'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Мистер Уильям О'Нил (весна 1867)

  Итак, тебе было двадцать три года.
  За двадцать три года ты повидал немало!

  Ты видел Атланту и Карибы, ты переплывал океан, ты узнал Париж с разных сторон, а не только с парадной, с которой его видело большинство приезжавших туда американцев.
  Ты видел театр – настоящий, французский, а еще и говорил с актерами и актрисами.
  Ты видел Мексику и войну, пусть не такую, как в Штатах, но все войны чем-то да похожи. Ты держал в руках винтовку и револьвер и сражался за свою жизнь. Не знаю, стал ли капрал Покора тебе товарищем, но если хоть немного стал – значит, ты видел и смерть товарища.
  Ты назвал сукой генерала Порфирио Диаса, будущего всесильного диктатора, и остался жив.
  Ты видел бандитов – корчившихся у твоих ног с пулей в брюха, которой ты их и угостил. И издевающихся над твоей беспомощностью – тоже.
  Ты убивал людей и давал им хлеб.
  Ты знал любовь... и голод. А говорят ведь, что они правят миром.
  Ты лежал на подушках в роскошной гостиной и скитался голым, как Адам, по нелюдимой мексиканской прерии.
  И наконец, ты начал искать путь к богу, но что-то встало на этом пути, и ты свернул с него...

  Сделало ли все это тебя человеком опытным, предусмотрительным, если хочешь?
  Полагаю, что нет – иначе ты бы не ушел один в феврале скитаться по Техасу без теплой одежды, без краюхи кукурузного хлеба, без оружия, без напарника или хотя бы пары сапог.
  Тут можно сказать, что ты еще не представлял себе, как оно в Техасе-то? Да мог бы – ведь с техасцами тебе пообщаться довелось по дороге из Мексики.

  Стоит ли говорить о том, что дорога твоя была трудна и тяжела?
  Днем температура держалась градусах на пятнадцати, но ночью – падала до пяти. Ты мерз так, что зуб на зуб не попадал. В Техасе были пастбища, на которых паслись коровы, но сено им привозили днем работники и они его почти сразу сжирали. К коровам этим подходить было боязно – ты похожих видел в Мексике, но только издалека, а этих рассмотрел. Эти, техасские, были какие-то злобные даже на вид, с огромными, просто неприлично большими рогами. Тощие, с выпирающими костяками, они походили почему-то на рыжих насекомых, а не на задумчивых флегматичных коровок из Джорджии (хотя много ли коров ты видел, сидя в папиной библиотеке?) или "открыточных" коров на французских фермах, на которых даже пятна, кажется, рисовал художник. После того, как один некрупный бычок, вдруг ни с того ни с сего пошел в твою сторону с явным намерением воткнуть кое-что твердое в твое тело, ты решил, что вряд ли он сделает это так же нежно, как кузен Альберт, и бежал, пока силы не покинули. После этого случая, ты старался обходить их стороной.

  А люди в Техасе были чем-то подстать этим коровам.

  ***

  Первым городом на пути на север был Ларедо. До него тебе пришлось отмахать пятьдесят километров пешком по плохой дороге. Во вторую ночь ты простудился и начал кашлять.
  В Ларедо на тебя всем было плевать. Это был перевалочный пункт на границе, жизнь тут не то чтобы кипела, но и не теплилась. Ты шел по главной улице, заглядывая в окна кабаков, ресторанов и гостиниц, глядя на теплые, красноватые отблески печек и керосиновых фонарей, и не решаясь зайти.
  Ты переночевал в холодном, продуваемом сквозняками темном сарае, а утром пришел хозяин и выгнал тебя пинками. В городе строили церковь, но стройка что-то затягивалась, и бригадир сказал, что ему доходяги не нужны. В городе с населением чуть больше тысячи человек, работы для тебя не нашлось – прошел год с окончания войны, бродяг было много, тем более в Техасе, куда многие, как Тедди, сбежали из родных штатов, опасаясь преследований, и рабочие места разобрали. Правда, тут находилось бюро фридменов – учреждение, которое занималось трудоустройством освобожденных рабов. Там не удивились, когда ты пришел (ни один техасец, пожалуй, не запятнал бы себя таким шагом, но ты был голоден и на техасскую гордость, полагаю, тебе было плевать), но и взашей не выгнали – белым при возможности они тоже помогали. Тебя там накормили и сказали, что пока на примете работы нет – всех негров бы пристроить!

  Мистер Норрингтон, по виду – янки, покровительственно посоветовал тебе поискать работу в Сан Антонио. Совет был издевательский – до Сан Антонио пришлось бы чесать миль сто тридцать!
  Надо было как-то найти денег на дилижанс.
  Но попытка побираться на улицах закончилась тем, что какой-то мужик (должно быть, помощник маршала, он не представился) сгреб тебя в охапку, прижал к стене дома и, дыша перегаром, пообещал выбить зубы, если еще раз тебя увидит шляющимся по улицам с протянутой рукой. У священника на тебя денег не было. Подозрительно кашляющий юноша в полотерах был никому не нужен.

  На твое счастье в Сан Антонио на следующий день как раз уходил грузовой караван, и фрахтовик сказал, что ты можешь поехать на одной из повозок, но если что-нибудь стащишь – пеняй на себя.
  Ты переночевал в Бюро фридменов и даже, кажется, показалось, что немного отогрелся после трех ночей в поле и одной – в сарае. Утром Норрингтон налил тебе кружку кофе и сердечно попрощался, пожелав удачи. Руки, впрочем, не подал.

  Ты помнишь это холодное утро, когда шел в своей драной рубахе вдоль каравана и выбирал, к кому сесть. Тебя разглядывали возницы – здоровенные мужики лет по тридцать, хмурые, нелюдимые, с огромными хлыстами смотрели на тебя с подозрением, а быки, которых приходилось по восемь на каждую повозку, крутили сонными мордами.

  Потом ты увидел одного – он, кажется, был помоложе, и в лице у него было поменьше от техасского лонгхорна. Ты подошел, сказал, что капитан разрешил, можно ли тебе к нему.
  Он подумал немного, пожал плечами и улыбнулся тебе, мол, почему нет?

  Ты залез на повозку, представился, и он протянул тебе руку – мозолистую, честную руку трудяги.
  – Из Джорджии, да? – спросил он. – Я так и думал. А я сам тоже не из Техаса. Я вообще-то из Миссисипи. На войне тоже повозки гонял. Говорили, что нигерская работка, но я быках понимал и чинить повозки умел. А теперь вон – простым погонщиком.
  Ему было лет двадцать шесть или двадцать семь, почти как тебе, а звали его Рональдом.

  – Чего кашляешь-то? – спросил он. – Простыл что ли? Бывает. Ничего, на привале кофейку погорячее попьешь. Че у тебя, одеяла даже нет? Ну ты совсем сумасшедший, как ты спать будешь? Ты на вот! – он порылся под козлами, достал одеяло, – накрой хоть плечи, а то замерзнешь совсем.

  Прозвучала команда – повозки начали по одной трогаться, удаляясь вперед по дороге. Дошла очередь и до вас. Капитан ДеВалера проехался по обочине на коне, помахивая плеткой, и крикнул:
  – Почему скрипит! Кто не смазал опять, а!? – никто не ответил. – Я найду у кого скрипит, и лучше этому человеку сразу признаться. Остолопы.

  ***
  Хотя кишки у тебя слипались от голода, было все-таки приятно ехать на повозке, а не шагать пешком, особенно с учетом, что башмаки, которые тебе выдали в Сан Игнасиа, уже сильно стерлись.

  – Работа хорошая, но поговорить не с кем! – сказал Рональд. – Ты говори если надоест, помолчим. Или сам что расскажи, чего видел, где побывал. Я так-то и отвык уже говорить, кажется. На войне был. В Мексике был. В разных штатах побывал, а если так прикинуть, видел-то в основном бычьи жопы да зад передней повозки! Это если пыли не очень много.

  Повозки ехали медленно, быки шагали мерно, как заведенные.

  – Дохловат ты, конечно, этого не отнять. Чего потащился-то с нами? Работу ищешь? Тяжело тебе работу найти будет такому тщедушному. Сейчас работники-то нужны вообще-то много где, только работа такая, что тебя прикончит Уил. Или ты другую какую работу ищешь? Может, на фортепьянах умеешь? Или там еще что? Ты не обижайся, у тебя лицо просто такое. Я сначала думал – наш брат, а вгляделся, понял, что не из простых.

  Потом был привал – повозки живо собрались в четкие круг, оставив открытыми только выезды на дорогу и с дороги. Выставили часовых – двух парней с ружьями, а сами принялись готовить еду.
  Повар наготовил какого-то варева с бобами и испек лепешек: люди подходили с мисками или армейскими котелками, брали свои порции, жадно ели. Костра, кроме поварского, не разводили – в Техасе деревьев мало и с дровами туго.
  Ты смотрел, как они едят, потом не выдержал и все-таки подошел к повару.
  – У меня на тебя нет, – ответил он, вытерев руку о замызганный, закопченный фартук в потеках жира. – Мне на сколько человек сказали наготовить, на столько наготовил. Ты иди с капитаном это реши.
  Капитан оказался непреклонен:
  – Это не мои проблемы. Скажи спасибо, что везем бесплатно. Кофе вон выпей, не против, а кормить тебя всю дорогу я не подписывался. Если это проблема – топай пешком назад в Ларедо, пока далеко не уехали.

