Блокнота у тебя не было – в таких отелях официант должен был помнить наизусть, чего хотят немногочисленные клиенты, да и выбор по меню был, так сказать, ограничен.
Не вышло бы и написать записку, сидя на ступенях – пришлось бы тащить с собой чернильницу. Ты поступил проще – юркнул за конторку в лобби, отлистал до конца гостевую книгу, нашел там чистые не разлинованные страницы "для заметок", вырвал одну и тут же вывел на ней свою записку. А затем уже припустил к коменданту.
Солдаты расположились в здании казарм, сохранившемся еще со времен испанского владычества. Ты пришел туда, увидел часового, скучавшего в будке, а ящика для посланий не обнаружил. Спросил его, где ящик – он сказал, что нету никакого ящика, а письма, если нужно, приносит с почты почтальон. План твой провалился – пока там этот почтальон будет ходить... да уж сегодня наверное все письма разнес!
Но на счастье из казармы вышел офицер – молодцеватый капитан в черной шляпе и хорошо начищенных сапогах.
– Что такое? – спросил он с любопытством.
Ты отдал записку ему, попросив передать коменданту.
– Комендант до завтра занят. Да можете мне дело изложить устно, мистер... ?
Ты отказался, сославшись на то, что в записке все указано, и поспешно удалился.
Пока ты шел назад к отелю, чутье подсказывало тебе что двигаться надо в противоположном направлении, но ты его не слушал и опять оказался в ресторанном зале. Затем уронил стакан, хотя мог бы просто нагнуться. Стакан, к счастью не разбился. Под стойкой ты ясно заметил приклад, должно быть, двуствольного ружья. Джерри глянул в твою сторону, и выражение смутной догадки стало проступать на его лице, но потом следы борьбы памяти с алкоголем покинули физиономию бандита.
А вот мистер Тэлбот подошел и спросил, где ты шлялся и знаешь ли, сколько стоит стакан. Ты увел его на кухню и упомянул "конфликт из старой жизни".
– "Старой жизни"! – передразнил тебя мистер Тэлбот, намекая на твой молодой возраст. – Ладно, пойдем. Опять какие-то неприятности. Посидишь в номере, значит, хватит мельтешить.
Он отвел тебя в номер, который в прейскуранте отеля числился, как "люкс для новобрачных". Он был самый большой, с огромной кроватью (её привезли когда-то из Хьюстона), трюмо и козеткой, обшитой красным бархатом. Честно говоря все это было ненужными тратами и глупой роскошью – новобрачные его никогда не снимали, лишь изредка в нем останавливались богатые пожилые пары. Мистер Тэлбот в тайне очень жалел об этих приобретениях, а напоказ гордился богатым интерьером. Однако чаще всего номер этот пустовал, убирались в нем редко, поэтому мебель была покрыта слоем пыли. Мистер Тэлбот выдал тебе тряпку и тазик с водой.
– Заодно пыль пока тут вытри! Не разбей ничего! Особенно зеркало, – сказал он назидательно, а потом вдруг смягчился и потрепал тебя по плечу. – Не бойся, я таких парней повидал, как этот. Покричат, побузят да и пойдут спать. Ничего не случится.
Тут ты сказал ему, что может быть еще и случится – ты ходил к военным.
– О, Бог мой! За что мне это испытание! – в сердцах всплеснул он руками. – Чтобы у меня в отеле кого-то арестовали!? Ладно, сиди и носу отсюда не показывай! А вот что... запру-ка я тебя! А то ты слишком много лишнего успел уже за сегодня.
Он вышел – и ключ со скрежетом повернулся в замке.
Ты не стал тратить время на уборку – номер находился над рестораном, и задрав ковер, можно было прижать ухо к половым доскам и попытаться расслышать, что же там происходит. Долетали до тебя в основном отдельные слова, и ты мало что понял. А происходило там вот что.
Спустя некоторое время двери ресторанной залы распахнулись, и туда вошел уже знакомый тебе офицер. Револьвер он держал в руке. Вместе с ним было двое солдат с мушкетами.
