'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Мистер Уильям О'Нил (осень 1867)

  Итак, тебе было двадцать три года.
  За двадцать три года ты повидал немало!

  Ты видел Атланту и Карибы, ты переплывал океан, ты узнал Париж с разных сторон, а не только с парадной, с которой его видело большинство приезжавших туда американцев.
  Ты видел театр – настоящий, французский, а еще и говорил с актерами и актрисами.
  Ты видел Мексику и войну, пусть не такую, как в Штатах, но все войны чем-то да похожи. Ты держал в руках винтовку и револьвер и сражался за свою жизнь. Не знаю, стал ли капрал Покора тебе товарищем, но если хоть немного стал – значит, ты видел и смерть товарища.
  Ты назвал сукой генерала Порфирио Диаса, будущего всесильного диктатора, и остался жив.
  Ты видел бандитов – корчившихся у твоих ног с пулей в брюха, которой ты их и угостил. И издевающихся над твоей беспомощностью – тоже.
  Ты убивал людей и давал им хлеб.
  Ты знал любовь... и голод. А говорят ведь, что они правят миром.
  Ты лежал на подушках в роскошной гостиной и скитался голым, как Адам, по нелюдимой мексиканской прерии.
  И наконец, ты начал искать путь к богу, но что-то встало на этом пути, и ты свернул с него...

  Сделало ли все это тебя человеком опытным, предусмотрительным, если хочешь?
  Полагаю, что нет – иначе ты бы не ушел один в феврале скитаться по Техасу без теплой одежды, без краюхи кукурузного хлеба, без оружия, без напарника или хотя бы пары сапог.
  Тут можно сказать, что ты еще не представлял себе, как оно в Техасе-то? Да мог бы – ведь с техасцами тебе пообщаться довелось по дороге из Мексики.

  Стоит ли говорить о том, что дорога твоя была трудна и тяжела?
  Днем температура держалась градусах на пятнадцати, но ночью – падала до пяти. Ты мерз так, что зуб на зуб не попадал. В Техасе были пастбища, на которых паслись коровы, но сено им привозили днем работники и они его почти сразу сжирали. К коровам этим подходить было боязно – ты похожих видел в Мексике, но только издалека, а этих рассмотрел. Эти, техасские, были какие-то злобные даже на вид, с огромными, просто неприлично большими рогами. Тощие, с выпирающими костяками, они походили почему-то на рыжих насекомых, а не на задумчивых флегматичных коровок из Джорджии (хотя много ли коров ты видел, сидя в папиной библиотеке?) или "открыточных" коров на французских фермах, на которых даже пятна, кажется, рисовал художник. После того, как один некрупный бычок, вдруг ни с того ни с сего пошел в твою сторону с явным намерением воткнуть кое-что твердое в твое тело, ты решил, что вряд ли он сделает это так же нежно, как кузен Альберт, и бежал, пока силы не покинули. После этого случая, ты старался обходить их стороной.

  А люди в Техасе были чем-то подстать этим коровам.

  ***

  Первым городом на пути на север был Ларедо. До него тебе пришлось отмахать пятьдесят километров пешком по плохой дороге. Во вторую ночь ты простудился и начал кашлять.
  В Ларедо на тебя всем было плевать. Это был перевалочный пункт на границе, жизнь тут не то чтобы кипела, но и не теплилась. Ты шел по главной улице, заглядывая в окна кабаков, ресторанов и гостиниц, глядя на теплые, красноватые отблески печек и керосиновых фонарей, и не решаясь зайти.
  Ты переночевал в холодном, продуваемом сквозняками темном сарае, а утром пришел хозяин и выгнал тебя пинками. В городе строили церковь, но стройка что-то затягивалась, и бригадир сказал, что ему доходяги не нужны. В городе с населением чуть больше тысячи человек, работы для тебя не нашлось – прошел год с окончания войны, бродяг было много, тем более в Техасе, куда многие, как Тедди, сбежали из родных штатов, опасаясь преследований, и рабочие места разобрали. Правда, тут находилось бюро фридменов – учреждение, которое занималось трудоустройством освобожденных рабов. Там не удивились, когда ты пришел (ни один техасец, пожалуй, не запятнал бы себя таким шагом, но ты был голоден и на техасскую гордость, полагаю, тебе было плевать), но и взашей не выгнали – белым при возможности они тоже помогали. Тебя там накормили и сказали, что пока на примете работы нет – всех негров бы пристроить!

  Мистер Норрингтон, по виду – янки, покровительственно посоветовал тебе поискать работу в Сан Антонио. Совет был издевательский – до Сан Антонио пришлось бы чесать миль сто тридцать!
  Надо было как-то найти денег на дилижанс.
  Но попытка побираться на улицах закончилась тем, что какой-то мужик (должно быть, помощник маршала, он не представился) сгреб тебя в охапку, прижал к стене дома и, дыша перегаром, пообещал выбить зубы, если еще раз тебя увидит шляющимся по улицам с протянутой рукой. У священника на тебя денег не было. Подозрительно кашляющий юноша в полотерах был никому не нужен.

  На твое счастье в Сан Антонио на следующий день как раз уходил грузовой караван, и фрахтовик сказал, что ты можешь поехать на одной из повозок, но если что-нибудь стащишь – пеняй на себя.
  Ты переночевал в Бюро фридменов и даже, кажется, показалось, что немного отогрелся после трех ночей в поле и одной – в сарае. Утром Норрингтон налил тебе кружку кофе и сердечно попрощался, пожелав удачи. Руки, впрочем, не подал.

  Ты помнишь это холодное утро, когда шел в своей драной рубахе вдоль каравана и выбирал, к кому сесть. Тебя разглядывали возницы – здоровенные мужики лет по тридцать, хмурые, нелюдимые, с огромными хлыстами смотрели на тебя с подозрением, а быки, которых приходилось по восемь на каждую повозку, крутили сонными мордами.

  Потом ты увидел одного – он, кажется, был помоложе, и в лице у него было поменьше от техасского лонгхорна. Ты подошел, сказал, что капитан разрешил, можно ли тебе к нему.
  Он подумал немного, пожал плечами и улыбнулся тебе, мол, почему нет?

  Ты залез на повозку, представился, и он протянул тебе руку – мозолистую, честную руку трудяги.
  – Из Джорджии, да? – спросил он. – Я так и думал. А я сам тоже не из Техаса. Я вообще-то из Миссисипи. На войне тоже повозки гонял. Говорили, что нигерская работка, но я быках понимал и чинить повозки умел. А теперь вон – простым погонщиком.
  Ему было лет двадцать шесть или двадцать семь, почти как тебе, а звали его Рональдом.

  – Чего кашляешь-то? – спросил он. – Простыл что ли? Бывает. Ничего, на привале кофейку погорячее попьешь. Че у тебя, одеяла даже нет? Ну ты совсем сумасшедший, как ты спать будешь? Ты на вот! – он порылся под козлами, достал одеяло, – накрой хоть плечи, а то замерзнешь совсем.

  Прозвучала команда – повозки начали по одной трогаться, удаляясь вперед по дороге. Дошла очередь и до вас. Капитан ДеВалера проехался по обочине на коне, помахивая плеткой, и крикнул:
  – Почему скрипит! Кто не смазал опять, а!? – никто не ответил. – Я найду у кого скрипит, и лучше этому человеку сразу признаться. Остолопы.

  ***
  Хотя кишки у тебя слипались от голода, было все-таки приятно ехать на повозке, а не шагать пешком, особенно с учетом, что башмаки, которые тебе выдали в Сан Игнасиа, уже сильно стерлись.

  – Работа хорошая, но поговорить не с кем! – сказал Рональд. – Ты говори если надоест, помолчим. Или сам что расскажи, чего видел, где побывал. Я так-то и отвык уже говорить, кажется. На войне был. В Мексике был. В разных штатах побывал, а если так прикинуть, видел-то в основном бычьи жопы да зад передней повозки! Это если пыли не очень много.

  Повозки ехали медленно, быки шагали мерно, как заведенные.

  – Дохловат ты, конечно, этого не отнять. Чего потащился-то с нами? Работу ищешь? Тяжело тебе работу найти будет такому тщедушному. Сейчас работники-то нужны вообще-то много где, только работа такая, что тебя прикончит Уил. Или ты другую какую работу ищешь? Может, на фортепьянах умеешь? Или там еще что? Ты не обижайся, у тебя лицо просто такое. Я сначала думал – наш брат, а вгляделся, понял, что не из простых.

  Потом был привал – повозки живо собрались в четкие круг, оставив открытыми только выезды на дорогу и с дороги. Выставили часовых – двух парней с ружьями, а сами принялись готовить еду.
  Повар наготовил какого-то варева с бобами и испек лепешек: люди подходили с мисками или армейскими котелками, брали свои порции, жадно ели. Костра, кроме поварского, не разводили – в Техасе деревьев мало и с дровами туго.
  Ты смотрел, как они едят, потом не выдержал и все-таки подошел к повару.
  – У меня на тебя нет, – ответил он, вытерев руку о замызганный, закопченный фартук в потеках жира. – Мне на сколько человек сказали наготовить, на столько наготовил. Ты иди с капитаном это реши.
  Капитан оказался непреклонен:
  – Это не мои проблемы. Скажи спасибо, что везем бесплатно. Кофе вон выпей, не против, а кормить тебя всю дорогу я не подписывался. Если это проблема – топай пешком назад в Ларедо, пока далеко не уехали.

  Ты вернулся к своей повозке, Рональд сидел у колеса с пустой миской.
  – Ну че, как обед? – спросил он. И страшно смутился, когда узнал, что ты не ел. – Ты что, Уил, святой что ли? Святым духом питаться решил? Караван до Сан Антонио знаешь сколько идти будет? Ты ж по дороге помрешь!
  У него осталась одна лепешка, еще теплая.
  – Слушай, ну, это все что есть. Я не знаю, тебе нормально или нет... ну ты хоть это... хоть лепешку съешь! Погоди, посиди тут.

  Он встал и бодро зашагал к капитану. Они о чем-то говорили, и ты не знал о чем.
  Вернулся он повеселевшим.
  – Договорился! Сегодня потерпишь, а с завтрашнего дня накормят. Там денег-то всего ничего. ДеВалера – капитан хороший, но такой жмот! И там у повара осталось немного, сходи к нему прямо сейчас с миской, пока не остыло. Повара всегда чуть больше наготовят, чтобы самим сожрать, пока едем. Они поэтому такие толстые – остатки вечно сами жрут. Поэтому, Уил, не доверяй никогда толстому ковбою или тощему повару. Первый работает плохо, а второй свою собственную стряпню не жрет – потому что, знает, гад, что туда положил.
  Ты спросил, сколько денег-то.
  – Да брось, дело такое... бывает. У меня вот нет семьи, копить вроде и не на что. Помогу тебе, а потом меня кто-нибудь выручит. Ладно, ешь, а я пойду быков посмотрю.

  ***

  Наверное, ты мог бы помочь ему с быками, но толку от тебя на этой работе было мало – у Рональда запрягать и распрягать их получалось ловчее и надженее.
  – Эти бычки – смирные! – говорил он. – Волы! Отстригли всю прыть, да и рога посшибали, как говорится. Лонгхорны для такой работы не годятся. Я вот иногда думаю, и мы тоже почти как эти быки. Запряглись, работаем, кормимся. Изо дня в день. И все.

  Потом ночь опустилась на равнины Техаса, и ты ничего не придумал, кроме как скорчиться на тюках с грузом.
  – Тебя там продует! – сказал Рональд. – Давай уж, залезай под одеяло. Вместе теплее. Ток не кашляй на меня.
  Одеял у него было два, одно он стелил на землю, а другим накрывался – и еще плащом сверху.
  – Эх, нам бы бизонью шкуру, мы бы точно не замерзли, – проговорил он, зевая. – Была у меня одна, да так вышло... сменял кое-на-что, когда прижало.

***

  Он рассказал тебе, что в Миссисипи у его родителей была ферма, где они выращивали тростник, но родители умерли, а ему этот тростник до того надоел, что он его растить больше не хочет. Ферму, наверное, заберут, потому что налоги он не платил, а теперь новая власть, и наверное, потребуют платить.
  – Я бы продал... но покупателя не нашел. Решил вот с караванами пока что. Все поинтереснее, чем на одном месте сидеть.

  Вы брились одной бритвой, и только что из одной кружки не пили – Рональд раздобыл тебе кружку и миску.

  Ехали вы две недели, и поговорили много о чем.
  А потом ты заболел, и заболел нешуточно. Ты сильно кашлял, кашель прямо-таки рвал грудь. Рональд приносил тебе еду, а ты не мог запихнуть в себя похлебку. Он сидел и уговаривал тебя поесть.
  Потом жар начался уже нешуточный, и стало понятно, что ты умираешь.
  Ты валялся на тюках, изнемогая от потряхиваний повозки, просил пить и иногда проваливался в забытье.

  – Ты как огонь горячий! – говорил Рональд. – Тебе бы в тепло, в дом. Ты так не доедешь.
  Но негде было тебя оставить – по дороге не попадалось поселков, а на станциях дилижансов никто не хотел забесплатно брать к себе больного неизвестно чем бродягу.

  И настал день, когда капитан ДеВалера подъехал, спрыгнул со своего коня, снял перчатку, потрогал твой горячий лоб, сплюнул табачную жвачку на жухлую зимнюю траву и сказал.
  – Все, спекся. В Наталии есть ранчо, бросишь его там на дороге. Перезаражает всех к черту, и тебя тоже.

  Рональд тоже встал, вытер руки о штаны и ответил:
  – Ну... как я его брошу, капитан? Это, считай, убить.
  – Ты дурак что ли?
  – Нельзя так, капитан.
  – А я приказал. Я решаю, что можно, что нельзя.
  – А повозка моя, и я решаю, кто на ней едет.
  Капитан от таких слов сильно удивился.
  – Это повозка компании, – сказал он. – Ты потерял берега, сынок.
  Рон ничего не ответил, только мотнул головой.
  – Ты потерял берега. Последний раз говорю, бросай его. Или не жалуйся.
  – Неее, – протянул Рон.
  – Ну, сам напросился.

  Ты понял, что капитан сейчас будет его бить, и если побьет – тебя выкинут на дорогу, как рогожку. Капитан ударил первым, и ударил плеткой – по лицу.
  Но Рональд примерно прикинул, что будет, лицо он закрыл локтем, а потом кинулся к козлам и схватил ременной бычий кнут. И они принялись стегать друг друга изо всех сил, прикрывая злые лица, на которых оставались красные косые полосы от ударов. Они были похожи на двух шершней, жалящих один другого по странной прихоти природы.
  Погонщики побежали к вам со всех сторон – всем было интересно, что же из этого выйдет!
  Однако кнут – это все-таки не плетка, и капитан свои силы явно переоценил. Рон молодецким размахом сбил с него шляпу, попал по голове, прямо по уху, а потом, когда капитан, не выдержав боли, закрылся, хорошенько прицелился и с глухим, страшным звуком стегнул по руке – и отсушил руку. Капитан выронил плетку и поднял руку, мол, все-все.
  Он подержался за плечо, и они постояли друг напротив друга, решая, что делать дальше.
  – Ладно, – сказал капитан. – Ладно. Я тебя... ладно. Возись с ним сам, придурок.

  ***

  Ты не помнишь, как вы добрались до Сан Антонио, ты уже не думал, что доедешь, а думал, что не проснешься – и это было бы милосердно, так ты исходил на кашель каждое утро, когда в легких скапливалась мокрота. Тело нехорошо ломило, донести руку до лба было тяжко, горло тоже болело, истерзанное кашлем. Ты уже почти не мог вставать, и Рон поил тебя кофе, поддерживая под затылок.
  В Сан Антонио он нашел какое-то заведение – отель с рестораном, и упросил положить тебя в номере, сказав, что ты потом отработаешь половым или как уж они скажут. Никто не хотел притрагиваться к больному, и ему пришлось дотащить тебя до каморки на руках.

  А потом он ушел, и куда – ты не знал.

  ***

  Ты провалялся в кровати дней десять – тебя кормили бульоном и яйцами, и даже один раз вызывали доктора, который прописал какой-то порошок, но на него денег хозяин уже не дал. Может, оно было и к лучшему – хорошо, что керосин пить не заставили.
  Ты встал на ноги и стал работать в этом отеле – делать уборку, выбрасывать мусор, драить полы, носить простыни в прачечную, помогать на кухне. Денег тебе не платили, но хотя бы была кровать, скромный стол и чистая одежда.

  Потихоньку, поняв, что ты не совсем безрукий, тебя стали пускать на кухню – собирать заказы, вносить и выносить тарелки, а потом и мыть их.
  Хозяина звали мистер Тэлбот. Кроме тебя в отеле была горничная, она же жена хозяина, ворчливая тетка по имени Магда, повар – старичок-техано, который вечно вбухивал в блюда чуть больше перца, чем надо и бармен Винсент – дядька лет пятидесяти без трех пальцев на левой руке, который умудрялся этой рукой делать все что нужно и никогда не проливать ни джинн, ни виски, ни немецкое пиво, которое тут подавали.
  Отель был небольшой. Ты хозяину не очень нравился, но человек, который работает за еду, да еще и столько, сколько сам назначишь – это неплохо. Назначил он тебе четыре месяца – торговаться не приходилось.
  Свободного времени у тебя было немного – все три работника охотно перекладывали на тебя часть своих обязанностей. Не то чтобы они из-за этого тебя полюбили, но были скорее довольны, что ты появился.

  Сан Антонио был крупным городом – на пятнадцать, а то и на двадцать тысяч человек, но насладиться им в полной мере тебе мешало отсутствие денег. Все, что ты мог – послоняться по улицам, поглазеть, пройтись по Плазе. Возможность такая была только по воскресеньям.
  Здесь жило много немцев и много мексиканцев. Немцы были зажиточнее, мексиканцы – победнее. Еще на улицах попадались синие мундиры солдат – янки разместили в городе небольшой гарнизон.

  Прошли март и апрель, начался май, повеяло техасской жарой, но начались обычные для Сан Антонио весенние дожди. Мир обновлялся, выходил из спячки.

  И вдруг, раскладывая на стойке отеля газеты, ты узнал, что в Сан Антонио приехал...
  "Экспериментальный Театр Джейкоба Булла"! Из заметки было решительно непонятно, театр это или цирк, или и то, и другое вместе. Но в любом случае, ты мог бы попроситься туда, поговорить с этим Джейкобом Буллом... но театр должен был пробыть в городе еще две недели, а хозяин тебя бы вряд ли бы отпустил.

  Надо было дождаться воскресенья и что-то придумать, если, конечно, ты не собирался махнуть на театр рукой и выбрать тарелок, как дело своей жизни.
  Не знаю, думал ли ты о такой возможности, или о чем-то другом, от мыслей тебя оторвал грубый окрик. Был вечер, и ты выносил тарелки посетителям.
  – Почему чили остывший, дурья башка! Чили должен быть раскаленным! Как, йопт, угли в аду, понял! Принеси нормальный.
  К таким претензиям от посетителей ты привык, но... голос тебе показался знакомым.
  Ты поднял глаза и разглядел лицо человека, который сидел за столиком в грязных сапогах и расшитой на мексиканский манер серебром жилетке.
  – Приедешь в сраный Сан Антонио сраный театр поглазеть! А они даже чили тут приготовить не могут нормально! Небось и перца пожалели! – заявил он своему собеседнику.
  – Сэр, вы могли бы выражаться... – сказал господин из-за соседнего стола.
  – Нет, не мог бы! Я и еще раз повторю! Сраный чили в сраном Сан Антонио! Все тут у вас на свой ебучий манер, – заткнул его скандалист.
  Ты мог бы и не разглядывать его лицо, чтобы понять, кто это, потому что на стол перед собой он кинул плетку, украшенную козьим копытом.

  Это был Джерри Саммерс.