  Ты вернулся к своей повозке, Рональд сидел у колеса с пустой миской.
  – Ну че, как обед? – спросил он. И страшно смутился, когда узнал, что ты не ел. – Ты что, Уил, святой что ли? Святым духом питаться решил? Караван до Сан Антонио знаешь сколько идти будет? Ты ж по дороге помрешь!
  У него осталась одна лепешка, еще теплая.
  – Слушай, ну, это все что есть. Я не знаю, тебе нормально или нет... ну ты хоть это... хоть лепешку съешь! Погоди, посиди тут.

  Он встал и бодро зашагал к капитану. Они о чем-то говорили, и ты не знал о чем.
  Вернулся он повеселевшим.
  – Договорился! Сегодня потерпишь, а с завтрашнего дня накормят. Там денег-то всего ничего. ДеВалера – капитан хороший, но такой жмот! И там у повара осталось немного, сходи к нему прямо сейчас с миской, пока не остыло. Повара всегда чуть больше наготовят, чтобы самим сожрать, пока едем. Они поэтому такие толстые – остатки вечно сами жрут. Поэтому, Уил, не доверяй никогда толстому ковбою или тощему повару. Первый работает плохо, а второй свою собственную стряпню не жрет – потому что, знает, гад, что туда положил.
  Ты спросил, сколько денег-то.
  – Да брось, дело такое... бывает. У меня вот нет семьи, копить вроде и не на что. Помогу тебе, а потом меня кто-нибудь выручит. Ладно, ешь, а я пойду быков посмотрю.

  ***

  Наверное, ты мог бы помочь ему с быками, но толку от тебя на этой работе было мало – у Рональда запрягать и распрягать их получалось ловчее и надженее.
  – Эти бычки – смирные! – говорил он. – Волы! Отстригли всю прыть, да и рога посшибали, как говорится. Лонгхорны для такой работы не годятся. Я вот иногда думаю, и мы тоже почти как эти быки. Запряглись, работаем, кормимся. Изо дня в день. И все.

  Потом ночь опустилась на равнины Техаса, и ты ничего не придумал, кроме как скорчиться на тюках с грузом.
  – Тебя там продует! – сказал Рональд. – Давай уж, залезай под одеяло. Вместе теплее. Ток не кашляй на меня.
  Одеял у него было два, одно он стелил на землю, а другим накрывался – и еще плащом сверху.
  – Эх, нам бы бизонью шкуру, мы бы точно не замерзли, – проговорил он, зевая. – Была у меня одна, да так вышло... сменял кое-на-что, когда прижало.

***

  Он рассказал тебе, что в Миссисипи у его родителей была ферма, где они выращивали тростник, но родители умерли, а ему этот тростник до того надоел, что он его растить больше не хочет. Ферму, наверное, заберут, потому что налоги он не платил, а теперь новая власть, и наверное, потребуют платить.
  – Я бы продал... но покупателя не нашел. Решил вот с караванами пока что. Все поинтереснее, чем на одном месте сидеть.

  Вы брились одной бритвой, и только что из одной кружки не пили – Рональд раздобыл тебе кружку и миску.

  Ехали вы две недели, и поговорили много о чем.
  А потом ты заболел, и заболел нешуточно. Ты сильно кашлял, кашель прямо-таки рвал грудь. Рональд приносил тебе еду, а ты не мог запихнуть в себя похлебку. Он сидел и уговаривал тебя поесть.
  Потом жар начался уже нешуточный, и стало понятно, что ты умираешь.
  Ты валялся на тюках, изнемогая от потряхиваний повозки, просил пить и иногда проваливался в забытье.

  – Ты как огонь горячий! – говорил Рональд. – Тебе бы в тепло, в дом. Ты так не доедешь.
  Но негде было тебя оставить – по дороге не попадалось поселков, а на станциях дилижансов никто не хотел забесплатно брать к себе больного неизвестно чем бродягу.

  И настал день, когда капитан ДеВалера подъехал, спрыгнул со своего коня, снял перчатку, потрогал твой горячий лоб, сплюнул табачную жвачку на жухлую зимнюю траву и сказал.
  – Все, спекся. В Наталии есть ранчо, бросишь его там на дороге. Перезаражает всех к черту, и тебя тоже.

  Рональд тоже встал, вытер руки о штаны и ответил:
  – Ну... как я его брошу, капитан? Это, считай, убить.
  – Ты дурак что ли?
  – Нельзя так, капитан.
  – А я приказал. Я решаю, что можно, что нельзя.
  – А повозка моя, и я решаю, кто на ней едет.
  Капитан от таких слов сильно удивился.
  – Это повозка компании, – сказал он. – Ты потерял берега, сынок.
  Рон ничего не ответил, только мотнул головой.
  – Ты потерял берега. Последний раз говорю, бросай его. Или не жалуйся.
  – Неее, – протянул Рон.
  – Ну, сам напросился.

  Ты понял, что капитан сейчас будет его бить, и если побьет – тебя выкинут на дорогу, как рогожку. Капитан ударил первым, и ударил плеткой – по лицу.
  Но Рональд примерно прикинул, что будет, лицо он закрыл локтем, а потом кинулся к козлам и схватил ременной бычий кнут. И они принялись стегать друг друга изо всех сил, прикрывая злые лица, на которых оставались красные косые полосы от ударов. Они были похожи на двух шершней, жалящих один другого по странной прихоти природы.
  Погонщики побежали к вам со всех сторон – всем было интересно, что же из этого выйдет!
  Однако кнут – это все-таки не плетка, и капитан свои силы явно переоценил. Рон молодецким размахом сбил с него шляпу, попал по голове, прямо по уху, а потом, когда капитан, не выдержав боли, закрылся, хорошенько прицелился и с глухим, страшным звуком стегнул по руке – и отсушил руку. Капитан выронил плетку и поднял руку, мол, все-все.
  Он подержался за плечо, и они постояли друг напротив друга, решая, что делать дальше.
  – Ладно, – сказал капитан. – Ладно. Я тебя... ладно. Возись с ним сам, придурок.

  ***

  Ты не помнишь, как вы добрались до Сан Антонио, ты уже не думал, что доедешь, а думал, что не проснешься – и это было бы милосердно, так ты исходил на кашель каждое утро, когда в легких скапливалась мокрота. Тело нехорошо ломило, донести руку до лба было тяжко, горло тоже болело, истерзанное кашлем. Ты уже почти не мог вставать, и Рон поил тебя кофе, поддерживая под затылок.
  В Сан Антонио он нашел какое-то заведение – отель с рестораном, и упросил положить тебя в номере, сказав, что ты потом отработаешь половым или как уж они скажут. Никто не хотел притрагиваться к больному, и ему пришлось дотащить тебя до каморки на руках.

  А потом он ушел, и куда – ты не знал.

  ***

  Ты провалялся в кровати дней десять – тебя кормили бульоном и яйцами, и даже один раз вызывали доктора, который прописал какой-то порошок, но на него денег хозяин уже не дал. Может, оно было и к лучшему – хорошо, что керосин пить не заставили.
  Ты встал на ноги и стал работать в этом отеле – делать уборку, выбрасывать мусор, драить полы, носить простыни в прачечную, помогать на кухне. Денег тебе не платили, но хотя бы была кровать, скромный стол и чистая одежда.

  Потихоньку, поняв, что ты не совсем безрукий, тебя стали пускать на кухню – собирать заказы, вносить и выносить тарелки, а потом и мыть их.
  Хозяина звали мистер Тэлбот. Кроме тебя в отеле была горничная, она же жена хозяина, ворчливая тетка по имени Магда, повар – старичок-техано, который вечно вбухивал в блюда чуть больше перца, чем надо и бармен Винсент – дядька лет пятидесяти без трех пальцев на левой руке, который умудрялся этой рукой делать все что нужно и никогда не проливать ни джинн, ни виски, ни немецкое пиво, которое тут подавали.
  Отель был небольшой. Ты хозяину не очень нравился, но человек, который работает за еду, да еще и столько, сколько сам назначишь – это неплохо. Назначил он тебе четыре месяца – торговаться не приходилось.
  Свободного времени у тебя было немного – все три работника охотно перекладывали на тебя часть своих обязанностей. Не то чтобы они из-за этого тебя полюбили, но были скорее довольны, что ты появился.

  Сан Антонио был крупным городом – на пятнадцать, а то и на двадцать тысяч человек, но насладиться им в полной мере тебе мешало отсутствие денег. Все, что ты мог – послоняться по улицам, поглазеть, пройтись по Плазе. Возможность такая была только по воскресеньям.
  Здесь жило много немцев и много мексиканцев. Немцы были зажиточнее, мексиканцы – победнее. Еще на улицах попадались синие мундиры солдат – янки разместили в городе небольшой гарнизон.

  Прошли март и апрель, начался май, повеяло техасской жарой, но начались обычные для Сан Антонио весенние дожди. Мир обновлялся, выходил из спячки.

  И вдруг, раскладывая на стойке отеля газеты, ты узнал, что в Сан Антонио приехал...
  "Экспериментальный Театр Джейкоба Булла"! Из заметки было решительно непонятно, театр это или цирк, или и то, и другое вместе. Но в любом случае, ты мог бы попроситься туда, поговорить с этим Джейкобом Буллом... но театр должен был пробыть в городе еще две недели, а хозяин тебя бы вряд ли бы отпустил.