– Никому не двигаться! – зычно крикнул офицер. – Я – капитан Мосхем, армия Соединенных Штатов. Прошу извинить за беспокойство. Однако нам необходимо допросить одного человека. Среди собравшихся есть Джеремайя Саммерс.
Повисла тишина.
– Не Джеремайя, а Джерри, – ответил, наконец, Джерри. – Это я. Сижу, не двигаюсь. Чего вам надо?
– Вам придется пройти с нами.
– Покажите ордер.
– Мы представляем военную администрацию, нам ордер не нужен. Ордер будет нужен, когда мы передадим вас судье.
– Ну хорошо, – сказал Джерри, отложив ложку. – Тогда скажите хотя бы, в чем я подозреваюсь?
– В убийстве, грабеже и разбое.
– Это когда такое было?
– Суд разберется. В частности, указано, что вы ограбили священника.
– Так это самое, капитан... я признаю, было дело. Но только где было-то? В Мексике, в прошлом году. Мы там индейцев щемили, а то они распоясались совсем. А священник – они не священник был вовсе. Был там один толстый монах, ну мы с него сапоги и сняли для смеху. Только какой судья вам на это все ордер выпишет? А вы католик что ли?
Капитан промолчал.
– Откуда вообще у вас сведения, что я кого-то это самое... Я ж не дурак.
– Вы во время войны поднимали оружие против соединенных штатов?
– Никак нет.
– Служили у мятежников?
– Служил в Хоум Гарде. Дезертиров ловили.
– Участвовали в казнях, расхищении средств, перестрелках или убийствах?
– Ну, капитан, хватил! Нет, конечно! Но мы ж не в суде! Давай еще к присяге меня приведи. Да и вообще, война закончилась, амнистию объявили еще два года назад. Ты чего?
Капитан опять промолчал, но убрал револьвер.
– Это, наверное, кто-то мне навредить хотел, вот и нажаловался. Неправда это все, сэр.
Капитан обвел взглядом притихших посетителей.
– Джентльмены, – сказал он. – Кажется, произошло недоразумение. Приношу извинения. Пошли ребята!
– Эй, капитан, капитан! – заговорил Джерри. – Ну раз недоразумение... может, выпьешь с нами? По стаканчику.
– Я на службе, мистер Са...
– Ну, капитааан! Ворвались тут, перепугали всех... День-то закончился ведь уже, значит, и служба кончилась. Отпусти своих бойцов, да и садись. Че вы вечно как захватчики? Сами же твердите, "Соединенные штаты то", "Соединенные штаты сё", а как на деле – безо всякого уважения.
– Рядовые, свободны. Вернитесь в расположение, – приказал капитан, и солдаты ушли. Он сел за столик к Джерри и его компаньону.
– Во, другое дело! Хоть мундир на тебе и синий, а человек ты правильный! – повеселел Джерри. – Бармен, как тя там... давай-ка нам чего получше. Хороший виски поставь.
Винсент принес им по стакану кентуккийского брубона.
– Я простой работяга, – приянлся втирать ему Джерри. – На ранчо коров пасу. Просто была такая вот возможность – рвануть за границу, подзаработать, друзья позвали. Вот я и рванул. Там в Мексике такая свистопляска, я тебе доложу. Да ты и сам знаешь! Ежели индейцев не извести, то они житья не дадут. Вон слыхал, че в Колораде-то было? Целый город, говорят, спалили. Индейцы же границ не знают, им что Мексика, что Остин. Вот и приходится так, чтоб с корнем. И вообще, знаешь, как в Техасе говорят? То, что было в Мексике, осталось в Мексике. Понимаешь меня? – втолковывал собеседнику Саммерс.
Капитан кивал.
– Вот! Это важно, чтобы человека поняли. Если мы друг друга понимать будем, то и это самое. А ты сам как? Как служба? Небось одурел тут от жары-то?
Они поговорили какое-то время, и капитан подразмяк от бурбона.
– А вот... не в службу, а в дружбу. Че там на меня прилетело-то? От кого? Я вижу, что история – чепуха, но надо ж знать, кто тебе на спину плюнул. А то как людям верить? Он, может, улыбается тебе.
Капитан пожал плечами.
