не улыбнуться: жалко, сквозь слезы. Или не крикнуть: "Перестаньте! Хватит! Ну, пожалуйста!" Чего стоило сжать губы в нитку и не издавать ни звука? Слезы катились по щекам, но ты не рыдала, и лицо твое было не сморщенным, а гордым. Хотя рот, конечно, предательски кривился.
  А потом они устали с тобой цацкаться, Кина. Ты посмотрела на них и поняла, что техасцы... это не подарок. Очень может быть, что они тебя сейчас начнут просто бить.
  В живот. Кулаком. Со словами "Будь милой, ссука, поняла-нет?" Кажется, подобная идея витала в воздухе.
  Но они не стали – они были в хорошем настроении, хоть ты и "вредничала". Вместо этого они обняли тебя с двух сторон – один за талию, другой за плечи и повернули к своему другу.
  – Детка... наш друг чего-то загрустил. Он классный парень! Его зовут Шон. Давай ты улыбнешься ему, чтобы он тоже улыбнулся. Мы тебе дадим... пять долларов серебром! М-м-м? За улыбочку и за всё остальное!

  Но и тогда Кина МакКарти не улыбнулась. Обойдутся.
  Кина! Что ты делаешь? Это техасцы! Они ломают мустангов, а ты – не мустанг! Ты правда думаешь, что они не сломают гордую двадцатилетнюю девочку? И так уже изрядно поломанную...
  Пфф!

  – Не хочет, – сказал один с сожалением.
  – Нет, сэр! Не хочет, – сказал другой.
  – Слушай, Шон... Если настроения нет, может, за остальными нашими сгоняешь? Скажи, мол, тут бесплатно ириски раздают! – сказал "первый". Второй хохотнул.
  – Да, а мы пока льдышечку эту разогреем маленько.
  Это было как раз то, чего тебе стоило бояться больше всего.
  – Да.
  – А Джима позовем?
  – Негра? Ну, как-то это... неправильно, нет? Зачем нам негр-то?
  – Ну, я не знаю, она ж такая несговорчивая. Наверное, негра хочет.
  – Да, Шон, и Джимми тоже зови!
  – Ладно, – ответил Шон.
  – Ну что, кто первый, партнер? Может, в орлянку разыграем? – он снова достал из кармана ту монетку. Монетку, которая могла бы достаться тебе, если бы ты не заигралась в леди.
  – Деточка, последний шанс. Улыбнешься нам?
  О, как же ты была в этот момент близка к тому, чтобы улыбнуться! Хотя бы уголками губ.

  Но... тут Шон внезапно выступил на все деньги. Он сказал с кентуккийским акцентом:
  – Парни. Идите, погуляйте без меня? А?
  Они так удивились подобному предложению, что бросили тебя на солому в углу.
  – Ну-ка, красотруль, передохни немного.
  Ты сразу машинально забилась в угол, тяжело дыша, прижав колени к груди и закрыв рукой разрез пантолон. Надежда! Сейчас он им скажет, чтобы тебя отпустили! Он тебе поможет... наверное...
  Техасцы вопросительно посмотрели на Шона.
  – Я щас не понял? – сказал тот, что был с бутылкой. – Эт че было, Шон?
  – Ну, идите, погуляйте! – повысил он голос. – Мне с ней поговорить надо.
  – Но... мы все хотели с ней поговориииить!!! – покатились со смеху его друзья. Как же они оба ржали! Аж сарай трясся!
  – Как там... Это свободная... – один из них пытался выбрать между "страна" и "дырка". – Ириска!
  – Я знаю. Я это... прошу вас.
  – Как-то некрасиво, друг!
  – Ну. Вот я и прошу вас. По-дружески.
  Они снова удивленно посмотрели на него.
  – А в чем дело?
  – Да ни в чем. Хороший день, не будем ссориться, а? Ну, надо мне.
  Они подумали. Но Шон в последнее время ходил "чет смурной". А настроение, несмотря на твою несговорчивость, у них было хорошее.
  – Ну, это странное поведение, приятель. Это странно. Но... в общем-то... ссориться из-за этой подзаборки? Правда, глупо как-то.
  – Скажем, за Шоном будет должок, да? – нашелся другой.
  – Да, идет! – согласился Шон. – Спасибо, друг. И бутылку оставь, ладно? Я заплачу, на вот...
  – Да, ладно, бери так, чего уж... че я себе, еще не куплю?
  – Лан, пошли, тут в городе ещё много девчонок и посвежее. Шон, видно, любит грязнуль, ах-ха-ха! Пока, красотуля!
  – До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся! Заскучаешь – приходи сама.
  И техасцы ушли, а Шон остался. С одной стороны это было неплохо – один не трое. С другой стороны, зачем он их выпроводил? Зачем ему бутылка, и что он с ней собирается делать – опять тебя виски поить?
  Снова стало тоскливо, как тогда, когда Оуэн на дороге разглядывал твои кружева.

  Но Шон для начала просто сел рядом с тобой на солому и привалился спиной к стене.
  Вот твой шанс! Вскочить и убежать! Ага, глупость какая... Куда убежать-то? Уже не просто в рванье, а голой? Голыми ногами по земле, закрывая грудь от всего света, под свист прохожих бежать опять в кусты у ручья?
  Нет, лучше поплакаться, надавить на жалость...

  Но ты же выше этого. Ты же у нас, Кина, леди, а не ириска какая-нибудь! Таким было твоё решение.
  Поэтому вот что было дальше.

  – Ты успокойся, – сказал он. – Я это... Ты успокойся, ладно? Я просто поговорить.
  Ты представила, сколько их таких, которые "просто поговорить", будет отныне в твоей жизни под забором. Дальше по логике наверное они переходят к "убери руки, я только посмотреть", потом к "не кричи, я только потрогать", а потом к "не плач, я ж пятерку заплачу." Не очень ты ему доверяла после этих двух дней и перепасовочки, которую устроили его друзья. "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!"

  Он отпил немного виски и протянул тебе бутылку:
  – На, глотни что ли тоже?
  Тут ты уже не смогла смолчать и сказала, что нет, мол, спасибо, но не хочется что-то!
  Шон не настаивал.

  Он замялся, как будто не зная, с чего начать, достал папироску, но всё никак не закуривал.
  – Слышь, а ты это? Из Луизианы? Или француженка что ль? Я-то сам из Канзаса, только не из Эллсворта. А родился в Кентукки.

  И тут ты стала примерно догадываться, что сейчас будет. Ой ё-ё-ё...
  Ещё один затейник нашел себе француженку!
  Если бы Кина МакКарти была из 21-го века, она бы, наверное, не выдержала и закричала в отчаянии: "Да господи боже мой!!! Чего вы все так к моему акценту-то доебались?! Новоорлеанка я, новоорлеанка!!! По слогам вам повторить?! И вообще я итальянка, а может даже в последнее время больше ирландка!!! Почему все тут так мечтают непременно трахнуть француженку!? Это в Эллсворте фетиш какой-то что ли!?!?!?"
  Но просто на дворе был 19-й век, и французские цыпочки были фетишем во всем гребаном мире! Эбилин был Королевой Скототорговли, Сан Антонио – Королевой Техаса, а Париж – Королевой Высокого Стиля, и всё там было, согласно слухам, по высшему разряду, так, как не бывает ни в прериях, ни в нищем Техасе, ни даже в, мать его, Сан-Франциско. "Ля виль де лямууур", йопт!

  Ну, нетрудно понять, что дальше будет. Вот как раз этого "делямура по высшему разряду" он теперь и попросит. А при товарищах просто стеснялся.
  Наверное, это в целом был не самый плохой вариант. Вот сейчас он скажет: "Ну ты знаешь там... Парле-​ву... Ля-​ля-ля там, че там? Я забыл как там эт называется... Ну ты знаешь! Короче это... ртом сделай всё – и отпущу," – и закурит свою папироску. И нарочито небрежно расстегнет ремень – приступай, мол, цыпа.
  А попросит он это все, скорее всего, не чтобы насладиться, а чтобы потом говорить другим дроуверам у походного костра: "Поймал я как-то одну французскую цыпу в Эллсворте... ну и заставил её... эт самое!" И дальше в зависимости от настроения либо "...веееещь!", либо "...да, знаете, парни, ничем не лучше бабы из... из какого-нибудь Нового Орлеана, скажем, хах!"

  Проблема была в том, что нууу... во-первых (по счету, но не по важности)... ты не умела. Такие умения, знаешь ли, не входят в набор того, чему мамы и даже всякие мутные мистеры Лэроу обучают юных леди! А во-вторых (а по важности во-первых), несколько минут назад ты решила быть леди до конца. Так что перебьется как-нибудь.

  – Нет, я не француженка. Я из Луизианы.
  – Тебя как звать?
  – Кина. МакКарти.
  – А я Шон. Пирс, – он убрал папиросу, так и не прикурив, и положил тебе руку на плечо. И по этому объятию ты поняла, что дело тут не в "дёлямуре", а про француженку, может быть, спросил и просто так, чтобы хоть что-то сказать. Потому что, ну, не так обнимают девушку, когда подкатывают. Это объятие было таким, как будто ему самому сейчас довольно неуютно.

  И тут случилось нечто мальца из ряда вон выходящее. Такое, чего ты никогда не видела. В Эбилине ты видела бухих ковбоев. Танцующих ковбоев. Хохочущих ковбоев. Хмурых ковбоев. Храпящих на улице ковбоев. Дерущихся ковбоев. Ковбоя, играющего на трубе. И даже однажды видела ковбоя, который целовался со своей лошадью. Но...

  Ты никогда не видела плачущих ковбоев.

  А он, здоровый, сильный парень, прижал тебя к себе очень крепко, уперся лбом в твоё плечо и зарыдал, как ребенок, горькими-горькими слезами. И слова посыпались из него, как чечевица из дырявого мешка.
  – У меня сестра есть... – говорил он, всхлипывая. – Как ты... тоже шляется по этим городам, спит со всеми подряд... Я её нашел... Говорю, ты что! Поехали... поехали домой! Па тебя простил давно... А она мне – мне и так хорошо. А я... я ничего... ничего не сделал... понимаешь? А что я мог... сделать-то?
  Он, видно, страшно стыдился всего этого, и не мог рассказать о ней даже девке из борделя, потому что даже та могла презрительно скривиться: "Пфф! Подумаешь! Давай, пореви ещё тут, дурачок. Знаешь, сколько я таких историй слыхала?" Но ты была в его глазах на таком дне, что вообще уже ниже некуда, и только ты могла его понять.
  Так он думал.
  С залитым слезами лицом он схватил бутылку и ахнул её об стену.
  – Всё от этой дряни! Всё вот от неё! Мы как... как животные... от неё все становимся.

  Зрелище было странное, и честно говоря, я думаю, не очень приятное. Ты, конечно, ему сочувствовала, но, во-первых, тебе бы самой кто посочувствовал, а во-вторых... чего это он равняет тебя со своей сестрой?
  Ты терпела это какое-то время, а потом, осторожно высвободившись, надела чулки и сорочку, потому что было зябко. А когда он умолк, стала рассказывать, что с тобой-то было вообще-то не так! Что ты не такая. Что ты была тут проездом, играла в карты позавчера, и два больных на голову урода напоили тебя через силу, жгли сигарой, надругались, изрезали платья, а после хозяин не стал разбираться и выбросил из отеля на улицу без пенни в кармане. Ты-то не виновата! Как Бог свят!
  "И вообще, Шон... я не просто девушка приличная, я – леди. Я уж точно никогда ничем таким не занималась," – вот таким, если коротко, был смысл того, что ты ему сказала.

  Да, может, ты где-то оступалась. Но знаете... кто у нас тут без греха, где ваши камни? Нет никого? Нет. А значит, ты никогда не признаешь, что ты – как его сестра. Никогда.
  Ты же ле...
  Ох, Кина... для многих людей леди заканчивается там, где заканчиваются платья. А дальше...

  Мне не хочется об этом рассказывать, но дальше был трудный момент.

***

  Пока Шон тебя слушал, он немного пришел в себя. Он высморкался на солому, вытер лицо тыльной стороной ладони, и дослушал, не перебивая.
  – Че, правда? – спросил он, недоверчиво сощурившись. – Да ну?! А ты, Кина, не врешь?

  Ты почуяла тонны сомнения в его голосе. Как думаешь, сколько подзаборных девок рассказывают эту старую, как мир, побасенку, чтобы их отпустили и ещё и монетку подкинули? Сколько говорят: "правда, не вру" и хлопают ещё красивыми, ещё не испитыми глазами?
  Он был обычный парень, он открыл тебе душу, а ты ему – баааасенку в ответ... Это, знаешь ли, чертовски неприятно!
  Кто бы тебе поверил-то, а? Где таких людей найти на свете? Если растрепанная девка, найденная под забором в драных чулках, мягким голосом рассказывает тебе, какая она "настоящая леди", ты поверишь ей, раз даже собственная сестра – плохая? Нет ведь!
  А на Западе, ты уже это поняла, честность была вообще-то в цене, и люди ооочень не любили, когда им врали в глаза.

  Он сжал губы так, что они побелели. Как я уже говорил, он был крепкий парень, а кулак у него был, должно быть, увесистый. И кулак этот вдруг... тоже сжался. И правда, увесистый.
  Упс.... не-не-не-не!
  Ты поняла, что если он ударит, то это будет не пощечина аля-Марко, который ни хрена путного руками в жизни не делал (хотя и трепался, что был кочегаром). Шон своими сильными руками тягал коров и лошадей на веревке. Ой-ёй-ёй! Если Шон тебя ударит... ну так... не "для ума", а от души... ты же сейчас в душу ему плюнула считай...

  ...

  ...то он тебе челюсть нахер сломает.

  А че? Сомневаешься?

  "За сестренку". За то, что ты нагло врешь, что лучше неё. А на самом деле хуже – как раз потому что врешь!
  Потом, когда ты будешь уже без сознания, он сплюнет, выругается и уйдет.

  – Ну так че? Че молчишь, Кина? Это правда, всё что ты сказала? Да? – медленно и недоверчиво проговорил Шон.

  "Да не, не сломает. Да не, не ударит. Да не... О, боже... сейчас ударит!!! Да, Господи! Да что ж мне так не везет-то?!"

  Увы! Но вот так. Не пришла карта.

  Ну как, есть желание проверить? Нет? Тогда... тогда единственным выходом теперь было спасовать. Потому что, давай смотреть правде в глаза, как бы ты выжила с переломом челюсти, деточка? Какой пастор Даффи? Какая мисс учителька? Ты ведь так даже ГОВОРИТЬ не сможешь. Поможет тебе тогда ирландская смекалка? Итальянская горячность?
  К тому же тебе позавчера в отеле Кареглазый очень доходичво объяснил, что должны выбирать такие "леди", как ты, при игре в пас-рэйз. А сейчас, если ты не спасуешь, тебя не за грудь будут щипать, и даже не сигарой в ногу тыкать.
  Ну, нет у тебя челюсти запасной в кармане! У тебя и карманов-то нет...

  "А как тут пасовать-то? Что сказать-то хоть?"
  Ну, тут появились твои демоны, сели на плечи, как два ворона, и нашептали в уши.

***

  Что же они тебе шепнули? Что делать? Как спастись?



  Вот что сказали демоны, будь они неладны. И еще добавили:



***

  Ох, как бы хотел я сказать, что ничего этого не было. Что ты осталась леди до конца. Что у тебя были другие выходы... Что это не привело тебя в отель, где был бугай с перебитым носом... Но... ты ведь сама сомневалась в своем статусе, разве не так? А какие тут ещё могли быть выходы? Либо "рэйз" – и сломанная челюсть, либо уж "пасовать" до самого Парижа.

  А знаешь, что самое обидное в этой части истории? Ну да, задела ты его. Но вообще-то Шон Пирс был и правда простым донельзя, но я б сказал, неплохим парнем, который никогда не бил женщин. Он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО тебя бы не ударил. Да, может, твои слова и резанули его там где-то по живому.... Но он был ну совсем не такой, как два его приятеля-техасца! Они его даже партнером-то не называли. Так, пару перегонов вместе сделали, вроде, он им понравился. Работал хорошо...
  Однако откуда тебе было это знать? Тебя два дня подряд мужчины только и делали, что обижали. А тут крепкий парень из Кентукки сжимает губы, сжимает кулак, смотрит волком... А Кентукки – штат суровых лошадников и обжигающего глотку бурбона. Всё, сейчас прихлопнет бедняжку-Кину.
  Испугалась ты. А кто бы не испугался?

  Что ж, из песни слова не выкинешь (и ещё пару раз за эту историю я употреблю это выражение). Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым... кем, леди и джентльмены?

  Я, пожалуй, не стану описывать, как это выглядело. Не буду искать отвратительно-забористых эпитетов, чтобы вы почувствовали запах, вкус, ритм, звук. Не буду рассказывать, как Шон, случайной фразой задел её высокие чувства в процессе. Не буду уточнять, смогла ли Кина МакКарти тогда дотерпеть до конца или всё-таки упала на солому и разревелась в сопли от отвращения к себе, как когда-то старина Джетро Хейл в сосновой роще. И каким голосом тогда Шон Пирс сказал: "А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже." И погладил ли её по голове. И чмокнул ли в щечку, прежде чем уйти, так и не насладившись до конца, но все же оставив ей из жалости пятерку серебром.

  Но я не стану всё это описывать, потому что...
  Уоу, уоу, уоу! Полегче, а? Ну-ка, погодите...

  ...

  ...потому что я описываю то, что было, а ничего этого вообще-то не было. Почти ничего.

  ...

  ...

  ...

  Да! Из песни слова не выкинешь, это правда. Но я говорил не о слове на букву "к" – "клиент". Я, вообще-то, говорил о слове на букву "л" – "леди".

  НИЧЕГО ЭТОГО МИСС КИНА МАККАРТИ, КОНЕЧНО, НЕ СДЕЛАЛА.

  Черта с два мисс Кина МакКарти спасовала бы в том сарае! Да ещё и перед каким-то там Шоном Пирсом... перед какими-то там демонами...
  Нет, сэр! Ни за что. Вы очень плохо знаете мисс МакКарти, если так о ней подумали.

  И не в стыде было дело. А в том, что она НЕ ИГРАЛА в леди. Она, может быть, и сомневалась, но это вообще-то нормально, сомневаться в себе, когда твои пути тернисты, а перспективы туманны. А так-то она, конечно, была леди. Почему я это утверждаю с такой уверенностью? Ну, об этом позже, но я в этом давно уже не сомневаюсь.

  Испугалась ли Кина? Ну да, ещё бы! Но вы правда думаете, что эту храбрую девушку мог настолько напугать вид сжатого кулака, что она променяла всё самоуважение на пять долларов серебром и неприятный привкус во рту на сдачу? Пффф! Non, monsieur!

  Тебе было страшновато, конечно, даже, пожалуй, страшно. Но на вопрос жизни "пас или рэйз?" ты ответила "рэйз!" И в тот раз, в отличие от партии с доном Мигелем, ты рисковала, но не блефовала.

  Ну что ж... Выбор принят... Bets are made. There are no more bets.

  Куда же это тебя привело?

***

  Хотя под его испытующим взглядом, так хотелось сказать что-нибудь другое и как-нибудь иначе, Кина МакКарти с достоинством подняла подбородочек и с искренностью, от которой у неё подрагивали губы, ответила:
  – Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Всё. До последнего слова.
  И посмотрела на него так, как умеют только настоящие леди. Даже если они остались без юбок посреди, мать его за ногу, Эллсворта.

  И мистер Пирс... хотя какой мистер? Просто Шон. Шон вспомнил твою гордо выпрямленную спину там, у забора. И как ты молчала. И как смотрела мимо них. И твои тихие, торжественные слезы.
  Он в тот момент, у забора, думал о своей сестре, и потому не заметил, что... что это было красиво. Без всяких. А если б заметил, то, может, и сказал бы своим приятелям-техасцам: "Уоу, уоу, уоу! Парни! Полегче, а? Ну-ка, погодите... Детка, че случилось?"
  И сейчас он вспомнил всё это, и понял, насколько это было правильно, красиво и естественно, если все было именно так, как ты говоришь.
  Да... стыкуется. Не ведут себя так уличные девочки. Да и все остальные не ведут. Только леди.
  Он был очень простой парень, но настоящих леди в своем Кентукки встречал, и, знаешь ли, всегда снимал перед ними шляпу. Он всегда их очень уважал.

  – Че, правда? – спросил он ошарашенно, совсем другим тоном. – Ох, черт... ой, извини. Не буду больше ругаться. Ну и делаа...
  Потом кивнул.
  – Да я верю, че уж там.

  Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым человеком, который поверил ей за два последних дня.

***

  Шон покачал головой, дескать, ну и влипла! Ошибочка вышла, простите, мисс! И потом лицо его изменилось снова. Разительно. С ошарашенного на ооооочень решительное и злое.

  – Так а хер ли я рыдаю-то тут, как никчемный придурок!!! Сопля! Балбес! Тряпка! – крикнул он. Дал себе пощечину и вскочил на ноги. – Ну-ка одевайся и пошли отсюда! Как отель назывался?
  Ты сказала, как он там назывался, но тяжело вздохнула.
  – Меня туда не пустят, Шон. Мне сказали, чтобы я там больше не появлялась.
  – Да? Ну, эт мы ща посмотрим! Одева... а, у тебя ж одежды нет.
  Он сорвал с себя свой рабочий пиджак, накинул тебе на плечи, схватил за руку, и потащил из сарая.

  И вы пошли. Ох, как вы пошли!

***

  Вы вышли на главную улицу, но там была грязь... а ты в одних чулках... ты замешкалась.
  – А... ой... я не подумал.
  Он на секунду тоже замешкался, словно думал, не снять ли для тебя ещё и свои сапоги, но потом сделал кое-что как по мне более правильное: подхватил тебя на руки и понес прямо через грязь, остервенело расшвыривая её сапогами, словно она была живая и вчера по своей злой воле липла к тебе.
  Люди смотрели на вас с удивлением, потому что ковбой нёс на руках оборванную девку: не тащил, закинув на плечо, как трофей, похлопывая по попке, не волочил по грязи за шкирку, как пойманную воровку, а нес, завернув в свой рабочий пиджак... "как, йопт, королеву какую"! Всем даже интересно стало, это что за представление такое?
  Кто-то хохотнул.
  – Во даёт!
  С балкона одного дома засвистели.
  С балкона другого дома раздался завистливый женский голос:
  – Милый, а меня так поносишь? Я тоже хочу!
  – Ща, размечталась, спешу и падаю, – проворчал Шон себе под нос.

  Тут сбоку возникло какое-то плюгавое хайло. Это был небритый, мерзкий мужичишка, у которого под пиджачком не то что жилетки, а даже и рубашки не было – только фланель от бельевой пары.
  – Да щего ты ш ней так цсатскаешься? Тщай не принцсешка! – насмешливо прошамкал пьяница, почесывая живот.
  Шон, не останавливаясь, держа тебя одной рукой (ты тоже держалась за его шею), другой рукой яростно пихнул этого мужичка в цыплячью грудь. Тот охнул, отшатнулся и упал спиной в поилку для лошадей, где плавали осенние листья.
  И знаешь что, Кина? Смешки-то со свистом враз смолкли, вот что.
  А вы пошли дальше.

  И пришли в отель. В тот самый.

***

  Там Шон, не выпуская тебя из рук, долбанул ногой в двери, которые застонали на петлях, но открывались они наружу. Тогда он долбанул ещё раз.
  Ты сказала, что, мол, зачем ломать, можно же открыть или позвать...
  – Нет, пусть сами откроют! – упрямо ответил он. – Пусть сами откроют, Кина!
  И после третьего удара их и правда открыли.
  Тогда он вошел и осторожно поставил тебя на пол рядом со стойкой.

  Хозяин тебя даже не узнал. Но лицо у него приобрело весьма кислое выражение: "Парень, нахрен ты мне её сюда притащил? В амбаре с ней не нагулялся?"
  – Мне надо снять комнату, – сказал Шон, достал, не глядя, из кармана жилетки стопку серебряных долларов, в которую затесалась даже парочка золотых квортер-иглов, и брякнул её на стойку.
  – У нас тут со шлюхами нельзя, – прохладно ответил из-за стойки хозяин.
  Шон секунду молчал, играя желваками.
  – Значит так, – начал он, заводясь. – Это – моя сестра. У тебя в отеле, крыса, её на днях напоили и обокрали. А ты выбросил её на улицу, гнида!
  Он вытащил револьвер и с оглушительным металлическим грохотом ударил им по стойке, так что колокольчик жалобно звякнул. На стойке осталась царапина.
  – И если ты, крыса, ещё раз скажешь при ней слово "шлюха", следующий удар будет по твоей поганой крысиной башке! ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!

  Увы, увы... эта история – не мелодрама.

  Хотя отель и был "лучшим в городе", и хозяин позиционировал его, как "приличный", Шон был не первый, кто откалывал здесь подобные номера. Поэтому в отеле имелся вышибала. Он заглянул в лобби из ресторана на шум – огромный бритый наголо бугай с перебитым носом. Ты его позавчера не видела.
  – Хозяин? – гнусаво пробасил он, и кивнул на Шона. – Че, помочь с ним?
  У вышибалы тоже был револьвер, но он его пока что не трогал. И Шон... Шон посмотрел на свой, как тебе показалось, с досадой, и почему-то... убрал его в кобуру.
  – Че, носатый, можт, на кулачках? – спросил он.
  Бугай пожал плечами и кивнул. Не особо дружелюбно, так, знаешь, с видом: "Да мне по херу, как тебя валить, уебок". И оба медленно, не спуская друг с друга глаз, сняли пояса с оружием.
  Во дураааак! ЗАЧЕМ!?

  Шон поставил ноги чуть пошире и медленно, как следует, размял шею. Он весил раза в полтора меньше, но даже не подумал отступать.
  Вышибала спокойно ждал, что скажет его хозяин и... пялился на твои бедра.

  Шон же исподлобья посмотрел на вышибалу, провел костяшками пальцев у себя под губой, а потом сказал тебе спокойно:
  – Кин, отойди чуть в сторонку, – и добавил, подмигнув, – Чем больше шкаф, тем громче падает.
  Шон был сейчас похож на ладного бычка-лонгхорна (хоть и был из Кентукки) перед сшибкой с огромным горбатым бизоном. Невозможно было поверить, что этот парень пять минут назад рыдал у тебя на плече.

  Ты поняла, что сейчас, похоже, кому-то из-за тебя "разобьют лицо о стойку". Или как раз сломают одним ударом челюсть. А скорее вообще свернут шею и кадык нахер вырвут. Ты видела, как проходят похожие драки. Ни хрена это не задорные потасовочки. И не благородные поединки в стиле джентльменов-аристократов и кареглазых злодеев из романов. Сейчас два крепких мужика будут, круша лобби отеля, с хрустом ломать друг другу хребты. Один – потому что получает за такое баксов тридцать в месяц, а больше ничего и не умеет. А другой – из-за Кины МакКарти. Не знаю, возбуждали ли тебя подобные зрелища, думаю, что нет. Но ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты лучше правда... отойди чуть в сторонку от греха, Кин.

  А лучше было бе тебе, наверное, тогда сбежать. Потому что хоть Шон и был крепкий парень, шансов у него, кажется, было маловато. И бизон с перебитым носом уже собирался, растоптав лонгхорна, кивнуть в твою сторону и сказать гнусавым басом: "Хозяин! Че, её тож наказать?" А рядом с ним ты была даже не как английская кобыла по сравнению с жеребцом-Джетро. Рядом с ним ты была, как овечка по сравнению как раз с бизоном.
  Эх... Зачем Шон револьвер-то убрал!!! Так у него хоть шансы были...
  Я хотел бы написать, что ты схватила деньги со стойки и ланью кинулась бежать оттуда ко всем чертям, бросив этого дурака! Правда, пришлось бы сразу перейти к сцене у станции дилижансов, а она грустная...

  Но. Ты. Была. Настоящая. Леди.
  Ты сама это выбрала, и, кстати, не сегодня. Ты выбирала это много раз, просто сегодня вопрос встал ребром.
  А Шон решил за тебя биться. Не хочет стрелять... ну, он мужчина! Может, ему виднее. Но бросить его?
  Да черта с два мисс Кина МакКарти его бы там бросила, в этом отеле! Нет, сэр!
  И ты осталась. Оглянулась, ища хоть вазу какую-нибудь, хоть метлу... Может, когда они будут кататься по полу, жахнешь вышибалу чем-нибудь по голове.
  Не было вазы. Ничего не было под рукой. Не пришла карта. Да и хозяин тебя, слабую девушку, в оборот возьмет, если надо будет.
  Ну тогда ты, как леди, выпрямила спину, подняла голову и бросила Шону ещё спокойнее, чем он тебе про шкаф:
  – Давай, Шон. Сделай его.
  Господи, как же круто это прозвучало!

  Ну что ж...

  Mr. Pierce. Miss McCarthy.
  Bets are made. There are no more bets.

  ...

  Шон его не сделал.

***

  А Шон бы его, кстати, сделал! Во-первых, дрался он будь здоров, это стрелком он был весьма средним. Так что шансы-то были, несмотря на разницу в весе. Однако до твоих слов – ещё вопрос, кто победил бы. А вот когда Кина МакКарти сказала: "Сделай его", у Шона как будто крылья выросли. Он бы в этот момент двух таких бизонов на тушенку перемудохал, а уж одного и вовсе бы в бифштекс с кровью превратил... Пффф! Это был даже не вопрос, мисс МакКарти! Но... кое-что ему все же помешало.

  Дело в том, хозяин был человек... практичный. Он привык вести бизнес в Эллсворте: он и не такое повидал.
  Крысой назвали? Пфф, подумаешь. Его больше интересовало, как оплатить царапину на стойке.
  Шон оценивал взглядом бугая, которого звали Барри, и думал, валить его хуком в челюсть или ломать колено ударом каблука.
  Барри пялился на твои бедра, и уже в общем-то в силу своих нехитрых умственных способностей представил, что с тобой сделает (там был бы даже не Дип-Боттом, там было бы сражение при Грэнд Галф).
  А хозяин... хозяин оценивал взглядом стопку монет на стойке. А там было, между прочим, долларов пятнадцать! Сейчас два этих задиры тут ещё лобби ему расколошматят... Убытки и, прямо скажем, не очень-то хорошая реклама для отеля, который позиционировал себя, как приличный (хотя, конечно, ни хера таким не был). Короче, все это могло привести к ещё большим убыткам... А так-то. Ты что – первая шлюха, которую к нему в отель под видом сестры привели? Ну, снимет сейчас этот парень номер на ночь. Ну, поплескается с тобой в ванне. Ну, оттарабанит тебя пару раз. И уедет! Подумаешь, велика беда.
  Терпимо. Потом тебя опять можно будет на улицу выкинуть, наверное.

  – Барри, всё нормально! – сказал хозяин, подняв руку в успокаивающем жесте. – Все о-кей. Отдыхай! Эй, мистер! Ну чего вы так завелись-то? Я ж не знал. Извиняюсь, вышло недопонимание. На сколько хотите номер снять?
  – А на сколько тут хватит? – кивнул Шон на стопку монет.
  – На неделю с полным пансионом.
  – Значит, на неделю.
  – Ну, и хорошо.
  – Ключ гони!
  – Хорошо, сэр. А могу я вежливо попросить вас больше не размахивать револьвером у меня в отеле?
  – Да, – сказал Шон и нервно заржал. – Он у меня так-то... не заряжен был. Я вчера по банкам стрелял с парнями. И зарядить забыл! – так вот почему он его убрал...
  – Тем более, чего им размахивать? Кстати, нужны патроны, капсюли? У меня есть штук двадцать лишних. У вас какой калибр, сорок четвертый? Ещё полдоллара накиньте только.
  – Ага, сорок четвертый. Да, нужны. А это... ванну ещё можно в номер?
  – Можно и ванну, как раз воду нагрели почти, – сказал хозяин и подумал: "Это он ко мне её удачно привел". – На одного или на двоих?
  – На одного.
  – Шестьдесят центов, – кивнул хозяин и подумал: "Че, неужели и правда сестра?"
  – И кофе.
  – О-кей, это всего-навсего дайм.
  – Хорошо, вот ещё два доллара, хватит этого, получается, на всё? Принесёте в номер? И поесть что-нибудь.
  – Хватит. Всё принесём.
  – И ещё это... платье нужно... и там это... бельё там. Туфли... Ну, что полагается девушке.
  – Если деньги есть, решим вопрос.
  – Сколько?
  – Ну... это удовольствие недешевое. Долларов двадцать пять бы, сэр. А лучше все тридцать. Девушке много всего полагается.
  Шон порылся в кармане, достал смятые бумажки.
  – Вот, кажется, тут хватит. Ток побыстрее.
  – Отлично! – хозяин был страшно доволен. – Само собой. Ну что, всё хорошо, сэр?
  – Угу.
  – Разобрались? Всё о-кей?
  – Да.
  – Она же правда ваша сестра?
  – Двоюродная.
  – Ну, и хорошо. Так может вам тогда два номера? Или с раздельными кроватями?
  – Не, не нужно. Я уеду скоро.
  – Ну, как скажете. Вот тут распишитесь?
  – За неё?
  – Да можно и за себя, как хотите.
  – Эт самое... – он неожиданно потерял весь задор и явно засмущался. – А "Шон" с какой буквы пишется, просто с "эс" или с "эс" и "эйч"?
  – Просто с "эс". "Эс"-"и"-"эй"-"эн".
  – А, черт, точно. Забываю всегда. А "Пирс" как, не напомните?
  – Да пишите, как слышится.
  – Не, ща, – он зачем-то достал из кармана расческу, посмотрел на неё (зачем?) и вписал имя в гостевую книгу.
  Тут ты спросила, а можно и тебя вписать? Ну там, через черточку хотя бы. А то знала ты этого жука.
  – Да, почему нет-то? Вот, пожалуйста.
  Ты вписала своё имя. В строчку, где в графе "оплачено дней" стояла цифра 7. Тебе не мерещится? Нет. Не мерещится.
  – Вот ключ. Вам вверх по лестнице и направо. Приятного отдыха, сэр... эээ... Приятного отдыха, мисс! Если что надо – сообщите.
  – Спасибо.

***

  Ты сидела в жестяной ванне посреди номера и поливала на себя теплой водой из ковшика. Он сидел в кресле в углу и заряжал револьвер, старательно вдавливая рычажком пули в каморы барабана. Почему-то ты чувствовала, что от него можно не закрываться. Да и чего он там не видел? Ямочек? И потом, если честно, он скорее теперь смущался больше, чем ты, и если и смотрел на тебя, то украдкой.
  Это был другой номер, целый. На стенке тикали часы.
  – А что запомнила?
  Ты пожала мокрыми плечами.
  – Одного зовут Джетро, он повыше ростом, футов шесть. Серые глаза. Лет тридцать пять. Все время сигары курит. Другой... помоложе, пониже, смазливый, глаза карие, с прожилками такими желтоватыми. Рукоятка револьвера из слоновой кости. Жилетка у него красивая и сапоги. Оба при часах.
  – А больше ничего не запомнила? – спросил он, достав из кармана горсточку капсюлей. Выронил один, тот закатился под кресло. – А, чер... ой, извини пожалуйста, не буду больше ругаться. – Он не стал его поднимать.
  Ты задумалась.
  Вспомнила две монетки, зажатые в пальцах, ухмылку. Голос Кареглазого: "Вспоминай меня почаще, милая."
  "Шон, ты их сразу узнаешь, потому что они очень плохие люди!" – могла сказать ты. Но вместо этого сказала:
  – У того, который помоложе, на перчатке обрезан указательный палец.
  – Понял.
  Ты сказала, что даже не знаешь, в какую сторону они поехали.
  – На станции, может, вспомнят. Ребята приметные.
  Ты сказала, что, может, в одиночку не надо ехать-то за ними?
  – Не хочу никем рисковать, – ответил он. – И потом, время уходит. – Кивнул на тикающие часы. – На моей стороне будет эта... внезаптность, во.
  Ты промолчала.
  Ты не очень верила, что парень, который не помнит, заряжен ли у него револьвер, сможет что-то противопоставить тем двоим. Даже если на его стороне и будет "внезаптность". Они были страшные, злые и матерые. А он – хороший и смелый. Но хорошим и смелым иногда быть мало. Почему он вообще собрался за ними ехать? Какое ему было дело?

  Пока ты мылась, он успел, пусть и украдкой, разглядеть не только твою лебединую грудь, или бедра, на которые так запал Оуэн, или ямочки на спине чуть повыше ягодиц, на которые запал бы любой. Их он, конечно, тоже заметил, но дело было не в них. Он был не из тех, кто уже представляет, как поднимет денег, купит стадо, построит дом и там будет с тобой жить. И как ты нарожаешь ему дочек, которых отец ни за что, никогда не выгонит из дому. Не-е. Он успел разглядеть в тебе такое, из-за чего думал, надевая капсюли на брандтрубки: "Кто она, а кто я! Пфф... Простой дроувер!"
  Да, Шон Пирс был парень проще некуда. Но и не дурак, и воображение у него было. Надевая капсюли на брандтрубки, он представил тебя в той, в другой, в только твоей жизни, где ему нет места, в "верхнем клубе". Как ты на закате пьешь чай в плетеном кресле, и руки у тебя в тонких перчатках, а рядом играет какая-нибудь Музыка, а не бренчит раздолбанное фортепиано. Или как ты сидишь в каком-нибудь салоне или ресторане, шикарном и очень достойном. А он стоит на улице под дождем и заглядывает в окно. Он представлял себя на улице, во-первых, потому что не знал, как там внутри всё должно выглядеть, а во-вторых, потому что... ну зайдет он, и что? Постоит, как дурак, помолчит, и уйдет? Господи, он имя-то своё правильно написать не мог... А ты, наверное, даже книги читала иногда.
  Но он верил, что мир, в котором есть леди вроде тебя, лучше, чем мир, в котором нет, вот и всё. И даже одному шляться по улице под дождем в нем лучше, и лет до пятидесяти без конца гонять по прериям коров – тоже лучше. Можно в любой момент просто подумать: "А интересно, где сейчас мисс МакКарти? Мисс она ещё или уже чья-то миссис, вышла замуж непременно за достойного, порядочного джентльмена? И что она делает? Улыбается или нет? Наверное, теперь она уже все это забыла и иногда улыбается. Или вдруг вспомнит иногда, как я в двери ногой лупил, нет-нет, да и улыбнется эдак краешком губ," – и подумав так, улыбнуться самому.

  Потом его время вышло, потому что он надел все капсюли на все брандтрубки. Тогда он крутанул барабан, убрал револьвер в кобуру, встал, и очень смущенно положил на столик пять долларов, несмело, потому что боялся, что ты рассердишься.
  – Ты не подумай чего... Это я в долг! На всякий случай оставлю. А то ты без денег совсем. Отдашь когда-нибудь... потом, когда нетрудно будет. Ну, я поехал! До встречи, Кина! То есть... мисс МакКарти, – потом спохватился, словно что-то вспомнил, достал из кармана расческу и положил рядом с монетами. – Ещё вот я подумал... Я тебе расческу оставлю. Все равно я всегда пятерней причесываюсь. А ты же так не сможешь, пятерней-то. Ну, всё.

  Это жизнь, мисс МакКарти, это Запад.
  Кто-то отбирает все твои деньги, ломает тебя сапогом, как гитару, и ещё и за ушком у тебя чешет, чтоб добить.
  Потом кто-то, видя в тебе только тело, оценивает часик в полдоллара, устраивает перепасовочку в сарае и говорит: "Не зажимайся, милая, чего ты? Лучше помурлычь!"
  А потом кто-то из-за одного твоего взгляда или кивка, думает: "Настоящая леди! За неё и подохнуть стоит!" Едет черте куда и садится в этом "черте где посреди ни хера" за стол – играть в игру, в которой можно легко проиграть руку, колено или глаз. Он берет свою жизнь, не раздумывая, кидает на стол и говорит: "Эу, уроды! Джетро, или как там тебя... Олл-ин, йопт!" Не заради того, чтобы поиграть с тобой в "палки-дырки", не за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь кружевные панталоны и прогибаешь изящную спину, а просто за то, чтобы отомстить любому, кто посмел тронуть тебя пальцем. Потому что для него жить в мире, где никто даже не попытался это сделать, гонять в нем по прериям коров до пятидесяти лет... "Нахер оно сдалось-то мне?"
  И такие люди на Западе тоже были. И их, поверь, было больше, чем на Востоке.
  И после такого уж точно никто не сказал бы про Кину: "Пфф! Жизни девочка не знает."

  А вот дальше... дальше даже я (редкий случай) не могу с уверенностью сказать, что произошло.
  Потому что тысячи женщин на твоем месте сказали бы: "Спасибо за все, Шон, и удачи!" или даже "Давай, Шон! Сделай их!" – и продолжили бы поливать себя водой из ковшика. Тихо радуясь, что самый ужас – позади, что перспективы туманны, а путь тернист, но можно будет как минимум выспаться в теплой кровати. Да и просто хотя бы неделю пожить в мире, где есть все то, к чему ты так привыкла. Чистые простыни. Обеды по часам. Кофе в номер. В верхнем мире, где ты, просыпаясь утром, знаешь, что сегодня тебя не оприходуют пьяной толпой на прелой соломе.
  Не, спасибо ему, конечно! Он был хороший парень, этот Шон Пирс. Но хозяин – барин! Большой уже мальчик, сам себе голова. Хочет ехать – пусть едет. Он – мужчина. Это его выбор.
  Ведь положа руку на сердце, кто он?
  Простой дроувер. Никто. Один из тысяч.
  Ну что он сделал такого?
  Один раз повел себя по-человечески, по-мужски. Не струсил. Молодец, конечно, но... разве не так с тобой положено себя было вести? Тыжледи, да? И ты знала его меньше часа.

  Но... я рискну предположить, что все было немного не так.
  Ох, это были тяжелые два дня! Ох, как тебе досталось! После этих двух дней прикосновения мужчины были последним, чего тебе хотелось – вообще, любого мужчины. Ну, может, чтобы обняли, да и то... И Шон, конечно, совсем тебе не подходил. Он был не урод, но и не красавец – обычный, ничем не примечательный ковбой. И глаза у него были не голубые, а так... не зеленые даже, а зеленоватые. Он даже ни одного комплимента тебе не сказал, потому что не умел. Да он и сам всё это понимал.
  Но я рискну предположить, что ещё больше, чем прикосновений, ты не хотела, чтобы этот парень ехал вот так, наобум и там умер, глупо и бессмысленно, в холодной грязи. У тебя же под рукой, увы, был всего один способ его переубедить. И когда он надел все капсюли на все брандтрубки, крутанул барабан, встал, положил пять долларов и расческу на столик и сказал своё "ну, всё!" – ты вот что сделала.

  Ты положила ковшик, медленно поднялась из ванны, и встала во весь рост, опустив руки вдоль тела (было зябко, но ты не дрожала). И сказала, чтобы он не уезжал, а остался.
  Леди просит, мистер Пирс.
  С твоих плеч стекала вода. Он никогда не видел картину Ботичелли "Рождение Венеры". Но если бы увидел теперь, после того, как посмотрел на тебя, стоящую в жестяной ванне посреди безвкусного номера в убогом отеле, то сказал бы тем двоим своим товарищам из Техаса про полотно, которому нет цены: "Знаете, парни, в жизни она намного красивее. Пошли отсюда."
  Он взял полотенце, подошел к тебе и бережно завернул тебя в него. Потом упрямо мотнул головой:
  – Да не боись за меня! Я вернусь. Если не найду их за три дня, тогда вернусь сразу. Я скажу внизу, чтоб тебе вещи вернули, которые ещё не продали.
  Ты промолчала. Но это молчание говорило больше, чем любые слова.
  – А знаешь, – вдруг ответил он, усмехнувшись и качнув головой. – А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже.
  Ты опять промолчала. Не было сил на картечь, на "немного особой женской магии", как ты умеешь.
  – А можно...? – спросил он робко.

ссылка

  Жизнь шире правил, которые устанавливает общество. Бывает один случай на тысячу или даже на миллион, когда надо быть именно настоящей леди, чтобы сказать мужчине, которого ты знаешь от силы час, не "кто избавит меня от этого хама?!" а как раз "тебе все можно." Ух! Надо быть настоящей леди: так посмотреть на него и так кивнуть, чтобы он понял всё это без слов и правильно. Даже если ты всего час назад изо всех сил пыталась доказать, что ты не пятидоллоровая подзаборная шлюха, а он только что положил пять долларов на столик. Была ли в целом мире ещё хоть одна женщина, которая бы это смогла?
  Навряд ли. Но у тебя, конечно, получилось.
  И если бы вы оба были кем-то другими, он бы, наверное, отнес тебя на кровать и, как знать, может это были бы лучшие минуты в его жизни. Пусть даже ты бы только молча смотрела в потолок.
  Но ты была той, кем была, и он был тем, кем был. И лучшие минуты в его жизни уже случились, когда он нес тебя по улице, завернутой в пиджак, а потом колотил сапогом в эти чертовы двери, словно во врата рая, из которых по ошибке вывалился ангел и не может попасть назад. В рай, где ключами заведует не апостол Петр, а хозяин с крысиной мордой.
  Короче, он не отнес, и смотреть в потолок тебе не пришлось. Он только несмело, очень нежно, почти не дыша, чтобы не обдать тебя запахом виски, прикоснулся губами к твоей щеке. Как будто бабочка крылом дотронулась. Потом он подержал тебя за руку несколько секунд, дотронулся до шляпы и молча ушел. Ты ещё услышала, как бодро топают его каблукастые ковбойские сапоги на лестнице.

  Можно ли сказать, что он влюбился в девушку, с которой провел меньше часа?
  Не знаю.
  Так, наверное, не бывает. Все же нужно хотя бы часа два... Да и не мелодрама это.
  Но можно ли сказать, что он полюбил тебя за этот час... на всю оставшуюся жизнь?
  Не знаю.
  Может, и да.
  Черт его знает, что это с ним случилось... Помешательство? Или наоборот, просветление...
  Но что-то очень мощное с ним произошло. Помощнее, чем "делямур по высшему разряду" со всеми француженками на свете...
  Конечно, проведя рядом с Киной МакКарти этот час, он не стал ни рыцарем, ни Героем, ни южным аристократом. Но он стал лучше, чем был вчера, это-то уж точно.

  В общем, Кине МакКарти, несмотря на всю её красоту, обаяние и особую женскую магию, все же не удалось остановить Шона Пирса, упрямого, как ладный бычок-лонгхорн. Но зато, может быть, когда она слушала, как топают на лестнице каблукастые сапоги, ей открылась истина о том, кто такие на самом деле настоящие леди и зачем они нужны.
  И тогда, на случай, если все было так, ну, или примерно так... я прошепчу ей это на ухо. Слушай, Кина.


***

  Короче говоря, хотя я и стараюсь описывать только то, что точно было, я не могу точно сказать, как там было у вас двоих. Я только точно знаю, что он тогда уехал.

  Он стремительно вошел в твою жизнь, как в прогон между заборами, а вышел через час так же стремительно, оставив в ней деревянную расческу с криво выжженными буковками S. Pierce, капсюль на полу под креслом, пять баксов серебром, и может, что-то ещё, чуть более ценное. Парень, как парень... Увидитесь ли еще с ним однажды? Вряд ли... он же так... второстепенный персонаж тут.

  А мне пора рассказать вам о том, что случилось у станции дилижансов. Это грустная и короткая история.

  Ну, поехали.
  Прошло два дня, после того, как уехал Шон. Это был твой пятый день в Эллсворте, считая вечер, когда все с тобой и случилось.
  Ты помылась в ванной, ты выспалась, ты поела. Тебе принесли одежду и вещи: некоторые – твои собственные, а некоторые – купленные на деньги Шона.
  Тебе даже кофе в номер приносили, а бугай-вышибала больше на тебя не пялился.
  В первый день и второй день после возвращения в верхний мир нос из номера ты старалась не высовывать.

  А потом на пятый твой день в Эллсворте и на третий в отеле кое-кто встретил у станции дилижансов двух мужчин. В этой истории их зовут Бесцветный (но на самом деле его звали Джетро Хейл) и Кареглазый (а вот как его звали – пока неизвестно).

  ЕТИШКИНА-ТИШКА, КИНА! ВСЕ ТАК ХОРОШО ЗАКАНЧИВАЛОСЬ!!! ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ НА СТАНЦИЮ ДИЛИЖАНСОВ?!?!?!

  И как ты думаешь, Кина, что там произошло, в грязи у станции дилижансов?
  На станции дилижансов, рядом с магазинчиком и конюшней, Джетро и Кареглазый со смаком превратили её из леди высшей пробы в кого?...
  А потом бросили там, и три пьяных алкаша устроили над её телом что?...

  ...

  ...

  ...

  Екнуло, мисс МакКарти?

  Я думаю, уже нет.

  ...

  ...

  ...

  Ведь я задал Кине правильный вопрос. А, правда, зачем?
  Зачем-зачем... Да просто она мимо станции к школе шла, чтобы с "Мисс Учителькой" поговорить. Она ж собиралась.

  А вот и нет. Мисс Кина МакКарти была не только леди высшего разряда, сногсшибательной красоткой и классным игроком. Она ещё и прошла школу мистера Лэроу. А школа мистера Лэроу – это в том числе отличная память.
  Кина очень хорошо запомнила, что сказали те два техасца перед тем, как удалиться. Я напомню:
  "До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся!"
  Так что все три дня для надежности она безвылазно просидела в отеле от греха подальше. Пила кофе и отходила.

  Но главное, я думаю, никто бы уже ничего не смог сделать с её "статусом", после этих двух дней в Эллсворте. Ни кареглазые, ни голубоглазые, ни Оуэны, ни демоны, ни две дюжины ковбоев.
  Такой был смысл этой истории, леди и джентльмены.
  Разве что... разве что сам Сатана. Но про это позже.

***

  И потом, я и не обещал нигде, что в сцене на станции есть Кина МакКарти. Но сцена-то была.

  Это вообще-то было не в Эллсворте. Кареглазый и Джетро давно уехали оттуда. А станция... я даже не помню, как она называлась. Она и не в городе была ни в каком – просто "промежутка": гостиничка, амбар, каретный двор, конюшня, магазинчик. "Черте где посреди нихера". Вот там, рядом с магазинчиком и конюшней, всё и было.

  А извинялся я за то, что... в общем... прости, Кина, но... но ты больше никогда не увидела Шона Пирса и ничего не услышала о нем, где бы ни спрашивала. Если вообще спрашивала, конечно. И он... он не гонял коров по прериям до пятидесяти лет, иногда задумчиво улыбаясь, отчего переставал быть похожим на бычка-лонгхорна.

ссылка

  Потому что на этой станции был не твой, а его шоудаун.
  Там и прозвучали обещанные четырнадцать револьверных выстрелов.

***

  Через два дня Шон почти случайно наткнулся на них, потому что у их дилижанса сломалась ось. Шоудаун случился без долгих расшаркиваний и вызовов, но все же пару слов они друг другу сказали. Вот как это было.

  Он узнал их по перчатке Кареглазого с обрезанным пальцем и по сигаре, зажатой во рту у Джетро, который снова стал Бесцветным. Однако было пасмурно, и Шон стоял недостаточно близко, чтобы разглядеть, какие у них там прожилки в глазах, и всё ещё немного сомневался: мало ли на Западе серьезных мужиков в красивых жилетках и с револьверами, у которых рукоятки из слоновой кости? А уж часы точно кто только не носит. Да и вырез на перчатке может сделать себе любой.
  Шон не был на войне, но он не был и желторотиком, и знал правило: "Сначала – стреляй, потом – разбирайся." Знал, что стрелять – это не как целовать леди, и разрешения спрашивать не надо. Но он просто не хотел ошибиться и наломать дров, как наломал дров его па, выгнавший из дома родную дочь. Он выгнал её из-за того, что она по слухам с кем-то там замутила – от неё пахло виски, отцу этого показалось достаточно. И когда Шон узнал, что ничего у его сестры ни с кем тогда ещё не было, он и сам ушел из дому и стал погонщиком, а потом встретил... мисс Кину МакКарти. И когда разглядел, какая перед ним Женщина, его зеленоватые глаза слегка расширились от изумления.
  И вот прошло два дня, и он стоял на полустанке "черте где посреди ни хера", трезвый и собранный. И "парочка-два-подарочка", Кареглазый и Бесцветный, тоже были там.
  А небо собиралось плакать.

  Mr. Pierce.
  Bets are made. There are no more bets.

  – Эу, ты Джетро? – крикнул им какой-то парень с деланой веселостью.
  "Парень, как парень," – подумал Бесцветный и выплюнул изжеванную кочерыжку от потухшей сигары в грязь.
  "Не нравится он мне! Вроде парень, как парень... а какой-то слишком трезвый," – подумал Кареглазый, и как бы невзначай повернулся к незнакомцу боком.
  – Да, – отозвался Бесцветный нехотя. – А кто спрашивает?
  – Да неважно. Я только передать кое-что, – ответил парень-как-парень, уже заведясь, как тогда у стойки в отеле. Кареглазый и это почувствовал. В принципе, можно было уже стрелять, но... вдруг это Железная Дорога хотела что-то передать и прислала какого-то придурка?
  – От кого? – спросил Кареглазый, напрягшись и ощущая, как приятно защекотало нервы, как шарашит в мозг адреналин, как зудит палец в вырезе перчатки. Если не считать жестоких игр с неосторожными двадцатилетними мисс-карамельками, он жил именно ради таких моментов.
  "Я ща его шлепну. Одной пулей. В живот ебну, чтобы помучился. Ну давай, бычок, доставай свой револьвер," – так думал Кареглазый. Да, ты его зацепила недавно из дерринджера, но за четыре дня царапина затянулась и подсохла, он был уверен в себе.
  А Джетро ни хер-ра не почувствовал.

  И тут парень-как-парень второй раз в этой истории выступил на все деньги. Он крикнул:

  – From miss Kyna McCarthy!

  И что-то у Кареглазого ёкнуло внутри от неожиданности. И красивые, хищные, нахальные карие глаза с янтарными прожилками расширились от изумления. И он... чуть-чуть промедлил.
  Эффект "внезаптности".

  – Эт кто вообщ...? – начал спрашивать Бесцветный озадаченно, упустив миг, когда Шон и Кареглазый дернулись за револьверами. Они вдвоем начали стрелять почти одновременно.

  Та-тах! Та-тах! Та-та-тах! Тах! Тах! (короткая пауза) Тах! Та-тах! Тах! (пауза подлиннее, целится) Пах!
  Со стороны смотрелось чертовски быстро.

  Шон раньше никогда в людей не стрелял, да и в целом стрелок был средний, но в тот миг он оказался в ударе: из четырех выпущенных им пуль, в Джетро попало две, в кареглазого – одна. Пятую и шестую он выпустить не успел.
  Джетро стрелял в незнакомого парня-как-парня, уже сам лежа на земле. Они с Кареглазым стреляли, пока у них не закончились заряды, потому что какой-то этот "придурок" был слишком уж резвый!
  Из десяти их пуль в Шона попало шесть, и он умер почти сразу, там же, где и упал, в грязищи и кровище. Но ему не было себя жаль: в последние растянувшиеся мгновения, зажмурившись и до скрипа стиснув зубы, он вспоминал, те пять минут, когда нёс тебя по улице Эллсворта.
  – Черт возьми... нахера он... че он до меня-то домотался!?... – прохрипел Джетро, корчась в той же грязи.
  Кареглазый из них троих был единственный, кто остался стоять на ногах. Он все понял, но объяснять не стал. Он, не глядя, убрал в кобуру свой револьвер с рукояткой из слоновой кости, достал чистый носовой платок, прижал его к ране и сказал негромко:
  – Вот ссука, – то ли про пулю, то ли про Шона, то ли про тебя. Но, держу пари, не про Шона и не про пулю. – Джетро, ты как?
  – Херово, партнер, херово!!! – прорычал Бесцветный.