  Надо было дождаться воскресенья и что-то придумать, если, конечно, ты не собирался махнуть на театр рукой и выбрать тарелок, как дело своей жизни.
  Не знаю, думал ли ты о такой возможности, или о чем-то другом, от мыслей тебя оторвал грубый окрик. Был вечер, и ты выносил тарелки посетителям.
  – Почему чили остывший, дурья башка! Чили должен быть раскаленным! Как, йопт, угли в аду, понял! Принеси нормальный.
  К таким претензиям от посетителей ты привык, но... голос тебе показался знакомым.
  Ты поднял глаза и разглядел лицо человека, который сидел за столиком в грязных сапогах и расшитой на мексиканский манер серебром жилетке.
  – Приедешь в сраный Сан Антонио сраный театр поглазеть! А они даже чили тут приготовить не могут нормально! Небось и перца пожалели! – заявил он своему собеседнику.
  – Сэр, вы могли бы выражаться... – сказал господин из-за соседнего стола.
  – Нет, не мог бы! Я и еще раз повторю! Сраный чили в сраном Сан Антонио! Все тут у вас на свой ебучий манер, – заткнул его скандалист.
  Ты мог бы и не разглядывать его лицо, чтобы понять, кто это, потому что на стол перед собой он кинул плетку, украшенную козьим копытом.

  Это был Джерри Саммерс.

  Его дружка ты не знал – тот был какой-то новый, не из банды Рассела. Джерри убедился, что джентльмен за соседним столом не решился продолжить приятную беседу, а потом перевел на тебя глаза. И ты понял, что он немного пьян.
  – Че вылупился, недоношенный! А! Я же тебя помню! – вдруг сказал он. – Ты... хотя... не... А хотя... не... Тя как зовут, чучело? Мужик в бабском переднике – эта одежка тебе к лицу. Ну так я долго буду ждать нормальный чили!? Черт... где ж я тебя видел...

Тощий мальчик вел на поводу не менее тощего и костлявого быка. Рога этого создания были так велики, что ему обзавидовался бы сам дьявол.
Мальчик пытался убедить бычка перейти вброд узкую, но быструю речушку, а тот упирался и не хотел мочить ноги в холодной воде.
- Эй, постой, - окликнул его Уил.
- Чего тебе?
Не «что, сэр» или «чего хотели бы». Никаких приличий. А впрочем, Уил так обродяжился, что наверно и правда уже не заслуживал уважительного к себе отношения.
- Помочь хочу. А ты мне взамен… Ну чего не жалко.
- Пшол прочь! – крикнул мальчик, будто Уил был не человеком, а назойливой мухой.
Бык вторил ему протяжным мычанием, будто соглашаясь с хозяином.

Звук мычания превратился в гудок парохода. Уил стоял на пристани. Люди вокруг перетаскивали тяжелые тюки и грузили их на корабль. Он узнал место. Они с Альбертом немало времени провели тут в поисках корабля, идущего в Америку.
- Эй, работники нужны!? – Крикнул Уил.
Никто не ответил и даже не заметили его.
Он решил сам помочь с одним особенно тяжелым тюком, который у рабочего никак не получалось затолкать на тележку. Тюк порвался и несметное количество змей вывалилось под ноги Уилу.

Уильям нелепо переступал с ноги на ноги, пытаясь не наступить на ползучих тварей.
Он поднял глаза в поисках помощи. Перед ним стоял карлик – тот самый, что работал в его театре.
- Ха-ха, мастер Уил, неплохо танцуешь! Внимание, дамы и господа, только здесь и только сегодня перед вами пляшущий бродяга! – он сделал картинный жест рукой, представляя Уила публике и тот увидел, что у карлика за спиной стоят мать с отцом, сестры, Альберт, их французские друзья, Бет Олсен, Сара Бернар, Покора и мексиканские сослуживцы, отец Себастьян и банда Рассела.

- Я не… - попытался было оправдываться Уил.
- Ох, Уил, ты стал так жалок, - сказала Сара. – А ведь у тебя такие глаза… Как многого ты мог бы с ними добиться.
Она подошла и коснулась рукой его щеки.

- Ох, Уил, Уил… Такими темпами ты до Сан Антонио не доедешь…
А это уже кажется реальность. Погонщик Рональд прохладной рукой касается его лица, чтобы понять, какая у Уила температура. А он уже который день в лихорадке. Сознание то и дело подсовывает какие-то бредовые образы, а грудь разрывает кашель. Скорей бы это уже закончилось… Так или иначе…

Иногда Уил удивлялся доброте Рональда. Сперва помогать затесавшемуся в караван незнакомцу, то делясь одеялом, то выпрашивая для него обед, а потом и вовсе выхаживать больного… Смог бы Уил также? Или сдался бы и поступил как проще? Каких людей на свете больше плохих или хороших? Рон, должно быть святой…

Однажды он слышал сквозь бред, как Рон спорит с караванщиком… А там и вовсе до «драки» дошло. Стоил ли Уил этих ударов кнутом? А что, если бы Рональд проиграл? Спасибо, друг, что не бросил… Прости, что не смог отблагодарить как следует.

***
Однажды Уил очнулся в отеле и понял, что ему намного лучше. Кашель утих, и он смог подняться с кровати.
Так началась новая страница жизни Уильяма.
Работа – сон. Сон – работа.
Труд, за который не платили, но давали еду и крышу над головой.

Бродя по улочкам Сан Антонио, Уил думал, что уж больно его положение смахивает на рабство (да рабством оно вообще-то и было). Оказывается чтобы быть рабом, необязательно быть черным. Хотя… Рабы по-крайней мере обеспечены до конца жизни, а с ним что будет, когда выйдет срок отработки? Оставят ли его и дальше работать в отеле, но уже за деньги? Или пнут под зад и делай что знаешь. Уил с ужасом представил, что опять придется спать под открытым небом и сомнительными способами добывать скудную пищу. От этих мыслей стало зябко, будто на улице похолодало.

Иногда он подумывал, а не вернуться ли в Джорджию. Возможно родители живы. Возможно их дом уцелел, или они отстроили новый. Снова стать уважаемым мистером О’Нилом, изучать языки, совершенствоваться в писательстве, помогать отцу с бизнесом.
Но потом вспоминал, что его там точно не встретят как героя. Уж лучше всю жизнь полы драить, чем терпеть насмешки и унижения. Он теперь один и сам по себе.

Все изменилось, когда Уил увидел заметку об «Экспериментальном театре Джейкоба Булла». Он почувствовал, будто у него вдруг снова забилось сердце, которое замерло со времен… Плена в Мексике, пожалуй, а может быть и раньше. Нет, конечно, физически оно биться не переставало, иначе Уил бы просто умер, но он уже давно не чувствовал себя живым, а сейчас… Театр - это его шанс. Он ведь может быть там полезным. Он умеет писать и ставить пьесы, управляться с актерами, да даже разнорабочим быть согласен. Ему казалось, что он уже смирился с участью мыть тарелки до конца жизни, чтоб не голодать, но сейчас, когда появилась малейшая возможность снова нырнуть в ту жизнь, которую он любил, Уил подумал, что во что бы-то ни стало должен убедить этого Джейкоба Булла нанять себя. А если нет… Пойдет вслед за театром и будет убеждать, пока тот не согласится.

Что же делать с отработкой? Сперва Уил подумывал не пойти ли к хозяину отеля и попросить закончить ее раньше. Но в итоге решил, что ничего с этим не выйдет, да и в целом, он наверняка уже отработал ту сумму, что задолжал. Он уже представлял, как в воскресенье снимет ненавистный фартук, сменив его чуть позже на приличный костюм постановщика, помощника управляющего театром или кого-то такого. И сколько лет он уже не носил нормальных светских платий?

Пока Уил витал в мечтах, на его губах появилась едва заметная улыбка. А он уж думал, что разучился улыбаться. Даже грубый окрик клиента не мог испортить его настроения.

Не мог бы… Если бы это не был Джерри Саммерс. Всё внутри похолодело, а по спине прошли мурашки. Рука сама собой потянулась к поясу – туда, где когда-то Уил носил револьвер. Вот только сейчас револьвера у него не было… А если бы и был, не устраивать же тут стрельбу, пусть этот подонок и заслуживает пули. «Господи, прости душу грешную», - добавил Уил к своим мыслям о пожеланиях смерти Джерри. Хоть бы он этим чили подавился.

- Сейчас заменю, сэр, - сказал Уил, опустив глаза и чуть изменив голос, чтобы Джерри его не узнал, взял его тарелку с «недостаточно горячим и острым чили» и поспешил на кухню.

- Винсент, подмени меня, пожалуйста, это очень важно! – попросил Уильям трехпалого бармена, развязывая на ходу фартук, – Вон тот господин хочет чили погорячее и поострее. Я сейчас вернусь.

Уил до сих пор никогда так не отлучался с работы и не просил его заменить, поэтому надеялся, что в качестве исключения Винсент прикроет его.

Уил вышел через черный ход и направился к военной администрации.
По дороге Уил присел на ступени какого-то кабака и написал на странице блокнота, куда обычно записывал заказы:

«Коменданту военной администрации.
В отеле N замечен опасный преступник Джерри Саммерс (может представляться другим именем).
Особые приметы: … … …
Среди его преступлений … … …
Просьба задержать его дабы он не представлял опасности для честных горожан.»

Наверно шансов на успех было бы больше, пойди Уил в администрацию сам. Но тогда пришлось бы рассказывать, как он узнал о преступлениях Джерри. «Да я с ним просто в одной банде был» - вряд ли хорошее объяснение в глазах законников. Поэтому Уил лишь опустил свою записку в ящик для писем в здании администрации и ушел.

Чувство самосохранения говорило, что надо бы скрыться и быть так далеко от Джерри, как возможно, но в этом большом городе (ровно как во всех других местах) ему было совершенно некуда пойти. Поэтому Уил вернулся в отель. Затаиться и замереть, претвориться камнем… По камням ходят, но их не бьют… Должно ведь сработать?