– Записка анонимная была, не подписана.
– А передал кто?
– Не знаю, какой-то молодой джентльмен. Вроде, он в переднике был, похож на официанта.
Джерри пожал плечами.
– Может, обознался? Глупо как-то. Я ничего плохого официантам не делаю! Ну, может, прикрикнул разок, что обед холодный. И за это вот так вот меня? В спину, напакостить. Повезло, что ты – человек понимающий. Ну ладно, забыли, значит! Еще по одной?
Капитан отказался и, попрощавшись, вышел.
Джерри посидел за столом, почесывая небритый подбородок, и подождал, пока последние посетители расплатились и ушли – кто по своим делам, а кто в номера.
– Слышь, бармен! А позови хозяина! – крикнул он. – Разговор есть.
Пока Винсент ходил за мистером Тэлботом, Джерри достал револьвер и проверил барабан.
– Ну че, партнер, повеселимся? – спросил он развязно.
– А? – очнулся тот, успевший задремать.
– А ты не понял, что ли? Это парнишка тут, который работает. Я его вспомнил. Он с нами в Мексике ехал, а потом кинул нас, когда мы коров добывать пошли. Помнишь, я те рассказывал? Эрни там подстрелили, помнишь?
– А, и что?
– А поквитаться надо.
– Слушай, Джерри, я на мокрое дело не готов. И вообще, давай, может, потом! Мы ж театр хотели посмотреть?
– Да хер ли ты там не видел? Не боись, не убьем.
– Не знаешь, что? Я пойду, пожалуй, в другой отель. Ты сам делай, что хочешь, а я пойду.
– Ссыкун! – сказал Джерри. – Ну и иди, я и один управлюсь.
Вошел хозяин и Винсент, а напарник Джерри покинул залу.
– Что-то хотели, спросил он?
– У тебя тут официант был, который еще чили мне холодный вынес.
– Мы ж вам чили разогрели. Мало перца было?
– Да нет, перца в самый раз. Где парень?
– А что?
– Слышь старый! – сказал Джерри и навел на него револьвер. – Скажи, где парень, не дури! Мне с ним поговорить надо.
Хозяин думал, облизывая губы. Винсент тихонько двинулся к стойке.
– Не-не-не! – помотал револьвером Джерри. – Стой где стоишь и дурака не валяй. Твое дело сторона. А ты, старый хрыч, не боись, это я так, дурака валяю! Не собираюсь я в тебя стрелять. Хотя если бы не синепузые, ты бы у меня потанцевал. Давай так – либо ты мне скажешь, где он, либо я расколочу тут все, окна выбью и бар вдребезги разнесу. А потом – в Мексику свалю. Мне это всё раз плюнуть! Но виски жалко. Виски у вас хороший. Давай ты просто скажешь, где он. Не будем усложнять.
– В номере наверху, – разлепил губы мистер Тэлбот.
– Ключ гони! – потребовал Джерри. – И сиди тут спокойно, не дергайся. И никто не умрет. Оно ж нам не нужно, правда. Понял меня?
Хозяин кивнул.
– Приятно иметь с вами дело, сэр! – сказал Джерри. – Надеюсь, ты меня не обманул. А если обманул – жди беды. Но ты ж не такой, правда?
Все эти разговоры и события заняли, пожалуй, час или даже чуть больше – ты уже устал лежать и прислушиваться, тем более, что мало что мог понять, кроме окрика капитана и того, что внизу раздаются знакомые голоса. Потом на лестнице раздались шаги. Шаги эти остановились около двери в "люкс", в замке скрежетнул ключ, дверь распахнулась, и ты снова увидел чуть раскосые, серые глаза Джерри Саммерса.
– А я тебя вспомнил! – сказал он. – А ты меня тоже вспомнил, я смотрю. К синим мундирам побежал. Умно!
Джерри был не высок ростом, но жилистый. Ты подумал, что сейчас он тебя ударит – и так и вышло: ты не успел защититься, а только заметил, как мелькнула в воздухе его рука – он дал тебе кулаком в ухо. В ухе зазвенело, ты замер, ошеломленный этим хуком. Джерри ткнул тебя рукояткой плетки под ложечку, от чего ты согнулся, закрыл дверь, шагнул поближе, схватил за волосы и черенком плетки поддел под шею. Он повернул тебя лицом к кровати, толкнул на неё – и ты упал.