  Бесцветный пережил Шона где-то минут на двадцать... или на полчаса... Одна пуля пробила бедро, расколов кость, а другая – печень. В общем, он умирал примерно столько же времени, сколько провел в постели с Киной МакКарти.
  Пуля сорок четвертого калибра в печени – это не только смертельно, это ещё и дико больно. Джетро было намного, нет, не так, НАМНОГО больнее чем Кине МакКарти, когда она всхлипывала под ним и кусала губы. Однако, как и Шон, Джетро тоже не чувствовал большого беспокойства по поводу того, что умирает, скорее наоборот. "Сдохну – значит сдохну. И правда, че там... пора, наверное."
  Тогда, в отеле, он сполупьяну плохо запомнил твоё имя, и между приступами боли он силился понять, зачем парень-как-парень начал стрелять ни с того ни с сего, и кто такая эта "мисс Кина МакКарти". Он не вспомнил бы, если бы Кареглазый не раскурил для партнера последнюю сигару и не вставил ему в губы, которые уже обметало. Пыхнув сигарой и прикрыв глаза (с быстро гаснущим наслаждением наркомана), Джетро всё вспомнил.
  – А-а-а... вон оно че... – хрипло простонал он и посмотрел на Кареглазого. – Ну че, мудень?! "Доиграл" ты с ней, да?! "Не бери в голову", да?!
  Кареглазый задумчиво пожал плечами, не зная, что ответить. Да ничего можно было уже не отвечать.
  В отличие от Шона, когда Джетро стал отходить, то постарался вообще ничего не вспоминать из своей жизни. Он только твердил про себя: "Простите меня все... Простите меня все... " – но за три года с шестьдесят четвертого он натворил такого, что заплакать по себе в этот раз уже не смог.
  Потом в конце он ещё добавил: "И ты тоже прости, Кина МакКарти..." И умер совсем.

***

  В общем, ты больше никогда не увидела ни Шона Пирса, ни Джетро Хейла. Их закопали там же, неподалеку, в одной могиле, потому что начался сильный дождь. Никому в хрен не уперлось под этим октябрьским дождем везти за несколько миль на кладбище двух безымянных дураков, устроивших пальбу хер знает где и хер знает ради чего. Никакая газета про их перестрелку ничего не написала.
  За октябрем всегда приходит ноябрь, а за ноябрем – зима. Весной никто уже не смог вспомнить даже место, где их похоронили. Помнили только, что одного звали то ли Джеффри, то ли Джетро, а другой... другой оставил свою расческу тебе, поэтому никто не знал, какую фамилию написать на табличке, и обошлись без неё.
  К лету же забыли и это.

  А Кареглазый, когда доктор зашивал ему рану, больше что-то совсем не был уверен, что хочет ещё раз увидеть тебя и почесать за ушком. Он дико злился. Он злился из-за того, что чуть не дал какому-то придурку пристрелить себя, злился из-за того, что Джетро умер так глупо, и больше всего злился из-за того, что вы вдвоем с этим парнем-как-парнем испортили весь его безупречно разыгранный спектакль. Возможно, он после этого даже немного "раскис". На время.

  Встретились ли вы снова? Увидела ли ты ещё раз однажды красивое лицо и карие глаза с янтарными прожилками? Узнала ли его имя? Что ты тогда почувствовала? В какие игры вы сыграли? У кого в этот раз на руках оказались четыре валета, а у кого сигара? Вот это вопрооооосы!

  Но... с этим мы не будем забегать вперёд.

***

  Прошло три дня из семи оплаченных – был вечер твоего пятого дня в Эллсворте, считая тот, когда ты приехала.

  Ты лежала в теплой кровати под одеялом. На столике стояла чашка с кофе. Под вечер пошел дождь. Он все лил и лил, барабаня по стеклу.

ссылка

  Небо Канзаса плакало по Шону Пирсу? Да не, какое там... парень, как парень. Просто затяжной осенний дождь. Это ж не мелодрамка.

***

  К шестому дню в Эллсворте из твоих старых вещей тебе вернули пустой чемодан, кое-какие галантерейные и косметические штучки и ещё некоторые мелочи... Дневник, правда, не вернули, скорее всего кто-то уже пустил его на растопку или курево. Остальное, что уцелело, можно было, наверное, поискать по магазинам. Ремингтон не нашли, но вместо него хозяин отдал тебе старую, разболтанную перечницу двадцать второго калибра. Правда, без патронов. Такую же, из какой ты убила Марка Дарби.
  Ещё раньше тебе купили и принесли в номер платье – ситцевое, конечно, довольно скромное. Туфли. Шляпку. Зонт. Несколько пар чулок, панталоны (без бантов, прости), пару сорочек, петтикоты вместо кринолина, пелерину, перчатки.

  В таком наряде ты не выглядела, как "настоящая леди", хотя и была ею. Зато и как подзаборная шлюха не выглядела. Обычная скромная девушка. Сколько времени ушло на то, чтобы ты вернулась если не в верхний клуб, то в верхний мир? Месяцы? Годы? Ну, примерно сорок четыре минуты с момента, когда к тебе подошли ковбои и до момента, когда ты опустилась по самые ямочки над ягодицами в горячую ванну и немного замерла, чтобы привыкнуть к горячей воде. Ну и потом пара дней, пока с вещами для тебя разбирались.

***

  На шестой день в Эллсворте (на четвертый в отеле) ты пошла поискать "мисс Учительку". Как-то страшновато было сразу проиграть пять долларов, оставленные Шоном, и хотелось разузнать насчет путей отступления.
  "Мисс Учительку" звали Рэйчел Моррисон. Она была старше тебя на пять лет, а показалось, что на десять. Старая дева. Она была некрасива и раньше, а в Эллсворте, кажется, окончательно засохла. Но что-то в ней было такое... Настоящая леди? Не, вряд ли. Но спину держала она умела. Она одарила тебя внимательным оценивающим взглядом и пригласила на кофе.
  Работы у неё для тебя не было. Денег она тебе дать не могла. Совет у неё был один: "Уезжайте отсюда, как только сможете."
  Потом ваши глаза встретились. Ты прочитала в её глазах... много всего. Не уверен, что ей приходилось хоть раз так же тяжело, как и тебе. Но, кажется, как происходит перепасовочка в сарае, она знала не понаслышке. Вы доооолго смотрели друг другу в глаза.
  – Есть три доллара, мисс МакКарти. Это на черный день, – ответила она. – Если совсем край будет... ну... приходите.
  Ты ушла оттуда и на следующий день решила все же поставить пять долларов на кон.

  Но жизнь ещё разок проверила тебя на прочность. На следующий день (седьмой в Эллсворте и пятый из оплаченных) ты вышла из отеля, направляясь в другое заведение с играми, и к тебе подошел молодой мужчина со звездой.
  Он вежливо поздоровался, приподнял шляпу, назвался Норманом Хессом, помощником маршала Паркера, и сказал:
  – Вы мисс МакКарти, верно? Мы тут услышали, что вас обокрали. Шансов поймать преступников, конечно, немного, но нельзя опускать руки, верно? Нам для ордера нужно уточнить несколько вопросов. Можете зайти в офис?
  Ты спросила, где этот офис?
  – Я вас провожу.
  Я понимаю, почему ты туда пошла. Хесс выглядел очень солидно. И все же, Кина. И все же... НУ ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПОШЛА?!?!?!
  Хотя был ли выбор... может, и нет.

  А теперь настало время последней сцены в тюрьме. Эта сцена настолько дикая и безумная, что я спрячу её от глаз людских под спойлер. Ибо там мы увидели и услышали... кое-что, что было слишком даже для Эллсворта! Самого отвязного города на Западе.




  Ну, а теперь к тому моменту, когда помощник Хесс довел мисс МакКарти до офиса маршала Паркера. То есть, до тюрьмы. Ой че ща буууудет... слабонервные – закиньтесь лауданумом, а лучше вовсе не читайте.



А теперь пост-скриптум вопрос от мастера

  Переживать, страдать, вступать в схватку со своими личными демонами и покоряться им можно всегда. Много времени на это не требуется, да и окружающая действительность не всегда мешает, а, скорее, нередко даже способствует, вынуждая принимать решения, повинуясь не стройной математической концепции анализа ситуации, но сиюминутному порыву – экспромту, вдохновению, отчаянию, наконец. И нередко выясняется, правда, уже постфактум, что кураж или, напротив, обреченность тянут за собой те выборы, которые бы «аналитик», заранее предугадавший ситуацию, никогда бы не совершил. Иногда такое бросание в омут с головой приводит только к новым проблемам, по иногда, когда все уже, кажется, пропало, может вытащить буквально с того света. А логика… А что логика: она слишком часто не учитывает самую сложную, самую изменчивую переменную – человеческий фактор. И со всем этим Кине, чувствовавшей, что она уже танцует на грани в безумном тотендансе, предстояло столкнуться – на сей раз по большей части к радости, чем на горе.
  Хотя горя тоже было изрядно – но тут не в последнюю очередь постаралась сама мисс МакКарти, поступки же других людей повлияли на него постольку поскольку.

  Тем самым анализом всего случившегося, а равно и прогнозированием своих дальнейших действий, авантюристка занялась далеко не сразу: сначала ей понадобилось хоть немного прийти в себя и разложить все по полочкам. В чем-то ее рассуждения повторяли то, что приходило в голову в жалком сарае на окраине города, в чем-то были совершенно новыми. Но и на то, и на другое она теперь смотрела под несколько другим углом – и причиной тому была судьбоносная встреча с человеком, с которым бы они прежде прошли бы мимо друг друга, не задержавшись ни на минуту. Этот человек, хоть и не поколебал внутреннее «я» картежницы столь же сильно, как это сделал Кареглазый, все же оставил за собой гораздо более глубокий след, после которого Кина продолжала пребывать в возбужденном нервном смятении.
  Привычный мир «южной леди» встал с ног на голову, и теперь ей надо было как-то осознать это и научиться жить в новых условиях, сходных по своей внезапности и влиянию с Откровением. Дурное ирландка, как она себя убеждала, еще могла пережить и остаться несломленной: хотя бы за счет гордыни, упрямства и южной привычки не унывать долго, так как занятие это совершенно бесперспективно. Но вот хорошее… Дядюшка Оуэн стал провозвестником нового мира, а случайный знакомый – невольным пророком его, и что теперь со всем этим делать, как подстраиваться под новые реалии, авантюристка не знала.

  А ведь сначала никакой уверенности на благополучный исход не было: девушка не сомневалась, что ее сейчас будут использовать, как приятный перерыв между виски и сигарой. Ну или не очень приятный – кто их, мужчин, знает? Но вот уж то, что будут чувствовать ковбои, желающие любви по-дешевке, ее совершенно не волновало: Кина была сконцентрирована на себе, и только. Ширма ширмой, крепость в осаде крепостью, но от понимания, что эти веселые улыбающиеся парни без задней мысли – потому что все мозги сконцентрировались впереди и в одном месте, ага – сейчас сделают ее падшей женщиной, становилось тошно. Как бы ты не пряталась, какую бы броню отстраненности не носила, сколько бы потом объяснений не придумала, этот факт навек останется с тобой. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. И далеко не факт, что менее заметный, чем напоминание от Кареглазого.
  И если насилие после принудительного опаивания еще можно пережить, то как оправдать, что случится в ближайшие пять минут? Тем, что их было больше, и они могли избить и все равно заставить? И-и-извините! Так могут оправдываться кто угодно, но леди такое говорить невместно, потому что есть что-то важнее, чем целостность красивого личика и отсутствие боли. Избитой и брошенной еще есть шанс подняться и вернуться к прежней жизни, тогда как добровольно вручившая себя в руки мужчин, причем за деньги, ступит на лестницу, которая ведет вниз и только вниз. С нее тоже можно подняться – вот только это будет другая женщина: прежняя будет навек похоронена под гнетом стыда и позора.

  Ковбои шутили, веселились, подначивали – даже готовы были заплатить больше. Они смотрели на нее – и не видели ничего, кроме женского тела. Их не волновал диссонанс, не беспокоило нежелание уличной девки не то, чтобы обслуживать – улыбаться. Похоть застила им глаза, и противостоять этому было нечего. Для того, чтобы идти против течения, нужны силы, а их у проигравшей свою ставку картежницы не было. Оставались только гордость да остатки самоуважения, в которые она куталась, как в обрывки одежды. Ни на слова, ни на эмоции, ни на что не было сил – только лишь на то, что держать спину прямо да не удариться в громкий, заливистый рев. А ведь как хотелось! Как тянуло выплеснуть весь свой страх вместе со слезами. И пускай плач не защитит от насилия, но хотя бы в груди не будет кипеть и клокотать этот обжигающий котел ожидания боли и позора.
  Вот если бы кто-то типа нее попал бы в такую ситуацию и не покорился, став на пути жаждущих низменных удовольствий мужчин стеной сопротивления, если бы кто-то своим достоинством отпугнул их, осознавших, сколь они не правы – о, Кина бы гордилась таким человеком. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна. А, значит…

  Рассказчик, поведавший однажды эту историю, не ошибся, говоря, что в Замке Души мисс МакКарти пребывало немало особ. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?
  Рассказчик, помнится, перечислил многих из них – но в то время, когда ковбои предлагали грязнуле-красотуле перестать ломаться, голос взяла та, что предпочитала в этих чертогах души обитать в самой глубине подвала, выходя к остальным только для того, чтобы поделиться «советами» и уговорить владелицу поступить так или иначе. У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой, и дружбу, если, конечно, это можно назвать дружбой, она водила только с Грешницей, которая в приличном обществе тоже не особо-то часто мелькала.

  Пассаж ее, возникший в мыслях Кины, был абсолютно прост и даже прямолинеен, при этом не лишен некоторой своеобразной логики. Если облечь весь тот сумбур, который проскочил за несколько минут, пока мисс МакКарти, пытаясь прикрыть срам рукой, жалась в углу полутемного сарая, в слова, то вышло бы что-то вроде:
  «А стоит ли ломаться, дорогуша? Подумай сама: так или иначе, а тебя все равно бросят лицом в солому и отымеют. Только, если ты будешь изображать из себя ледышку, тебя изобьют и к тому же не заплатят. И мы умрем здесь, в грязи и сене! Ты умрешь, и больше не будет ни горячей ванной, ни мягких простыней, ни азарта игры, ни мести обидчикам, ни-че-го! Оно те надо?
  Ты же ирландка, Кина! И раз уж ты в тупике, то надо извлечь из ситуации максимум выгоды. Раз все равно тебя сделали шлюшкой, то прими эти правила и сыграй так, чтобы у всех глаза на лоб полезли! У тебя же просто стоит выбор между тем, чтобы получить хоть что-то, или не получить ничего вовсе! А выбираться из этой клоаки надо, как ни крути. Ты же по-прежнему в ней, хоть и смотришь на звезды!
  Ты же итальянка! Ты, может, и не самая опытная, зато горячая и страстная: покажи этим олухам, которые слаще морковки ничего в жизни не ели, что такое настоящая южная женщина! Дай им со всем пылом любовь по-французски, по-итальянски – да по-всякому! Пускай они уходить от тебя будут на широко расставленных ногах и с широкой довольной улыбкой на лице: думаешь, за такое они не отблагодарят тебя денежкой? Еще как расщедрятся, да еще и с приятелями поделятся, какая ты пламенная штучка. А это значит, милая, что ты очень быстро накопишь столь нужных тебе денежек: они же ведь тебе нужны, верно? А потом уедешь отсюда, и вне Эллсворта никто не будет знать, чем ты заработала на билет. Захочешь, продолжишь потом радовать собой мужчин и высасывать их кошелки досуха, нет – твое право.
  Ты же умница! Здесь это так, разминка – а вот в «Куин оф Хартс» ты можешь действительно развернуться. Ты же красотка, и брать будешь наверняка неплохо. И ты знаешь, что
  Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. А лучший способ побороть искушение – поддаться ему, верно? Ты сделаешь их мир чуточку лучше, если подаришь немного своего тепла: избавишь их от забот, от усталости и напряжения и не дашь согрешить с кем-то еще. Разве не благородно – пожертвовать собой ради них и ради других, тех, к кому они придут вместо тебя? Подумай, мисс МакКарти, достойно ли тебя вот так ныть перед ними, растекаться слезками – они это не оценят. Не мечи бисер перед ними, но шагни навстречу – измени их собой, дай понять, что даже ёрзанье в сарае может оказаться возвышенным.
  Ну же, соглашайся, улыбнись им и взбей так игриво волосы, ножки чуть расставь, чтобы они почти все увидели, но не до конца раскрыли все свои тайны. Предложи им меньше болтать – ну или, напротив, чем-нибудь занять твой очаровательный ротик. Это твой единственный шанс!»

  Это, конечно, был сильный удар, предлагавший самый простой вариант, практически гарантирующий возможность остаться здоровой и даже, возможно, сытой. А уж если стрясти с них деньги за порванные одежды… Зачем было пытаться остаться неприступной? Ради чего?
  И все-таки Кина молчала, сохраняя кажущуюся невозмутимость и прямую спину. Она знала, что ее держит, и не собиралась отказываться от этого якоря: ведь без него мутные порочные воды сорвут ее со стоянки и унесут куда-то в неизвестность, откуда нет возврата. Имя этому якорю было простое – гордость. Хотя, как подозревала авантюристка, это добродетель в ней плотно граничила со смертным грехом – гордыней. Улыбнуться, покориться, признать себя проигравшей, стать, наконец, той, кем хотел бы видеть ее Кареглазый – как с этим можно жить? Как можно дальше уважать себя, если, когда смотришь в зеркало, чувствуешь только брезгливость?
  Возможно, вся беда в том, что ирландка была о себе слишком высокого мнения. Даже сомневаясь, насколько она леди, «мисс» МакКарти не считала для себя уместным отдаваться первым встречным в подворотне, а равно в сарае, не то, что за изначальные полдоллара, но даже и за предлагаемые потом пять полновесных монеток. Да и в принципе за ту сумму, которую могли заплатить эти трое. Вот если бы она сейчас оказалась в просторном номере «Куин оф Хартс», умытая, чистая, благоухающая и немного пьяная, пускай и нищая, как церковная мышь, и за возможность провести с ней ночь предложили долларов триста, а то и пятьсот – тогда бы, возможно, слова Кины-с-рожками упали бы на благодатную почву, и история могла пойти по совершенно пути.
  Но из песни слов не выкинешь.

  Мужчины все больше распалялись, и девушке становилось все страшней. Пока двое все перешучивались, третий стоял в стороне с недовольной миной, и это пугало еще больше: что творится в голове у этого молчуна, какие темные фантазии и желания там гуляют, чем станет их реализация для самой ирландки, лишившейся всех путей к отступлению? От тех, смешливых, хотя бы понятно, чего ожидать! Но выбора уже не было: свои карты она уже кинула на стол, твердо заявив «райз», и пасовать теперь было нельзя; не перед этими – перед самой собой. Ведь нельзя же достойной даме метаться, как уж на сковородке, и ломать свои убеждения об колено просто из-за того, что кто-то сильнее, но при этом слеп, как новорожденный котенок?

  Поддерживая так себя, Кина думала, что хуже уже не будет: что же, реальность доказала ей обратное. Устав от ее молчания, техасцы решились на то, чего она больше всего боялась – посовещавшись коротко, собрались позвать приятелей. И ладно бы просто позвать: ОНИ. СОБИРАЛИСЬ. ОТДАТЬ. ЕЕ. НЕГРУ!!! Вот тогда картежница чуть не сломалась окончательно. Вот уж это точно пережить было нельзя: ни за какой ширмой, ни в какой крепости не укроешься. Это… Это… Это же как с животным! Это же сразу можно ставить на себе крест – никакие оправдания не помогут! И не принесет воздаяния никто – юг далеко, да и там те господа, кто ходили в гражданские патрули, давно сложили головы на войне или лишились всего, что имели, и вынуждены не жить, но выживать.
  Вся кровь отхлынула от лица девушки, ставшей белее мела. Еще чуть-чуть и, казалось, ее хватит удар: глаза расширились, еще пуще скривились губы, дорожки слез стали полноводными реками. Продолжая слабые попытки прикрыться от похотливых взглядов, Кина мелко задрожала, чувствуя, что вот-вот последует «совету» забыть обо всем самоуважении и пасть на дно: только бы не пустили по кругу, да еще и с участием негра! Уж лучше согласиться добровольно, тем более, что парни добрые, и еще готовы дать ей шанс! К тому же, раз не сделали больно до сих пор, может, и потом не обидят?
  Да и подленькая, грязненькая мыслишка тоже заползла: а вдруг понравится? С Деверо она была на седьмом небе от экстаза, с Тийёлем поначалу тоже. В Батон Руже… Там она сама, когда дело дошло до тела, лежала неподвижно, рассуждая все больше о вещах отстраненных и о своем грехопадении. А если все-таки самой проявить инициативу и, в том числе, позаботиться о своем удовольствии самостоятельно? Если убедить мужчин не словами, но действиями, что за нежность и ласку, аккуратность и плавность им воздастся с торицей? Быть может, забыв о том, в каких она стесненных условиях и в каком позорном месте и представив, например, рядом милого Ната, она сама сумеет достаточно распалиться? В конце-то концов, мечталось же не раз согреться в чужом пламени, отпить страсти и жара не только за карточным столом, но и в любви! Пускай и искаженный, как в кривом зеркале, но теперь у нее есть шанс попробовать.
  Искушение? Искушение, да – то самое дьявольское, черное, которое вроде и понимаешь, что отвратительное, но все равно не можешь до конца выкинуть из памяти. Оно живет где-то там, в глубине, и поднимает свою уродливую голову, когда ты чувствуешь слабость. И вот это-то, идущее от тебя самой, не менее опасно, чем-то, что творится снаружи. Перед самой собой спасовать всегда легче: тогда и оправдание найдется, и проблемы покажутся меньше, и, какая-никакая, а вернется уверенность. Вот только это искушение тебя подточит, как вода – камень, и не оставит и следа от прежних идеалов и стремлений, исподволь, шаг за шагом, подменив их на новые. И тогда прежние знакомцы тебя уж не узнают.

  Кина МакКарти не была человеком со стальной волей, не была ни упрямой праведницей, ни искренней фанатичкой. Она уже раз усомнилась в себе – и теперь эта червоточина зияла, как открытая рана. Она не была всесильна, и держалась теперь только на остатках убеждений да собственной слабости.
  Наверное, она бы выбросила белый флаг, если бы не сжавший горло от испуга спазм… и не внезапное выступление сделавшего шаг вперед Молчуна, после которого все изменилось.

  Поначалу никаких оснований предполагать, что ситуация как-то изменится в лучшую сторону, не было: попросил он своих напарников «уйти погулять» - и то уже неплохо, что «клиент» будет всего один, а не трое и не толпа. Наверное. За это бы его следовало поблагодарить, но у и без того перепуганной Кины никаких душевных сил на такую благодарность не оставалось. Да и зачем говорить «спасибо» тому, кто так или иначе столкнет невольно ее в пропасть? Девушка, которую, наконец, выпустили из рук, упала на попу и спиной вперед резво начала отползать, пока не уткнулась в плохо обструганные шершавые доски стены, неприятно царапнувшие спину. По-прежнему молчаливая, она во все глаза наблюдала за перепалкой, понимая, что не сможет ни сбежать, ни противостоять мужчинам. Две бригады осаждающих сейчас уйдут от стен крепости, но и оставшейся достаточно, когда гарнизон слаб и держится только на ничем не обоснованном упрямстве.
  Но Молчун – техасцы его называли Шоном, кажется – вместо того, чтобы продолжить торговаться или приступить к удовлетворению своих незамысловатых желаний, решил сначала поговорить. Доверия, конечно, это не прибавило, и Кина продолжила дичиться, зажимаясь в углу. Единственное, что она сделала – это дерганым движением притянула обрывки платья, прикрыв им грудь и покрытые мурашками плечи: слабая преграда, но лучше, чем вовсе никакой.

  Вжимаясь в стену и подрагивая мелким бесом от холода и нервов, еле прикрыв почти обнаженное тело, Кина тяжелый взгляд к небесам. Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.
  От такого зрелища итало-ирландка дернулась, припомнив, как на ней оставляли болезненные метки, требуя унизительного ответа. «Интересно, - подумалось ей, - и этот тоже решит прижечь меня, чтобы покладистее была? Господи, ну за что мне такое наказание-то? Француженку и этому тоже подавай, свет клином на них сошелся… Как они мне надоели, кто бы знал, как мне все это надоело… Боже, как я хочу, чтобы все это прошло, как страшный сон, и я очнулась в таком хорошем, таком уютном и спокойном Эбилине! А этот еще о месте рождения своего распинается… Мне-то какое дело!? Или уходи, или… Или делай, попытайся делать то, за чем явился, только не мучай меня ожиданием!».

  Ожидание для Кины действительно было сродни пытке: одно дело, когда этого требуют карты, и ты просто выжидаешь удобный момент, и совершенно другое – когда от тебя ничего не зависит, и ты лишь подчинена воле обстоятельств. Чтобы пережить это острое, болезненное чувство, нужна добродетель смирения и терпения, но ни тем, ни другим авантюристка в должной мере не обладала. Она могла только нервничать, сидя как на иголках, да крепко сжимать пересохшие, как пустыня, губы, удерживая себя от поспешных слов, действий и громкого истеричного срыва, в котором ты забываешь обо всем, всецело отдаваясь душевным терзаниям.
  Самоуверенная и при этом легкомысленная, ирландка любила, чтобы игра шла по ее правилам, но с приездом в Эллсворт все подобные стремления пошли прахом: став заложницей обстоятельств, она была вынуждена следовать им. Раньше, до всего произошедшего, она бы уверенно заявила, что для того, чтобы выплыть, надо барахтаться и плыть, пускай даже и против течения. Но теперь стало очевидно, что возможности ее ограничены, а слишком резкая игра в жизнь может принести гораздо больше бед, чем безоглядный риск за карточным столом. За какие-то два дня жизнь научила ее молчать, но принимать все происходящее со стоицизмом еще не научилась.
  Но… вопрос был задан нейтрально, двойного дна, по крайней мере, на первый взгляд, не имел, и картежница не выдержала. Отведя взгляд в сторону, она бросила, словно в пустоту, что действительно является уроженкой Луизианы, но к подданным Наполеона III никакого отношения не имеет. Представилась – скорее по вбитому насмерть приличию, чем от желания, чтобы он знал ее имя. Ковбой представился в ответ.

  А потом… Чтобы взрослый крепкий мужчина, пришедший к ней в компании парней, решивших снять шлюху, зарыдал у нее на плече? Это было как шок, как револьверный выстрел в голову, как лошадь, внезапно заговорившая с седоком? Несколько секунд ирландка, сама плачущая, прищурившись, смотрела на Шона, не имея ни малейшего понимания, что происходит, и не представляя даже, что вызвало такую бурю чувств. Она даже покачала головой в недоумении, словно надеялась, что все это только видение, которое сейчас развеется, и мир вернется пускай в злую и жестокую, но привычную и предсказуемую колею. Слезы мужчины выбили у нее землю из-под ног, и теперь она никак не могла обрести опору, не смея даже предполагать, что будет дальше.
  Непредсказуемая неизвестность оказалась ничуть не менее пугающей, чем обреченное ожидание.

  А потом он начал делиться наболевшем. Почему именно сейчас, почему именно с ней – Кина не понимала, да и не до понимания сейчас было. Ее нельзя было назвать излишне сострадательной или милосердной: той, кто обчищает людей в карты, подобные черты не к лицу, равно как и шпионке, пускай и любительнице. И все же плачущий мужчина, изливающий ей душу, мужчина, у которого наболело настолько, что он не смог сдержаться и выплеснул все свои боль и непонимание на незнакомку, не мог оставить Кину равнодушной. Ну не могла она спокойно сидеть и смотреть, слушать и сохранять олимпийское спокойствие! Кем бы она была, если бы оказалась такой черствой, как вашингтонский банкир?
  Много времени на то, чтобы девушка сама перестала плакать – не потребовалось: слезы высохли, словно четырехлистный клевер к глазам приложили. Чуть помявшись, Кина неуверенно коснулась плеча Шона, и тут же одернула руку: а ну как тот поймет все не так? Убедившись, что подозрения так и остались домыслами, девушка осторожно начала гладить того по плечу:
  - Чу-чу-чу… Может, передумает, может, не отошла еще от обиды? Или не верит, что после такого ее жизнь вернется в прежнее русло? Чу-чу-чу… Поверить не хочет, что ее примут в общество, не унижая, да и вообще – примут. А может, - Кина замялась, плечами передернула, и не закончила мысли, понимая, что идущие от бездны в душе слова о том, как притягательно падение, вряд ли утешат ковбоя. – А может, - закончила мягко она, - нужны не твои слова, но человека, который станет для нее дороже всех, и ради которого она оставит это предосудительное ремесло. Чу-чу-чу… Ты поступил так, как было правильно, и не вини себя за то, как все вышло…

  Ирландка старалась утешить парня, но нет-нет, а перекладывала беду то Шона, то его сестры на себя. Осталась бы она шлюхой, если бы появился шанс все исправить? Ни за что на свете! Сказала бы нет брату, пришедшему помочь? Память услужливо подбросила искаженное от боли лицо Марко, и Кина сглотнула, сдерживая горький стон: это было вынужденно, но, если бы брат был хорошим и добрым, она бы не заставила его так плакать. Ранить сердце семье – что может быть хуже? Она и сама наверняка причинила родным немало горестей, сбежав, а потом не посылая ни строчки, но у нее на то были причины – она опасалась за свою жизнь и за то, что близких могут наказать за связь со шпионкой!
  А поверила бы она в то, что на ней нет вины за то, что протянутую руку помощи не приняли, или бы, как этот бедняга, тоже бы винила себя. Уговаривать она его уговаривала, но верила ли в сказанное сама? Нет. Все-таки нет. Не бывает безвыходных ситуаций – бывают неубедительные слова и слишком мало приложенных усилий. Шон, может, и вправду сделал все, что мог – он парень простой, безыскусный, но она сама, образованная, не глупая, опытная, просто не имела бы права заявить, что ее не послушали – отказ был бы только ее виной, только результатом ее ошибок, и никак иначе.
  Мы сами выбираем пути, сами идем по ним, сами строим себя из того, что дает нам жизнь. И сами отвечаем за все ошибки: игры не с теми людьми, одиночество, решение конфликта убийством. И за невозможность помочь кому-то, кто не может помочь себе сам – тоже. Легко винить другого, легко говорить о силе жизненных обстоятельств: куда сложнее признать свою неправоту. Но только такое признание – первый шаг на пути к исправлению и развитию. И в этом внутренняя сущность хорошего человека – не статика, но динамика, развитие и самосовершенствование. Путь к Богу, если говорить по-церковному, пускай тернистый и непростой.
  Вот только не ото всех грехов можно отказаться с легкостью…

  Шон с яростью швырнул бутылку об стену, и продолжил заливаться горькими слезами. Это было страшновато: а ну как он распалит в себе ярость и решит выместить ее сначала на стенке, а потом и на той, кто стала невольной свидетельницей его слабости? Кина решила не рисковать, и бросив короткое: «я сейчас», постаралась хоть как-то одеться – и просто самой было некомфортно сидеть полуголой, и не хотелось все отморозить – итак ночевка в сарае могла привести к пренеприятным последствиям: помимо того, что был немалый шанс заработать энфлюэнцу, можно было отморозить все по женской части и навсегда лишиться даже шанса все исправить, начав спокойную семейную жизнь с любимым человеком и, чем черт не шутит, с детьми. Не сегодня и не завтра, ясное дело, и даже, наверное, не через пару лет, хотя сердцу, встреть она снова Ната или кого-то, похожего на него, приказать было бы сложно – по лет через пять, может быть, семь… Это уж как карта ляжет, к чему гадать? Ведь не до старости ей ездить по городам и городишкам, обыгрывая в карты простофиль и рискуя собой? Когда-то все равно придется остепениться! Ну, наверное.
  Так далеко и подробно Кина не загадывала, предпочитая здесь и сейчас туманным перспективам, но общее представление о том, как ей хотелось бы провести жизнь, она имела. Правда, не забывая о том, что тот, кто хочет рассмешить Бога, может поделиться своими планами. Но все равно – получать к вороху проблем еще и болезни она, понятное дело, ни в коей мере не желала.

  Ковбой замолчал, продолжая всхлипывать, и девушка села рядом с ним, обняв ноги и уткнувшись носом в колени. Какое-то время они вместе молчали, и ирландке начало казаться, что за этой тишиной скрыто нечто большее, чем отсутствие слов: некое единение общей бедой, пускай и вызванной разными причинами. Ведь у нее самой все было хоть и не так, но с тем же результатом – с той лишь разницей, что сама картежница с радостью бы оставила такое существование, успевшее за два дня ей опостылеть донельзя.
  Эти общность, желание самой выговориться, и попытка отвлечь мужчину от грустных развлечений и побудили ее к ответу. Вначале тон Кины был сухим и надтреснутым, безэмоциональным и холодным – так было проще отгородиться от собственной боли; но вскоре чувства, теснящиеся в груди, добавили словам пылкости, а лицу – несчастное выражение, словно у человека с больным зубом.
  - Понимаю… Не до конца – но понимаю. Вот уже второй день как меня бросило на дно, и никакого желания оставаться здесь нет. А ведь я даже представить себе не могла, что все так обернется. Я ехала из Канзас Сити в Денвер, и решила остановиться здесь, в гостинице заночевать на мягких простынях. А тут узнала, что внизу играют в карты по-крупному. А я… Я считаю себя не самым плохим игроком, и решила, что это будет приемлемым времяпрепровождением. Двое сами ушли, остались двое. Подозрительные типы – но, думала я, джентльмены. А что мне может угрожать, я же девушка… Как же!
  Сначала они меня спровоцировали, шулером обозвав, потом напоили насильно – ур-роды… А я не запойный пьяница, чтобы полбутылки бурбона без последствий пережить. Оттащили меня в номер – заботились, дескать. А там… - авантюристка снова сглотнула ком, чувствуя, как подступают к глазам слезы, и вновь воздела очи горе, стараясь сдержаться, - плохо мне там было, а я даже воспротивиться не могла, хотя, будь не опоена насильно, скорее бы умерла, чем позволила бы им так себя вести.
  Они, - не удержавшись, девушка всхлипнула, сжав через сорочку крест, - решили поиграться со мной… Со мной! Негодяи ненормальные… Ты представляешь! Окурки об меня жгли, издевались, слова разные говорить заставляли, больно делая, из… Плохо мне сделали, - Кина закусила нижнюю губу и спрятала лицо в коленях, бубня оттуда, - а потом, чтобы окончательно растоптать, обокрали и испортили всю одежду и номер изломали. Владелец гостиницы как увидел это, не поверил мне и вышвырнула на улицу. И вот теперь я в чужом городе, без денег и почти без одежды, и не знаю, как мне выбраться отсюда…
  А ведь я им зла не делала, видит Бог! – где-то внутри екнуло напоминание о выстреле в Кареглазого, вызвав одновременно досаду от неудачи и понимание того, что формальный повод у изуверов был, – Это не месть была никакая, не воздаяние, а просто… просто… Просто желание унизить, потому что они сильнее, а я – слабая девушка. И теперь, - раздался громкий всхлип, - ни одна живая душа мне не верит, потому что верят своим глазам. А ведь я, если бы была падшей, просто пошла бы в бордель – я же не страхолюдина какая-нибудь, чтоб на улице мыкаться! Но я все же воспитана иначе, и не могу себе позволить так унизиться… Думала, что надо хотя бы к кому-то на честную работу попроситься, на одежду приличную, - дернулось плечико, - да дорогу до дома, где деньги есть, заработать – а как иначе-то? А тут вы… Они, в смысле. Думала все, пропала я, сделают со мной то, что хотят, и я вовек не отмоюсь. И молчала поэтому – словам не поверят, так хоть уйдут, может, устав склонять меня к блуду.
  Вот такие дела вот…

  Кина не знала, на что рассчитывала, говоря все это – слова сами просились наружу. И все же недоверие в голосе Шона, поинтересовавшегося, правда ли все рассказанное, почему-то сильно ее ранило. Она ему душу в ответ открыла – а он, как Фома, не верит ни слову. А значит… Не такой же ли он, как и все, просто чуть более внимательный и чуткий? Да, наверное. Будь у него другая жизнь, светлее и чище, он бы поверил, но ковбой наверняка видел столько грязи, что теперь просто запер сердце на замок, убедив себя, что чистоты в этом мире не осталось, а то, что выглядит дурным, дурным и является по сути своей. Вот и теперь – сердце ему говорит одно, а разум другое. И послушается он наверняка второй голос, потому что от первого может стать слишком плохо. Наивные долго не живут – это картежнице было понятно, как божий день.
  А если не поверит, то… Тут Кина похолодела: «Mamma mia! Он же решит, что он ко мне со всей душой, а я вру в глаза, напрашиваюсь на заботу и опеку! О, Мадонна! Вон как кулак сжал. Ударит сейчас, как пить дать ударит, и все, убьет на месте, а не убьет, так искалечит. О-ох, за что же мне такие испытания! Врать не могу, за правду сейчас пострадаю… Настаивает вон на ответе, давит… Ой что щас буде-ет, Киночка!», - девушка вжала голову в плечи, практически ощущая на загривке тяжелую длань Шона. Может, ну ее, эту правду?».

  Страх быть избитой снова привлек «Кину-с-рожками». Наверное, если бы те мысли, что проносились в голове мисс МакКарти, можно было бы представить в виде образов, то ее самый порочный двойник, одетая в одно неглиже, наверное, сейчас бы подкралась сзади и, обняв «хозяйку», начала мурлыкать негромко, иногда прикусывая в порыве чувств ушко. Нервный хвостик тоже наверняка бы не остался без дела, пытаясь осторожными касаниями вызвать у девушки желание, забыв обо всем, нырнуть в море наслаждения и страсти. Ласково поглаживая то плечи, то талию, то сжимая грудь, персонификация внутренних демонов Кины, демонов, что живут в каждом из нас, ласково посоветовала отступиться и признаться в чем угодно – иначе же смерть или такие травмы, что лучше умереть на месте!
  А смысл сопротивляться? Техасцы ушли – так придут другие, не сегодня, так завтра: вечно же скрываться не получится. Шон ей не поверил – не поверят и другие: а с чего бы, где доказательства, что все сказанное истинно? Даже если он сдержится и не ударит, что вряд ли, даже если уйдет, не притронувшись из-за нахлынувшего чувства брезгливости, то на его месте все одно окажется тот, кому будет плевать и на истории, и на грязность, и на то, что девушка будет лежать колодой под ним. А найти работу здесь будет непросто – как много людей готово принять шлюшку-побирушку и дать ей крышу над головой и одежду, не боясь, что она их обворует? Да и многим ли в таком городе, как Эллсворт, нужна домашняя прислуга? Вряд ли здесь много обеспеченных дам – а если даже найдется мужчина, готовый нанять работницу, где гарантия, что он спустя пару дней не залезет под юбку, предупредив, что слово «нет» будет равносильно выкидыванию на улицу?
  Зачем суетиться, дергаться, пытаться отсрочить неизбежное? Чему быть, того не миновать, так не лучше ли не ждать, пока объявится новый Кареглазый, а сдаться этому хорошему парню: чай, памятуя о своей сестрице-блуднице, они тебя не обидит! А если будешь ласковой и старательной, так и вовсе растает! Вверх и вниз, подалась и отстранилась, прильнула на миг и вздохнула прерывисто, картечью из глаз жахнула наповал – и все хорошо. И, главное, ни-кто и ни-че-го не узнает!
  Просто? Просто. Не зря слова страдание и страсть так созвучны, так не лучше ли выбрать то, которое наименее опасно?

  И Кина не стала молчать, как того просили ее внутренние демоны, и сделала свой выбор. Выбор стоять на правде до конца. Выпалила «Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Все. До последнего слова», - и зажмурила глаза, ожидая удара. Удара, которого не последовало.

  Как и прежде, девушка затруднилась бы ответить на вопрос, почему так упорно стояла на своей позиции, готовая даже рискнуть здоровьем и даже жизнью, лишь бы еще больше не опозориться, пускай и перед самой собой. Что бы ей не шептали на ухо, как бы это заманчиво не звучало, сколь бы не было просто выбрать лестницу вниз, а не наверх, Кина не собиралась сдаваться. Может, она и не леди, а лишь ее тень, но и не проститутка. Больно будет или нет, но она больше не позволит себя никому втаптывать в грязь – ни Кареглазому, ни этому хорошему парню, в общем-то, так похожему на молодого бычка. Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.
  - Правда, - повторила она. И посмотрела глаза в глаза, уже не чего не ожидая, ни хорошего, ни плохого. «Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?

  А удара не последовало. Шон Пирс, простой ковбой безо всяких латинских мудростей и богатого образования, понял все так, как оно есть на самом деле. Оказался зрячим в стране слепых – и извинился. Именно этим он и перевернул с ног на голову весь мир Кины МакКарти, отчаявшейся уже достучаться до людей.
  Многие видели веселую Кину, сдержанную, задумчивую, собранную, ироничную, задумчивую. Были и те, кто видел ее плачущей, слабой, опустившей руки. Кто-то видел ее истово молящейся, кто-то – обуреваемой унынием, иные – полыхающей гневом, видели ее и перепуганной. Но растерянной, непонимающей, как такое возможно, потерявшей дар речи раньше она была только на полыхающей «Султанше» - но там это было приправлено страхом, смешанным с апокалиптическим присутствием. Теперь здесь, в чужом сарае, на прелой соломе, полуголая, рядом с незнакомым мужчиной, она испытала почти тоже самое: только непонимание это было не смерти подобно, но воскрешению.

  И как теперь реагировать, Кина не представляла, застыв в прострации и отвечая односложно только на те вопросы, что были обращены непосредственно к ней. Вот что сказать теперь? Поблагодарить сухо? На шею броситься, слезами заливая? Недовольно проворчать, почему так долго? Рявкнуть, что с леди так себя не ведут? Улыбнуться поддерживающе? Книксен сделать, наплевав на неподобающий вид? Или просто руку пожать и проникновенно посмотреть?
  Ни на что она не решилась. После слов Шона как гора с плеч свалилась, а следом за тем мужчина развил бешеную инициативу, и было уже не до рассуждений и не до ковыряния в себе. "Я подумаю об это завтра" - примерно так можно было сформулировать мысли ирландки: уж больно быстро все завертелось.

  Шон не просто поверил - он, как и подобает приличному джентльмену, даже если он ни разу джентльменом не считается, решил приложить все усилия, чтобы помочь той, кого он считал леди. Прикрыл своим пиджаком почти что наготу девушки, перенес на руках через грязь - Кину никогда раньше прилюдно на руках не носили, и ощущение это было незабываемое. Как будто она не просто достойная дама, но всамомделешняя графиня, которую спасает ее верный рыцарь. А он и вправду защищал ее: от чужих взглядов, от грязи, от насмешек уродца, словно вчера выползшего из зловонной канавы, где он раньше всю жизнь обретался, и где, не приди «кавалерия», могла встретить свой конец «графиня».
  Теперь можно было бы расслабиться, если бы не опасение, что все хорошее может слишком быстро закончиться, да промелькнувшая подленькая мыслишка, не обманывает ли она парня невольно: не будучи леди, или, как минимум, будучи не до конца леди, она своей историей вынудила Шона обращаться с ней, как с достойной дамой. Правильно ли это, или она должна была испить чашу скорби до конца, полагаясь только на свои силы? Или, может, дело не в ней и в ее словах, а в сердце этого простого парня, и он ровно также бы помог любой попавшей в беду девушке просто потому, что так правильно?
  Стоя за спиной мужчины, ирландка целиком и полностью доверилась ему, препоручив ковбою разбираться со всем самостоятельно: в конце концов, у того был какой-то план, так что ему и флаг в руки. К тому же, чего греха таить, где-то на краю сознания авантюристка ощущала, что это приятно – довериться кому-то, укрыться за его надежной спиной и переложить все свои проблемы на чужие плечи. Тем более, когда этот «кто-то» действует не из-под палки, а по зову сердца: вдвойне приятно, что в наш просвещенный девятнадцатый век, век победившего материализма и рациональности, благородные душой люди остались не только среди южных джентльменов, для которых такое поведение норма, но и среди тех, от кого подобных поступков не ждешь.

  Идеи у Шона и вправду были – и оставалось только поражаться, с какой напористостью он их претворял в жизнь. Деньги, недовольство, возражения – все это было подобно хилым оградкам из веточек, которые стояли на пути увидевшего красную тряпку быка. А уж когда хозяин вякнул о том, что он пришел со шлюхой… От громогласного гарканья ковбоя Кина сама прижухла, радуясь, что на нее так никогда не орали.
  Вот только стоящий за стойкой негодяй ничего подобного не чувствовал: гнилая душа, оно и ясно. Вместо этого он позвал охранника, хотя, может, тот и сам выполз на шум. Кина посмотрела на возвышающегося на Шоном громилу, оценила размеры кулачищ, похожих на два кузнечных молота, прикинула, какой у него может быть крепкий череп, потому что мозгов в голове было явно немного, и пришла к выводу, что бритый очень опасен: не так, как Кареглазый, походящий скорее на затаившегося каймана, а как озверевший кабан – благо, поросячьи глазки имелись в наличии.
  А вот ее защитнику было хоть бы хны: парень, не чинясь, предложил бугаю определить, кто имеет право остаться под крышей, на кулаках. И тогда Кине снова стало страшно – не за себя, за парня. Она-то что – вернется к тем проблемам, в которые была утоплена еще четверть часа назад, а вот Шону придется нелегко после того, как по нему отходят такими орудиями убийства, как кулаки лысого. Как можно противостоять такому здоровяку, ирландка просто не представляла, и уже практически вживую видела, как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. И чем закончится, тоже представляла – ничем хорошим.

  Но пасовать горячая дочь итальянца и внучка ирландца не собиралась – это было против всех ее правил. Пускай драться для леди невместно, пускай даже дедушка, научивший ее жизни, ничего подобного не показывал – это не повод бросать своего рыцаря в беде. Пускай нет никаких подручных средств, пускай нет умения: их заменит пыл сердца и уверенность в своей правоте. Даст Бог – гигант отвлечется на Шона, а она успеет ударить его по тестикулам, где, вроде как, у мужчин самое уязвимое место. А если подойдет хозяин, то можно, завопив, подобно bean sídhe, кинуться на него ведьмой и, хотя бы, расцарапать этому хорьку лицо так, чтобы память навек осталась.
  «Ну, изобьют нас двоих тогда, - зло думала ирландка, - ну выкинут в уже знакомую мне грязь – переживем. Я – не одна, мы вместе, и вместе справимся. Товарищи Шону наверняка помогут, или, по крайней мере, не оставят. А значит, его и подлатают, и с собой возьмут. А он уж наверняка добьется, чтобы я поехала с ним. Да хоть куда, только прочь из Эллсворта. Ну, стану я ковбоем… ковгерлом? – перетерплю уж как-нибудь. На дедушку готовила – поготовлю на ораву мужиков, чего уж. Обстирывать буду, не без этого. В седле я худо-бедно держаться умею, так что обузой не стану… А что уж там дальше, видно будет – Бог и Дева Мария не оставят свою дщерь в беде. Может, отработаю, может, займу и отыграю – разберемся.
  А пока… Пока надо стоять за того, кто мне поверил, кто не испугался кабана этого. Кто нес меня на руках через всю эту паршивую дырень, наконец! Ну уж нет, я не позволю Шону оставаться в одиночестве. За добро воздавай добром – на том и стоит свет. Леди я, не леди – к дьяволу под юбку все это. Я должна помочь – это единственно правильно и истинно, не будь я Киной МакКарти… Камиллой д’Арбуццо!
  Но для начала… Пускай мужчина начнет, а я присоединюсь, когда потребуется».

  Как оказалось, не потребовалось: все было, как в картах – решимость одних заставила спасовать других, пускай даже с лучшими картами. Хозяин отеля сдался первым, тем самым сохранив свою рожу для того, чтобы она и впредь бесила остальных постояльцев. Кина, обозрев несостоявшееся поле боя взглядом полководца, узнавшего, что противник недавно ретировался, негромко фыркнула: райз и еще раз райз, только это и принесет успех! А поражения… Что же, и их можно пережить, если не выбрасывать белый флаг перед новыми неурядицами.
  От предвкушения теплой ванной и горячего кофе душа Кины пела, словно в небесном хорале. Скоро ее мытарства закончатся, к тому же Шон – о, слава Богу и рассудительности ее спасителя! – потребовал купить ей одежду. Пускай простую – картежница сейчас была согласна на все, лишь бы прикрыться и не выглядеть больше блудницей… вавилонской, вспоминая, как детки-соленые конфетки цитировали местного падре. Кажется, на этом злоключения, если не все, то самые тяжкие, закончились, и можно было на какое-то время отрешиться от проблем и просто дать себе чуть-чуть расслабиться. Потом будет и анализ, и суета, и молитва, и нервное хождение по номеру из угла в угол, а пока что для начала надо почувствовать себя человеком, а не ползающей в канаве мокрицей.

  Нежась в ванной и чувствуя, как теплая вода смывает с грязью и усталость, и слабость, Кина довольно щурилась, чувствуя себя совершенно умиротворенной. Теперь, после лишений, все ощущалось вдвойне и втройне острее: кофе был крепче, вода – приятнее, а сам простенький номер – приличнее. Опасливое, подрагивающее уныние растворялось, сменяясь прежней любовью к жизни. Даже она сама становилась лучше и чище душой, и только Шон Пирс оставался неизменным – не потому, что был все тем же парнем-просто-парнем, а потому, что выше расти было просто некуда.
  Разбирая спутанные колтунистые волосы, ставшие из неприятно-грязных прежними – темно-каштановыми с медным отблеском, мисс МакКарти рассказала без утайки о своих обидчиках. От Шона она ничего не скрывала, и уже даже не стеснялась – это было фарисейством, хотя старалась излишне и не напрягать молодого здорового мужчину видом женского тела, которое, если верить словам Лэроу и личным наблюдениям самой Кины, весьма привлекало сильный пол. Говорила она это без задней мысли – слишком велики оказались умиротворенность и наслаждение от ощущения себя чистой.

  Оставленные «в долг» доллары Кину не задели, а расческу она приняла с поклоном и словами благодарности. Но вот отпускать своего защитника под пули двух ублюдков… нет, на это она была не готова. Слишком велики риски – все равно, что посадить новичка играть с прожженными шулерами. Да и ставкой будут не деньги, а жизнь. Вот только когда честный мужчина принял решение, кажущееся ему единственно правильным и достойным – черта с два ты его остановишь или заставишь передумать. Она пыталась, пыталась как могла, и даже в какой-то момент поверила, что у нее все получится, но… Шон ушел, оставив ее в одиночестве, и еще долго в памяти Кины, продолжавшей сжимать в руках расческу ковбоя, отдавался стук спускающихся по лестнице каблуков, а на щеке горел прощальный поцелуй.

  Задумчивая и неподвижная, картежница не сдвинулась с места до тех пор, пока вода вовсе не остыла. Лишь тогда, поднявшись, она прошлепала босыми ногами к зеркалу и, подняв взгляд исподлобья, долго изучала и опущенную голову, и поникшие плечи, и синяки от чужих пальцев на теле – одни уже начавшие желтеть, другие совсем свежие. Вздохнув, девушка покачала головой:
  - Эх, Кина-Кина…
  Так и не найдясь, что сказать, она опустилась на стул и принялась медленно и плавно расчесывать волосы, глядя на свое печальное отражение. Против обыкновения, она ничего не пела и даже не мурлыкала тот или иной мотивчик – на душе ее скребли кошки. Будущее, хоть и став чуть более светлым – словно солнце взошло после долгой безлунной ночи – оставалось безрадостным, перспективы были туманными, а тот единственный, кто ей поверил, уехал в неизвестность мстить за нее.
  Приведя себя в порядок и примерив принесенные прислугой одежды, так и ни разу не улыбнувшаяся за это время ирландка легла в постель: от пережитого вновь навалилась давящая, тяжелая усталость, камнем давящая на веки. Девушка надеялась, что она, чуть полежав, придет в себя, или, на крайний случай, поспит пару часов, после чего вернется прежняя бодрость. Смежив веки, она, вымотанная от треволнений прошедших дней, мигом провалилась в густой вязкий омут сна без сновидений, и распахнула глаза только тогда, когда на лице уже вовсю играли яркие золотые лучики не по-осеннему яркого солнца.

  Проснулась она, чувствуя себя бодрой и совершенно отдохнувшей, благо кошмары, возвращения которых следовало ожидать в отсутствие лауданума, тоже, по-видимому, испугались решительности Шона и решили пока не беспокоить хозяйку. Потребовав завтрак и быстро умяв его, хоть и без аппетита, но зато до последней крошки – у Оуэна было вкуснее! – картежница уселась в кресло, завернувшись в одеяло, занавесила тяжелые шторы, окончательно отгородившись от уличного света, и долго смотрела перед собой, иногда прихлебывая кофе.
  Как на зло, хотелось курить – но на это лишних денег не было. Хотелось выпить, чтобы успокоить нервы – но вместе с тем алкоголь и отвращал: сразу вспоминались Кареглазый, вливающий ей бурбон в горло, и Шон, злобно бьющий бутылку, «от которой все беды». Оставалось довольствоваться тем, что имеется, и с тоской вспоминать тот крепкий кофе, от которого в голове воцарялась кристальная яркость мыслей, а в организме пробуждалась бодрость.
  А еще – размышлять, размышлять, размышлять, размышлять.
  Обо всем и сразу. И, вместе с тем, ни о чем конкретном.
  Хотя нет – была одна постоянная мысль.
  Не самая лучшая, если смотреть через призму морали.

  О чем бы она не рассуждала, Кина постоянно возвращалась к тому, что жаждала отмщения. Она хотела смерти для Кареглазого и его партнера – и эта мысль отравляла. Раз за разом она представляла, как Шон, предпочтя топор револьверу, вспарывает брюхо Джетро и разбивает череп Кареглазику, и как те долго и мучительно подыхают. Это успокаивало. Но и пугало тоже.
  Даже самый добрый и снисходительный священник вряд ли бы назвал Кину доброй католичкой, да и она сама считала также. Слишком редко она ходила в церковь, слишком уж от случая к случаю молилась, и даже на исповеди не могла сказать всю правду. А уж грехов за ней было… В Геенне Огненной ее, наверное, давно заждались с персональным котлом, а то и с предложением пополнить ряды рогатой братии. Есть семь смертных грехов – и все она опробовала.
  Гордыня. Самый страшный из всех. Разве не считала она себя леди, таковой не являясь? Разве не ставила себя выше всех остальных, почитая себя и умной, и красивой, и удачливой? Все было.
  Жадность. Алчность. Заповедь «не укради». Разве не воровство ее игра, когда она садится за стол, заранее зная, что будет разорять других, потому что умелее их? И, если этого недостаточно, то как назвать деньги, которые она украла у Лэроу?
  Гнев. Заповедь «не убий». Марко – и больше добавлять нечего. И оправданий тут быть не может.
  Зависть. Разве не хотела она жить так, как живут леди высшего круга? Наверняка это именно зависть, просто не столь явно проявляющаяся.
  Прелюбодеяние. Даже если не вспоминать о любимом Нате, можно вспомнить Батон Руж и указать ладонью на грешницу с птичьим прозвищем – и все станет ясно.
  Обжорство? В меньшей степени, но вкусно поесть и выпить она любит, а значит, грешна и в этом.
  Уныние? Достаточно вспомнить день позавчерашний, и все станет ясно.