И хоть Уил и пытался «стать камнем», при первой возможности, специально уронив стакан, он проверил, есть ли оружие под барной стойкой. А еще честно признался хозяину, что у него есть конфликт «из старой жизни» с одним из клиентов и лучше ему не показываться в зале пока тот не уедет из города (Уил был уверен, что такие как Джерри в одном месте надолго не остаются). Начиная этот разговор, Уил был совсем не уверен, что хозяин тотчас же его не прогонит (а в глубине души даже надеялся на это), но всё равно он уже решил уйти в театр… Так может оно и к лучшему?

  Блокнота у тебя не было – в таких отелях официант должен был помнить наизусть, чего хотят немногочисленные клиенты, да и выбор по меню был, так сказать, ограничен.
  Не вышло бы и написать записку, сидя на ступенях – пришлось бы тащить с собой чернильницу. Ты поступил проще – юркнул за конторку в лобби, отлистал до конца гостевую книгу, нашел там чистые не разлинованные страницы "для заметок", вырвал одну и тут же вывел на ней свою записку. А затем уже припустил к коменданту.
  Солдаты расположились в здании казарм, сохранившемся еще со времен испанского владычества. Ты пришел туда, увидел часового, скучавшего в будке, а ящика для посланий не обнаружил. Спросил его, где ящик – он сказал, что нету никакого ящика, а письма, если нужно, приносит с почты почтальон. План твой провалился – пока там этот почтальон будет ходить... да уж сегодня наверное все письма разнес!
  Но на счастье из казармы вышел офицер – молодцеватый капитан в черной шляпе и хорошо начищенных сапогах.
  – Что такое? – спросил он с любопытством.
  Ты отдал записку ему, попросив передать коменданту.
  – Комендант до завтра занят. Да можете мне дело изложить устно, мистер... ?
  Ты отказался, сославшись на то, что в записке все указано, и поспешно удалился.

  Пока ты шел назад к отелю, чутье подсказывало тебе что двигаться надо в противоположном направлении, но ты его не слушал и опять оказался в ресторанном зале. Затем уронил стакан, хотя мог бы просто нагнуться. Стакан, к счастью не разбился. Под стойкой ты ясно заметил приклад, должно быть, двуствольного ружья. Джерри глянул в твою сторону, и выражение смутной догадки стало проступать на его лице, но потом следы борьбы памяти с алкоголем покинули физиономию бандита.
  А вот мистер Тэлбот подошел и спросил, где ты шлялся и знаешь ли, сколько стоит стакан. Ты увел его на кухню и упомянул "конфликт из старой жизни".
  – "Старой жизни"! – передразнил тебя мистер Тэлбот, намекая на твой молодой возраст. – Ладно, пойдем. Опять какие-то неприятности. Посидишь в номере, значит, хватит мельтешить.
  Он отвел тебя в номер, который в прейскуранте отеля числился, как "люкс для новобрачных". Он был самый большой, с огромной кроватью (её привезли когда-то из Хьюстона), трюмо и козеткой, обшитой красным бархатом. Честно говоря все это было ненужными тратами и глупой роскошью – новобрачные его никогда не снимали, лишь изредка в нем останавливались богатые пожилые пары. Мистер Тэлбот в тайне очень жалел об этих приобретениях, а напоказ гордился богатым интерьером. Однако чаще всего номер этот пустовал, убирались в нем редко, поэтому мебель была покрыта слоем пыли. Мистер Тэлбот выдал тебе тряпку и тазик с водой.
  – Заодно пыль пока тут вытри! Не разбей ничего! Особенно зеркало, – сказал он назидательно, а потом вдруг смягчился и потрепал тебя по плечу. – Не бойся, я таких парней повидал, как этот. Покричат, побузят да и пойдут спать. Ничего не случится.
  Тут ты сказал ему, что может быть еще и случится – ты ходил к военным.
  – О, Бог мой! За что мне это испытание! – в сердцах всплеснул он руками. – Чтобы у меня в отеле кого-то арестовали!? Ладно, сиди и носу отсюда не показывай! А вот что... запру-ка я тебя! А то ты слишком много лишнего успел уже за сегодня.
  Он вышел – и ключ со скрежетом повернулся в замке.

  Ты не стал тратить время на уборку – номер находился над рестораном, и задрав ковер, можно было прижать ухо к половым доскам и попытаться расслышать, что же там происходит. Долетали до тебя в основном отдельные слова, и ты мало что понял. А происходило там вот что.



  Все эти разговоры и события заняли, пожалуй, час или даже чуть больше – ты уже устал лежать и прислушиваться, тем более, что мало что мог понять, кроме окрика капитана и того, что внизу раздаются знакомые голоса. Потом на лестнице раздались шаги. Шаги эти остановились около двери в "люкс", в замке скрежетнул ключ, дверь распахнулась, и ты снова увидел чуть раскосые, серые глаза Джерри Саммерса.
  – А я тебя вспомнил! – сказал он. – А ты меня тоже вспомнил, я смотрю. К синим мундирам побежал. Умно!
  Джерри был не высок ростом, но жилистый. Ты подумал, что сейчас он тебя ударит – и так и вышло: ты не успел защититься, а только заметил, как мелькнула в воздухе его рука – он дал тебе кулаком в ухо. В ухе зазвенело, ты замер, ошеломленный этим хуком. Джерри ткнул тебя рукояткой плетки под ложечку, от чего ты согнулся, закрыл дверь, шагнул поближе, схватил за волосы и черенком плетки поддел под шею. Он повернул тебя лицом к кровати, толкнул на неё – и ты упал.
  – Помнишь, что я те сказал тогда? А вот же, свиделись, приятель. Еще поздороваться не успели, а ты жаловаться на меня побежал. Невежливо я про чили что-то сказал? Ну, извини! – приговаривал он, вынимая второй рукой ремень у тебя из брюк. – Нанес, значит, эту... душевную рану. Больше никаких душевных ран!
  Он заломил тебе руки, стянул их ремнем в локтях, взял полотенце, висевшее в номере около столика для умывания, скатал его в колбаску, заломил голову и грубо пихнул тебе в рот, так что материя врезалась мягкими удилами в углы рта, а концы завязал сзади.
  К этому времени хмель из него повыдуло, и он отчетливо вспомнил, за что так невзлюбил тебя тогда: за хорошее, сытое, одетое, счастливое детство, которого у него у самого не было.

***

  В детстве его бил отчим – бил по-настоящему, кнутом или вожжами, до заикания. Когда Джерри подрос, лет в двенадцать, он сбежал из дому – и повидал мало хорошего. Но вместо того, чтобы превратиться в забитого, всего боящегося подростка, он ощерился на мир и стал искать тех, кто слабее. Лет в пятнадцать его отдали в приемную семью, но он уже изменился настолько, что семья эта сама от него отказалась, когда он избил лютым боем своих сводных брата и сестру. Он снова оказался на улице и даже угодил на год в Хантсвилл – и Хантсвилл, где его тоже часто били надзиратели, не сделал его лучше. Он сидел там в глухой, холодной камере, мечтал однажды вернуться на ферму, когда отчим будет уже старым и больным, и отыграться по полной. С этой мыслью он вытерпел холод и голод, насмешки и издевательства. Выйдя из "Застенка", он продолжил скитаться по свету, зная, что никто никогда за него не заступится и не будет любить, что он всегда будет отбросом, от которого воротят носы. А потом Сэм Кольт придумал револьверы, а Конфедерация начала войну. Джерри, как и ты, помирать в пехотной цепи никакого желания не имел, поэтому призываться не стал, а украл мерина и вступил в партизан-рейнджеров, который то устраивали налеты на про-северные фермы, то исполняли роль Хоум Гарда.
  И однажды, когда у него уже был револьвер и плетка с козьим копытом, он приехал домой, на ферму. Вошел, не вытирая сапог, посмотрел на мать, выронившую ковшик с бобами, отчего зерна раскатились по полу. Спросил вместо приветствий:
  – А где Джош, ма?
  – Он умер от холеры... пару лет назад... да ты садись, сынок! – ответила она торопливо, не понимая, чего ждать от незнакомца, так похожего на её сына.
  А Джерри не сел. Он вышел на улицу, уперся лбом в пропотевшее мексиканское седло и так и стоял. А потом ни с того ни с сего двинул мерина коленом в брюхо.

  Мир не любил Джерри Саммерса, и не любил за дело. Джерри Саммерс тоже не любил мир, и больше всего – за ту приемную семью. За то, что мир показал ему, как еще бывает, а потом сказал: "Это ж не для тебя". Джерри этого миру так и не простил.
  Не простил и тебе.

***

  Он стянул с тебя брюки и принялся пороть.
  Ощущения были, как будто тебя жалили те самые змеи из твоего кошмара – неистово и не переставая.
  Кнут, как ты сам видел, вышибает из человека волю к сопротивлению, ломает волю. Плетка – просто делает очень больно, но вещь это тоже страшная, и запороть беззащитного человека до смерти от шока вообще-то не так трудно. Если бы Джерри накинулся на тебя сразу изо всех сил, неистово, тут бы тебе, возможно, и конец пришел.
  Но Джерри бил мерно, с паузами, словно считал удары так же, как когда-то считал кто-то другой.
  Это делало наказание менее убийственным, но страшно изматывающим эмоционально – после каждого жгучего хлопка тело заходилось болью, но она успевала немного раствориться в тазу, и вот этот-то момент, когда ты не видел, но понимал, что он уже занес плетку и выбирает, куда бы ударить – вызывал напряжение, как будто нервы наматывали на кулак. И нельзя было обойти мысль: "Ну, хоть бы по свежему! Хоть бы не туда же, куда только что бил!" И если удар приходился на чистое место, ты только вздрагивал, а если с перехлестом по только что оставленным шрамам, бился на кровати, заходясь от боли, едва не перегрызая полотенце, но поделать ничего не мог – Джерри придавил сапогом твою спину.