– Помнишь, что я те сказал тогда? А вот же, свиделись, приятель. Еще поздороваться не успели, а ты жаловаться на меня побежал. Невежливо я про чили что-то сказал? Ну, извини! – приговаривал он, вынимая второй рукой ремень у тебя из брюк. – Нанес, значит, эту... душевную рану. Больше никаких душевных ран!
Он заломил тебе руки, стянул их ремнем в локтях, взял полотенце, висевшее в номере около столика для умывания, скатал его в колбаску, заломил голову и грубо пихнул тебе в рот, так что материя врезалась мягкими удилами в углы рта, а концы завязал сзади.
К этому времени хмель из него повыдуло, и он отчетливо вспомнил, за что так невзлюбил тебя тогда: за хорошее, сытое, одетое, счастливое детство, которого у него у самого не было.
***
В детстве его бил отчим – бил по-настоящему, кнутом или вожжами, до заикания. Когда Джерри подрос, лет в двенадцать, он сбежал из дому – и повидал мало хорошего. Но вместо того, чтобы превратиться в забитого, всего боящегося подростка, он ощерился на мир и стал искать тех, кто слабее. Лет в пятнадцать его отдали в приемную семью, но он уже изменился настолько, что семья эта сама от него отказалась, когда он избил лютым боем своих сводных брата и сестру. Он снова оказался на улице и даже угодил на год в Хантсвилл – и Хантсвилл, где его тоже часто били надзиратели, не сделал его лучше. Он сидел там в глухой, холодной камере, мечтал однажды вернуться на ферму, когда отчим будет уже старым и больным, и отыграться по полной. С этой мыслью он вытерпел холод и голод, насмешки и издевательства. Выйдя из "Застенка", он продолжил скитаться по свету, зная, что никто никогда за него не заступится и не будет любить, что он всегда будет отбросом, от которого воротят носы. А потом Сэм Кольт придумал револьверы, а Конфедерация начала войну. Джерри, как и ты, помирать в пехотной цепи никакого желания не имел, поэтому призываться не стал, а украл мерина и вступил в партизан-рейнджеров, который то устраивали налеты на про-северные фермы, то исполняли роль Хоум Гарда.
И однажды, когда у него уже был револьвер и плетка с козьим копытом, он приехал домой, на ферму. Вошел, не вытирая сапог, посмотрел на мать, выронившую ковшик с бобами, отчего зерна раскатились по полу. Спросил вместо приветствий:
– А где Джош, ма?
– Он умер от холеры... пару лет назад... да ты садись, сынок! – ответила она торопливо, не понимая, чего ждать от незнакомца, так похожего на её сына.
А Джерри не сел. Он вышел на улицу, уперся лбом в пропотевшее мексиканское седло и так и стоял. А потом ни с того ни с сего двинул мерина коленом в брюхо.
Мир не любил Джерри Саммерса, и не любил за дело. Джерри Саммерс тоже не любил мир, и больше всего – за ту приемную семью. За то, что мир показал ему, как еще бывает, а потом сказал: "Это ж не для тебя". Джерри этого миру так и не простил.
Не простил и тебе.
***
Он стянул с тебя брюки и принялся пороть.
Ощущения были, как будто тебя жалили те самые змеи из твоего кошмара – неистово и не переставая.
Кнут, как ты сам видел, вышибает из человека волю к сопротивлению, ломает волю. Плетка – просто делает очень больно, но вещь это тоже страшная, и запороть беззащитного человека до смерти от шока вообще-то не так трудно. Если бы Джерри накинулся на тебя сразу изо всех сил, неистово, тут бы тебе, возможно, и конец пришел.
Но Джерри бил мерно, с паузами, словно считал удары так же, как когда-то считал кто-то другой.