  Может, стоило смиренно сносить все тяготы и быть милосердной к изуверам? Понять их и простить, как и положено доброй христианке? Положа руку на сердце, понять, хоть и не без труда, Кина могла. Но вот оправдать и простить… Это было выше ее сил. Да и не факт, что такой поступок был бы добродетелен. Разве «Каменная стена» Джексон не был образцом христианина? О, он был христианнейшим из генералов, хоть и кальвинистом! Но Господь его был словно ветхозаветный: строгий, суровый, к слабостям нетерпимый. Он не требовал щадить дурных людей и помогал тому, кто борется за правое дело – и разве Джексон с его помощью не громил янки? Не-ет, мягкость к тем, кто ее не засуживает, уже сама по себе грешна.
  Почему? Все просто: тот, кто множит зло, и остается безнаказанным, творит еще больше зла, а тот, кто ему не препятствует и подставляет левую щеку, этому злу потворствует. Если зло малое, вроде пьянства да азартных игр – это еще не страшно, но если дело доходит до того, что творили парочка-два-подарочка… Тут само добродетельное смирение станет грехом.

  Вскочив со своего места, Кина пала на колени, сжав в ладошке крест, и начала молиться: сначала по канону, как то подобает, а потом вовсе сорвавшись на простые слова. Она просила за себя, многогрешную, за Ната и за Оуэна, за мистера Биклза и за Найджела, за покойного Чарли и за Майка, за свою семью и за Лежонов. За добрых ирландских парней и за тех, кто в ее обществе пытался поднять голову и распрямить плечи.
  И за Шона она молилась.
  Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.
  Долго еще в полутьме старинная латынь путалась с английским и итальянским, долго в неверном свете виднелась склонившая голову простоволосая девушка в белой сорочке, стоящая на коленях и никак не не могущая окончить долгую, как ночь в прерии, молитву...

  Почти весь следующий день мисс МакКарти то отдыхала, глядя в потолок, то бесцельно слонялась по номеру. Выходить на улицу не было ни желания, ни необходимости, к тому же никто не мог дать гарантии, что она не встретится с давешними техасцами, а те не решат продолжить начатое. Только к вечеру, когда ржавый диск солнца пополз вниз, она обрела некое подобие гармонии, так что и мысли стали умиротворенными, сместившись с Бога, в котором нередко ищут опоры страждущие, к прежней теме: себе любимой. Или, вернее, тому, кем же она являлась на самом деле. Вопрос этот был подобен занозе, и избавиться от него было не так уж просто. Да и ответ найти было столь же сложно, как вытащить застрявшую между лопаток щепку.
  К тому времени, как ночь перевалила за середину, а луна снова спряталась за тучами, Кина было вынуждена признаться себе, что леди в полной мере этого слова она не является – так, лишь тень того, кем дóлжно было бы стать. Осознавать это было горько, но было и утешение: совсем уж пропащей она не является, раз уж чистое сердце Шона – о, Мадонна, как же он сейчас? – откликнулась на ее зов.

  Да и майор Деверо не полюбил бы ее, если бы она была недостойной. Конечно, с того времени многое изменилось, и она стала из Милли Тийёль Киной МакКарти, но ведь то, что было в ней заложено изначально, осталось! Да и не столь хуже она стала с тех времен, когда жадно целовала губы Натаниэля! Нет, такой человек, как Деверо, не полюбил бы всем сердцем грешницу.
  К слову сказать, в гибель Ната девушка просто не поверила. Вернее как – поверила, но старательно гнала от себя эти мысли, убеждая себя, что Мишель придумал смерть Майора в своих целях, а то и попросту соврал. Не такой человек Деверо, чтобы так просто позволить себя прикончить: он наверняка бежал из тюрьмы, обманув охрану, и уплыл куда-нибудь в Аргентину, а потом, когда война закончилась, не вернулся в державу наглых победителей. А, может, и вернулся, и теперь ищет ее! К тому же шпионов такого уровня, как Нат, так просто не казнят: это же несусветная глупость! Его наверняка обменяли на пленного янки, и все: раз обмены солдатами шли постоянно, почему бы не меняться разведчиками в тылу, тем паче что раскрытые они бесполезны! А о смерти все просто выдумали для общественности, да-да!

  Но мы отвлеклись. Рассуждая о том, что характеризует леди, мисс МакКарти к явлениям видимым добавила и то, что леди стремится стать лучше – и передает это стремление другим. Она – не идеал, на который все смотрят и стремятся вверх, она сама пытается совершенствоваться и жить так, чтобы не чувствовать позора. Те, кто живут добродетельно, но замыкаются в себе – не леди, но монахини, потому что дамы вызывают у других женщин стремление соответствовать, а у мужчин – становиться выше себя прежнего, чтобы не ударить в грязь лицом. Из-под палки ли они будут стараться, из-за воспитания ли, по собственному почину – не столь важно. Смысл – он в самой цели и пути к ней, а высший смысл – в становлении тем или той, кто без указки старается развить в себе доброе и чистое. Именно поэтому Шон и был джентльменом, а Тийёль, например – нет. Лэроу – несомненно, Кареглазый – ни разу в жизни.
  Кажется, она все же могла помогать другим стремится выше, и даже в чем-то пыталась сама. Но вот тот образ жизни, что она избрала, та жизнь, без которой она чувствовала, что не может обойтись, высокого обращения «леди» не была достойна. А значит, она только тень того, кем должна была стать, тень на стене от благородной дамы, хоть и похожая, но таковой не являющаяся. С этим следовало смириться. И все же оставаться такой, как прежде, Кина не собиралась: пускай лишь образ, она должна идти вперед по той тропе, по которой у нее получается идти, не боясь ни терний, ни пыли, ни грязи, ни поворотов. Пытаться самой стать лучше хоть в чем-то и помогать другим так, как умеет. Не совсем леди? Пускай. Но и не падшая женщина – а это уже чего-то да стоит на ее пути.

  С такими мыслями Кина снова уснула, чтобы на третий день пребывания в номере совершить-таки маленький подвиг и спуститься на первый этаж. Решение посетить учительницу осталось неизменным, а вот с отцом О'Даффи следовало разобраться: надо ли обратить свое внимание на него, или лучше обходить десятой дорогой? Результат расспросов оказался… сложным и не обнадеживающим, хоть и не таким плохим, как Кина в глубине души опасалась.
  Малообразованный, пьющий, хотя и не постоянно, методист – не самое худшее из англиканских течений – из Новой Англии. По отзывам местных – отличный парень, а значит, не совсем уж дрянь-человечишко, хотя в этой паршивой дыре такую оценку, наверное, могли дать кому угодно. В общем, противоречивая персона, если сложить воедино все, что довелось узнать, и лучше бы к нему за помощью и поддержкой не обращаться: разве что в самом крайнем случае.

  Но, по крайней мере, он не мормон, которые во множестве водятся в относительно недалекой территории Юта – это уже не может не радовать. В целом мисс МакКарти не сильно интересовалась другими направлениями христианства, считая, что каждый идет к Богу своей дорогой, и просто полагая все эти новые пути гораздо более длинными и неправильными. Но если людям хочется идти в долгий обход, вместо того, чтобы мерно двигаться по торенной дороге – ей-то какое дело? Она – не фанатичка, не пророк и не проповедник, и даже не добродетельная верующая: с чего бы ей беспокоиться за чужие души?
  Но земля слухами полнится – и подслушанные беседы о пастве мистера Янга заинтересовали авантюристку. Не в религиозном плане, конечно: она вполне довольна была своей верой – оценка шла скорее со стороны человеческой. И то, что удалось узнать, причем он не заинтересованных и не связанных между собой людей, оптимизма не внушало. Прямо здесь, под боком, цвела пышным цветом самая натуральная секта, пытающаяся силой оружия добыть себе побольше земли, готовая конфликтовать с соседями и правительством. Говорят, что в каком-то Маунтин-Мидоуз они перебили чуть ли не полтысячи переселенцев, не исключая женщин и детей, просто за то, что те прошли через их земли и отказались сменить веру! Сейчас мормонов, вроде как, охолонили, но неприглядный факт оставался фактом.
  К тому же эти сектанты, скрываясь за внешней показной набожностью, бесстыдно практиковали многоженство! Мало того, как подсказали Кине ненадежные, но все-таки свидетели, женщин они держали в черном теле, считая изначально грешными, и не позволяли им даже той малости, которая считалась допустимой даже на пуританском Севере. Наслушавшись таких баек, ирландка полагала, что, попади она в руки мормонам, ее бы или сожгли, как ведьму, наплевав на то, что на дворе просвещенный девятнадцатый век, или бы отдали седьмой женой какому-нибудь сектанту, который бы держал ее на положении рабыни, не гнушаясь при этом и выполнять «супружеский долг». Карты, платья, табак, вино – обо всем можно было бы забыть, да и побег был бы малореален: куда бежать, когда вокруг единоверцы «хозяина», которые с радостью присоединятся к поимке беглянки?
  Не-ет, попадаться мормонам картежница совсем не собиралась, но и к отцу О'Даффи, по зрелому размышлению, тоже не стала спешить: слишком уж сомнителен успех, тогда как при неудаче хлопот не оберешься. Та же визит к «мисс учительке» не столь рисковый, да и сам подобный риск – не то, что будоражит кровь и заставляет сердце биться чаще. Бывают моменты, когда надо действовать решительно, гореть и не оглядываться назад, а бывают такие, когда лучше быть осторожной и сосредоточенной – и сейчас выход из гостиницы требует второго.

  Впрочем, в любом случае, выход пока что откладывался: барабанящая по стеклу пелена дождя отбивала всякую охоту высовывать нос наружу, хотя, по-хорошему, и надо было. Кина не надеялась, что такая эфемерная поддержка, как молитва, поможет Шону, но все равно где-то в глупене души трепыхался, словно на ветру, огонек лампдки веры в то, что закончится благополучно – для мистера Пирса, по крайней мере. И тогда – о, Кина не сомневалась! – он вернется к ней рассказать, как все было. Время все шло и уже вечерело, и сумрак под тучами становился все более и более чернильным – но никто не появлялся.
  Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.
  Но хороший парень Шон так и не появлялся. Где он сейчас, вернулся ли к своим напарникам? Едет ли, низко опустив голову, на лошади вслед за остальными, и дождь капает с краев шляпы, как переливчатая вуаль? Или ютится в тесной повозке, белозубо улыбаясь и рассказывая о своем приключении? Или застрял где-то в дороге, и сейчас мрачно сидит в каком-то клоповнике, глядя в стену? А может, его у… нет, об этом даже думать нельзя. Ковбой наверняка их не догнал – у тех вон какая фора! И хорошо, если так: хорошие парни не должны в одиночку выходить против двух ублюдков!
  Не выдержав, мисс МакКарти спустилась вниз, еле удерживаясь от нервного оглядывания. Пришлось собраться с духом, чтобы держать спину прямой, голову – ровной, а тон – нейтральным. Дойдя неспешно – ох, сколько сил потребовалось на это! – она попросила направить к ней ближайшего боя, желающего заработать. Задачу мальчишке – mamma mia, только бы он не оказался одним из давешних преследователей! – она собиралась поставить простую: метнуться к ковбойским бригадам, выяснить – лучше не у самих ковбоев, в какой работал мистер Пирс, и узнать, не возвращался ли означенный мистер. Ссылаться, если что, на интерес его кузины. Ну и, естественно, сообщить об этом самой Кине.
  Разобравшись со всем этим, девушка поспешила наверх, и выдохнула только тогда, когда за спиной глухо захлопнулась дверь.
  «Мышка спряталась в норке, - кривовато усмехнулась картежница. – Да, здесь, конечно, комфортнее, чем в лобби, но долго так не высидишь: выставят. Пора, пожалуй, прекращать бояться людей и с завтрашнего дня выбираться на улицу – как раз те самые техасцы, которые были вместе с Шоном, наконец уедут. Жаль только, - вздохнула она, - и он тоже уедет… Ну а что делать: не удерживать же мне его, не заставлять менять свою жизнь под меня? Да и не разочаруется ли он, узнав, что я практически сирота при живых родителях, и живу игрой в карты? Нет, лучше отпустить – это благороднее и правильнее будет. Только адресок попросить чиркнуть: раз уж он сказал, что подарок – это займ, то долги надо возвращать, причем с теми процентами, которые я определю сама. Ведь если я попрошу ехать со мной – он не откажет, славный Шон, но как он будет жить, и в каком статусе? Нет, милая моя, не надо так поступать: у всех своя жизнь, и ты в ней – не смысл всего и все. Бог даст. И у нас еще будет время пообщаться в спокойной обстановке. Только бы… только бы… только бы он был цел!».

  На следующий день Кина решилась, окончательно приняв решение в пользу учительницы: обойдется достопочтенный методист без лицезрения мисс МакКарти. Правда, было все равно немного страшновато – и по улице идти, ожидая если не увидеть не состоявшихся «клиентов», так услышать в спину «грешница-скворешница». Да и что ожидать от учительницы, картежница совершенно не представляла. В лучших традициях снова придумав кучу разных вариантов, ирландка в итоге послала все планы к черту и решила положиться на те слова, что идут от сердца: поймут ее – хорошо, а на нет, как говорится, и суда нет.
  Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Пообсуждав для начала нейтральные темы, она неспешно перешла к проблемам городка, а от них – на свои собственные: безо всяких предосудительных подробностей, упаси Боже. Ну и закончила сентенцией о том, что есть женщина, есть беда, есть потенциальный выход – почему бы не попробовать?
  Оказалось, не все так просто: Кина оказалась слишком высокого мнения об учительских доходах. Ну, по крайней мере, в Эллсворте. С работой Рэйчел ничем помочь не могла, и это было досадно. Однако же плюсы перевешивали этот минус – наведя первые мостки с местной обитательницей, авантюристка могла теперь получить более или менее достоверную информацию, куда ей можно податься, а к кому лучше не соваться. Она осторожно поинтересовалась, а где же тогда приличная молодая девушка может заработать на дорогу из города, не уронив своего достоинства, а заодно продолжила расспросы о священнике, не желая держать резервный вариант слишком уж спорным.
  Потихоньку беседа смолкла, и собеседницы присмотрелись друг к другу. Не надо было проходить уроков Лэроу, чтобы понять, что их объединяет общая беда: Эллсорт ломал не только проезжих неосторожных путешественниц, но и взымал дорогую плату со своих обитательниц – по крайней мере с тех, кто сильно отличался от общего уровня, возвышаясь над ним на голову, а то и две. Толи здесь собралось слишком много негодяев, толи приличные, но слабые духом люди сами от безысходности такими становились, но Кина поняла, что долго здесь находиться действительно опасно.
  Ответив, что сделает все возможное, лишь бы не настал столь черный день, чтобы просить финансовой помощи у мисс Моррисон, девушка раскланялась и ушла с твердой уверенностью превратить пять долларов в более пристойную для молодой леди сумму. Местные мужчины так хотят от нее «делямура»? Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!

  Под вечер, сидя за чашечкой кофе, мисс МакКарти, подперев голову, смотрела вдаль, на тонкую полосу, где небо сливается с горизонтом, и досадовала о том, что вот уже второй раз осталась без гитары: сейчас ей, как никогда, требовалась музыка. Грешным делом она даже подумала сходить в какое-нибудь заведение и предложить свои услуги как тапера, но опасалась, что из-за долгого отсутствия практики может запросто опозориться. Ей оставалось только тихо мурлыкать себе под нос разные песни да отбивать ноготками негромкий ритм.
  Постороннему могло показаться, что девушка у окна умиротворена и расслаблена, пребывая в гармонии тела и духа, но сама Кина знала, что это не так. В сердце у нее сейчас был странный сплав азартной радости и страха по отношению к завтрашней игре: а вдруг она нарвется на профи, или просто карта не будет идти, или опять вылезет подспудный страх? Конечно, гадать о том, что будет завтра, можно было сколько угодно, и все равно остаться в дурах, но отвлечься никак не выходило. Ирландка то теребила волосы, то касалась инстинктивно до сих пор ощутимого следа от ожога, то поднималась, чтобы пройтись по комнате десяток-другой торопливых кругов. Все это облегчения не приносило, и она, понимая, что ожидание игры выжмет из нее больше, чем сама партия, предпочла волнениям тревожный сон.
  Завтра лягут карты, и тогда начнется игра.

  Вот только о том, что игра будет немного иного толка, она даже и не догадывалась…

  На следующий день выспавшаяся и хорошо отдохнувшая Кина, бодрая и даже немного довольная, что являлось скорее следствием самоубеждения, чем и вправду хорошего настроения, прихорашивалась перед зеркалом, решив, что для первой игры после случившегося несчастья надо выглядеть достойно и сообразно тем высотам, к которым она стремилась. Пускай платье простенькое, пускай не получится ни макияж наложить, не хорошо уложить волосы – не в них все-таки заключается образ леди, хотя это и немаловажный элемент. Присутствие леди они должны чувствовать также, как старый ревматик – дождь, а забота о себе и максимально возможный в стесненных обстоятельствах уход за собой им помогут.
  Осматривая свое отражение, мисс МакКарти впервые за все время пребывания в номере подметила, что что-то в ее внешности неуловимо изменилось. Толи лицо построжело, толи уголки губ оказались упрямо склонены вниз, толи каким-то другим встал взгляд. Девушка, желая удостовериться в увиденном, смотрела и так, и эдак, и даже на некоторое время отходила от зеркала, меряя шагами комнату – но то, что проявилось, упрямо не желало исчезать. Поняв, что ничего с этим не поделаешь и рационально списав все на пережитые беды, упрямая ирландка пожала плечами и решила продолжать следовать плану, отправившись искать место, где можно поставить всю свою удачу на «бешенное богатство» - пять долларов.

  Толи размышления о той метке строгости, которая появилась на лице, толи предвкушение грядущей игры, к которой она настраивала себя, как гитару к выступлению, но что-то помешало еще не утратившей опаску Кине воспринимать ситуацию критично, так что приглашение помощника шерифа зайти в офис она восприняла совершенно нормально. Не смотря на то, что картежница вела не совсем праведную с точки зрения закона жизнь, с правоохранителями она еще не сталкивалась – не считать же за таковых федеральных солдат, поддерживающих порядок в Городе Полумесяца? – так что проблем от них не ожидала. Да и какие могут быть проблемы? Ее обокрали, живет она не на улице, ничем предосудительным не занимается и вообще носа на улицу не казала несколько дней кряду. Проблемы – да помилуй Боже, откуда?
  Нельзя, наверное, и сбрасывать со счетов некоторую наивность: не смотря на ряд предательств и уверения себя, что на добро от незнакомцев лучше не рассчитывать, где-то в глубине души Кина еще верила в людскую порядочность. Ведь не может быть много таких, как Кареглазый с напарником: таких как Шон, правда, тоже мало, но «Оуэнов»-то всяко побольше! К тому же и выглядит она сейчас пристойно – а, значит, и относится к ней будут соответственно. К тому же она идет не куда-нибудь, а в офис шерифа, пускай и расположенный в таком паршивом месте, как Эллсорт – а это тоже что-то да значит.
  Оказалось, и вправду значит – только не то, в чем так свято была уверена молодая авантюристка.

  До самого визита к верховному правоохранителю всея Эллсворта все шло, в целом, неплохо: ну не обижаться же всерьез на помощников только за то, что у них за решеткой буянит пьяница, выкрикивающий всякие гнусности? К тому же его быстро поставили на место – с чего бы переживать? Хотя, конечно, обращение «шлюха» и царапнуло сердце, а помянутое имечко патлатого алкаша напомнило о загонявшей ее детской своре. Все-таки Господь к ней был милостив: попадись она вместо дядюшки Оуэна дядюшке Дугласу, и тогда бы можно было бы смело идти на речку топиться, потому что после того, что с ней сделал бы этот дикарь, даже «порченная пташка» из тех, кто поприличнее, долго бы приходила в себя, что уж говорить о ней, старающейся быть чистой настолько, насколько это вообще возможно на ее жизненном пути?
  Вот только перешептывания служащих заставляли нервничать, но тоже не настолько, чтобы немедленно бить в колокола. Они явно обсуждали ее персону, и не факт, что в хорошем ключе, но разве этого достаточно для того, чтобы ретироваться и, таким образом, настраивать шерифа против себя?

  В общем, не смотря на подозрения и на некоторые странности в поступках появившегося, наконец, шерифа Паркера, Кина была уверена, что сможет справиться со всеми трудностями, каковых, она была уверена, много не будет. И поначалу все подтверждало такие рассуждения, хотя внутренний голос уже настойчиво требовал быть на всякий случай бдительной и осторожной.
  Попивая кофе, она обстоятельно делилась информацией о преступлении, упуская, естественно, всю грязь. И когда шериф сам стал тащить ее наружу, она чуть не подавилась горячим напитком, закашлявшись. Потом смерила нахала самым тяжелым и осуждающим взглядом, на который только могла, и надеялась, что на этом все и закончится. Но нет – трижды пришлось повторять почти одно и то же, справляясь с нахлынувшими воспоминаниями. Теперь уже в набат били все чувства, а кровь в висках стучала подобно индейским барабанам.
  Девушка уже поняла, что здесь что-то нечисто, но вот насколько…

  Когда она расширившимися от изумления глазами читала «контракт», ощущения были сродни тем, как ее насильно опаивали бурбоном, и даже хуже: настолько все нереальным и диким казалось. Короткий разговор, подтвердивший написанное, предъявленный дневничок – рука Кины сама инстинктивно потянулась к нему – и полное, всеобъемлющее осознание того, как крупно она влипла по собственной же безалаберности. Паркер был ублюдком подстать Кареглазику – и как и Кареглазого, его спровоцировала она сама.
  Вот что ей стоило или лучше прятать его на всякий случай, или вовсе вести шифром? А вместо цифр, например, рисовать узоры? Тысяча долларов – роза, пятьсот – мак, сто – астра, десятка – алоэ какое-нибудь, а единичка – листик. Черта с два кто догадается, а такие рисуночки в женском дневничке не предосудительны и вполне ожидаемы! Имена и фамилии прятать под шифром, слухи и сплетни, могущие оказаться полезными – тоже, или вообще под видом отрывка из какого-нибудь рассказа, например. Планы помещений… Ну, тоже можно придумать, как скрыть под рисунком.
  Положительно, мистер Паркер – негодяй, но идею для его подлости подала она сама своей безалаберностью. И как теперь предотвратить дурацкие последствия, грозящие снова отправить ее на дно? На дно и ниже, в самый Ад, откуда нет возврата…

  Ад… Когда шериф гордо заявил, что он здесь – Сатана, ирландка даже отодвинулась, во все глаза смотря на заявляющего такое человека. На миг Кина даже поверила, что перед ним Владыка Преисподней, и ужаснулась всем сердцем, мелким движением руки перекрестив Паркера. Но тут голос подала даже не грешница, которою подобное предложение могло заинтересовать, а то самое темное и черное, что было в сердце авантюристки. Ее пытались, фигурально выражаясь, поиметь и выбросить, а такое прощать было никак нельзя.
  Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
  «Спокойно, красавицы, он не из наших. Это просто паяц, решивший, что такой эпатаж позволяет ему творить все, что угодно. Он считает себя большой рыбиной в этом болоте – ну ничего, мы его сейчас на крючок-то подсадим и сожрем вместе с чешуей и хвостом. Не паникуйте, а слушайтесь меня – и не придется куковать годами в блядешнике не ради собственного удовлетворения, а отдавая несуществующий долг клоуну со звездочкой на шляпе. Леди – прошу за ширму, это зрелище не для вас. Девонки, - три хлопка, - работаем!».

  И пошел штормовой девятибальный танец. Все как по нотам – хорошо, что леди на это предпочла закрыть глаза, заранее отнеся все, что случится, к «предосудительным, но шалостям». А девочки работали по полной, раскачивая Паркера, как волны – кораблю в бурю. Он, конечно, сопротивлялся для проформы, а еще, видимо, нутром чуя подлянку, но… Шериф был мужчиной, а устоять против красивой молодой девушки, которая недвусмысленно себя предлагает, смог бы праведник. А Юджин Паркер, разок назвав себя Сатаной, всякий шанс на праведность утратил вместе с ангелом-хранителем. Он сделал свой выбор и пошел по этой дорожке – и теперь должен был расплачиваться предсказуемостью. А еще, - вот смех-то!, - при всем его апломбе он был, похоже, даже неопытнее Кины в тех любовных играх, что отличаются от простого и унылого пыхтения. Стоило ему показать чуть больше, намекнуть, что его сила и любовь подавлять других могут распустить на женском теле розы – и корабль сразу дал течь. А экипаж, не зная о том, что происходит в трюме, начал, покорный песне сирен, открывать все люки и разнайтовывать главный груз, которому, по всему видно, было уже жуть как тесно.
  Это… заводило. Где-то на задворках сознания Кина поняла, что сама млеет от такой игры, и не против ее повторить с кем-то более приятным, к которому будет расположено ее сердце. Но пока что имелся только Паркер, и в сладости игры с ним было куда как больше густой патоки, медленно стекающей вниз – потому что он еще не знал, что его ожидает, а Кину предчувствие следующего хода заставляло еще сильнее возбуждаться, так, что прочим леди, приходилось одергивать и грешницу, и чертовку, чтобы не заигрались.

  Когда Кина грациозно опустилась на колени, глядя на мужчину снизу-вверх широко расширившимися глазами, ее так и подмывало сказать «чек», подтверждая, что приняла готовность шерифа принять ее ставку. Для Паркера ее приоткрытые губки как раз «пот», и он уже трепещет от нетерпения его сорвать, сам покрывшись потом – придется ему объяснить, что алый язычок и качающиеся в такт движению груди – это не то, что выставлено на кону, а лишь отвлекающий маневр. А пока – пускай насладится. Может, холодными ночами он будет вспоминать это зрелище и понимать, что теперь никакая шлюха не заставит его поблекнуть. Кто знает?
  Чуть склонив голову на бок, Кина улыбнулась, неспешно проведя язычком по губам. Кина-чертовка, получив, наконец, карт-бланш, во всю уже резвилась. Это была уже не картечь от двухорудийной батареи – это целый линейный корабль один за другим давал бортовые залпы. И потрепанный штормом шлюп «Паркер» уже был готов пойти на дно или выбросить белый флаг. Дело оставалось за малым: немножко подтолкнуть.

  Холодная опасность, внезапно образовавшаяся у тестикул мужчины, придала его лицу такое растерянно-напряженное выражение, что Кина – а еще Кина ли? – коротко и смешливо фыркнула. Такое зрелище было приятным – даже, может, более приятным, чем взгляд мужчины, который тебя неприкрыто вожделеет. Паркер заслуживал этого – и за себя, и за техасских ковбоев, и за тех двоих, и вообще за все беды Кины. Убивать его картежница, ясное дело, не собиралась – вот еще, из-за такого козла грех на душу брать, но проучить твердо собиралась. Хотя, конечно, тугой комок желания внизу живота требовал сначала порезвиться, а потом уже наказывать. Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.
  Ставший податливым, как воск, и в душе, и плотью, Юджин был согласен на все. К вящему сожалению Кины, этого «все» было немного – но зато, самое главное, дневничок вернулся к незадачливой хозяйке. А деньги… Деньги она еще успеет заработать, а чувство победы над желавшем ей зла мужчиной, к тому же наделенном немалой властью, стоило гораздо больше, чем все доллары мира. Оно давало уверенность в себе и своих силах, примиряло с этой паскудной действительностью и обещало не только светлое будущее, но и внушало уверенность в том, что получится выкрутиться и из других неприятностей – а в том, что они еще будут, и не раз, авантюристка ни капельки не сомневалась.

  Извинения помощников ирландка встретила улыбкой, на сей раз просто очаровательной, безо всякого непотребства – хотя, если бы парни заглянули к ней в глаза, то убедились бы, что мысли у девушки совершенно иные, с правящим бал пороком. А вот на очередную эскападу Дугласа она ответила недовольным поцикиванием языком – мужчинам этого оказалось достаточно, чтобы поставить похожего на дикого варвара пьяницу на место, заслужив этим благодарный кивок. Ну а самой Кине достался в награду замечательный флотский «Кольт», на котором весело подмигивал новой хозяйке самый настоящий дьявол, которому шериф был не чета, и глубокое удовлетворение от того, что сжимающий в руках спичечницу озадаченный Паркер осознал, как его провели. Perfetto! Sármhaith!
  Глубоко довольная собой ирландка шла по Эллсворту, широко улыбаясь, и ничего не могло испортить ее настроения. Ну, за исключением того, что безумно хотелось мужчину, а подходящих кандидатур, как на зло, на все это паршивое местечко не было.
   «Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».

  Когда Кину окликнули, в очередной раз отвлекая от размышлений, она уже была готова ощериться и выдать назойливому дураку примерно тоже, чем порадовала дядюшку Оуэна, но, увидев внезапно никого иного, как Майкла Огдена, замерла, нервно скользнув язычком по губам, и несмело улыбнулась в ответ. Опешив, она несколько секунд молчала, пытаясь собраться с мыслями.
  «А вот и шанс, дорогуша! Ты хотела мужчину – Бог послал тебе его! Ах, как же Микки тебя сейчас отъездит! Как нам будет хорошо-о… Океан ласки, море нежности, целая Миссисипи страсти! Давай, прильнем к нему. Поцелуем так, чтобы у него ноги подкосились, руку на штаны положим, чтобы не сомневался, и, наконец, получим все, чего так хотели! К чему тянуть, к чему сомневаться – добыча сама приплыла в руки, надо пользоваться! А потом, довольный и умиротворенный, он нам и платье приличное достанет, и денег на дорогу даст, и защитит от опасности, если Юджин решит отыграться… Давай сами просушим его пистолет и посмотрим, как можно он стреляет и какой у него калибр!».
  Улыбка стала смелее:
  - Мистер Огден! Не чаяла вас здесь увидеть!

  А потом на плечо Кины словно легла чья-то заботливая рука: тяжелая, загорелая, с мозолями и неровными ногтями. Такая надежная, такая… правильная? А еще до боли знакомый голос будто произнес над ухом:
  «Ну мисс МакКарти, что же вы? Вы же леди, неправильно так себя вести».
  А еще один, женский, цинично добавил:
  «Верно. Нечего его радовать преждевременно и давать воспользоваться нашей слабостью. Не отдавайся, не выпрашивай – сам все даст, сам все принесет, если ты ему и вправду небезразлична. А если нет, то пусть идет, куда шел. Мы знаем себе цену, и цена это не та, которую шлюхи называют. Кина МакКарти не дает на улице хорошим приятелям, даже если они обоюдно нравятся друг другу. Хоть мораль надо сохранить, если уж ты желаешь когда-нибудь стать леди, а не пребывать той, кем сейчас».

  - Благодарю за предложение – я непременно им воспользуюсь. Я и вправду направлялась в Денвер, но по дороге решила заглянуть сюда, как видите. Но, наверное, нам все же лучше продолжить беседу не на улице, как вы думаете? Я была бы очень благодарна, если бы вы через полчаса… через минут сорок встретили меня в лобби местной лучшей гостиницы.
  «Как раз, - мысленно закончила она, - хватит смыть грязь с платья и немного помочь самой себе, а то с трудом думается о чем-то, кроме его крепких рук и красиво очерченных губ. Пожалею же потом, вот точно пожалею, и о том, что сделаю, и о том, что не сделаю. Но о втором все же меньше. К тому же не уверена, что мне так уж хочется мужских рук после этих двоих – как бы не накрыло в процессе любви… А в оправдание… В оправдание надо честно сказать, что попала в досадную неприятность, после которого лишилась всех своих чемоданчиков и платьев. А без прочих подробностей обойдется. Узнает сам – пусть, а я промолчу. И о помощи заикаться не стану – это действительно с моей стороны будет низко: так пользоваться им. Предложит – разберемся. А пока что у него не должно возникнуть ни тени сомнений в том, какова Кина МакКарти, потому что иначе позора не оберешься. Ладно посторонние, но когда знакомые…».

  – Да, конечно, – ответил Майкл. – Конечно, мисс МакКарти. Приличных гостиниц тут, кажется, всего две – я остановился в "МакКормак боардин хаус". Там еще ниже по улице есть вторая, она вроде бы побогаче, но мне там хозяин не понравился. Он на крысу похож, по-моему, если вы позволите такое сравнение! Тогда, если вы не против, я вас жду в "МакКормак". Она вооон там. Сорок минут мне хватит, ваш "красавец" будет в лучшем виде. Буду очень ждать вас! – он дотронулся до шляпы и зашагал прочь.

  Пожалуй, его предложение было к лучшему – не очень-то хорошо для репутации встречаться с мужчиной в твоем отеле. Там и так про тебя, наверное, шептались.

***

  Через сорок минут вы сидели в тяжелых креслах с кожаной обивкой и пили кофе, а вычищенный, смазанный и заряженный револьвер с дьяволом на рукоятке лежал перед вами на столике.
  Майкл был только на первый взгляд не самым проницательным человеком, и потому история о том, что ты лишилась всех своих вещей, его несколько напрягла.
  – А как же... – хотел спросить он... и осекся.
  Некоторое время он молча думал.
  – Я просто... – начал он опять.
  "Всех чемоданов и платьев!?" – читалось в его распахнутых голубых глазах. – "Это как и почему?"
  В его картине мира ты была не очень похожа на человека, который ставит такие вещи на кон в карточной игре. А прочих вариантов оставалось не так много: пожар (но пожара в городе не было), дилижанс перевернулся (но об этом наверняка тоже бы говорили), мисс МакКарти обокрали (в таком случае, кто и КАК он украл все платья?).
  Тут взгляд его упал на револьвер, и он подумал, что, возможно, действительно, люди-то не врааали. Возможно, действительно револьвер этот был револьвером мистера Паркера. И значит, произошло что-то... что-то весьма странное. Что-то такое, что не описывают словом "досадная неприятность".

  Но проявлять любопытство по отношению к делам леди – это не то, что пристало джентльмену. А Майкл Огден был все же не из тех людей, для кого тебе надо было выдумывать невероятную историю об утраченном багаже.
  – В сущности, – сказал мистер Огден, – подробности – это совсем не моё дело, верно, мисс МакКарти? Чертовски неприятная история! Весьма вам сочувствую. Я полагаю, докучливые расспросы – не то, что вам сейчас нужно.
  Он слегка отвел глаза, но ты успела прочитать по его лицу, что он... нет, не то чтобы о чем-то догадался. Но представил много всего. Много такого, что могло случиться "с этой славной мисс МакКарти" в довольно мерзком, отвязном и даже по меркам Эбилина опасном городке.
  На лице его, обычно беззаботном, сначала отразилась тревога, а потом оно стало чертовски напряженным. У него даже скулы резче очертились. Ты поняла, что он вполне мог себе напредставлять чего угодно, и дело тут было не в разыгравшейся фантазии. Скорее в том, что его чистые голубые глаза видели в жизни и такое, от чего, вероятно, чуть не выцвели. Что, черт возьми, каждый раз, когда этот парень хлопал в ладоши после твоих выступлений, это делало его лучше не в фигуральном, а во вполне жизненном смысле – он в эти моменты забывал нечто весьма нехорошее. И ты поняла, почему тогда он подарил тебе двуствольный дерринджер – чтобы ничего из этого нехорошего никогда с тобой не случилось и не коснулось.
  Где-то полминуты у него ушло на то, чтобы побороть желание закурить, и на то, чтобы сказать себе: "Да это просто догадки, Майкл! А даже если и так... или не так... Тебя в это лезть не просили." Тогда лицо его снова разгладилось.
  – В любом случае, мисс МакКарти, – осторожно сказал он, допив кофе, – если вам нужно чем-то поделиться или о чем-то попросить, даже о чем-то... необычном, вы... вы всегда можете на меня рассчитывать. И на то, что я буду нем, как могила. А если не нужно – то тем более. В этом случае – даже как две могилы, это уж точно. Со всеми нами бывают жизненные неприятности, и полагаю, они всегда – личное дело того, с кем они случаются, ведь так? Однако в любом случае, я подумал, возможно, вы не будете против, если я предложу вам денег взаймы? Чтобы выправить ваши дела, в чем, я не сомневаюсь, вы, конечно, преуспеете. На любой срок, который вы сами сочтете для себя необременительным. Скажем, на год или на два.
  Получив твое согласие, он сказал, запуская руку в карман:
  – У меня, к сожалению, большая часть наличных осталась в Эбилине, но есть с собой пятьдесят долларов банкнотами. Вот.
  По тому, с какой поспешностью он их вытащил, ты поняла, что мысли его в этот момент были скорее направлены в сторону опасений, что ты можешь отказаться, а не в сторону "так, сколько мне надо предложить, чтобы осталось еще на пару раз зайти в "Киун оф Хартс"?"
  Когда ты спросила его, на какой адрес прислать деньги, он улыбнулся.
  – Ну, я живу в Эбилине, все там же. Я, честно говоря, пока не решил, куда поехать зимой. А кстати... я задержусь в Эллсворте еще дня на четыре. Если вам понадобится помощь или совет, по любому поводу – вы сможете найти меня здесь, в "МакКормак". А позволите ли узнать, где вы остановились?

***

  С такими деньгами уже можно было поиграть.
  Играть в твоем собственном отеле после всех событий как-то не очень тянуло, так что ты направилась в "Келли'з Таверн". Это был кабак из довольно непритязательных, со стойкой из обструганных, но не отполированных досок, с колченогими стульями и потертым фортепьяно, сохранившим следы транспортировки методом "эта махина так забавно звучит, когда наша повозка подпрыгивает на ухабах, да, Гарри?" Похоже, мебель для этого места покупали на распродаже по дешевке.

  И вот тут тебя ждал не очень приятное открытие.
  Дело в том, что ты привыкла играть на суммы побольше, чем пара долларов. Кто-то скажет, что от размера анте или лимита игра не меняется – все так же рассчитываешь вероятности выигрыша, все так же блефуешь. Но когда привыкаешь, что десять долларов – не деньги, а так, минимальная ставка, когда нормальная игра – это сотня другая на кону, а лучше бы тысяча, оказывается, что играть со ставками по пятьдесят центов – сложновато. Потому что перестаешь чувствовать, что они представляют для других игроков. "Господи, на пять долларов играем! Рэйз, конечно, сейчас дойдем до двадцати, и он спасует. Нет, даже на пятнадцати спасует," – так ты думаешь. А потом запоздалая мысль: "Ой, а у него же весь стек – десятка!" А противник уравнивает, нервничает, идет вверх неохотно – вот-вот спасует, но все-таки принимает вызов. А потом – шоудаун, и оказывается, что у него был фулл-хаус, потому что пять долларов для него – солидная сумма, и он торговаться за пятерку начинал, уже имея этот фулл-хаус. И смотрит на тебя большими глазами: "Леди, вы с ума сошли поднимать до десяти с одной парой на руках!?"
  В общем, первый вечер прошел с переменным успехом, но в итоге от пятидесяти долларов у тебя осталось сорок.

  На второй день удача тоже не повернулась к тебе сияющим ликом – осталось тридцать два доллара. Но зато, когда игроки разошлись, и ты осталась одна, думая, что все идет не совсем в ту сторону, куда надо, к тебе подсели за столик два джентльмена. Джентльменами их можно было назвать с натяжкой – они были похожи на рэнч-хэндов, но во всяком случае, они вели себя крайне вежливы, насколько позволяли их, скажем прямо, весьма простые манеры.
  Была примерно половина одиннадцатого, всем приличным людям пора было отправляться спать, но ты подумала, что, возможно, ещё удастся отыграться на этих дураках. Это было бы весьма кстати.
  Только играть они не собирались.
  – Мэм, – сказал один из них, с родинкой на щеке. Ему, должно быть, не было еще и тридцати. – Тут такое дело... у нас к вам есть одно предложение. Скажите, вы же в Эллсворте проездом?
  Пожалуй, ты бы и говорить с ними не стала – не очень приятно опять получить предложение "поработать в одном заведении". Но не было в них ни наглости, ни развязности, с какой дамам предлагают что-то подобное. Напротив, они говорили очень осторожно, даже, можно сказать, слегка смущенно.
  Они представились. Звали их Гилмор и Эванс.
  – У вас хороший почерк? – спросил Эванс, тот самый, с родинкой на щеке.
  "В каком смысле?"
  – Мы подыскивали человека для одной работенки. Очень простой. Мы бы хотели попросить вас... эт самое... ну, про наш разговор – никому. Хорошо?
  – Да! А если вы согласны, мы вам все расскажем, – предложил Гилмор. Гилмор был чуть постарше, у него были живые глаза проныры, короткие усы и серая щетина. Кажется, брился он неделю назад или около того.
  Ну, за спрос денег не берут, как говорится.

  Дело заключалось вот в чем: Гилмор и Эванс хотели, чтобы ты написала для них один документ. Вернее даже не написала с нуля, а скопировала купчую с уже готовой, но с некоторыми изменениями. В той купчей, которую они тебе показали, речь шла об одной лошади ценой сорок пять долларов, которую мистер Тимберлейк продавал мистеру Гилмору. Документ составил и заверил адвокат Шеппард. А написать купчую надо было на целый табун лошадей и мулов – голов в тридцать, с перечислением пород и возрастов: мятый список с описанием пород, примет и клейм, сделанный корявым подчерком, прилагался отдельно. Под цену оставить пустое место ("это мы сами впишем"). Однако нужно было скопировать подпись этого самого мистера Тимберлейка, покупателем же указать какого-то мистера Гордона. Задача осложнялась тем, что у них был всего один бланк, а больше они покупать их в Эллсворте не хотели, чтобы не вызывать подозрений. Но была писчая бумага, чтобы ты потренировалась при необходимости.
  – Можете написать купчую своим подчерком, а можете каким другим – это неважно, – сказали они. – Можете поставить подпись адвоката Шеппарда или любого человека из головы. Любой фамилии. Главное, чтобы чисто и красиво. И более-менее правильно. Только попытка всего одна – у нас один бланк-то.
  – Да, а платим так: пять долларов вперед и ещё сорок-пять – как сделаете, а мы обтяпаем дельце. Управиться хорошо бы сегодня. Тогда завтра все получите! Вы где остановились? О, прекрасно! Мы как раз там где-то перед обедом и обтяпаем все, сразу вам и заплатим. Ну как? Мисс, соглашайтесь!

  Дело представлялось, в общем, кристально ясным – почерк у обоих, видимо, был настолько ужасный (судя по каракулям, которыми был выведен список лошадей), что сами подделать купчую они никак не могли – никто бы не поверил, что адвокат так отвратительно пишет. Тебя они выбрали, потому что ты и правда походила на человека с хорошим почерком, но при этом и на человека, который может согласиться на подобное мероприятие – ведь ты играла в карты уже второй вечер подряд. "Ну, наверняка не ради удовольствия леди пошла трепать колоду в "Келли'з Таверн", ну ей-богу!" А главное, раз ты проездом – то скоро уедешь отсюда, и никто никогда нигде тебя не отыщет. К тому же женщину будут подозревать в мошенничестве, пожалуй, с меньшей вероятностью, чем мужчину, да и от самой тебя неприятностей ждать вроде бы не приходилось.
  Почему они не хотели, чтобы ты вписала цену? Ну, тут могло быть несколько причин, но скорее всего просто не желали, чтобы ты знала сумму.
  Ты спросила, кто такие Тимберлейк и Гордон, одного из которых (или обоих) они явно собирались облапошить.
  – Да это вообще неважно! – сказал Эванс.
  – Ну почему ж. Леди хочет знать, – возразил Гилмор. – Нам от вас, мисс, скрывать это незачем. Мистер Тимберлейк разводит лошадей тут, неподалеку. А мистер Гордон торгует ими в Миссури. В Канзас-Сити, кажется. Люди как люди. Да вы не беспокойтесь, мисс. Ничего особенного. Никакие они не воротилы. Просто один очень удачно продал лошадей другому. Тот, стало быть, собирается их продать теперь на разные ранчо, фермы и на линию Баттерфилда. Ничего особенного. Денег у них у обоих в достатке, не будут они нас потом по всем штатам искать. Да и кто докажет, что это подделка? Вы подпись хорошо сделайте, главное, и все отлично будет. А ваше имя так вообще нигде и никак не всплывет. Вы-то ничем не рискуете. Ну. Совсем, мисс, вообще ничем. Считайте, пятьдесят долларов, которые упали с неба за то, что ваша матушка научила вас красиво выводить буковки, хах! – "красиво выводить буковки" тебя учила не матушка, а мсье Лануа, твой учитель, которого нанимал папа, но это были так, детали. – Видите, мы ж даже нарочно имени вашего не спрашиваем. Ну, никакого риску!

  Пятьдесят долларов тебе бы сейчас очень пригодились для игры – можно было бы уже сразиться с нормальными ставками, не попадая в глупые ситуации. Да и вообще, с ещё пятьюдесятью долларами ты почувствовала бы себя куда увереннее. Возможно, даже успела бы быстренько отыграться и вернуть деньги мистеру Огдену.

  Задача представлялась не такой простой, как на первый взгляд: с одного раза начисто написать канцелярским языком купчую, пусть и имея перед глазами шаблон не так просто. С другой стороны – во время своих путешествий ты не раз писала письма, почерк у тебя был ровный и красивый, в общем, шансы, кажется, были. А даже если не получится и ты просто испортишь им бланк... ну, что поделать? Они были готовы к такому риску.
  Тут надо сказать, что в лошадях ты не понимала практически ничего, и вероятно, не смогла бы отличить пятилетнюю кобылу от десятилетней. И даже не знала, что стоит дороже, лошадь или мул? Но несмотря на это, ты совершенно точно понимала, что аферу Гилмор и Эванс задумали не на пару сотен – речь шла явно о тысяче или двух. Может, надо больше попросить? Или не наглеть?

  Слова Огдена вызвали еще одну вежливую короткую улыбку, после которой Кина, грациозно кивнув, поспешила в свой номер. Судя по ритму перестука каблучков, вышло у нее скорее поспешное бегство, чем исполненная достоинства походка, но, ей-Богу, еще пять минут разговора, еще пять минут лицезрения этих озерно-голубых глаз, этих красиво очерченных и наверняка умелых губ, этих таких крепких и нежных рук – и она бы не удержалась от такого манящего, такого сладкого греха. Большего падения, чем уже свершилось, мисс МакКарти не желала, и предпочла показаться поспешной, чем распущенной: тем более, что за стенами ее временного пристанища можно – и даже нужно! – хоть немного унять опаляющий разум жар старым, как мир, способом, для которого не нужно ничего, кроме уединения и, пожалуй, тазика теплой воды.
  Так и случилось – стоило дверям номера захлопнуться за спиной Кины, как та сбросила с лица чинную маску благородной леди, устало сползя по стене на пол:
  - Уф-ф, закончилось, - поделилась она наболевшим с безмолвной мебелью, - я уж думала, что исчерпала удачу до дна, и сейчас меня... Да еще и Микки, так вовремя и так поздно появившийся! Madonna mia, как я смогла удержаться только? Почему я удержалась-таки? Трусиха! Пуританка! Ладно, - перебила она себя, стукнув кулачком по полу, - правильно я все сделала, как хорошая девочка. Так что хватит тосковать о горячем мужчине – времени и без того в обрез.
  Добравшись до постели, мисс МакКарти позволила себе немного расслабиться, чтобы натянутые струны желания не порвались с мелодичным звоном, или, вернее, страстным стоном, в самый неподходящий момент. Откровенно говоря, в эти минуты разум ее был кристально чист и не запятнан ничем, кроме самого желания – образы мужчин, вызывавших у нее томление, появлялись на миг и сразу же исчезали, не задерживаясь и оставляя кусающую губы девушку, не успевшую даже разоблачиться, наедине с оголенными чувствами.
  Страстный и сводящий с ума Нат, совершенно здоровый мистер Куинси с нежными пальцами пианиста, сосредоточенный и осторожный Лэроу, тот сладенький офицерик, вежливый даже во фривольной позе дон Мигель, Чарли и Майк – почему-то одновременно, предупредительный и донельзя смущенный Шон, Кареглазый даже – все они мелькали перед внутренним взором распаленной авантюристки. Стоит отметить, что среди их лиц на несколько ударов сердца и Кейт – Кина даже задумалась на секунду, откуда в ней проснулась эдакая трибадическая, ураническая любовь, но горячечные, влажные движения вышвырнули на край сознания и эту мысль.

  С зажатым ладонью ртом девушка наконец достигла той яркой, заставляющей изгибаться гармонии, о которой не переставала думать все это время. Отдышавшись и не без труда поднявшись, она привела себя в порядок, смыв все следы недавних торопливых движений. Одернув юбки и поправив лиф, мисс МакКарти придирчиво осмотрела себя в зеркало и, оставшись довольной увиденным, послала отражению воздушный поцелуй, чувствуя, как губы сами разъезжаются в широкой довольной улыбке. Сочтя на этом себя готовой к любым разговорам, она резким взмахом кисти поправила выбившийся локон, подмигнула зеркалу и отправилась в «МакКормак».
  Приподнятое настроение и чувство глубокой удовлетворенности требовали выхода, и по дороге она негромко мурлыкала себе под нос «When Johnny comes marching home». Правда, перескочившие на далекий дом воспоминания привели к тому, что, начав петь классические строки, она вскоре сменила их на едкую переделку – «When Johnny fill up the bowl». Сейчас, когда неприятности остались позади, а сам местный Сатана был повержен, ей казалось, что сам этот дрянной городишко, укутанный в солнечную пелерину, улыбается в ответ, вокруг все думают только о хорошем, а любые беды столь же далеки, сколь и канадская граница.
  Так было вначале, но чем ближе она приближалась к гостинице, тем больше опасений исподволь подтачивали ее уверенность в себе и в Майке. Как ни крути, а приличной леди в один момент остаться и без платья, и без денег весьма подозрительно: ну вот что такого могло бы случиться, что привело бы к такому неприятному финалу? Явно ничего хорошего! А если бы и вправду произошло что-то, от нее независящее, разве не помогли бы ей те из горожан, что еще сохранили достоинство? Мистер Огден – мужчина неглупый, и наверняка, оправившись от первой радости встречи, все поймет и придет к аналогичным выводам, особенно если поинтересуется в гостинице, что за беда приключилась с заезжей леди. И ему расскажут все, как пить дать – городок маленький, слухами полнится быстро… Захочет ли джентльмен после такого общаться с девушкой, фактически обманувшей его не принадлежащим ей статусом? Вряд ли, вряд ли…

  В общем, к моменту встречи Кина вся извелась, напридумывав себе десяток самых паршивых сценариев. Однако ж реальность, слава Богу, оказалась не столь суровой к авантюристке – Майкл Огден все же был достойным мужчиной, и поднимать явно скользкую тему не стал, предпочтя поверить… Кто знает, чему, но явно не подозрениям. Поняв это и вновь успокоившись, воспрявшая духом мисс МакКарти позволила себе общение без опаски, отбросив в сторону прежнюю скованность и вернувшись к привычным плавным жестам и вечной полуулбыке.
  Лишь раз ее царапнула фразочка Микки о том, что «жизненные неприятности – личное дело того, с кем они случаются»: с таким выводом девушка была категорически не согласна. И вроде разумом она понимала, что мистер Огден сказал это не по велению сердца, а обосновывая правильное и абсолютно джентельменское поведение – не лезть туда, куда его не просят, а все равно задело, будто он подразумевал, что помощи упавший не дождется. Глупость несусветная – а все равно досадно. Однако ж принять эту позицию следовало:
  - Спасибо за вашу доброту, мистер Огден, - соглашаясь, кивнула она, - я в вас не сомневалась. Однако же, думаю, каких-либо просьб, и уж, тем более, необычных, от меня не последует. Дело даже не в том, что я не хочу вас утруждать – кажется, такого, в чем бы мне потребовалась помощь, слава Богу, нет. А что до неприятностей, - Кина пожала плечами, - то пускай это останется моей голубой розой. Что было, то было, что было – прошло.
  Предложение же дать денег взаймы на неопределенный срок вызвало в сердце итало-ирландки бурную радость, которую она, впрочем, живехонько запихала куда подальше – нечего прилюдно демонстрировать такое. Но и принимать деньги так, словно делаешь одолжение, не следовало:
  - Ах, мистер Огден, благодарю вас. Если вы настаиваете – я не откажусь от благородной руки помощи и постараюсь побыстрее уладить этот вопрос: он станет для меня знамением, что все вернулось на круги своя.
  Разобравшись с денежными вопросами, в глубине души довольная, как объевшаяся сметаны кошка, авантюристка ответила на очередной вопрос, вполне пристойный и невинный:
  - А я как раз остановилась в той второй гостинице, с крысоподобным хозяином. И, знаете, с вашим мнением о нем я соглашусь – пренеприятнейший тип. Ну да полно говорить о нем – в любом случае, я задержусь в Эллсворте еще на несколько дней, а потом отправлюсь, как и планировала, в Денвер. А раз и вы здесь задерживаетесь, то мы вполне можем еще не раз побеседовать.

***

  …Теперь, когда появились какие-никакие, а деньги, можно было надеяться, что все наладится. Зеленые бумажки стали еще не лестницей, ведущей наверх, к светлому прошлому, но ее подобием. Распрощавшись с Микки, мисс МакКарти первым делом решила разобраться с терзающим ее вопросом – приехал ли Шон к своим коллегам. Самой подходить к ковбоям она не решилась, но зато с помощью мальчишек – не тех же ли самых, что преследовали грешницу-скворешницу? – можно было за небольшие деньги узнать все необходимое и, наконец, успокоиться. Ну или напротив, получить еще один повод для беспокойства.
  Решив этот вопрос и прикинув, что до начала времени, когда игроки начнут собираться перекинуться в покер, есть еще достаточно времени, Кина уверенно направилась в церковь. Методистская или нет, она все же христианский храм – причаститься и исповедоваться, конечно, не выйдет, но хоть помолиться-то тихонько можно? Если, конечно, пастор О’Даффи не совершеннейший отморозок, считающий всех, верящих не как он, за слуг сатанаиловых. После молитвы леди собиралась поискать музыкальную лавку или, что скорее, кантину, где продается все, на что только есть спрос – пора было обзаводиться новой гитарой взамен утраченной.
  В конце концов, путешествующая одинокая леди – это одно, а обыкновенная девица, направляющаяся в другой город – совсем другой коленкор. И объясниться будет непросто, и в приличную компанию все одно не позовут. А вот девушка-с-гитарой, ищущая новое место для выступления – уже более реальная история, к тому же убирающая много лишних вопросов. Да и, чего уж греха таить, музыкой тоже можно заработать – а в текущей ситуации лишняя денежка, пускай и небольшая, точно не помешает.

  К несказанной досаде мисс МакКарти, а теперь, вернее, временно «просто Кины», с игрой не задалось – тяжело оказалось перестроиться, что столь малые для нее ставки для других игроков имеют такую же ценность, как если бы к ним добавили один, а то и два нолика. Вроде и просчитала все, и сложила оптимальную модель – а они бьются там, где по всем правилам должны были спасовать. Вроде и делаешь небольшой райз, чтобы окружающие повысили ставку – а они, coglione, пасуют! Непросто, ой как непросто привыкнуть к новой оценке ситуации – а делать нечего, приходится притираться.
  Финансовые потери от первых игр девушка, скрепя сердце, была вынуждена расценивать, как необходимые убытки на «урок» - лучше уж так, чем признаться, что некоторые уроки мистера Лэроу укоренились в ней не так уж намертво, как хотелось бы считать. Зато, несмотря на то, что суммы теперь стали смехотворными, она исправно продолжила их заносить в записную книжку – правда, наученная горьким опытом, теперь перешла на шифр, где узкие и острые листики обозначали десятицентовики, листики широкие – просто украшение для запутывания, бутоны – единицы, цветы – десятки, а розочки – сотни. Ну исчеркивает девушка страницы флоральным узором и одними заглавными буквами – это уж точно не повод назвать ее профессиональным шулером, n'est-ce pas?