  После двадцати ударов, тебе уже казалось, что на ягодицах не осталось живого места, что там, наверное, голое мясо свисает клоками. Это было не так, но откуда тебе было знать? Ты пытался вытянуть ноги, выгнуться, чтобы как-то изменить угол, но Джерри только сказал каким-то чужим, не своим голосом:
  – Лежи смирно. А то разозлюсь.
  Из-за этой фразы он то ли сбился со счета (арифметика не была его сильной стороной), то ли просто рука у него к этому моменту устала, то ли он задумался, и ты смог отдышаться. Но потом он продолжил – удары стали реже, но сильнее: от каждого хотелось вскочить и бегать по стенам.

  Но между двумя ударами дверь отворилась – Джерри не сразу это понял и замер только когда услышал окрик:
  – Хватит! – сказал кто-то строго. – Хватит!
  Это был мистер Тэлбот. В руках у него был дробовик.
  Джерри обернулся, стоя с плетью в руке.
  – Ааа, старичок! – сказал он, подавив удивление. – Ну, давай, че ж ты...
  Он шагнул навстречу мистеру Тэлботу и прижался грудью к стволам.
  – Жми! Стенку только забрызгаешь. Но ничего – этот хлюст ототрет потом.
  – Я тебя убивать не хочу, – поколебавшись, ответил мистер Тэлбот сухо. – Но я тебя отведу куда следует. Нельзя так с людьми поступать.
  – Пороху-то хватит? – спросил Джерри, выпустив из руки плетку. – Ладно, ладно, верю! А ты не такой размазня. Попался я, значит, попался. Момент, револьвер тебе отдам, – Джерри достал оружие из кобуры и протянул хозяину рукояткой вперед. – Осторожно! Спуск легкий.
  Мистер Тэлбот потянулся за револьвером, и тогда Джерри сделал трюк, на который люди опытные ни за что не попадаются. Но мистер Тэлбот был человеком неопытным, даром, что прожил в Техасе уже лет восемь.
  Джерри, у которого согнутый палец был продет в спусковую скобу, левой рукой откинул двустволку в сторону, а движением кисти правой крутанул револьвер вокруг пальца, взводя курок выемкой между большим и указательным пальцами. И тут же выстрелил – прямо мистеру Тэлботу в грудь. "Вертушка дорожного агента" – так назывался этот уже древний прием, появившийся, наверное, вместе с первыми револьверами.

  Мистер Тэлбот выпустил дробовик, грохнувший об пол, схватился за рану и отшатнулся к стене и сполз по ней, зацепившись локтем за обитую красным бархатом козетку.
  – Ты, поганец, убил меня! – сказал он тихо, и беззвучно заплакал от обиды, боли и страха.
  – А чего ты на меня с ружьем полез!? Что ты мне под руку полез?! – крикнул почти истерично Джерри. – Сам полез! Подыхай теперь, коли охота была! Я тя предупреждал!
  Не знаю, ждал ли ты, что следующая пуля достанется тебе – ведь ты был свидетелем убийства, теперь уже не где-то там в Мексике. Но Джерри только забрал плетку и выбежал вон, оставив связанного тебя и умирающего хозяина одних в комнате. Когда Винсент и Магда, осмелев, поднялись наверх, мистер Тэлбот был уже мертв.

***

  Отель погрузился в хаос и уныние – постояльцев и так было немного, а после убийства хозяина многие тем более съехали. Всем в отеле было непонятно, что будет дальше, и сама Магда не знала, брать ли семейное дело на себя или продавать отель.
  Тебя опять положили в ту же коморку, в которой ты валялся зимой с воспалением. Теперь уже никому не было интересно как следует за тобой присматривать. К счастью, и раны твои были тяжелые, но сами по себе неопасные – следы от плетки промывали водой да накрывали тебя от мух, и воспаления не случилось.
  Ты кое-как встал на ноги через трое суток, а ходить (правда, не сидеть) смог к концу недели.

  Не было и речи о том, чтобы тебя "зачислили в штат" – тут бы повара и бармена не уволить... Отойдя от этой кровавой истории, ты пошел в театр, посмотреть на мистера Булла. Правда, одеться максимально респектабельно не вышло – никакого другого костюма, кроме рубашки, штанов и жилетки с чужого плеча у тебя не было, не было даже шляпы, не говоря уже о воротничке. Вид твой совершенно определенно говорил о том, что ты голодранец, каких поискать.

***

  Театр снимал у города пустующий дом, а представления проводил чаще всего на открытом воздухе, на возводимой специально для этого разборной сцене.
  Когда ты вошел, скучающая барышня, исполнявшая роль секретаря, сходила доложить о тебе хозяину.

  Мистер Булл оказался слегка полноватым, крупным джентльменом лет под сорок. Такие лица, как у него, называют обычно располагающими. У него не было усов, хотя были короткие бакенбарды, и каждая черточка на лице двигалась. А как он улыбнулся тебе! Он не раскрывал рот, но у него в глазах плясали искорки, и если он хотел, эти искорки делали "пых!" – производя на собеседника ощущение, сродни тому, как будто он вернулся в детство и встретил доброго дядю с карманами, полными хлопушек и конфет.
  – Вы ко мне, молодой человек? Прошу, не стесняйтесь! Что привело вас к мистеру Буллу?
  Он выслушал тебя молча, но очень живо реагируя на каждое слово: кивая, раздувая щеки с выражением "ух! вот это да" – и с каждой фразой огоньки в его глазах плясали все веселее и задорнее. Когда ты замолкал, он подбадривающе кивал, дескать, продолжайте-продолжайте, и когда ты дошел до женских ролей, не удержался и звонко захлопал в ладоши.
  – Вы, мистер О'Нил, поразили меня в самое сердце, – прищелкнул он пальцами. – А сделать это непросто! Я отдаю вам должное, вы задели некоторые струны моей души. Осталось только послушать... Какая женская роль вам подойдет? Леди МакБет? Нет, вы для неё слишком худосочный. Джульетта? Не хватает красок в лице. О, боже мой! – он хлопнул себя по лбу. – Ну, конечно же, Офелия! Послушаем, как вы читаете монолог Офелии. Ну, припоминаете? "Гордый принц, посмотри на меня и скажи..." – произнес он нараспев. Ага? Сможете? Нет? Какая жалость, какая жалость...
  И он расхохотался самым располагающим образом, чуть не до слез, показывая, что жалости никакой в этом нету.
  Потом он погрозил тебе пальцем.
  – А вы затейник! Вы знали, что проймет человека вроде меня. Одержимость! Одержимость так сложно встретить в последнее время, если это не одержимость долларами или золотым песком. Ах, мистер О'Нил, как же вы меня потешили. Признайте, что вы кое-что все же присочинили к своему реноме. Но я не в обиде. Врать нужно либо правдоподобно, либо зажигательно! Вы врете исключительно зажигательно. Вам... вам сколько лет? И у вас был свой театр в Париже! – он опять захохотал. – Нет, я понимаю, вы бы сказали, что вы там выступали на сцене – это было бы просто невероятно. Но у вас там был свой теааааатр! Ах, как это изобретательно! Как изумительно в своем абсурде.
  Он вскочил со своего кресла.
  – Вы знаете что? Вы положительно мне нравитесь, юноша. Вы явно ни черта не смыслите в театре, но почему-то его любите. Вы не боитесь прослыть обманщиком, потому что понимаете суть театра – сплошной обман, из которого надо слепить что-то такое, что будет волновать умы и сердца. Не оставлять людей равнодушными – вот в чем главный фокус. И признаю, вы меня взволновали! Я на секунду, всего на секунду только поверил – а что если вы и правда все это проделывали, что мне нарассказали... И ух, это было бы потрясающе!
  Он снова уселся на место.
  – Хотите сигару? Я сегодня в отличном расположении духа. Врать не буду, сигара паршивенькая, куривал я и получше, но что ж делать? И за окном ведь не остров Манхэттен.
  Ты отказался, потому что не курить же сигару стоя, а сидеть пока что было еще больно.
  – Скромность! Не скромничайте: скромность – добродетель гардеробщика. Ну, ладно! Что же мне с вами делать? Выгнать вас? У меня рука не поднимется после такого выступления. Решено! Я беру вас разнорабочим! Плотничать умеете? Не умеете? Тогда могу предложить шестнадцать долларов в месяц и постель – негусто, но ведь зато вы будете ближе к театру, чем кто-либо! Познаете его с изнанки, так сказать. А когда познаете и не отвернете носа, тогда, глядишь, может, из вас и получится что иное. Гениальная актриса, к примеру, а? – и он снова прыснул. – Ступайте к мистеру Грею, скажите, я распорядился.

  Уже на следующий день ты, под руководством мистера Грея, слегка пьяного бригадира работников сцены (как позже оказалось, слегка пьян он был постоянно), таскал и устанавливал декорации и подметал между рядами.