  Его дружка ты не знал – тот был какой-то новый, не из банды Рассела. Джерри убедился, что джентльмен за соседним столом не решился продолжить приятную беседу, а потом перевел на тебя глаза. И ты понял, что он немного пьян.
  – Че вылупился, недоношенный! А! Я же тебя помню! – вдруг сказал он. – Ты... хотя... не... А хотя... не... Тя как зовут, чучело? Мужик в бабском переднике – эта одежка тебе к лицу. Ну так я долго буду ждать нормальный чили!? Черт... где ж я тебя видел...

Тощий мальчик вел на поводу не менее тощего и костлявого быка. Рога этого создания были так велики, что ему обзавидовался бы сам дьявол.
Мальчик пытался убедить бычка перейти вброд узкую, но быструю речушку, а тот упирался и не хотел мочить ноги в холодной воде.
- Эй, постой, - окликнул его Уил.
- Чего тебе?
Не «что, сэр» или «чего хотели бы». Никаких приличий. А впрочем, Уил так обродяжился, что наверно и правда уже не заслуживал уважительного к себе отношения.
- Помочь хочу. А ты мне взамен… Ну чего не жалко.
- Пшол прочь! – крикнул мальчик, будто Уил был не человеком, а назойливой мухой.
Бык вторил ему протяжным мычанием, будто соглашаясь с хозяином.

Звук мычания превратился в гудок парохода. Уил стоял на пристани. Люди вокруг перетаскивали тяжелые тюки и грузили их на корабль. Он узнал место. Они с Альбертом немало времени провели тут в поисках корабля, идущего в Америку.
- Эй, работники нужны!? – Крикнул Уил.
Никто не ответил и даже не заметили его.
Он решил сам помочь с одним особенно тяжелым тюком, который у рабочего никак не получалось затолкать на тележку. Тюк порвался и несметное количество змей вывалилось под ноги Уилу.

Уильям нелепо переступал с ноги на ноги, пытаясь не наступить на ползучих тварей.
Он поднял глаза в поисках помощи. Перед ним стоял карлик – тот самый, что работал в его театре.
- Ха-ха, мастер Уил, неплохо танцуешь! Внимание, дамы и господа, только здесь и только сегодня перед вами пляшущий бродяга! – он сделал картинный жест рукой, представляя Уила публике и тот увидел, что у карлика за спиной стоят мать с отцом, сестры, Альберт, их французские друзья, Бет Олсен, Сара Бернар, Покора и мексиканские сослуживцы, отец Себастьян и банда Рассела.

- Я не… - попытался было оправдываться Уил.
- Ох, Уил, ты стал так жалок, - сказала Сара. – А ведь у тебя такие глаза… Как многого ты мог бы с ними добиться.
Она подошла и коснулась рукой его щеки.

- Ох, Уил, Уил… Такими темпами ты до Сан Антонио не доедешь…
А это уже кажется реальность. Погонщик Рональд прохладной рукой касается его лица, чтобы понять, какая у Уила температура. А он уже который день в лихорадке. Сознание то и дело подсовывает какие-то бредовые образы, а грудь разрывает кашель. Скорей бы это уже закончилось… Так или иначе…

Иногда Уил удивлялся доброте Рональда. Сперва помогать затесавшемуся в караван незнакомцу, то делясь одеялом, то выпрашивая для него обед, а потом и вовсе выхаживать больного… Смог бы Уил также? Или сдался бы и поступил как проще? Каких людей на свете больше плохих или хороших? Рон, должно быть святой…

Однажды он слышал сквозь бред, как Рон спорит с караванщиком… А там и вовсе до «драки» дошло. Стоил ли Уил этих ударов кнутом? А что, если бы Рональд проиграл? Спасибо, друг, что не бросил… Прости, что не смог отблагодарить как следует.

***
Однажды Уил очнулся в отеле и понял, что ему намного лучше. Кашель утих, и он смог подняться с кровати.
Так началась новая страница жизни Уильяма.
Работа – сон. Сон – работа.
Труд, за который не платили, но давали еду и крышу над головой.

Бродя по улочкам Сан Антонио, Уил думал, что уж больно его положение смахивает на рабство (да рабством оно вообще-то и было). Оказывается чтобы быть рабом, необязательно быть черным. Хотя… Рабы по-крайней мере обеспечены до конца жизни, а с ним что будет, когда выйдет срок отработки? Оставят ли его и дальше работать в отеле, но уже за деньги? Или пнут под зад и делай что знаешь. Уил с ужасом представил, что опять придется спать под открытым небом и сомнительными способами добывать скудную пищу. От этих мыслей стало зябко, будто на улице похолодало.

Иногда он подумывал, а не вернуться ли в Джорджию. Возможно родители живы. Возможно их дом уцелел, или они отстроили новый. Снова стать уважаемым мистером О’Нилом, изучать языки, совершенствоваться в писательстве, помогать отцу с бизнесом.
Но потом вспоминал, что его там точно не встретят как героя. Уж лучше всю жизнь полы драить, чем терпеть насмешки и унижения. Он теперь один и сам по себе.

Все изменилось, когда Уил увидел заметку об «Экспериментальном театре Джейкоба Булла». Он почувствовал, будто у него вдруг снова забилось сердце, которое замерло со времен… Плена в Мексике, пожалуй, а может быть и раньше. Нет, конечно, физически оно биться не переставало, иначе Уил бы просто умер, но он уже давно не чувствовал себя живым, а сейчас… Театр - это его шанс. Он ведь может быть там полезным. Он умеет писать и ставить пьесы, управляться с актерами, да даже разнорабочим быть согласен. Ему казалось, что он уже смирился с участью мыть тарелки до конца жизни, чтоб не голодать, но сейчас, когда появилась малейшая возможность снова нырнуть в ту жизнь, которую он любил, Уил подумал, что во что бы-то ни стало должен убедить этого Джейкоба Булла нанять себя. А если нет… Пойдет вслед за театром и будет убеждать, пока тот не согласится.

Что же делать с отработкой? Сперва Уил подумывал не пойти ли к хозяину отеля и попросить закончить ее раньше. Но в итоге решил, что ничего с этим не выйдет, да и в целом, он наверняка уже отработал ту сумму, что задолжал. Он уже представлял, как в воскресенье снимет ненавистный фартук, сменив его чуть позже на приличный костюм постановщика, помощника управляющего театром или кого-то такого. И сколько лет он уже не носил нормальных светских платий?

Пока Уил витал в мечтах, на его губах появилась едва заметная улыбка. А он уж думал, что разучился улыбаться. Даже грубый окрик клиента не мог испортить его настроения.

Не мог бы… Если бы это не был Джерри Саммерс. Всё внутри похолодело, а по спине прошли мурашки. Рука сама собой потянулась к поясу – туда, где когда-то Уил носил револьвер. Вот только сейчас револьвера у него не было… А если бы и был, не устраивать же тут стрельбу, пусть этот подонок и заслуживает пули. «Господи, прости душу грешную», - добавил Уил к своим мыслям о пожеланиях смерти Джерри. Хоть бы он этим чили подавился.

- Сейчас заменю, сэр, - сказал Уил, опустив глаза и чуть изменив голос, чтобы Джерри его не узнал, взял его тарелку с «недостаточно горячим и острым чили» и поспешил на кухню.

- Винсент, подмени меня, пожалуйста, это очень важно! – попросил Уильям трехпалого бармена, развязывая на ходу фартук, – Вон тот господин хочет чили погорячее и поострее. Я сейчас вернусь.

Уил до сих пор никогда так не отлучался с работы и не просил его заменить, поэтому надеялся, что в качестве исключения Винсент прикроет его.

Уил вышел через черный ход и направился к военной администрации.
По дороге Уил присел на ступени какого-то кабака и написал на странице блокнота, куда обычно записывал заказы:

«Коменданту военной администрации.
В отеле N замечен опасный преступник Джерри Саммерс (может представляться другим именем).
Особые приметы: … … …
Среди его преступлений … … …
Просьба задержать его дабы он не представлял опасности для честных горожан.»

Наверно шансов на успех было бы больше, пойди Уил в администрацию сам. Но тогда пришлось бы рассказывать, как он узнал о преступлениях Джерри. «Да я с ним просто в одной банде был» - вряд ли хорошее объяснение в глазах законников. Поэтому Уил лишь опустил свою записку в ящик для писем в здании администрации и ушел.

Чувство самосохранения говорило, что надо бы скрыться и быть так далеко от Джерри, как возможно, но в этом большом городе (ровно как во всех других местах) ему было совершенно некуда пойти. Поэтому Уил вернулся в отель. Затаиться и замереть, претвориться камнем… По камням ходят, но их не бьют… Должно ведь сработать?

И хоть Уил и пытался «стать камнем», при первой возможности, специально уронив стакан, он проверил, есть ли оружие под барной стойкой. А еще честно признался хозяину, что у него есть конфликт «из старой жизни» с одним из клиентов и лучше ему не показываться в зале пока тот не уедет из города (Уил был уверен, что такие как Джерри в одном месте надолго не остаются). Начиная этот разговор, Уил был совсем не уверен, что хозяин тотчас же его не прогонит (а в глубине души даже надеялся на это), но всё равно он уже решил уйти в театр… Так может оно и к лучшему?

  Блокнота у тебя не было – в таких отелях официант должен был помнить наизусть, чего хотят немногочисленные клиенты, да и выбор по меню был, так сказать, ограничен.
  Не вышло бы и написать записку, сидя на ступенях – пришлось бы тащить с собой чернильницу. Ты поступил проще – юркнул за конторку в лобби, отлистал до конца гостевую книгу, нашел там чистые не разлинованные страницы "для заметок", вырвал одну и тут же вывел на ней свою записку. А затем уже припустил к коменданту.
  Солдаты расположились в здании казарм, сохранившемся еще со времен испанского владычества. Ты пришел туда, увидел часового, скучавшего в будке, а ящика для посланий не обнаружил. Спросил его, где ящик – он сказал, что нету никакого ящика, а письма, если нужно, приносит с почты почтальон. План твой провалился – пока там этот почтальон будет ходить... да уж сегодня наверное все письма разнес!
  Но на счастье из казармы вышел офицер – молодцеватый капитан в черной шляпе и хорошо начищенных сапогах.
  – Что такое? – спросил он с любопытством.
  Ты отдал записку ему, попросив передать коменданту.
  – Комендант до завтра занят. Да можете мне дело изложить устно, мистер... ?
  Ты отказался, сославшись на то, что в записке все указано, и поспешно удалился.

  Пока ты шел назад к отелю, чутье подсказывало тебе что двигаться надо в противоположном направлении, но ты его не слушал и опять оказался в ресторанном зале. Затем уронил стакан, хотя мог бы просто нагнуться. Стакан, к счастью не разбился. Под стойкой ты ясно заметил приклад, должно быть, двуствольного ружья. Джерри глянул в твою сторону, и выражение смутной догадки стало проступать на его лице, но потом следы борьбы памяти с алкоголем покинули физиономию бандита.
  А вот мистер Тэлбот подошел и спросил, где ты шлялся и знаешь ли, сколько стоит стакан. Ты увел его на кухню и упомянул "конфликт из старой жизни".
  – "Старой жизни"! – передразнил тебя мистер Тэлбот, намекая на твой молодой возраст. – Ладно, пойдем. Опять какие-то неприятности. Посидишь в номере, значит, хватит мельтешить.
  Он отвел тебя в номер, который в прейскуранте отеля числился, как "люкс для новобрачных". Он был самый большой, с огромной кроватью (её привезли когда-то из Хьюстона), трюмо и козеткой, обшитой красным бархатом. Честно говоря все это было ненужными тратами и глупой роскошью – новобрачные его никогда не снимали, лишь изредка в нем останавливались богатые пожилые пары. Мистер Тэлбот в тайне очень жалел об этих приобретениях, а напоказ гордился богатым интерьером. Однако чаще всего номер этот пустовал, убирались в нем редко, поэтому мебель была покрыта слоем пыли. Мистер Тэлбот выдал тебе тряпку и тазик с водой.
  – Заодно пыль пока тут вытри! Не разбей ничего! Особенно зеркало, – сказал он назидательно, а потом вдруг смягчился и потрепал тебя по плечу. – Не бойся, я таких парней повидал, как этот. Покричат, побузят да и пойдут спать. Ничего не случится.
  Тут ты сказал ему, что может быть еще и случится – ты ходил к военным.
  – О, Бог мой! За что мне это испытание! – в сердцах всплеснул он руками. – Чтобы у меня в отеле кого-то арестовали!? Ладно, сиди и носу отсюда не показывай! А вот что... запру-ка я тебя! А то ты слишком много лишнего успел уже за сегодня.
  Он вышел – и ключ со скрежетом повернулся в замке.

  Ты не стал тратить время на уборку – номер находился над рестораном, и задрав ковер, можно было прижать ухо к половым доскам и попытаться расслышать, что же там происходит. Долетали до тебя в основном отдельные слова, и ты мало что понял. А происходило там вот что.



  Все эти разговоры и события заняли, пожалуй, час или даже чуть больше – ты уже устал лежать и прислушиваться, тем более, что мало что мог понять, кроме окрика капитана и того, что внизу раздаются знакомые голоса. Потом на лестнице раздались шаги. Шаги эти остановились около двери в "люкс", в замке скрежетнул ключ, дверь распахнулась, и ты снова увидел чуть раскосые, серые глаза Джерри Саммерса.
  – А я тебя вспомнил! – сказал он. – А ты меня тоже вспомнил, я смотрю. К синим мундирам побежал. Умно!
  Джерри был не высок ростом, но жилистый. Ты подумал, что сейчас он тебя ударит – и так и вышло: ты не успел защититься, а только заметил, как мелькнула в воздухе его рука – он дал тебе кулаком в ухо. В ухе зазвенело, ты замер, ошеломленный этим хуком. Джерри ткнул тебя рукояткой плетки под ложечку, от чего ты согнулся, закрыл дверь, шагнул поближе, схватил за волосы и черенком плетки поддел под шею. Он повернул тебя лицом к кровати, толкнул на неё – и ты упал.
  – Помнишь, что я те сказал тогда? А вот же, свиделись, приятель. Еще поздороваться не успели, а ты жаловаться на меня побежал. Невежливо я про чили что-то сказал? Ну, извини! – приговаривал он, вынимая второй рукой ремень у тебя из брюк. – Нанес, значит, эту... душевную рану. Больше никаких душевных ран!
  Он заломил тебе руки, стянул их ремнем в локтях, взял полотенце, висевшее в номере около столика для умывания, скатал его в колбаску, заломил голову и грубо пихнул тебе в рот, так что материя врезалась мягкими удилами в углы рта, а концы завязал сзади.
  К этому времени хмель из него повыдуло, и он отчетливо вспомнил, за что так невзлюбил тебя тогда: за хорошее, сытое, одетое, счастливое детство, которого у него у самого не было.

***

  В детстве его бил отчим – бил по-настоящему, кнутом или вожжами, до заикания. Когда Джерри подрос, лет в двенадцать, он сбежал из дому – и повидал мало хорошего. Но вместо того, чтобы превратиться в забитого, всего боящегося подростка, он ощерился на мир и стал искать тех, кто слабее. Лет в пятнадцать его отдали в приемную семью, но он уже изменился настолько, что семья эта сама от него отказалась, когда он избил лютым боем своих сводных брата и сестру. Он снова оказался на улице и даже угодил на год в Хантсвилл – и Хантсвилл, где его тоже часто били надзиратели, не сделал его лучше. Он сидел там в глухой, холодной камере, мечтал однажды вернуться на ферму, когда отчим будет уже старым и больным, и отыграться по полной. С этой мыслью он вытерпел холод и голод, насмешки и издевательства. Выйдя из "Застенка", он продолжил скитаться по свету, зная, что никто никогда за него не заступится и не будет любить, что он всегда будет отбросом, от которого воротят носы. А потом Сэм Кольт придумал револьверы, а Конфедерация начала войну. Джерри, как и ты, помирать в пехотной цепи никакого желания не имел, поэтому призываться не стал, а украл мерина и вступил в партизан-рейнджеров, который то устраивали налеты на про-северные фермы, то исполняли роль Хоум Гарда.
  И однажды, когда у него уже был револьвер и плетка с козьим копытом, он приехал домой, на ферму. Вошел, не вытирая сапог, посмотрел на мать, выронившую ковшик с бобами, отчего зерна раскатились по полу. Спросил вместо приветствий:
  – А где Джош, ма?
  – Он умер от холеры... пару лет назад... да ты садись, сынок! – ответила она торопливо, не понимая, чего ждать от незнакомца, так похожего на её сына.
  А Джерри не сел. Он вышел на улицу, уперся лбом в пропотевшее мексиканское седло и так и стоял. А потом ни с того ни с сего двинул мерина коленом в брюхо.

  Мир не любил Джерри Саммерса, и не любил за дело. Джерри Саммерс тоже не любил мир, и больше всего – за ту приемную семью. За то, что мир показал ему, как еще бывает, а потом сказал: "Это ж не для тебя". Джерри этого миру так и не простил.
  Не простил и тебе.

***

  Он стянул с тебя брюки и принялся пороть.
  Ощущения были, как будто тебя жалили те самые змеи из твоего кошмара – неистово и не переставая.
  Кнут, как ты сам видел, вышибает из человека волю к сопротивлению, ломает волю. Плетка – просто делает очень больно, но вещь это тоже страшная, и запороть беззащитного человека до смерти от шока вообще-то не так трудно. Если бы Джерри накинулся на тебя сразу изо всех сил, неистово, тут бы тебе, возможно, и конец пришел.
  Но Джерри бил мерно, с паузами, словно считал удары так же, как когда-то считал кто-то другой.
  Это делало наказание менее убийственным, но страшно изматывающим эмоционально – после каждого жгучего хлопка тело заходилось болью, но она успевала немного раствориться в тазу, и вот этот-то момент, когда ты не видел, но понимал, что он уже занес плетку и выбирает, куда бы ударить – вызывал напряжение, как будто нервы наматывали на кулак. И нельзя было обойти мысль: "Ну, хоть бы по свежему! Хоть бы не туда же, куда только что бил!" И если удар приходился на чистое место, ты только вздрагивал, а если с перехлестом по только что оставленным шрамам, бился на кровати, заходясь от боли, едва не перегрызая полотенце, но поделать ничего не мог – Джерри придавил сапогом твою спину.

  После двадцати ударов, тебе уже казалось, что на ягодицах не осталось живого места, что там, наверное, голое мясо свисает клоками. Это было не так, но откуда тебе было знать? Ты пытался вытянуть ноги, выгнуться, чтобы как-то изменить угол, но Джерри только сказал каким-то чужим, не своим голосом:
  – Лежи смирно. А то разозлюсь.
  Из-за этой фразы он то ли сбился со счета (арифметика не была его сильной стороной), то ли просто рука у него к этому моменту устала, то ли он задумался, и ты смог отдышаться. Но потом он продолжил – удары стали реже, но сильнее: от каждого хотелось вскочить и бегать по стенам.

  Но между двумя ударами дверь отворилась – Джерри не сразу это понял и замер только когда услышал окрик:
  – Хватит! – сказал кто-то строго. – Хватит!
  Это был мистер Тэлбот. В руках у него был дробовик.
  Джерри обернулся, стоя с плетью в руке.
  – Ааа, старичок! – сказал он, подавив удивление. – Ну, давай, че ж ты...
  Он шагнул навстречу мистеру Тэлботу и прижался грудью к стволам.
  – Жми! Стенку только забрызгаешь. Но ничего – этот хлюст ототрет потом.
  – Я тебя убивать не хочу, – поколебавшись, ответил мистер Тэлбот сухо. – Но я тебя отведу куда следует. Нельзя так с людьми поступать.
  – Пороху-то хватит? – спросил Джерри, выпустив из руки плетку. – Ладно, ладно, верю! А ты не такой размазня. Попался я, значит, попался. Момент, револьвер тебе отдам, – Джерри достал оружие из кобуры и протянул хозяину рукояткой вперед. – Осторожно! Спуск легкий.
  Мистер Тэлбот потянулся за револьвером, и тогда Джерри сделал трюк, на который люди опытные ни за что не попадаются. Но мистер Тэлбот был человеком неопытным, даром, что прожил в Техасе уже лет восемь.
  Джерри, у которого согнутый палец был продет в спусковую скобу, левой рукой откинул двустволку в сторону, а движением кисти правой крутанул револьвер вокруг пальца, взводя курок выемкой между большим и указательным пальцами. И тут же выстрелил – прямо мистеру Тэлботу в грудь. "Вертушка дорожного агента" – так назывался этот уже древний прием, появившийся, наверное, вместе с первыми револьверами.