  И тут судьба – вот уж не соскучишься! – выкинула новый фортель: уж чего-чего, а предложения поучаствовать в мошеннической подделке документов Кина даже представить не могла. Первым же ее побуждением было намеренно высокомерно уведомить негодяев, что она – девушка достойная, и таким низким делом и не подумает заниматься. Вторым включился голос рациональности – низко-не низко, а деньги-то нужны! Третьим накатил испуг – если согласиться, она станет уже не честной девушкой, пускай и зарабатывающей на жизнь несколько сомнительным способом, а самой натуральной criminale!
  «И все же, все же… - билась в мозгу дрянная мыслишка, - это шанс нам, милочка, сделать не один, а добрый десяток шагов вперед, к привычной жизни. Один-единственный разок – что в этом плохого? К тому же от нас только требуют написания, а не участия: а уж кто там, кому, за что и за сколько – не мое дело. Ну, попросили они написать им новый документ с другими данными – может, они хотят, например, перед друзьями похвастать, какие сделки проворачивают, верно? Не верно, конечно… Но это же не мое дело, разве не так? Это не преступление – преступно использовать заполненный мной бланк. Что же до меня, то это просто милость Господня – знак того, что я двигаюсь верной дорогой, и Он благоволит своей непутевой дочери, и так уже немало настрадавшейся. Надо соглашаться – второй раз так не повезет. Это только на разок и все, никакого преступления и в помине нет, я от этого не стану бандиткой с большой дороги или злобной мошенницей…».
  Решение было принято, оправдание найдено. Леди еще нервничала, а вот победившая Кина-с-рожками довольно отплясывала джигу с ирландкой и “скворешшницей”.

  - Господа, - подняв взгляд на мужчин, ответила она, - Господь заповедует помогать ближним своим, оказавшимся в нелегкой ситуации. Это же про вас, не так ли? Я помогу вам, как умею – и уж точно постараюсь, чтобы все вышло в лучшем виде. Однако же у меня есть несколько “но”. Во-первых, не кажется ли вам странным, если сумма будет вписана явно другой рукой: боюсь, это может вызвать подозрения, не так ли? Во-вторых, я бы не была столь уверена в своей безопасности: если Святая Дева не оборонит вас, и случится то, что никому из нас не нужно, то мистер Паркер ни за что не поверит, что автором сего опуса является кто-то из вас. А, значит, выйдут на меня, просто узнав, с кем вы разговаривали и кто для вас что-то писал. Риск? Риск. Поэтому я для вас своим почерком напишу еще одно письмо – есть же у вас любимая девушка в другом городе? Если нет – советую придумать. Случись что – вы обращались ко мне за ним.
  Выдержав паузу, Кина продолжила по-прежнему делово:
  - В-третьих, мне надо больше света и время: корректнее... правильнее, - исправилась она на более понятное собеседникам слово, - будет изобразить почерк мистера Шеппарда, а для этого требуется попрактиковаться изображать буквы так, как это делает он: знакомая фамилия, знакомая подпись скорее уверят ваших... друзей, что с бумагой все в порядке. Кстати, я бы еще хотела уточнить, могу ли я при необходимости испортить этот, - кивнула она на заполненный оригинал, - бланк? Я бы хотела для начала вывести буквы поверх уже написанных, чтобы запомнить движения.
  Ну и, подводя итог, хотела бы заметить, что, по моим сведениям, за такую помощь обычно берут десятую долю ото всей суммы, n'est-ce pas? Я же полагаю, что, с учетом обозначенных рисков, справедливой будет цена в сто долларов, из них десятку сразу. Заметьте, цену я называю, еще не зная стоимости сделки, но предполагаю, что она всяко больше тысячи. Однако ж я за десятой частью не гонюсь, и удовлетворюсь названной суммой: так будет правильнее для всех нас. Замечу еще, что я верю, что вы люди, держащие свое слово, и гарантий никаких не прошу, доверяя вам. Итак... Что вы думаете, господа? Сможем ли мы прийти к компромиссу?

  Задачка выглядела непростой, но у Кины уже был план: подложив чистый лист, с нажимом пройтись по имеющейся купчей, неспешно повторяя текст, а потом потренироваться сначала поверх “продавленного”, а потом уже на обратной стороне, в изображении самых сложных для копирования элементов и, в первую и главную очередь, подписей, как наиболее важного элемента. Как только результат покажется приемлемым, тогда можно написать образец купчей на чистом листе, и только после того, как эта работа будет казаться похожей на оригинал, можно, помолясь, приступить непосредственно к созданию оригинала – для начала без подписей, которые нанести в последнюю очередь после еще нескольких попыток на свободной бумаге. И уж потом, удостоверившись, что все получается так, как надо, финализировать купчую.
  Таким образом, спорным оставался только вопрос цены – подняв ее вдвое, мисс МакКарти справедливо ожидала, что мужчин это может не устроить, и была готова торговаться, мысленно поставив для себя нижний порог в семьдесят долларов: чтобы и заработать хотя бы полусотню, и компенсировать проигранное.

  – Да делайте с этой нашей купчей что хотите, – сказал Гилмор. – Лошадь все равно издохла. Купчая теперь только для растопки и годится.
  – А сумму мы сами впишем. Вы не беспокойтесь, её часто в последний момент же вписывают.
  – А чего нам потом копаться? – спросил Эванса Гилмор.
  Тот замялся. Потом они послушали твои условия насчет сотни.
  – Ладно, – сказал Эванс. – Сто долларов согласны. Но тогда без десятки вперед, мисс. Вы нас тоже поймите. Нам-то резона никакого вас обманывать, а вы нас можете все же.
  "Коллега" толкнул его локтем.
  – Мой партнер не хотел вас обидеть, мэм. Просто так надежнее. Мы вам заплатим, только не сто, а девяносто. Нам так удобно будет, а вам хватит, я чувствую.
  – А че ты жмешься? Давай сто заплатим мисс. Ей вон деньги нужны.
  – А как мы...
  – Ой, из моей вычтете, ей богу. Слушайте, мисс. Мы вам заплатим сто. Просто тогда уже сразу после дела. Как обедалем, так сразу и заплатим. В ресторанчике нас подождите в отеле вашем. К полудню приходите туда. Мы быстро дело сделаем и там же вам заплатим.
  – Ну, соглашайтесь!
  В их словах был резон. Когда ты согласилась и вы пожали руки, они сказали:
  – Сумму напишите такую: три тысячи шестьсот долларов.
  Тут они переглянулись и стали посмеиваться.
  – Вот мы дураки! – сказал один. – Там же цена за каждую лошадь и каждого мула в перечне есть.
  Ты тоже этого не заметила. Потом проверила сумму, так и выходило – три тысячи шестьсот долларов.

  Дело прошло как нельзя лучше. Несмотря на плохой свет и не самое лучшее перо, ты написала им такой документ, что любо-дорого посмотреть. Произведение искусства!
  Его даже захотелось никому не отдавать, а повесить в рамочку и наслаждаться его видом.
  Одна незадача – стены у тебя не было, на которой он бы так хорошо смотрелся. И дорога к обретению этой стены лежала, видимо, через сто долларов, которые должны были передать тебе два джентльмена с небезупречными манерами и дурными намерениями.

  На следующий день ты "пошла отобедать в ресторан".
  Там они тебя и встретили, у Эванса была фальшивая борода, неплохо, кстати, сделанная. Так бы и не заметила. Она скрывала родинку на щеке.
  Спросили только: "Готово?"
  Все было готово.
  Глянули.
  – Комар носа не подточит.
  С ними был еще какой-то детина.
  – Он вот посидит с вами, чтобы вы не беспокоились, мол, мы уйдем. Все честно, мисс.

  Они ушли. Ты видела сквозь застекленные двери ресторана, как они что-то попросили у консьержа, потом потопали наверх по лестнице.
  Детина молчал.
  Немного погодя вернулись.
  Гилмор тихонько сунул тебе деньги, сложенные вчетверо. Посмотрела – правда сотня.

  – Удачи, мисс. Не задерживайтесь в городе, – сказал Эванс тихонько.
  И они ушли. Было слышно, как несколько лошадей поднялись в галоп на улице. Выходит, лошади у них тут же были.
  Сто долларов!
  Сто долларов.
  Сто долларов – это даже лучше, чем... Это лучше, чем почти всё.
  Можно отдать долг мистеру Огдену. Можно отыграться. Можно, кстати, просто уехать отсюда и попытать счастья в другом месте. Можно, пожалуй, даже и до Денвера попробовать добраться. А что?

  Но что-то, наверное, природное любопытство, заставило тебя пойти на шаг, который таил в себе ловушку.
  Тебе захотелось посмотреть – какой-такой из себя этот болван, мистер Гордон из Миссури?
  Ты понимала, что если он проездом (а скорее всего так), то сейчас он спустится в лобби из номера, где они всучили ему эту купчую.
  Лэроу учил тебя хорошо, и ты готова была побиться об заклад, что узнаешь по выражению лица человека, который стал счастливым обладателем лошадей и мулов на такую солидную сумму.
  Ничего опасного в этом не было.

  Ничегошеньки опасного. Просто дама сидит в лобби. Какая кому разница зачем? Дилижанс, йопт, ждет.
Отдыхает после обеда.
  Ты вышла в лобби и села в кресла.

  И узнала его по лицу.

  Никакой это был не мистер Гордон.
  Это был... семнадцатилетний паренек-ковбой, с выражением облегчения на лице протопавший по ступеням своими каблукастыми сапогами. Нос у него был припухлый и красноватый, над левой бровью ссадина.
  Было понятно, как дважды два, что деньги это – не его, и что его сейчас нагрели двое пройдох, знаешь как?
  Ну... не так, конечно, как тебя на днях, но ненамного менее жестоко. Три тысячи шестьсо... ДА ОН РАСПЛАЧИВАТЬСЯ БУДЕТ ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИИИИИЗНЬ, КИНА!
  Это если сумеет сберечь доброе имя, если у него есть друзья, которые от него не отвернутся, после того, как станет известно, что юноша украл три тысячи шестьсот долларов. Потому что что еще они там в Миссури этом про него подумают, когда обнаружится, что купчая – вот она, только поддельная (ты все же первый раз старалась), и уж точно мистер Шеппард скажет, что ничего такого не скреплял! Он адвокат, он знает, как это доказать... А может быть, паренек этот испугается и убежит в другой штат и будет там красть лошадей, чтобы прокормиться. А может, в тюрьму попадет. Годика так на три-четыре, ага. А потом выйдет... совсееем другим человеком.

  Но... тебя ведь это не касалось! Не ты ему фальшивую купчую впаривала, ведь так? Ты не виновата.
  Как там? "От этого я не стану бандиткой с большой дороги или злобной мошенницей…" Пфф! Конечно, нет, Кина! Какая же ты-то злобная мошенница! Ты просто просьбу выполнила, перышком поводила – да и всё.
  Жаль, что так получилось, но твоя вина-то в чем?

  Ни в чем. Спроси десять Кин МакКарти, правильно ли ты поступишь, если сейчас промолчишь, и уж наверное все десять помнутся, и скажут, что правильно! Правильно.
  И потом, а кто сказал, что этот паренек – хороший человек?
  И предположим, вот что ты скажешь ему? Простите, вас тут обжулили, вы бегите там сами ищите их, у одного родинка на щеке. Можно и так. Только к Гилмору с Эвансом тоже нехорош получится – сто долларов взяла, а сама их выдала. Тогда получается, твои сто долларов надо тоже отдать что ли?

  Ты не успела ничего ни сказать, ни сделать, прежде, чем он спросил у стойки, сколько должен за комнату.

  И вот тут ловушка-то и захлопнулась.
  Он говорил с таким сильным ирландским акцентом, что поневоле вспоминался дедушка Хоган, и старый сарай, и бадья у колодца, и "шомызатица" и "нунывай, Кина". И еще бар "У Фредди". И касса взаимопомощи, которую ты безуспешно пыталась организовать. Никто в неё сбрасываться не стал.
  Фредди тогда сказал: "Не сработает, Кина. Не потому даже, что пропьем. Хотя пропьем. Но не в этом дело. Нам беду видеть надо. Вот когда беда, мы последнее отдадим. Но когда не видно беды... мы все бедовые, такой уж народ. А может, нам самим этот дайм нужнее будет, а? А мы отдадим непойми кому, неизвестно на что. Ты лучше если видишь беду – тогда и помоги, хоть пятицентовиком. Я видел, как пяти- и десятицентовиками ирландцу в поезде двадцать долларов насобирали. Это вот больше по-нашему будет."
  Потом помолчал, как будто недоговорив. Хмыкнул невесело и нехотя добавил:
  "Ладно, Кин, чего там. Это нам с братом и насобирали. Это я со шляпой шел по поезду, дырку в ней пальцем затыкая, чтоб монеты не высыпались. А ты думаешь, я всегда бар свой имел? Не-а. Всякое было. Есть что забыть. Кофе будешь пить?" И принялся натирать стойку, глядя в сторону, чтобы ты не заметила слезы в глазах. Брат его, ты знала, умер еще мальчишкой.


  А тут беда-то была самая что ни на есть, только можно было её предотвратить...

  А, может, я неправ? Может, не было никакой ловушки. Ну, ирландец. Ну, мальчишка. Пускай жизни поучится. Ты-то её тут в этом городе хорошо поняла, пусть вот он тоже поймет.

  Или не надо так?
  Вопрос, на который никто кроме Кины МакКарти не ответит.

  «Торги» прошли успешно – этим этапом Кина была довольна: сумела-таки настоять на своем и получить небольшую, но прибавку, в нынешних стесненных условиях крайне полезную. Если все выгорит – можно покинуть Эллсворт, и больше никогда сюда не возвращаться. А там уж голова на плечах есть, умение из рук не ушло – на дорогу до Батон Ружа она худо-бедно наскребет за зеленым сукном, даже если сукно это будет представлять собой плохо струганные доски стола в заведениях средней руки, вроде этой же «Келли’з Таверн». А там уж, в Батон Руже, долгожданный банк с ее родными, практически кровными, и так нужными деньгами, что позволят вернуться к нормальному образу жизни и к играм на пристойные суммы, а не жалкие несколько долларов, которые она раньше и за деньги-то не считала.
  Нет, это была, положительно, милость судьбы. А вот то, что ей и в голову не пришло просто пересчитать стоимость каждой отдельной позиции, содержащейся в купчей, и от этого рассчитать свое вознаграждение – явное свидетельство того, что за всеми неприятностями последнего месяца она разучилась думать головой. Позор, стыди и позор, так запросто взять и проглядеть то, что на виду! Оставалось надеяться, что урок этот, запечатлевшийся румянцем стыда на щеках, запомнится, и впредь она такой наивной и поверхностной не будет. Ведь если бы она попросила всего пять процентов, какие-то жалкие пять процентов – это было бы сто восемьдесят долларов! То есть слепота эта ей в восемьдесят обошлась – как же ж обидно!
  Но ошибки ошибками, а сделка заключена, и надо ей следовать. Кивнув, Кина принялась за работу, мигом став собранной и серьезной. Несколько попыток выработать измененный почерк на черновике, попытка написать предложение скорописью с иным углом наклона пера и нажатием, тренировка в визировании бумаги – и можно браться за дело. Работала она на вдохновении, от которого замирало сердце и ёкало под ложечкой: «Я сейчас своими руками творю из ничего деньги, и пускай львиная доля достанется не мне, эти минуты докажут, что я могу сделать это! Не только картами, не одними лишь песнями, а самой настоящей игрой, как завещал мистер Лэроу – и пускай она пока что простенькая и безыскусная, но это – первый шаг для того, чтобы стать Игроком! Может, об этом чувстве он и говорил? Оно не менее приятно, чем выигрыш в карты!».

  Удовлетворение от своих талантов, впрочем, не помешало Кине до полуночи провозиться в постели, снедаемой десятками различных сомнений.
  «А если у них ничего не выйдет, и их поймают, и они сдадут меня? Снова Паркера вводить в ступор? Так не купится же второй раз…»
  «А если они меня обманут, и не заплатят ни цента? И, более того, решат убить, как знающую об их мошенничестве?»
  «А если вообще назовут организатором всего этого безобразия меня, и мистер Тимберлейк, озлобленный, пустит по моему следу убийц?»
  «А если это не игра вовсе, а содействие во смертном грехе кражи и, в отличие от карт, сулит верный ад? А на исповеди признаваться страшно… Не хочу в ад, но и не хочу ад при жизни, и даже тоску серую бытия не хочу. А что мне было делать? Отказаться и сидеть здесь до весны? И-и-извините, не готова: я не заслужила Эллсворта. Ну да, я сделала неправильный, недостойный поступок, но разве это моя вина, а не нужда? Ладно, вина моя и грех мой, mea culpa… Но я бы все равно повторила его. Э-эх, прости, Господи, рабу твою многогрешную – я однажды все отмолю. Да и… не разорятся же эти господа дельцы, верно? Это не последняя рубашка – переживут. А значит, и вина не столь велика, верно?»

  Следующий день не подтвердил опасений: господа авантюристы сдержали слово. Когда купюра перекочевала из рук в руки, и мужчины скрылись за дверями ресторана, картежница устало откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза и прижав пальцы к горящим вискам – она устала нервничать, и чувствовала себя теперь, словно гора свалилась с плеч. Хотелось выпить, отпраздновав нечистоплотный успех, и закурить, чтобы перебить неприятный привкус опасений и подозрительности.
  А еще – и за это желание рьяно выступали любопытная Ирландка и жадная до зрелищ барышня с очаровательными рожками – хотелось воочию узреть того, за чей счет получилось заработать на дорогу из Эллсворта. Ну и, конечно, попытаться запомнить и “считать” типаж: а ну как в будущем выпадет шанс провести еще одного простофилю? Посему и выпивку, и табак пришлось отложить: к чему привлекать излишнее внимание той, кто предпочтет остаться всего лишь фоном?
  Леди удалилась в будуар, не запираясь, впрочем, а остальные заняли места в ложе и приготовили бинокли: шоу обманутый толстосум должно было начаться с минуты на минуту. По лестнице аплодисментами загремели чьи-то каблуки, и дверь открылась театральным занавесом, выпуская на сцену не подозревающего о своей роли героя дня.
  Зрительницы прилипли к биноклям.

  А вместо одутловатого грузного скотовода показался молодой – совсем еще пацаненок! – ковбой, во всей фигуре которого сквозило облегчение от чувства выполненного долга: жуткий контраст для той, кто знала, что случилось на самом деле. Кина замерла, пытаясь осознать случившееся, и чувствуя, как из глубины сердца проступает, как нос корабля из густого тумана, осознание, по кому нанесли удар мошенники – с ее активной помощью. Мистер Гордон прибыл не лично, а оставил вместо себя неопытного и наивного юношу. Перо, вчера так изящно скользившее по бумаге, не только проткнуло мошну толстосума, но и перечеркнуло жизнь ни в чем не повинного, кроме доверчивости, парня.
  Кина застыла женой Лота, вцепившись в подлокотники и побледнев. Все мысли ее, еще недавно спокойные и довольные, заметались, запрыгали ордой заполошных сурков – теперь она представляла судьбу, которая может ожидать парня. И все варианты, проносящиеся со стремительностью курьерского поезда, приходили только к двум станциям: смерти или сломанной жизни на дне. И в таком конце была виновата только она, Кина МакКарти.
  Вместо комедии на сцене разыгрывалась трагедия, тем более страшная, что ее герой еще ничего не знал. Зрительницы застыли в нерешительности.

  Молчание и сомнения, которые захватили ложу, рассеялись, когда послышался резкий и простоватый ирландский акцент. Жертва... оказалась земляком! Кто-то, может, сказал бы: “Какой он тебе земляк, Камилла? Ты почти всю жизнь прожила среди итальянцев и французов, а “ирландкой” стала только для маскировки и ради доброй памяти о дедушке. Этот ковбой из глубинки тебе никто, и дела тебе до него никакого не должно быть. К тому же мало ли ирландцев в Штатах? И что, всем нужно помогать? И, главное, к чему? Разве он хороший человек? Он – не Шон, и вряд ли стал бы вести себя, как Шон. Это простой парень, все – было бы из-за чего волноваться! Пускай получит урок Эллсворта, а дальше выкручивается сам!”.
  И какой-то частью души мисс МакКарти с этим была готова согласиться: рисковать своей свободой и деньгами ради незнакомца было глупо. Вот только простая и решительная Ирландка так не считала, и пока остальные рассуждали, поспешила вслед за ковбоем: ее совесть, весьма выборочная в обыкновенных ситуациях, не пережила бы, если она оставила парня в неведении.

  - Мистер, - экспромтом выпалила девушка первое пришедшее в голову, что могло бы помочь пообщаться с ковбоем вне внимания посторонних, - не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
  “Лучше затащи его в постель – там точно никто не помешает!” – мурлыкнула на ухо Грешница.
  “Мистер?” – возмутилась Итальянка, - “Да его в жизни никто мистером не называл! Много чести”.

  - Конешн, – торопливо отозвался парень, явно не ожидавший просьбы, - вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
  - Вы очень любезны! Вон к тому перекрестку, пожалуйста!
  “Дере-евня, - огорченно вздохнули внутри, - Ничего он не поймет, как не пытайся. Ну его, этого “каэшна” – пускай переведет через улицу, и прости-прощай!”

  Но слишком уж жалко было паренька, слишком уж его несчастье было похоже на случившееся с ней, пускай и в несколько раз легче. А еще мысли о Пирсе не отпускали: авантюристке хотелось помочь хоть кому-то, как помогли ей, и доказать себе, что Шон не ошибся, вступившись за нее. Это был долг перед совестью – и попытка доказать, что в мире есть не только жадность и корысть, но и альтруизм. Вот только говорить что-то в лоб, прямо на улице, было опасно: кто знает, как отреагирует молодой ковбой, поняв, что его обманули? Ударит ее? Начнет трясти за грудки? Ринется в погоню и погибнет?
  - Мистер ковбой, - вежливо улыбнулась картежница парню, - я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" - нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма? – Ирландка предпочла безопасность оперативности, но отступаться не собиралась.
  - Постойте, вы откуда об этом знаете? - последовал резонный вопрос, - я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?
  Пришлось отвечать, не отвечая, под возмущенные мысли Итальянки и Кины-с-рожками, не скрываясь, но и не раскрывая все карты:
  - Имеющий уши да услышит, - цитатой из Библии ответила она, - я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы - ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем - и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу - не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... - в голосе явно послышался вопрос, - Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.

  - Дарра Дайсон, - представился юноша, - Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс... – Он прокрутил ладонь в кисти в Кины, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему, - Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили. А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.
  Ирландка мысленно вздохнула, глядя на расцвеченную синяком скулу Дарры и понимая, что беседа все больше напоминает своими очертаниями проблему.
  “Да пошел он к черту, дорогуша! Ишь, подозрительный какой!» - влезла Кина-с-рожками, - «К нему со всей душой, а он – деньги все отдал, говнюк! Ничего ему не говори: пускай на своей шкуре поймет, каково тебе было! Пускай повзрослеет – не лишай его жизненного опыта! А если хочешь помочь, то хоть денег запроси за информацию. Милая моя, добрые дела, оказанные задарма, быстро забываются: он наверняка после перегона, в кармане наверняка хрустят купюры… Сколько тебе недодали, восемьдесят? Вот столько и стряси с него, а потом в дилижанс, и адьё!»

  Ирландка замялась, и пришлось на сцену выходить леди:
  - Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. - Что вы деньги отдали, про то мне известно - именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, - развела она руками, - но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, - одними губами улыбнулась Кина, - ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, - она чуть склонила голову, - и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?
  Ковбой долго молчал, глядя каким-то странным, непонятным взглядом, заставив картежницу занервничать, а потом выдавил, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Хорошо... мисс МакКарти. Встретимся в Келли'з Таверн.
  Зрительницы выдохнули: кто-то успокоено, кто-то с досадой. Занавес закрылся, начался антракт. И вторая часть пьесы была уже не за горами.

  Побродив по городу минут пятнадцать, приводя в порядок спутанные мысли и наводя порядок в «особняке разума», Кина отправилась в «Келли'з» - как раз хватило времени, чтобы заказать чернильный, крепкий, как удар кулаком, кофе и еще раз поразмыслить над финансовым вопросом. Жадность вступила в непростую борьбу с альтруизмом, и на каждой стороне были свои веские доводы. В итоге «победил» последний: карту «попросишь денег – он сочтет твои слова только попыткой изощренно ограбить его, и ты останешься без денег, а Дарра этот – без шансов» крыть было нечем. В тоге девушка решила ничего не требовать – но и сама подставляться не собиралась, осознавая, что поимка троицы предприимчивых мужчин аукнется и ей самой.
  В задумчивости водя пальцем по столешнице, она пропустила прибытие юноши, приметив его только тогда, когда он подошел к столику. Приветственно кивнув парню, авантюристка поздоровалась:
  - А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.
  - Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, - пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, - тем более если разговор недолгий будет.
  Ковбой присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
  - Вы что мне сказать-то хотели?

  «Каков нахал, - улыбнулась одними губами Кина-с-рожками, - и ему надо помогать? Все ж стребуй купюры, хотя бы за наглость. И на место поставь, да-да: а то нашелся умник!».
  - Надо, мистер Дайсон, надо, - возразила ирландка. - Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?
  Парень был вынужден согласиться, и вскоре сидел напротив с чашкой кофе. Этого времени как раз хватило, чтобы собраться с духом и начать играть ту роль, которая поможет, с одной стороны, все рассказать, а, с другой, не вызовет подозрений. Изящным жестом отпив из чашки, Кина, глядя куда-то в окно, начала:
  - Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, - она пожала плечами, - не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам - этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, - голос Кины дрогнул на миг, - помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, - улыбка вышла невеселой, - когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

  Лицо молодого ковбоя успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:
  - А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!
  Выпалив это, парень уронил голову на руки и тихонько завыл – все таки до него дошло, в какую бездну завела его собственная наивность и неумение разбираться в людях.
  - Мисс Маккарти, - нашел в себе силы все же спросить он, - а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

  Кина тем временем снова тихонько выдохнула: беднягу, выглядящего таким потерянным и растерянным, было чертовски жалко. Но и отправлять его на смерть не хотелось. Пришлось подбирать понятные слова: ковбои любят играть, так, может, он воспримет карточные ассоциации?
  - Именно поэтому и не сказала, - со всей убежденностью ответила ирландка, - Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина - вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!
  Склонившись над чашкой, она продолжила:
  - Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, - она суеверно перекрестила рот по-католически, - местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.
  - Так значит, вы ничего больше про них не знаете?
  С каждым ее словом в глазах парня все ярче и ярче рисовалась обреченность. Рука его даже дернулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:
  - Детина... наверно тот... – юноша кашлянул, начав обшаривать салун глазами, словно кого-то ища. Не нашел, видимо, раз продолжил, - Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

  На просьбу дополнить рассказ подробностями преступников мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны - больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:
  - Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
  - Да не знакомый, нет, говорю же, - ковбой опять нахмурился, - это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живет. Может, он ещё там, вещички пакует?
  Дарра даже привстал из-за стола, глядя на нее сверху-вниз.
  - Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?

  У картежницы, не без помощи дуэта Грешницы и Рогатой, родилась еще одна идея, как можно отвадить опасность от себя, и не сильно при этом помешать попыткам так и рвущегося действовать парня:
  - Интере-есно, - задумчиво протянула та в ответ, - это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, - вскинула она голову, - о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типсус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы - мужчина, могущий за себя постоять, а я, - мисс МакКарти неловко улыбнулась, - только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, - она дёрнула уголком губ, - и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?
  - Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! - в сердцах выпалил юноша, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, - Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте. – покрасневший, Дарра опустил взгляд в пол, смутив тем временем и Кину, - Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
  - Потише, мистер Дайсон!, - просительно и негромко протянула мисс МакКарти, - Нам лишние уши не нужны!

  На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
  - Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» - и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим «милым», - в голосе ножом блеснуло раздражение, - городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... - она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, - то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

  К сожалению, Дарра, вместо того, чтобы проникнуться ее проблемами, негромко и потерянно продолжил настаивать: и, видит Бог, Кина его не могла в этом обвинить:
  - Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.
  Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
  - Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу - и могу ли - помочь.
  - Благодарю вас, мисс МакКарти! – кажется, последние слова ее все-таки окрылили юношу, даровав так необходимую ему надежду.
  - Тогда до вечера, мистер Дайсон. – попрощалась вымотанная разговором картежница.

  «Денег, денег попроси, или в залог что-то оставить! – подзуживала рогатая стерва, но коллективными усилиями ее заткнули, так и не дав выйти на сцену. Снова занавес, снова антракт перед финалом. Или… финал уже сейчас, только открытый?

  Ковбой ушел, а его собеседница, заказав еще один кофе, крепко задумалась над своими планами. Следовало взвесить все риски и понять, как еще можно помочь бедняге. В итоге мисс МакКарти решила, что от показаний с нее не убудет: до суда дело вряд ли дойдет, а для приятелей Дарры и, быть может, его нанимателя должно быть достаточно. Единственное что, свой обратный адрес она указывать не станет, отговорившись тем, что получатель показаний о нем осведомлен: во-первых, что указывать-то, а, во-вторых, во избежание поисков ее судейскими – совершенно лишнее внимание для заработавшей сотню на фальшивых бумагах.
  Больше всего вопросов было по способу передачи свидетельства Дарре: кто знает, что тот надумает за прошедшее время? В итоге Кина решила, что воспользуется за несколько центов помощью любого местного мальчишки, который проверит, пришел ли на встречу ковбой один, и в каком состоянии он находится. Если ответ будет неудовлетворительным, то передать бумагу через того же пацана, если все будет путем – то действовать самостоятельно. Риск, конечно, но от него никуда не деться.

  Второй проблемой был куда более насущный вопрос: а ей-то самой куда отправиться? Фактически выбор был только из двух вариантов: отправиться обратным путем на восток через Салину и Эбилин до Канзас-Сити, или дальше на Запад к Денвер. Первый вариант был вдвое дешевле, второй – безопаснее в плане того, что точно не попадется кто-то из знакомых, видевших ее во цвете славы. Победила в итоге прижимистость: сорок долларов сейчас важнее возможного стыда. К тому же в дороге можно воздержаться от игры до самого Канзас-Сити, нигде особенно не мелькая и тем сократив опасность быть узнанной. Неприятно, конечно, и наверняка будет непросто, но ничего не поделаешь.
  Решившись, успокоившаяся мисс МакКарти неспешно допила кофе и, осенив себя крестным знамением и пробормотав скороговоркой «Ave Maria», направилась за дачей показаний.

  Несколько центов никакому мальчишке платить не пришлось – сообщение можно было оставить у самого адвоката, мистера Шеппарда. Да-да, того самого Шеппарда, подпись которого ты так славно подделала. Он оказался довольно молод – и при этом с узкими щегольскими усами и в весьма приличном цилиндре.
  Адвокат, однако, практически поднял тебя на смех.
  – Мисс, – сказал он. – Я бы и рад вам помочь. Но нет даже предусмотренной законом формы, чтобы снять ваши показания. Ведь нету ни следствия, ни ордера, ни даже обращения в суд. Если вы хотите их преследовать – так надо пойти в суд. Если знакомые друзья хотят их преследовать – ну так пусть они идут в суд, а вы будете их преследовать. А так... вы понимаете, насколько двусмысленным будет подать в суд показания, составленные еще до заведения делая? И в любом случае вас, как свидетеля, необходимо будет привести к присяге. Вы ведь понимаете, что ни судья, ни присяжные не воспримут эти показания иначе, как ничего не значащую писульку.
  Впрочем, за три доллара он согласился составить такую бумагу, правда, без гарантии, что суд примет её к рассмотрению, а также подержать у себя в ожидании, "когда или если мистер Дайсон соизволит её забрать."

***

  Оставалось только собрать вещи и попрощаться с этим замечательным городом, который порой напоминал ад, хотя и был на деле обычным Канзасским захолустьем.
  В ожидании дилижанса, который самую малость задержался, ты провела где-то полчаса, пока тебя не окликнул мальчишка, который, узнав, что ты "мисс МакКарти", сообщил, что какой-то парень просил передать, что он за кем-то там едет, а ты чтобы написала какому-то Коулу. Что написать – это он забыл. А, еще добавил, что парень этот просил тебя назвать "уважаемой мадамой".
  Смысл послания, видимо, был несколько исковеркан, и потому немного от тебя ускользал. Какому Коулу? Что передать? А, возможно, мальчишка вообще всё перепутал.

  Вскоре дилижанс отправился. Будет, пожалуй, преувеличением сказать, что ты покидала Эллсворт с легким сердцем. Ну, хорошо, проехать Эбилин, не вылезая из дилижанса, вероятно, было как-то можно. Но вот что делать потом? Ты приедешь в Канзас-Сити... переселенцы давно разъехались. С тамошними шулерами тебе придется играть еще минимум месяц, пока ты накопишь денег на билет до Сент-Луиса, а потом до Батон-Ружа. Ведь это почти восемьсот миль! И это если повезет. Плюс, в этот раз у тебя не будет приработка в виде гитары.
  Ну, в общем, перспективы рисовались, мягко говоря, расплывчатые. Но все же ты снова была в движении, а это уже кое-что. Следовало приободриться и вместо уныния поселить в своем сердце надежду.

  Дорога на дилижансе заняла весь день до вечера, пока вы, наконец, не доехали до Салины. Пейзажи по дороге скорее выглядели уныло-осенними, чем живописно-осенними – холмы, прерии да рощи, так что большую часть поездки ты дремала, изредка подскакивая на кочках: к тому же кроме тебя пассажиров, к добру или к худу, не было.

  Здесь дилижанс сделал остановку на ночь, потому что сменных лошадей на полную запряжку не набиралось – не то две, не то три недавно заболели, и возница не решился ехать по такой (будем честны, довольно скверной) дороге с меньшей упряжкой, чем положенная шестерная. Оставалось надеяться, что в Эбилине лошади будут хорошие.

  Однако неприятности на этом только начались. Ты разместилась в отеле, маленьком и совсем не в твоем вкусе – его держал какой-то прижимистый шотландец, и тут в номерах не было даже зеркал. Кровать, шкаф, стул да столик для умывания – вот и вся обстановка крохотной комнатки. Что хуже, Салина была настолько маленьким городишкой, что тут не только в карты поиграть было негде, но и вообще никаких развлечений не было предусмотрено. Оставалось умыться с дороги, лежать на кровати и смотреть в потолок или же спуститься вниз и поужинать. Какое-то время пришлось подождать, пока твой не слишком крепкий организм отошел от дорожной трясучки и, прислушавшись к своим ощущениям, ты обнаружила ростки аппетита.
  Однако примерно в то же время ты стала прислушиваться, так сказать, не у внутреннему, а к внешнему миру, потому что на улице раздались крики и даже звуки, отдаленно напоминавшие народные волнения.
  Загадка разрешилась быстро – в окрестностях города какие-то полоумные индейцы напали на каких-то путников и кого-то зарезали или застрелили. От хозяина ты узнала, что даже мертвое тело в город уже привезли. Значило это, что твоя поездка дальше откладывается на... никто не знал на сколько, может, на два дня, а может, на три, а может, на все пять – зависит от того, как скоро солдаты, которых в Салине было десять человек, прочешут окрестности и доложат, что индейцев и след простыл – этим, чаще всего, заканчивались все попытки солдат найти индейцев.
  От нечего делать ты все же пошла поужинать. Выбор блюд не радовал разнообразием – тебе предложили стейк, либо стейк, а если непременно хочется чего-то пооригинальнее, то стейк будет отличным выбором.

  Выбрав третий вариант, ты получила свой стейк с кукурузой и картошкой на жестяной тарелке и еще кофе в эмалированной кружке – такая тут была посуда. Стоило это доллар.
  Стейк оказался немного жестковат, а картошка немного пережарена, но уж как есть.
  Сражаясь с этой грубой пищей, ты даже не сразу заметила, что к столу подошли два погонщика.

  – Мэм, – сказал один из них, держа шляпу в руках. – Вы ведь мисс МакКарти, верно? Вот мой партнер, Дарра Дайсон, он вас знает, – ты перевела взгляд на второго, и поняла, что да. Знает. – А меня зовут Коул Фоулмен, к вашим услугам, мэм. Вы извините, что мы, так сказать, вторгаемся... вторгаемся. Мы бы не хотели вторгаться. Но видимо, Бог сделал так, что нам выпала удача встретить вас. Мистер Дайсон мне рассказал, в какую передрягу он попал, и что вы ему помогли. Но нам так важно понять, как все было, чтобы обратиться в суд? Вы не против, если мы составим вам компанию за ужином и попросим еще раз все обстоятельно рассказать? А мы в ответ будем рады угостить вас этим ужином.
  Он был постарше Дарры, ему было лет двадцать восемь, и акцент у него был не северный, а южный, а вот из какого штата... бог его знает, то ли Арканзас, то ли Миссисипи, а может, и север Луизианы. Выглядел он... нуу... да как типичный дроувер. Может, чуть-чуть поумней что ли? Не нищий, не богатый, хотя видно было, что одежда на нем такая, в которой работают. А говорил он несколько с усилием, ну, знаешь, как деревенский парень, который научился прикидываться приличным человеком, но понимает, что на самом деле все всё понимают, только ему самому так веселее, чем "Эу, слыш!?"

  Отправляясь в дорогу, мисс МакКарти изволила пребывать в расстроенных чувствах, где одновременно переплетались и радость от того, что она наконец-то оставляет за спиной Эллсворт, будь он трижды неладен, и досада от того, что она вообще в него приехала, и удовлетворение от того, что в кошельке хоть что-то есть, и волнение за так и не вернувшегося Шона, и уверенность, что дурной период в жизни закончился, и стыд за то, что она невольно принесла столько хлопот хорошему парню Дарре. Собственно, к последней беде ее мысли чаще всего и возвращались: все-таки зло, даже невольное, причиненное другим, куда более тяжко, чем то зло, которое переживаешь самостоятельно. Кина с удовольствие побеседовала с каким-нибудь падре, как Библия относится к таким проступкам, но ни одного католического священника рядом даже в помине не было.
  Мисс МакКарти раз за разом прокручивала в голове произошедшее, и пыталась убедить Леди-Совесть, что все сделала правильно. Конечно же, идеально было бы покаяться в том, что именно она – автор всего этого рукописного безобразия, что получила за это деньги, и затем отправиться вместе с мистером Дайсоном на поимку мошенников. Главным «аргументом» против подобного благородства были последствия: если господ авантюристов задержать, то они непременно укажут на нее, а дальше уже перед судом придется доказывать свою невиновность. И это не говоря уже о том, что, признавшись, она будет обязана вернуть честно заработанные деньги и снова остаться с самыми призрачными шансами на спасение из Эллсвортского Ада!
  Ведь, если рассудить логически, она сделала практически все, что могла – рассказала, направила, поделилась советом и дала шанс исправить ситуацию погоней или бегством: а дальше уже решать не ей. Вот только… именно в этом «почти» и крылся весь смысл, ведь на вопрос «все ли ты сделала, чтобы исправить то, что сама поломала?» отвечать придется твердым «нет». И это сидело занозой под кожей, никак не давая расслабиться. Кине не хотелось ни себя тащить в неудобную ситуацию, ни оставлять все как есть, а как это совместить, она не знала, и от этого нервничала еще больше.

  Все эти душевные терзания, война между леди-совестью и ирландкой-рациональностью отодвинули на второй план прочие тяготы, а ведь в перспективе они были не меньше. Проехать восемь сотен миль почти без денег, зарабатывая на жизнь только игрой и надеясь только на себя – удовольствие ниже среднего, где остается надеяться только на удачу да Господа. Одна ошибка, одна непредвиденная сложность – и о скором прибытии в Батон-Руж можно забыть. А, значит, придется снова скрепить сердце, сжать зубы и медленно идти – ползти! – к своей цели.
  Картежница, уютно расположившись в дилижансе, смотрела в окно на проплывающую мимо нее прерию, и думала, думала, думала… Была бы гитара – она хотя бы отвлеклась на игру, заглушив музыкой горечь на сердце, но инструмент был не ближе, чем банковский счет. Но в транспорте были только она да ее мысли, и отвлечься было не на что. Оставалось только изводить себя сомнениями да переживать иногда, что нет лауданума, который сделает сны спокойными и тихими, не обжигающими прожитым.

  Даже остановка в Салине не исправила ситуации: поговорить было не с кем, некому поплакаться. Ванной не было, книг в отеле не водилось, еда не радовала, даже никто не играл в карты – одиночество в толпе становилось пугающей реальностью. Мисс Каккарти уныло ковырялась вилкой в стейке, думая, что пора бы идти в постель и забыться от безделья сном, как вдруг внезапно ее отвлекли. Подняв взгляд на подошедших, она во все глаза уставилась на Дарру, как на призрака: встретить давешнюю жертву мошенников здесь, в Салине, казалось чем-то нереальным, из разряда сказок. А, может быть, такая случайная встреча была знаком свыше: шансом сделать… наверное, что-то.
  - Добрый вечер, мистер Коул, мистер Дайсон. Присаживайтесь, господа, - пригласила она ковбоев за стол, - вы не в коей мере не вторгаетесь, и я хорошо понимаю причины, которые побудили вас подойти.

  Слушая приятеля Дарры, Кина понимала, что этот тип более опытен, чем молодой ирландец, и так просто на красивую историю «подслушала» не поведется. А, значит, следует быть вдвойне осторожней: шанс, что ей второй раз попадется столь же благородный человек, как мистер Пирс, априори невелик. И если все пойдет по самому плохому сценарию, то где гарантия, что два дроувера не запишут ее в соучастницы преступления и не попытаются сделать что-то, что оставит на душе несчастной жертвы обстоятельств еще одну незаживающую рану?
  Начала она осторожно, не забывая о легком ирландском акценте:
  - Как я уже рассказала мистеру Дайсону, мне довелось узнать, что два не-джентльмена собираются прикинуться господами Тимберлейком и Шеппардом, чтобы облапошить по подложной купчей некого мистера Гордона. Это, как бы, не мое дело, - итало-ирландка развела руками, - и я бы не вмешалась, особенно учитывая персону шерифа Эллсвортского. Однако, когда я поняла, что жертвой стал мистер Дайсон, зову совести я не смогла противиться. Поясню, господа: я сама в Эллсворте попала… в неприятную, скажем так, ситуацию, и меня выручил незнакомый мне досель ковбой. К тому же мистер Дайсон ирландец… В общем, я решила помочь, как могу: рассказать то, что знаю, и оставить за мистером Дайсоном право решать, что ему делать.
  А, раз уж мы здесь, не могли бы вы подсказать, джентльмены, как вы здесь оказались? Предвосхищая ваш вопрос, я, как и говорила мистеру Дайсону, возвращаюсь из совершенно неудачной поездки назад, в Батон-Руж.

  Коул взял с их стола кружку с кофе, потом аккуратно, даже немного неловко, сел за стол Кины, а шляпу из вежливости положил не на стол, а себе на колено.
  – Аааа, вы из Батон Ружа! – обрадовался он. – А то-то у вас акцент вроде ирландский, а вроде не совсем. Ну ясно. А я сам из Арканзаса. Из Магнолии, хотя вряд ли это вам чего-то скажет. Это так-то почти в Луизиане, до Шривпорта можно за пару дней доскакать на хорошей лошади. Ну так я о чем! – спохватился он. – Дело было так, мисс. Мы с товарищами перегоняли скот. Вернее... Вернее все было договорено заранее: мы должны были в Эллсворте просто забрать скот с купчей и отдать деньги покупателя Тимберлейку. И все. Но когда мы приехали, скот на месте был, а хозяина не было, только его работник. Он мне показался каким-то жуликоватым, не хотелось ему деньги доверять. Мы решили отогнать скот пока втроем в Канзас-Сити, а Дарру оставить, чтоб он подождал хозяина и утряс вопрос с деньгами и купчей. Но Эллсворт – городок такой... С душком, хах! Ну, вы, видно, и сами в курсе. Нехороший городок, чесслово. Вот у меня на сердце и неспокойно было, вроде как одного там Дарру кинули с местными пройдохами. Мы с товарищами дошли до Абилина, я смотрю, погода хорошая... я и решил, что они и вдвоем справятся, а сам надумал вернуться – мало ли, сколько там хозяина ждать придется? Поехал, думал здесь, в Салине, заночевать по дороге, а тут смотрю – Дарра навстречу идет! А Дарра узнал от вас, что его мошенники подставили, и тоже поскакал в эту сторону – по следу. И так мы тут все и оказались.
  Он наклонился поближе и понизил голос.
  – Сдается мне, никакие это не индейцы дядьку-то убили. Мы видели тело. Очень уж оно похоже на того парня, что нам скот отпускал. Я так думаю, это те двое его пристрелили, и нарочно скальп сняли, а сказали всем, что, мол, индейцы. Они же не знали, что вы Дарру предупредите! Думали, он если и обнаружит подлог, то уже побоится за ними ехать, а заодно и делиться не надо. Отморозки чертовы! Ммм.... простите меня за словцо, конечно! Ну и что получается? Получается, если это так, то значит, это их лошади сейчас на конюшне стоят, и значит, они оба тоже в городе. Ну, и выходит, есть шанс их накрыть. Я, конечно, понимаю, вы и так помогли очень, за что вам сердечное спасибо. Но я думаю, сами смекнете: нехорошо, что такие опасные люди будут по дорогам шастать. Сегодня они подельника своего убили, а завтра кого поприличнее. Выходит, эти души будут на нашей совести, а? Надо дело до конца дожать. Вот я и хотел вас попросить, чтобы вы нам помогли их вывести на чистую воду. К тому же, как ясно станет, что это они человека убили, то и дилижанс сразу дальше поедет. Вы ж на дилижансе путешествуете, так? А то вам ждать опять же. Что скажете? – он отпил кофе. – Поможете, мисс?

  Мистер Фоулман (хотя "Коул" ему подходило гораздо больше, для мистера ему спеси недоставало), предлагал тебе ни много, ни мало поймать убийц. Дело в любом случае – рисковое и серьезное. А тем более, если это твои вчерашние (а технически – даже сегодняшние) подельники.
  Но Коул при этом улыбался так легко, как будто говорил: "Мисс, да че тут думать? Да вы просто ставьте на нашу лошадь, не прогадаете!" Только что не подмигивал. Он вообще не выглядел, как человек, который взволнован.
  Ему-то, наверное, было легко улыбаться, а у тебя в этот раз выбор был даже сложнее, чем "пас-рэйз".
  Можно было и правда поверить и поставить на их с Даррой лошадь, что бы они там ни задумали. Или на свою собственную – и ничего не делать. Или даже с деланной меланхоличностью отказаться, а потом постучаться к Эвансу и Гилмору (или как их зовут-то на самом деле?) и быстренько предупредить.
  Любой вариант был рисковый.
  Эванс и Гилмор – ребята бывалые, наверняка сообразят, как улизнуть. Только вот, похоже, они оказались людьми гораздо опаснее, чем выглядели вначале. А вдруг они тебя тоже захотят убрать, как свидетеля?
  Ничего не делать? Ни во что не лезть? Можно. Но если мошенники тебя сдадут, Дарра с Коулом тебя потом легко найдут в этом городе – дилижанс-то еще когда пойдет. С другой стороны... про тебя в их разборках может вообще не зайти речь! Наверное, это было бы идеальным вариантом, да?
  И можно было помочь этим двум ковбоям. Тоже, наверное, опасно. И тоже Гилмор с Эвансом могут сказать: "Да это же она и рисовала купчую!" Зато ты будешь на стороне добра. Может, это хоть когда-то, хоть где-то засчитывается?

  И еще... как должна себя повести настоящая леди? Спросить-то и не у кого.


  Самый скользкий момент был пройден – дроувер так и не поинтересовался, как происходили обстоятельства узнавания чужой тайны. Собственно, в первую очередь именно для этого Кина и задала свой вопрос: отвлечь собеседника с прямого хода мыслей, переключить его на собственную историю, получить новые вопросы или повод для ответа и тем оставить проблемный аспект за бортом. И Фоулман повелся: повел свой рассказ о нехитрых ковбойских злоключениях, о волнении за Дарру, об Эллсворте и прочем.
  Но не успела картежница порадоваться, как гладко все проходит, как мужчина сначала огорошил ее новостью, что Гилмор и Эванс тоже в Салине и, мало того, их подельник убит! А, значит, единственная, кто знает в лицо и может указать на них, это она – опасная ситуация! К тому же этот Коул правильно говорил: оставлять таких людей безнаказанными нельзя: одно дело – облапошить кого-то, и совершенно другое – убить. Почувствуйте разницу, как говориться – хотя, если вспомнить изысканный садизм Кареглазого, не к ночи будь помянут, то еще неизвестно, что хуже.
  Но опять же, если будет суд, то доброе дело выйдет боком. А, значит, надо решить вопрос во внесудебном порядке, а, вернее, убедить эту парочку ковбоев, что обращаться к правосудию в такой ситуации – последнее дело. Вот только поверят ли, захотят ли играть в «серой» зоне, да и вообще, захотят ли слушать ее? Ведь, как ни крути, а участвовать в ситуации надо до конца, хотя бы для того, чтобы держать руку на пульсе, знать обо всем происходящем и, в случае чего, своевременно отбрехаться ото всех обвинений в свой адрес, чтобы в голове Фоулмана и Дайсона не зародилось бы даже тени подозрений, что мисс МакКарти как-то причастна к постигшему их несчастью.
  «Во-во, душенька, - добавила к мнению ирландо-дамского тандема Кина-с-рожками, - в конце-концов, Гилмор и Эванс за молчание тебе ни цента не заплатили, так что, сдав их, ты не идешь против совести! А, если поможешь этим двум, то, может, еще и заработаешь! К тому же ты же уже убийца, милая моя, чего тебе теперь менжеваться? А прикончив своими ли, этих ли охламонов руками двух негодяев, ты сделаешь доброе дело! А заодно, раз ты вспомнила о нашем общем знакомом, то и потренируешься, прежде чем отправишь его на тот свет. Ты же не оставишь обидчика безнаказанным, даже если он такой милашка и затейник? Давай, надуй в уши этим парням, пускай они прикончат мерзавцев и заберут свои деньги, а прочую добычу вы поделите поровну!»
  И, что самое паршивое, нельзя было сказать, что она не права.
  Побледневшая Кина отпила свой паршивый кофе, прикрывая лицо от взглядов мужчин в надежде, что они не увидят первые, самые яркие эмоции. Потом, совладав с собой, девушка севшим голосом продолжила:
  – О, Мадонна! Ужас! Если они еще и убийцы… Их точно нельзя оставлять безнаказанными, господа – с этим я соглашусь. Вот только…
  Скрестив перед лицом пальцы домиком, авантюристка негромким протяжным голосом продолжила, наполовину излагая пришедшие первыми мысли, наполовину импровизируя на ходу:
  – Если мы обратимся к шерифу… В Салине есть местный шериф? Если да, то где гарантии, что он не таков, как мистер Паркер, называющий себя, прости Господи, Сатаной? Тогда его просто подкупят, и мы останемся с носом! А даже если он честный служака, разве он посадит этих двоих под арест по одному лишь подозрению? Вряд ли. Будут проверять покойника на предмет того, из чего он убит, поедут к адвокату проверять, подписывал ли он этот договор… За это время господа не-Тимберлейк и не-Шеппард могут сделать с нами все, что душе угодно, хоть своими, хоть чужими руками. За такие деньги они будут биться до конца, и раз они убийцы… К тому же, даже если все ьбудет хорошо, сколько это времени займет? А если ваш визави приедет заключать сделку, а никого на месте нет? Вы согласны?
  Авантюристка, ставшая заложницей собственных принципов, подняла глаза на слушающих ее мужчин, посмотрела глаза в глаза сначала одному, потом второму:
  – Джентльмены, считайте меня глупой девушкой, ничего не понимающей в мужской жизни, но мне кажется, что решать вашу проблему легальным путем – тупиковый выход, который не помешает тем двоим нанести контрудар. Я, право дело, не призываю вламываться в их номер и всех стрелять, а потом бежать от шерифа с отбитыми деньгами, но рекомендую подумать, что можно еще сделать. Наказать убийц хорошо, но сначала надо сделать так, что вы вернете свое, а там уж мы можем связаться с шерифом, чтобы он удостоверился, что покойник стал не жертвой дикарей. Доктору там дать его осмотреть…
  – Кстати, – перебила себя Кина, поднеся палец к губам, - а если… Да нет, не выйдет, - дернула она уголком губ, - Я думала, что можно создать им проблемы с правосудием за убийство, но даже если мы докажем, что они прикончили своего подельника, то не сможем подтвердить, что деньги ваши, а не их… Нет, надо поступить так, чтобы вы получили свое, джентльмены, и более или менее быстро. И, желательно, так, чтобы эти двое или не узнали, кто их… кто восстановил историческую справедливость, или не имели возможности преследовать и причинить вред.
  А теперь, - девушка выдохнула, - готова выслушать, в чем и где я не права, джентльмены.


  Дарра, с самым умным видом на какой был способен, на протяжении всего разговора пытался показывать, что поспевает за ходом мысли леди-собеседницы, но в конце концов не выдержал и радостно выпалил, расплываясь в улыбке:
  – Так вы обокрасть их предлагаете, мисс Маккарти?
  Кина против воли улыбнулась в ответ, хоть и невесело:
  – Я призываю подумать над вариантами, мистер Дайсон. Вот, вы какой вариант видите? Мне, скажу откровенно, сомнительные варианты и самой претят, но я пытаюсь найти наиболее эффективный способ. К тому же почему вы это называете словом "обокрасть"?
  Дарра смутился было встречному вопросу, но, чтобы не выглядеть дураком, поспешил перебить Коула и вставить свои пять центов:
  – Ну так лучше же чем "ограбить"... Кстати! Я вот думаю, обокрасть-то их не выйдет. Ну то есть вернуть наше. Не такие они идиоты, чтобы деньги такие без присмотра оставлять, наверняка даже спать будут с ними под подушкой. А вот огра-абить... Кхм, ну то есть вернуть наше при помощи револьвера. Их можно. Нас двое и их двое. Ну или может даже трое.
  Сам себе подивился Дарра, только минут десять назад просивший Коула засаду в обращение к шерифу превратить предлагавший. Не иначе как близость леди в него смелость вдохнула? Или разговор так пошёл, что сказанное слово не вернуть? А, чего уж там, надо как на духу всё выложить.
  – Коул, а может мисс Маккарти права? Чёрт их знает, шерифов этих. Может и правда он нас замаринует вместе с ними в одной камере и разбираться не будет. А так-то мы же можем просто к ним в комнату подняться, если мисс Маккарти поможет, нет? Врасплох застанем!
  – Конечно, шериф их посадит! – возразил Коул. – Эти двое у него под носом грохнули человека! Главное, чтобы он нам поверил. А с вами – точно поверит! Вы меня простите за прямоту, но вы такая милая, я бы вам поверил, что бык-трехлетка отелился! К тому же, ну, мы-то с Даррой заинтересованная сторона. Но вы-то уж точно без всякого интереса в это дело полезли. Значит, ваше слово весомее. Просто без вас-то чего к шерифу идти... Может, он и разбираться не будет. А если вы пойдете, то точно... разберется хотя бы!
  Коул посмотрел на Дарру.
  – Ага, поднимемся. А дальше что, дверь ломать будем? Так если они в ответ в нас через дверь эту пальнут, то так-то в своем праве будут. Слушайте... – он немного подумал. – Неизвестно, как оно будет, в любом случае. Но вы ж поймите. Если мы к шерифу не обратимся, то в глазах любого судьи мы ж будем не лучше их. А если обратимся, а нам откажут – ну, тут другое дело. А то вот, положим, мы попадемся... И нас ведь спросят на суде: "А вы чего к шерифу не пошли?" И нам, чесслово, нечего будет сказать.
  – Так они сами откроют, если мисс Маккарти им зубы... – хотел было продолжить гнуть свою линию Дарра, но быстро сдулся под напором холодной логики друга.
  Как ни крути, а всё же получалось, что к шерифу идти было безопаснее.
  Вообще, если подумать, а что если эти двое всё же сопротивление окажут? Прям убивать их всё же? Тогда-то уж точно шерифу нечего сказать будет!
  – Мисс Маккарти, а может всё же правда к шерифу? Ну может он всё же не такой, как в Эллсворте? Не могут же они все такими быть.