  ***

  Как это всегда и бывает, первое впечатление безобидного весельчака и балагура, произведенное мистером Буллом, было обманчивым – он умел "надевать грубые рукавицы", и отчитывать людей так, что у еще вчера уверенного в своей незаменимости члена труппы появлялись сомнения, а не уволят ли его завтра. Но мистер Булл не был и холодным бизнесменом, напяливавшим маску лицедея исключительно в целях коммерции. Это был сложный человек со сложной судьбой.
  В отличие от мелких театриков, скитавшихся в те годы по просторам Запада и золотоискательским поселкам Калифорнии, мистер Булл исповедовал серьезный подход к делу. В прошлые времена он сам успел побывать актером на Востоке, а после стал и антрепренером, но какой-то неудачный извив судьбы навсегда закрыл для него двери театров к востоку от Миссисипи – кого-то он там разозлил то ли неудачной шуткой, то ли хищением средств. Прозябать он не желал, и попробовал разные формы – работал в театре на Миссисипском пароходе (да, был и такой!), работал у Барнума в его цирке и c Томом Магуайром в Калифорнии. Когда началась война, он занялся контрабандой хлопка с юга на север и виски с севера на юг. И хотя определенная деловая хватка и умение располагать к себе людей принесли ему некоторый успех, дело это опостылело ему до ужаса, до тошноты. Он хотел вернуться к Магуайру, но в 1864 году в Калифорнии приняли закон, запрещающий театрам работать по воскресеньям, и стало понятно, что нужно искать славы в другом месте. К тому же Буллу страстно хотелось свой театр. Как только война закончилась, он вложил часть денег в акции железных дорог, а на остальные купил повозку с мулами, декорации, складные стулья, разборную сцену и нанял несколько человек – сценариста по фамилии Крокет, своих старых знакомых актеров, "вышедших в тираж", а также молодых, "подающих надежды", которым не нашлось места в театрах поприличнее.
  Однако мистер Булл понимал, что драма эпохи барокко, к которой он питал пристрастие, для жителей фронтира будет сложновата. Поэтому концепция у него была смешанная: из-под пера мистера Крокета выходили упрощенные, обрезанные (обычно до одного действия) переработки классических вещей, в которых терялась глубина и вылетали многие персонажи, но оставалась общая канва сюжета и смысл, приправленный гротескной игрой. А в дополнение к ним шли акробатические номера, номера с огнем или с глотанием шпаг, но не сами по себе, а вплетенные в действие актеров. Получившееся яркое нечто Булл назвал "ля шоз драматик э экстравагант" – вот так прямо и написано было в афишах.
  Имела ли его задумка успех? Да, отчасти, но явно не бешеный. Люди понимающие пожимали плечами и называли шоу "дешевеньким", люди попроще раскрывали рты, но обычно ходили один раз – для них-то удовольствие оказывалось как раз недешевым – по доллару с носа за первый и второй ряд, и по семьдесят пять центов начиная с третьего! И это когда можно было всего за два дайма поглазеть на какую-нибудь ученую курицу, перекрашенную из осла зебру или на турецкие танцы полуобнаженной девицы с кинжалом.
  Посмотреть спектакль могло собраться максимум человек сто-сто пятьдесят. Если за месяц вы давали шесть-восемь хороших выступлений в двух-трех городах или десяток средненьких, театр окупался, иначе – нет, и директору приходилось доплачивать из своего кармана. Играла свою роль и погода: хотя иногда "зрительный зал" могли огородить от ветра и пыли натянутым на столбах брезентом, а иногда и натянуть из него подобие "крыши" от дождя, в сильный ливень или в мороз вы работать не могли – и приходилось искать помещение, хотя бы и маленькое, а оно было далеко не в каждом городе. В итоге бизнесс хорошо если выходил в ноль – но Мистер Булл утешал себя тем, что приучает население США к классике. И как ни странно, доля правды в этом была. Вы с другими разнорабочими обычно смотрели спектакли с задних рядов бесплатно, и могли оценить, как грубые фермеры и циничные коммивояжеры порой не то чтобы плакали, но покидали представление с лицами: "Вон оно как, оказывается..." И может быть даже это мизерное движение души делало их немного лучше, заставляло задуматься хоть о чем-то, кроме цен на пшеницу и расписания пароходов.
  Мистер Булл не всегда бывал на каждом представлении, хотя ему случалось и заменять заболевшего или запившего актера. Однако чаще пока вы выступали, он ездил на повозке в следующий город, договаривался об аренде места под сцену и дома для размещения труппы, а также искал грузовой караван или пароход, который вас туда доставит. Но вернувшись, он первым делом спрашивал не сколько вы заработали, а: "Ну и как публика, оценила?"
  – Эти жестоковыйные пахари ударяли себя в перси и рвали волосы, не снимая шляп! Один джентльмен из первого ряда даже оторвал себе левую бакенбарду! – отвечал обычно мистер Тэнчер, старый пятидесятилетний актер, который играл вельмож, молчаливых королей, дворецких и тому подобное.
  – Огастас как всегда преувеличивает, – поправлял его мистер Крокет. – Однако публика и правда была благосклонна. Хлопали очень живо!
  И мистер Булл улыбался, а искорки в его глазах плясали после такого до самого вечера.

  Но так бывало не всегда, и однажды ты узнал, как нелегко ему верить в то, что он занимается чем-то стоящим.
  Они с Крокетом и мисс Оакхарт смотрели репетицию. Мисс Оакхарт была кремового телосложения дамой, едва помещавшейся в уже не раз перешитое платье. Хотя последнее слово в отношении постановок принадлежало мистеру Буллу, мисс Оакхарт решала большинство тактических вопросов и упорно сражалась за должность "премьер-министра" с мистером Крокетом.
  В этот раз всегда оживленный, приветливый, дружелюбный мистер Булл был мрачен и хмур, и даже забывал стряхивать пепел с сигары. Мистер Крокет высказался по поводу игры актеров критически, а мисс Оакхарт с ним заспорила. Булл посмотрел на них устало и сказал:
  – Да делайте, как хотите. Да-да, как хотите.
  Они виновато замолчали, как нашкодившие дети, из-за ссоры которых расстроился папа, кормящий всю семью – им почудилось, что "папа" сейчас обидится и бросит их одних в этом мире.
  – Извините, друзья. Голова страшно болит. Продолжим завтра, ладно? – сказал он. – Завтра я сформулирую. Завтра поговорим.
  – Ах, мистер Булл, вы и так работаете слишком много! – запищала миссис Оакхарт и заботливо обмахнула его лоб платком, от чего директор только поморщился. – Вы так много на себя взваливаете. Вам надо больше отдыхать. Хотите я пришлю к вам Агнес? Она помассирует вам виски и протрет уксусом. Или, быть может, мисс Иглтон? Мисс Иглтон даже лучше справится! Или пусть мисс Кранкер приготовит что-нибудь вкусное. Она прекрасно научилась готовить этот техасский пирог с пеканом.
  – Не надо ничего, – буркнул мистер Булл. Но потом сделал над собой усилие и сказал, улыбаясь: – Не стоит! Я пойду, постараюсь заснуть – вот и все. Свежая голова – свежие мысли. Не унывайте друзья! Я разговаривал с астрологом третьего дня – скоро венера вползет в какой-то там квадрат, и дела пойдут лучше.
  – Вы тащите этот театр на своих плечах, как атлант, как исполин! И совсем себя не бережете! – рассыпалась мелким индейским бисером мисс Оакхарт.
  – Вы, как никто внушаете мне оптимизм! – поклонился мистер Крокет.
  – Вот-вот. Внушил немного – и пойду, – посмеиваясь, согласился мистер Булл и поднялся с места.
  Ты сидел в тени, и он тебя не заметил, а ты разглядел, что как только он отвернулся от коллег, улыбка слетела с его лица, словно последний лист с мертвого дерева. Проходя мимо тебя, он посмотрел на свою потухшую сигару, со злостью раздавил её пальцами и выбросил в проход между рядами складных стульев, а потом еще и ногой на неё наступил.
  – Дешевый балаган, – процедил он с досадой и даже болью в голосе. – Нелепость. Пустозвон.
  Он вышел, а мисс Оакхарт и мистер Крокер начали озабоченно шушукаться и спорить. Если король в этом театре и был голым, то никто его таким не считал, кроме него самого.