  Мистер Тэлбот выпустил дробовик, грохнувший об пол, схватился за рану и отшатнулся к стене и сполз по ней, зацепившись локтем за обитую красным бархатом козетку.
  – Ты, поганец, убил меня! – сказал он тихо, и беззвучно заплакал от обиды, боли и страха.
  – А чего ты на меня с ружьем полез!? Что ты мне под руку полез?! – крикнул почти истерично Джерри. – Сам полез! Подыхай теперь, коли охота была! Я тя предупреждал!
  Не знаю, ждал ли ты, что следующая пуля достанется тебе – ведь ты был свидетелем убийства, теперь уже не где-то там в Мексике. Но Джерри только забрал плетку и выбежал вон, оставив связанного тебя и умирающего хозяина одних в комнате. Когда Винсент и Магда, осмелев, поднялись наверх, мистер Тэлбот был уже мертв.

***

  Отель погрузился в хаос и уныние – постояльцев и так было немного, а после убийства хозяина многие тем более съехали. Всем в отеле было непонятно, что будет дальше, и сама Магда не знала, брать ли семейное дело на себя или продавать отель.
  Тебя опять положили в ту же коморку, в которой ты валялся зимой с воспалением. Теперь уже никому не было интересно как следует за тобой присматривать. К счастью, и раны твои были тяжелые, но сами по себе неопасные – следы от плетки промывали водой да накрывали тебя от мух, и воспаления не случилось.
  Ты кое-как встал на ноги через трое суток, а ходить (правда, не сидеть) смог к концу недели.

  Не было и речи о том, чтобы тебя "зачислили в штат" – тут бы повара и бармена не уволить... Отойдя от этой кровавой истории, ты пошел в театр, посмотреть на мистера Булла. Правда, одеться максимально респектабельно не вышло – никакого другого костюма, кроме рубашки, штанов и жилетки с чужого плеча у тебя не было, не было даже шляпы, не говоря уже о воротничке. Вид твой совершенно определенно говорил о том, что ты голодранец, каких поискать.

***

  Театр снимал у города пустующий дом, а представления проводил чаще всего на открытом воздухе, на возводимой специально для этого разборной сцене.
  Когда ты вошел, скучающая барышня, исполнявшая роль секретаря, сходила доложить о тебе хозяину.

  Мистер Булл оказался слегка полноватым, крупным джентльменом лет под сорок. Такие лица, как у него, называют обычно располагающими. У него не было усов, хотя были короткие бакенбарды, и каждая черточка на лице двигалась. А как он улыбнулся тебе! Он не раскрывал рот, но у него в глазах плясали искорки, и если он хотел, эти искорки делали "пых!" – производя на собеседника ощущение, сродни тому, как будто он вернулся в детство и встретил доброго дядю с карманами, полными хлопушек и конфет.
  – Вы ко мне, молодой человек? Прошу, не стесняйтесь! Что привело вас к мистеру Буллу?
  Он выслушал тебя молча, но очень живо реагируя на каждое слово: кивая, раздувая щеки с выражением "ух! вот это да" – и с каждой фразой огоньки в его глазах плясали все веселее и задорнее. Когда ты замолкал, он подбадривающе кивал, дескать, продолжайте-продолжайте, и когда ты дошел до женских ролей, не удержался и звонко захлопал в ладоши.
  – Вы, мистер О'Нил, поразили меня в самое сердце, – прищелкнул он пальцами. – А сделать это непросто! Я отдаю вам должное, вы задели некоторые струны моей души. Осталось только послушать... Какая женская роль вам подойдет? Леди МакБет? Нет, вы для неё слишком худосочный. Джульетта? Не хватает красок в лице. О, боже мой! – он хлопнул себя по лбу. – Ну, конечно же, Офелия! Послушаем, как вы читаете монолог Офелии. Ну, припоминаете? "Гордый принц, посмотри на меня и скажи..." – произнес он нараспев. Ага? Сможете? Нет? Какая жалость, какая жалость...
  И он расхохотался самым располагающим образом, чуть не до слез, показывая, что жалости никакой в этом нету.
  Потом он погрозил тебе пальцем.
  – А вы затейник! Вы знали, что проймет человека вроде меня. Одержимость! Одержимость так сложно встретить в последнее время, если это не одержимость долларами или золотым песком. Ах, мистер О'Нил, как же вы меня потешили. Признайте, что вы кое-что все же присочинили к своему реноме. Но я не в обиде. Врать нужно либо правдоподобно, либо зажигательно! Вы врете исключительно зажигательно. Вам... вам сколько лет? И у вас был свой театр в Париже! – он опять захохотал. – Нет, я понимаю, вы бы сказали, что вы там выступали на сцене – это было бы просто невероятно. Но у вас там был свой теааааатр! Ах, как это изобретательно! Как изумительно в своем абсурде.
  Он вскочил со своего кресла.
  – Вы знаете что? Вы положительно мне нравитесь, юноша. Вы явно ни черта не смыслите в театре, но почему-то его любите. Вы не боитесь прослыть обманщиком, потому что понимаете суть театра – сплошной обман, из которого надо слепить что-то такое, что будет волновать умы и сердца. Не оставлять людей равнодушными – вот в чем главный фокус. И признаю, вы меня взволновали! Я на секунду, всего на секунду только поверил – а что если вы и правда все это проделывали, что мне нарассказали... И ух, это было бы потрясающе!
  Он снова уселся на место.
  – Хотите сигару? Я сегодня в отличном расположении духа. Врать не буду, сигара паршивенькая, куривал я и получше, но что ж делать? И за окном ведь не остров Манхэттен.
  Ты отказался, потому что не курить же сигару стоя, а сидеть пока что было еще больно.
  – Скромность! Не скромничайте: скромность – добродетель гардеробщика. Ну, ладно! Что же мне с вами делать? Выгнать вас? У меня рука не поднимется после такого выступления. Решено! Я беру вас разнорабочим! Плотничать умеете? Не умеете? Тогда могу предложить шестнадцать долларов в месяц и постель – негусто, но ведь зато вы будете ближе к театру, чем кто-либо! Познаете его с изнанки, так сказать. А когда познаете и не отвернете носа, тогда, глядишь, может, из вас и получится что иное. Гениальная актриса, к примеру, а? – и он снова прыснул. – Ступайте к мистеру Грею, скажите, я распорядился.

  Уже на следующий день ты, под руководством мистера Грея, слегка пьяного бригадира работников сцены (как позже оказалось, слегка пьян он был постоянно), таскал и устанавливал декорации и подметал между рядами.

  ***

  Как это всегда и бывает, первое впечатление безобидного весельчака и балагура, произведенное мистером Буллом, было обманчивым – он умел "надевать грубые рукавицы", и отчитывать людей так, что у еще вчера уверенного в своей незаменимости члена труппы появлялись сомнения, а не уволят ли его завтра. Но мистер Булл не был и холодным бизнесменом, напяливавшим маску лицедея исключительно в целях коммерции. Это был сложный человек со сложной судьбой.
  В отличие от мелких театриков, скитавшихся в те годы по просторам Запада и золотоискательским поселкам Калифорнии, мистер Булл исповедовал серьезный подход к делу. В прошлые времена он сам успел побывать актером на Востоке, а после стал и антрепренером, но какой-то неудачный извив судьбы навсегда закрыл для него двери театров к востоку от Миссисипи – кого-то он там разозлил то ли неудачной шуткой, то ли хищением средств. Прозябать он не желал, и попробовал разные формы – работал в театре на Миссисипском пароходе (да, был и такой!), работал у Барнума в его цирке и c Томом Магуайром в Калифорнии. Когда началась война, он занялся контрабандой хлопка с юга на север и виски с севера на юг. И хотя определенная деловая хватка и умение располагать к себе людей принесли ему некоторый успех, дело это опостылело ему до ужаса, до тошноты. Он хотел вернуться к Магуайру, но в 1864 году в Калифорнии приняли закон, запрещающий театрам работать по воскресеньям, и стало понятно, что нужно искать славы в другом месте. К тому же Буллу страстно хотелось свой театр. Как только война закончилась, он вложил часть денег в акции железных дорог, а на остальные купил повозку с мулами, декорации, складные стулья, разборную сцену и нанял несколько человек – сценариста по фамилии Крокет, своих старых знакомых актеров, "вышедших в тираж", а также молодых, "подающих надежды", которым не нашлось места в театрах поприличнее.
  Однако мистер Булл понимал, что драма эпохи барокко, к которой он питал пристрастие, для жителей фронтира будет сложновата. Поэтому концепция у него была смешанная: из-под пера мистера Крокета выходили упрощенные, обрезанные (обычно до одного действия) переработки классических вещей, в которых терялась глубина и вылетали многие персонажи, но оставалась общая канва сюжета и смысл, приправленный гротескной игрой. А в дополнение к ним шли акробатические номера, номера с огнем или с глотанием шпаг, но не сами по себе, а вплетенные в действие актеров. Получившееся яркое нечто Булл назвал "ля шоз драматик э экстравагант" – вот так прямо и написано было в афишах.
  Имела ли его задумка успех? Да, отчасти, но явно не бешеный. Люди понимающие пожимали плечами и называли шоу "дешевеньким", люди попроще раскрывали рты, но обычно ходили один раз – для них-то удовольствие оказывалось как раз недешевым – по доллару с носа за первый и второй ряд, и по семьдесят пять центов начиная с третьего! И это когда можно было всего за два дайма поглазеть на какую-нибудь ученую курицу, перекрашенную из осла зебру или на турецкие танцы полуобнаженной девицы с кинжалом.
  Посмотреть спектакль могло собраться максимум человек сто-сто пятьдесят. Если за месяц вы давали шесть-восемь хороших выступлений в двух-трех городах или десяток средненьких, театр окупался, иначе – нет, и директору приходилось доплачивать из своего кармана. Играла свою роль и погода: хотя иногда "зрительный зал" могли огородить от ветра и пыли натянутым на столбах брезентом, а иногда и натянуть из него подобие "крыши" от дождя, в сильный ливень или в мороз вы работать не могли – и приходилось искать помещение, хотя бы и маленькое, а оно было далеко не в каждом городе. В итоге бизнесс хорошо если выходил в ноль – но Мистер Булл утешал себя тем, что приучает население США к классике. И как ни странно, доля правды в этом была. Вы с другими разнорабочими обычно смотрели спектакли с задних рядов бесплатно, и могли оценить, как грубые фермеры и циничные коммивояжеры порой не то чтобы плакали, но покидали представление с лицами: "Вон оно как, оказывается..." И может быть даже это мизерное движение души делало их немного лучше, заставляло задуматься хоть о чем-то, кроме цен на пшеницу и расписания пароходов.
  Мистер Булл не всегда бывал на каждом представлении, хотя ему случалось и заменять заболевшего или запившего актера. Однако чаще пока вы выступали, он ездил на повозке в следующий город, договаривался об аренде места под сцену и дома для размещения труппы, а также искал грузовой караван или пароход, который вас туда доставит. Но вернувшись, он первым делом спрашивал не сколько вы заработали, а: "Ну и как публика, оценила?"
  – Эти жестоковыйные пахари ударяли себя в перси и рвали волосы, не снимая шляп! Один джентльмен из первого ряда даже оторвал себе левую бакенбарду! – отвечал обычно мистер Тэнчер, старый пятидесятилетний актер, который играл вельмож, молчаливых королей, дворецких и тому подобное.
  – Огастас как всегда преувеличивает, – поправлял его мистер Крокет. – Однако публика и правда была благосклонна. Хлопали очень живо!
  И мистер Булл улыбался, а искорки в его глазах плясали после такого до самого вечера.

  Но так бывало не всегда, и однажды ты узнал, как нелегко ему верить в то, что он занимается чем-то стоящим.
  Они с Крокетом и мисс Оакхарт смотрели репетицию. Мисс Оакхарт была кремового телосложения дамой, едва помещавшейся в уже не раз перешитое платье. Хотя последнее слово в отношении постановок принадлежало мистеру Буллу, мисс Оакхарт решала большинство тактических вопросов и упорно сражалась за должность "премьер-министра" с мистером Крокетом.
  В этот раз всегда оживленный, приветливый, дружелюбный мистер Булл был мрачен и хмур, и даже забывал стряхивать пепел с сигары. Мистер Крокет высказался по поводу игры актеров критически, а мисс Оакхарт с ним заспорила. Булл посмотрел на них устало и сказал:
  – Да делайте, как хотите. Да-да, как хотите.
  Они виновато замолчали, как нашкодившие дети, из-за ссоры которых расстроился папа, кормящий всю семью – им почудилось, что "папа" сейчас обидится и бросит их одних в этом мире.
  – Извините, друзья. Голова страшно болит. Продолжим завтра, ладно? – сказал он. – Завтра я сформулирую. Завтра поговорим.
  – Ах, мистер Булл, вы и так работаете слишком много! – запищала миссис Оакхарт и заботливо обмахнула его лоб платком, от чего директор только поморщился. – Вы так много на себя взваливаете. Вам надо больше отдыхать. Хотите я пришлю к вам Агнес? Она помассирует вам виски и протрет уксусом. Или, быть может, мисс Иглтон? Мисс Иглтон даже лучше справится! Или пусть мисс Кранкер приготовит что-нибудь вкусное. Она прекрасно научилась готовить этот техасский пирог с пеканом.
  – Не надо ничего, – буркнул мистер Булл. Но потом сделал над собой усилие и сказал, улыбаясь: – Не стоит! Я пойду, постараюсь заснуть – вот и все. Свежая голова – свежие мысли. Не унывайте друзья! Я разговаривал с астрологом третьего дня – скоро венера вползет в какой-то там квадрат, и дела пойдут лучше.
  – Вы тащите этот театр на своих плечах, как атлант, как исполин! И совсем себя не бережете! – рассыпалась мелким индейским бисером мисс Оакхарт.
  – Вы, как никто внушаете мне оптимизм! – поклонился мистер Крокет.
  – Вот-вот. Внушил немного – и пойду, – посмеиваясь, согласился мистер Булл и поднялся с места.
  Ты сидел в тени, и он тебя не заметил, а ты разглядел, что как только он отвернулся от коллег, улыбка слетела с его лица, словно последний лист с мертвого дерева. Проходя мимо тебя, он посмотрел на свою потухшую сигару, со злостью раздавил её пальцами и выбросил в проход между рядами складных стульев, а потом еще и ногой на неё наступил.
  – Дешевый балаган, – процедил он с досадой и даже болью в голосе. – Нелепость. Пустозвон.
  Он вышел, а мисс Оакхарт и мистер Крокер начали озабоченно шушукаться и спорить. Если король в этом театре и был голым, то никто его таким не считал, кроме него самого.

***

  Но помимо мистера Булла следует сказать и об остальных служителях Мельпомены, которых в театре насчитывалось двадцать три.
  Мистер Крокет был прищуристым, ладным джентльменом в клетчатом костюме и при пенсне, родом из Мэйна. Он постоянно лез в постановки и требовал, чтобы актеры не искажали написанный текст и воевал по этому поводу с мисс Оакхарт и приходившим ей на помощь мистером Сэвэджем.
  Мистеру Сэвэджу было двадцать шесть лет, он исполнял главные мужские роли: принцев, героев-любовников, романтических и трагических персонажей. Он являлся протеже мисс Оакхарт. Само собой, мисс Оакхарт спала с ним, как и почти со всеми мужчинами в театре, кроме разнорабочих и мистера Ван Торпа, потому что её пугал его ужасный шрам.
  Если конкурентов в постели мисс Оакхарт у мистера Сэвэджа было хоть отбавляй, то на сцене визави у него был по сути один – мистер Коффи: молодой, рыжий до ужаса актер ирландских кровей, который всегда мечтал играть принцев и носить пышный парик, но доставались ему в основном либо роли комические, чепуховые, либо – злодейские. Справлялся он с ними, впрочем, мастерски.
  Еще был совсем юный мистер Эрскин – бледный юноша, которому гримерша вечно лепила усы. Мистер Эрскин бы в театре вряд ли удержался – но он спал с мистером Крокетом, и тот писал сценарии так, чтобы мистер Эрскину в них доставалась хоть какая роль, да еще и толкал его вперёд, если не на главные, то хотя бы на вторые места, что доводило до слез темпераментного Коффи, у которого отбирали хлеб. Когда же мистер Эрскин вел себя строптиво или просто доводил сценариста своей тупостью и неспособностью запомнить текст длиннее трех строк, мистер Крокет говорил, что перестал видеть в молодом актёре потенциал и одаривал своим вниманием либо мистера Коффи, либо одного из акробатов, Келли Флеминга, либо его партнершу – мисс Кавалли. Вероятно, он кормил этих последних обещаниями включить их в актерскую труппу на постоянной основе, потому что и тот, и другая уже ненавидели акробатические номера до глубины души. Занимались же они ими исключительно потому, что Келли был недостаточно смазлив для актера (это называлось "слабоватой фактурой"), так как походил на "парня с фермы", каковым он и являлся, а мисс Кавалли, хотя и подавала надежды, отчаянно картавила.
  Но вернемся к актерской труппе. Помимо трех актеров мужчин и мисс Оакхарт в ней было еще две актрисы.   Среди актрис "первая скрипка" принадлежала миссис Дездемоне Притчер, вдове. Возраст миссис Притчер опасно приближался к сорока годам, и хотя у неё были и приятная внешность, и звонкий голос, и даже способности певицы, она страшно переживала за своё будущее и всеми силами добивалась благосклонности мистера Крокета, выступая как бы его агентом в стане мисс Оакхарт. Иную тактику избрала более молодая мисс Иглтон – уступая вдове талантом, она, как умела, обхаживала мистера Булла. Директор с интересом следил за её усилиями – они не производили на него большого впечатления. Но изредка он распоряжался отдать ей главную роль – либо потому что хотел подстегнуть её актерские амбиции и не дать засохнуть самооценке, либо потому что мисс Оакхарт очень уж просила его сделать какую-нибудь гадость распоясавшейся миссис Притчер, но так, чтобы было прилично.
  Агнес Твитс была двадцатишестилетней секретаршей, билетершей, а также вела приходно-расходные книги. Еще в её негласную обязанность входило "массировать мистеру Буллу виски", если всем казалось, что на него напала хандра. Нельзя сказать, что он был к ней так уж привязан или не давал проходу – как раз нет. Но мисс Оакхарт как-то при тебе обронила, что его расположение к мисс Твитс, кажется, связано с тем, что она не актриса и не умеет изображать что угодно. А расположение все же было – это мистер Булл обучил её вести бухгалтерию, что обеспечило прибавку к смехотворному жалованью, которое он же ей и платил.
  Труппой акробатов из трех человек руководил (а также ставил все номера) мистер ВанТорп – голландец, занимавшийся акробатикой еще в Европе. Он говорил с неистребимым акцентом, но, по общему мнению, дело своё знал. Трюки у него были довольно банальные, зато всегда работали надежно (во всяком случае пока что) – никогда из-за них не загоралась сцена, акробаты не ломали себе руки, а механизмы он проверял лично, и тросы у него не рвались. Но при этом все его недолюбливали – у него было насмешливое лицо и он единственный в этом театре не делал преувеличенных комплиментов, если не считал, что подопечный совершил что-то из ряда вон выходящее. А еще на лице у него был неприятного вида шрам, изуродовавший губу. Из-за своего шрама он и оказался в этом отстойнике нереализованных на большой сцене талантов: его уволили из цирка, потому что когда он улыбался, дети в первых рядах начинали хныкать.
  Работников сцены было четверо, не считая тебя, все они совмещали какое-либо ремесло вместе с основным – Генри был плотник, Алан – маляр, Александр – что-то понимал в слесарном деле, а руководил всеми и следил, чтобы они не разругались, мистер Грей. Мистер Грей был механиком, создававшим довольно скромную сценическую машинерию и отвечавшим заодно за освещение. Кроме того в числе его талантов было размахивать руками и страшно раздувать ноздри, что несколько повышало расторопность подопечных.
  Было в театре два музыканта – скрипач Айзек Гольдвассер и мистер Дегби, мастер на все руки. Дегби отвечал за тарелки, тубу, тромбон, лиру и прочие инструменты, издающие выразительные звуки в нужный момент. Музыканты не очень ладили друг с другом – Гольдвассер, умевший выдать проникновенное соло на скрипке, считал мистера Дегби дилетантом и профанатором искусства, но мистер Дегби в долгу не оставался и звал коллегу не иначе как "жид-пиликала".
  Еще одним важным человеком была художница – леди Элизабет Биттеруотер. Худосочная дама слегка за тридцать, она жила немного в своем мире, но снисходила из белой башни к нуждам театра и удивительно точно исполняла именно то, что от неё хотели. Она умела работать с кожей, папье-маше и лаком, и из её рук выходили цветастые, нелепые, но запоминающиеся вещи, будь то шлем Ричарда III или задник для сцены. Леди Биттеруотер была единственным человеком, который не брал в рот виски и вел себя скромно, зато и друзей у неё не было, но мистер Булл всегда относился к ней с повышенным уважением. Кажется, только её он и считал действительно незаменимой.
  Был и костюмер, по совместительству ведавший реквизитом – Филипп Де Сен-Круа, француз не настоящий, а Сент-Луисского разлива, который говорил с акцентом единственно для того, чтобы набить себе цену. У него в помощницах была швея Матильда, его супруга, в девичестве носившая фамилию Кирхгоф. У них был ребенок – мальчик лет восьми, частенько путавшийся под ногами у разнорабочих. Звали его Жорж.
  Обязанности гримера исполняла скандальная болтливая мисс Кранкер – она была единственной из дам в театре, кто не стеснялся показываться мистеру Буллу на глаза сильно пьяной. Однако у неё хватало ума и выдержки делать это только в период репетиций, когда грим не накладывали, и она сидела без работы. Помимо искусства грима, мисс Кранкер также виртуозно владела искусством сплетни.