  С вмешательством Коула девушка чувствовала себе Наполеоном на поле Ватерлоо, увидевшем армию Блюхера. И, как и Император французов, сдаваться все равно не собиралась, мигом построив мысленную картину диалога:
"  – Да это она нам нарисовала купчую!
  – Враки!
  – Тогда докажите! Ладно, почерк не ваш...
  – Evviva!
  – А-а-а... А она это делала в Келли'з Таверн, есть свидетели!
  – Свидетель, было такое?
  – Ну-у-у... Что-то она им писала и мило обсуждала.
  – Мисс МакКарти, вы арестованы по обвинению в соучастии в хищении крупной суммы денег!"
  Расклад выходил безрадостный, и Кина покачала головой. Поправив прическу - попытка выгадать время - она продолжила осторожно настаивать:
  – Джентльмены, я понимаю ваши опасения, но меня пугает сам факт того, что мы возлагаем все надежды на порядочность другого человека, который наверняка подвергнется искушению взяткой. Мистер Фоулман, я благодарю от всего сердца вас за комплимент, но, боюсь, шериф, если он есть, не вы. И нет никакой гарантии, что, разобравшись, он не поверит им, увидев и документ, и деньги. Леди послышалось, или она напридумывала Бог весть что из желания отомстить двум приличным джентльменам за... за что-либо: мало ли у тех двоих будет возражений? Я не против закона, но, боюсь, что он сразу будет использован против нас - не только вас, нас - и мы потеряем всякую надежду, получив еще и обвинение в клевете.
  Постучав пальцами по столешнице, Кина попробовала бросить еще одну "карту":
  – Вы говорили о двери, что станет помехой: верно! А если их выманить оттуда, хотя бы одного? Вы, как персона им неизвестная, стучитесь в номер, говорите "впша кобыла взбесилась, лягается и кусается". Вряд ли пойдут проверять оба: скорее всего, только один. Его в конюшне можно оглушить и связать, а дальше, pardonnez moi, как в романах: связать руки и под дулом пистолета привести к напарнику, чтобы тот открыл дверь сам. Вряд ли он начнет голосить "спасите-помогите", раз у самого за душой грешки, не так ли? А там уж три револьвера больше одного, не ожидающего опасности, к тому же.
  Допустим, у нас все получится. Будут ли они жаловаться шерифу, что их ограбили? Сомневаюсь. Попробуют вернуть деньги обратно? А если лишить их оружия и денег на него, и связать с кляпом во рту, так и оставив? Тогда, думаю, это уменьшит риски. Правда, придется срочно уезжать: и вам, и, если я пойду с вами, мне. А я, извините, без коня и не хотела бы возвращаться в Эллсворт...
  – Мисс, – ответил Коул, хмыкнув. – Тут не в порядочности дело. Вот, представьте, что вы – шериф. Будете вы разбираться с преступлением, которое не в вашем округе случилось? Я б не стал так-то. Но убийство-то, если было, было здесь, рядышком! Уж по этому-то обвинению он их обязан задержать, будь он хоть трижды мошенник. А то, что вы предлагаете... нууу... как мы проведем его под дулом пистолета мимо стойки отеля? А на конюшне люди? А во дворе? Да нас же тут же и упекут – и главное, слушать не станут! И залог внести нечем. И еще... Вы вот умеете человека с одного удара вырубить так, чтобы он кони не двинул? Я как-то не пробовал! Не доводилось! – он развел руками. – А положим, мы втроем как-то это провернем. Ну, и как вы уедете без лошади? Дилижанс-то из-за индейцев задержат еще на пару дней, как пить дать. Да и мы тоже... нам же в Эллсворт надо, Тимберлейка ждать. Чего вы так шерифа этого боитесь, чесслово? Вы ж не одна к нему пойдете! А подкупить... подкупить они его, конечно, могут. Только если он такой проходимец, так он скорее просто отберет у них все деньги. Это для нас, конечно, тож плохо, но шериф-то хоть никуда не денется с деньгами, а этих ищи потом по семи штатам!
  Коул запнулся.
  – И еще кое-что... я к тому что... я-то почти уверен, что это они. Но... всякое ведь бывает. А вдруг... вдруг не они? Получится, мы тогда невиновных людей прибить можем. А то и убить...
  От слов Коула, наголову разгромившего все ее планы, Кина густо залилась краской стыда, и даже начала нервно дергать ворот, словно одежда собиралась ее придушить. Мисс МакКарти было жутко неудобно, что в глазах незнакомцев она оказалась дура-дурой, и еще более неудобно было видеть себя такой в своих собственных глазах. Вроде не первый день в дороге, всякого насмотрелась – и так опростоволосилась.
  «Господи, ну какая же я глупая! Ну как так можно! – корила себя она, - Головой думать надо не только за картами, почему я этому никак не приучусь? Думай, думай, думай… Что бы мог предложить в такой ситуации мой демон-хранитель Лэроу? Какой бы он выход нашел? - а он бы нашел точно! Рассуждайте логически, леди, как и помочь ковбоям, и не уронить достоинства, и в тюрьме не оказаться!».
  Но, как на зло, ни одной разумной мысли в голову не приходило, а то, что было, едва ли заслуживало внимания. Допустим, подсадят ее напарники и помогут залезть в окно, допустим, она даже окажется в номере, когда мужчины спят. Как их обчистить, как искать тихо и в полной темноте, особенно если они держат деньги, допустим, на груди?
  Допустим, на следующий день она встретится с мошенниками и дружески пообщается с ними. Но идти в номер к двум мужчинам, даже зная, что придет отряд «спасителей» - это все равно стать практически падшей женщиной, что в глазах этих ковбоев, что в глазах всей Салины, а, самое главное, в своих собственных.
  А, значит, остается только согласиться и понадеяться на удачу, что ей удастся отбрехаться от обвинений, благо что почерк на купчей, не ее.
  Кина потупилась:
  - П-простите, я, наверное, вам совсем глупой кажусь? Я… согласна. Только как потом доказать, что это ваши деньги, ведь шериф слову, даже моему, вряд ли поверит. Но… я готова рискнуть, если вы так видите.
  Девушка отпила еще кофе, и не выдержала, дав слово тандему «ирландки» и «той, что с хвостиком». Солировала рациональность, маскирующая идею под «если бы, но…», а тон задавали попытка сравняться с Лэроу и боязнь правосудия:
  – Я еще подумала, что можно подружиться с ними, вместе выпить даже, может, и дождаться, чтобы они сами пригласили в гости, а там бы вы меня спасли… Но, боюсь, после такого и я сама в зеркало не смогу смотреть, даже зная, что это игра, и вы решите, что я совсем пропащая, раз готова на такое…
  При последнем предложении Коул подавился кофе и закашлялся.
  – Это, по-моему, перебор, – сказал он, когда пришел в себя. – Храбрости вам не занимать, мисс! Но, по мне, не стоит вам подвергаться такой опасности из-за наших денег.


  У Дарры не очень-то получалось добавлять разговору ценности, как, в общем-то, никогда толком не получалось вклиниться умело в общение родителей, братьев и сестёр, а позднее - ранчеров и ковбоев. А тут так вообще - мисс Маккарти как заведёт свою пластинку (как у Риггсов дома, с раструбом таким), так ведь не остановишь, да и поди попробуй леди остановить! Леди вроде как слушать надо. Хотя, честно говоря, было в её речи что-то суетливое и неопределённое, мятущееся, а в конце так и вовсе предложила она что-то странное.
  – Ну да, мисс Маккарти, это ж ведь мы можем и не успеть, мало ли, – кивнул Дарра, соглашаясь с Коулом, – Я-то думал вы просто постучитесь к ним и на разговор вызовете. Не могут же они леди дверь не открыть? А мы просто по бокам встали бы, уже с револьверами наготове, чуть он открывает, мы р-раз, и внутрь, ствол в шею, только пикни!
  Спохватившись, Дарра кашлянул и унял свою боевитость, а то эдак весь отель переполошить можно.
  – Ну в общем, я про что-то такое думал скорее. Правда, тут надо наверняка, чтоб уж точно быть уверенными, что это они. Хотя судя по тому детине, с которого скальп сняли, кто ж ещё это может быть? Только вот если бы вы, мисс Маккарти как-то опознать их смогли бы, эх. Ну и так выгадать, чтоб в коридоре никого. Хотя всё равно рисково, если они вдруг за оружие схватятся, не первый так второй, который вглубине комнаты будет. Тут или по-тихому, или через шерифа.
  А как ему доказать, что деньги не этим мошенникам принадлежат? Вот и мисс Маккарти те же сомнения испытывает.
  – А насколько долго он их задержит по обвинению в убийстве подельника? Может, если это на пару дней хотя бы, то кто-то из нас успеет сгонять в Эллсворт и обратно? Вот ты, Коул, у тебя лошадь посвежее-посильнее же. Надо только привести хоть какого-нибудь работника мистера Тимберлейка, который того в лицо знает. И всё, он подтвердит, что эти парни не он. Тогда уже можно и про деньги обвинять.

  – Да не, – ответил Коул. – Он их до суда задержит. Пока судья приедет, мы сто раз успеем в Эллсворт смотаться. Да и не брошу же я вас тут одних. Потому что... а вдруг с шерифом не выгорит? Давайте я пока узнаю, где его искать, а вы собирайтесь. Встретимся у конюшни. Мисс МакКарти, вы верхом умеете ездить? Если умеете, мы вам лошадь наймем, а если нет – придется вам к кому-нибудь из нас назад сесть. Надеюсь, шериф недалеко живет, и мы к нему затемно успеем. А то вон, уже и солнце садится.
  – Умею, – кивнула Кина, понимая, что петелька все глубже затягивается на шее, но уже не имея возможности по-совести вывернуться из ситуации, в которую сама себя загнала, – Что же, тогда мы будем ждать вас у конюшни.

***

  Когда вы втроем встретились у конюшни, Коул объявил, что шериф живет совсем неподалеку, всего в полумиле – от города.
  Увидев, что у ковбоев один револьвер на двоих, ты на всякий случай отдала им морской кольт – тот самый, "подаренный" мистером Паркером. У Дарры не было кобуры, так что он просто заткнул его за пояс, а короткоствольный кольт вернул Коулу.
  Солнце уже почти село – надо было торопиться, но и полмили вы проехали быстро, приехав к дому мистера Хоттса буквально "как стемнело".
  Шериф Хоттс не особенно обрадовался вашему приезду – встречать вас он вышел на всякий случай с ружьем 12-го калибра наперевес.
  – Мы к вам по делу, сэр! – сказал Коул.
  – Вы для начала кто такие? – спросил шериф, осветив ваши лица фонарем.
  – Да мы дроуверы. А это – мисс МакКарти.
  Шериф недоверчиво вгляделся в ваши лица.
  – Ладно, – сказал он. – Слезайте с лошадей, сдавайте оружие и проходите в дом.
  Джим Хоттс был невысоким, но оооочень коренастым мужчиной лет сорока пяти.
  Когда вы вошли в дом, то увидели, что из окна вас держал на мушке еще и парень лет двадцати.
  – Это Дарси. Дарси, поздоровайся с ними, – сказал шериф.
  – Чекак? – бросил Дарси с любопытством.
  – Поздоровайся нормально, не видишь, тут дама.
  – Здрасьте, – сказал Коул.
  – Потолок покрасьте! – вдруг грубовато ответил шериф, свалив карабины и револьверы в кучу на тумбочке. – Шпоры снимайте! Ковбои, мать вашу.

  В доме, при свете керосиновых ламп, ты смогла его рассмотреть – у него было простое, строгое лицо, крупный нос, высокий лоб и пышные усы. В волосах уже сильно пробивалась седина, но выглядел он очень крепким – как будто пинать его было все равно что пинать бревно.
  У шерифа была большая семья – четыре сына, причем двое – здоровенные лбы, и дочь, но жены было не видно. Наверное, он был вдовцом. Хозяйство его в темноте разглядеть было трудно, но по обстановке в доме чувствовалось, что человек, что называется, не бедствует: на комодах стояли нарядные тарелочки, на креслах были тюлевые накидки.
  – Агнесс, приготовь-ка нам кофе, – распорядился он.
  Вы расселись за столом. Дарси сел в сторонке в кресло, но ружье почему-то не убрал.
  – Ну, выкладывайте, что у вас за дело.

  Коул принялся объяснять. Мистер Хоттс сначала хмурился, потом задал пару вопросов.
  Потом он почесал подбородок и сказал:
  – Так. Давайте-ка еще раз. Кто кого и где убил и кто кого и где ограбил.
  Коул глубоко вздохнул и попробовал "разложить все по полочкам."
  – Ага, – сказал шериф, когда он закончил. – Я все понял. Ну, значит, поедем завтра утром в город. Конюшня в восемь открывается. К семи приедем, устроим им там засаду по всем правилам. Сграбастаем их и потолкуем как следует. Верно?
  Коул очень обрадовался.
  – Верно! – сказал он. – Совершенно верно, сэр!
  – Ну и хорошо. Теперь так. Дарси, поедешь к Перкинсам, скажешь им, чтобы завтра подгребали к конюшне. Ну и в двух словах об чем суть.
  – Как? – сказал Дарси. – Прям сейчас!? Так ночь на дворе!
  – Цыц! – отрезал отец. – Давай, сынок, шевели булками. И пусть Брет захватит свой "Генри".
  – Па, а че я!? Давай Фил поедет!
  – Тихааа! – прикрикнул шериф. – Ноги в руки и галопчиком!
  – Да там темно, как у нигера в заднице.
  – Ты давай еще поспорь со мной! – угрожающе сказал шериф Хоттс.
  Дарси вышел.
  – Вас, мисс... Мак... Макчто? А, ну да, МакКарти, я положу в доме, а вас, джентльмены, на сеновале.
  – А это... оружие-то можно забрать? – спросил Коул.
  Шериф пожал плечами.
  – Да берите, че ж нет. Агнесс, постели ей в угловой.

  Вы пожелали друг другу доброй ночи и шериф отвел ковбоев в сарай, где хранилось сено.
  Некоторое время ты просидела в компании Фила, который довольно нескромно разглядывал тебя с выражением "а ничо так штучка."
  – Кофе еще хатите? – поинтересовался он с улыбочкой. Кажется, у него не было крайнего зуба слева.
  Потом шериф вернулся, опять сел за стол и стал раскуривать трубку.

  – Мисс Мак... а че... МакКарти! Точно! Извиняйте, плохо фамилии запоминаю.
  Он выдохнул дым слегка на сторону, чтобы не обдать тебя им.
  – Эт самое. Я вижу, вы того.... дама образованная, с манерами, так что прошу простить, мы тут по-простому. Я к чему? Кхм...

  Шериф Хоттс стал мрачным до жути.

  – Фил, ну-ка выйди-ка отсюда! – сказал он строго.
  Его сын вышел. Он опять пыхнул трубкой.

  – Так вот, мисс... я вам признаюсь, как на духу.
  Шериф наклонился к тебе поближе, так что ты почувствовала запах табака, сильного мужского тела и немного – лошадиной упряжи.
  – Я, мисс МакКарти... ни хера тут не понял! – проговорил он понизив голос. – Я только вот увидел, что у одного из них револьверчик с дьяволом на щечке. Я слыхал, такой вроде был у маршала Паркера из Эллсворта. Так что если эти ребята – от него, и они вас, ну это... запугали там или что. Словом, принудили, чтоб вы поддакивали, а на самом деле это все их Эллсвортские мутные дела – то так и скажите. Я им живо рога обломаю. Я их в сарае запер, они у меня до утра никуда не денутся. Я про этого Паркера слыхал кое-что, так вот... здесь ему, мать его, не Эллсворт! – и забыв, что старается говорить тише, шериф Хоттс даже пристукнул внушительным кулаком по столу с зажатой в нем трубкой.

  Потом он снова выпустил немного дыма и продолжил спокойнее:
  – А ежели нет, и все так, как они говорят, то расскажите, что вообще про них знаете. А то они вроде дроуверы, а вроде и не очень похожи. Этот, Коул который, чего-то болтает много. Дроуверы – народ молчаливый. А второй, Дарра который – чего-то больно молчит. Хм. Хотя он вроде бы их видел, ему бы и говорить. А первый-то тех двоих не видел. Но видел какого-то третьего. Который сейчас в покойницкой в городе лежит. И его убили индейцы. Которых никто тоже не видел. Хотя говорят, что не индейцы. Короче! Я вижу, вы дама образованная. Объясните мне все коротко, понятно, и чтобы я все понял: где что было, зачем и кто свидетель. Без этих всяких. А то у меня голова и так пухнет, – он усмехнулся, и вдруг превратился в некоторое подобие радушного хозяина. – Надо бы выпить. Вы, кстати, выпить не хотите? Полрюмки, "чтоб засыпать не холодно было" – я так это называю.

  Тут он почесал за ухом и вдруг сказал:
  – О. Я забыл спросить. А вы сами-то откуда, да чем занимаетесь? Вы ж сами-то не жулик?

  Этот последний вопрос, тупой и даже неприличный в своей прямоте он задал так открыто и просто, что, кажется, нельзя было усомниться: шериф Хоттс – круглый дурак. Но проницательный взгляд серых глаз, которым он посмотрел на тебя, не оставил ни малейших сомнений – его интересовал не ответ на этот последний вопрос, а твоя реакция.

  Ты поняла, что шериф, конечно, не блещет умом, и, вполне возможно, правда не очень понял из рассказа Коула, что случилось.
  Но, возможно, кое-что все-таки понял.
  Потому что он был совсем не дурак. И ооооочень не любил, когда его пытались обдурить. И говорить с ним надо было четко и ясно. Еще четче и яснее, чем это делал Коул.

  Самым сложным при визите к шерифу Салины оказалось держать лицо: поначалу Кине все казалось, что мистер Хоттс, начав слушать, прервет Коула на полуслове и, ткнув заскорузлым пальцем в девушку, громогласно заявит, что она – картежница, мошенница и вообще персона неблагонадежная, разыскиваемая и, к тому же, окончательно и бесповоротно падшая, как вавилонская блудница. Может и не такими словами, а попроще, но общий смысл не изменится. Девушка чувствовала себя, как на иголках, и ей немалых усилий стоило не выдать свое волнение: наверняка шериф расценил бы его неправильно. Пришлось призвать на помощь все свои благоприобретенные – спасибо, мистер Лэроу! – умения и отнестись к беседе, как к партии в покер против «Кавалериста» и «Пехотинца» одновременно: с максимальной сосредоточенностью на оппоненте и предельной маскировкой собственных чувств. В конце концов, сейчас и вправду была игра, в которой на кону было ой как немало – ее репутация и, самое главное, свобода! И, самое паршивое, она даже не могла позволить себе минимального проигрыша – возврата заработанных на поддельной купчей денег: без них дорога в Батон Руж становилась похожей на библейскую «тропу смертной тени».
  Но сбивчивый рассказ дроувера шел своим чередом, лишь изредка перебиваемый наводящими вопросами, и авантюристка немного успокоилась. Хоттс казался мужчиной неглупым, но достаточно простым, чтобы «скормить» ему скорректированную историю, и при этом достаточно решительным, чтобы решиться с оружием в руках задержать двух потенциально опасных преступников. Если все пойдет, как по маслу, то самым неприятным моментом будет, что «господа» Гилмор и Эванс могут указать на нее, как на автора документа – но тут будет слово против слова, где на одной чаше будут доводы леди, а на другой – дай Боже, чтобы так и было! – убийц. Тогда есть шанс пройти между Сциллой и Харибдой по узкому фарватеру совести, и сохранить при себе все свое: на какую-то прибыль Кина даже не рассчитывала, хотя на задворках памяти держала мысль о том, что за возвращение денег законному владельцу может полагаться некое вознаграждение.

  Дроуверы отправились спать, а погруженная в свои мысли ирландка осталась неторопливо пить кофе, думая одновременно и о Лэроу, и о Кареглазеньком, и о своей оказавшейся столь вредной совести, и о нужде, толкнувшей ее практически на преступление и косвенно послужившей причиной смерти несчастного подельника парочки отчаянных приятелей. Кина, совершенно игнорируя взгляды Фила, честно планировала допить кофе и отправиться в постель, и совершенно не ожидала, что к ней подсядет Хоттс и начнет задавать оказавшиеся весьма неудобными вопросы.
  Слава Богу, он решил спрашивать только сейчас, а не в самом начале встречи, иначе удержать себя в руках было бы гора-аздо сложнее. Теперь же, понаблюдав над тем, как ведет себя шериф, и настроив себя, словно гитару, на нужное звучание, мисс МакКарти была готова к новой партии: по крайней мере, так считал весь «будуар». Тем более, что вводная часть легенды была готова уже давно, и премьерой была ажно в Техасе (э-э-эх, сеньор Мигель, сеньор Мигель…): практически в прошлой жизни.

  - Мистер Хоттс, - вежливо улыбнулась она, - с Вашего позволения, я от рюмки откажусь, и удовольствуюсь кофе. А пока начну с конца, если вы не против. Я ни в коей мере не «жулик», как вы изволили выразиться: полагаю, будучи таковой, я бы ни за что не пришла в ваш дом. Я, - девушка непритворно вздохнула, благо поводов для печали было более, чем достаточно, - следовала из Батон Ружа в Денвер, вступить в наследство: больше было некому. А потом сначала слуга сбежал – у него любовь, видите ли, потом в Эллсворте меня ограбили… Хорошо, мир не без добрых людей: помогли. В общем, сейчас я возвращаюсь домой – продолжать путешествие в неизвестность выше моих сил. Пусть папа решает вопрос как-то по-иному.

  Теперь начинался самый сложный этап. В представлении Кины, парочка-два-подарочка молчать бы не стала, указав на нее, как на автора. Допустим, она откажется, и вслед за тем последует вопрос – а откуда, мисс МакКарти, если вы их впервые видите, они вас знают, и с чего указывают именно на вас, а не на любую иную персону? Если сразу брать в расклад то, что она с ними не знакома – может получиться большое такое недоверие. А, значит, лучше быть откровенной, пускайц и не до конца: зря она, что ли, писала любовное послание, которое, кстати, тоже может послужить уликой против нее, если найдется. Глотнув кофе, картежница продолжила:
  Что же до истории, которую рассказал мистер Фоулман, то все так. Попробую быть краткой и четкой: пока я ждала дилижанс, ко мне подошли два джентльмена, представившиеся Гилмором и Эвансом, и попросили за денежку написать им письмо, что я и сделала. А потом попросили написать им купчую: дескать, я – девушка грамотная, сумею все сделать хорошо, а они мне заплатят чуть меньше, чем юристу, что будет к обоюдной выгоде. Я, - Кина снова вздохнула, - сначала помялась – грешна, а потом отказалась: и не правильно это было, да и испугалась. А потом случайно узнала, что они собираются изобразить из себя господ Тимберлейка и Шеппарда. Я удостоверилась, что здесь дело нечистое, и надо мне было, по-хорошему, идти к шерифу рассказать о готовящемся, но… Вы же знаете мистера Паркера, как я понимаю? В общем, никуда я не пошла, решив, что не мое это дело.
  А потом увидела, как спускаются эти двое, а за ними – радостный дроувер, который помоложе: мистер Дайсон. И я поняла, что по моей вине, из-за моего молчания они ограбили ни в чем неповинного человека, который в жизни не расплатится теперь. Понимаю, это звучит смешно, наверное, но меня заела совесть: я предупредила юношу, что он стал жертвой… как вы там сказали, жуликов? Потом рассказала, что услышала, кроме того, что невольно поспособствовала этим жуликам: стыдно было, и не хотелось выглядеть в чужих глазах человеком, из-за которой у них начались неприятности…
  Потом мы расстались, и я уехала – только для того, чтобы неожиданно снова увидеть его здесь, в Салине. Как мне сказали, господа Гилмор и Эванс приехали сюда, а мистер Дайсон отправился за ними. К тому времени он повстречался здесь с коллегой, а затем в итоге увидел меня, подошел и попросил, раз уж я начала помогать, помочь поймать преступников. Я, как видите, согласилась, хотя, видит Бог, боялась, что встречу здесь второго Паркера. Кстати, возвращаясь к вашему вопросу, они точно не от него.
  Господа дроуверы рассказали мне об убитом индейцами, который был работником мистера Тимберлейка, и который уезжал из Эллсворта вместе с ними – это я видела своими глазами. Они же предположили, что этот третий погиб от рук «напарников», взваливших всю вину на индейцев: видимо, не поделили деньги. И, мне кажется, это может быть похоже на правду…
  О самих этих молодых людях мне сказать нечего, кроме того, что они мне показались приличными людьми. Младший из них после истории, что он стал жертвой мошенников, выглядел подавленным, расстроенным, но готовым ринуться в погоню за обидчиками. Про старшего мне сказать нечего, кроме того, что он кажется более…- Кина на миг призадумалась, - более рассудительным, наверное? И в их паре он, кажется, является главным: мне кажется, мистер Дайсон с удовольствием передал ему право решать, что и как делать.
  Я смогла вам объяснить эту странную историю, мистер Хоттс?

  – Ну, не хотите – как хотите, – сказал шериф. Пить при тебе в одиночку он не стал.
  Он выслушал тебя. Лицо его то хмурилось, то наоборот, разглаживалось.
  – Во, теперь я вроде все понял, – сказал он, когда ты наконец закончила свою историю, и лицо у него совсем прояснилось и стало даже немного приятным. – Стыдно, значит, стало. Это хорошо. Не стыдно только отпетым жуликам, верно? А вы – такая приличная мисс.
  Он улыбнулся.
  – Ну, хорошо. Значит, все в порядке. Пойдете, значится, с нами завтра. Опознаете мошенников. АГНЕС! – крикнул он так, что если кто в доме и спал, то точно проснулся. В комнату заглянула его дочь. – Покажи ей, где спальня.

  Ты уже почти дошла до двери, когда он бросил тебе вслед задумчиво:
  – До Денвера отсюда четыреста миль. И почтовая линия по прямой. А до Батон-Ружа.... я даж и не знаю... Тыща миль или полторы? Не поздновато поворачивать? Тем более, раз вас ограбили...
  Он поднял брови, как будто хотел сказать: "охрененно у вас странный план, мисс. Если вы до Денвера не можете добраться, как вы до Луизианы-то дошкандыбаете?"
  Но ответить ты не успела.
  – Да ладно, это не моё дело так-то, – пожал он плечами. – Доброй ночи.

  Уже лежа в кровати ты поняла, в чем был прокол. Ведь если все было так, как ты рассказывала, можно было не ходить к Маршалу Паркеру, а пойти к Тимберлейку или Шеппарду – уж наверное таким людям не очень нравится, когда под их именем совершается мошенничество. И уж наверное Шеппард, как адвокат, знал, что делать в такой ситуации. Да и вообще, к кому угодно можно было пойти. Но ты, почему-то, не пошла.
  Однако Хоттс, видимо, не придал этому значения. Или придал, но виду не подал.
  Ты поняла, почему он тут шериф – хитрый это был мужчина.

  От волнения и потому что кровать была жесткой, ты долго не могла заснуть. А когда заснула, тебе приснился...

***

  Приснился тебе Батон Руж. Как ты заходишь в банк, а там... там много разных людей стоит и смотрит на тебя. Мишель Тийель. Майор Миллс. Оуэн, кстати. Ты его спросила, где его повозка, а он ответил, что во дворе. Но все не за этим собрались. Все на тебя смотрели и знали, что ты ведь никакая не Кина МакКарти.
  И вот ты стояла, и они стояли, и как будто ждали еще кого-то.
  Ты обернулась к двери, и она открылась.
  А вошел в неё Шон Пирс. Он посмотрел на них на всех и сказал:
  – Кина, ты че, боишься их что ли? Да ты не бойся. Чем выше шкаф, тем громче падает.
  И подмигнул.

***

  Утром тебя разбудила Агнес, молчаливая дочь шерифа. Ты умылась, вышла к завтраку, и вскоре шериф привел из сарая ковбоев, у них даже сено на лице отпечаталось. Это выглядело забавно.
  Ничего с ними за ночь не случилось. Ну, наверное... наверное Хоттс вам поверил, значит? Правда же?

  За столом шериф с Коулом болтали про войну, про то, про сё. Из полезного – оказалось, что в округе Салина сейчас нет судьи. Видимо, поведут этих ребят в Топеку на суд, если все-таки поймают. Хотя по сути тебя уже это дело, получается, мало касалось. Тебе бы как-нибудь вообще отчалить...
  Но шериф сказал, что ты идешь с ними – на случай, если придется опознать негодяев. Он говорил таким тоном, что спорить ты не стала: не потому что не решилась (ой, после школы Лэроу, после всего, что с тобой случилось, вот чем-чем, а твердым шерифским тоном тебя было не напугать), а потому что это было явно бесполезно. Он хотел быть наверняка уверен, а одного мнения Дарры могло не хватить.

  Вы сели на коней и очень скоро доехали до конюшни, рядом с которой, в сарае неподалеку, шериф и решил устроить засаду. План был "прост и гениален" – вы ждете, пока они заходят внутрь, и пока седлают лошадей подходите к выходу, а там их арестовываете, потому что не сумасшедшие же они, на семь стволов бросаться? Даже на восемь – потому что у зятя мистера Перкинса, который к вам присоединился у конюшни, была двустволка.
  А может, хорошо оно было бы, чтобы они бросились? Покрошили бы друг друга, а ты бы села на дилижанс, и дальше пое...

  План почти сработал, но какая-та важная деталь в нем была не учтена и дала сбой.
  Пока вы всей толпой шли к конюшне, Гилмор с Эвансом как-то очень уж быстро поседлали лошадей и вышли вам навстречу. И вместо встречи нос к носу вышла встреча ярдах на тридцати.
  Мошенники сразу сообразили, что их не пончиками угощать собираются, приготовились защищаться, подняли оружие...
  Началась длинная, тягучая перепалка шерифа и этих двоих.

  – Эге-гей! – крикнул шериф. – Спокойно! Я хочу с вами поговорить.
  – А ты кто такой?
  – Уильям Хоттс, Шериф округа Салина. А это мои помощники.
  – Некогда нам говорить! Нам ехать надо.
  – Я вас арестовать могу, между прочим.
  – Черта с два! Для такого ордер нужен. От судьи округа.
  – Мне не нужен! Я сам себе ордер. Я и есть судья округа Салина, – сказал шериф, не поморщившись. – Совмещаю.
  – Так не бывает.
  – Бывает! Нет такого закона, что нельзя две должности занимать. Народ меня, стал быть, уважает, понял?
  Гилмор и Эванс двое переглянулись.
  – А в чем нас обвиняют?
  – Да пока ни в чем. Просто странно, что вы одни едете, когда вокруг индейцы.
  – Ну, мы рискнем. Чего вам от нас-то надо, шериф?
  – Чего у вас в сумках?
  – Бритва и зеркальце, – сказал Гилмор и засмеялся.
  – А у меня подкова!
  – А я так думаю, у вас там три тыщи шестьсот долларов.
  – Даже если и так, то что? Вы наши деньги присвоить хотите? Тем более стойте там и не суйтесь.А лучше отойдите-ка подальше, а мы поедем своей дорогой.
  – Никуда вы не поедете! Кто попробует на лошадь залезть – мигом пристрелю.
  Тут Шериф послал сына обойти их сзади, и тот побежал назад, мимо дома, в котором вы до этого прятались.
  – Это куда он припустил? – крикнул Эванс.
  – Да солдат ща позовет.
  – Зачем?
  – Ну как же, вы же те ребята, что мертвеца привезли? Которого индейцы убили.
  – Да.
  – И убили его при вас?
  – Да, мы вместе с ним ехали.
  – А сколько было индейцев?
  – Да может с дюжину.
  – Ну тогда, вам несложно будет показать местечко, где индейцы напали. Правда? И там будут следы аж двенадцати некованых лошадей.
  – ДА ЧЕГО ТЫ ПРИКОПАЛСЯ К НАМ, ШЕРИФ! – в отчаянии крикнул Гилмор. – Че мы тебе сделали? Это тебе та девка, что с краю стоит, про нас нашуршала? Слушай её больше! Она – картежница из Эллсворта! Давай ровно разойдемся! Или давай мы тут тебе оставим пятьсот долларов на земле, а сами поедем. Типа как под залог. Просто махни рукой, если согласен и отойди подальше. Или пошли паренька без оружия сюда, мы ему передадим.
  Вместо ответа Хоттс спросил у вас вполголоса:
  – Ну че, узнали? Они?
  Вы ответили, что да, только на одном борода еще была накладная, а теперь нет.
  – Ну и отлично. Сейчас Дарси к ним за спину зайдет и возьмет на мушку.
  Гилмор и Эванс начали нервничать.
  – Ну че решил, Хоттс!? Глупо непойми из-за чего друг в друга стрелять.
  – Билл, да соглашайся! – тихонько сказал шерифу мистер Перкинс. – Пополам поделим...
  Но мистер Хоттс им, видимо, не поверил.
  – Не, ребятки, так не пойдет! – отказался он. – Вы же человека грохнули.
  – Никого мы не грохали! Это индейцы! И вообще, он тебе кто? Сват? Брат? Чего ты уперся рогом, а?
  – Да крутовато вы больно развернулись. Еще и город весь на уши поставили. Вон, дилижансы даже – и то не ходят.
  – Да тебе про нас все наврали!
  – Тогда сдавайтесь! Проверим, что все сходится, следы индейские покажете, и разойдемся. Слово Билла Хоттса.
  Помолчали.
  – Эй, сдавались бы! – крикнул шериф. – Вас только двое, а нас шестеро.
  – Коня моего в жопу поцелуй! – ответил Эванс. – Дурак ты, шериф! Мы тебе настоящие деньги предлагаем. Ну хочешь по пять сотен с каждого?! Это ж до черта денег!
  – Это ж не ваши. Вы их украли у Тимберлейка. Я его знаю, между прочим. Мне краденого не надо.
  – Мужик, да ничего мы не крали! Успокойся уже! Это пацан тебе сказал? Пацан в карты нам проиграл чужие деньги, вот и все. Теперь выкручивается, как может.
  – А купчая?
  – Какая купчая?
  – Которую вы ему всучили.
  – Да я без понятия, может, девка ему нарисовала!
  – Ага, и еще индейцев на вас натравила. Что еще расскажешь интересного?

  Пока шла эта перепалка, тебе, наверное, и стоило тихо-тихо отойти назад и схорониться в сарае. Потому что... зачем ты там была нужна? Ты их опознала? Да. У тебя было оружие? Ну, перечница двадцать второго калибра? Так ты её даже не доставала, какой смысл, когда на вашей стороне и так перевес в "фунтах бортового залпа" раза в три-четыре. Но то ли тебе было любопытно, то ли просто машинально не хотелось предпринимать никаких действий, потому что командовал шериф, и ты просто говорила, что он делал, ты осталась там, с ними.
  А потом какой-то дурак вывел из конюшни здоровенную лошадь, заслонив ею от вас преступников, и внезапно началась пальба.
  Несмотря на то, что ты во время войны послужила причиной гибели сотен людей, в перестрелке ты никогда не была, и даже не представляла, что это такое.
  Брат? Кареглазый? Это все было другое. Там вас было двое, ну, трое, и оба раза тебе было абсолютно понятно, что делать. Хлоп-хлоп – и все понятно. А тут... тут все как начали стрелять! Кто? В кого? Дым, пыль, пули свистят над головой, затворы клацают, лошадь понеслась куда-то! Шериф Хоттс как гаркнул, чтобы кто-то кого-то там "снял". Что делать? То ли бежать, то ли замереть, то ли спрятаться за шерифа, то ли все ж таки достать перечницу... Тут Дарра стал столбом и начал целиться в убегающего Гилмора. Ты еще подумала: "Вот сейчас в него и попадё..."
  В этот момент на тебя налетел Коул и дернул за руку к земле.
  – Лежите, мисс! В лежачих не стреляют! – сообщил он тебе горячим, почему-то страшно уверенным, не своим голосом, достал револьвер и, почему-то, стоя на четвереньках рядом с тобой, начал палить по конюшне, одной рукой упираясь в землю, а другой целясь. Лицо у него было с выражением дикого азарта, бешеного восторга от происходящего и перехлестывающего через край чувства: "Ух, че делается!"
  Лежа в невысокой траве, ты смотрела на того, который улепетывал верхом, и не могла понять: а хорошо будет для тебя, если он уйдет или нет?
  Но он не ушел – то ли мистер Перкинс, то ли Дарра пальнули ему вдогонку. Ты видела, как он вздрогнул, ссутулился, и когда конь его резко забрал влево, за угол, не удержался в седле и шлепнулся с него оземь.
  И второго лошадь тоже скинула – встала на дыбы, и он кубарем с неё скатился, а потом вскочил на ноги и нырнул в проем.

  К конюшне арестовывать его ты не пошла – понаблюдала отсюда. Скоро он выбросил свой скорострельный карабин и вышел оттуда, подняв руки.

  Их арестовали – Гилмор был ранен в плечо, довольно тяжело, а Эванс невредим, и ему туго связали руки веревкой. Теперь логично было предположить, что их сейчас повезут в Топеку, а ты... а тебя... а тебя отпустят, видимо. Ну, вернее, попросят прийти на суд, но ты же не обязана. Сколько он еще времени займет. Нееее, зачем тебе на суд.

  Пришел врач, осмотрел рану Гилмора, потом зачем-то лошадь, которой пулей зацепило ухо.
  Шериф обыскал их, вытряхнул из их карманов всякое барахло: мелочь, перочинные ножики, платки, спички и так далее. Он порылся в седельных сумках и нашел там деньги. Он сказал Филу пересчитать их, тот проверил и сказал, мол, все на месте.
  А дальше шериф послал зятя мистера Перкинса звонить в колокол и собирать людей.
  И ты занервничала. Нехорошее предчувствие откуда-то возникло.

  И не напрасно.

***

  В толпе было человек сто пятьдесят, а может и двести – мужчины, женщины, дети, все хотели узнать, зачем звонили в колокол. Шериф взобрался в седло, откашлялся и начала орать таким голосом, как будто он был и не человек вовсе, а паровоз.

  – Жители Салины! – проорал он. – Только что я раскрыл преступление. Эти двое обокрали дроуверов. Потом убили подельника. А потом выдали это за дело рук индейцев. Но, как я установил, никаких индейцев на них не нападало. Спите спокойно! А это – жулики, воры и убийцы, которые вздумали у нас в округе народ баламутить. Чтобы все запутать! Еще они в меня, шерифа вашего, стрелять вздумали! Но я поймал их. Я отнял у них украденное. Я дал им шанс оправдаться. Как по мне, так их надо повесить – и дело с концом! Но я не судья, я ваш шериф. Поэтому, как решите, так и будет.
  – А может, их того? В Топеку на суд? – спросил кто-то.
  – А чего тут неясно? – возразили ему.
  – Ну, для порядку.
  – Да шериф уже во всем разобрался. Че рассусоливать?
  – Повесить! Повесить! – закричали в задних рядах.
  – ПОВЕСИТЬ! – завизжала тонко и звонко какая-то голосистая дамочка.
  И тут произошло нечто жуткое. Люди в толпе оглянулись по сторонам и начали кричать:
  – ПА! ВЕ! СИТЬ! ПА-ВЕ-СИТЬ!
  Сначала кричали человек десять, потом к ним присоединились еще столько же, а потом вся толпа начала кричать и размахивать кулаками. Просто оглушительно громко!

  Шериф поднял руку, призывая всех к тишине.
  – Ну вот и разобрались. Виселицу строить не будем, повешу их на сикаморе на пригорке. Кто пойдет смотреть – глазейте издалека. Нечего стоять толпой у дерева, а то лошадь может кого-то лягнуть. Всем ясно?
  – Дааа! – закричали в толпе в предвкушении зрелища.
  – А вы со мной пойдете, – крикнул он тебе и ковбоям. – Раз вы жаловались на них, то и посмотрите, чтобы все было, как вы хотели. Деньги вернули, преступников наказали.
  Жизнь у людей была тут, видимо, скучной.
  Эванс и Гилмор стояли опешившие, бледные. Потом Гилмор спохватился.
  – Люди, не слушайте его! Он все врет! – заорал изо всех сил Гилмор. Мистер Перкинс легонько дал ему прикладом по раненому плечу, Гилмор зашипел и согнулся от боли. Эванс, посмотрев на него, не стал даже пытаться.

***

  Две петли свешивались с ветки. Две веревки были привязаны к седлам лошадей – их собственных лошадей.
  – Лошадок ваших я приберу, – сказал им шериф дружелюбно. – Это мой трофей, понятно? Оружие... ну тоже, чтоб не пропадало. Нам оно понадобится, пожалуй. Деньги верну вон им. А все остальное – могу и послать по какому скажете адресу. Сапоги там. Часы. И все такое прочее. Кстати, седа тоже.
  – У меня жена есть, – сказал Гилмор, морщась от боли. – Только я с ней развелся. А у неё дочь. Передайте тогда ей.
  – Давай адрес, – сказал шериф, страшно довольный общим ходом событий. Он все поглядывал и поглядывал на лошадь. И Перкинс тоже – вы поняли, что они договорились заранее: одну лошадь шерифу, другую – помощнику. – Дарси – запоминай.
  Гилмор, все так же морщась, назвал адрес где-то в Индиане.
  – Ну и мои вещи тогда тоже жене пошлите, – сказал Эванс задиристо.
  – Диктуй адрес.
  – А тот же.
  – Что?
  – Я говорю, его жене пошлите, – сказал он. – Все равно я с ней тоже спал.
  Гилмор посмотрел на него таким взглядом, как будто Эванс, несмотря на связанные руки, дал ему пощечину.
  – Да успокойся! – заверил его товарищ. – Ты уже с ней развелся. Я, кстати, понял потом, почему...
  – Ладно, ребята, это уже неважно, – оборвал его шериф. – Последнее желание есть какое? Может, папироску выкурить? М?
  Гилмор замялся, раздумывая, Эванс только злобно смотрел на вас.
  – Шериф, – сказал Гилмор. – Неудобно просить... дайте отлить, как мужику. Сил нет терпеть. Не хочу обмочиться, когда меня повесят.
  Хоттс пожал плечами и кивнул.
  – Фил, отведи его за дерево и расстегни ему штаны.
  – Па, серьезно!? – возмутился тот. – А хрен ему не подержать?
  – Послушай, сынок, – строго сказал шериф. – Я очень надеюсь, что ты никогда не окажешься на месте этого прохвоста. Но если окажешься, ты захочешь, чтобы кто-то сделал это для тебя. Последнее желание нужно уважать.
  Фил увел его. Вскоре они вернулись, и вам померещилась тень блаженства на лице у Гилмора.
  Их посадили на лошадей и надели на шеи веревки.
  – Ладно, – сказал Эванс с уже надетой петлей, распаляясь. – Тогда у меня тоже есть желание.
  – Валяй, – милостиво разрешил шериф.
  – Ладно, признаю. Это мы убили Тидболла. Это мы провели пацана-ирлашку. Что было, то было, чего теперь.
  – Да мы поняли. Давай к делу, – попросил шериф, которому было любопытно, чего же он захочет.
  – Но купчую подделали не мы! Это сделала вон та "мисс", как вы её называете. И еще поторговалась с нами до сотни баксов. И если вы вешаете нас, то повесьте и её. А лучше нет, не вешайте. Лучше разденьте-ка её и вываляйте в перьях! – злорадно выдохнул он, сжигая тебя своим взглядом. – Потому что она лживая тварь и болтливая курица. И заслужила свои перышки. Вот так я считаю, да.
  И он сплюнул.
  – А доказательства? – спросил Хоттс.
  – А вы посмотрите в её лживые глаза. А вообще... найдете доказательства сами. Используйте, блядь, голову, шериф. У вас есть купчая, написанная её рукой. Найдете вы доказательства. Вы шериф, это, блядь, ваша работа!
  – Всё? – спросил Хоттс.
  – Всё, я закончил.

  И тогда Билл Хоттс повернулся к тебе.
  Все повернулись к тебе, разом забыв про Гилмора и Эванса.
  – Это правда? – спросил у тебя шериф слегка насмешливо.
  – Сэр, да какая разница! – вдруг подал голос Коул. – Было, не было... да все разрешилось уже! Она же нам помогла, сэр! Вы чего!?
  Он мог много чего еще сказать, этот Коул Фоулмэн. Язык у него был подвешен будь здоров. Но не сказал, потому что шериф глянул на него и отрезал:
  – Не мельтеши, ковбой! Пусть дамочка сама за себя скажет.
  – Да, пусть скажет! – подал голос зять Перкинса.
  А Дарси осклабился. Ты перехватила его взгляд и поняла: ему вообще было наплевать, что с тобой станет, но он уже представил тебя голой.

***

  Ты никогда не видела, как выглядит тэррин-эн-фезерин, но Лэроу как-то объяснил тебе принцип. Это штука очень простая. На случай, если кто-то из читателей не в курсе, я расскажу. Нужны жертва, ведерко смолы или дегтя, костерок и куча перьев, например, из старой подушки. Вся процедура состоит из трех этапов – подготовки, веселой части и невеселой.
  Сначала деготь нагревают, но он не должен кипеть – а то станет слишком жидким. Как начнут появляться пузыри – так готово. Тебя в это время всей толпой раздевают и прижимают к земле животом вниз. Мужчин, которых собираются вывалять, обычно раздевают до пояса – никому особо не интересны их причиндалы. Но в твоем случае... я полагаю, слишком велик будет соблазн заценить "обводы корпуса этой шхуны". Так что, думаю, тебя разденут целиком, может, панталоны оставят, чтобы не совсем уж неприлично было. Потом поливают из черпака или мажут кисточкой – в легком варианте только спину и плечи, в жестком – как повезет, могу и на затылок вылить. В процессе ты воешь и визжишь – всем весело. Потом рассыпают перья на коровьей шкуре или просто на земле и катают тебя по ним, пока они не прилипнут. Все, подготовка закончена!
  Дальше веселая часть – тебя гоняют по городу в таком виде, ошалевшую от боли и плачущую от унижения. А если не можешь идти – несут верхом на шесте. Можно кричать обидные слова, можно тыкать палкой, можно задавать издевательские вопросы. Типа: "Будешь еще купчие подделывать?" Если спросят – лучше говори: "Не буду!" Хотя можешь и ничего не говорить: всем в целом все равно.
  Потом самая невеселая часть – тебя где-нибудь бросают, и ты ооооочень-очень долго пытаешься оторвать от себя перья так, чтобы они не отошли с кожей. Заранее предупрежу – так не получится. А если подготовка проходила по жесткому сценарию, придется обрить волосы. Повезет – отрастут хорошо.

***

  Ты уже знала, как обстоят дела с правосудием в округе Салина. Сейчас двух неудачливых мошенников повесят, а потом шериф скажет: "А ну-ка, не расходитесь!" А дальше? Ну что дальше?
  "Жители Салины! – крикнет шериф, сидя на лошади. – Только что я раскрыл преступление! Эта женщина..." – бла-бла-бла. А в конце обязательно добавит: "Но я не судья, я ваш шериф. Поэтому, как решите, так и будет."
  А дальше знаешь, что закричит толпа?
  "ВЫ! ВА! ЛЯТЬ! ВЫ! ВА! ЛЯТЬ!" Потому что два шоу в один день для их скучной жизни – это так круто!
  Может, Дарра или Коул или оба за тебя заступятся, ага. Но что они сделают против целой толпы? Толпы, которая уверена, что все происходит по закону.

  Повисла тишина. Слышно было только, как лошадь шмякает хвостом себя по ноге.
  Они смотрели на тебя по-разному, но главным в их взглядах было любопытство: "Что же ты за человек на самом деле?" Шомызатица, так сказать.
  А тебе, чтобы правильно ответить, надо было понять, что за человек мистер Хоттс. Или же... или же не думать, а спросить своё сердце. Как надо поступить?

  Ну вот как можно отреагировать в твоих условиях, когда тебя чуть ли не в лицо обвиняют в соучастии в преступлении и намекают на жуткое, позорное наказание, после которого остается только пустить себе пулю в лоб? Только взвиться возмущенным: «Да пошли вы все к черту!», и популярно разъяснить слишком любопытным законникам, что ни одна приличная леди такого обвинения не потерпит, а слушать всяческих проходимцев – себя не уважать. Голос повысить, руками всплеснуть, потому что пребывать в покое сил нет, а в конце речи устало присесть куда угодно или хотя бы облокотиться на стену конюшни, потому что ноги уже не держат: последние сутки выпили все душевные силы, а с ними и физические.
  Посудите сами: а что еще остается? Плакать? Все серьезные слезы были пролиты стараниями Кареглазенького. Признаваться? И получить заслуженное, но совершенно незаслуженное наказание? Это глупость! Топать ножками и говорить «кого вы слушаете, бандитов»? Не поверит. Леди не устраивает базарную истерику – леди только справедливо возмущается от унижающих ее обвинений! А все остальное – от лукавого!
  Можно, наверное, придумать еще что-то, но сил просто нет.

  Встреча с дроуверами, разговор с мистером Хоттсом – все это было только зыбью на волнах, легкой качкой, раскачивающей идущий сквозь океан корабль. Первой серьезной волной стало осознание, что она сама себя подвела под удар, даже не помыслмив о том, что могла пожаловаться на негодяев еще кому-то, помимо Паркера. Можно было бы придумать десяток объяснений, почему она все же «не», но уже поздно. «Не стыдно только отпетым жуликам, верно? А вы – такая приличная мисс»… Шериф понял все, открыл ее, как шкатулку, и увидел там… Дьявол знает, что конкретно, но что мисс МакКарти и приличие – по разные стороны реки, это точно. Вот и намекнул, ерничанья: дескать, доказательств у меня пока что нет, но я все-о-о знаю!
  Эта мысль долго не давала Кине уснуть. Лежание с закрытыми глазами только способствовало новым страхам, попытки думать о чем-то ином оканчивались в лучшем случае провалом, а в худшем – воспоминаниями о всех неприятностях последних дней и том, сколько их еще может случиться в будущем с ней, вступившей уже на скользкую тропу мошенничества. Будь она сейчас в номере, девушка оделась бы и спустилась выпить кофе, но ходить по дому шерифа впотьмах было чреватом – да и попадаться сейчас, в таком состоянии, на глаза мистеру Хоттсу совершенно не хотелось.
  В итоге Кина поднялась с жесткого ложа и долго, положив голову на руки, смотрела в окно на молчаливое небо в россыпи теплых звезд. Эта безмятежная картина ночи успокаивала и несколько примиряла с действительностью, настраивая на философский и даже поэтичный лад: жизнь идет так, как ей должно, и свершается в ней то, чему причиной во многом стали мы сами – это и есть некая форма прижизненного воздаяния за грехи, глупость, неосмотрительность и десяток иных дурных черт. А, значит, все надо принимать стоически, и только верить в то, что темная полоса в жизни закончится, и за сиреневой ночью снова наступит малиновый рассвет.
  Спал дом шерифа, спал город и спала прерия, весь мир был погружен в царство покоя, беспечно раскачиваясь в мягких руках Морфея. Мисс МакКарти с печальным выражением лица наблюдала за этим покоем и тихо-тихо, чтобы, не дай Бог, не разбудить кого-то, напевала себе под нос самые разные мотивы, от классических вальсов до задорных плясовых, от ирландских плачей до конфедеративных маршей. И, идя по дорожке песни, успокаивалось сердце, начиная биться ровней, и отступала паника, переставая терзать и без того измученную девушку. Обратно в постель Кина ложилась уже с легкой полуулыбкой нашедшего гармонию человека, оставив все треволнения новому дню.

  А после смеженных глаз был сон – странный, непонятный, но безумно яркий и натуральный, оставивший после себя озадаченность и некий мимолетный, легче лебяжьего пуха, призрак надежды. А еще веру в то, что Шон благополучно выбрался из всех передряг: ведь все, кого она видела, были наверняка живы и здоровы, а, значит, мистер Пирс, мало-помалу становившийся для нее неким мерилом совести – тоже. Слова запомнились накрепко – вот только «перевести» их Кина не могла, относя то к одному вопросу, то к другому, и чувствуя, что так и не приблизилась к ответу.
  Утром, и без того не выспавшаяся, девушка была совершенно рассеяна, пару раз отправив в рот пустую вилку и чуть не плеснув на себя кофе. Она молчала за столом, молчала и по дороге до конюшни, никак не комментируя идею шерифа и предоставив мужчинам самим решать, как и что делать. Карты уже были брошены на стол, и оставалось только терпеливо ждать, чем завершится эта партия, выступив лишь в конце, когда можно будет постараться вывернуть все в свою пользу. А раньше – чего суетиться? Девушка чувствовала, что стоит ей начать вести себя хоть немного активнее, а на смену относительной стабильности придет паника: дурной помощник, толкающий на необдуманные поступки.
  Она еще не знала, что тишина перед качкой – это только Око бури…

  В препирательства с парочкой убийц Кина не вмешивалась, вообще стараясь стоять так, чтобы ее не заметили. Не вышло: «добрый приятель» Гилмор почти сразу же постарался очернить ее. Хоттс не послушал – пока что, а сама картежница внутренне сжалась, борясь с желанием занять готовые к нервной пляске руки хоть чем-нибудь: сигаретами ли, четками, чем угодно, только бы проодолжать оставаться невозмутимой, как в партии на тысячу. Торги, ругань, угрозы – все это было только прелюдией к основной беседе: авантюристка была уверена, что Гилмор с Эвансом все-таки пойдут на попятный и сдадутся, поняв, что им не светит. И вот тогда и пойдут разбирательства, что, как и зачем.
  Негодяи на испуге бросили, что Дарра все проиграл им в карты – и Кина тихо возликовала: чем больше откровенного вранья скажут эти двое, тем меньше шансов, что поверят словам про нее. Как в сказке про мальчика и волков – все будет сочтено ложью. Но долго радоваться не пришлось – девушка даже не поняла, как перебранка сменилась перестрелкой. Крики, вопли, запах пороха, какой-то птичий свист: словно фантасмагорический калейдоскоп завертелся вкруг нее, сбивая с толка и ошарашивая. Река мыслей, досель широкая и плавная, хоть и разбивавшаяся на рукава отдельных идей, вздыбилась, вспенилась, оставив после себя только отдельные капельки-картинки: стреляющий Дарра, гарцующий Гилмор, мужчина с двустволкой, от чьих выстрелов закладывает уши...

  Вот она – буря. Ревет, мечется, рвет паруса и грозит отправить на дно.
  Кина стояла посреди всего этого безумия с полуоткрытым ртом, растерянная и потерянная, не зная, что и предпринять – даже «будуар» весь порскнул по сторонам, не желая оказаться в этом безумии. Так бы, наверное, она бы и изображала из себя жену Лота, если бы не практически уронивший ее мистер Фоулман. Оказавшись на земле, девушка предпочла не подниматься и лишний раз не поднимать головы, лишь исподволь глядя за царящим вокруг беспорядком и надеясь… Она сама не понимала, на что надо надеяться, и посему просто просила Господа сделать так, как будет лучше для нее, несчастной, попавшей в этот дикий переплет.