***

  Но помимо мистера Булла следует сказать и об остальных служителях Мельпомены, которых в театре насчитывалось двадцать три.
  Мистер Крокет был прищуристым, ладным джентльменом в клетчатом костюме и при пенсне, родом из Мэйна. Он постоянно лез в постановки и требовал, чтобы актеры не искажали написанный текст и воевал по этому поводу с мисс Оакхарт и приходившим ей на помощь мистером Сэвэджем.
  Мистеру Сэвэджу было двадцать шесть лет, он исполнял главные мужские роли: принцев, героев-любовников, романтических и трагических персонажей. Он являлся протеже мисс Оакхарт. Само собой, мисс Оакхарт спала с ним, как и почти со всеми мужчинами в театре, кроме разнорабочих и мистера Ван Торпа, потому что её пугал его ужасный шрам.
  Если конкурентов в постели мисс Оакхарт у мистера Сэвэджа было хоть отбавляй, то на сцене визави у него был по сути один – мистер Коффи: молодой, рыжий до ужаса актер ирландских кровей, который всегда мечтал играть принцев и носить пышный парик, но доставались ему в основном либо роли комические, чепуховые, либо – злодейские. Справлялся он с ними, впрочем, мастерски.
  Еще был совсем юный мистер Эрскин – бледный юноша, которому гримерша вечно лепила усы. Мистер Эрскин бы в театре вряд ли удержался – но он спал с мистером Крокетом, и тот писал сценарии так, чтобы мистер Эрскину в них доставалась хоть какая роль, да еще и толкал его вперёд, если не на главные, то хотя бы на вторые места, что доводило до слез темпераментного Коффи, у которого отбирали хлеб. Когда же мистер Эрскин вел себя строптиво или просто доводил сценариста своей тупостью и неспособностью запомнить текст длиннее трех строк, мистер Крокет говорил, что перестал видеть в молодом актёре потенциал и одаривал своим вниманием либо мистера Коффи, либо одного из акробатов, Келли Флеминга, либо его партнершу – мисс Кавалли. Вероятно, он кормил этих последних обещаниями включить их в актерскую труппу на постоянной основе, потому что и тот, и другая уже ненавидели акробатические номера до глубины души. Занимались же они ими исключительно потому, что Келли был недостаточно смазлив для актера (это называлось "слабоватой фактурой"), так как походил на "парня с фермы", каковым он и являлся, а мисс Кавалли, хотя и подавала надежды, отчаянно картавила.
  Но вернемся к актерской труппе. Помимо трех актеров мужчин и мисс Оакхарт в ней было еще две актрисы.   Среди актрис "первая скрипка" принадлежала миссис Дездемоне Притчер, вдове. Возраст миссис Притчер опасно приближался к сорока годам, и хотя у неё были и приятная внешность, и звонкий голос, и даже способности певицы, она страшно переживала за своё будущее и всеми силами добивалась благосклонности мистера Крокета, выступая как бы его агентом в стане мисс Оакхарт. Иную тактику избрала более молодая мисс Иглтон – уступая вдове талантом, она, как умела, обхаживала мистера Булла. Директор с интересом следил за её усилиями – они не производили на него большого впечатления. Но изредка он распоряжался отдать ей главную роль – либо потому что хотел подстегнуть её актерские амбиции и не дать засохнуть самооценке, либо потому что мисс Оакхарт очень уж просила его сделать какую-нибудь гадость распоясавшейся миссис Притчер, но так, чтобы было прилично.
  Агнес Твитс была двадцатишестилетней секретаршей, билетершей, а также вела приходно-расходные книги. Еще в её негласную обязанность входило "массировать мистеру Буллу виски", если всем казалось, что на него напала хандра. Нельзя сказать, что он был к ней так уж привязан или не давал проходу – как раз нет. Но мисс Оакхарт как-то при тебе обронила, что его расположение к мисс Твитс, кажется, связано с тем, что она не актриса и не умеет изображать что угодно. А расположение все же было – это мистер Булл обучил её вести бухгалтерию, что обеспечило прибавку к смехотворному жалованью, которое он же ей и платил.
  Труппой акробатов из трех человек руководил (а также ставил все номера) мистер ВанТорп – голландец, занимавшийся акробатикой еще в Европе. Он говорил с неистребимым акцентом, но, по общему мнению, дело своё знал. Трюки у него были довольно банальные, зато всегда работали надежно (во всяком случае пока что) – никогда из-за них не загоралась сцена, акробаты не ломали себе руки, а механизмы он проверял лично, и тросы у него не рвались. Но при этом все его недолюбливали – у него было насмешливое лицо и он единственный в этом театре не делал преувеличенных комплиментов, если не считал, что подопечный совершил что-то из ряда вон выходящее. А еще на лице у него был неприятного вида шрам, изуродовавший губу. Из-за своего шрама он и оказался в этом отстойнике нереализованных на большой сцене талантов: его уволили из цирка, потому что когда он улыбался, дети в первых рядах начинали хныкать.
  Работников сцены было четверо, не считая тебя, все они совмещали какое-либо ремесло вместе с основным – Генри был плотник, Алан – маляр, Александр – что-то понимал в слесарном деле, а руководил всеми и следил, чтобы они не разругались, мистер Грей. Мистер Грей был механиком, создававшим довольно скромную сценическую машинерию и отвечавшим заодно за освещение. Кроме того в числе его талантов было размахивать руками и страшно раздувать ноздри, что несколько повышало расторопность подопечных.
  Было в театре два музыканта – скрипач Айзек Гольдвассер и мистер Дегби, мастер на все руки. Дегби отвечал за тарелки, тубу, тромбон, лиру и прочие инструменты, издающие выразительные звуки в нужный момент. Музыканты не очень ладили друг с другом – Гольдвассер, умевший выдать проникновенное соло на скрипке, считал мистера Дегби дилетантом и профанатором искусства, но мистер Дегби в долгу не оставался и звал коллегу не иначе как "жид-пиликала".
  Еще одним важным человеком была художница – леди Элизабет Биттеруотер. Худосочная дама слегка за тридцать, она жила немного в своем мире, но снисходила из белой башни к нуждам театра и удивительно точно исполняла именно то, что от неё хотели. Она умела работать с кожей, папье-маше и лаком, и из её рук выходили цветастые, нелепые, но запоминающиеся вещи, будь то шлем Ричарда III или задник для сцены. Леди Биттеруотер была единственным человеком, который не брал в рот виски и вел себя скромно, зато и друзей у неё не было, но мистер Булл всегда относился к ней с повышенным уважением. Кажется, только её он и считал действительно незаменимой.
  Был и костюмер, по совместительству ведавший реквизитом – Филипп Де Сен-Круа, француз не настоящий, а Сент-Луисского разлива, который говорил с акцентом единственно для того, чтобы набить себе цену. У него в помощницах была швея Матильда, его супруга, в девичестве носившая фамилию Кирхгоф. У них был ребенок – мальчик лет восьми, частенько путавшийся под ногами у разнорабочих. Звали его Жорж.
  Обязанности гримера исполняла скандальная болтливая мисс Кранкер – она была единственной из дам в театре, кто не стеснялся показываться мистеру Буллу на глаза сильно пьяной. Однако у неё хватало ума и выдержки делать это только в период репетиций, когда грим не накладывали, и она сидела без работы. Помимо искусства грима, мисс Кранкер также виртуозно владела искусством сплетни.

  Одним словом, пока мистер Булл убивался, пытаясь поженить доступность с классикой, а прибыль – с великим смыслом, в остальном театре кипели страсти. Это не касалось работников сцены, которые просто пропивали жалования, не особенно заботясь о завтрашнем дне. Это не касалось Агнесс, которая тихо радовалась, что работает не в борделе, а считает билетики в театре у "славного мистера Булла". Это не касалось, пожалуй, костюмера, за которым приглядывала жена.
  Но всех остальных это касалось!
  С изнанки "ля шоз драматик" была ярмаркой тщеславия, карнавалом любострастия, калейдоскопом интриг и распродажей надежд. За улыбочками и подчеркнуто пышными комплиментами и заверениями друг друга в полнейшей гениальности, скрывался настоящий серпентарий, где змеи-искусители искушали друг друга постоянно, а яблоками делились не всегда.
  Посмотрев на все это, ты понял, что актеры-то остаются в театре не из-за денег. Денег им платили мало, хотя актеры на главных ролях и мистер Крокет получали процент от выручки со спектаклей и могли даже что-то отложить. Но дело было не в деньгах. Этот театр всем им подходил по масштабам. В большом театре они бы потерялись в тени больших талантов, в совсем крохотном сошли бы с ума от скуки, пытаясь раз за разом проживать одни и те же образы на сцене. А в "Экспериментальном театре Булла" вся эта непрекращающаяся страстная борьба за внимание хорошо знакомых людей, за места, за роли рождала азарт: кто-то привык быть сверху, но раз за разом испытывал волнующее ощущение конфронтации, кто-то наоборот упивался положением невинно угнетенного и недооцененного, ловя наслаждение в те моменты, когда удавалось обойти на повороте обычно более удачливого соперника.
  На поверхность же эти страсти прорывались истериками, ссорами и скандалами, вроде того, когда мисс Инглтон в ответ на невинную вроде бы подколку Дездемоны всерьез попыталась заколоться бутафорским кинжалом (она не блистала умом), порвала платье, а потом рыдала так, словно Миссисипи вышла из берегов по весне. И тут раскрывался истинный талант мистера Булла – да, он мог на этих людей накричать, заставить их бояться, заставить встряхнуться, но они не были ему не безразличны. Он вникал в их дрязги, одних вознаграждал, других наказывал, чувствовал, кто зарвался, а у кого просто выдался тяжелый период. Он любил их всех, даже тех, кого было за что презирать.
  А любить людей, которым платишь зарплату из своего кармана, очень тяжело – это-то ты знал. Любил ли ты своего карлика, когда давал ему пощечины?
  Когда театр Булла грузился и ехал в другой город, ты понимал, насколько этот "дешевый балаган" на самом деле... недешевый! И какой груз тащит на себе мистер Булл. Как ему, должно быть, обидно становилось, когда в какой-нибудь газетенке в Канзас-Сити выходила статья, в которой его "ля шоз драматик" называли "с позволения сказать театром". По сравнению с этим механизмом, в который взрослый, зрелый человек вложил почти все деньги, накопленные за жизнь, на который тратил без остатка свои время, нервы и здоровье, твой "театр уродцев" был поделкой двух скучающих юношей. И если он не поверил в твой опыт управления театром – то потому что знал, что это такое, не понаслышке. Вы кормили людей зрелищем, словно пирожками. Он под видом зрелища пытался продать им вечные истины. Получалось, может быть, и так себе, но у него по крайней мере была цель помимо обогащения. А была ли она тогда у вас с Альбертом?