  Одним словом, пока мистер Булл убивался, пытаясь поженить доступность с классикой, а прибыль – с великим смыслом, в остальном театре кипели страсти. Это не касалось работников сцены, которые просто пропивали жалования, не особенно заботясь о завтрашнем дне. Это не касалось Агнесс, которая тихо радовалась, что работает не в борделе, а считает билетики в театре у "славного мистера Булла". Это не касалось, пожалуй, костюмера, за которым приглядывала жена.
  Но всех остальных это касалось!
  С изнанки "ля шоз драматик" была ярмаркой тщеславия, карнавалом любострастия, калейдоскопом интриг и распродажей надежд. За улыбочками и подчеркнуто пышными комплиментами и заверениями друг друга в полнейшей гениальности, скрывался настоящий серпентарий, где змеи-искусители искушали друг друга постоянно, а яблоками делились не всегда.
  Посмотрев на все это, ты понял, что актеры-то остаются в театре не из-за денег. Денег им платили мало, хотя актеры на главных ролях и мистер Крокет получали процент от выручки со спектаклей и могли даже что-то отложить. Но дело было не в деньгах. Этот театр всем им подходил по масштабам. В большом театре они бы потерялись в тени больших талантов, в совсем крохотном сошли бы с ума от скуки, пытаясь раз за разом проживать одни и те же образы на сцене. А в "Экспериментальном театре Булла" вся эта непрекращающаяся страстная борьба за внимание хорошо знакомых людей, за места, за роли рождала азарт: кто-то привык быть сверху, но раз за разом испытывал волнующее ощущение конфронтации, кто-то наоборот упивался положением невинно угнетенного и недооцененного, ловя наслаждение в те моменты, когда удавалось обойти на повороте обычно более удачливого соперника.
  На поверхность же эти страсти прорывались истериками, ссорами и скандалами, вроде того, когда мисс Инглтон в ответ на невинную вроде бы подколку Дездемоны всерьез попыталась заколоться бутафорским кинжалом (она не блистала умом), порвала платье, а потом рыдала так, словно Миссисипи вышла из берегов по весне. И тут раскрывался истинный талант мистера Булла – да, он мог на этих людей накричать, заставить их бояться, заставить встряхнуться, но они не были ему не безразличны. Он вникал в их дрязги, одних вознаграждал, других наказывал, чувствовал, кто зарвался, а у кого просто выдался тяжелый период. Он любил их всех, даже тех, кого было за что презирать.
  А любить людей, которым платишь зарплату из своего кармана, очень тяжело – это-то ты знал. Любил ли ты своего карлика, когда давал ему пощечины?
  Когда театр Булла грузился и ехал в другой город, ты понимал, насколько этот "дешевый балаган" на самом деле... недешевый! И какой груз тащит на себе мистер Булл. Как ему, должно быть, обидно становилось, когда в какой-нибудь газетенке в Канзас-Сити выходила статья, в которой его "ля шоз драматик" называли "с позволения сказать театром". По сравнению с этим механизмом, в который взрослый, зрелый человек вложил почти все деньги, накопленные за жизнь, на который тратил без остатка свои время, нервы и здоровье, твой "театр уродцев" был поделкой двух скучающих юношей. И если он не поверил в твой опыт управления театром – то потому что знал, что это такое, не понаслышке. Вы кормили людей зрелищем, словно пирожками. Он под видом зрелища пытался продать им вечные истины. Получалось, может быть, и так себе, но у него по крайней мере была цель помимо обогащения. А была ли она тогда у вас с Альбертом?

***

  Эта зима была первой, которую театр провел в Техасе – тут было тепло и можно выступать на открытом воздухе. В Маршáлле, Далласе, Уйэко, Остине и Сан-Маркосе выступления прошли так себе, но в Сан Антонио кошелек мистера Булла снова наполнился банкнотами, а когда вы добрались до Хьюстона он еще больше приободрился.
  Из южного Техаса вы отправились в Луизиану – скорее, пока не пришло лето с его убийственной жарой и желтой лихорадкой, а Миссисипи не начала мелеть. Мистер Булл намеревался подняться по реке до Сент-Луиса, а там уже думать, что делать дальше. Он знал, что когда железную дорогу достроят, можно будет погрузиться на поезд и доехать до Калифорнии за неделю, но пока что железнодорожники копошились на Великих Равнинах, и пока мечтать даже о Денвере было слишком смело.
  – Вот бы попасть в Монтану, – говорил мистер Крокет. – Там мы бы купались в золоте.
  Но мистер Булл не решался на такой маневр – транспортировка театра через горные районы с тамошними ценами вылетела бы в огромную сумму.

  Так, в разъездах, представлениях и репетициях, прошло полгода.

Уильяму четыре. Он сидит за столом и лениво ковыряет вилкой жаркое. Он недавно узнал, откуда берется мясо и потому есть то, что ему дают, совсем не хочет, хотя вообще-то голоден, да и еда пахнет отменно.
— Мастер Уильям, ну что вы, в самом деле? Таков закон природы. Они умирают специально чтобы мы их кушали. Их для того и растят. — Высказала воистину философскую мысль кормилица, пытаясь убедить Уила съесть хоть кусочек.
— Но им же больно, когда они… Когда их…
— Что вы, мастер Уильям. Бог не допустит, чтобы они страдали. Он защищает безвинных тварей…

Испытывая нестерпимую боль от того, что творил с ним Джерри, Уил почему-то вспомнил в полубреду давний диалог с кормилицей. Неужели он настолько хуже коров, что не заслужил защиты Господа? Или Бог не считает его безвинным и потому не простирает над ним свои длани? А может всё дело в том, что…

«Если Бог есть, мы с тобой больше не встретимся,» — звучали в ушах слова Джерри при каждом ударе. Впрочем, и эти мысли скоро вылетели из головы и Уил уже не мог думать ни о чем кроме боли, даже об этом «предательстве» Бога.
Будь проклят, Джерри, но знай, что если не Бог, то Я приду за тобой когда-нибудь.

Бога нет, Джерри, и мы еще встретимся. У меня тогда будет револьвер.


Уил валялся в постели несколько дней, думая над тем, когда же ему было хуже, когда он лежал здесь с пневмонией или сейчас. Так и не определился, но, к счастью, сейчас его «болезнь» длилась куда меньше.
И как бы ни странно это было говорить, поступок Джерри «решил» одну проблему: теперь об отработке не было и речи.

Ему было искренне жаль мистера Тэлбота, погибшего из-за него. Он бы оставил деньги на похороны, если бы они были. Но оставлять было нечего и остающимся он помочь никак не мог, а потому, он, как уже бывало, взял свои скромные пожитки и ушел не прощаясь.

***

Идя к цирку, Уил раз за разом прокручивал диалог с мистером Буллом и всё, конечно же, получилось совсем не так, как он представлял. Он не понимал, как Булл воспринимает его рассказ. Готов ли взять его или нет, а потому добавил и про женские роли… На всякий случай…
Почему-то Уил меньше всего ожидал, что ему просто не поверят. Ну может оно и к лучшему? Жизнь с чистого листа, так сказать… Опять.

Этот передвижной театр Уила восхищал и завораживал. Иногда он думал: «Ах, так вот что мы с Альбертом упустили». А иногда ему в голову приходила идея, что и в театре мистера Булла можно было что-то улучшить. Например пьесы. Уил готов был дать руку на отсечение, что смог бы писать лучше Крокета и иногда высказывал тому предложения, что тут можно было бы изменить. Принимал ли тот его советы? А вы как думаете?

Или вот акробаты… Показывают из спектакля в спектакль одно и то же, только костюмы меняют. А могли бы, ведь и новое что-то придумать, и трюки стараться усложнить, чтобы «простую» публику их представления больше занимали. Чтобы те пересказывали соседям чудеса, которые видели и те с восторгом спешили расстаться с деньгами. Ну и тренироваться бы больше надо.

У Уила были претензии и к актерам вторых ролей, особенно к Эрскину (и как мистер Булл его еще тут терпит). Чтобы дело работало, каждый должен находиться на своем месте и Эрскину бы лучше в салунах на гитаре бренчать.

Больше всего его удивляло, что Эрскин спал с Крокетом, все это знали и всем было ВСЁ РАВНО. Не то что бы он завидовал (ну разве что чуть-чуть). Просто это казалось чем-то невероятным, будто из другой вселенной (наверно из той, о которой им с Альбертом рассказывал пройдоха из Веракруса, где мужчины могут выходить замуж друг за друга). Уил и сам стал поглядывать на Сэвэджа. Нет, в этот раз он не влюбился, просто надоело быть одному и иногда хотелось человеческой близости. Прости, Уил-праведник, раз Бога нет, нечего из-за него и страдать, верно?

А еще между делом он надеялся, что первый актер театра и финансовые затруднения решить может. Нет, не даст денег, но замолвит словечко перед мистером Буллом: «Наш Уил так старательно работает, не пора бы ему повысить зарплату? Да и должность на управленческую сменить бы уж можно.»

Однажды во время очередной попойки Сэвэдж решил продекламировать фрагмент своей роли, доказывая, как легко умеет запоминать сценарий.
Но, тише, что за свет в ее окне?
Оно – восток, и в нем Джульетта – солнце.
Всходи, всходи, прекрасное светило,
И свет луны завистливой затми.

Он не ожидал ответа, но Уил знал этот диалог и решил подыграть за Джульету:
Ромео, милый мой Ромео!

Сэвэдж слегка улыбнулся, но продолжил:
Как я желал бы перчаткой быть на этой белой ручке, чтобы щеки её касаться мне.

Уил пристально посмотрел ему в глаза. Его голос стал бархатным. Уил протянул навстречу руку ладонью вверх:
Ну так коснись, покуда это можно.

Сэвэдж слегка помедлил, будто думал, стоит ли продолжать, но все же он вложил свою руку в руку Уила:
Блаженная и сладостная ночь!
Но это всё – не грезы ли ночные?

Уил слегка сжал ладонь актера:
Твоя рука в моей, довольно ль доказательств?

Сэвэдж:
Но сон на явь бывает слишком уж похож.

Уил:
Тогда останемся во сне, единые друг с другом.
О мире бренном буду забывать
И думать лишь о том, как мне приятно
С тобою быть…

Уил приблизился и томным взглядом Джульеты «сказал» Сэвэджу, что это могут быть и не только строфы пьесы. А на следующий день вечером, как бы между прочим пришел в гримерку после спектакля… Получил ли их диалог продолжение (хотелось бы верить, что не такое мрачное, как в оригинальной пьесе)? Или канул в лету и был забыт?

***
Несмотря на свои попытки изменить работу отдельных людей к лучшему. Уил вовсе не стремился стать занозой в заднице у всех и каждого. Вообще-то он очень хотел подружиться со всеми и стать «своим». А потому регулярно участвовал в попойках. Иногда даже начинало казаться, что он из Франции и не уезжал. Эх, а хорошо там было…

Но и работал он от всего сердца, стремясь показать, что и для него этот театр не пустое место. А еще учился… Учился… Учился… Он просил Грея показать, как делать механизмы и сам делал под его руководством что-то несложное, помогал изо всех сил Генри и Алану. Чему он и научился за последние годы, так это работать руками. Он попросил Агнесс научить его вести приходно-расходные книги (ну хотя бы показать, как это делается – это в любом бизнесе пригодится). Была этому и оборотная сторона – все и каждый считали его мальчиком на побегушках. Чтож, пусть так. Ему не привыкать.

Больше всего он старался учиться у самого мистера Булла. Как управлять передвижным театром? Как сделать так, чтобы все актеры не переругались и не перессорились между собой? Как найти баланс между высоким искусством и представлением, за которое простые люди будут готовы заплатить? Как найти помещение? Как привлечь публику? Ему нравился подход мистера Булла в изложении классики, хотя казалось, что и авторские пьесы театру тоже не повредят. Да и над целевой аудиторией надо бы поработать: либо цены снижать, чтобы больше «работяг» приходило (за счет увеличения зрителей доход может и не упасть, а вырасти), либо делать репертуар для более эстетично настроенного круга граждан. А может разделить театр на 2? Приезжает, к примеру, сперва театр «для взыскательной аудитории», а бедняки уже в предвкушении, что через недельку и на их улице будет праздник. Только чем привлечь богатеев и работала бы такая схема? Или только издержек больше? Так или иначе, у Уила была масса идей, что можно изменить и улучшить, чтобы театр с большим размахом нёс искусство в массы, а деньги в обратную сторону.

А еще Уильям видел себя на месте мистера Булла. Нет, не сейчас, не сразу, быть может через несколько лет… И нет, он вовсе не хотел «выжать» директора. Просто иногда было видно, что Булл уже устал от театра и хочет чего-то другого. Быть может, когда тот уйдет на покой, то скажет что-то вроде: «Уил, я видел, как ты старался. Ты многому научился. Я выбираю тебя своим приемником.» А еще собственное дело было одним из немногих способов начать получать приемлемые деньги, а не те гроши, которых едва на еду хватало. В деньгах ли счастье или нет, а с ними жить намного приятней. Уж это Уильям знал.

***
— Эй, Уил, хватит витать в облаках. Помоги эту штуку на сцену отнести, — прикрикнул на него мистер Грей.
— Да, конечно…
Пока до директорского кресла было далеко, да и возможно ли такое вообще?

  Следующие месяцы – вплоть до осени шестьдесят седьмого – оказались непростыми. Вначале, когда ты только присоединился к театру, было намного легче. Во-первых, было, черт возьми, любопытно! Все выглядело новым, интересным, захватывающим – раньше-то ты видел театр только со стороны, а теперь узнавал с изнанки: как выглядит гримерка, о чем на самом деле говорят актеры между представлениями (а не на светской пирушке, как в Париже), кто такой режиссер (нет, не в том смысле, что это джентльмен, который ставит спектакли, а в том, что это царь, бог и рука, раздающая хлеб) и как работает серьезная сценическая машинерия, а не смешная аниматроника из вашего с кузеном цирка уродов. Все это было захватывающе, а интерес придаёт сил. Однако к концу весны свежих впечатлений стало значительно меньше – в целом ты разобрался что к чему.
  Сильнее на твоей жизни сказалось то, что бездна, которой являлся театр (как всякое серьезное искусство) вглядывалась в тебя одновременно с тем, как ты вглядывался в неё. Она вгляделась, сделала выводы, перестала тебя жалеть и стала пить из тебя жизненные соки. Ибо всякая бездна есть сила засасывающая и одновременно высасывающая.
  О, как она впилась в тебя!
  Засасывала она тем, что в отличие от легиона, в который тебя записали насильно, и церкви, в которую ты пришел из-за нужды, театр тебя не держал – и тем и притягивал. За полгода театр, в котором ты работал добровольно, начал проникать в твою душу. Запахами – гримерки, свежих красок, видавших виды театральных костюмов. Людьми с которыми ты делил успехи и неудачи, с которыми заодно оказывался освистан и или наоборот получал, пусть и оставаясь вне сцены, аплодисменты толпы. Ощущениями. Ощущения, наверное, были самым сильным.
  Вот зрители рассаживаются, шурша обертками, смеясь, что-то обсуждая в предвкушении. Или пускай флегматично, пожевывая табачную жвачку, стараясь изо всех сил выдерживать презрительно равнодушное выражение лица ("Ну, и чем вы нас удивите?"), но в глубине души страстно желая, чтобы удивили, чтобы тронули, чтобы заставили смеяться, плакать, ахать от изумления. Звенит звонок, но они еще переговариваются, еще не до конца готовы. Постепенно устанавливается тишина. Тишина – ничто, пустота – нарастает, как волна, и вот уже в зале действительно тихо. Так звучит внимание! Ииии – занавес пополз вверх! Иногда ты даже сам крутил колесо, с помощью которого он поднимался.
  Или, скажем, репетиции – их атмосферу ни с чем нельзя было сравнить. Актеры (настоящие актеры, а не карлик и бородатая баба) собираются в зале, готовятся, и у каждого на лице можно прочитать, с чем пришел. Вот мисс Иглтон морщит лобик – вдруг понимает, что подзабыла монолог. Вот Коффи возбужден – что-то понял или придумал, будет показывать, надеется, что похвалят. Вот мистер Эрскин хмур – видно, Крокет его не хвалил в прошлый раз, и стало быть, очень нужно, чтобы похвалил в этот. Но входит мистер Булл – и у всех выражение лица меняется и показывает одно – готовность. Пришел их главный зритель! Ты видел, какое было лицо у опаздывавших на репетицию – и понимал, почему оно у них такое взволнованное. Опоздал, но пришел раньше Булла – уф! Облегчение какое!!!
  И пусть театр уже не мог захватить тебя новыми впечатлениями – пока не мог, но успешно использовал старые, чтобы намекнуть: да, тебе надо быть здесь. Это место становится родным, еще немного – и станет.

  Однако новые впечатления ты все же нашел, правда, связанные с театром не напрямую. Такие, которых ждал, или нет – вопрос сложный. Твоё стремление к человеческой близости можно было понять, но едва ли ты ждал, что из твоего выступления в роли Джульетты получится то, что получилось.