  Все закончилось быстро. Мошенников – вернее, убийц – повязали, и картежница поднялась с земли, отряхиваясь и осторожно глядя то на бывших подельников, то на шерифа: сейчас и должно было разрешиться, что с ней станется. Кина искренне верила, что за всю помощь никто не станет подозревать ее в содействии Гилмору и Эвансу, и мысленно просила только, чтобы мистер Хоттс как уж нибудь явно заткнул преступников, когда тем вздумается, пытаясь хоть как-то отомстить, обвинить и ее – так, чтобы сразу стало ясно, что опасности больше не будет, бессонные ночи не вернутся. А совесть сможет спать спокойно.
  Но шериф вздумал устроить из правосудия шоу – и вот это могло выйти боком для всех причастных. Одного, двух, случись что, еще можно было бы убедить логичными выводами, но толпа, тем более такая – аки зверь рыкающий: никого жалеть не станет, если почувствует вкус крови и зрелища. Девушка снова сжалась, чувствуя на лбу холодный пот, сцепила зубы накрепко, до показавшегося оглушительным скрежета: но и на сей раз пронесло. Приговор утвердили только мужчинам, а она осталась вне сферы интересов «добрых жителей Салины». Это был повод разжать сжатые до побелевших костяшек кулачки – и когда только успела? – но не успокоиться вовсе и мысленно поднять бокал за успешное спасение от опасности.

  Как выяснилось, не зря она опасалась: чутье картежницы девушку не подвело.
  Снова в борт ударила волна. Вверх носом, вниз в бездну, снова вверх и снова вниз. А теперь еще масса воды прокатилась по палубе, смывая матросов и ломая надстройки.
  На задний план отошло даже то, что на ее глазах сейчас повесят двух человек: обдуманно и неспешно сделают из живого – мертвых. Это не то. Как она стреляла в Марко: там была самозащита, там был ужас и эмоции. Здесь – холодная решительность человека, не задающегося вовсе вопросами бытия. Ее обвинили – она должна была защищаться. Слово смертника против слова леди – что скажут весы чужого мнения?

  «Да пошли вы все к черту!».

  Внутренние голоса наперебой требуют оправдаться, защититься, не дать никому усомниться в том, что она, Кина Маккарти, не какая-то мошенница, составительница фальшивых документов, но честная дама, которую заподозрить в подобном – сумасшествие. Кина не хочет быть опозоренной, не хочет потерять достоинства в глазах других людей и себя самой. Ей хочется только, чтобы все это поскорее закончилось, и она уехала ото всей этой каиновой печати Эллсворта куда подальше. Прочь! От Салины с ее хитрым простаком шерифом, от ковбоев, которые не могут сами решить проблемы, от бандитов, подбивших ее на преступление, от пустых карманов и слишком говорливой совести. А для всего этого есть только один путь – возражать. Говорить так уверенно, так искренне, чтобы даже камни поверили. Послать к черту всех с подобными обвинениями и подозрениями, голову гордо вскинуть, чтобы не забывали, что судить надо не по платью, но по внутреннему достоинству.

  «Да пошли вы все к черту!».

  Вот только… Все эта буря, этим эмоциональные качели даром не прошли. У мисс МакКарти не осталось не то, что никаких сил устраивать свой театр одного актера – просто изображать и придумывать, спорить и уверять в своей невиновности. Виновна ли она по законам Божьим и человеческим? Виновна. Сможет ли сейчас врать в лиц приговоренному к смерти только ради того, чтобы с сотней долларов в кармане счастливо уехать прочь? Нет. Просто сейчас та черта, переступив которую, можно потерять саму себя. Соврешь сейчас, убедишь всех в своей невиновности – сделаешь это еще и еще, сотню раз по совершенно незначительным предлогам. А потом не сможешь без лжи: не во спасение, но во имя собственного удобства. А, пустив ее в сердце, кем станешь потом? На что еще будешь готова, когда душа размягчена постоянным враньем? Что есть предел морали для «лживой твари», и, полноте, есть ли он вообще? Где заканчивается тот, о ком можно сказать «се человек»?

  Кина расправила плечи, поднимая лицо к небу. Звезд, что утешали ночью, не было – только синева, безбрежная и бесстрастная. Чистая и незапятнанная, простирающаяся равно над хорошими людьми и над людьми дурными, падшими.
  - Это правда.

  «Как же хочется плакать! Какие же сухие глаза! Почему не получается? Почему так давит в груди, как перетянутым корсетом? А они голосят: зачем, зачем… Да я сама не знаю, зачем – просто так правильнее всего. Ползать, извиваться, дурить головы, убеждать, что я – не я вовсе, как змея какая… Да пошли вы все к черту, я скажу правду, и будь, что будет. А то как мне потом смотреть в глаза Шону, Майку, Китти, наконец? Как потом говорить, что я не просто Кина-из-Кантины, а леди МакКарти? Пускай делают что хотят, а я сделаю так, как подсказывает сердце».

  - Это правда, - повторила она, - Я уцепилась за единственный шанс уехать из Эллсворта, и согласилась: мне так нужны были деньги на обратную дорогу… А потом увидела мистера Дайсона, не знающего еще, что его обманули – и вот я стою здесь, потому что не могла пройти мимо. Мистер Эванс прав, - перевести взгляд на людей было выше сил девушки, - а я вам солгала. Простите, мистер Дайсон, мистер Фоулман – без моей слабости ничего бы из этого не случилось… Мистер Хоттс – лучше тогда повесьте меня рядом с ними, а не позорьте. Я ошиблась – я виновата. Виновна… Я…
  Ком в горле. Слезы подступают, но никак не прольются. Так много хочется сказать, так о многом хочется поведать! Но в душе – только опустошенность, смешанная с облегчением от того, что больше не придется следить за каждым словом и бояться, что вот сейчас схватят за руку. Сделанного не воротишь, а карты брошены. Но как же досадно, как горько и противно! От себя, от ситуации, от позора – хочется сквозь землю провалиться.
  Но надо стоять и пережить все это. Заслуженно ли, нет ли – какая уже разница? Важно только то, кем она останется. Хотя бы для себя самой. Много это или мало? Ответ выбирает каждый для себя – и Кина выбрала.

  Ты произнесла эти слова и посмотрела им в глаза.
  Шериф кивнул, но что обозначал его кивок, ты не поняла. Хотя чувствовалось, что ты явно произвела на него впечатление.
  Дарси посерьезнел.
  Фил отвел взгляд.
  Коул кивнул с видом: "Так их, мисс МакКарти!"
  Брет Перкинс пожал плечами.
  Его зять качнул головой с видом: "Ничеси! Вот это дамочка!"

  Потом взял слово Дарра. Он сказал неожиданно твёрдо:
  — Я её понимаю, мистер Хоттс, и зла не держу. Я и сам погнался в одиночку за тремя головорезами из сущего отчаяния, и если бы не встреча с моим партнёром и с вами, мистер Хоттс, быть бы мне как пить дать ими застреленным! Только не встреть я тут вновь мисс Маккарти, на окраине вашей Салины могло бы стать и двумя трупами больше.
  Он показал большим пальцем сжатой в кулак руки на себя и на Коула.
  — Как бы мы вам правоту свою доказали? Моё слово против их слова. Вы бы поди и слушать не стали, сэр, а вот мисс Маккарти послушали. Думаю я, без неё бы ничего этого не было, и эти двое ещё Бог один знает кого могли бы обмануть, ограбить или убить. Несправедливо это, вешать мисс Маккарти или в перьях валять. Неправильно.
  – Да уж, – сказал шериф Хоттс и немного помолчал. Потом обвел всех глазами. – Послушайте-ка, что я скажу.
  Он помедлил, выбирая слова.
  – Все мы ошибаемся. И никто из нас не святой, это уж точно. Но очень мало кому хватает духу признать свои ошибки. Еще меньше старается их исправить.
  Он исподлобья, недобро посмотрел на Эванса. Потом снова обвел всех глазами.
  – Это стоит ценить. Мы все знаем, что за город Эллсворт. Но то, что было в Эллсворте, остается в Эллсворте. А у нас тут округ Салина, ребятки. Ни хера не Эллсворт. У меня к Мисс МакКарти никаких претензий нет. У кого есть – езжайте в Эллсворт и заявляйте там кому хотите что хотите. А если вы – мужчины, то вы придержите языки за зубами. И никому об этом не расскажете, чтобы у Мисс МакКарти не было проблем. Особенно это вас касается! – он снова строго посмотрел на сыновей. – А теперь...

  Две лошади с привязанными к седлам веревками стояли бок о бок, но между ними было немного места. Шериф встал между ними и погладил лошадок по крупам.
  – А теперь, парни, – он снова глянул на мошенников, – Адьос.
  И шериф обеими ладонями хлестанул по крупам лошадей, от чего те синхронно дернулись вперед. Веревки с визгом натянулись, Эванс и Гилмор одинаково задергали ногами в воздухе. Ветка закачалась, пружинисто затряслась, но... не обломилась. Толпа позади притихла.
  Ты первый раз видела, как вешают людей. В этом зрелище, отвратительном по сути, есть что-то завораживающее. Человеку нужна пара ярдов, а иногда и футов, чтобы спастись. Но именно их-то его и лишают, и он умирает, задыхается... Всего-то... всего-то два ярда. И никто не может просто висеть, все пытаются дотянуться. А дотянуться – невозможно.
  Очень трудно было не подумать в такой момент: "А могла бы на их месте быть я? А окажусь ли когда-нибудь..."

  Когда они перестали подергиваться, и только покачивались, безжизненно свесив головы, шериф успокоил лошадей и отрезал веревки. Тела упали на землю с глухим, неживым звуком. Как мешки. Подошел док (он был с вами), проверил пульс.
  – Мертв, – сказал он. – И этот мертв.
  – Слышь, док. А достань у левого пулю из плеча, – попросил маршал.
  – Так он же уже мертв, – не понял доктор.
  – Ну, достань.
  – Зачем.
  – А любопытно.
  Доктор пожал плечами, взял у шерифа нож (не хотелось ему, видно, ради такого дела свой скальпель марать), сделал надрез и выдавил пулю.
  – Ну, доставайте! – сказал шериф Дарре и своему помощнику.
  – Чего доставать?
  – Патроны.
  Они достали по патрону.
  – Ну? И че ты мне затирал? – спросил он. – "Три раза", "три раза"...
  Шериф показал им пулю.
  – Я не затирал, – недовольно ответил мистер Перкинс.
  – Брет, ты не обижайся, но ты балабол, – сказал мистер Хоттс, посмеиваясь. Потом он выкинул пулю в траву, взял стоявший у дерева винчестер.
  – Эй, парень, держи, – сказал он и кинул Дарре карабин. – Честный трофей.
  Потом кивнул Филу.
  – Теперь отдай им деньги.
  Коул взял сумку с деньгами.
  – Ну, всё. Удачи, ребята. Не попадайте больше в такие истории. И говорите всем в нашем округе, чтобы голосовали за Билла Хоттса, – поднял он палец вверх. – Ну все, идите, мне еще с вашей мисс поговорить нужно.
  Дарра отдал тебе револьвер с дьяволом на щечке, вы попрощались, и они ушли.

  Шериф распорядился, чтобы его помощники закопали повешенных, а сам пошел проводить тебя в город. Он шел рядом с тобой и вел лошадь в поводу.
  – Я это, значит, вот насчет чего, мисс МакКарти, – сказал он. – У нас тут в Салине газета своя есть. Салина Херальд. Не Бог весть что, так, листок, но все же. Издает её Джим Трентон. Я так полагаю, он по обыкновению своему до сих пор лежит пьяный у себя в конторе или похмеляется там же. И все пропустил. Так вы это... сходите к нему, разбудите, если он спит, и расскажите, как все было. Ну, дескать, шериф Хоттс обезвредил преступников и предотвратил там.... предотвратил, в общем. Короче, Джим так-то человек неглупый, но надо, чтобы кто-то красиво все рассказал. Высоким слогом, но просто, как вы умеете. Чтобы и понятно, и ух! Можете сделать? Вам-то ничего не стоит. А меня, может, и правда судьей выберут. А что? Законы я не очень знаю, это так. Так зато я ж за справедливость! Сами видели. А это, как по мне, для судьи главное: чтобы за справедливость был, и чтобы люди уважали. Что скажете?

  Вот она – суть исповеди грешницы. Не раскаяние, но облегчение. Когда прилюдно признаешься в преступлении – во грехе – хуже уже быть не может. Истаивают льдом на солнце опасения, страхи, ожидание, что тайное станет внезапно явным. Остается только свершившийся факт и приговор по делам твоим: все просто и понятно. Самое страшное уже позади, ведь впереди только неизбежное.
  Сделала бы она это вновь? И да, и нет. Зная о последствиях – ни за что, а вот не ведая… Снова бы в оправдание пришла бы нужда, снова она бы отговорилась перед собой тем, что она-то почти ни в чем не виновата. А потом, встретив мистера Дайсона, и потом, вновь увидев его с напарником, стала бы слушать совесть, даже зная, что ее потом хорошо если повесят, а не изваляют в перьях? Стала бы: потому что есть те границы, перейдя которые, перестаешь быть самой собой.

  Выступил вперед Дарра, держа речь в ее защиту. А Кина, теребя удушливый ворот, продолжала смотреть на небо, слыша доброго, честного юношу сквозь гул в ушах, так похожий на морской прибой. Она хорошо понимала, что все слова уже излишни: Справедливость, принявшая простенькое воплощение мистера Хоттса, поступит не так, как его просят, а так, как того велит закон, и будет прав: dura lex sed lex, как говорили еще древние римляне. Ведь… ну это Канзас же! Здесь все просто и по-честному: пострадала она от преступников – хороший парень Шон узнал об этом и, не раздумывая, помог; пострадали от нее невинные люди – хороший парень Билл поступит так, как положено. Ведь позднее раскаяние не облегчает вины, верно, а преступление, на закрепленное наказанием, может повториться.
  А небо оставалось бесстрастным, как индейский шаман…

  Начал говорить шериф. Тут Кина, даже не смотря на свое похоронное настроение и готовность принять мученический венец за грехи своя, прислушалась, стараясь сквозь шум в ушах различить каждое слово. И чем больше говорил Хоттс, тем больше девушка терялась. К ней претензий… нет? Она… неповинна именно своим раскаянием? Тем, что признала ошибку и решила ее исправить потому, что иначе не смогла бы спать спокойно?
  Подкашивались ноги, дышать стало еще тяжелей, а на глаза навернулись так долго ждавшие своего часа слезы. И снова – хотелось рухнуть на колени прямо здесь, у висельной почти библейской смоковницы, уткнуться в ладони и вместе с плачем, со стонами и вскриками выплеснуть все напряжение, раздирающее грудь. И снова было нельзя: спина должна быть прямой, поведение достойным, руки не должны мельтешить мельницей, и тому подобное.
  Ком в горле мешает говорить, боязнь забиться в истерике мешает вдвойне. Сглотнув, девушка усилием воли заставляет себя опустить голову и, обведя всех взглядом, посмотреть в глаза шерифа и выдохнуть короткое полузадушенное:
  -Спасибо…

  С больной головой, тяжелой, как после «султаншевских» кошмаров, Кина смотрела на то, как будут вешать людей, и мяла в пальцах платок. Наверное, можно было отвернуться, можно было отойти и – черт с ними, с приличиями – закурить! Но снова мешало «но»: это ее действиями в том числе два человека умрут дурной – а разве она бывает хорошей? – смертью, и ее долг проводить их в этот последний путь. А заодно – понять и практически прочувствовать, чего сама избежала, и что ее ждет, если нужда и нажива станут вперед морали. Карты – это все же игра, а не преступление, тем паче играет она по-честному, без особого шулерства и передергивания, но вот прямая, не прикрытая ничем подделка…
  Много времени не потребовалось: Гилмор и Эванс похрипели, ногами подрыгали недолго – и все. Были люди, и нет их. Слава Богу, завтракала Кина из-за отсутствия аппетита скудно, а то прямо здесь с завтраком и рассталась бы. Но сдержалась, хотя кожа и приобрела нежно-зеленый оттенок молодой листвы, и даже нашла в себе силы перекрестить вынутые из петли тела, пробормотав:
  - Requiescat in pace.

  Попрощавшись с дроуверами и дав себе зарок вечером отыскать их, чтобы еще раз извиниться, усталая и чувствующая себя совершенно выжатой картежница, в которой счастье от осознания, что она будет жить, соседствовало с острыми иглами в висках, выслушала шерифа. Ей даже не приходилось демонстрировать заинтересованность или желание помочь – авантюристке и вправду хотелось как-то посодействовать тому, кто показал, что Справедливость может быть не только карающей, но и милосердной. Предложение мистера Хоттса казалось простым и честным, и вполне логичным. Более того – правильным: ведь если хоть в одном округе будет судья, принимающий решения не по мертвой букве закона, но по тому, как должно быть, мир станет чуть лучше, не так ли?
  Мисс МакКарти, не раздумывя, кивнула:
  - Видела. И благодарю вас еще раз за этот урок справедливости: храни вас Бог за такое решение. Я поговорю с мистером Трентоном и постараюсь, чтобы статья поспособствовала тому, чтобы в Салине судьей был достойный человек – вы. Люди действительно должны знать о таком. Особенно по сравнению с Эллсвортом, где… - Кину передернуло, - сами знаете. Потребуется – помогу ему написать, чтобы формулировки были верные.

  …Как и предполагал шериф, мистер Трентон оказался в конторе «Салина Херальд». В этот далеко не ранний час журналист, оказавшийся всклокоченным долговязым типом годов около тридцати, изволил только недавно проснуться, и теперь разгонял вчерашнее опьянение новой бутылкой виски. Погрушенный в свои мысли, он даже не сразу откликнулся на свое имя, и Кине пришлось его звать целых три раза прежде, чем мужчина поднял тяжелую голову. Улыбка, с которой он поприветствовал девушку, походила скорее на оскал, заставив мисс МакКарти поначалу усомниться, стоил вообще ему что-то рассказывать, но дальнейшая беседа успокоила подозрения: за исключением неуемной страсти к выпивке, Трентон был вполне приличным человеком, который мог бы найти и работу получше, если бы не капитулировал так часто перед своей страстью.
  Прослышав о том, что только что был суд и казнь, которые он благополучно проспал, мужчина еле сдержался, чтобы не выругаться в присутствии леди, после чего попросил рассказать все, как было. Устроившаяся на жестком конторском стуле Кина, ради рассказа которой журналист даже поднялся с места, чтобы сварить гостье дрянной, но зато крепкий, как кулак дроувера. кофе, поведала историю в таких красках:
  «Разные люди приезжают в Салину. Торговцы, путешественники, дроуверы – всех принимает наш гостеприимный город. Вот только не все из них прибывают с добрыми намерениями: встречаются и те, от которых добра не жди. Вот только не каждый может заметить эту гнильцу в приезжем. Вот, казалось бы, три джентльмена стали жертвой индейцев, и один из них погиб. Его товарищи, отбившись от дикарей, привезли тело в город, чтобы похоронить по-христиански. Казалось бы, что странного в этой истории?
  А вот шериф Хоттс почувствовал, что что-то здесь не так, и стал разбираться: а ну как эти двое принесут проблемы городу, который он выбран защищать?
  Короткая беседа с другими новоприбывшими – и подозрения оправдались. Два дроувера рассказали, что указанные джентльмены их… ограбили! И не просто так, с револьвером у виска: преступники поступили хитрее. Представьте, что вы хотите купить лошадей у продавца из другого города. Платите хорошим парням-ковбоям за перегон, отдаете им деньги. И вот к ним приходит видный джентльмен с купчей, которой подтверждается, что он продает своих лошадей. Купчая хорошая, правильная, похожая на настоящую – кто усомнится, что его хотят обмануть: нагло, беспринципно, прямо в глаза?
  А потом ковбои случайно узнают, что вовсе не покупатель пришел к ним: мошенник, врун, изготовитель поддельных документов. Парни устремляются в погоню – но что они могут сделать против затаившихся в таверне бандитов, которых к любой угрозе? Не устраивать же стрельбу, где могут пострадать невиновные? Своими усилиями такую проблему не решить… Как говорится, близок локоток, да не укусишь.
  В такой ситуации может помочь только шериф – и мистер Хоттс, получивший своим подозрениям подтверждение, соглашается.
  Утро. Светит ласковое солнце, люди спешат по своим делам, а бандиты собираются незамеченными уехать из города. И попадают в организованную шерифом засаду! Короткий разговор, и шериф убеждается, что перед ним – грабители и убийцы! Но преступники не сдаются, пытаются уйти верхами, стреляя в мистера Хоттса и законопослушных граждан, помогающих ему. Но правосудие торжествует: несколько метких выстрелов, и раненные бандиты оказываются перед судом.
  Шериф Хоттс знает, какой приговор должен ждать убийц, но он служит городу – и спрашивает о том, как поступить, добрых жителей Салины. И решение единодушно: «Повесить!».
  Путь минут – и два преступника болтаются на суку, а их жертвы получают свои деньги обратно, с благодарностью пожимая руку шерифа, без чьей помощи у них ничего бы не вышло. Теперь и ковбои, и их наниматели могут спать спокойно: все закончилось благополучно. И теперь они знают, что в Салине, даже если произойдет преступление, негодяи будут обязательно пойманы и приведены к ответственности.
  Спокойствие и справедливость всегда важны всем и каждому: и мы знаем, что в Салине, пока на страже закона стоят такие люди, как Билл Хоттс, с этим все в порядке».

  Выйдя от мистера Трентона, мисс МакКарти почти сразу встретила мистера Дайсона и мистера Фоулмэна.
  – Мисс МакКарти, – сказал Коул, слегка неловко. – У нас тут к вам небольшое дело.
  – А дело в том, – добавил Дарра, – что, как сказать-то, хм... мы вас отблагодарить хотим. Здесь двести долларов, – и протянул платок, в котором, видимо, и хранились купюры.
  Кажется, юноша чувствовал себя неловко, и продолжил после некоторой запинки:
  – Вот. Спасибо вам, мисс, что по совести так всё, ну. Вы хоть и хотели меня от пуль уберечь, я помню, но тут иначе нельзя было. Или так, или за решётку. Или бежать в другой штат аж, и как тогда друзьям в глаза смотреть? Это ж я их тогда подставил бы тоже, деньги-то заказчика. В общем, вы хоть и не на той стороне сперва встали, пусть с отчаяния, но я теперь без обид короче. Ну вот так. Жаль, что и вы в перестрелку попали. Вот. Надеюсь, всё хорошо у вас будет. Вам, значит, хорошей дороги. Ага.
  – Мы просто че подумали? – добавил Коул. – Раз вас ограбили в Эллсворте, значит, вам деньги точно не помешают. Так что берите, не сомневайтесь, – он улыбнулся.

  Появление дроуверов перед домом Трентона заставило Кину сначала напрячься - уж больно неожиданной оказалась встреча, а потом поразиться. Эти два парня ей, из-за которой они чуть не лишились всего, предлагали деньги, и немалые! Просто потому, что она была леди в тяжелой ситуации, а они были джентльменами духа. Мисс МакКарти не была уверена, сколько зарабатывают ковбои, но, в ее представлении, молодые люди отдавали не меньше месячного заработка - огромные для себя деньги! И кому - ей, грешнице!
  Принять такой подарок было никак нельзя: это значило бы заставить дроуверов ближайший месяц жить на хлебе и воде только из-за своего благородства. А то, что жадность вопит о том, что ломаться глупо, а рациональность подсказывает, что с двумястами - тремястами, кстати! - долларами в кармане дорога до Батон Ружа станет куда спокойнее и комфортнее - это все же не повод обирать хороших парней.
  Протянувшая было руку к платку Кина остановилась, поправив вместо того волосы:
  - Спасибо, джентльмены, но я не могу. Я вам столько проблем доставила, что еще и заставлять жить впроглодь из-за вашего благородства - просто неприлично. Я ценю вашу помощь, заботу обо мне, - девушка прижала руку к сердцу, - но... Согласиться было бы неправильно.

  Короткий бунт внутри, где весь будуар вопит "на делай этого!", и Кина отводит глаза:
  - Скорее это я должна вернуть вам то, что получила за свое... за свою помощь им.
  – Да мы там... нашли, короче! – сказал Коул. – Долго объяснять. В общем... мы разделить решили. Раз уж вы с нами были и под пули тоже... полезли. Так честно будет! – сказал он, наконец, не зная, какой еще аргумент прибавить.
  – Да, точно! – не остался в стороне и мистер Дайсон, – Нашли просто. В сумке. Лишние, короче. Вам же всяко нужнее, мисс Маккарти!
  Он снова замялся, думая о своём и явно колеблясь, но в конце концов решился:
  – А можно у вас на память попросить что-нибудь?
  Как ляпнул, так сразу и зарделся.

  Дроуверам удалось-таки удивить Кину, причем три раза. «Так честно будет»: с этой стороны она никогда не рассматривала ситуацию, полагая, что единственная честность в ней – это то, что она попыталась исправить все то, что сама наворотила. А теперь выходит, что в чужих глазах то, что она шла до конца, рискуя попасть под пули, стоит гораздо большего. И все же самой мисс МакКарти этого было недостаточно: не стоили ее потуги того.
  Но, только договорил мистер Фоулман, как слово взял мистер Дайсон. Юноша разрешил самый животрепещущий вопрос, хотя и сделал это несколько невнятно: «просто нашли» можно было трактовать по-разному. Однако ж, судя по всему, сейчас имелось ввиду то, что среди украденного были и лишние деньги покойных. Или украденные у других жертв, почему нет?
  Кина продолжила неуверенно накручивать на палец локон, склоняясь к тому, чтобы согласиться, как Дарра нанес свой поразительный в чистоте и наивности coup de grâce. Авантюристка вспыхнула зарделась, суетливо одернула руку от лица:
  - Ох, Madonna mia, да-да, конечно, я…
  Мысли заплясали, забегали, перебирая невеликие оставшиеся вещи. Отдавать что-то универсальное, которое могло бы оказаться у кого угодно не хотелось, но ничего такого, что могло бы напоминать сразу о ней, не было. Ну не револьвер трофейный же вручать, право дело! Оставался один вариант, бывший в равной мере приличным и запоминающимся.
  - Подойдите, мистер Дайсон, и протяните вашу руку, - торжественно попросила Кина.
  А когда юноша исполнил просьбу – одним движением стянула держащую волосы нежно-голубую ленту и повязала ее на кисти молодого ковбоя.
  - Увы, все действительно мое осталось в руках грабителей – может, хоть эта безделушка напомнит вам о Кине МакКарти, невольно втравившей вас в эту пренеприятную историю. И… благодарю вас за помощь.

  Юноша принял подарок, донельзя смущенный и задумчивый. Кажется, с памятью о себе она не прогадала - мистер Дайсон явно остался доволен. Однако ж ленточка-на-память казалась слишком малым, слишком незначительным жестом благодарности тому, кто помог ей остаться на свободе, и тому, кто нашел в себе благородство подарить ей, нуждающейся, немалую сумму денег. Следовало его отблагодарить - но не памятной вещью о леди, а чем-то, что пригодится именно ковбою, и что будет зримым жестом благодарности.
  Как на зло, таких вещей было немного - честно говоря, всего одна. Вряд ли молодой дроувер ее оценит, но зато совесть мисс МакКарти будет чиста: за добро она отплатила добром, как умела.
  - Мистер Дайсон, у меня есть для вас еще одна вещь. Не как память обо мне - это была бы не та ассоциация, которую я хотела бы, но как знак моей признательности. К тому же вам она важнее, чем мне, и точно сослужит добрую службу.
  Помедлив, она уточнила:
  - Вы верите в Бога?
  И сама ответила:
  - Думаю, да. Такой юноша, как вы, точно не живет без Господа в сердце. Прошу вас, примите это в знак моей признательности.
  Смущенная, Кина протянула Дарре уже знакомый револьвер и продолжила, словно оправдываясь:
  - Знаю, там изображен бес - она перекрестила рот, - и пользоваться такой вещью, наверное, немного не по-христиански. Но важна не вещь, но рука, которая его держит, и в доброй руке даже револьвер с дьяволом послужит добру. Возьмите, не стесняйтесь и не отказывайтесь - это подарок.

  Чувствуя, что ее уводит куда-то не туда, девушка поспешила сменить тему:
  - Мистер Фоулман, - развела она руками, - я бы и вам подарила что-то на память о нашей встрече, но, к сожалению, больше у меня ничего нет. Но если я сегодня же не уеду, и успею найти инструмент, я вас прошу, джентльмены, зайти к обеду перед отъездом в гостиницу. Мою гитару сломали, и я давно без музыки - хотела бы поиграть и вспомнить пальцами струны. Я была бы очень рада, если бы вы послушали: смею надеяться, вам понравится.

  При виде револьвера Коул присвистнул.
  – Бери, Дарра, – сказал он. – А то что ты без револьвера ходишь? Непорядок! Вооружаться, так уж как следует! А что бес – так и правильно, не ангела же там рисовать! Как напоминание – дважды подумаешь, прежде чем в дело его пускать.
  Потом он ответил Кине:
  – Да я бы с удовольствием послушал, если честно. Хотя нам ехать надо бы. Но хорошая песня – всегда к месту. Только знаете что? Боюсь, мисс МакКарти, в этом городе вряд ли найдется для вас сцена, вот что! Не в отеле же вам этом играть. Это даже, по-моему, вам как-то не к лицу. Но Запад не так велик, как кажется. Может, мы в следующий раз увидимся в месте поприличнее – и тогда вы нам сыграете все, что захотите! А до тех пор – оревуар! – и он дотронулся до шляпы.

  - Я так это понимаю, — медленно проговорил Дарра, не сводя взгляда с дарёного оружия, - что ад-то, он рядом. Каждый заблудиться может и там оказаться. Но, получается, можно и назад дорогу отыскать.
  Он поднял голову, посмотрел на Коула и Кину, и улыбнулся.
  - Спасибо, что показали как, мисс Маккарти. А я ведь всегда думал, что в церкви привирают. Ну, что ад, это навсегда. Стращают поди с лишком, чтоб наверняка. А правда-то, она вон какая бывает.

  Кина понимающе склонила голову, тряхнув густыми локонами:
  - Простите, джентльмены, я действительно не подумала, что каждая минута вашего отсутствия может привести к новым проблемам. Тогда, конечно же, не стану вас задерживать. И, - на лице девушки блеснула улыбка, - дай Бог, чтобы снова свиделись, но уже в более приятной и комфортной обстановке.
  Мистер Дайсон, - повернулась она к юноше, - ад, он и вправду рядом. И если в него зайти глубоко – это, боюсь, навсегда. Но ваша правда – вовремя остановиться можно, и сохранить себя в чистоте можно даже в ситуации, когда кажется, что выхода нет. Просто продолжать быть собой, не становиться на тот круг ада, в котором суждено гореть тем, кто пытается сломать вашу жизнь – и тогда Господь и Святая Дева помогут. В смысле, мир не без добрых людей, и всегда найдется тот, кто поможет подняться.
  Простите меня, - Кина чуть развела руками, извиняясь, - за это импровизированную проповедь: накатывает иногда, равно как и желание оставить мирское и стать невестой Христовой. Что же, храни вас Бог, господа, и, верю, до новой встречи!

  До Канзас-Сити ты добралась без особых приключений, не считая нескольких остановок, когда карета застревала на осенних дорогах.
  Из "Канзас-Сити" поезд домчал тебя до Сент-Луиса за сутки.
  Там, на почте, ты нашла своё нераспечатанное письмо, в которое было вложено пятьдесят долларов. Теперь у тебя было около трехсот пятидесяти – уже кое-что. Но никаких следов Кейт там не обнаружилось – по адресу, который она тебе пересылала, оказался какой-то немецкий пансион в немецкой же части города. Там пожилая немка сказала, что фройляйн Уолкер уехала в феврале, а на дворе был уже ноябрь. Видимо, все-таки подалась в свой Джулесберг с подругой, как собиралась.

  Тебе надо было решить, что предпринять дальше?

  Теперь, когда жизнь стала чуть спокойнее, и полоса неурядиц подошла к концу – так, по крайней мере, надеялась Кина, картежница вернулась к любимому занятию. И это были не карты, кто бы не считал обратное. В тряском дилижансе, в мчащемся как стрела поезде, она самозабвенно предавалась самокопанию, вновь и вновь пытаясь найти ответы на прежние, вполне себе философские вопросы. И это было вызвано не только желанием разобраться в себе – ответы должны были помочь понять, что делать дальше.
  Ныне во главу угла стало простое и всеобъемлющее «зачем». Зачем она все это делает, играет с карты, мотается по стране из города в город без какой-то на то необходимости, каждодневно рискует собой? Самый очевидный ответ – заработать денег, чтобы жить с комфортом. Но ведь это только предпосылка, а не сама цель: вот достигнет она желаемого, и что будет делать? Купит домик в Техасе и остепенится? Перевезет к себе семью, с которой одному Господу известно, что происходит? Отомстит Тиёлю и Кареглазому и убедится, что Деверо жив? Все это было как-то мелко, напоминая скорее сопутствующие главной цели действия. Самое главное же продолжало ускользать, своим отсутствием решая жизнь глобального смысла. Кина крутила и так, и эдак, вспоминала свои желания прославиться и свободно заниматься творчеством и с печалью понимала, что все это не то, чего она желает на самом деле.

  Девушке не оставалось ничего иного, как продолжить то минимальное, что было необходимо: создание для себя приятных условий, чему и должна была способствовать игра в карты. Возможно, когда она вернется к прежнему уровню доходов, времени подумать будет больше, и, быть может, и сам ответ наконец появится. А пока следовало разобраться с более насущным: за что же ей такое наказание? Почему ее Бог так испытывает, одной рукой отнимая, другой даря? Чем она так провинилась? Это не Марко – за него она заплатила «Султаншей». Это не Лэроу – тот сам, фактически, сделал все, чтобы она отправилась в вольное плавание, можно сказать, прямым текстом предложил все забрать. Это не дедушка – в его смерти виноват только Мишель. Так что же она сделала или не сделала, что ее так терзают? Не просто же ради того, чтобы научить жить по-совести и показать, что когда ты леди, жизнь становится труднее, но и отношение к тебе становится иным? Чего же нет?
  Кина вспоминала свои дни, свои поступки и слова, и, наконец, нашла возможный ответ: неисполнение обещаний. Говорила она Китти, что поможет, как научится играть? Говорила. А сама, выпорхнув из-под крылышка Лэроу, поехала кататься по свету вместо того, чтобы сдержать слово. И все под это подходило: будь она с напарницей, разве случилась бы Эллсвортское происшествие? Разве вдвоем бы они не справились со всеми трудностями легче и проще? Разве не отговорила бы ее Кейт от мысли подделать купчую? Всем бедам, что стряслись, причиной было оно – одиночество. А, значит, пора и слово держать, и риски сокращать, работая в паре. Так Кина и решила, и на этом успокоилась до самого Сент-Луиса.

  По прибытии в город авантюристка первым делом совершила налет на швейные мастерские и лавки с дамскими аксессуарами: она уже устала выглядеть, как дочка небогатого фермера. И не важно, что для Кины МакКарти, в отличие от графини Камиллы д'Арбуццо, настоящим родителем был как раз самый натуральный фермер Хоган: сохранив память и любовь к самому лучшему ирландскому деду, она давно переросла ту жизнь, что для него была нормой. Но это была не единственная причина стремиться выглядеть обеспеченной леди: во-первых, встречают по одежке, а, значит, и к игре на хорошие деньги допускают тех, кто выглядит соответствующе, а во-вторых, чего уж греха таить, хотелось показаться перед Кейт красивой, нарядной и чего-то достигшей.
  Все про все вышло на полторы сотни, и Кина никак не могла для себя решить, много это сейчас, или мало. С одной стороны, достойный наряд стоил в три раза дороже, с другой – такие расходы сейчас проходили по гарфе «чрезмерные». Как бы то ни было, нынешний ее вид был вполне респектабельным, и пока что с тратами на себя, любимую, можно поуспокоиться. Переночевав в гостинице и приняв, наконец, горячую ванную, картежница впервые за долгое время сладко выспалась и наутро, купив подруге подарки, отправилась по указанному адресу.
  Там ее ждало форменное разочарование: мисс Уолкер уже давно выбыла, не оставив обратного адреса. Кина предполагала, что девушка уехала в Джулесбург, о чем рассказывала в одном из последних писем: кажется, это была какая-то глухая провинция, где не было ровным счетом ничего. Расстроенная, девушка все же поблагодарила домовладелицу и немного побеседовала с ней о подруге: хотелось знать, чем и как та жила. После разговора она вернулась в номер, гадая, что предпринять, когда все планы внезапно полетели псу под хвост.

  Самым очевидным решением было поехать в этот Джулесбург, но тут таилось немало подводных камней: отправиться туда сейчас же значило оказаться на месте практически без денег, к тому же не имея ни шанса пополнить кошелек за счет местных простофиль. Сколько там удастся заработать, десять долларов за неделю? Это даже не смешно! А, значит, перед поездкой следовало или немного подзаработать, или наведаться-таки в Батон Руж.
  Насчет последнего ныне мисс МакКарти испытывала некоторые сомнения: все же сейчас она была при деньгах и смертельной необходимости для визита в банк не имела, так что можно было пока что резерв не трогать и успокаивать себя тем, что всегда есть сумма на черный день. С другой стороны, пара откровенно неудачных игр подряд, и можно ставить крест на любых начинаниях. К тому же дорога до Батон Ружа это и деньги, и время, причем время во все том же финансовом плане: накладные расходы и практическая невозможность заработать.
  В итоге толчком для решения послужил совершенно иной повод: девушка поняла, что в сезон снова вернется на Запад, полный опасности и от рождения достойных и честных людей. А, значит, случись что, опять придется наматывать мили до Батон Ружа. Лучше уж перевести их в другой город, куда добираться будет ото всюду ближе: да хоть в тот же самый Канзас-сити. Тогда можно будет оперативно и снимать деньги со счета, и пополнять его – нет, ну а вдруг все пойдет так прекрасно, что появятся излишки?
  Еще раз взвесив все pro e contra, авантюристка спрогнозировала ближайший месяц так: сначала в Батон Руж, оттуда – в Омаху. В городе можно немного поиграть, чтобы вспомнить былое и прощупать публику, а оттуда направиться в этот самый Джулесбург. Правда, к тому времени будет уже вторая половина декабря, и погода не будет располагать к путешествиям, но железной дороге, кажется, заморозки и снегопады не страшны. Добравшись и свидевшись с Китти, можно уже будет планировать путешествие дальше, в тандеме или, если подруга уже остепенилась и обзавелась мужем и кучей голопузых ребятишек, снова одной-одинешенькой.

  Определившись с ближайшими намерениями и сыграв самой себе на гитаре коротенький победный марш, Кина решила предварительно закрыть в Сент-Луисе все возможные дела: сходить на почту за накопившимися письмами от Кейт и зайти в церковь помолиться и исповедоваться в накопившихся с самого Техаса грехах – давно пора, да подходящих церквей давно не попадалось, одни протестантские. К несказанному огорчению ирландки, писем для нее не было. Однако ж работник, видя, как грустит посетительница, порылся у себя в закромах и передал девушке то письмо, которое она присылала последним, с указанием писать в Сент-Луис. К тому же – картежница это вовсе не помнила, вместе с посланием в конверте оказались полсотни долларов: ценное подспорье в трудные дни, которое как раз можно пустить на дорогу до Банка.
  Попрощавшись с предупредительным юношей, мисс МакКарти дошла до «Маркграфа», убедившись, что там корреспонденции тоже нет, и отправилась в прекрасный поздний осенний парк: отдохнуть до начала службы. Но, как на зло, все мысли были вовсе не о Боге, а о мисс Уолкер. Авантюристка пыталась понять, могла ли ей писать подруга, и, если да, то куда? В последующих письмах, что она стабильно направляла в Джулесбург, обратного адреса, ясное дело, не указывалось, но могла же Китти догадаться писать в ответ? Или все дело в деньгах? Вряд ли в этом Джулесбурге есть, где заработать: все живут наверняка в основном как в средневековье, натуральным обменом. Правда, у Кейт должен был остаться мешочек с драгоценностями – последнее, что ныне осталось от прежней Камиллы, но, быть может, подруга не решалась их продавать? Красотой ли восхищалась, на черный день берегла – варианты разные могут быть.
  Убедив себя в том, что в отсутствии писем вины Кейт нет, ирландка неспешно пошла в церковь, раздумывая, стоит ли в маршрут заложить еще визит на дедушкину могилку. Навестить хотелось, а вот терять много времени – нет: приняв решение, мисс МакКарти хотела действовать. В итоге она решила отложить решение до Батон Ружа: там уже можно узнать, когда ближайший пароход с остановкой в Муншайне, или, если его нет, какие возможности есть добраться по суше. Если все слишком долго, то придется отложить поминки на следующий раз, но если есть возможность, есть шанс… Кине так хотелось поделиться наболевшим, излить душу, пускай даже могильному кресту!

  После церкви Кина снова вернулась на почту: ей пришло в голову, что являться без приглашения, как снег на голову – дурной тон. Отписав, как соскучилась, и о том, сколько всего довелось пережить, Кина предупредила, что планирует заехать в гости во второй половине декабря, и попросила подумать: готова ли Китти воспользоваться ее давешним предложением. Если да, то все в силе, если нет, то и ничего страшного, главное – увидеться после двух лет разлуки и рассказать друг другу все, что было за эти годы.
  Теперь, решив все вопросы, можно было отправляться на вокзал, брать билеты до Батон Ружа. Конечно, придется пока смириться со вторым классом, но это же мелочь, верно? Она, как ни крути, внучка своего деда, и, как самая на стоящая «шомызатица», способна на все, от небес и до земли, и выдержит все. Снова второй класс? Ее не сломал Эллсворт, о чем печалиться теперь? Ведь впереди – новая дорога в неизвестность и, дай Святая Дева, приятная встреча.

  В этот раз ты путешествовала на пароходике вторым классом, то есть спать пришлось не в каюте, а на палубе. Ну, палуба, конечно, была не открытая – под крышей! Там стояли стулья и лежанки, была осень, и пассажиров наблюдалось не очень много, да и сам пароходик был небольшой – старый, грустный. Даже гудки у него были какие-то жалобные.
  "Что, отживаю я свой век?" – чудилось тебе в его гудках, в плеске воды о борта. – "Ну поработаю еще, пока на слом не отправите. И он работал – стучала машина, валил дым, мили проплывали мимо.
  Зато и стоил весь путь до Батон Ружа каких-то двадцать три доллара – потому что по течению быстрее. Люди на пароходе обсуждали всякую всячину, но к тебе в твоем довольно дорогом дорожном платье никто не подходил. Парочка молодых людей увлеченно рубились в карты, но ты даже не стала к ним подходить – там явно играли на никели.
  Плаванье заняло примерно неделю – было пасмурно и прохладно, временами дождь прогонял тебя с палубы под навес, и там ты дремала, завернувшись в шаль.
  Или читала.
  Этот маленький пароходик был почему-то чертовски умиротворяющим. Да, он был старый, ветхий, с облупившейся краской, а капитан был весь седой, тощий старикан в соломенной шляпе с обгрызенным краем, но было в нем что-то... что-то надежное, как в стареньком пони. Ничего с ним не могло случиться, понимаешь? И с тобой ничего не могло случиться, пока ты на борту.
  И не случилось.

  Ты сошла в Батон Руже, заселилась в гостиницу и пошла в банк.
  Приказчик в банке был новый – немолодой, но бодрый мужчина лет тридцати пяти. И ты испугалась, что он не выдаст тебе денег, потому что у тебя не было ни выписки, ни чековой книжки – они пропали вместе с бумагами в Эллсворте. Как ты докажешь, что ты – Кина МакКарти? Но... кто-то в банке мог ведь тебя помнить.
  Когда ты представилась и сказала, что хочешь обналичить счет, клерк подумал и как будто что-то вспомнил.
  – Мисс Кина МакКарти... – сказал он. – Мисс Кина МакКарти... Ну конечно! Конечно!
  Он пошуршал бумагами за стойкой.
  – Мисс МакКарти, сумма большая... можем пройти в отдельный кабинет, – добавил он потише и облизнул губы. – Для конфиденциальности.
  Тебе это не понравилось.

  Он вышел из-за стойки, открыл перед тобой дверь, провел по коридору и завел в какую-то комнатку. Там был стол, заваленный бумагами, и кресло. Комната не была похожа на комнату для посетителей. Скорее что-то вроде не до конца разобранного архива.
  – Садитесь, пожалуйста, прошу! – сказал он. – Меня зовут Тодд Уинсли.
  Он был явно с севера.
  – Просто понимаете, – сказал он. – На вас выписан ордер. В смысле, в Новом Орлеане. И я должен сообщить о вашем появлении дежурному офицеру в гарнизоне. Но мне, честно говоря, не хочется этого делать. Никакого смысла в этом нет. Ваш счет заморожен. Но конфисковать деньги до суда они не имеют права. Поэтому для банка будет лучше, если до него дело не дойдет, правильно? Правильно.
  Он пожал плечами.
  – Так что... так что... я подумал... Да! Но с другой стороны я совершаю должностное преступление. Верно? несу ответственность. Что мне не нравится. Так что я подумал... Так что я подумал, сто пять долларов – вот сколько я заслужил. Десять процентов от суммы на счету. Ну, сто, только потому что вы леди. Дайте мне сто долларов наличными – и я никому ничего сообщать не буду.
  Ты сказала, что это чушь. Что он врет. Что ты...
  – А вот ваш портрет, – сказал мистер Уинсли и показал тебе... листовку с портретом. Портрет был скопирован с одной из ваших с Мишелем общих фотографий, которые вы сделали сразу после свадьбы – была тогда такая мода. Ты её узнала.

  ***

  Ты сделал вклад в банк весной 1866 года. Весной 1867 года, уже после введения закона о военной администрации, банк послал тебе почтовое уведомление о накопившихся на твоем счету процентах.
  Оно пришло на адрес, который ты указала – Вилла Дарби.
  На плантации в это время из белых был только управляющий. Он очень удивился, потому что никакие письма туда не поступали, и переслал его на адрес, по которому жил хозяин. И поскольку твои родители уже давно жили с Мишелем, а корреспонденцию в доме первым разбирал он, письмо пришло ему.
  Он не сразу понял, кто такая Кина МакКарти, и не догадался бы, если бы не вспомнил про твоё письмо, которое ему за сто двадцать долларов продала Мария Лаво – жулик жулику всегда окажет услугу, так сказать. Мишель очень долго соображал, за каким чертом тебе могло понадобиться указывать в качестве адреса Виллу Дарби, но потом пожал плечами и подумал: "А какой еще?"
  Потом Мишель посмотрел на счет... и не хило так струхнул. "У моей жены," – подумал он, – "откуда-то тысяча долларов... в банке... Откуда бы?" Твои украшения столько не стоили. Это могли быть деньги, полученные тобой за шпионаж... но... как она ими распорядится.
  У него были к этому моменту кое-какие планы, с довольно тонкими местами... как было бы хорошо если бы его жену наконец поймали и как-нибудь по-тихому посадили лет на десять. Закрытый суд военным трибуналом, без помпы, без журналистов... быстренько... Он за это время с ней разведется. Может, женится снова...
  Да, он так и решил.
  Тогда он пошел к военному губернатору и сказал, что у него есть сведения по поводу местоположения его супруги, обвиняемой в убийстве брата в 1864 году. Тому это было не очень интересно, но когда он узнал, что речь идет о тысяче дооооолларов...
  И Мишель предоставил портрет.

  По делу выписали новый ордерок, отправили его в Батон Руж и приложили к нему портрет. Обклеивать город твоими портретами не стали (все в это время были озабочены ку-клукс-клановцами, чтобы из-за какого-то убийства времен войны делать стойку), но в банк сообщили и попросили предупредить.
  И теперь...
  – Саломея, – сказал Мишель вслух. – О'Ши. Хм...
  А потом подумал: "Господи, я бы всю жизнь жалел, что женился на этой ирландской девчонке, которая мнила себя графиней. Если бы не возможность прибрать к рукам Виллу дурака-Дарби. Она, конечно, крови мне изрядно попортила, но зато... зато я многому научился в этом браке. Нет. Жена была плохая. Но у умного человека все идет куда надо, так или иначе. А идея жениться – хорошая. Женюсь снова обязательно. Женитьба держит мужчину в тонусе."
  Помнишь, когда-то ооооочень давно ты так хотела, чтобы Мишель Тийёль стал склонен к авантюрам.
Мечты сбываются. Он стал. Благодаря тебе.
  Но, наверное, тебе тогда все же чего-то еще не хватало до настоящей леди. Потому что при этом он не стал лучше. Неееет. Намного хуже.

***

  – Как по мне вы в жизни красивее, – сказал Тодд пожав плечами и хмыкнул. – Но это не моё дело. Я вам предлагаю, по-моему, честную сделку. Откажетесь – я запру вас в этом кабинете и пойду позову солдат. Попробуете сбежать – ну, бегите, я все равно им сообщу. Поймают вас или нет... мне все равно, в общем-то. Выбирайте.

  За время путешествия на пароходе мисс МакКарти одолела легкая тоска – свободное от чтения и покера времяпрепровождение способствовало размышлениям, а само плавание навевало воспоминания о недоброй памяти «Султанше». И пускай маленький «Комет» ни капли на нее не был похож, внушая доверие и уверенность, как старое любимое кресло в саду, дурные воспоминания нет-нет, да давали о себе знать. Однако ж большей частью времени Кина, то ежащаяся от холода в углу, то флегматично облокотившаяся на перила и смотрящая в даль, вспоминала семью и родную плантацию Дарби.
  Каждая миля приближала ее к Новому Орлеану, с каждым часом она была все ближе к дому – и, тем не менее, оставалась от него также далеко, как если бы была в Калифорнии или даже в Старом Свете. Где-то там, уже не столь далеко, папа пьет вино и вспоминает, как брал Веракрус, мама вышивает и что-то тихо напевает себя под нос, подросшие Роб и Кэт – какие же они сейчас? – тоже наверняка что-то делают: играют, наверное, или учатся. А сама Вилла, наверное, стоит как стояла, только чутка обветшав и став потемнее. Правда, где-то там же есть еще и негодяй Мишель, «благоверный», оказавшийся таким же подлецом, как Кареглазик… Но да и черт с ним – думать о плохом девушке не хотелось.
  И все же приходилось. До родных стен было, конечно, не рукой подать, но дорога туда была заказана если не на веки вечные, то на долгие годы – один выстрел и несколько лет тихого сбора слухов, сплетен и перекрестной информации перечеркнули всякую возможность увидеться с родными. Кина какое-то время всерьез размышляла о том, чтобы загримироваться и выдать себя за кого-то другого, чтобы повидаться с родными хотя бы на день, но была вынуждена с прискорбием оставить эту идею – слишком велик был риск, что кто-то признает ее или проговорится. Можно было, конечно, снова обратиться за помощью к Лежонам, но обременять их казалось недостойным, да и опасность, что за внезапно отправившимися в гости Дарби проследят люди Тиёля, никуда не девалась. Оставалось только ждать, когда пройдет еще несколько лет, и вся эта история крепко забудется: вот тогда, имея с собой несколько тысяч долларов, можно и рискнуть.

  Правда, все годы ожидания не смыли бы самого главного – ее руки были в крови родного брата. Она сама не могла простить себя за убийство – простили бы ее папа и мама? Мисс МакКарти крепко в этом сомневалась. Стоило ей только представить, как Фил и Флора осуждают ее за тот истеричный выстрел – ладно, выстрелы – как сразу же хотелось уехать на край света, лишь бы не слышать слов обвинения и не видеть боли в глазах родителей, лишившихся одного ребенка по милости другого. Это осознание висело камнем на шее, и избавиться от него Кина не могла.
  Этот груз совести давил немилосердно, стоило вернуться в мыслях к нему. Его хоть как-то могла облегчить исповедь и отпущение грехов, но… Изначально картежница направилась в базилику Святого Луи в надежде, что строгая величавость кафедральной церкви настроит ее на душеспасительный лад, но слишком большое количество прихожан заставило ее замкнуться в себе и так и не решиться ни на что, кроме молитвы во здравие родни и всех тех добрых людей, что она встретила на пути.
  Только после прогулки по городу и короткой беседы с одной леди мисс МакКарти решила снова попробовать позаботиться о своей душе, на сей раз остановив свой выбор на расположенной на окраине церкви Святого Патрика. С ирландским священником говорить о… сомнительных грехах будет проще. Собственно, так оно и оказалось: отец О’Рурк умел и слушать, и поддерживать, и не выражать гнев от порочности прихожанки. Исповедавшаяся и в своем сомнительном с точки зрения закона амплуа, и в запутанной истории с купчей, и в прелюбодеянии, мисс МакКарти получила отпущение грехов и вернулась в номер практически окрыленной. Практически – потому что так и не нашла в себе сил сознаться в главном грехе. Может быть, если бы она жила здесь, то визит на третий-четвертый и смогла бы открыться святому отцу, но вот так вот сразу рассказать о том злополучном дне было выше ее сил.

  …В Батон Руже авантюристка решила не откладывать основное дело на потом, твердо решив для себя, что сначала разберется с делами финансовыми, а потом и со всем прочим. Вот только с самого начала все пошло не так, как она могла бы ожидать. Следуя за клерком, настороженная и вся подобравшаяся девушка гадала, какие могут быть неприятности, и готовилась открещиваться от любых обвинений и подозрений. Но реальность снова – в который уже раз? – оказалась страшнее самых изощренных домыслов.
  От слов управляющего сразу пересохло в горле, закружилась голова так, что если бы девушка не сидела, то наверняка бы упала. До нее не сразу дошло даже, что именно предлагает мистер Уинсли – в голове набатом билась мысль, что ее арестуют, осудят и отправят в тюрьму. Держа в руках листовку с портретом, Кина переводила расширившиеся глаза с бумаги на управляющего и обратно, чувствуя, как ее колотит крупная дрожь. Уинсли пришлось повторить свое предложение еще раз: только после этого бледная, как полотно, картежница торопливо закивала, потянувшись за деньгами. Дважды уронив кошелек, девушка дрожащими руками отсчитала купюры и протянула их улыбающемуся мужчине. Десятку тот вернул: как оказалось, мисс МакКарти, сбившись со счета, передала ему лишнее.
  - Я-а-а… могу идти? – едва нашла она в себе силы выдохнуть.

  Получив разрешение, девушка вихрем вылетела из банка, одержимая одной только мыслью – бежать куда подальше, лишь бы не попасться в цепкие руки федерального правосудия. Калейдоскопом ей представлялись картины, то как она в рванине съеживается в сырой камере, тщетно пытаясь сохранить тепло, то как прижимается к стене, смотря в жерла винтовок расстрельного взвода, то как под улюлюканье толпы поднимается на виселицу. От таких мыслей она только ускоряла шаг и уже чуть ли не бежала, провожаемая недоуменными взглядами горожан.
  «Прочь, прочь отсюда! В Омаху, в Канзас, в Калифорнию, куда подальше, на ближайшем же пароходе! Скорее, не приведи Господь, меня узнает кто-то из солдат янки, и тогда беда! Благословен будь, Боже, за то, что я откупиться смогла, аллилуйя! А теперь скорее, скорее, вдруг меня уже ищут? Не хочу в тюрьму, не хочу на плаху! Прочь, прочь! Только бы не разрыдаться! Держись, Киночка, держись, родная! Мне бы хотя бы Луизиану покинуть, а там проще будет! Только бы успеть, и ноги моей здесь не будет! Святая Дева, святой Христофор только бы получилось! За что, ну за что мне такое наказание? Чем я провинилась перед тобой, Отец Небесный, что ты мне посылаешь одно испытание за другим?».