***

  Эта зима была первой, которую театр провел в Техасе – тут было тепло и можно выступать на открытом воздухе. В Маршáлле, Далласе, Уйэко, Остине и Сан-Маркосе выступления прошли так себе, но в Сан Антонио кошелек мистера Булла снова наполнился банкнотами, а когда вы добрались до Хьюстона он еще больше приободрился.
  Из южного Техаса вы отправились в Луизиану – скорее, пока не пришло лето с его убийственной жарой и желтой лихорадкой, а Миссисипи не начала мелеть. Мистер Булл намеревался подняться по реке до Сент-Луиса, а там уже думать, что делать дальше. Он знал, что когда железную дорогу достроят, можно будет погрузиться на поезд и доехать до Калифорнии за неделю, но пока что железнодорожники копошились на Великих Равнинах, и пока мечтать даже о Денвере было слишком смело.
  – Вот бы попасть в Монтану, – говорил мистер Крокет. – Там мы бы купались в золоте.
  Но мистер Булл не решался на такой маневр – транспортировка театра через горные районы с тамошними ценами вылетела бы в огромную сумму.

  Так, в разъездах, представлениях и репетициях, прошло полгода.

Уильяму четыре. Он сидит за столом и лениво ковыряет вилкой жаркое. Он недавно узнал, откуда берется мясо и потому есть то, что ему дают, совсем не хочет, хотя вообще-то голоден, да и еда пахнет отменно.
— Мастер Уильям, ну что вы, в самом деле? Таков закон природы. Они умирают специально чтобы мы их кушали. Их для того и растят. — Высказала воистину философскую мысль кормилица, пытаясь убедить Уила съесть хоть кусочек.
— Но им же больно, когда они… Когда их…
— Что вы, мастер Уильям. Бог не допустит, чтобы они страдали. Он защищает безвинных тварей…

Испытывая нестерпимую боль от того, что творил с ним Джерри, Уил почему-то вспомнил в полубреду давний диалог с кормилицей. Неужели он настолько хуже коров, что не заслужил защиты Господа? Или Бог не считает его безвинным и потому не простирает над ним свои длани? А может всё дело в том, что…

«Если Бог есть, мы с тобой больше не встретимся,» — звучали в ушах слова Джерри при каждом ударе. Впрочем, и эти мысли скоро вылетели из головы и Уил уже не мог думать ни о чем кроме боли, даже об этом «предательстве» Бога.
Будь проклят, Джерри, но знай, что если не Бог, то Я приду за тобой когда-нибудь.

Бога нет, Джерри, и мы еще встретимся. У меня тогда будет револьвер.


Уил валялся в постели несколько дней, думая над тем, когда же ему было хуже, когда он лежал здесь с пневмонией или сейчас. Так и не определился, но, к счастью, сейчас его «болезнь» длилась куда меньше.
И как бы ни странно это было говорить, поступок Джерри «решил» одну проблему: теперь об отработке не было и речи.

Ему было искренне жаль мистера Тэлбота, погибшего из-за него. Он бы оставил деньги на похороны, если бы они были. Но оставлять было нечего и остающимся он помочь никак не мог, а потому, он, как уже бывало, взял свои скромные пожитки и ушел не прощаясь.

***

Идя к цирку, Уил раз за разом прокручивал диалог с мистером Буллом и всё, конечно же, получилось совсем не так, как он представлял. Он не понимал, как Булл воспринимает его рассказ. Готов ли взять его или нет, а потому добавил и про женские роли… На всякий случай…
Почему-то Уил меньше всего ожидал, что ему просто не поверят. Ну может оно и к лучшему? Жизнь с чистого листа, так сказать… Опять.

Этот передвижной театр Уила восхищал и завораживал. Иногда он думал: «Ах, так вот что мы с Альбертом упустили». А иногда ему в голову приходила идея, что и в театре мистера Булла можно было что-то улучшить. Например пьесы. Уил готов был дать руку на отсечение, что смог бы писать лучше Крокета и иногда высказывал тому предложения, что тут можно было бы изменить. Принимал ли тот его советы? А вы как думаете?

Или вот акробаты… Показывают из спектакля в спектакль одно и то же, только костюмы меняют. А могли бы, ведь и новое что-то придумать, и трюки стараться усложнить, чтобы «простую» публику их представления больше занимали. Чтобы те пересказывали соседям чудеса, которые видели и те с восторгом спешили расстаться с деньгами. Ну и тренироваться бы больше надо.

У Уила были претензии и к актерам вторых ролей, особенно к Эрскину (и как мистер Булл его еще тут терпит). Чтобы дело работало, каждый должен находиться на своем месте и Эрскину бы лучше в салунах на гитаре бренчать.

Больше всего его удивляло, что Эрскин спал с Крокетом, все это знали и всем было ВСЁ РАВНО. Не то что бы он завидовал (ну разве что чуть-чуть). Просто это казалось чем-то невероятным, будто из другой вселенной (наверно из той, о которой им с Альбертом рассказывал пройдоха из Веракруса, где мужчины могут выходить замуж друг за друга). Уил и сам стал поглядывать на Сэвэджа. Нет, в этот раз он не влюбился, просто надоело быть одному и иногда хотелось человеческой близости. Прости, Уил-праведник, раз Бога нет, нечего из-за него и страдать, верно?

А еще между делом он надеялся, что первый актер театра и финансовые затруднения решить может. Нет, не даст денег, но замолвит словечко перед мистером Буллом: «Наш Уил так старательно работает, не пора бы ему повысить зарплату? Да и должность на управленческую сменить бы уж можно.»

Однажды во время очередной попойки Сэвэдж решил продекламировать фрагмент своей роли, доказывая, как легко умеет запоминать сценарий.
Но, тише, что за свет в ее окне?
Оно – восток, и в нем Джульетта – солнце.
Всходи, всходи, прекрасное светило,
И свет луны завистливой затми.

Он не ожидал ответа, но Уил знал этот диалог и решил подыграть за Джульету:
Ромео, милый мой Ромео!

Сэвэдж слегка улыбнулся, но продолжил:
Как я желал бы перчаткой быть на этой белой ручке, чтобы щеки её касаться мне.

Уил пристально посмотрел ему в глаза. Его голос стал бархатным. Уил протянул навстречу руку ладонью вверх:
Ну так коснись, покуда это можно.

Сэвэдж слегка помедлил, будто думал, стоит ли продолжать, но все же он вложил свою руку в руку Уила:
Блаженная и сладостная ночь!
Но это всё – не грезы ли ночные?

Уил слегка сжал ладонь актера:
Твоя рука в моей, довольно ль доказательств?

Сэвэдж:
Но сон на явь бывает слишком уж похож.

Уил:
Тогда останемся во сне, единые друг с другом.
О мире бренном буду забывать
И думать лишь о том, как мне приятно
С тобою быть…

Уил приблизился и томным взглядом Джульеты «сказал» Сэвэджу, что это могут быть и не только строфы пьесы. А на следующий день вечером, как бы между прочим пришел в гримерку после спектакля… Получил ли их диалог продолжение (хотелось бы верить, что не такое мрачное, как в оригинальной пьесе)? Или канул в лету и был забыт?

***
Несмотря на свои попытки изменить работу отдельных людей к лучшему. Уил вовсе не стремился стать занозой в заднице у всех и каждого. Вообще-то он очень хотел подружиться со всеми и стать «своим». А потому регулярно участвовал в попойках. Иногда даже начинало казаться, что он из Франции и не уезжал. Эх, а хорошо там было…

Но и работал он от всего сердца, стремясь показать, что и для него этот театр не пустое место. А еще учился… Учился… Учился… Он просил Грея показать, как делать механизмы и сам делал под его руководством что-то несложное, помогал изо всех сил Генри и Алану. Чему он и научился за последние годы, так это работать руками. Он попросил Агнесс научить его вести приходно-расходные книги (ну хотя бы показать, как это делается – это в любом бизнесе пригодится). Была этому и оборотная сторона – все и каждый считали его мальчиком на побегушках. Чтож, пусть так. Ему не привыкать.

Больше всего он старался учиться у самого мистера Булла. Как управлять передвижным театром? Как сделать так, чтобы все актеры не переругались и не перессорились между собой? Как найти баланс между высоким искусством и представлением, за которое простые люди будут готовы заплатить? Как найти помещение? Как привлечь публику? Ему нравился подход мистера Булла в изложении классики, хотя казалось, что и авторские пьесы театру тоже не повредят. Да и над целевой аудиторией надо бы поработать: либо цены снижать, чтобы больше «работяг» приходило (за счет увеличения зрителей доход может и не упасть, а вырасти), либо делать репертуар для более эстетично настроенного круга граждан. А может разделить театр на 2? Приезжает, к примеру, сперва театр «для взыскательной аудитории», а бедняки уже в предвкушении, что через недельку и на их улице будет праздник. Только чем привлечь богатеев и работала бы такая схема? Или только издержек больше? Так или иначе, у Уила была масса идей, что можно изменить и улучшить, чтобы театр с большим размахом нёс искусство в массы, а деньги в обратную сторону.

А еще Уильям видел себя на месте мистера Булла. Нет, не сейчас, не сразу, быть может через несколько лет… И нет, он вовсе не хотел «выжать» директора. Просто иногда было видно, что Булл уже устал от театра и хочет чего-то другого. Быть может, когда тот уйдет на покой, то скажет что-то вроде: «Уил, я видел, как ты старался. Ты многому научился. Я выбираю тебя своим приемником.» А еще собственное дело было одним из немногих способов начать получать приемлемые деньги, а не те гроши, которых едва на еду хватало. В деньгах ли счастье или нет, а с ними жить намного приятней. Уж это Уильям знал.

***
— Эй, Уил, хватит витать в облаках. Помоги эту штуку на сцену отнести, — прикрикнул на него мистер Грей.
— Да, конечно…
Пока до директорского кресла было далеко, да и возможно ли такое вообще?