***

  Генри Сэвэдж рано повзрослел (если актеры вообще взрослеют), многое в жизни испробовал и просто знакомство с тобой не могло его заинтересовать. Работник сцены, который пыжится играть с ним в диалог – это было в его понимании нечто несуразное. Но когда он понял ход твоих мыслей, окинул тебя взглядом и раскусил (или подумал только, что раскусил) в голове у него промелькнула мыслишка, потом другая, и его живой ум сам собой сложил их в намерение. Намерение это было сырое, не оформленное пока что, но опыт подсказал ему, с чего начать.
  Когда ты зашел к нему в гримерку, он, оживленно подняв бровь, посмотрел на тебя, улыбнулся, сделал шаг тебе навстречу и приподнял двумя пальцами твой подбородок. Это было нежное, осторожное прикосновение, и ты был уверен, что он тебя поцелует, но он только рассмотрел получше твое лицо.
  – Вы наверняка сделаете успехи в этом театре. Как вас зовут? – спросил он, улыбаясь.
  Ты назвал свои имя и фамилию.
  – О'Нил – это слишком просто, – возразил Сэвэдж. – Вам нужен псевдоним. Яркий. Романтичный. Изысканный. А что такое Уильям О'Нил? Это как будто вы торгуете углем или разносите газеты. Нет, это не пойдет.
  Пока он это говорил, его пальцы скользили по твоей щеке, а другая рука вдруг прижалась к животу, от чего по твоему телу прошла дрожь.
  – Закройте глаза, – прошептал он еле слышно, медленно убирая руки.
  Ты закрыл их. И стоял так несколько секунд, а когда открыл – увидел, что он сидит перед зеркалом, вполоборота к тебе и разглядывает свои брови. Ты спросил его, что это значит?
  – О, вы еще здесь? – удивился он прохладно, даже пренебрежительно. – Ступайте же.
  И ты двинулся к двери, сконфуженный.
  – Вы, может быть, хотите доллар? – спросил он вдруг, когда ты еще был в дверях. – Взаймы, до получки.
  Доллар, как назло, был тебе очень нужен.
  – Уильям, – проговорил он, доставая купюру из бумажника. – Я запомню. Прекрасное имя, как у Шекспира.

  И началоооось...
  Когда ты принес доллар, ты попытался еще разок, но вышло примерно то же, хотя в конце он сказал, что хочет как-нибудь послушать про Париж (ты успел ввернуть про этот Париж и порадовался этому). Но дело было, конечно, не в Париже.
  Каждый твой апрош заканчивался тем, что он давал тебе надежду, а потом отбирал её. Каждая ваша встреча превращалась в сцену, в которой ты не знал текста, а он выдумывал на ходу, и потому происходящее в какой-то момент теряло всякий смысл, оставляя тебя обескураженным, смущенным. Но... но каждый раз ты был так близок к цели. Так что же, отступиться?

  Отступаться не хотелось, потому что в остальном дела шли не очень.

  Агнес весьма удивилась предположению, что она может или хочет научить тебя вести бухгалтерские книги:
  – А позвольте спросить, зачем я тогда буду нужна в этом театре? – поинтересовалась она вежливо, но очень холодно. "Ты не только пытаешься меня подсидеть, ты еще и делаешь это так глупо и неизобретательно!" – послышалось тебе в её голосе. – Нет уж, мистер О'Нил, мне вполне есть чем заняться помимо этого. Да и вам тоже.

  Твоя карьера работника сцены тоже не задалась. Во-первых, твоё страстное желание учиться не слишком импонировало мистеру Грею. Он исповедовал принцип, гласящий, что если работника надо чему-то учить, то он – плохой работник и неясно, зачем его держать. Научиться всему, по его мнению, человек должен был сам. Или же заплатить за обучение. А чем ты мог заплатить? Большая часть твоей получки уходила на жилье и пропитание, а меньшую (ту, на которую надо было бы купить новые башмаки или жилетку) ты пропивал.

  Что же касается похвального желания учиться у мистера Булла нелегкому делу управления театром, то видел ты его не то чтобы слишком часто, и как там и что он делает, чтобы руководить театром, он тебе по вполне понятным причинам не пояснял. Собственно, о большинстве его решений ты не имел ни малейшего понятия, а за работой видел его только на репетициях. А что ты на них, положа руку на сердце мог понять? Вот скажет мистер Булл: "Мисс Иглтон, добавьте больше истомы." А почему он так решил? Для чего? Чем это обусловлено? А черт его знает. Думаешь, все актеры всегда понимали, зачем режиссер от них хочет того или другого? Нет, они понимали только, чего от них хотят, а зачем... Это не всем было доступно.
  Ты, конечно, хвалил Булла, но его все хвалили – в глаза, за глаза, на людях и наедине, одни старательно и скучно, другие изобретательно и цветасто, третьи с претензией на искренность, и твой голос в этом хоре терялся.

  Сама по себе работа у тебя была несложная, кроме тех дней, когда театр переезжал – тогда ты таскал, носил, приколачивал и устанавливал так много всего, что страшно выматывался. Проявил ли ты в ней талант? Если талант состоял в том, чтобы делать все правильно, хорошо, и не доставлять другим проблем, то, пожалуй, нет – ты неплохо освоился с метлой и шваброй, но бывало, ронял декорации, плоховато вязал узлы (да, в легионе вы вязали узлы, и жаль, что ты так и не научился этому полезному умению), криво забивал гвозди, попадая себе по пальцам, а красить задники тебе после пары неудач не доверяли. Нет, тебя не считали бесполезным, но и особого доверия не оказывали. Сойдет.

  К тому же работа выматывала, особенно в дни переездов. Казалось бы, носить декорации проще, чем совершать марш-бросок через пустыню, верно? Верно-то верно, но на марш-броске ты шел себе и шел в одном ритме, в театре же тебя все время дергали. Твоя готовность выполнять чужие прихоти, такая безобидная и естественная на первый взгляд, выходила боком. "Уил, сбегай туда! Уил, принеси гвозди. Уил, отнеси афиши. Уил, передай... Уил, помолчи... Уил, принеси шпагат..." Увы, несмотря на совместные попойки, друзьями эти люди тебе не стали – когда ты везде готов влезть с ценным замечанием по поводу того, как люди плохо делают свою работу, это раздражает. А вот попользоваться готовностью молодого человека исполнить поручение (а заодно избавиться от выскочки, говорящего под руку и имеющего обо всем бесценное мнение) люди всегда были не прочь.

  Такое отношение окружающих было утомительно и в эмоциональном отношении, и чтобы это скомпенсировать, приходилось пить. Прибавь сюда диету, состоявшую в основном из тушеных бобов, лепешек и плохого виски, и не вызовет удивления, что ты, и так не богатырского телосложения, начал терять вес. Ты осунулся. Ты чувствовал, что становишься в этом театре тенью, бесплотным духом. Никто не зашивал тебе продранные локти, силы на это были не всегда, и ты ходил в старом, ветхом костюмчике, купленном с рук в каком-то луизианском городишке (и то пришлось занимать). Каждый раз мучительной дилеммой было платить ли за ванну в отеле? Деньги брали даже за то, чтобы помыться в чанах около прачечных, а живот требовал стейк или хотя бы похлебки.

  Вероятно, поэтому поначалу интрига с мистером Сэвэджем выглядела, как отдушина. Тебе казалось, что несмотря на его взбалмошность ты ему почему-то интересен, и это так и было, но вот в чем заключался этот интерес ты не сразу не понял.
  Он подогревал это ощущение: порой, когда вы оставались вдвоем, он спрашивал твое мнение, причем о серьезных вещах! О драматургии, о других актерах и актрисах (твоего мнения о себе, правда, он не спрашивал никогда, а если ты пытался его высказать нежно прижимал палец к твоим губам и загадочно улыбался), о театре вообще, как о явлении. И выслушивал их с интересом, задавал вопросы, кивал, соглашался... А потом всё уничтожал какой-нибудь колкостью, каким-нибудь замечанием, становился несносным и насмешливым.

  Ваши разговоры перешли в более тесную форму общения так нелепо и бестолково, что это даже вызвало у тебя неловкость.
  Однажды ты пришел к нему в комнату, голодный и измученный, не желая просить, но в тайне надеясь, что он снова предложит тебе доллар. Доллар он не дал, но предложил выпить. У него в номере была бутылка дорогого бренди, и устоять оказалось невозможно. Вы пили, кажется, наравне, но он хорошо поужинал, был постарше и покрепче физически, и когда он был еще только навеселе, тебя уже развезло.
  Ты потом долго гадал, зачем ему понадобилось поить тебя, чтобы взять то, что ты и так готов был отдать?
  События ночи ты помнил смутно, хотя в общих чертах проступало нечто непотребное: как ты шептал Сэвэджу что-то на ухо, как пьяно смеялся и как кричал какую-то пошлость в запале. Проснулся ты утром – обнаженный, замерзший, потому что одеяло он целиком натянул на себя, тело твоё слегка саднило, в голове шумело, хотя похмелье вопреки ожиданиям было нетяжелое. Ты какое-то время сидел на его большой кровати, пока не замерз окончательно, и тогда попытался все же залезть под одеяло, а он проснулся.
  Сэвэдж нахмурился, посмотрел на часы, встал, натянув сдельную бельевую пару, медленно умылся, закурил сигару и, еще раз посмотрев на часы, спросил:
  – Что вы здесь делаете?
  Ты потерялся, не зная, что ответить, с трудом пробормотал что-то, стараясь отогреться под одеялом. Он снова посмотрел на часы, несколько минут молчал, а затем заявил:
  – Оставьте меня, мне нужно завтракать и учить текст. – Пошатываясь, он нашарил твои вещи и... выбросил их за дверь. И снова капризно воскликнул: – Оставьте же меня, ну!
  Делать было нечего. Обескураженный, ты вышел в коридор (это была гостиница, где у него был номер на втором этаже, а у тебя на первом), замерзший, не понимающий, что ты сделал не так и чем это тебе грозит, и застыл – на тебя с прохладным любопытством смотрела мисс Иглтон.
  – Вы ошиблись дверью, – уточнила она, скользнув по тебе неприязненно-любопытным взглядом, как мыльной холодной губкой. – Номер миссис Оакхарт дальше по коридору, – и удалилась с деланым достоинством ценой в четвертак.
  Была эта унизительная сцена подстроена или произошла случайно? А если подстроена, то зачем?

  Но так или иначе с этого дня отношение миссис Оакхарт (да-да, не мисс Иглтон, а мисс Оакхарт) к тебе сменилось с равнодушного на ярко неприязненное. Она находила в чем тебя упрекнуть (обычно поводы были вздорные), пару раз заявила между делом, что тебя надо уволить, потому что ты болван и мешаешь актерам (тебе это передали, с интересом глядя за твоей реакцией). А мисс Оакхарт была человеком значимым, и иметь её в неприятелях было не слишком полезно для карьеры.

  Тебе надо было решить – порвать с мистером Сэвэджем всякие отношения или же стерпеть и сделать вид, будто ничего не было. Но... Эрскин тебя ненавидел. Агнесс недолюбливала. Прочие помыкали. Булл не замечал. Кто бы стал выслушивать твои истории о Париже? Кто бы стал тебя вообще слушать?

  И когда ты снова через несколько дней постучался к Сэвэджу, жизнь твоя покатилась "под уклон" все быстрее.
  – Кто там? – спросил он.
  Ты назвался. Дальше была пауза, очень театральная, такая, после которой по сюжету должно прозвучать: "А вы, собственно, кто?"
  Но вместо этого дверь открылась.
  – Нам надо вместе пообедать, – завил Сэвэдж, как ни в чем не бывало. – Я угощаю. Тут есть приличный ресторан ниже по улице. Вы плохо питаетесь, О'Нил. Вы отощали. Между нами: у вас ребра выпирают. Актер должен быть голодным, но не должен походить на узника Андерсонвилля.
  И ты пошел с ним. Что в этом такого, что более успешный молодой актер угощает ужином другого, менее успешного? Может, это такая форма извинений? Или вы стали друзьями?

  Друзьями вы не стали, хотя эту ночь провели вместе, и за дверь тебя больше не вышвырнули. Но жизнь твоя с тех пор поменялась – и сложно сказать однозначно, в лучшую ли сторону.

  ***

  Итак, когда уже люди окончательно убедились, что юный мистер О'Нил засиживается до утра с мистером Сэвэджем, отношение к тебе кое-у-кого изменилось. Во-первых, как я уже говорил, тебя стала глупо и упрямо ревновать мисс Оакхарт. Сэвэдж при ней никогда за тебя не заступался, а просто пожимал плечами, во всяком случае, если был в комнате в те моменты, когда мисс Оакхарт находила, в чем тебя упрекнуть и метала свои громы и молнии.
  Мистер Эрскин при тебе стал в речах сдержаннее, хотя как ты вскоре узнал, за глаза говорил о тебе чаще – и как ты можешь догадаться, не вещи совсем не хвалебные.
  В то же время мисс Кранкер стала гораздо любезнее и хотя и по-прежнему посылала тебя куда-либо по малейшей надобности, всегда нарочито рассыпалась в благодарностях и многозначительно улыбалась.
  Самым же, пожалуй, странным, было то, что и мисс Иглтон, которой вроде как вся эта история не становилась ни вдоль, ни поперек горла, начала испытывать к тебе стойкую неприязнь. Её положение, в общем, не подразумевало, что её мнением о ком-либо интересовались, но по презрительным взглядам, которые она в тебя кидала, ты ощущал отторжение.
  Но весь этот балаган казался сущими пустяками по сравнению с тем, каким дурдомом обернулись сами отношения с Генри Сэвэджем.

  Начать надо с того, что мистер Сэвэдж был любовник опытный, настойчивый и, скажем так, несколько более энергичный, чем твой кузен, а главное, со своими странностями. То, что происходило между вами, нисколько не напоминало ту местами глупую, местами игривую, но искреннюю и трепетную близость, которая была у вас с Альбертом. Да, Альберт мог изобразить, что повелевает тобой, если помнишь, он однажды даже дал тебе пощечину, но это было от неопытности и от юношеского любопытства – кузен тебя любил, и как мог заботился о том, чтобы тебе с ним было хорошо. Собственно, ведь вся ваша связь возникла из-за того, что он не захотел тебя оттолкнуть, а если и причинял боль, то жалел об этом.
  Но с мистером Сэвэджем было не так.

  Он никогда не бывал с тобой по-настоящему груб: никогда бы, скажем, не ударил тебя, не назвал бы непечатным словом. Но в его взглядах, в его улыбке, в его прикосновениях не было ни теплоты, ни сильной страсти, ни похоти. У тебя всегда было одно и то же ощущение – что все что он с тобой делает, он делает только и исключительно ради забавы. И ты в любой момент можешь уйти! Только не факт, что потом сможешь зайти в его дверь снова. Стоило тебе разочаровать его – и в следующий раз, ты знал это, ты постучишься – а тебе не откроют. Мало того что не откроют – ты еще и услышишь за ней голос, например, мисс Оакхарт, как она смеется и как позвякивает бутылка о край бокала, а на людях Генри будет тебя вовсе не замечать. Потом, может быть, когда-нибудь, если так захочет его величество мистер Сэвэдж, он заметит тебя, и может быть у тебя появится шанс снова добиться его расположения, а может, и нет! Это заставляло тебя бояться разочаровать его.

  Во-вторых, как я уже сказал, мистер Сэвэдж был опытен, и по сравнению с тем, что он делал с тобой, ваши приключения в спальне с Альбертом выглядели, как неумелая пылкая возня. И если ту первую, пьяную ночь ты не запомнил совсем, то остальные отпечатывались в твоей памяти надолго.
  Генри явно прекрасно чувствовал, что именно ты ощущаешь. Будучи пониже ростом, чем Альберт, он слегка обходил его в некоторых других измерениях. Действуй он деликатно и осторожно, это, возможно, лишь доставило бы тебе удовольствие, однако он всегда избирал тот аллюр, который, не превращая ваше занятие в действительно болезненное, тем не менее создавал у тебя ощущение невыносимости. Хотя начиналось все вполне нежно, чтобы подразнить тебя, затем он заставлял тебя кусать собственные губы, сжимать в кулаках простыню и сжиматься самому – и не от наслаждения. Ты лишь мог ощутить чарующее приближение экстаза, но он ускользал от тебя из-за дискомфорта.
  Обиднее всего было то, что ты знал – он может так не делать! Но выбирал не ты. Если ты просил его быть осторожнее, медленнее или нежнее, он сочувствовал тебе – и только. Ты мог попросить его остановиться, но этим бы вызвал брезгливо-скучающее выражение на его лице, и потому решался не всегда, чаще лишь просил пощады, но получал её редко.
  – Ты слишком напряжен, Уил, – говорил он укоризненно, и его цепкие, недобрые пальцы сжимали твои бедра, почти щипали тебя, лишь добавляя невыносимости. И только так ты мог понять, что сочувствие его – ненастоящее, поскольку голосом он играл мастерски, и иронию разобрать не выходило. – Забудь, что ты мужчина или женщина. Будь воском, который мнется под моими пальцами. Будь гипсом, который не успел застыть. Ты словно Галатея, а я увы, не Пигмалион. Ведь верно? Растай, ты должен растаять сам. Как ты будешь играть, если не научишься таять? Как из тебя вылепят героя или злодея? Ты, кстати, кем хочешь быть на сцене, героем или злодеем?
  После пары неправильных ответов ты накрепко выучил, что верный вариант: "Тем, кем скажет режиссер."
  А если у тебя на глазах непроизвольно наворачивались слезы – не столько от боли, сколько от беспомощности – он говорил:
  – Слезы – это наш пот. Знаешь, есть арабские жеребцы, потеющие кровью? А мы, актеры, потеем слезами.

  Ты раньше не знал, что близость может приносить столько расстройства. И конечно, ты бы давно бросил всё это, если бы не то, что происходило потом. Доведя тебя до грани и удовлетворившись, Генри брал паузу и закуривал сигару. Ты в эти минуты обычно лежал, приходя в себя, опустошенный, и ненавидел его за то что он, ты знал это наверняка, заставил тебя перетерпеть это сладко-горькое страдание, так и не дав напиться наслаждения и не давая сделать это самому: если ты пытался, он предлагал или привязать тебе руки к кровати, как делают родители с непослушными мальчиками, или же покинуть его.
  Но выкурив полсигары, он обнимал тебя, проводил пальцами по коже, и начинал руками делать что-то настолько приятное, что у тебя захватывало дух. Он часто пользовался для этого маслом. Пальцы его – тонкие и длинные, которыми он никогда в жизни не забил ни одного гвоздя, ни зарядил ни одного патрона в винтовку и не заседлал ни одной лошади, обволакивали тебя, проникали в тебя, скользили по твоей коже. Ты не мог их видеть, потому что обычно лежал на спине прикрыв глаза, ноздри твои раздувались, голова тяжелела в истоме, ты был не уверен, принадлежит ли тебе твоё тело или же нет. Плоть твоя, доведенная до крайности предыдущими жестокими играми, теперь разрывалась от желания, и Сэвэдж не обманывал ожиданий. Когда он доводил тебя до конца, ты обычно даже не стонал, а мелко дрожал и всхлипывал без слез. А потом засыпал рядом с ним, мирно дыша.
  И ради такого терпеть предыдущий этап, возможно, и стоило.

  А возможно, и не только поэтому: Генри Сэввэдж несмотря на присущую всем актерам скупость, в отношениях с тобой мог порой проявить и щедрость. Он угощал тебя бренди по семь долларов за бутылку, он покупал тебе обеды, о которых ты мечтательно вспоминал потом еще неделю, он давал тебе и деньги. Нет, не в смысле "за услуги", он очень по-дружески говорил:
  – Уил, ты плохо выбрит. Купи себе хорошую бритву.
  Или:
  – Вот доллар, прими ванну перед тем, как подниматься ко мне.
  Или:
  – Отдай сюртук в починку, на нем живого места нет. И чего ты новый не купишь?
  Он умел преподнести это так, чтобы деньги не выглядели подачкой, а выглядели помощью. Это случалось нечасто, так что его такие расходы вряд ли обременяли, но оказывалось всегда чертовски вовремя.

  А кроме того, однажды ты набрался смелости и заговорил с ним о том, чтобы он замолвил словечко перед Буллом.
  – Пффф, но вы ведь и держитесь в театре только благодаря мне. Вы не знали? – удивился Сэвэдж. Врал он или говорил правду – проверить ты не мог.

  В общем, в этой связи были свои трудности, но и свои плюсы, если бы только этим дело и ограничивалось, все было бы ничего, но иногда мистер Сэвэдж все явно же перегибал палку.