  …Уже позже, когда опасность быть пойманной станет призрачной и когда Кина успокоится, она найдет ответ на свой самый животрепещущий вопрос, и будет долго истерично смеяться. Деньги у Лэроу были взяты неправедно, и вот теперь она осталась вовсе без них, имея только жалкие полторы сотни долларов и себя саму: фактически то, с чем отправилась в путь от самого замечательного ирландского дедушки, светлая ему память. За Марко она, наверное, расплатилась Кареглазым, за алчность – Салиной, и вот теперь настал черед нового греха. И вот теперь, быть может, она очищена тяготами земными от прегрешений, и может продолжать свой путь чистой, только самой решая, как жить и что делать.
  Но даже осознавая все это, Кина не собиралась отказываться от единственного источника к существованию – карт. Она решила, что постарается для начала играть так, чтобы хватало в первую очередь на проживание, пополняя запасы лишь незначительно: риск ей ныне противопоказан. Возникла у нее и еще одна мысль: раз на Среднем Западе в зимнее время большинство неместных разъезжается, то и источник прибыли уменьшается. А, значит, на зимний период не помешало бы найти работу: в Омахе ли, в Канзасе ли. Для себя авантюристка видела только один логичный вариант – стать журналисткой. В конце концов, чем она хуже того же вечно пьяного редактора из Салины, как там бишь его? Языком владеет, писать грамотно умеет – почему бы не взять перерыв и не прекратить на несколько месяцев колесить по стране?
  Мысль выглядела здравой, но до ее реализации надо было все равно съездить в Джулесбург к Китти – повидаться хоть с кем-то, с кем можно поделиться наболевшим и поплакаться на плече. Однако ж теперь к поездке следовало отнестись более внимательно в финансовом плане: предварительно поиграть так, чтобы по возвращении из глуши в кошельке оставались хотя бы те же полторы сотни. Тогда уже можно будет хоть как-то планировать будущее и иметь некий резерв, к которому можно обратиться в случае нужды.

  А еще Кина будет себя корить за трусость и готовность расстаться с непросто полученными деньгами. Подавшись панике и утратив способность мыслить рассудительно, она даже не подумала о том, что могла бы превратить этот процесс в свой бенефис, как шпионки Конфедерации, и перетянуть общественное мнение на свою сторону. Этим она могла убить двух зайцев: превратить убийство из гражданского преступления в боевые действия, а заодно нанести оплеуху репутации Мишеля – после того, как все узнали бы, что он практически сдал солдатам собственную жену, на его карьере можно было бы ставить крест: ему бы никто даже руки не подал, не то, чтобы проголосовал. Но страх оказался сильнее гласа разума, и сделанного воротить было нельзя: сейчас, по крайней мере.
  Оставалось только надеяться, что Омаха ее не разорит, а Китти с подругой не переедут, не оставив после себя и следа, да уповать на то, что Божьи испытания наконец закончились.

  В конце осени 1867 года ты прибыла в Омаху, еще не зная, что этот город будет для тебя очередным испытанием. Не таким, как Эллсворт, но и не самым простым.

  Чуть освоившись и разглядев, что это за город, ты поначалу удивилась, что вы с Лэроу ни разу не были здесь. Но позже, поняв, в чем его суть, ты осознала, почему Лэроу в такой город поехал бы только из-за крайней нужды в средствах. Но обо всем по порядку.

***

  Неизвестно, сдержал ли свое слово мистер Уинсли или же вообще не собирался заявлять в полицию, но путешествие твое на север по реке прошло без проблем. Поначалу было страшновато, что где-нибудь по телеграфу (телеграф вдоль реки после войны уже отремонтировали) отстучали: "Схватить! Задержать! Препроводить!" – и на очередной пристани на борт поднимутся солдаты или крепкие ребята со значками и давай разглядывать, а не затаилась ли среди пассажиров ни жива, ни мертва молодая леди с тяжким грузом на душе? Но ничего подобного не произошло, и даже напротив – приветливый молодой стюард (некоторые из дам, обитавших у тебя в голове, даже отметили, что он очень ничего) заботливо принес тебе плед и горячий чай из буфета, успокоил, что машина хорошая, рулевой аккуратный, а капитан – разумный. Так и вышло – ничего не случилось ни с тобой, ни с пароходом.

  От Сент-Луиса ты добралась на паровозе до Сент-Джозефа, а оттуда, вдоль Миссури – до паромной переправы напротив Омахи. И если пароходы тебя пока все еще пугали, то поезда наоборот навевали своим стуком и грустными пронзительными свистками что-то вроде умиротворения. В вагонах первого класса стояли железные печки, дрова в них приятно потрескивали. Единственное, что омрачало твой путь – вагоны рестораны только-только начали появляться (ты прочитала об этом достижении компании Пульман в газете), и маленькая "Ганнибал и Сент-Джозеф" не могла себе их позволить, так что есть приходилось в станционных буфетах, а еда там была такой, про которую даже в рекламе зазорно было бы написать "высшего качества". Зато путешествовать на поезде было очень быстро.
  В общем, у тебя возникло ощущение, что жизнь налаживается и... и поначалу так оно и было.

  Собственно, почему ты поехала в Омаху? Все говорили, что там много играют в карты даже зимой. Причина этому была проста – из Омахи на Запад тянули железную дорогу, там располагалась штаб-квартира генерала Доджа, и было много железнодорожных рабочих, а у рабочих, как известно, главным развлечением были выпивка и карты, и играли они настолько часто, что покерную колоду даже в шутку называли "Библией Железнодорожника".



  Поначалу тебе показалось, что Омаха – примерно такой же город, как Канзас-Сити, просто на другом берегу реки, а еще – что дым тут пожиже, а труба пониже. Отчасти это было верно – города эти возникли почти одновременно, с разницей в один год, но Канзас-Сити был ближе к гигантскому Сент-Луису и развивался быстрее. Если в Канзас-Сити трех- и четырехэтажные здания кирпичные здания были в порядке вещей, хотя большая часть города и оставалась деревянной, здесь было не так, и выше второго этажа домов почти не наблюдалось. Вернее, их было два – Херндон Хаус и Коззенс Хаус.
  Херндон Хаус был стоявшим на холме четырехэтажным отелем, построенным одним из основателей города, доктором Джорджем Миллером. Как раз его облюбовала для штаб-квартиры Ю-Пи, и все номера там были выкуплены.

  Коззенс Хаус был трехэтажным отелем на сто двадцать комнат, и построен был в пику Херндон Хаусу совсем недавно, буквально этим летом. Рассказывали про это такую любопытную история. В мае месяце на город обрушился ураган. В Херндоне в это время находился Джордж Френсис Трейн – человек, который наладил сообщение чайными клипперами между двумя побережьями вокруг мыса Горн, а теперь продвигавший трансконтинентальную железную дорогу. Трейн, находившийся во время урагана в гостиной, приказал парнишке-негру встать у большого окна, чтобы если стекло выдавит ветром, оно упало не на солидных людей, а на коридорного, а тот возьми и откажись! "Я не раб", и все такое. Железнодорожник пришел в ярость, и в тот же день заказал строительство другого отеля, обошедшегося ему в шестьдесят тысяч долларов и построенного за шестьдесят дней! Отель этот, впрочем, он сдал одной Нью-Йоркской конторе, которая им и управляла.


  Номера в Коззенсе показались тебе безбожно дорогими, и ты въехала в небольшой отель на другом конце города, сильно попроще. Но посмотрев за первую неделю на эти отели и на здешнюю публику, ты поняла, что Омаха-то покруче Канзас-Сити будет.
  Для людей неопытных строительство железной дороги выглядело, как толкотня мужиков с лопатами и кувалдами. Но Найджел Куинси на "Султанше" что-то тебе про это рассказывал, и в памяти всплыла цифра: триста специальностей. Для строительства дороги требовались не только рабочие руки – нужны были обходчики и плотники разных видов, землемеры и геодезисты, кузнецы и механики, строители и проектировщики – всех не перечесть, причем большинство из них не имели прямого отношения ни к паровозам, ни к вагонам. А также вербовщики всех этих людей, клерки, кладовщики... Дорогу строила целая армия, в которой сражается только половина, а вторая половина её кормит, обшивает, подковывает и снабжает всем необходимым. А в случае трансконтинентальной дороги – еще и охраняет: братья Кейсменты, отвечавшие за безопасность, содержали целую роту крепких ребят, которые в летние месяцы отгоняли индейцев, а в зимние... в зимние вместе со всеми остальными должны были где-то жить и как-то развлекаться: железная дорога, конечно, распускала большинство бригад, но опытных специалистов не увольняли – слишком большие суммы были на кону с тех пор, как с Запада на Восток из Калифорнии потянулась вторая дорога: Сентрал-Пасифик. Железные дороги ведь получали землю в собственность вокруг полотна, а потом продавали её за бешеные деньги, поэтому если одна компания строила дорогу медленнее, акции её падали, а если быстрее – росли, а у конкурента падали. Квалифицированные железнодорожники были люди небогатые, но и не бедные – простой шпалоукладчик получал около 35 долларов в месяц, а квалифицированные работники – побольше: кто-то под пятьдесят, кто-то под семьдесят, кто-то – сотку с верхом. Омаха была тем самым местом, где вся эта публика скапливалась зимой, чтобы весной начать новый бой с ребятами из Си-Пи. И конечно, Омаха давала им возможность оттянуться.

  В первый же день тебя предупредили, куда приличной даме ходить в этом городе не надо (но ты, конечно же, пошла) – на Жженку. Жженкой назывался самый известный район притонов на среднем Западе. Если в "Аде-на-Колесах" на три тысячи мужчин приходилось шестьдесят женщин, и большинство из них были танцовщицами, чьими-либо женами или держали какой-либо бизнес, то в Омахе на пятнадцать тысяч жителей было несколько сотен проституток. Увы, большинство из них были не роскошными дамочками, а ютились в убогих дощатых хижинах, выросших целыми аллеями. Час там стоил меньше пятерки, посетители были грубы и чаще всего пьяны, а сутенеры – еще грубее. Были, конечно, и заведения посолиднее, но – меньшинство.
  Игорные заведения (нередко сочетавшие под одной крышей сразу три порока – кабак, бордель и казино) также разнились по уровню. Никто никогда не пытался запретить в Омахе ни проституцию, ни карточные игры – город буквально купался в них: найти карточный стол и партию в Омахе было проще, чем корову в Техасе. Но ты быстро поняла, в чем подвох – город стриг с этих заведений приличные деньги, и заведения перекладывали поборы на игроков. Здесь надо было либо платить за вход, либо фишки обналичивались с комиссией. Были, конечно, заведения, в которых таких правил не придерживались: но кассу они делали на дешевом алкоголе, и если тебе не улыбалась возможность перекидываться картами с упитыми обрыганами, приходилось играть где-то в другом месте.

  Город, естественно, раскололся на две половины: большую, которая считала, что пускай за опущенными шторами творится что угодно, пока за с этого в казну набегают налоги, а на них строят школы и мостят улицы, и меньшую, которая придерживалась более традиционных для девятнадцатого века взглядов. Поэтому твоя сказочка о том, что ты ехала проездом
за наследством тут не пригодилась: вторые в неё бы не поверили, первым же было наплевать.

  Для начала ты решила разузнать, а что насчет музыки? Ты стала спрашивать, нельзя ли поиграть на гитаре для публики, и узнала, что можно! Пятнадцать баксов за выступление! Только оказалось, что пятнашку эту тут тебе не платят, а... берут с тебя за возможность выступать. Это был, мягко говоря, неприятный сюрприз. Конкуренцию тут составляли либо эффектные (хотя и зачастую бесталанные) певички, на концерты которых приходили не столько слушать, сколько глазеть и зубоскалить, либо хорошо сыгранные ансамбли – а их пятнашка вполне устраивала: репертуар и технология проходочки со шляпой между столиками у них были отработаны. Ты же умела неплохо играть, но зарабатывать на этом было немного другим умением.

  Решив пока что отложить гитару на крайний случай, ты разузнала, какие заведения больше всего соответствуют твоим скромным пока что финансам, и начала играть в карты.
  В первый день ты выиграла немного, во второй – совсем чуть чуть, а на третий (была суббота, народу за столы набилось порядочно) – с тобой первый раз в жизни случился ап-свинг. Ап-свинг – это когда тебе много раз подряд приходят настолько крутые карты, что ты выигрываешь сдачу за сдачей, а все думают: "Ну теперь-то она точно блефует!" А тебе все везет и везет. Не уверен, что в двадцать один год ты знала, что такое множественный оргазм, но вещи это были в чем-то похожие. Первый ап-свинг в серьезной игре ощущается, как будто тебя Бог поцеловал в макушку и сказал ангелам: "Ну-ка, парни, накидайте Кине тузов с королями! Мы ей все задолжали за Эллсворт!"
  За вечер в двух разных заведениях ты выиграла шестьсот долларов, жалея, что пару раз побоялась своей удачи, а за следующий – еще пятьсот.
  К сожалению, Лэроу не успел тебе рассказывать, в чем проблема, и что это штука поопаснее хорошего "Кавалериста" за столом. А проблема с ап-свингом заключалась в том, что вещь это была наркотическая, и если ты испытал его однажды, ты не можешь этого забыть и не можешь его не ждать. И ощущение, что удача была да ушла, что ангелы улетели по своим ангельским делам – чертовски болезненное, как будто любимый папа помогал, а потом вдруг нет его – и ты опять одна.

  После первой недели ты купила новую шляпку (по явно завышенной цене, но очень хорошую!), переехала в Коззенс и посетила "театр". Показалось, что Омаха – это карточный рай.
  Но пока ты присматривалась к этому недоброму городу, он тоже присматривался к тебе и думал, как бы тебя поддеть.

***

  Бесплатный сыр бывает либо в мышеловке, либо... либо в том месте, где его раздают, очень быстро оказывается чертовски много мышей. И тут их было много еще до тебя.
  Но нет, даже не так.
  В Омахе было просто невероятное количество шулеров на квадратный дюйм зеленого сукна!!!

  С ними боролись? Да, весьма сурово! Их выгоняли. Их не пускали в нормальные заведения. Случалось, что их били. Привело ли это к тому, что они исчезли? Нееееет. Это привело к тому, что выжили самые крутые.
  В Техасе мухлевали в одной игре из двадцати. В Канзас-Сити – в одной из пяти. В Эбилине – в одной из десяти.
  В Омахе, похоже, мухлевали в каждой второй игре, где стек был выше сотни.

  Было ли в этом городе что-то хорошее? Да, тут было неплохо с безопасностью. В неблагополучных заведениях случалась поножовщина, а в переулках возле Жженки могли и голову проломить кому-нибудь и пулю в спину всадить. Но у маршала был неплохой штат помощников, а в нормальных заведениях все обязаны были сдавать оружие (леди обычно, не обыскивали, так что ты вполне могла носить с собой пистолетик, хотя лучше было не рисковать – запрет был строгий), поэтому стрельба за столом была чем-то из ряда вон выходящим.

  И что же, местные шулера сразу же оставили Кину МакКарти без средств к существованию? Нет, конечно – они были опытные ребята, видели, что ты следишь за ними, и обманывали нечасто (хотя обидные происшествия случались). Но игра с такими противниками была чертовски утомительной, тем более, что в одиночку тут не работали – шулера не садились за стол без шилла, а некоторые – без парочки. Попробуй уследить за двумя профессиональными кидалами, которые прошли Великие Реки, Калифорнию или притоны Нового Орлеана. А если уследила – попробуй за тремя!
  К концу первого месяца твой капитал плавал вокруг отметки в тысячу долларов и выше все никак не поднимался. После первого успеха была полоса ровной игры: то вверх, то вниз в пределах нормы. Конечно, ты выходила в небольшой плюс, но неприятно била по кошельку комиссия – она заставляла рисковать. Заядлые игроки среди железнодорожников (хотя среди них было много опытных игроков, не то что среди переселенцев) не играли каждый день – они приходили пару раз в месяц рискнуть, а в остальное время рубились друг с другом по маленькой "на квартирах", так сказать, в тесном кругу, а в заведения шли играть, твердо решив либо выиграть, либо спустить с рук все до цента. Но ты, придя и оставшись при своих, оказывалась в минусе, и чем крупнее была игра – тем больше минус. И вот эти-то вечера, когда карта не шла, а ты не совершала ошибок, но в итоге все равно проигрывала "банку", выматывали сильнее всего.
  Кроме того, после первого успеха, ты начала жить... не будем называть это на широкую ногу, но пороскошнее, чем раньше: переехала в Коззенс (сервис там, конечно, был, не хуже, чем в Чикаго!), обедала в хорошем ресторане, ходила к лучшему (и единственному хорошему по меркам Нового Орлеана) парикмахеру в городе, и не могла отказать себе в единственном цивилизованном развлечении здесь – спектаклях в холле Херндон Хауса на холме.

  Через два месяца ты почувствовала себя уставшей. Прошел День Благодарения, пролетело невеселое Рождество в номере отеля надине с бутылкой. Ты решила развеяться! Во-первых, найти Кейт Уолкер, а во-вторых, действительно попробовать себя в журналистике.
  На какое-то время забыв про Кейт, пока обустраивалась на новом месте, ты вдруг увидела карту Ю-Пи в газете – оказывается, до Джулесберга дорога-то уже дошла! Всего-то и надо – сесть на поезд! А потом поняла, что и ехать не надо – есть же телеграф! Письма-то могли и потеряться, могли и невовремя прийти, но телеграмма же быстро идет! Если Кейт там, то сразу и отстучит, так мол и так, приезжай. Или: "Уж лучше я к тебе."
  Но на телеграмму никто не ответил.
  Когда ты приехала в Джулесберг, он оказался крохотным даже не городишкой, а поселком с одним отелем посреди голой прерии – тоскливым, скучным и грязным. Были видны следы лагеря, который окружал город этим летом, а теперь сгинул. Осталась огромная гора мусора (битого стекла, коровьих костей, золы, грязных опилок и разбитых бочек) да разровненные места под палатки на той площади в несколько акров, где останавливался "Ад-на-Колесах". В отеле тебе сказали, что никакой Кейт Уолкер тут нет и никогда не было, а если и была, то уехала. Ты поспрашивала разных людей, но никто ничего не мог сказать, пока ты не натолкнулась на двух прачек, несших куда-то корзины с бельем. Они охотно остановились посудачить с тобой.
  – Да, была какая-то Кейт, только Уолкер или нет, я не помню. Девчушка такая, вроде как вы описываете, с револьвером ходила. Тогда все уже с револьверами ходили в этом Аде-то, когда он тут был. Ой, адское место, и правда, хоть и нехорошо вслух так говорить, а не отнимешь, мисс! И Кейт эта ваша с такими типами зналась, что хоть святых выноси. А где она теперь – бог весть.
  – Она еще как-то бутылкой в одного джентльмена запустила. Да, это она?
  – Ой, я не помню уже. Тут такого много тогда было, леди. А вы зачем её спрашиваете? Сестра что ли? Нет? Ну так и не утруждайтесь, ничего хорошего от таких дамочек не жди. Вы-то с виду леди приличная. А мы тут такого повидали, не приведи господь!
  – А не она повесилась тогда? – вдруг спросила озадаченно вторая прачка. – Помнишь, повесилась там одна. Её в бут-хилле и закопали.
  – Ну, ежели хотите – сходите, поищите. А нам пора! – ответила другая.
  Ты спросила, где этот Бут-Хилл.
  – Да там! – махнула рукой прачка. – Как это вы его не заметили!
  Вообще-то заметить Бут-Хилл было трудновато – это оказалось скопище холмиков рядом с тем местом, где недолгое время прожил буйный "Ад-на-Колесах". Снега не было, но грязища около кладбища оказалась непролазная. На некоторых холмиках виднелись таблички, но таблички это были не такие, как на обычном погосте. Дата тут обычно была одна, а фамилии были не всегда. Иногда добавляли короткую эпитафию. "Боб Дуглас. Любил молоденьких. Ушел молодым." "Господин из Айовы, который одолжил мне 6 долларов." "Наш приятель Старый Джеб. Наведи в аду шороху, старина!"
  Кейт ты среди них не нашла.

***

  После поездки ты прошлась по офисам газет в Омахе.
  Почти во всех тебя спрашивали, что ты знаешь о железных дорогах и готова ли жить в "Аде-на-Колесах", что ты знаешь о Кредит Мобилье и Кредит Фонсье, о рынке ценных бумаг и тому подобные вещи: этот город помешался на железных дорогах! А что ты о них знала?
  И только в одной городской газете, "Омаха Ситизен Уикли" редактор, пожилой джентльмен с бакенбардами, попросил почитать что-нибудь из твоих текстов. У тебя с собой был черновик заметки про шерифа Салины.
  – О, прекрасно! Заходите завтра, я обязательно прочитаю! – сказал он ободряюще. Его звали Джордж Рован, и тебе понравились морщинки вокруг его глаз.
  Но на следующий день он оказался занят, а через день сказал:
  – Прочитал, мисс МакКарти. Увы, не годится.
  Ты спросила, почему, и он охотно объяснил, налив тебе крепкого кофе из "редакционного" кофейника.
  – Видите ли, мисс МакКарти, все газеты рассказывают новости. И "Херальд", и "Трибьюн", и "Пионер" – все они пишут об одном и том же. Люди уже не покупают газет, чтобы читать просто новости. Люди покупают газеты, потому что чувствуют родство душ с теми, кто их покупает. Добиться же этого помогают стиль и тон. Стиль у каждого писателя разный, а тон у статьи бывает четырех видов: успокаивающий и респектабельный, обличительный и возмущенный, прохладный и скептический, воодушевленный и оптимистичный. В зависимости от того, что люди и так думают о событии, нужно освятить его одним из образов. Я в этой Салине никогда не был, и не знаю, что там за публика. Но у вас тон плавает: в начале это пугающая статья – вы рассказываете о том, что в город приезжают подозрительные типы, а еще предлагаете людям поставить себя на место потерпевших. А затем у вас: "Утро, светит ласковое солнце." Вы читателей хотели напугать или успокоить? Кроме того, заметка эта похожа на рассказ – она очень небрежная. Шерифу помогали люди города, а вы их не упомянули. Где вообще дело-то происходило, на какой улице? Ничего непонятно, я бы, прочитав такое, встревожился. Да и сама история... это не моё дело, но почему не было суда? Непонятно. Все как-то скомкано, небрежно, суетливо. Вот пишете, что шериф преступников обезвредил... а он так-то им назвался или нет? Законно действовал? Люди-то зачем читают такое? Чтобы понять, голосовать им за этого шерифа или нет. И прочитав вашу заметку, я не могу понять – она в пользу мистера Хоттса или нет. Вроде бы он молодец, а все же... больше выглядит, как мнение девушки, которой рассказали что-то про перестрелку, а она насочиняла без фактов, что в голову пришло. Двух человек повесили в пять минут, а ни имен, ни приговора – ничего нет. Может, он еще хуже, этот шериф-то? Ну и стиль... вот эти вот "локоток да не укусишь"... зачем так писать?
  Потом он отложил заметку, снял пенсне и щелкнул по бумаге пальцем:
  – А вообще вы резво пишете. Не скучно хотя бы. Только у нас такое вряд ли читать будут. Хотя интересно, что вы про преступление написали! Просто знаете... я не хочу вам это предлагать, потому что это так-то опасно для юной леди. А в городе-то не хватает, чтобы кто-то внятно написал, что на Жженке делается. Там раньше главным был некто Кроуп, но его вроде бы выдавили и он из города, я слышал, уехал. А кто теперь заправляет – непонятно. Но про такое юной леди писать не стоит. А вы чем в жизни-то занимаетесь? Вы же из Луизианы, верно? Как вас в Омаху занесло? К жениху приехали?
  Вы поговорили еще немного.
  – Знаете, пока недостатка в материале у меня нет, – сказал он. – Но если вдруг образуется, я с вами свяжусь. Скажите, где вас найти.

***

  И потянулись будни. Ты вставала, проспав завтрак, обедала, занимала себя чем-нибудь до вечера (музицировать в отеле не разрешали), шла играть. Карты мелькали по столу. Равнодушные глаза. Расчетливые цепкие взгляды. Пятна от виски на столах.
  И карты. Карты. Карты.
  Стек. Ставка. Пас. Рэйз. Ставка. Пас. Пас. Ставка. Рэйз.
  Выиграла. Проиграла. Выиграла. По нулям. Проиграла, но немного. Выиграла. Выиграла хорошо. По нулям. Проиграла.
  Перестук фишек об стойку. Дежурное: "Спасибо, мисс, приходите еще!"
  "Домой" по темной улице.

  Шорох карт.
  – Коктейль не желаете, мисс?
  Чаевые.
  Стек. Ставка. Пас. Рэйз. Ставка. Пас. Пас. Пас. Пас.
  Когда уже туз придет?
  Третья "улица". Четвертая. На пятой будет что интересное? Пас.
  Выиграла. Проиграла. Выиграла. По нулям. Выиграла. Проиграла.

  Иногда просыпался азарт, когда казалось, что начался ап-свинг. Но он больше не приходил. Ты играла хорошо, но и они играли хорошо. Вернее...
  Вернее, они не играли, Кина. Они тут вкалывали, как рабочие на железной дороге, только не руками, а головой. Но от этого работа не становилась менее монотонной и изнурительной. Они сделали себя рабами карт. У них в глазах не было огня, а было что-то холодное и пустое.

  А потом однажды ты пришла в казино и... не села играть – просто не смогла. Просто прошлась между столами, посмотрела, как жадные, холодные, нехорошие люди кидают на стол карты и фишки.

  И тогда ты поняла, почему Лэроу никогда не привозил тебя в Омаху.
  Несмотря на то, что он учил тебя игре дьявола, он тебя очень любил.

  Ты не играла неделю – думала: вот, отдохну денечек, а потом, потом, с новыми силами... Но новые силы никак не приходили: не хотелось заходить в игорный зал, почему-то казалось, что тебя там непременно стошнит.
  Но надо было собраться – ты не могла позволить себе расклеиться. Или какое там словечко было у Кареглазого с Джетро? Раскиснуть? Да, ты не могла позволить себе раскиснуть.

  Решение было очень простое, но никто тогда не сказал тебе, насколько оно плохое.

  ***

  Через неделю ты увеличила свой капитал до полутора тысяч.
  Ты входила в залу, улыбалась, слегка даже развязно, садилась за стол и играла – не очень собранно, но по привычке хорошо.
  Плохие мысли тебя отпустили. Карты надоели? Да это ж просто резаная бумага, с помощью которой можно выиграть... все можно выиграть! Безбедную старость. Месть. Билет назад домой. Виллу Дарби. Улыбку матери... может быть, и её тоже!
  Секрет-то простой – чтобы сильно напрягаться надо сильно расслабляться. Нельзя быть напряженным постоянно.

  Еще через неделю ты выиграла семь сотен в одной игре – это было ух!

  Примерно тогда же ты познакомилась с капитаном Расселом, хотя заприметила его давно.

***

  Рассел был янки, но не совсем типичный. Южане, с которыми ты разговаривала в Техасе и Канзасе, говорили, что янки – барахло, жулики и воры, но капитан Рассел был вообще из другого теста.
  Это был мощный, широкоплечий мужчина лет тридцати или, вернее, слегка за тридцать, хотя поняла ты это не сразу – казалось, что ему тридцать шесть, не меньше. Он носил гражданский костюм, но ты видела, что военное прошлое у него явно есть, и судя по всему, не в гарнизоне. Костюм у капитана был недешевый, но почему-то к нему не подходило слово "элегантный". Как будто бы можно сказать элегантный про парусник или даже пароход, но так не скажешь про паровоз.
  Он запомнился тебе, потому что как и ты, был профессионалом-одиночкой, без напарника, и вы часто пересекались в двух-трех своих "постоянных" игорных домах. Играл всегда честно и ооооочень скучно. Это был "пехотинец" в худшем своем проявлении – абсолютно бесстрастный, частенько уныло пасующий в самом начале, но очень хорошо распознававший блефы. Вы встречались за столом много раз, и всегда это было выматывающе, потому что капитан думал над каждым ходом всего лишь чуточку меньше, чем это могло бы показаться неприличным. Шла карта, не шла – он всегда играл в медленном темпе, не пытаясь никого запутать или напугать, но считал ставки очень хорошо. Как и многие шулера, он за столом работал, и работал ровно, как паровая машина в локомотиве Болдуина.
  За столом он сидел, как скала, покуривая трубку с черешневым лакированным мундштуком. Часто ты видела, как игроки за столом забывали сигару в пепельнице или потухшую трубку во рту, продолжая машинально посасывать её, но капитан, если трубка у него потухала, сразу либо откладывал её, либо раскуривал снова – он отличался внимательностью.
  Он пил сильно разбавленный виски, если был дорогой, привезенный с Востока, а если не было – не пил ничего, кроме кофе.
  Рассел долгое время казался тебе чурбаном, каких поискать, типичным холодным янки откуда-нибудь из Пенсильвании или Нью-Йорка, но однажды ты стала свидетельницей сцены, которая позволила тебе лучше понять, что это за человек.

  Вы тогда играли в заведении, которое называлось "Принц-холл", но вывеска была обманчива – это был довольно низкопробный кабак с дансингом, и публика слегка получше, чем на Жженке. Время перевалило заполноч, ты спасовала, а битва шла нешуточная. Против Рассела играли два человека – проворный мужчина в цилиндре, похожий на паука, когда он клал руку на стол, упираясь мягкими тонкими пальцами в столешницу, и еще один, с маленьким шрамчиком на губе, с невыразительным лицом и отчаянными глазами, в которых отпечаталось что-то страшное, перенесенное им, должно быть, в юности или даже в детстве. Ты еще запомнила, что у него пятно на воротничке.
  Они заспорили, Рассел говорил спокойно, но с неохотой, и ты почувствовала, что что-то здесь не так – он впервые на твоих глазах напрягся. В голосе это не ощущалось, а вот в теле да.
  – Пересчитаем карты, – сказал Рассел.
  – Сначала доиграем сдачу, – настаивал Шрамчик.
  – Да, надо доиграть, сэр! – поддакивал Паук. – Положено по Хойлу! По Хойлу же так положено!
  Но капитан бесстрастно качал головой и говорил, что посчитать можно и рубашками вверх.
  – Приятель, ты выводишь меня из себя, – дружелюбно сказал Шрамчик, улыбаясь лоснящимися губами, но безумные глаза его отражали что-то совсем иное. – Ты выводишь меня из себя.
  Он бросил быстрый взгляд на Паука, и тот кивнул.
  – Ну, давай пересчита...
  И тогда Рассел сказал тихо и глухо, с рокотом, который шел из груди:
  – Слышь, мрразь...

  Он бросил это "слышь, мразь" и тут же преобразился на твоих глазах. Ты увидела не человека – ты увидела волка, который все это время прикидывался псом. Ты поняла, что сейчас будет не драка – будет убийство, причем жестокое: кому-то проломят голову или порежут разбитой бутылкой.
  Самым страшным в его лице в этот момент были серые глаза, потому что он наклонил голову, и веки срезали зрачки. Но он не был похож на ладного бычка лонгхорна, который поддевает противника на рога, а потом несется дальше. Он был похож на того, кто рвет и ломает, пока противника дышит.
  – Пошли, пошли! – вскинулся Паук и потащил Шрамчика к выходу, бросив деньги на столе. И ты увидела, что у Шрамчика в рукаве был пуш-даггер: маленький острый ножичек с рукояткой буквой "Т".
  Они шли к двери, а ты чувствовала, что Рассел вот-вот бросится за ними или бросит в них стул, что он держится из последних сил, чтобы не начать первым.
  Ты всякое видела в Эбилине, но ни разу – чтобы человек без ножа напугал человека с ножом двумя словами.

  – Приношу извинения, мисс, – сказал капитан почти так же глухо. И нехотя, словно волк, надевающий обратно ошейник, начал успокаиваться и набивать трубку (в заведении курили). – Такая вот публика. Если желаете последнюю сдачу – сдавайте.
  Ты механически, сама не зная, почему, раскидала сдачу и сама не зная почему, начала блефовать. Вы быстро повысили ставки, ты никогда не видела, чтобы Рассел решал так быстро. У тебя была пара троек, но какое-то чутье подсказало: "Повышай!"
  Когда вы вскрылись, оказалось, что у Рассела – дама червей, и больше ничего.
  Капитан проиграл тебе сто двадцать долларов, и посмотрел так, как будто казалось, что сейчас клацнет зубами по воздуху. У тебя было ощущение, что ему безумно обидно проиграть, но при этом не жалко денег, которые он зарабатывал каждый день таким упорным карточным трудом.
  – А вот вы хороший игрок, – сказал он. – Я это уважаю, – и допил остывший должно быть кофе.
  Он глянул тебе нескромно прямо в глаза, и там проблеском мелькнуло что-то похожее на его прежнее, дикое выражение, но тут же угасло.
  – Вы такая юная, а школа старая! Новый Орлеан, да? – поинтересовался он, усмехнувшись впервые за все время, сколько ты его помнила. – Меня зовут Рей Рассел. К вашим услугам. И доброй ночи.

  Тем вечером произошло еще одно событие, мелкое и незначительное на первый взгляд. Пузырек с настойкой опия на твоем ночном столике показал дно.

***

  Еще через неделю ты встретила Паука и Шрамчика за столом – заведение было вполне приличное, с высокими ставками, можно сказать, чопорное: Шрамчик даже воротничок надел чистый.
  Они были не очень хорошими игроками и на пару за полчаса проиграли тебе четыреста долларов. И это было так похоже на новый ап-свинг. Да еще и под опием!
  Но шулерами они были дай боже, и потому потом за четверть часа ты проиграла им две с половиной тысячи ровно.

  Это был не конец – оставалось долларов двести с чем-то. Но месяц-то как раз подходил к концу, и скоро должны были принести счета из ресторана, а также подходило время платить за отель... В общем, положение непростое.

  А хотелось больше всего сходить в аптеку за пузырьком.

  На следующий день ты испытала в первый раз, что это такое: сказать себе твердое "Нет!", а через четверть часа протянуть монеты подрагивающей рукой аптекарю. Выйти на улицу, постоять... и с силой разбить пузырек о дощатую мостовую!

  А еще через минуту вернуться за новым.

  …Эта одинокая Пасха была, наверное, самым унылым днем в жизни Кины. После службы, проведенной самим епископом О’Горманом, девушку взяла такая тоска, что хотелось повеситься. Глядя на чужие семьи, на стоящие рядом парочки, она остро ощутила собственное одиночество, поняв, что никому, кроме самой себя, по-хорошему, не нужна. Живущая без настоящего смысла и без важной цели, носимая ветром по всем южным штатам, промышляющая одной только дьявольской игрой – кем она, собственно была, как не грешницей? Уж точно не леди – в жизни леди есть что-то больше желаний отомстить и заработать.
  Кине страстно хотелось разрыдаться на чьем-то плече, услышать слова поддержки, но… Наблюдать благочестивые семейства в церкви у нее не было никаких душевных сил, а для того, чтобы повторить прошлые грехи и забыться с кем-то незнакомым, она стала слишком брезгливой. Оставался только один выход: запереться в номере и залить горе вином. За стенкой номера слышались радостные голоса, громкие тосты, смех и звон бокалов – кто-то праздновал и веселился в компании друзей и семьи, наслаждаясь атмосферой может быть и временного, но единения. А у мисс МакКарти из всех друзей были только вынужденная последнее время частенько молчать гитара, записная книжка с истрепанными страницами, да флакончик с лекарствами. А из гостей – нарядная леди-в-красном «Кампари» в компании трех белых джентльменов из «Château Romer». Периодически леди с одним ухажеров устраивали страстный танец в бокале, чтобы потом успокоить мятущуюся душу постоялицы уютной, но слишком уж бездушной комнаты в «Коззенс».

  Простоволосая, мрачная, девушка пила один бокал за другим, загоняя себя в чернейшую меланхолию и получая от этого какое-то мазохистическое удовольствие. Игра больше не радовала, журналистское перо оказалось не столь острым и ярким, подруга уехала, даже следа не оставив, родители решили вычеркнуть из жизни, даже не ответив на письмо, с возлюбленным больше никогда не увидеться, музицировать на публику не выходит…Одни беды, и никакого просвета! После эллсвортской ночи и сент-луиской тьмы должен был последовать долгожданный рассвет, но вместо него оказались одни бесконечные сумерки, в которых не видно даже лучика солнца – все муторно, суетно, полумертво и печально. Хоть и вправду становись невестой христовой, чтобы хоть как-то вырваться из порочного и тоскливого круга!
  Голос уныния заглушал все остальные, и мисс МакКарти оставалось только клясть себя, что слишком уж она принципиальна – вся натура восстает как против того, чтобы устраивать на сцене содом и гоморру вместо того, чтобы всем сердцем следовать за музыкой, так и против того, чтобы превращать состязание умов и выдержки в то, кто кого ловчее обманет. Переступить-то через себя можно, но чего это будет стоить, и останется ли она после этого собой? Ведь та, прежняя жизнь, где ее звали Камиллой, уже кажется чем-то туманным и далеким, словно строки из прочитанного романа – а грехи все равно тянутся. Если Кина умрет также, как и Камилла, то кто придет на ее место, унаследовав только долги двух прежних жизней? И как совесть выдержит такое падение?

  Нет, позволить себе идти по наклонной даже ради денег она не могла, и леди Кампари была с этим согласна. Смешай ее с благородным белым вином – вкус раскроется, подлей девевый виски – и начнет тошнить. Так и с ней самой – достаточно уже того, что есть, и что не одобрит ни один падре: не стоит усугублять. А, значит, остается только пить и утирать рукавом так и становящиеся мокрыми глаза, да периодически потирать покрасневший носик. Завтра, край послезавтра, все пойдет своим бессмысленным чередом: руки, фишки, ставки, лица… И все ради призрачной цели и из-за неумения жить иначе.
  Неумения… Или нежелания добавить в эту серость ярких красок?
  Вдохновленная внезапной мыслью, ирландка вскочила с постели, заметавшись по номеру. Если от карт она устала, а к кривлянию на публику не готова, то почему бы не найти иной способ добавить жизни яркости и эмоций? Не зря же мистер Рован отметил бойкость ее пера, не зря же он подсказал, где самая аппетитная и не скучная информация! «Омаха Ситизен Уикли» нужны горячие новости – так почему бы не сунуть ради них голову черту в пасть, чтобы хоть как-то встряхнуться? Надо только писать что-то яркое, актуальное – о картах и гулящих девицах, о разборках в Жженке о том, как кто-нибудь на Пасху что-нибудь отчебучил – людям нравится читать о том, как кто-то другой попал впросак и о всяких господах, живущих жизнью, о которой приличный обыватель если и мечтает, то в самых грязных и темных снах! Что-нибудь эдакое, не непристойное и отталкивающее, но с легким флером запретности. А еще о том, что полезно – например, куда не стоит соваться, если у тебя кулаки не размером с голову теленка и нет умения стрелять из револьвера также быстро, как заправский шулер мечет карты.
  А еще, Madonna mia, можно спуститься в Ад и написать о том, что там происходит! И заодно убить одним выстрелом двух зайцев – попробовать отыскать там Китти и привезти в Омаху свежие новости. А если удастся пообщаться с кем-то из тех, кто близок к управлению стройкой и рассказать о том, какие специальности сейчас наиболее востребованы, то отбоя от читателей не будет! Надо только припомнить все советы мистера Рована и дать такой текст, какой хочет публика, а не такой, какой сам выходит из-под пера!

  Захваченная идеей, Кина металась по номеру, сбивчиво излагая мирозданию свои планы. Меланхолия сменилась пускай не весельем, но несколько нездоровым ажиотажем. К счастью, выпито оказалось слишком мало, и картежница быстро поняла, что радужные перспективы на поверку таят немало опасностей. Разве просто так не находятся люди, готовые писать о злачных местах? Разве все журналисты города – чрезмерные трусы, и боятся сунуть нос туда, где его могут своротить? Нет – все дело в том, что в таких местах «могут» и «сделают» стоит в опасной близости, особенно если кому-то авторитетному и нечистоплотному не понравится, в каком тоне о нем упомянули. Или если на пути попадется еще один Кареглазый – при мысли о еще одной цели для мести Кина нервно сглотнула и хлебнула вина прямо из горла: нового «свидания» с этим типсусом ей никак не хотелось.
  И, разу уж она готова рискнуть и успокоить больную душу подобными авантюрами, надо решить, как обеспечить вопрос собственной безопасности, при этом постаравшись на ней не разориться. Прикинув все pro e contra, мисс МакМарти осторожно предположила, что стоит попробовать для начала попробовать опереться на других ирландцев: наверняка в Омахе недостатка в детях Эйры не наблюдается, а уж в Жженке – тем паче. Если местные примут ее, как свою, то наверняка и не позволят другим обижать «свою журналистку» - а значит, можно будет пытаться написать о том, о чем молчат другие. Почему нет – опыт позитивного взаимодействия с простыми ирландскими парнями у нее есть, равно как и уверенность в том, что они не станут по отношению к ней вести себя недостойно.

  Найдя такой потенциальный выход из первой проблемы, девушка задумалась над второй. Из того, что она слышала об Аде-на-Колесах, рисовалась поистине неприглядная картина: воспитанной леди там не место ни при каких раскладах, а уровень жестокости и произвола сродни тому, что царил среди самых диких и нецивилизованных племен. И как туда занесло Китти? Что случилось в жизни приличной девушки с храбрым сердцем и чистой душой, что она теперь живет в таком страшном месте, где каждая вторая женщина – шлюха профессиональная, и почти каждая первая – грешница, на которой клейма негде ставить? Может быть, ей в жизни встретился свой Кареглазый, и она теперь ждет помощи от подруги, тоскуя в одиночестве и пытаясь не деградировать до уровня окружающих?
  Под конец подобных размышлений Кина даже всплакнула, нарисовав себе картину, как муж подруги Кейт оказывается тираном, деспотом и садистом, и Китти вместе со своей беременной товаркой ночью убегает от него, чтобы после долгих скитаний осесть в Аду – единственном месте, куда черт в обличие человека не сунется. Глас разума, говоривший о том, что мисс Мосс может там не оказаться, а болтовня прачек-кумушек – ненадежное свидетельство, Кина предпочла проигнорировать: слишком досадно было бы потерять всякую надежду отыскать одну из тех немногих, кому было хоть какое-то дело до Кины МакКарти. Или, по крайней мере, было когда-то.

  …В течение нескольких дней, когда сама мысль о картах навевала отвращение, Кина неспешно гуляла по городу, ведя мысленный диалог со своими голосами, как лучше начать журналистскую карьеру так, чтобы она была не в ущерб ни здоровью, ни основному источнику дохода. Вечерами же девушка сидела в каком-нибудь заведении из тех, что поприличнее, и раздумывала, как же случилось так, что игра больше не приносит удовольствия, и что делать, чтобы этого избежать. Вариант «бросить играть» по понятным причинам не рассматривался – жить на что-то надо, а становиться содержанкой обеспеченного джентльмена – себя не уважать.
  Надо было что-то делать с форматом игры или со своим отношением к ней. Часть голосов, ведомая известной персоной, чей подход к жизни одновременно привлекал и отталкивал, предлагали вспомнить старую мудрость о том, что homo homini, вообще-то, lupus est, и играть против шулеров честно – все равно что выходить на дуэль с кремниевым пистолетом против «Кольта»: победить можно, но шансы на это не высоки. К тому же такая даже не смена парадигмы, а ее небольшие правки, ни в коей мере не затронут совесть, честь, самоуважение и прочие дорогие леди чувства – грязная игра будет только против профессиональных шулеров, а честные игроки и обыватели не пострадают.
  Вторая коалиция, имеющая во главе ирландский голос, предлагала не менее классический выход – искать напарника. Если в два глаза сложно следить за тремя парами рук, то вдвоем будет попроще. А, значит, можно идти в игры на большие суммы без опаски быть раздетой до нитки, а в ординарных играх действовать смелее, не останавливая себя, когда есть подозрение на сговор с той стороны. В итоге выхлоп на одного будет меньше с игры, но больше в перспективе, и не придется заставлять себя заниматься неприятными делами – чем не выход? Правда, придется доверять полузнакомому человеку и синхронизировать с ним свои действия – а это уже существенный минус для той, кто привыкла полагаться на себя. И не надо говорить о том, что тоска о близких людях никуда не делась – игра это совершенно иное!

  Наконец, справившись с собой, мисс МакКарти нашла временное пристанище в беззаботной легкости и некой насмешке над необходимостью быть предельно сдержанной. Пускай все идет, как идет: не надо вспоминать ни опьянение от ап-свинга – это только иллюзия, поддаваться которой грех, ни пытаться встать на тот же изнурительный холодный путь, которому следуют местные кидалы. Карты не любят постной мины, и их покровитель, Дьявол, не переносит уныния – а, значит, надо играть так, как играют на гитаре: вкладывая душу больше, чем технику, и беря сердечностью исполнения больше, чем умением брать баррэ. А умение – не основа всего, а тот бонус, который делает искусство чем-то большим, чем просто «неплохо». Итак, Умение, Душа и Легкость – вот три коня карточного апокалипсиса, на котором можно нестись вперед, сбросив тяжелые камни неуверенности и усталости.
  После этого все пошло как по маслу.
  А пока длилась ставшая танцем на кончиках пальцев игра, мисс МакКарти приглядывалась к возможным партнерам. Не приняв решения, какой из идей следовать, она искала того, кому сможет хоть с какой-то реальной вероятностью доверять, и кто при этом будет неплохим игроком, чтобы не вывозить все партии на своих хрупких женских плечах. И вот с этим-то были проблемы – кандидаты или не соответствовали требованиям, или были не готовы работать с кем-то в паре, как, например, капитан Рассел.
  После того случая с парой шулеров суровый янки несколько пугал Кину – не настолько, чтобы отказываться от игры и разговоров с ним, но достаточно, чтобы вычеркнуть из списка возможных союзников. Но не нейтралов – мисс МакКарти вполне могла, улыбаясь, поддержать и беседу насчет «старой школы», и о избытке мошенников, и на любую отвлеченную тему. Не конфликтовать же с господином, чье слово весомей ножа, и который тебе ничего дурного не сделал?

  Планам ирландки не суждено было сбыться – отсутствие опия или простое невезение тому виной, было не важно. Все с таким трудом заработанные деньги отправились псу под хвост, и восполнить потерю в сколько-нибудь разумные сроки не представлялось возможным. Девушка чувствовала, что у нее просто опускаются руки: наложившись на тоску, поражение ударило по ней вдвое, втрое сильнее. Впрочем, внучка Хогана не была бы собой, если бы на смену накатившей апатии не пришла горячая мстительность.
  Метаясь по номеру, словно по клетке, Кина размахивала руками в немом диалоге между своими голосами. Позволяющими ей взглянуть на любую ситуацию с разных углов. Варианты мести парочке жуликов отметались один за другим или уходили в резерв – ни один из них не казался картежнице сколько-нибудь надежным. Наконец, обессиленная, она плюхнулась в кресло и потянулась к недопитой бутылке. Но стоило сверкнуть очередной мысли, как алкоголь был забыт – Кине показалось, что во тьме забрезжил легкий, еле заметный свет, имя которому было Рой Рассел.

  Посудите сами – он наверняка не прочь заработать и с радостью даст пощечину Пауку и Шрамчику, пускай даже не физическую, а профессиональную. Так почему бы не подойти к опасному джентльмену с честным предложением попробовать объединиться хотя бы на одну партию, чтобы обчистить карманы мерзавцев? Пускай из них удастся вытащить не все деньги, пускай половина уйдет союзнику – но хотя бы тыщонку-то удастся вернуть? Если все выгорит – можно немножко поуспокоиться и даже, возможно, сменить Омаху на какой-нибудь другой город – развеяться, сменить обстановку, сбежать от этих пустых глаз и шахтеров от покера.
  Впрочем, бежать-то, если будут деньги, можно всегда. А можно, если Рассел согласится на союз и все пойдет, как по маслу, и вовсе предложить мужчине поработать в паре до конца сезона, пока железнодорожники и иже с ними не вернутся обратно в Ад. А дальше уже будет видно. Разве не дельное предложение и возможность подзаработать перед, например, возвращением в прекрасную испанскую часть Техаса? Только бы он согласился!

  Мысль о возможном выходе из тупика заставила мисс МакКарти улыбнуться – вариант решения еще одного затруднения был найден. В итоге безвыходной оставалась только одна проблема – опий, который, вполне возможно, начал притуплять внимательность. Вариантов, кроме как обратиться к медику, девушка не видела. Вот только для хорошего врача были нужны деньги, а, значит, вопрос этот придется отложить на некоторый неопределенный срок. Но как появятся финансовые резервы – обязательно навестить специалиста. Пускай он или успокоит, что ничего дурного в опие в таких дозах нет, и на самоконтроль он не влияет, или посоветует панацею, чтобы убрать начинающую быть неприятной зависимость.

  Узнать, где живет капитан Рассел, оказалось не очень сложно – он был в Омахе давно, успел примелькаться, и хозяева игорных домов, с которыми ты была на короткой ноге, без проблем тебе указали нужный адрес. Они, конечно, похмыкали – незамужняя дама, которая собирается нанести визит почти незнакомому мужчине – сама по себе история двусмысленная... Но, во-первых, что значит, нанести визит!? Может быть, ты ему письмо написать хотела! Или подарок по почте прислать. А во-вторых... Во-вторых, в Омахе большинству было такое все же по барабану.
  Капитан Рассел снимал комнату в очень недорогом пансионе – чувствовалось, что человек этот экономит. Однако здесь было чисто – видимо, он в городе провел много времени и придирчиво выбрал такое жилье, которое хотел – "чтобы не было клопов и простыни меняли, и без лишних расходов". Хозяйка передала ему сообщение о твоем визите, и он спустился – хорошо выбритый, спокойный. Пахло от него табаком, но запах был не затхлый, не паленый, как от прокуренных насквозь ребят из игорных домов, а легкий и... чем-то даже приятный. В этом запахе чувствовалась взрослость. Мальчишки любят леденцы и конфеты, потому что жизнь у них простая, и нужно что-то сладенькое. А у солидных мужчин жизнь непростая – им приходится держать себя в руках, им приходится работать, им приходится считать деньги. И потому и удовольствия у них – с горчинкой или пряные. Хорошо поперченный стейк с кровью – пощекотать язык, трубка или сигара – испытать свой нос, виски – чтобы горло обожгло. Такие вещи кажутся им честными, не прикидывающимися леденцом. А мальчишки думают, что курить и пить алкоголь – это и есть взрослость.

  Капитан, однако, не стал приглашать тебя к себе.
  – Время обедать, – сказал он, щелкнув крышкой часов. – Если у вас дело не на минуту, давайте обсудим его после обеда. Согласны? Где бы нам это сделать... В бильярдную с вами не пойдешь. В мужской клуб в отеле вас тоже не пустят. Вот что. Я пойду сегодня играть в "Терренс Пэлас" – там и поговорим. Там есть такие кожаные кресла в лобби, будет удобно и не компрометирующе. Вы ведь все равно туда ходили уже играть, – пожал он плечами. – До вечера, если не передумаете.
  Вы встретились позже, около трех часов.
  Капитан выслушал тебя, не перебивая, но несколько раз покачал.
  – Вы, мисс МакКарти, как-то странно на это смотрите. Вы предлагаете, чтобы мы сделали-то что? Обыграли двух заправских шулеров, на которых клейма негде ставить? Нет, я с ними играть больше не буду, и вам не советую. Что если они у вас выиграют снова, а подвоха вы не заметите? Ну, то есть, может, у вас есть дядя, который вам присылает деньги каждую субботу, но у меня такого нет. Простите меня за прямоту, но это чушь.
  Он пожал плечами, и все же смягчился.
  – Раз уж вы обратились ко мне, я не могу оставить вас ни с чем. Вы считаете, что деньги они у вас выиграли нечестно. Охотно верю, я сам видел, как они жульничают. Это опасные типы. Вы хотите вернуть деньги, но в полицию идти не хотите, потому что она вам вряд ли поможет – доказательств у вас нет: ваше слово против их слова. Тоже понимаю. Ну так давайте пойдем к ним и заберем у них деньги назад, сколько есть. Не больше той суммы, что вы проиграли – тогда мы преступления не совершим, а лишь восстановим справедливость. В этом я вам могу помочь. Но бегать по всей Жженке и искать их у меня ни возможности, ни желания нет. Узнаете. где они обретаются – тогда и приходите. Один я к ним не пойду – это все-таки ваши деньги, но компанию составлю. Советую не медлить: у таких людей деньги надолго обычно не задерживаются. Теперь, с вашего позволения, я хотел бы поиграть в карты.
  И он откланялся. У тебя осталось противоречивое ощущение от этой встречи – капитан вёл себя совсем не так, как повел бы себя Майкл Огден или Майор Деверо: не расшибся ради тебя в лепешку, не окутал сочувствием и готовностью помочь. То ли твои чары на него не действовали, то ли он старательно этого не показывал, то ли просто не обещал того, чего не собирался или не хотел делать, то ли чары эти сейчас были слабы (может быть, дело было в опии?).
  И все же он предложил тебе помощь – ради тебя или ради справедливости, но он готов был рискнуть. И может быть, это было неплохо – прежде чем бросаться в головой в авантюру, он хотел посмотреть, на что ты способна сама?

  Ты пошла на жженку в тот же вечер. Найти там ирландцев было несложно, а вот найти "ирландское место" оказалось посложнее. Омаха была не такой, как Канзас-Сити – тут каждый крутился за себя. Может быть, все дело было в Жженке, может, в мрачноватой тени больших денег, которую отбрасывала железная дорога, а может, в том, что людей не объединял тяжелый честный труд, но ты не почувствовала той добродушной атмосферы взаимовыручки, которая так поддержала тебя год назад в Миссури. Небраска оказалась колючей – люди бросали на тебя взгляды, и ты чувствовала себя чужой вне зависимости от степени рыжины или количества веснушек на носу у собеседника. Заговаривать с людьми на улице было неуютно и неприлично, ты старалась заходить в бары или магазины и спрашивать там.
  – Не знаю таких, мэм.
  – Нет, ничем не могу помочь.
  – Ничо не знаю.
  – Не знаю, о чем вы.
  А может, тебе вообще все это примерещилось тогда? Может, ты просто понравилась Фредди – и только поэтому тебя и приняли там за свою? На секунду тебе так показалось – и стало не по себе.
  Потом ты, уже отчаявшись, окликнула на улице даму в красных вязаных руковичцах.
  Она молча окинула тебя долгим взглядом.
  – Ты бы не шлялась тут по улицам, дорогуша. А то пожалеешь, – сказал она только и пошла прочь.
  Уже совсем завечерело, в бары стала набиваться местная алкашня, и ты почти сдалась, когда набрела наконец на место под вывеской "О'Клири'з". Этот бар чем-то отдаленно напоминал Фредди'з Файнест. Тут тоже подавали рагу из картошки и баранины, за столиками сидели похожие рожи и тянули своё бесконечное пиво, а хозяин стоял за баром и выслушивал историю какого-то забулдыги с таким видом, как будто ему интересно. Это же был хороший признак?
  К плохим признакам ты отнесла наличие каких-то сомнительного вида юных дам – женщин в паб обычно не пускали, если они не были певицами, а эти на певиц не походили. Ну как, не пускали... Не отпускали мужья, братья, отцы.