  ***

  Было лето, вы добрались по Миссури до Канзас-Сити, а оттуда и до Омахи. В Омахе уже был свой театр, но больше любительский, и вас там встретили довольно тепло. Свэвэдж как раз перезаключил контракт и его оплата поднялась. Мистер Булл, Крокет, мисс Оакхарт и Сэвэдж жили в довольно дорогом отеле Херндон-Хаус, а прочая труппа – в месте подешевле, но Сэвэдж уговорил консьержа, и тебя к нему все-таки пропустили.
  Вы сидели в номере и обсуждали спектакль, было позднее утро.
  – Вы смелый человек, Уил? – вдруг спросил он, потянувшись.
  Ты вспомнил, как назвал сукой генерала Диаса и ответил, что, наверное, да, пожалуй.
  – Тогда раздевайтесь, – сказал он.
  Номер этот чем-то напоминал тот люкс для новобрачных, где у вас вышел шоу-даун с Джерри Саммерсом. Нахлынули неприятные воспоминания, и ты очнулся от них, когда он, прижавшись сзади, положил тебе руку на шею, слегка сдавив горло, а второй рукой взял крепко спереди, даже, как тебе показалось, с какой-то пылкостью. Ты ощутил, как кровь бежит по телу, как высыпали мурашки, ты ощутил, как твердеешь в его ладони.
  – Итак, вы смельчак, Уил? – спросил он на ухо, и ты поразился какой у него магнетический, колдовской, шероховатый голос.
  Он сжал руку – не ту, которая была на горле.
  – Не отвечайте, – сказал он, даже скорее посоветовал. – Не отвечайте. Зачем?
  И повлек тебя к распахнутому окну. Окно было большое, тебя было видно в нем почти целиком, чуть выше колен. Ты лихорадочно схватился за раму, упираясь в неё обеими руками и понимая, что вы сейчас окажетесь на виду у всей площади. Свежий воздух омыл твоё тело. Ты услышал, как по улице едет повозка, лошади постукивают подковами, ты увидел людей, они ходили там, внизу, и стоило им поднять головы...
  Он вошел в тебя сзади так же резко и ловко, как и всегда, и держал там, в раскрытом окне, и ты снова испытал одновременно и боль, и томящее предвкушение, желание, чтобы это закончилось, и желание, чтобы продолжалось. Твое тело колыхалось в такт его движениям, а люди не видели тебя, им мешали поля шляп. Они дотрагивались до них, здороваясь друг с другом, разговаривали, а ты пытался не кричать или хотя бы не стонать. Кажется, кто-то из них оглянулся на вас. Или нет?
  Что это было? Злая шутка? Развлечение пресыщенного, испорченного молодого человека, которому давно все равно: с мужчиной, с женщиной, с Мельпоменой?
  Вопреки своему обыкновению Сэвэдж помогал тебе рукой, и то ли из-за этого, то ли из-за нахлынувших эмоций, ты испытал облегчение быстрее, чем обычно, но успел так обессилеть, что чуть не выпал из окна, когда руки стали слабыми и непослушными: повезло, что он вовремя поймал тебя за талию.
  Позже, когда вы отдышались, ты спросил его, зачем он это сделал?
  – Я чувствовал твой страх, – сказал он, пуская колечки дыма в кресле. – Ты трус, Уил. Это хорошо и в этом нет ничего постыдного. Храбрец в обычном понимании не может быть стоящим актером. Актер испытывает приступ храбрости не так, как воин или первопроходец. Актер должен бояться – и упиваться своим страхом, и это поведет его навстречу новому. Страх мешает тем, кто бьется за правду, а тем, кто путешествует по рекам лжи, только помогает. Он делает нас гибкими. Он делает нас не такими, как вчера. Он омолаживает нас, как кровь девственниц омолаживает ведьм, а?
  Он протянул тебе свою недокуренную сигару.
  – Ох, Уил, тебе столько еще предстоит узнать о жизни и о театре.

  В другой раз (это было уже в Де-Мойне) ты застал его в гримерке. На болванчике висел забытый мисс Оакхарт парик – рыжий, с локонами, в котором она играла Дездемону в "Кориолане".
  Он заставил тебя надеть этот парик.
  Дверь в гримерку запиралась на ключ, но ключа у вас не было. Для Сэвэджа это шло по разделу шалости, но людям не из труппы запрещено было трогать вещи актеров, если им об этом прямо не говорили. Короче говоря, если бы кто-то вошел, увидел вас, а потом подал все в нужном свете, тебя бы мигом уволили.
  Обошлось, хотя было страшновато.

  Но и это было не самое трудное (мерзкое? странное?) испытание, которому ты подвергся.
  Однажды он вспомнил, что ты рассказал ему про Париж, и попросил тебя одеться в женское. Для этого пришлось "позаимствовать" из номера мисс Иглтон чулки, корсет и панталоны. Это, впрочем, было несложно: мисс Иглтон имела обыкновение не запирать дверь (потому что втайне надеялась, что мистер Булл придет к ней). В этот вечер она ушла с Огастасом на вечер в городе, куда их пригласили. Парик же (другой, черный) Сэвэдж раздобыл в гримерке сам.
  Ты был в приподнятом настроении потому, что Генри вел себя, можно сказать, галантно: он умел быть чертовски обаятелен, когда оставлял свою надменность.
  – Я приготовил кое-что особенное, – сказал он. – Выпей-ка вина.
  Вы сидели, болтая, он спрашивал тебя, как ты изображал женщину во Франции и чего это стоит, то и дело поглядывая на часы.
  – Интересный опыт. Ладно, что ж, теперь кое-что особенное, как обещал.
  Ты встал на кровать, на колени, он завязал тебе глаза шелковой лентой.
  – Тс-с-с! И не снимай. А то все испортишь! – сказал он. – Я сейчас.
  Скрипнула дверь, потом скрипнула еще раз.
  – Не снимай до самого конца, – попросил Сэвэдж, кладя руки тебе на плечи.
  Ты ощутил, как он прикасается к тебе – осторожно, даже нежно, не так, как всегда. Ты ждал, когда игре настанет конец, и он опять станет резким, недобрым, равнодушно-жестоким. Но он был осторожен и даже, можно сказать, деликатен. У тебя закружилась голова от осознания, каким чутким может быть Генри. Это и вправду походило на подарок, и было лишь немного обидно, что он не был таким раньше. Ты снова рано дошел до пика и ощутил в этом вину, как будто девушка первой признается молодому человеку в любви. Он не стал доводить дело до конца, отпустил тебя, и ты обмяк на постели.
  Но тут в комнате раздались хлопки ладоней и голос Сэвэджа прозвучал не у тебя за спиной, а откуда-то сбоку:
  – Браво, браво!
  Ты сорвал с глаз повязку и оглянулся и увидел перед собой Коффи – смущенного, даже испуганного.
  – Спасибо, мистер Коффи, вы больше не нужны, – сказал Сэвэдж. – А впрочем, как хотите, – он с улыбкой пожал плечами, с которых уже соскальзывала жилетка. – Можете остаться.
  Ирландец, торопливо натянув одежду, вышел.
  – Извините, Уильям, – бросил он крайне сконфуженно.
  Ты вяло запротестовал, требуя объяснений.
  – Потом, потом, – отмахнулся Сэвэдж. – А впрочем, и вас я не неволю. Ступайте, если желаете.
  И ты подумал, что это будет куда ужаснее. Выйти в коридор с накрашенным лицом, в панталонах мисс Иглтон, в парике... А потом оказаться снова одному, без какого-либо близкого существа в этом театре, имея двух врагов и ни одного друга? Пока ты соображал, Сэвэдж надвинулся, подхватив тебя за бедра и сжав их пальцами знакомо и не нежно.
  – Я так понимаю, что не желаете. Тогда не отворачивайтесь, хочу видеть ваше лицо.
  Он держал тебя за подбородок, и ты в первый раз за долгое время ощутил исходящее от него чувство сродни страсти. Только в самом конце, когда между пульсирующей болью ты вдруг ощутил снова растущее любовное недомогание, он отпустил твой подбородок. Ты уже не отвернулся – уже все равно было. После второго раза ты остался совсем измученным.
  – Понравился тебе Коффи? – спросил Сэвэдж, закуривая, как ни в чем не бывало. – Должен сказать, вы премило смотрелись. Позвать его еще? Выпей-ка.

***

  Коффи долго избегал тебя, а когда вы встречались, отводил глаза. Но через пару дней он сам подошел к тебе.
  – Я должен извиниться, мистер О'Нил, – сказал он. – Вы простите меня. Я... мне очень были нужны деньги, послать матери, вот и... а он сразу дал двадцать долларов. Я только из-за этого, я ничего плохого вам не хотел. Я не хотел посмеяться. – Он перешел на шепот. – Мистер Сэвэдж вообще-то сказал, что вы в курсе. Я только потом понял, что вы не знали. Простите.
  Коффи выглядел искренним, и ты спросил его, что происходит? Зачем Сэвэдж так с тобой поступает?
  – Мы можем об этом поговорить, – он сглотнул. – Давайте я заплачу вам за обед в виде извинений. Хорошо? – спросил он, боясь, что ты откажешься.
  Но нет, не получал ты пока столько, чтобы отказываться от бесплатных обедов.
  Вы сидели в дешевой харчевне и ковыряли вилками плохо прожаренные ростбифы.
  – Видите ли, – произнес он, сглотнув. – Любой актер – это прежде всего лжец. Лицедействуя, он врет всем и себе, что не тот, кем является. Чтобы это делать, нужно быть... никем не быть. Тот, кто умеет забыть себя, достигает успеха. Мистер Сэвэдж достиг успеха, как видно. Но он начинает забывать, как выглядят искренние, честные эмоции – а их-то и нужно показывать на сцене. Он будет выдавливать их из вас, как сок из лимона, смотреть на них и вдохновляться. Да, я полагаю, он так ищет вдохновения. Однажды все это перестанет вас задевать, вам станет всё равно, и тогда вы станете ему скучны и он выбросит вас.
  Видя, что он настроен на откровенность, ты спросил, правда ли, что мистер Сэвэдж замолвил за тебя слово перед директором.
  – Я не знаю, – снова смутился Коффи. – Может быть. Вы ему не то чтобы необходимы, но все-таки полезны еще и как... Как бы это сказать... Как ноль. Каждому актеру желательно иметь рядом посредственность. Это как у женщин, лучшая подруга та, которая однозначно некрасива.
  Ты спросил, назвал ли он тебя посредственностью?
  – Я не смею судить о вашем таланте, я не знаю, – честно признался Коффи. – Но это ведь... В театре нет такого, что вот это – верно, а вот это – ложно. Тут все ложь. Все зависит только от того, как считает режиссер, или другие актеры, или все. Вас все, кажется, считают пустым местом. А кто вы на самом деле – не мне судить. Но мистер Булл... он, может, и другого мнения. Знаете, мне кажется, он стал заниматься этим театром, потому что он очень любит театр, как идею, но побыв актером, начал бояться, что это выбьет из него доброту. Актеры бывают добры, но это такая доброта, как у детей – обратная сторона хорошего настроения. Не совсем настоящая. Словом, актеры без труда изображают доброту, когда это легко и уместно. А настоящая доброта – там и тогда, когда проявлять её непросто. В мистере Булле это есть, понимаете? И он боялся это потерять, мне так кажется. А что думаете вы?
  Вы доели.
  – Еще раз извините меня. Чувствую себя виноватым до сих пор. Просто... просто когда Генри чего-то хочет, сложно отказывать, потому что... ах, да вы и сами знаете.

  ***

  Беда пришла откуда ты не ждал. Зайдя в помещение для работников сцены, ты увидел, как Грей разговаривает с каким-то плотным, коренастым мужичком лет тридцати пяти. Вернее, они как раз закончили беседовать.
  – А, мистер О'Нил! – сказал Грей. – Вот и вы. Есть новость: вы уволены. Возьмите расчет у Агнес. Скажите, я распорядился.
  Ты спросил, с чего вдруг?
  – Вот этот человек, мистер Гриншоу, вас заменит. Он согласен на ту же плату, но покрепче вас будет, да и узлы вязать умеет не в пример вам.

  Ты не пошел к Агнес, а пошел искать мистера Булла – ведь это он тебя принимал на работу, стало быть, и увольнять должен он.
  Мистер Булл был на репетиции. Репетиция была без костюмов, но очень напряженная: ты просидел в зале минут сорок, а она всё никак не заканчивалась. Конечно, стоило подождать и не дергать директора, но ты был слишком взволнован. Хотелось, чтобы хоть кто-то сказал: "Да это чепуха, мистер Грей бредит!" Сказать это мог бы Коффи или Сэвэдж, но они тоже были заняты в репетиции. А кроме того, оставался вопрос, оплатят ли тебе сегодняшний день: потому что если ты в распоряжении мистера Грея – это одно, а если торчишь на репетиции до вечера – это другое. Мистер Булл такие вещи замечал, и если актеры имели в этом плане послабления, то прочие работники – скорее нет. В общем, ты набрался храбрости, подошел к Буллу и вывалил все: что Грей хочет тебя уволить, хотя ты ни в чем не виноват.
  – Подождите! Отстаньте. Вы не видите, репетиция идет?! – отмахнулся он.
  Мисс Оакхарт, державшая в руках папку с текстом, подняла её повыше и эпическим жестом ахнула о сцену, Коффи бросился её поднимать.
  – Я не могу репетировать, когда тут посторонние, которые мешают вам смотреть, – объявила она.
  – Полноте, – возразил мистер Булл. – Вы же не для меня это играете, а для зрителей! Как говорил мой учитель: хороший актер и на пожаре играет, пока занавес не загорится.
  – Вот только я не вижу никакого пожара, – едко заметила актриса. – Что ж, делать нечего, я подожду, пока вы наговоритесь. Уверена, повод чепуховый.
  – Как сказать! Вот мистер Грей увольняет этого юношу, – пожал плечами Булл. – Кстати, за что?
  – Его давно пора было уволить, и Грею виднее. Вы слишком заняты важными вопросами, чтобы вникать в такую чепуху. Отправьте его к Агнес, и мы сможем спокойно продолжать.
  – В самом деле, – подала голос мисс Иглтон, которая была чем-то обеспокоена. – Мистеру Грею, наверное, виднее.
  Булл с сомнением посмотрел на тебя. Ты понял, что он и правда сейчас может сказать "Ну, пожалуй, и правда Грею виднее," – и тебя уволят только за то, что ты влез невовремя.
  – Не стоит это сгоряча решать! – возразил вдруг Сэвэдж. – Ну, право, неужели это не ждет до вечера?
  – Вечером спектакль, а после него у мистера Булла – время для отдыха. Да, ему тоже надо отдыхать! – возразила мисс Иглтон.
  – Мистер Булл, ну правда, тут ведь стоит разобраться, – добавил Сэвэдж легкомысленным тоном, как будто речь шла о какой-то шутке. – Мистер Грей иногда... ну сами знаете, хах! Бывает и нетрезв.
  Мисс Оакхарт посмотрела на мистера Сэвэджа многозначительно. Мистер Крокет посмотрел на него многозначительно. Даже мистер Булл посмотрел на него многозначительно и несколько раз моргнул. Ты догадался, что это первый раз, когда Сэвэдж вообще за кого-то попросил.
  – Вам что за дело? – спросила мисс Оакхарт с ледяным равнодушием.
  – Да я просто...
  – Мистер О'Нил, у вас сегодня выходной, – сказал Булл. Это означало, что за сегодня тебе не заплатят. – Зайдете вечером, я позову. Мистер Сэвэдж, а вы вперед него вечером зайдите после спектакля, ладно? Ну все, давайте продолжать. Все сначала с: Лучше уж я тогда буду. распалять печень вином, чем любовью.

  ***

  – Мистер Сэвэдж сказал, дескать, вы его вдохновляете, – вместо приветствия развел руками мистер Булл, когда ты явился к нему. – Можно узнать, как именно?
  Повисла пауза.
  – Ладно, это, как говорится, не моё дело. Но вот с другой стороны, некоторые люди утверждают, что вы многовато болтаете. Честно говоря, работник сцены из вас, кажется, так себе. Многовато пьете, и это при вашем юном возрасте. А что будет лет в тридцать, а? Телосложения субтильного. А главное, кажется, слишком умны. Работнику сцены не стоит быть чрезмерно умным. Короче, говорят, надо гнать вас в шею. Согласны?
  Ты был не согласен.
  – Что логично, – качнул головой Булл вроде бы равнодушно, но ты почувствовал, что ему не все равно. – Ладно, к делу. Газету читали? Там про давешнее выступление в Дэвенпорте.
  Ты не читал.
  – А вот, почитайте, пока еще я вас не уволил! – он протянул тебе смятую и разглаженную газетку.
  Там было все в сгущенных красках: "низкопробное зрелище", "бесталанное пережевывание бессмертной классики", "поистине вызывающее, но при это неоригинально", "слабая игра" – в таких выражениях.
  – Я тогда на представлении не был. Может, зря. Что скажете?
  Труппа там и правда не блистала, но чтобы вот так вот... Ты постарался убедить мистера Сэвэджа, что журналист сильно преувеличивает.
  – Преувеличивает? Да он ни черта в театре не смыслит, начитался чикагчских газет – и давай строчить. Но вот одно место меня действительно укололо. Вот смотрите, – он ткнул пальцем в серую бумагу. – "Актеры не помнят текста." Знаете... вот это ведь самое простое в театре – выучить текст. Вот кажется, можешь быть бездарем, но хоть текст-то выучи, а? Так просто! А они не могут. Вы помните, кто там запинался?
  Ты помнил: это была мисс Иглтон. Ты так и сказал.
  – И я уверен, не только она. Просто другие могут хотя бы от себя что-то выдумать, сымпровизировать... Нет, если актер не может ни того, ни другого – это ни в какие ворота. В общем... Грей прав, Гриншоу справится лучше вас, а вот вы теперь будете суфлёром. Оклад будет тот же. Оборудуем будку, будете показывать листы с текстом крупными буквами, если кто-то забудет. Мы их отпечатаем. Вам надо будет текст знать на зубок, чтобы правильно показывать, и следить за представлением, а не ворон считать. Ясно?
  Тебе было ясно. Булл подумал.
  – Сэвэдж сказал, вы умеете переодеваться в женщину. Он не шутил? Правда умеете? Я тогда думал, что вы прихвастнули. Покажите мне как-нибудь. Только не сегодня, а как-нибудь... потом. А, кстати... он вами не слишком помыкает? Он вообще иногда теряет чувство реальности. Что для актера не так плохо, но для окружающих может быть тяжко. О-хо-хо. Тяжко вам с ним? Только честно.
  Он подумал еще.
  – Желаю удачи. Тексты возьмите у Крокета, он же закажет печать. Сегодняшний день вам оплатят.

  ***

  И ты стал суфлером. Работа была дурацкая – надо было держать огромную прошитую картонную папку с большими листами, если кто-то забывал текст – разворачивать её (желательно бесшумно) на нужном месте и показывать. Но никто из актеров больше текст не забывал, потому что мистер Булл дал им хорошую взбучку из-за статьи в "Дэвенпорт Херальд", и ты просто сидел в будке, слегка торчавшей над полом сцены, спиной к зрителям, лицом к сцене, и перебирал эти листы. Может, пару раз всего лишь и пришлось их показывать.

  Заказали текст и для новой пьесы – "Антоний и Клеопатра". С ней как раз и вышла история. Вы уже спускались вниз по Миссисипи, намереваясь снова попасть в Техас, когда решили давать эту пьесу, которую труппа долго репетировала. И Клеопатру доверили играть мисс Иглтон, потому что все понимали, что на роли Клеопатры нужна юная актриса, а как веревочка ни вейся и грим ни ложись, миссис Притчер и мисс Оакхарт с каждым годом вызывали все меньше доверия в ролях Джульетт, Беатрич и Геро, и нужно было вводить в дело "молодые таланты".
  Для мисс Иглтон это было безумным прорывом в карьере, который она ждала с момента прихода в театр. Она старалась изо всех сил. Мисс Оакхарт и миссис Притчер спектакль жутко бесил – особенно то место, где одна из них говорила другой: "Нет, к старости ты начнешь без меры краситься." А вторая отвечала: "Только бы не украситься морщинами".