  Бармена звали мистер Флэннеган. У него была опрятная борода и вообще он выглядел эдак респектабельно – жилеточка, часы, чистый воротничок, фартук.
  Он выслушал тебя, окинул взглядом и сказал:
  – Пойдемте поговорим с глазу на глаз. Что вам сделать? Кофе? Или что покрепче?
  Обернулся, крикнул помощнику:
  – Подмени меня! – и отвел тебя в комнатку, чем-то похожую на ту курительную, куда ты однажды так опрометчиво зашла поиграть в карты. Он поставил перед тобой кофе, сел и предложил изложить все еще раз.
  Он что-то спрашивал, ты что-то отвечала, но у тебя было гнетущее впечатление, что он тебя вообще не слушает. Смотрел он при этом пристально.
  Ты хорошо рассмотрела этого Тима Флэннегана. У него были крепкие руки и цепкие, сильные пальцы, и взгляд спокойный, приветливый, располагающий. Но чем дальше, тем меньше тебе он нравился..
  – Попали в неприятную ситуацию... – протянул он сочувственно. – Понимаю. Ирландцы, говорите, должны помогать друг другу. Конечно. А... ну, просто чтобы я мог лучше вам помочь! Расскажите немного о себе. Куда ехали, откуда, почему в Омахе.
  Ты рассказала плюс-минус свою стандартную легенду и поняла, что он тебе не поверил, но никак не отреагировал.
  – О, так вы в карты играете? Ну, у меня в заведении этого нет, только так если, по-дружески ребята играют за угловым столом. Но чтобы кто-то кого-то обманул! Нет, это, я так считаю, отвратительно. Но саму игру я не осуждаю. А в городе с кем-то свели знакомство уже?
  Наоборот, сочувствия в нем прибавилось.
  – Вот что, – сказал он, наконец, подумав. – Мы обязательно вам поможем! Мы просто не можем иначе. Вы правильно сделали, что пришли ко мне. Я их найду, конечно – у меня тут много друзей и много знакомых. И деньги мы ваши вернем, я надеюсь, если только они их еще не проиграли. Но... но гарантировать не могу – время понадобится. Навести там справочки, то сё... Вы зайдите дня через два. Мы их в любом случае найдем, и там поймем, что делать. Этого нельзя так оставлять. Я так считаю. А если не найдем – то работу вам найдем. Вы же, говорили, на гитаре играете? Ну вот! Обязательно найдем! Нельзя такую леди оставлять без работы. Я так считаю.
  Ты ушла, отчего-то не преисполнившись надежды, что он тебе поможет. Засыпала ты с тяжелым сердцем.
  Через два дня ты все же пошла туда, в "О'Клириз", пораньше. Был солнечный день, грязь высохла. На улице, напротив магазина, соседствовавшего с баром, стоял пожилой, лет пятидесяти, ирландец в вязаной шапочке и от нечего делать плевал жвачкой в лужу.
  Ты пожелала ему доброго дня. Вроде как свой, верно?
  – Доброго дня, черт побери? – буркнул он, показав свои желтые зубы, неопрятные и заляпанные бурой жвачкой . – Да какой он добрый! У него были кустистые брови, и он всмотрелся в тебя из-под них. – Стойте-ка!
  Ты хотела проскользнуть мимо этого грубияна. Он крикнул:
  – А ну стой! Ну, подожди!
  Ты ускорила шаг.
  Он вдруг кинулся к тебе и схватил за руку.
  – Да стой же!
  Ты обернулась, выхватив дерринджер и наставив ему в живот и сказала, чтобы он отвязался.
  – Тпрррууу! – выдал он, вскидывая руки. – Кобылка-то норовистая! Осади, я ж помочь хочу! Погоди! Ты же та краля, которая пару дней назад заходила. Ты работу у Тима ищешь, так?
  Ты поколебалась, убрала пистолетик и сказала, что вообще-то нет.
  – А зачем тебе к нему?
  Ты сказала, что тебе нужна помощь в одном вопросе, и вообще-то, мистер, это не ваше дело.
  – А он помочь обещал?
  – Да, именно так.
  – Меня Коди зовут, – сказал он. – И вот мой совет: беги отсюда не оглядываясь, деточка. Беги так быстро, как сможешь. Мы тут с людьми судили-рядили, что ты за птица, я вижу, ты дамочка вроде не то чтобы приличная... а не про тебя это всё.
  За "не то чтобы приличная" полагалось, конечно, влепить хаму пощечину, но ты не влепила, потому что остро почувствовала, что он не врет и... и желает тебе добра.
  Ты спросила, что не так с Тимати Флэннеганом.
  – Ты думаешь, ты первая, кто у него денег просит?
  Ты сказала, что вовсе просила не деньги.
  – Да это неважно. Деньги. Услугу. Помощь. Он ведь поможет. Эй, ты под чем-то что ли? У тебя глазки блестят.
  Ты сказала, что это уж точно не его дело.
  – Чего ты огрызаешься? А впрочем, чего я? Хочешь, иди. Ходили такие и до тебя. А знаешь что? Пошли-ка! Никто не скажет, что Коди Флинн – трепло! Пошли пошли!
  Ты поколебалась, но все же пошла за ним.
  Минут через десять вы стояли перед маленьким одноэтажным домишкой в самой задрипанной части Жженки. Вокруг было нечисто – валялся мусор, щепки. Коди постучал в дверь. Открыла женщина, с растрепанными волосами, закутанная в шаль. Сложно было сходу оцеить её возраст, где-то под сорок? Или за сорок...
  – Чего тебе? – спросила она грубовато. – Это кто с тобой?
  – Скажи этой крале, чтобы не ходила к Флэннегану, – с порога взял быка за рога Коди.
  Она посмотрела на тебя неприязненно.
  – К Тиму идут, когда больше не к кому, – ответила она.
  – А ты к нему пошла, когда больше не к кому было?
  Ты присмотрелась и заметила круги у неё под глазами, померкший уже синяк на подбородке. И вдруг поняла, что ей... что ей лет двадцать пять, не больше.
  – Пошел ты, – сказала она коротко, зло и горько. – И ты... – посмотрела на тебя.
  – Нет, ты скажи ей! Подтверди! – насмешливо сказал Коди, не унимаясь.
  Ты спросила, что с ней случилось? И заглянула за спину. Там была убогая лачуга, слово "безвкусная" было для неё даже перебором. Печь, кровать, столик, таз для умывания, лампа... Шкаф какой-то, кажется...
  – А ничего! – ответила она, перехватив твой взгляд. – Ничего не случилось. И нечего тут глазеть. Приходят поглазеть. Боже...
  Ты увидела, как навернулись у неё на глаза слезы, и она захлопнула дверь.
  – Ой, я не представил вас, – сказал Коди. – Это мисс О'Шилли была. Типа тебя, в карты приехала поиграть. А тебя как зовут я даже и не знаю, деточка. Это Тим постарался. Он за эти дни наверное, договорился уже, кому тебя на руки сдаст. Смысл ясен, да?
  Смысл был предельно ясен.
  Ты спросила, куда тебе идти?
  – А что случилось-то?
  Пришлось в двух словах рассказать.
  Коди пожал плечами.
  – Жженка место такое, вроде и небольшое... человека найти можно, но своим, а ты-то чужая. Тебе тут никто ничо не скажет. А это... к детективу ходила?
  Ты спросила, что за детектив.
  – Да есть тут один. Тихий мужичок такой, наверное, года не прошло, как приехал. Все думали – чепуха, чего он тут сможет? Задохлик какой-то... а он взял и нашел кое-что, подвеску бриллиантовую краденую. А потом взял – и убийство раскрыл. Причем не как полиция там, когда изобьют и все подпишешь, а по-умному. Черт его знает, как! Покумекал чего-то, подумал, а потом человечка загребли, а потащили в суд. И дефектив этот все там и разложил – когда где его видели, зачем, почему, почему алиби его не работает... И засадили Падди О'Рили за решетку! Мы все аж присели. И с тех пор уважают его. Он говорят сам ничо не делает, но умеет как-то людей к себе располагает. Башковитый. Может, он поможет.
  Ты спросила, дорого ли берет.
  – Я не узнавал, – ответил Коди. – Но к кому тебе еще? Больше не к кому вроде бы. Я спрошу, конечно, про этих двоих, но... Они ж тоже не наши. Тут столько этих комнат сдают, город-то живет этим. Просто так кто мне чего скажет? Да и... да и нету тут никаких наших, деточка, сказать по чести. Неприятности никому не нужны. Ну ладно, ступай.
  Потом он окликнул тебя еще раз.
  – Ты это... Кина? Кина... нунывай, вот что, – и усмехнулся по-доброму.

***

  Комната детектива была на втором этаже. Его так все и называли почему-то, "детектив", как будто он был в этом городе один, да может, так оно и было. Он оказался дома.
  – Да, он вас примет, – сказала консьержка. – По коридору налево, последняя дверь.
  Ты постучалась, обдумывая, сколько сможешь предложить и что сказать.
  – Входите! – крикнул молодой мужской голос.
  Ты вошла – и остолбенела!
  С кресла навстречу тебе поднялся...
  – Проходите, сади... – сказал он и, не договорив, сощурился, как будто стараясь вспомнить тебя. Но ты вспомнила его сразу. Ты бы вспомнила его, даже если бы его рука с неподвижно согнутыми пальцами, затянутая черной перчаткой и прижатая к телу, словно в элегантном жесте, не выглядела слишком безжизненно.
  – Мисс... МакКарти? – спросил тебя Найджел Куинси, моргнув, словно не веря своим глазам.

***

  Найджел сильно изменился – он отрастил усы, которых ты не помнила, похудел, даже, можно сказать, осунулся. Его гибкая фигура стала словно бы высушенной, а в глазах у него появился печальный огонек. Но ты знала, откуда он взялся, ты была там, когда взрывался и горел пароход, когда пламя пожирало людей, и сотни погибали в холодной воде. И потому, наверное, проведя наедине с тобой десять минут, он словно бы оттаял, и огонек этот, кажется, исчез.
  Комната его была аккуратной, словно ученическая аудитория – на бюро лежали книги и бумаги, но все были разложены в правильном порядке, а не брошены кое-как. Эта комната была чем-то вроде кабинета, а спальня, видимо, находилась за дверью.

  Вам было о чем поговорить – он интересовался тем, как твои дела и аккуратно пытался узнать чем ты занимаешься. Он расспрашивал про Техас и про Кейт Уолкер, он рассказал, как ему удалось избежать смерти на "Султанше".
  – Я не смог прыгнуть следом за вами. Рука не слушалась, и я понял, что утону. Я пробрался на нос, у меня обгорели даже брови... Я знал, что погибну, и я стал молиться. Огонь подступал, но дым сдувало прочь, и я хотя бы мог дышать. И тогда... вы не поверите, Кина! Пароход ткнулся носом в отмель! Я прыгнул в воду и с трудом побрел – это был остров! Небольшой остров посреди реки. Если бы мы только знали, что так выйдет, могло бы спастись гораздо больше людей... А пароход потом все же отнесло ветром в сторону и он выгорел и затонул на моих глазах. И я потерял сознание.
  Он рассказал и о том, как стал детективом.
  – Без руки было тяжело работать, но я втянулся, – рассказывал он. – Но потом... потом началась такая чехарда. Мистер Дюрант хотел, чтобы мы искажали результаты работы, хотели, чтобы дорогу строили по тому маршруту, который ему выгоден. А я не согласился, и меня... подставили, мисс МакКарти. Обвинили в пьянстве и уволили в один день. И еще и... Мистер Дюрант – человек влиятельный, и он из меня сделал пример. Можно было поехать в Калифорнию, но я сомневался, что Си-Пи меня возьмут без одной руки, да еще и с такой "рекомендацией". И вот я собрал свои вещи и подумал: а что я еще могу делать? Калека. Но я... я читал в это время книгу, "Руководство по судебному расследованию" Ягеманна. Просто чтобы занять голову чем-то, я не помню, я говорил вам, что не люблю романы? И я подумал... Я подумал, чем черт не шутит? Можно было вернуться к родителям в Луизиану, поджав хвост, но можно было... еще как-то. Хотел сначала поехать в Чикаго, но я там никого не знаю, да там ведь много детективов. А тут, на фронтире – это еще не развито. К тому же, тут полгорода – железнодорожники, я их повидал, я их понимаю, знаю хорошо. Вот и решил. И вроде пока получается. Я думал, рука будет мешать, а она помогает. Люди как ни странно проникаются. Знаете, это в человеческой привычке – помогать слабому, но деньги же никто не хочет давать. А просто поговорить, на вопрос ответить, да еще и ради дела, хорошего дела – найти краденое, привлечь убийцу... С полицией никто работать не хочет – полицейских многие не любят, и за дело. А я же что? Моё дело – сторона. И как-то дело пошло. У меня тут в городе человек десять уже есть, кто мне рассказывает, если что важное произошло. Они знают, что я просто так никого не дерну, не обвиню зря. Репутация – это для сыщика едва ли не важнее, чем для бизнесмена.

  А потом он спохватился и спросил, что привело тебя к нему. Ты сказала, что ищешь двух людей, которые украли у тебя деньги, но в полицию идти бессмысленно – доказательств нет.
  – Дайте мне два дня! Я уверен, что найду их! Я примерно представляю, где они могли остановиться. Я найду их, это не проблема!
  Ты спросила, сколько это будет стоить. Долларов... пятьдесят? Или больше? Больше у тебя уже не было.
  Куинси грустно усмехнулся.
  – Ваш вопрос слегка задел меня. Думаю, будет уместно, если я сделаю вид, что не расслышал, – сказал он с той южной учтивостью, от которой ты начала отвыкать в Омахе.

***

  И он сдержал слово – когда ты зашла к нему через два дня, он вручил тебе вырванный листок с адресом.
  – Я надеюсь, вы проявите осторожность, – сказал он вкрадчиво. – Люди это опасные. Я понимаю, почему вы не обратились в полицию до сих пор – доказать что-то будет трудно, конечно. Подумайте дважды, прежде чем что-то предпринимать. А если хотите – посоветуйтесь со мной.

  Когда-то давно, в другой жизни, кажется, жила-была веселая девочка, улыбавшаяся, не смотря ни на что, и жившая также легко, как порхает с ветки на ветки птичка. Жизнь у нее, правда, была сродни клавишам рояля, но эта череда цветов не сильно беспокоила девочку – или, по крайней мере, так казалось из далекого «здесь и сейчас». Она привыкла, что за горем приходит радость, и не заглядывала слишком далеко вперед, наслаждаясь моментом.
  Где она сейчас, та девочка? Нет больше той благородной мадмуазельки, как не было. Остались только какие-то внутренние, глубоко спрятанные принципы, готовность рисковать, да изрядно поеденный ржой внутренний стержень, вокруг которого вырос совершенно другой человек. Ну и изрядно ощипанная память, скорее походящая на воспоминания о прочитанной когда-то давно книжке – что-то помнится поярче, но большинство воспоминаний блеклы и затерты.

  Многое, что могло быть важным, забылось за прожитыми годами – а, может быть, жизнями. Но иногда затертое прорывалось сквозь пелену забвения, самовольно вылезая наружу и требуя внимания. Так было в Сент-Луисе. Так было совсем недавно, после встречи с Найджелом. Так было сейчас, когда на руках у нее оказался адрес обидчиков. Снова вдали забрезжил свет, но это мало что значило, хотя и давало крупицы хрупкой, как яичная скорлупка, надежды.
  Последние суматошные дни своим калейдоскопом воскрешали в памяти то мгновения, когда девочка, не помышлявшая даже о том, что станет Киной МакКарти, прогуливалась верхом по обласканному летним солнцем парку. Там тоже было все также – колышущиеся полосы света и тени, мелькающие по лицу, то залитые светом прогалины, то сумеречные места, где плотные кроны не почти не пропускают косые теплые лучи. С каждым истекшим часом катящееся по небосклону светило меняло границы света и тени, но одно оставалось неизменным: мест, большую часть времени прячущихся в тени, было гораздо больше, и за каждой яркой полянкой обязательно оказывались широко раскинутые ветви с густой листвой. И так до самой окраины – сплошная череда двух состояний, где одно – краткая пауза перед другим.
  Сейчас было ровно то же самое – за редкими светлыми моментами все происходящее было серым и унылым, иногда даже доходя до смоляной черноты. Практически полное безденежье – но согласие Рассела. Выставленные картежником условия помощи – но шанс на помощь мистер Флэннеганна. Новость о том, что общение с Флэннеганом могло принести немало бед – но и понимание того, что мир не без добрых людей, и Господь отвел беду. Казалось, что закрылись все двери, о оплата работы детектива окажется не по средствам – но, вот удача, детективом этим оказался Найджел.
  Вот уж воистину лесная тропинка – то тень, то свет, и по новой.
  А теперь еще и непростой выбор, что предпринять.

  Выйдя от Куинси, Кина привычно направилась в церковь – единственное место, где она могла успокоиться и, умиротворив мятущуюся душу, подумать, что делать дальше. Помолившись деве Марии Скорбящей, чтобы явила милость заблудшей и погрязшей в метаниях деве, и вознеса мольбу Господу, чтобы наделил ее толикой мудрости, мисс МакКарти попыталась перейти от горнего к дольнему. Получалось поначалу с трудом – величавая тишина и горделивое спокойствие дома божьего настраивали на душеспасительный лад, и снова в голову лезли мысли о том, что неплохо бы принять постриг и забыть, как страшный сон, все эти метания и попытки взять от жизни то, чего она лишена по милости Тиёля и, немного, северян. Найти сладость и благость в каждодневном служении, в простой и честной жизни, когда заранее известно, что будет через месяц, и не надо гадать, будет ли она выбирать между двумя сортами дорогих вин, или будет думать, не заложить ли последние драгоценности, чтобы не умереть с голоду. Сменить слишком уж опасную дорогу на благой покой монастырских стен, и прекратить ломать голову над тем, как не умереть и не остаться жалкой нищенкой.
  Какое-то время мисс МакКарти всерьез рассматривала эту мысль, находя в ней особую прелесть, но, дав волю фантазии, поняла, как много ей будет не хватать. Комфорт, красивые наряды, вкусные трапезы и мягкие постели – это только одно из того, чего не хочется лишаться. Представив, что в ее жизни будет только все слишком ровно и бестрепетно, девушка не без доли страха поняла, что просто помрет от скуки. Карты, переезды из города в город, общение с новыми людьми и новые, пускай иногда даже не самые приятные, впечатления оказались сродни лаудануму, и жизнь без них на вкус ощущалась пресной и тягучей, как перестоявшая кукурузная каша.
  С легкой ноткой стыда Кина поняла, что размеренная и однообразная жизнь святой сестры станет для нее могилой – слишком сильно пустил дьявол корни в ее душу, чтобы так просто оставить свои не самые добродетельные дела. А тут еще и внутренний голос напомнил о том, сколь упоительно жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и о том, что деньги ей нужны не для того, чтобы прокутить, и не только на то, чтобы однажды остепениться, как папа, и завести добродетельную жизнь, но и для одной большой, важной и даже благородной цели. А, значит, надо цепляться зубами за свое и не сдаваться, пока есть силы. Вот Нат же, действовавший во вражеском тылу, не бросил свою опасную службу! Ведь Найджел же, не смотря на то, что стал калекой и был уволен, не спился и не утратил смысла жизни! Чем, вот чем она хуже и слабее их: тем, что носит юбки, а не брюки? Ну уж нет, не дело раскисать, надо жить и блистать, а не замыкаться в клетке обид и неуверенности!

  Чуть приободрившаяся от вереницы таких размышлений, картежница все же вернулась к делам своим грешным. Стянув с ладони тонкую перчатку, она долго смотрела на ногти, будто там мог оказаться написан мелким почерком ответ на самый главный вопрос, и прикидывала, что ей предпринять в ближайшее время и чем заняться в принципе. Возможностей была не то, чтобы уйма, но их хватало, и следовало решить не сердцем, но разумом: хотя и не забывая прислушиваться к душе, отсекающей идеи рациональные, но слишком уж двусмысленные.
  Проще всего было отсечь те идеи, которые могли вызвать больше всего проблем. Точно следовало воздержаться от взаимодействия с хозяином «О’Клири’з» и от того, чтобы излишне самоуверенно пытаться все решить своими силами. Господи, ну как это будет выглядеть: она с пистолетиком против двух отчаянных мошенников, требуя у тех немаленькую сумму денег. Да эта парочка-два-подарочка скорее от смеха лопнет, чем добровольно принесет ей в сумке весь незаконно выигранный барыш! Вывод – придется заставлять делиться недипломатичными методами, а, значит, стрелять, пускай и не на поражение. И вот тут-то и возникает слишком много нюансов – она не попадет; попадет и убьет или смертельно ранит; попадет в одного, но не испугает второго; выстрелами вынудит соседей негодяев как минимум засуетиться, а, как максимум, вызвать полицию… Слишком многое остается непредсказуемым, чтобы следовать этому сценарию, особенно если учитывать, что при провале последствия могут быть самыми печальными – и тут стоит говорить даже не о смерти, которая при таком паршивом раскладе станет выглядеть донельзя привлекательной.

  Следовало найти помощника на такой «дружественный визит». Для проформы Кина подумала о том, чтобы обратиться в полицию или к доброму мистеру Финну, но размышления не изменили первого мнения. Правоохранители не помогут, а искать бравых ирландских парней, готовых ввязаться в скользкое дело за потенциальное вознаграждение, не менее опасно, чем идти одной – только тут, в случае успеха, проблемой могут оказаться незнакомые подельники. Да и слишком грубый это вариант, непривлекательный. Лучше остановиться на чем-то более понятном и приемлемом для совести в том числе.
  Фактически, варианта было два, если не считать компромиссный между ними: обратиться к холодному северянину Расселу, или к благородному южанину Куинси. И вот тут-то и начинались проблемы, от которых ирландка начинала ощущать себя израильтянкой, третье десятилетие бредущей за Моисеем и не представляющей, куда тот выведет. А выходить из пустыни непредрешенчества стоило как можно быстрее, потому что, как верно заметил невоспитанный капитан, шулеры могли все награбленное промотать, и иметь возможность поделиться разве что долгами – а такими темпами Кина сама могла обзавестись этим «богатством».

  Задумчиво глядя на статую святого Георгия, вот уже какое десятилетие меланхолично тыкающего копьем в усталого дракона, похожего больше на линялую ящерицу-переростка. Не смотря на то, что святой в исполнении скульптора был явно молодым юношей, в нем имелось определенное сходство с капитаном: может быть, каменным выражением невозмутимого лица, а, может быть, тем, что в своей броне он смотрелся столь же естественно, как смотрелся бы в военной форме Рассел. Стоило приложить немного фантазии, и копье превращалось в черешневую трубку, а во второй руке вместо полы плаща оказывалась колода карт – или взведенный револьвер.
  Обратиться к нему за помощью означало поставить олл-инн тогда, когда понимаешь, что соперник запросто может иметь более серьезный расклад. Паука и Шрамчика он подавит, как давят виноградины при изготовлении вина, но вот что за этим последует… Тут Кина пасовала: парочка шулеров могла оказать сопротивление и с высокой вероятностью стать трупами, но даже если они отдадут деньги, эти не завершит историю. Слишком холоден, слишком непонятен янки, слишком себе на уме: такой может и «комиссию» за помощь взять, причем в совершенно разорительных масштабах, и попросту расправиться с ней с той же легкостью, с которой раскуривает свою трубку – хотя это, конечно, вряд ли, или попросить услугу за услугу: здесь уж фантазия мисс МакКарти и ее «постоялиц» зашкаливала, предлагая один вариант хлеще другого.
  В общем, поставив на северянина, в исходе нельзя было быть уверенной. С другой стороны, «первую часть» операции по изъятию жульнического дохода он мог исполнить на раз – проблемы были не в «отнять», а при наступлении «поделить».

  Определившись с аналогом Рассела, ирландка зашарила глазами по росписям и статуям в поисках того, кто на период размышлений преобразится в Найджела. К сожалению, среди подвижников одноруких не нашлось, зато по задумчивому и глубокому взгляду можно подходил святой Антоний, смотрящий куда-то в сторону, пока над его головой кружат пухлые херувимчики с литаврами. В глазах святого можно было прочитать – или Кине это так казалось – странную смесь кротости и решительности, уверенности и мягкости, что вполне подходила мистеру Куинси.
  В повадках святого читалось внутреннее благородство и умение прощать и принимать: Найджел вот тоже ни словом не обмолвился о том, что спасенная им леди так просто и незамысловато покинула его, бессознательного и мечущегося между жизнью и смертью, отправившись вдаль и не оставив ничего, кроме памяти. Он не то, что не стал хмыкать на рассказ о том, как мисс МакКарти молилась за его здоровье, но даже не намекнул на то, что догадывается, что кража произошла не в темном переулке под дулом пистолета и блестящим в свете луны ножом, но при вполне пристойных обстоятельствах. Не указал этот настоящий южный джентльмен и на то, что приличной леди в таком городке, как Омаха, совсем не место, особенно если у нее есть и дом, и родители, и суженный.
  Кина понимала, что само ее появление здесь изрядно подпортило тот образ, который мог создать в своих думах Найджел, и от этого становилось немного стыдно – будто она подвела того, кто верил в нее. Но стыдно или нет, а без Найджела и думать нельзя было, чтобы найти нечистых на руку мужчин, поэтому оставалось принять, как данность, что теперь появятся еще одни глаза, перед которыми образ «настоящей леди МакКарти» потускнел и покрылся трещинами, как краски на старинной статуе. Снова то, что она так пыталась сохранить, стало заложником жестокой реальности выбранного ей пути.

  Да, Найджел не отказался бы помочь и не стал бы брать за визит к негодяям ни цента… Но что может статься, явись он вместе с ней в гости к этим «джентльменам»? Голос разума они вряд ли послушают, а язык силы, кажется, не специализация детектива – как и ее самой, собственно. Что же остается в этой патовой ситуации? Скорее всего, эскалация конфликта, когда одна сторона не может не наступать, а другая не готова отступать. Нерешительность первых и нахождение вторых на последнем рубеже – опасная смесь, которая в любой момент может воспламениться, если продолжать давить.
  Итог выходит ничуть не менее непредсказуемым, чем в случае с помощью Рассела, только проблемы начинаются на первом же этапе взаимодействия с Пауком и Шрамом. А еще, как дополнительный недостаток, прямая такая, во весь рост осведомленность Найджела о том, что его знакомая леди – картежница без родных стен и мягкой поддержки за спиной. И, кто знает, не отзовется это знание презрением в глазах: ведь предполагать, даже с высочайшей степенью обоснованности, и твердо и недвусмысленно знать – две большие разницы.

  При таких мыслях, наглядно демонстрирующих, как это писал столь уважаемый милым Натом Клаузевиц, тот самый «туман войны», мисс МакКарти почувствовала, как к горлу подступает тяжелый, распирающий изнутри комок, ворсистый, как кончик чертова хвоста. А глаза сами, безо всякой на то воли хозяйки, наполняются крупными едкими слезами жалости к самой себе, лишившейся практически всяких средств к существованию и теперь стоящей на поросшем бурьяном распутье, не зная, что ей предпринять и в какую сторону сделать первый маленький шажок.
  Сглатывая слезы и стараясь не устроить прямо в церкви разлив Миссисипи, Кина сквозь белесую смазанную пелену смотрела на строгие лики и пыталась найти хоть какой-то знак, любое знамение, что позволило бы ей решиться самой или переложить тяжесть решения на другие плечи. От тонко зудящего голоска в подсознании, требующего прекратить страдать, как хрупкий домашний цветочек, картежница тоскливо отмахивалась, одновременно страдая от тяжестей, выпавших на ее жизнь, и упиваясь этим червивым, пронзительным чувством жалости к самой себе, где виноваты все вокруг, тогда как ты – лишь невинная жертва обстоятельств.

  Святые и ангелы, как им и положено, молчали – толи не хотели помочь грешнице, толи сомневались в силе и искренности ее молитвы. Затравленный, больной взгляд девушки, терзающей в руках перчатку, скользил по убирающемуся послушнику, по красному дереву пустой исповедальни, по сидящей поодаль небогатой пожилой паре, о чем-то тихо просящей Господа. И снова Кина ощутила себя… не чужой, наверное, но чуждой всему этому чинному спокойствию: будто то, кем она стала, никак не желало влезать в прокрустово ложе правильности и нормальности.

  Уронив голову и скорбно поджав губы, ирландка, еще раз перекрестившись напоследок, оставила святые стены.

  Но далеко мисс МакКарти не ушла – нахлынувшие с новой силой размышления полностью захватили ее – если ни одна из идей не отзывается в сердце согласием, то почему бы не пойти на компромисс, и не попытаться взять от каждого лучшее? В конце концов, раз мистер Куинси предлагал посоветоваться, прежде чем что-то предпринять, то почему бы не воспользоваться этой идеей? Рассказать, что есть такой джентльмен, как мистер Рассел, готовый, пускай и без особой охоты, помочь «восстановить справедливость». Поведать о его плане и о том, что человек это хладнокровный и опасный, как гремучая змея, и даже в чем-то пугающий саму Кину – в общем, поделиться теми мыслями, которые мыслями, которые тревожат, не вдаваясь в рассуждения о том, чего будет стоить помощь капитана.
  Найджел – умный мужчина, способный видеть гораздо дальше, чем остальные, и, чего уж греха таить, дальше, чем сама картежница: быть может, ему найдется, что посоветовать, и порекомендовать, на что стоит обратить внимание. Так, воспользовавшись решительностью и убедительностью одного и логичностью и рассудительностью другого, можно будет постараться сыграть эту сложную, виртуозную партитуру так, чтобы слушатели оценили положительно – на бурю аплодисментов мисс МакКарти не рассчитывала, надеясь только пройти между Сциллой и Харибдой, не лишившись головы. Ну или не оставшись ни с чем, что было равносильно гибели, только отсроченной.

  Достигнув такого соглашения с самой собой, ирландка непривычно жестко усмехнулась и, снова заключив пальцы в многострадальную перчатку, вернулась в храм, чтобы вознести Господу хвалу за то, что надоумил, как поступить, и принес тем успокоение метущимся душе и разуму.
  Кина-с-рожками где-то внутри веселилась не меньше, ожидая тончайшей игры на чувствах и эмоциях и, если все пойдет немного не по плану, вспышки жестокости – что всегда есть высшее проявление страстей, беспокоящих души человеческие. Этим азартом, риском оказаться либо в страшной, либо еще более паршивой ситуации, чем сейчас, можно будет наслаждаться, как самым изысканным вином. Плохо ли, хорошо ли – это пик ощущений, острая грань осознания себя и своего «я», которую не заменить никакими карточными победами и уж точно никакими молитвами и стенаниями о себе родимой.

  Карты брошены, и теперь остается только играть с тем, что есть на руках – и будь она проклята, если не сыграет этот круг до конца!

  Найджел выслушал тебя внимательно и сразу же развеял твои сомнения.
  – Я знаю капитана, и насколько я могу судить, он человек слова. Он очень неохотно ввязывается в любые дела, которые не касаются его напрямую, но если ввязывается – идет до конца, и ему можно доверять. У этого человека, насколько я могу судить, есть принципы, – он наклонил голову. – Я бы и сам был рад помочь вам, но, думаю, если там будет капитан, я с моей одной рукой буду только мешаться. В таком деле не всегда чем больше людей, тем лучше.
  Он сказал это – и ты сразу поняла: пожалел, что сказал. Хотя, возможно, чисто по-человечески втягивать в это Куинси действительно не стоило – как скажется на его репутации детектива, если вы там кого-нибудь... убьете? А если у него отберут лицензию?
  – Я думаю, – добавил Куинси, – будет полезнее, если я смогу обеспечить вам поддержку в случае каких-либо сложностей. И чем бы дело не закончилось, вы можете рассчитывать на мою помощь.

  На следующий день утром, еще до полудня, ты навестила капитана. Рассел выслушал тебя, и было любопытно видеть, что этот человек, столь хладнокровно-бесстрастный, даже скучный за карточным столом, с трудом скрывал свою раздражение: он всё же, кажется, надеялся, что ты не придешь. Но ты пришла – и он не мог отказать.
  – Хорошо, – сказал он. – Если идти – то лучше всего это сделать под утро. Нам нужно попасть в их дом и нам нужно застать их врасплох на входе в их комнату. Придется снять номер там же. Деньги есть? К сожалению, я предупреждаю, что ваша репутация может пострадать, но в Омахе, как вы понимаете, это вряд ли будет иметь значение. Мы поступим так: сегодня вы снимите комнату в том же доме, по возможности разузнаете, где именно квартируют они. А, вы и так знаете комнату? Отлично! Я приду туда вечером, часам к десяти. Если они сегодня играют, то вернутся часам к трем или четырем утра, и мы их дождемся – на месте решим, как действовать. Вы стрелять умеете?
  Ты ответила, что умеешь.
  – А оружие у вас есть?
  Ты сказала, что да, у тебя есть дерринджер.
  – Хорошо. Стрелять не надо, но пусть он будет при вас. Вам надо выспаться днем, постарайтесь поспать. Это всё.
  К концу разговора он задумался и кивнул сам себе, как будто на что-то решился.

  Счета на оплату тебе уже пришли, но ты попросила об отсрочке, и несколько дней у тебя было. Оставалось где-то сто-пятьдесят долларов. Ты без труда сняла комнату по адресу, где обитали Паук со Шрамчиком. Звали их Генри О'Дойл и Джон Уилки, хотя вряд ли это были настоящие имена. Номера их располагались рядышком. Ты въехала туда практически без вещей, с одним саквояжем, заплатила за неделю вперёд, и сказала хозяйке, что вещи перевезешь позже.
  Несмотря на все усилия, заснуть ты никак не могла. Ты решила не перевозить пока вещи в эту дыру, и заселяться в номер с одним саквояжем было непривычно, но хозяйку это не волновало. Не хотелось ни раздеваться, ни лезть в холодную кровать без ночной рубашки, ни спать, сидя в кресле.
  И чертовски, страшно, невыносимо хотелось опия.

  И потому, зная, что времени до вечера еще много, пообедав (аппетита тоже не было), ты решила сходить к врачу – в Коззенс Хаусе тебе посоветовали одного. Его звали Фицсиммонс.

  ***

  Ты повстречала на своем пути много разных людей – среди них были гражданские и военные, игроки и стрелки, ковбои и золотодобытчики, мексиканцы и техасцы, но в этот раз ты встретилась с действительно опасным типом.
  Это был доктор Фицсиммонс.
  Внешне он выглядел, как приветливый, улыбчивый джентльмен около тридцати лет, с усами и бородой, в хорошем жилете и в рубашке с чистыми манжетами. И подобно манжетам, это был человек с чистой совестью и безупречной репутацией.
  Однако он был врачом "современным" и "идущим в ногу со временем".

  – Вам повезло, что вы обратились ко мне! – поздравил тебя доктор Фицсиммонс. – Болезнь, которую вы описываете – пристрастие к лаудануму, хорошо известна. К счастью, от неё есть надежное средство, которое помогает всем без исключения. Оно недорогое и было многократно проверено в годы войны. Это успокоительное, довольно мощное, к счастью, так что если у вас сегодня нет дел – вы его примите, и потом пойдете домой и сразу ляжете спать. Хорошо?
  Ты спросила, сколько ты проспишь и есть ли какие-то противопоказания?
  – Часов шесть-восемь. У вас нет чахотки или проблем с дыханием? Тогда никаких противопоказаний нет. Я попрошу вас оголить левое плечо, – сказал он, указывая на ширму в задней части кабинета.
  Ты прошла за ширму, расстегнула ворот и верхние пуговицы, вынула руку из платья и, прикрывая область декольте, вышла к доктору.
  – Сядьте на кушетку, прошу вас.
  Он достал из ящика стола шприц и два пузырька. Раздался острый запах карболки. Фицсиммонс довольно приятным движением руки ощупал твоё плечо.
  – Укол можно делать внутримышечно – при нем эффект наступит не так быстро, примерно через полчаса. Можно и в бедро колоть, если вам так удобнее. Вы, я так понимаю, часто бываете в разъездах, поэтому, давайте я покажу вам, как делать инъекцию, чтобы вы смогли в случае необходимости сделать её сами. А лучше, конечно, идите к местному врачу, в каком бы городе вы ни были. Смотрите! Протираете место укола карболовой кислотой. Не бойтесь, она не жжется, когда на кожу. Вот так! Очень важно, чтобы в шприце не было воздуха. Если видите пузырьки, вот так постукайте по игле, а потом выдавите воздух. Далее. Если будете в бедро колоть, то можно второй рукой прихватить кожу, чтобы удобнее было. Хорошо, теперь... Вы, кажется, не из чувствительных барышень, которые чуть что падают в обморок, верно? Вот и хорошо. Теперь смотрите... Оп-ля! – кольнуло. – Хорошо. Теперь плавно, но не слишком медленно давите. Вот так. Вынимаете иглу – и все.
  Плечо немного ныло.
  – Прижмите ваткой, если болит – разотрите немного. Ну, вот и все. Делайте так сами или у врача, по самочувствию – ну там, раз в две недели или раз в неделю, когда вам будет нестерпимо хотеться лауданума. Тут все дело в инъекции! Инъекции не вызывают привыкания, как раз потому что всю суть привыкания дает поглощение препарата и усвоение через желудок.
  Ты спросила, а собственно, как называется лекарство? Что в аптеке спрашивать?
  – Морфин, – он кивнул на пузырек. – Как Морфей. Я вам напишу, а также какой шприц и что еще купить, и какие дозы. Лучшее средство, чтобы избавиться от опиумной зависимости. Нормализует сон, после него вы будете спать часов шесть и гарантированно проснетесь в прекрасном расположении духа, и про опий вскоре и вспоминать забудете. Ах да! Шприц обязательно протирайте карболкой, чтобы не занести инфекцию. Обязательно! И мой руки перед уколом.
  Ты поправила платье, прическу и забрала у него рецепт.
  – Всех благ, мисс МакКарти.
  В тот день все вышло именно так, как он и сказал: ты вернулась в номер, разделась, залезла в кровать, уже чувствуя, как тяжелеет голова, и проспала до вечера. Правда, особого поднятия настроения ты не ощутила – скорее глухое, мутное, чуть скользкое забытье, расплывчатое ощущение чего-то непристойно-сладковатого и гладкого.
  Ты как раз успела проснуться, умыться, расчесать и уложить волосы и одеться к тому моменту, как явился капитан. И действительно, опия пока что не хотелось. Хорошей штукой был этот морфин.

  ***

  Коридор, двери из которого вели в твою и в их комнаты, находился на втором этаже и заканчивался у окна. Капитан внимательно осмотрел "поле боя".
  – Хорошо, что вы выспались. Ночью в доме тихо, мы услышим, как они войдут. Пока они будут подниматься наверх, вы пройдете по коридору и будете ждать их у окна, – сказал Рассел. – Как будто вы просто пришли их навестить. Когда они появятся и подойдут ближе, вы подойдете к ним и завяжете разговор. Я выйду из номера и окажусь у них за спиной. Дальше уже дело за малым. Всё, дальше будем ждать.
  Поскольку это был не отель, а пансион, в вашей комнате были кресла и большой круглый столик. Капитан сел подле него, достал колоду и начал раскладывать пасьянс. Лицо его было спокойно и безмятежно, и его уверенность передалась тебе.
  Он даже не спросил тебя, можно ли курить – к трубке не притронулся. Ты решила сжалиться над ним и сказала, что курить можно.
  – Нет, не стоит, – покачал он головой. – Люди запоминают запахи лучше, чем что-либо другое, а я всегда курю один и тот же табак. Они могли запомнить его и проходя мимо двери узнают по запаху. Рисковать нам ни к чему, я легко обойдусь без трубки. К тому же, курить в присутствии дамы неприлично, верно?
  Тогда ты предложила сыграть – было непросто просто так ждать.
  – Тоже не стоит, – пожал плечами капитан. – Перед любым важным делом лишний раз волноваться не нужно: ни мне, ни вам.
  Тогда ты спросила, что же, вы так и будете сидеть молча все время?
  Он хмыкнул.
  – А чего вы хотите?
  Ты сказала, что он мог бы хотя бы рассказать о себе. Он кивнул.
  – Я родился в Пеннсильвании, в Карлайле. Мой отец – небедный человек: он занимается пиломатериалами, фрахтом и мануфактурой. Он отправил меня в филадейльфийский колледж – не могу сказать, что я добился выдающихся результатов, но и олухом не был. Однако семейный бизнес меня не привлекал, хотя, вернее сказать, меня не привлекал отец – он весьма авторитарная фигура, и я бы не хотел ни работать, ни служить под его началом. Я пристрастился к игре в карты и перед войной наделал изрядно долгов. Я пытался доказать отцу, что к картам можно подойти, как к науке, но что это приходит со временем. Но он был непреклонен. Мой младший брат же стал его главным помощником. Когда объявили рекрутский набор, жребий пал на Майкла, и отец пообещал уплатить мои долги, если я запишусь вместо него. Так я и попал в седьмой Пеннсильванский кавалерийский. Служил сначала сержантом, потом... я сделал карьеру, потому что у меня было образование и крепкое здоровье – на каждого убитого мы потеряли двух, умерших от тифа, дизентерии или инфлюэнцы.
  Ты спросила, где он воевал.
  – На Западном театре. В Теннеси, там я стал лейтенантом. А потом в Джорджии. Потом нас отвели в Кентукки, а после наш полк гонял мятежников по Алабаме. В августе нас вывели в Теннеси и расформировали – мы даже на парад в столице не попали.
  Ты спросила, а марш Шермана? Ну тот марш, где янки разграбили и сожгли половину Джорджии?
  – Я думал, уже давно рассказывают, как мы сожгли всю Джорджию, – усмехнулся капитан. – Нет, меня там не было. Наша вторая дивизия вообще никого особенно не грабила, хотя я слышал, что в дивизии Киллпатрика такое правда бывало. Но знаете, отчего солдаты грабят на войне? Либо от голода, либо от скуки. Грабеж – это словно коробка с конфетами: интересно, что же там будет в доме, в который ты вломишься. Мы такое пресекали: если солдат скучает, значит, его офицер точно должен требовать от него больше. Я требовал от них много. Это сейчас так рассказывают, как будто армия Шермана шла по Джорджии, словно банда грабителей, а ведь она была армией, окруженной врагами. Мы расколотили мятежников близ Атланты, и они больше не рисковали с нами драться в открытом поле, но по всему штату шныряли их отряды. Думаете, они не грабили? О-о-о, еще как. Но валили все на Шермана. "Захватчики", и все такое. Грабили все – Стюарт еще в шестьдесят втором разорил Чамберсберг, а потом его и вовсе сожгли в конце войны. На нас взъелись не за это, а за то, что мы ломали и крушили всё, что могло пригодиться для войны, вот за что. Это было правильное решение. Знаете, проигравшие всегда ищут отдушину, мол, нас победили не по-джентльменски. По-моему, это полная чепуха. Войну надо было закончить как можно скорее, и было и так понятно, что южане проиграют. Я отдаю должное храбрости ваших бойцов, но иногда куда большее мужество требуется, чтобы вовремя признать поражение. Как в картах – надо уметь играть и проигрывать. А если человек не умеет проигрывать, с ним делают ужасные вещи, чтобы он сдался поскорей.
  Он замолчал. Кажется, ты была первым человеком, кому он это говорил.
  – Ну, а вы? Вы ведь замужняя женщина, верно?
  Ты сделала глаза в стиле "позвольте, что?"
  – Бросьте. Вы точно были замужем, "мисс МакКарти" можете оставить для консьержей. Ваш муж дрался на войне?
  Ты сказала, что нет, он не дрался на войне, но что ты не хотела бы обсуждать этого человека.
  – Не настаиваю. Тогда расскажите, что сами хотите.
  И ты подумала и... рассказала ему про то, как шпионила на Конфедерацию. Всё или почти всё, ну, наверное, необязательно было рассказывать, что тебе платили или что тебе пришлось убить собственного брата. А в остальном... В самом деле, какая теперь разница? Война-то кончилась, амнистия давно объявлена.
  Если капитана Рассела что-то и могло поразить, то это твой рассказ. Он слушал, не перебивая и лицо у него было, как у человека, который сильно ошибся в расчетах.
  – Ничего себе! Вы правда все это сделали? – покачал он головой. – Ничего себе! Снимаю шляпу. Я не знал про Порт-Хадсон, но про кампанию на Красной реке наслышан. Ничего себе! После войны много было толков про женщин-шпионов, какие-то из них даже книги написали, но я, признаться, не читал – думаю, там много наврано, чтобы обелить себя: книги в основном за этим и пишут. Все, не только женщины – каждый генерал, каждый полковник, каждый капитан на страницах своих мемуаров большой молодец и принц савойский ему в подметки не годится. А вот вам я верю. И, честно говоря, не питаю большого уважения ни к Батлеру, ни к Бэнксу – совмещать войну и политику так, как делали они это... непорядочно. В войне и так слишком мало порядочного – это, к сожалению, рай для подлецов, дельцов и художников-баталистов. Чем выше звание командира, тем чаще ему приходится пускаться на то, что он сам считает подлостью. Остаться при этом порядочным человеком трудновато. Роберт Ли и генерал Шерман достойны уважения хотя бы за это.

  Вы больше не говорили о войне, но разговорились – обсуждали карточные игры, общих знакомых игроков (их оказалось не так много – в основном, местных, в Омахе), города, в которых успели поиграть. Капитан в Техасе и в Луизиане не был, зато на Среднем Западе поиграл много где, и в Чикаго тоже был.
  Наконец, внизу хлопнула дверь, и вы услышали шаги на лестнице.
  – Ваш выход, – сказал Рассел. – Не волнуйтесь, я рядом. Вам только и надо, что их отвлечь. Оружие не доставайте, это на крайний случай. Они не заинтересованы стрелять. Да и мы тоже – хоть им этого знать и не следует.
  Ты приоткрыла дверь, выглянула – коридор был пуст. Тогда ты дошла до окна, встала, развернулась и приняла позу, как будто ждешь тут давно – обхватила локти, скрестив их на груди.
  Шаги становились все громче – это были осторожные, негромкие шаги усталых людей, возвращающихся после долгой, напряженной игры. И наконец в конце коридора появились твои знакомцы – довольно хмурые на вид, как тебе показалось, хотя издалека понять было тяжело. Коридор освещался керосиновой лампой, и она светила тебе в лицо.
  Они не сразу обратили на тебя внимание, а когда обратили, замедлили шаги, и Паук (ты уже узнала его) оглянулся – но никого в коридоре не было.
  Тогда они подошли к тебе поближе.
  – А, это вы мисс, – сказал один из них. – Вы, я так понимаю, к нам. Что вам нужно? – голос у него был неприязненный.
  Ты сказала напрямик – что они играли нечестно и ты хочешь, чтобы они вернули тебе деньги.
  Но дальше все вышло не совсем так, как предполагал капитан – несмотря на усталость, они были не так уж глупы.
  – Последи за коридором, – сказал Паук, еще раз оглянувшись, и Шрамчик отошел на несколько шагов. – А почему в таком случае, вы не пошли в полицию? – спросил он у тебя и нехорошо улыбнулся. – Ну, ежели считаете, что мы играли нечестно, хоть это и не так, видит Бог!
  Ты сказала какую-то чушь, вроде бы, что даешь им последний шанс поступить, как джентльменам.
  – Ааа, вот оно что. А ежели мы не поступим по-вашему? Что сделаете?
  У тебя не было готового ответа, но ты сказала, что обратишься в полицию.
  – Это интересно. Давайте-ка в номере поговорим, – сказал Паук.
  В это время в коридоре открылась дверь, из неё вышел капитан с револьвером в руке. И хотя Шрамчик смотрел во все глаза, он-то ждал, что подмога придет к тебе с лестницы, а не из номера. В его голове не укладывалось, что кто-то мог провернуть такой трюк – снять заранее номер в том же отеле. Поэтому Рассел застал его врасплох и, кажется (тебе было плохо видно из-за плеча Паука) – взял на мушку.
  – Поддерживаю предложение, – заявил капитан солидным, спокойным голосом. – Поднимите руки и пойдем в номер.
  Но он стоял шагах в шести дальше по коридору, а Паук, даже не оборачиваясь, примерно понял, что там происходит. Он резко схватил тебя за плечи, крутанул, словно в танце – и загородился от него! Ты почувствовала запах у него изо рта, и еще словно бы запах страха, и запах легкого торжества. Руки у него были не очень сильные, но цепкие, а пальцы длинные – действительно было в его объятиях что-то от паутины, а само его прикосновение ощущалось, как что-то нечистое. Раньше, чем капитан смог что-то предпринять, Паук достал свой револьвер – маленький никелированный Смит-Вессон тридцать второго калибра, и прицелился из-за тебя, практически тебя обняв.
  – А у меня другое предложение, сэр, – сказал он. – Сейчас вы уйдете отсюда, а затем мы выпустим даму. И разойдемся, как в море корабли. Это не ваше дело, сэр, совсем не ваше. Чего вы в него полезли? Совсем вам не надо здесь быть!
  – Я хорошо стреляю, – сказал Рассел. – И потому советую вам не валять дурака. Вы наставили на меня револьвер, и стало быть, это будет самооборона.
  – А я думаю... я думаю, стреляй вы хоть как Дикий, мать его, Билл, вы этой леди рисковать не будете! – заявил Паук.
  Шрамчик всё это время молчал, держа руки поднятыми, украдкой оглядываясь на товарища.
  Тебе было на удивление не очень страшно – ты поняла, что Рассел и вправду не будет стрелять: может, придумает, что-то еще, а может, откажется от плана (такие, как он, умеют осаживать себя в нужный момент), но точно не бросит тебя тут, в этом пыльном, холодном коридоре.
  – Для начала успокоимся, – сказал капитан.
  – Я спокоен.
  – Точно?
  – Да я само спокойствие!
  Пока они выясняли, кто из них спокойнее, ты подобрала полу юбки, проскользнула рукой через сетку кринолина, достала дерринджер и довольно решительно уперла его под вырез жилетки Пауку. И негромко спросила его, по его мнению сочтет ли суд такое убийство самообороной и поставит ли он на это свою жизнь. Паук посмотрел на тебя сверху вниз и не ответил: ты увидела, как капелька пота катится по его плохо выбритой щеке и отблескивает в свете керосиновой лампы.
  – Может, обойдемся без стрельбы? – предложил капитан. – У нас фулл-хаус – короли-дамы. А у вас только пара валетов. Да и то один битый.
  Паук облизал губы.
  – Ладно, – сказал он. – Ладно.
  Он перехватил револьвер двумя тонкими пальцами и приподнял его. Шрамчик шумно выдохнул. Рассел быстро обыскал его прямо в коридоре, забрал нож, а также ключ от комнаты, а ты забрала Смит-Вессон и отдала капитану. Потом, стовл в шею Шрамчика, Рассел подвел его к двери и отпер её.
  Вы вошли внутрь и посадили их на кровать, а сами встали напротив. В комнатке стало тесно – это была комната на одного, видимо, они снимали две раздельные.
  – Это что, получается, вы нас грабите? – спросил Паук.
  – Нет, – ответил капитан. – Вы должны леди две с половиной тысячи.
  – Не две с половиной! Это грабеж! – возмутился Шрамчик. – Натуральный причем.
  – Из них пятьсот были наши, – пояснил Паук. – То есть минус тысяча уже. К тому же, игра была честной!
  – И у нас столько нет, – возразил Шрамчик.
  – Да, у нас столько нет!
  – Джентльмены, – сказал капитан скучным голосом. – Давайте пропустим ту часть разговора, где нам придется вас бить и обыскивать комнату самим. Это лишнее, но если настаиваете...
  – Мы щас перебудим весь дом! – крикнул Шрамчик слегка визгливо.
  Капитан, как будто только этого и ждал, сразу же ударил его пистолетом по голове – довольно сильно, так, что тот упал на пол с кровати, словно мешок с вылущенными кукурузными початками, и гулко ударился о доски лбом. Стало видно его грязный воротничок и тощую шею, и даже словно бы немного жалко, несмотря на всю его отчаянность – он был молодой парень, и вряд ли видел в жизни много хорошего. Хотя кто знает? И какое вам дело?
  – А я предупредил! Другие предложения поступят? – уточнил Рассел.
  Паук пожевал губами.
  – Мы много проиграли в последнее время. Сойдемся на тысяче и разбежимся? – спросил он, сделав лицо хорошего игрока: непроницаемое, спокойное.
  Капитан не ответил.
  Шрамчик застонал и приподнялся с пола, держась за голову, между пальцами у него была кровь, капитан взял его за шиворот и посадил на кровать.
  – Это нападение. Нападение при отягчающих, – заметил Паук. – Уже никакая не самооборона. В нашем-то номере.
  – Я ваши тела потом выволоку в коридор, если вам так будет приятнее, – сказал Рассел.
  Паук фыркнул.
  – Переигрываете. Блефуете вы.
  – Мисс МакКарти, обыщите пока комнату, – распорядился Рассел, – а я перетряхну их карманы. Джентльмены несговорчивые.
  И вот тут Паук занервничал.
  – Тысячу двести, – сказал Паук. – Больше все равно не найдете. Нам надо сколько-то денег, чтобы отыграться! Слушайте, ну это она вам нарассказала, а мы честно играли. Мы честно играли, мистер!
  – А это будет вам уроком, – сказал Рассел. – Я не знаю, играли вы с ней честно или нет. Но вы пытались жульничать со мной – это-то я помню. Поэтому ей я верю, а вам – нет.
  – Нас вы тоже, помнится, за руку не ловили!
  Капитан повернулся к тебе.
  Ты подумала и сказала:
  – Полторы.
  Можно было их дожать, наверное, но чем дольше вы тут находились, тем больше был шанс нарваться на неприятности.
  – Полторы! Черт побери! Полторы! – разозлился Паук в отчаянии.
  – Полторы – и мы попрощаемся.
  Шрамчик осторожно ощупывал голову. Он смотрел на капитана украдкой, исподлобья, но в глазах его читалась жгучая ненависть.
  – Ладно, – проскрипел Паук. – Берите. Грабители!

  ***

  Вы вышли от них, и капитан зашвырнул куда-то в темноту нож и пистолет этих господ.
  – Провожу вас. Ночная Омаха – сами понимаете, – сказал он.
  Какое-то время вы шагали в молчании, пока не дошли до освещенной фонарями улицы.
  Потом Капитан сказал:
  – Отлично держались. Прямо-таки браво. Сделало бы честь многим мужчинам. И проявили разумную умеренность. Я это оценил.
  Вы шагали по грязноватой улице. Мимо пробежала ободранная кошка. Какой-то пьяница, видимо, блевавший у стены дома, вытер рот и вгляделся в вас, а потом отвернулся.
  – Я завтра уезжаю, и советую то же сделать и вам. Мы, так сказать, застали их без штанов, но и они наверняка захотят сделать то же с нами. Или как минимум заявить на меня в полицию – голову-то я ему разбил. В общем, я еду в Денвер. Я сыт по горло Омахой. Картежнику долго сидеть на одном месте вредно в профессиональном смысле.
  Вы почти пришли.
  – Я хочу предложить вам партнерство, – сказал он наконец. – Играем, как хотим, выигрываете – вам сорок процентов, мне шестьдесят. Я выигрываю – так же. Проигрыш до тысячи делим пополам, что сверху – каждый платит сам.
  Ты спросила, отчего бы не делить пятьдесят на пятьдесят и то, и другое?
  – Я вас все же постарше, – сказал он, и губы его тронула улыбка. – По званию, во всяком случае. А если серьезно... Вы игрок более рисковый, а я более стабильный. Поэтому шестьдесят на сорок вас заставит действовать слегка разумнее. Соглашаться сейчас необязательно. Я буду ждать вас на станции в одиннадцать утра – поезд отходит в одиннадцать пятнадцать. Захотите принять предложение – приходите.
  Лицо его на секунду смягчилось.
  – Ну, или так приходите – попрощаться.