  В день премьеры с мисс Иглтон чуть не случился припадок, но к вечеру она овладела своими чувствами – спектакль слегка задержали, но в этом не было ничего необычного. Надо сказать, что будка, в которой ты сидел, имела вход через сцену – ты не мог выйти из неё во время спектакля. Там был керосиновый фонарь, который освещал показываемый тобой текст, и тебя сто раз предупредили, чтобы ты не подпалил театр. Там была бутылка с водой. И папка с текстом.
  И какого же было твоё изумление, когда ты, подождав, пока начнется действие и взяв папку в руки, обнаружил, что плакаты с текстом, которые там лежат – не "Антоний и Клеопатра", а "Кориолан"! Нет, ошибки быть не могло – перед спектаклем ты всегда заранее проверял, где папка. Нет, забыть ты не мог. Нет, точно не мог. Но ничего поделать было нельзя – ты не мог теперь выскочить из будки и сбегать туда-сюда, как курица с оторванной головой. Придется подождать антракта (в этот раз антракт решили сделать), а потом выяснить, что случилось.

  Итак, спектакль начался, и мисс Иглтон с самого начала была в ударе, она начала играть несказанно хорошо – ты смотрел на неё – а видел юную царицу:
  Теперь-то уж Антоний ее бросит, – со слегка наигранным злорадством выдавал о её героине реплику мистер Тэнчер, а мистер Эрскин пылко возражал ему (в душе чуть не плача от зависти):
  Не бросит никогда.
  Над ней не властны годы. Не прискучит
  Ее разнообразие вовек.
  И верилось, что это действительно так.

  Однако мисс Оакхарт и миссис Притчер, игравшие придворных дам царицы, показали, что старая школа полна коварства. Они, словно сговорившись, начали делать паузы перед своими репликами, не спеша подавать мисс Иглтон ответные. Они делали это мастерски, подкрепляя свои слова уместными жестами – так, чтобы никто не подумал, будто они забыли текст. Ты не сразу понял, что происходит, тем более, что зрительный зал тебе было не видно из-за будки. А происходило вот что – пауза после реплики Клеопатры притягивала внимание к её придворным, а от самой царицы наоборот оттягивало.
  Мисс Иглтон вся извелась: хотя она вроде бы не подавала виду, но было видно, как пот блестит на её плечах. Она переживала зря – она все равно блистала (ты даже подивился, вот мол, все считали её слабоватой, а поди ж ты), но ведь изнутри это непонятно.

  Началась новая сцена – от спектакля прошла, должно быть, треть. Клеопатра со своими придворными вошла на сцену. Мисс Иглтон стояла в свете фонарей – царственная, изысканная, с диадемой на голове.
  А сцена все никак не начиналась, потому что... Потому что мисс Иглтон от волнения и расстройства забыла текст! Но ты его помнил – там должно было быть:
  Я музыки хочу, той горькой пищи,
  Что насыщает нас, рабов любви.

  Она томно вздохнула. Она сделала жест рукой. Она так и не вспомнила. Она посмотрела на тебя. Тело её оставалось спокойным, расслабленным, но в глазах был дикий ужас. В глазах было: "Спасите меня, или я погибла!!!"

Три…
Два…
Один…
Начали!

Уильям принялся крутить колесо, с помощью которого поднимался занавес. Он не выходил на сцену перед зрителями, но почему-то волновался каждый спектакль, будто именно от него зависел успех всего предприятия. А, впрочем, разве не так в каком-то смысле и было? Да, он всего лишь винтик в большой машине, но вынь один и она развалится… Или нет?

Иногда казалось, что нет…
- Да что ты криворукий такой! – кричал на него в сердцах мистер Грей, а Уильям торопливо подбирал уроненные вещи.
Он старался, но, кажется, порой, одних только стараний мало.
Старался работать так, чтобы его хвалили – не получалось.
Старался подружиться со всеми (ну или хоть с кем-нибудь) – получалось еще хуже.
Старался заработать денег – не смешите мои башмаки (они, кстати, и так постоянно каши просили).

Что же еще он мог сделать? Ответом на этот вопрос стал Сэвэдж.
Зачем Уильям затеял ту сценку с Джульеттой? Держал ли он тогда в голове то, что связь с главным актером труппы может быть полезна?

Скорее нет, чем да. Да и не такой Сэвэдж человек, которого легко мог бы использовать такой юнец, как Уил.
Хотя, кого обманывать. Просто был пьян, хотелось простой человеческой близости и Генри был похож на такого человека… Ну… Который не прочь и с мужчинами.

Уил заходил в гримерку с волнительным предвкушением.
Он и сам не мог бы сказать, чего ждал: ни то, что актер возьмет его прямо на столе, ни то, что скажет: «Вы всё не так поняли, мистер О’Нил, выметайтесь вон». На деле же получилось ни то и ни другое. И как это прикажете понимать?

Уильям было решил «ну и ладно», но каждый раз при встрече с Сэвэджем что-то заставляло его снова и снова играть в эту игру. Как в картах некоторые, сделав ставку, уже не могут отступиться, так и тут Уил чувствовал, что между ними всё же есть какая-то связь и еще чуть-чуть…

Впервые оказавшись с ним в постели, Уил думал, что теперь-то всё изменится. Но куда там.
Сэвэдж опозорил его перед всем театром! (Уил не сомневался, что мисс Иглтон разболтает всем, что видела его в коридоре голым). И пусть ему уже не привыкать ходить в подобном виде перед всем честным народом, одно дело, когда позоришься перед незнакомцами, которых никогда больше не увидишь, совсем другое – перед людьми, с которыми тебе жить рядом и работать рука об руку.
Чтоб еще раз иметь с ним дело? Да ни за что!

Но в итоге, на фоне, в лучшем случае, равнодушия окружающих, а в худшем – неприязни и явного раздражения, даже общество Сэвэджа, готового, как казалось, хотя бы иногда общаться с Уилом на равных было отдушиной.

Иногда Сэвэдж обращался к нему так, будто Уил тоже актёр: «придумай псевдоним», «научись таять, чтобы играть» …
На кой черт Уилу псевдоним, если самая ответственная работа, которую ему доверяют – поднимать занавес? Работники сцены не выходят на поклон. Работников сцены не представляют зрителям. Их имен никто не знает. Справедливо ли это? А разве жизнь бывает справедливой?

Каждый раз Уил говорил, что теперь-то это последний. И в Омахе, и в Де-Мойне, а уж после того, что приключилось с Коффи… 20 баксов? Всего 20 баксов???

А вот с Коффи, как ни странно, после того случая отношения стали налаживаться. Он извинился вполне искренне, как Уилу показалось, и вообще выглядел едва ли не сам как жертва Сэвэджа.

***
Известие о том, что Уил уволен стало для него ударом.
Сказать по правде, иногда он и сам подумывал, а не бросить ли всё и заняться чем-то еще, раз уж с театром явно не складывается.
Но одно дело думать, что когда-нибудь… Может быть… Ты сам уйдешь, а не тебя выгонят…
По спине прошел холодок. Сдаться? Безропотно пойти к Агнес, которая небрежно швырнет перед ним монеты (очень немного монет)? Собрать вещи и сгинуть в пустоте? В театре было плохо… Но остальной мир представлялся Уилу безжизненным пространством, где ничего вообще нет. Уил понял, что здесь и сейчас для него существует только театр и он не может просто взять и уйти.

Его ждала напряженная беседа на репетиции, где от каждого слова и жеста могла зависеть его судьба. А Сэвэдж-то единственный, кто вступился (и снова промелькнула мысль, может он не так уж плох).

***
Весь день перед судьбоносным разговором, который назначил Булл, Уил не мог ничем толком заниматься и только ходил туда-сюда по территории театра, всем мешаясь. Уж лучше бы работал.
«Много пьёте… Гнать вас в шею… Согласны?»
- Никак нет, сэр, я постараюсь поменьше…

«Газету читали?»
- Не читал, сэр.

«Низкопробное зрелище… Может зря?»
- Конечно зря, сэр, не так уж плохо всё было.

«Кто запинался?»
- Мисс Иглтон...
Он испытал даже некоторое удовольствие, произнося ее имя. Так ей, за то что всем разболтала…

«Вы будете суфлером, ясно?»
- Ясно сэр, спасибо. Благодарю.

От сердца у Уила отлегло. Тексты всех пьес он и так знал. Уж с этой работой он точно справится лучше.

А на вопрос про Сэвэджа Уил ответил уклончиво: «Да нет, всё нормально».


***
Суфлерство оказалось не такой уж интересной и приятной работой, как Уил думал. Ну, зато платят и тяжести таскать не приходится.
Было скучно – поди посмотри один и тот же спектакль 30 раз кряду. Бездействие утомляло порой больше, чем физический труд.

Но вот когда Уил наконец понадобился…

Всё шло как обычно, пока Уильям не увидел в папке неправильный текст. Холодок прошел по коже. Ну да ничего. Сколько спектаклей никому его бумаги не пригождались? В антракте быстренько сбегает за правильной пьесой. Ничего страшного.
И всё же он сидел как на иголках, ловил все реплики актеров и сердце ёкало каждый раз, когда кто-то делал паузу.

Старые кошёлки… Наверняка это всё они из зависти к мисс Иглтон, у которой есть сокровище, давно растерянное теми двумя: молодость. Можно научиться играть лучше, но моложе не стать никогда.
Хотят потопить Иглтон, а под воду, если что, уйдет и Уил… За компанию.
Но к этому спектаклю она готовилась лучше обычного… Она справится… Должна.

И всё же она забыла.
Прекрасная Иглтон в свете фонарей… Прекрасная Иглтон, которая Уилу уж точно не друг.
Но в тот момент он был готов простить ей всё, если она ВСПОМНИТ СВОЙ СРАНЫЙ ТЕКСТ!

Уил решил попытаться изобразить строфу жестами:
Он приложил руку к груди (Я)
Сделал волнистый жест рукой (музыки)
Потом «поймал» разлитую в воздухе музыку и сделал вид, будто есть ее и морщится. (хочу той горькой пищи)
Погладил себя по животу (что насыщает)
Указал на мисс Иглтон, затем на себя (нас)
Сцепил пальцы правой руки на левом запястье, а потом пальцы левой на правом, изображая кандалы (рабов)
Нарисовал в воздухе сердце (любви)

Губами он пытался проговаривать всю эту фразу. Ну как, поняла?

  Мисс Иглтон моргнула раз, моргнула другой – как кукла с подвижными глазами. Ты понял, что она силится уразуметь, что ты там за коленца выкидываешь. Лицо её на мгновение стало совершенно глупым.
  И вдруг она закрыла лицо руками и вздохнула – вздохнула глубоко-глубоко! Грудь её, облаченная в золотистого цвета ткань, отдаленно напоминавшую парчу, приподнялась – и все замолчали. Но это было разное молчание – миссис Притчер смотрела на неё с явным предвкушением, тогда как зал – ты почувствовал это спиной – затаил дыхание и обратился в слух и зрение.
  Она отняла руки от лица, хлопнула ресницами своих подведенных в египетском стиле глаз и промурлыкала, словно капризная девочка.
  – Я музыки хочу...
  Кто-то в зале прихохотнул, настолько наивно, по-детски это у неё вышло.
  И тут она закрыла глаза.
  – Той горькой пищи, – произнесла мисс Иглтон совсем другим, взвинченным, полным боли голосом, словно внутри у неё при это рвались вены. – Что насыщает нас...
  Она опустила руки, потупила взгляд, а потом подняла его – и в глазах её стояли слезы. И сказала негромко, но так, что все слышали:
  – Рабов любви.
  И зал зароптал в восторге.

  И дальше весь спектакль уже ничто не могло остановить мисс Притчер – она жгла глазами, стонала, гневалась и умирала – и вместе с ней стонал и умирал весь зал. Ты первый раз видел, чтобы она (да и, пожалуй, вообще кто-то) настолько попадал в аудиторию. По парижским меркам она, конечно, переигрывала, но в США это было то, что нужно.

  Ты из Италии? – вопрошала она, ломая руки, гонца, которого изображал Коффи. – Так напои
  Отрадной вестью жаждущие уши.
  Он погиб?
  Раб, скажешь "да" - и госпожу убьешь, – молила она.
  Но если скажешь ты, что жив Антоний,
  Что он свободен, хорошо ему, -
  Вот золото, вот голубые жилки
  Моей руки, к которой, трепеща,
  Цари царей губами прикасались, – сыпала она словами, едва не захлебываясь в собственной страсти.

  – Ух какая! – не удержался кто-то в зале от восклицания, и на него зашикали.

  А в конце, когда она прочитала последний монолог: "Иди и ты ко мне, вторая змейка. Зачем мне жить..." – и упала на ложе из довольно небрежно покрашенной под леопарда коровьей шкуры, в наступившей тишине стало слышно, как кто-то в зале горько всхлипнул. И не дослушав, что там будет дальше, люди одарили её прямо-таки громоподобными овациями!

  Ваш театр давно не знал такого успеха.

  ***

  На вечеринку по случаю удачной премьеры позвали всех – и тебя тоже!
  Мистер Булл расщедрился на угощения и шампанское – он был очень доволен. Вернее, вам сначала показалось, что он доволен.
  В честь мисс Иглтон поднимали тосты, не обошли вниманием и других актеров, и Крокета, но было понятно, что это, вне всяких сомнений, её вечер.
  В середине пирушки мистер Булл отозвал тебя в сторонку и спросил – с чем была связана заминка? Он-то, конечно, всё понял – её пауза стоила ему, похоже, седых волос. Ты рассказал, как было дело.
  Мистер Булл посмотрел на тебя долгим, проницательным взглядом и спросил:
  – То есть, вы принесли текст, а потом он магическим образом изменился на другой? Серьезно? Вы простите меня, мистер О'Нил, я иногда бываю чертовски не учтив. Но вы, я думаю, поймете меня, если я спрошу напрямик.
  Он придвинулся поближе и понизив голос, спросил, прищурившись:
  – А вы не врете?
  Ты сказал, что нет.
  – Прошу, скажите, что врете, – помрачнел мистер Булл. – Скажите, что врете, и я, ей-богу, не только не уволю вас, но дам вам три доллара серебром. Слово джентльмена и антрепренера. Ошибки бывают у всех.
  Но ты стоял на своём и рассказал ему о своей дикой пантомиме.
  – Что ж... очень жаль! – вздохнул он, и пока остальные веселились, ходил хмурый. Мистер Крокет даже спросил у него, что не так, но Булл сослался на мигрень и рано ушел, заметив, что не хочет своим кислым видом портить всем праздник.

  Позже, после пирушки, мисс Иглтон "поблагодарила" тебя.
  – Ах, мистер О'Нил! – сказала она. – А вы, оказывается, мастер бессловесной импровизации! Однако я была бы признательна, если бы вы в следующий раз просто показали текст. Вас, кажется, за этим поставили. Я там чуть не умерла в этот момент. Хорошенькое было бы дело – умереть в первом акте вместо финала!
  Ты повторил ей то же, что и Буллу.
  – Это очень странно! – сказала она весело. – Очень странно! Проверяйте текст перед спектаклем – вот что я думаю.
  И с достоинством покинула тебя.

  Вы сыграли "Клеопатру" еще несколько раз, и все было хорошо, а текст мисс Иглтон больше не забывала. Но когда вы в очередной раз решили переезжать, мистер Булл собрал всех актеров (и тебя зачем-то) в зале – кроме мисс Иглтон.
  – Друзья, – сказал он. – Друзья. Видите ли в чем дело. Я узнал, что во время премьеры, кто-то поменял текст в суфлерской будке. Я предлагаю этому человеку сказать сейчас, что это был он. Или, что вернее, она. И покончим на этом. Театр – это мир страстей. Но нужно знать меру. Итак, кто это был?
  Ему ответило молчание – оно было таким громким, что напоминало завывающий в трубе сквозняк.
  – КТО ЭТО БЫЛ!? – закричал мистер Булл так, что вам показалось, занавес покачнулся. Директор и правда стал сейчас похож на быка, готового растоптать первого попавшегося на пути. Все вздрогнули.
  – Молчите? А я вам скажу, в чем дело. Кто-то решил поставить под удар карьеру мисс Иглтон. Но это я могу понять. Зависть, ревность, кто без греха? Но этот человек поставил под удар нас всех. Труд всех – от гримера до мистера Крокета. Ради своих страстишек этот человек захотел угробить нашу премьеру. Леди и джентльмены, знаете, что? – он сел в кресло в зале, тогда как актеры стояли перед самой сценой, и закинул ногу на ногу. – Я не выпущу вас отсюда, пока вы не скажете, кто это был. Я хочу знать это. А если не узнаю – я к чертям закрою театр. Потому что... потому что я не хочу заниматься театром вместе с этим человеком.
  Мистер Булл развел руками – а все стояли перед сценой, ссутулившись от шока, и даже импозантный мистер Сэвэдж смешался.
  – Это была миссис Притчер, – краснея пятнами, что было видно даже через пудру, пролепетала дородная мисс Оакхарт. Все посмотрели на миссис Притчер – она стояла ни жива, ни мертва.
  – Это правда? – спросил мистер Булл.
  Миссис Притчер выдавила из себя нечто нечленораздельное.
  – Не слышу! – воскликнул Булл. – Громче! Как со сцены, пожалуйста!
  Миссис Притчер набрала в грудь воздуха, но ничего не смогла сказать. Предательство мисс Оакхарт, видимо, застало её врасплох. Она посмотрела на первую актрису и смогла только кивнуть в её сторону.
  – Миссис Притчер, вы уволены, – тяжело сказал Булл. – Я подыщу замену, а до тех пор будем играть другие спектакли.
  – Но я... – начала вдова.
  – Я ничего не хочу больше слышать! Поняли!? Ничего! – рявкнул Булл, рывком поднявшись из кресла. – Прочь! Прочь из театра!
  На следующий же день миссис Притчер получила расчет и покинула "Экспериментальный театр Булла".

  ***

  Пока мистер Булл искал замену, мистер Крокетт смог отредактировать те пьесы, где можно было обойтись двумя женскими персонажами. Было также решено попробовать акробатку мисс Кавалли, но она играла столь паршиво, что от этой идеи отказались – кого бы она ни пыталась изображать, получалась всегда провинциальная барышня из Огайо.
  Актеры, оправившись от потрясения, стали учить роли.

  Тем временем мисс Иглтон у всех на глазах прямо-таки расцвела. Отчасти этому способствовало её сильно выросший оклад, но не только. Её осанка стала более горделивой, движения – более плавными, а повадки – более мягкими. Кожа её то ли благодаря каким-то косметическим процедурам, то ли просто от избытка хороших событий, стала гладкой и свежей – она ходила, лучисто улыбалась и источала обаяние молодости на зависть мисс Оакхарт. Теперь она смело бралась за всякие роли, усердно учила тексты, много импровизировала – и порой довольно удачно.
  Успех, хотя и несколько повысил её в собственных глазах, не успел в столь краткий срок сделать её совсем уж надменной.
  – Эт потом придет, – сказал как-то Грей. – Сейчас пока она только сама видит, что хороша, а как начнут ей комплименты заворачивать – так враз зазнается. Это уж так у их актрискиной породы заведено – я уже повидал.
  Мнения разделились – одни говорили, что теперь мистер Булл обязательно "обратит на неё своё внимание", другие же шептались, что теперь она уж не будет добиваться его благосклонности – талантом будет брать и всё такое. Впрочем, ни её, ни Булла никто спросить об этом не стремился, а у вашего директора забот с увольнением миссис Притчер прибавилось, так что пока ему было, кажется, не до ухаживаний за молодыми талантливыми дамами.

  Однажды мисс Иглтон подошла к тебе снова – теперь она была несколько смущена.
  – Выходит, вы спасли меня на премьере, – сказала она. – Ужас! Я и подумать не могла, что тут плетутся такие заговоры. И я думаю, миссис Оакхарт тоже была замешана. Просто мистер Булл не может уволить и её тоже – проще действительно театр распустить.
  Она запнулась.
  – Думаю, я была несколько несправедлива к вам всё это время. Думаю, мне стоит извиниться за... ах, за то что я вас зря пожурила. И вообще плохо думала о вас. Словом, если что – я не питаю к вам каких бы то ни было злых чувств. Хорошего дня, мистер О'Нил!
  Она удалилась, на этот раз показывая, что хотя ты – величина незначительная, она разглядела в тебе человека, а не только повод для сплетен.

  ***

  Твоя жизнь, впрочем, после всего этого проще не стала, а стала сложнее. Однако с увольнением миссис Притчер это было никак не связано, а связано с твоим разрывом с мистером Сэвэджем.
  Этот разрыв обошелся тебе дороже, чем ты думал.

  – Что ж, каковы бы ни были причины вашей холодности, вам не кажется, что я имею право их услышать? – сказал мистер Сэвэдж, улыбаясь. – Выпьем по рюмке – и вы мне все расскажете. Обещаю, что и пальцем вас не трону. А может быть даже дам вам совет, а?
  Ты решил, что хуже не будет – тем более, что его советы бывали дельными. Ты заговорил, но быстро понял, что он слушает тебя невнимательно, рассеянно.
  – Ах, Уил! – сказал он. – Понимаю! Давайте говорить напрямик. Вы добивались моего расположения – вы его добились. У вас была цель – чтобы я замолвил за вас слово перед директором. И я это сделал! А теперь вы охладели – и это... это прекрасно! Это искренне! Неискренность убивает всю красоту представления. И вам удалось показать мне, каково это – чувствовать себя использованным. Я бы даже сказал, преданным, – он засмеялся. – Я шучу. Каждый актер – коллекционер эмоций. Чтобы играть эмоции – нужно либо их хорошо представить, либо испытать хотя бы тень их, верно? А вы ведь хотели бы быть актером.
  Ты сказал, что это было бы здорово, хотя роль сценариста, писателя или постановщика импонирует тебе больше.
  – Для этого испытывать их тоже важно, – махнул рукой Сэвэдж. – И я приготовил вам подарок. Я полагаю, вы его оцените.
  Он улыбался как-то нехорошо, и ты напрягся. Что за подарок?
  – Я побеседовал на днях с нашими замечательными работниками сцены, вашими бывшими коллегами по этому важному ремеслу. Вы знаете, это люди, до которых новости доходят обрезанными – работники сцены всегда узнают обо всем последними. Я рассказал им о вас кое-что.
  Что, например?
  – К черту подробности! Я вам лучше расскажу, что будет дальше. Через день или два они пригласят вас отметить в тесном кругу тот факт, что вас не уволили, а в каком-то смысле даже повысили, ведь вы стали ближе к сцене. Верно? А вы ведь никогда не отказываетесь от возможности выпить и покутить с коллегами – это знают все. Вы – человек компанейский! Соберутся, я так думаю, без Грея – только вы, Генри, Алан и Санди. И будет примерно так – вы вместе будете выпивать, шутить, они будут желать вам удачи на новом месте, обсуждать ваш успех и всячески подбадривать. А потом, как бы невзначай, спросят, действительно ли вы умеете переодеваться в женскую одежду. Вы будете отнекиваться, но потом признаетесь, что да. Они похвалят это, скажут, что для актера это подспорье. Перевоплощение! Они не тупые и все понимают. Но потом они попросят вас показать им это. В этот момент вы почувствуете, что веселье идет куда-то не туда. Вы скажете, что для этого вам нужно пойти к себе переодеться, а сами захотите от них сбежать, но-о-о... – Сэвэдж комично погрозил тебе пальцем. – Но они вас не отпу-у-устят. Они скажут, что все у них с собой, и попросят вас переодеться прямо при них. Они будут очень настойчивы, и в итоге вы согласитесь, решив, что десять минут в женском платье – небольшая цена, чтобы не ссориться с пьяными людьми. Вы разденетесь прямо перед ними и напялите на себя приготовленные вещи – камизоль, панталоны, чулки, может быть, даже корсет. Найдется и парик. Они будут расточать грубоватые комплименты, попросят сказать несколько фраз. Нальют вам еще, усадят между собой на диван. Потом кто-то из них, я думаю Алан, обязательно дотронется до вашей щеки и скажет, как вы хороши. А кто-то – до вашего колена. Назовут милашкой. Или цветочком. Или красоткой. А потом... Потом Уилл, они скажут, что все они – люди одинокие, что им не хватает тепла и ласки. И почему бы вам не сделать им приятно? Вы скажете, что это перебор и попытаетесь встать. Но они встать вам не дадут. И скажут, что если вы не сделаете им приятно, они вам сделают очень, очень неприятно. И вы, я полагаю, пойдете по пути меньшего сопротивления, правда же?
  Сэвэдж сокрушенно покачал головой.
  – Не думаю, что нечто, приятное им, будет приятно вам. Хотя как знать! Ваша душа для меня – потемки. Возможно, вам понравится ублажать грубоватых, пьяных мужчин. Вы, кстати, как, случаем, не положили на кого-то из них глаз? На Генри, быть может. Он плотник – сильные, мужественные руки. Или вам ближе Санди? От него пахнет смазкой, металлической стружкой, машинным маслом. Любите такое? Это не особенно важно – они все поучаствуют. Потом им будет неловко перед друг другом, но это потом. После этого вечеринка сама собой угаснет – вам еще нальют, вы выпьете и сами будете рады уйти оттуда. Вы ощутите себя использованным. Это будет, вероятно, некое новое ощущение – кто знает, для вас оно может оказаться любопытным! А знаете, что будет дальше?
  Он меланхолично зевнул, растянув паузу.
  – Дальше об этом узнают все. И через неделю примерно то же с вами проделают наши замечательные акробаты. Они ведь тоже люди одинокие. Вряд ли вы сможете им что-то возразить. В чем тут подвох? Кто-то будет чувствовать к вам презрение. Кто-то – жалость. Кто-то омерзение. Но хотя бы раз попробуют все. Даже Крокет. Даже Ван Торп. Даже... Ну, Де Сен-Круа побоится жены, и может быть, дурачок Коффи вас пожалеет. Но остальные – не-е-ет. А как же! Любопытно! И бесплатно! Слыхали, что миром правят любовь и голод? Чепуха. Миром правит любопытство и страх, Уилл. Вам самому сейчас больше любопытно или страшно?
  Ты не ответил, а он продолжил.
  – Каждую неделю кто-то из них – тот, кто обнаружит в себе такую склонность, или тот, кому не хватило денег на местный бордель, или тот, кому захочется позабавиться над вами, будет это делать. Сначала вы будете подчиняться с неохотой, а потом – уже привычно, войдете в роль. Вас будет посещать желание сходить к Буллу и пожаловаться ему, но вы этого не сделаете. Почему? Он вас уволит. Проще уволить одного человека, чем полтеатра, правда?
  Сэвэдж улыбнулся.
  – Но знаете, что самое замечательное? Дела ваши пойдут на лад! Вас будут презирать, над вами будут смеяться, вас будут называть разными грубыми словами, но теперь никто не захочет, чтобы вас уволили. Разве что миссис Оакхарт, но её голос потонет в голосе мужчин, которые заявят, что вы – человек мелкий, но по-своему незаменимый! Булл подивится, но оставит вас. Разве не здорово!? Вам не придется добиваться ничьего заступничества – за вас выскажутся и так, по своему желанию. А если вы сможете произвести впечатление на мистера Крокета, он даже вас сделает актером. А может, чем черт не шутит, в соавторы возьмет! Вы сделаете карьеру в этом театре! Вы пробьетесь к высотам! А? Как вам такое, мистер О'Нил!?
  Ты сидел в его комнате, не шевелясь, не зная, что сказать. Повисла пауза.
  Потом Сэвэдж от души расхохотался.
  – Уилл, видели бы вы своё лицо! Я... я по-шу-ти-и-и-ил!
  Он подмигнул тебе.
  – Я пошутил, все это вздор. Но ваше лицо стоило того.
  Он допил свой стакан, немного помолчал, смакуя то ли виски, то ли произведенный эффект.
  – Ладно, вы мне надоели. Ступайте.
  Ты поставил стакан и вышел.
  И не знал, мог бы Сэввдж и вправду все это проделать, или действительно шутил? И не придет ли ему в голову проделать что-то иное.

  ***

  Следующий месяц был самым плохим в твоей жизни за всё время в театре. Ты ходил – и оглядывался. Ты вздрагивал. Ты наотрез отказывался, когда тебя звали выпить. Тебе казалось, что люди, особенно мужчины, как-то странно на тебя смотрят.
  Однажды кто-то из работников сцены дружески хлопнул тебя по плечу – и ты нервически отпрыгнул в сторону, чем вызвал всеобщее недоумение.
  Иногда ты немного успокаивался, думал, что, должно быть, это все и правда было шуткой – до того момента, как столкнувшись с тобой в коридоре, мистер Сэвэдж кисло-сладко улыбался тебе. Тогда страх возвращался – и ты снова становился сам не свой.
  Какое-то время ты придерживался выбранной стратегии, но пить в одиночку было невыносимо. Ты стал снова осторожно присутствовать на общих попойках – чаще в тех, которые были в каком-нибудь баре, а не в номере. И однажды напился так, что еле передвигал ноги.
  Это случилось в Джоплине – мелком городке, где ваши спектакли смотрели шахтеры из местных свинцовых шахт. Кассу, само собой, вы не собрали, да к тому же едва все поместились в местном отеле, заняв его полностью – хозяин был единственным, кто откровенно радовался вашему приезду. Было даже странно, что тебе досталась отдельная комнатка, тогда как, например, акробаты и работники сцены ютились вместе.
  Было уже заполночь. Все сидели в рюмочной напротив отеля – за разными столиками. За твоим были Алан и Генри. Все были уже сильно пьяными – веселье выветрилось, вы просто добивали последнюю бутылку. К вашему столику подошел Сэвэдж.
  – Кутите? – спросил он.
  – Ага, – кивнул Алан.
  – Пора бы уже спать, – Сэвэдж глянул на часы.
  – Да вот, допьем и отправимся. Как это в театре надо говорить? В царство Морфея, во!
  – Похвальная эрудированность, – хмыкнул Сэвэдж. – Я просто вот что хотел сказать. Мистер О'Нил, кажется, занимает номер на втором этаже. Лестница крутая. Проводите его до номера, а то он, чего доброго, шею сломает! Это будет печально.
  Ты запротестовал, но Алан и Генри пожали плечами и кивнули.
  – Доброй ночи.
  Бутылка показала дно.
  Ты сказал им, что помощь не нужна, и вообще...
  – Да я видел эту лестницу, на ней ступенька сломана. Он прав! – возразил Генри. Они с Генри подхватили тебя под руки и повели через улицу. На самом деле это и правда было не лишним: в Джоплине не было фонарей, а растянуться посреди грязной улицы вышло бы очень неприятно.
  Вы дошли до номера, ты кое-как, с третьей попытки открыл дверь, и вы втроем, едва не застряв в дверном проеме, ввалились внутрь.
  – Ну все, до завтра.
  – Это что? Бабские панталоны? – спросил Генри, тыкая рукой куда-то в сторону кровати. Ты посмотрел туда своим проспиртованным взглядом и увидел, что действительно, на спинке висит что-то похожее, и даже кружевное.
  Ты в жизни так резко не трезвел. Ты оттолкнул их и отступил к стене, чуть не упав и не приложившись головой о тумбочку.
  – Ты чего?
  – С ума сойти! Наш пострел везде поспел, – засмеялся Алан. – Кого ты подцепил? Кого-то из труппы? Или из местных?
  – А мы думали, ты вроде...
  – Мог бы и рассказать!
  Ты закричал, чтобы они убирались.
  – Нет бы "спасибо" сказать, – проворчал Генри. – Мы тебе не лакеи!
  – Ладно, потом как-нибудь расскажешь.
  И они ушли, пошатываясь.

  Что это было? Очередная шутка? Или не шутка.

  Больше на общие попойки ты не ходил.

  ***

  Жить в постоянном страхе, в одиночку глотая грубый, обжигающий глотку бурбон в дешево обставленных номерах или съемных комнатах, было очень тяжко. На счастье ты свел дружбу с Коффи. У Коффи было два достоинства – он с тобой часто высказывался прямо, а также в отличие от всех прочих актеров театра, Коффи не страдал манией величия и скромно оценивал свои способности.
  – Я всегда буду играть вторые роли, – говорил он. – Я уже смирился. У меня, наверное, лицо такое... Ну, и ничего! Мне, признаться, это нравится: выйти, сказать три фразы так, чтобы зал взорвался хохотом – и убежать за сцену. Я в такие моменты чувствую... что не зря копчу небо, Уильям. Вот посмотришь на этих людей – жизнь их не так уж проста. Нелюбимая жена или нелюбимый муж, дети не слушаются, бизнес приносит убытки... Они приходят развеяться – и это дает им сил, может быть, улыбаться потом день или два. Разве это мало? По-моему, не так уж и мало. Некоторые говорят, что я клоун, а вот с этим я не согласен. Знаете, что такое чувство юмора, Уильям? Это ведь ум! Глупый человек шуток не понимает. Глупый человек как раз хохочет над зрелищем – над тем, как кто-то упал или опозорился. Все эти "практические шутки" господ-скотоводов – терпеть их не могу! А мы приучаем людей быть умнее, тоньше, а значит, красивее! Юмор – это важно. Ну, потом, не только юмор. Кто-то ведь должен подавать реплики, оттенять, играть в проходных сценах, чтобы зал передохнул – нельзя же в каждой сцене убивать по Тибальту, верно? Кто-то должен это делать, так почему ж не я? Не вижу в этом ничего позорного.
  Ты рассказал ему про Париж, про театр уродов, про свои пьесы. Он отнесся к этому неодобрительно – но зато честно.
  – Это с какой стороны посмотреть. Да, вы давали этим людям заработать, но не убивали ли они в ваших представлениях свою душу? Душа-то, я думаю, есть даже у бородатой женщины. Не знаю, я вам не судья, а по мне это все же перебор. Зрелище. Понимаете, это как показывать людям уродливый эмбрион коровы или повешение... Ну, я не знаю, может, в Париже все не так ощущалось, Париж для меня, знаете, это как Луна... Хм... это я загнул! Луна – это Нью-Йорк, а Париж – это как Большая Медведица, тут врать не стану. Но все же... я рад, что у нас такого нет.
  Ты спросил, а в чем разница? Там зрелище и тут зрелище.
  – В мастерстве. В настоящем театре показывают такое, что в других местах не могут сделать – не умеют. Юмор, действие, пусть даже акробатика – это тоже мастерство. Но уродливые люди... Это ведь... это как... Ну я не знаю... В Сан-Франциско, я слышал, есть место, где на публике танцует китаянка, постепенно раздевается, а потом остается совсем голая. Но вы же понимаете, что туда не на мастерство ходят смотреть. Ну так и тут! Что это пробудит в людях? Что им даст? Они увидят, что карлики существуют для их увеселения и какой вывод сделают? Да такой, что люди вообще существуют для их увеселения. Более слабые. Более бедные. Более глупые. Ну, это я, конечно, далеко пустился мыслями, но по-моему такой эффект это произведет. Поспорьте со мной, если не согласны!

  Впрочем, Коффи скромно оценивал не только свои, но и твои способности. В другой раз вы разговорились о сочинительстве.
  Ты сказал, что к сожалению, пьесы твои не уцелели, а то бы ты дал ему прочитать.
  – А я уверен, вы ничего путного и не написали, – сказал Коффи прямо. – Не обижайтесь только, пожалуйста, меньше всего я хочу вас обидеть. Но прямота нужна хоть в чем-то, разве нет? Вот скажу я вам, что вы, конечно, молодец, не читав – что это даст? Но серьезно! Сколько вам лет было? Восемнадцать? Двадцать? Разве в этом возрасте можно написать что-то дельное, кроме стихов? Знаете... литература – это причудливое отражение мира: под таким углом, чтобы показать что-то, чего так не увидишь, если глядеть прямо, из повседневности. Но чтобы это передать, надо это видеть. А для такого нужен опыт! Вот у вас есть теперь опыт, как вы говорите – вы рассказываете, что воевали, путешествовали, и я вам верю. Но охотно понимаю людей, которые не поверят. Вот вы были на войне... а я не был! Ну расскажите, каково это? Расскажите о том, о чем я не прочитаю в газете. Расскажите о том, о чем мне еще не поведал каждый второй пьянчуга-конфедерат в кабаке: что война – это ужасно, и как он храбро сражался, и что "штоять в штрелковой шепи надо уметь, паря," – передразнил он южный акцент из глубинки.
  Вы обедали в ресторанчике, в Канзас-Сити, как раз принесли жаркое.
  – Ах, я вам завидую – и одновременно не завидую. Вы ведь могли позволить себе образование в колледже. Вы могли научиться мыслить, подмечать. Почему не научились, Уильям? Вас бросала жизнь... Париж... Мексика... Вы свидетелем такого, вероятно, были! А я беседую с вами словно с обывателем. Литература и особенно драма – это обман... но не совсем обман. Возьмите нашего любимого Шекспира – ну ведь не говорил так ни Юлий Цезарь, ни Клеопатра, ни принц Гамлет, если он вообще был. И было всё... ведь не так, как на сцене! Но... но что-то такое было когда-то... Что-то похожее. Не такое яркое, не такое обнаженное, не такое блестящее – и в то же время всё это не совсем враки. Монтекки и Капулетти говорите? Или южане и северяне? Скольким пришлось выбирать между Родиной, как бы они её не понимали, и любовью? Это из жизни взято. Вот и вы возьмите из жизни! Приукрасьте, сделайте ярким, сочным, ради бога понятным не самым искушенным зрителям – и будет пьеса. А если вы свои юношеские представления о том, как устроен мир, попробуете на сцену выставить – так будет либо плоско и скучно, либо нелепо. А вы ведь уже делали то, о чем я говорю, пусть и на примитивном уровне – та злободневщина, которой вы кормили добрых парижан – это ведь оно! Только это истории-однодневки, которые цепляют, потому что все читали про героев в газетах. А надо-то о том, что действительно важно. Но это полбеды! – сказал он, взмахнув вилкой. – Беда в том, что вы не только жизни не знаете. Вы ведь и театра не знаете. Или что, думаете, посмотрели полгода "изнутри" – и всё поняли? Сомневаюсь. Как написать реплики? Как построить действие? Как заразить актеров идеей, чтобы им захотелось ею поразить в сердце зрителей? Как выписать через текст, один только текст таких персонажей – чтобы их и актеры и зрители полюбили, переживали бы за них? А без этого ничего не будет. Что? Не смотрите на меня, как будто я знаю! Я ничего в этом не смыслю! Для меня это всё – магия. Я – шарик в руках жонглера, мне объяснили, как летать, и теперь я летаю не по дуге, а по спирали: из руки в руку, из руки в руку, под ногой, снова из руки в руку. Но я ведь ничего не понимаю в жонглировании.
  Вы доели, подсчитали оставшиеся деньги и попросили кофе и счет.
  – Ну а все-таки... про что бы вы написали? Скажите, не раздумывая! Первое, что в голову приходит! Про любовь? Про голод? Про блеск и нищету, сик транзит глория мунди? Про страдания патриотов? Или что-то легкое, смешное? Комедию положений? Про кого? Ну правда, мне интересно!

  ***

  Пусть Коффи был иногда резковат – зато честен. И хотя его прямота могла порой злить, после того, как вы обедали вместе, на душе становилось легче.
  Стоило подумать, не рассказать ли ему про Сэвэджа? Не спросить ли его мнения? Но, возможно, это было лишним.

  А между тем дни шли, а новая актриса в театре всё никак не появлялась.