Это делало наказание менее убийственным, но страшно изматывающим эмоционально – после каждого жгучего хлопка тело заходилось болью, но она успевала немного раствориться в тазу, и вот этот-то момент, когда ты не видел, но понимал, что он уже занес плетку и выбирает, куда бы ударить – вызывал напряжение, как будто нервы наматывали на кулак. И нельзя было обойти мысль: "Ну, хоть бы по свежему! Хоть бы не туда же, куда только что бил!" И если удар приходился на чистое место, ты только вздрагивал, а если с перехлестом по только что оставленным шрамам, бился на кровати, заходясь от боли, едва не перегрызая полотенце, но поделать ничего не мог – Джерри придавил сапогом твою спину.
После двадцати ударов, тебе уже казалось, что на ягодицах не осталось живого места, что там, наверное, голое мясо свисает клоками. Это было не так, но откуда тебе было знать? Ты пытался вытянуть ноги, выгнуться, чтобы как-то изменить угол, но Джерри только сказал каким-то чужим, не своим голосом:
– Лежи смирно. А то разозлюсь.
Из-за этой фразы он то ли сбился со счета (арифметика не была его сильной стороной), то ли просто рука у него к этому моменту устала, то ли он задумался, и ты смог отдышаться. Но потом он продолжил – удары стали реже, но сильнее: от каждого хотелось вскочить и бегать по стенам.
Но между двумя ударами дверь отворилась – Джерри не сразу это понял и замер только когда услышал окрик:
– Хватит! – сказал кто-то строго. – Хватит!
Это был мистер Тэлбот. В руках у него был дробовик.
Джерри обернулся, стоя с плетью в руке.
– Ааа, старичок! – сказал он, подавив удивление. – Ну, давай, че ж ты...
Он шагнул навстречу мистеру Тэлботу и прижался грудью к стволам.
– Жми! Стенку только забрызгаешь. Но ничего – этот хлюст ототрет потом.
– Я тебя убивать не хочу, – поколебавшись, ответил мистер Тэлбот сухо. – Но я тебя отведу куда следует. Нельзя так с людьми поступать.
– Пороху-то хватит? – спросил Джерри, выпустив из руки плетку. – Ладно, ладно, верю! А ты не такой размазня. Попался я, значит, попался. Момент, револьвер тебе отдам, – Джерри достал оружие из кобуры и протянул хозяину рукояткой вперед. – Осторожно! Спуск легкий.
Мистер Тэлбот потянулся за револьвером, и тогда Джерри сделал трюк, на который люди опытные ни за что не попадаются. Но мистер Тэлбот был человеком неопытным, даром, что прожил в Техасе уже лет восемь.
Джерри, у которого согнутый палец был продет в спусковую скобу, левой рукой откинул двустволку в сторону, а движением кисти правой крутанул револьвер вокруг пальца, взводя курок выемкой между большим и указательным пальцами. И тут же выстрелил – прямо мистеру Тэлботу в грудь. "Вертушка дорожного агента" – так назывался этот уже древний прием, появившийся, наверное, вместе с первыми револьверами.
Мистер Тэлбот выпустил дробовик, грохнувший об пол, схватился за рану и отшатнулся к стене и сполз по ней, зацепившись локтем за обитую красным бархатом козетку.
– Ты, поганец, убил меня! – сказал он тихо, и беззвучно заплакал от обиды, боли и страха.
– А чего ты на меня с ружьем полез!? Что ты мне под руку полез?! – крикнул почти истерично Джерри. – Сам полез! Подыхай теперь, коли охота была! Я тя предупреждал!
Не знаю, ждал ли ты, что следующая пуля достанется тебе – ведь ты был свидетелем убийства, теперь уже не где-то там в Мексике. Но Джерри только забрал плетку и выбежал вон, оставив связанного тебя и умирающего хозяина одних в комнате. Когда Винсент и Магда, осмелев, поднялись наверх, мистер Тэлбот был уже мертв.
***
Отель погрузился в хаос и уныние – постояльцев и так было немного, а после убийства хозяина многие тем более съехали. Всем в отеле было непонятно, что будет дальше, и сама Магда не знала, брать ли семейное дело на себя или продавать отель.
Тебя опять положили в ту же коморку, в которой ты валялся зимой с воспалением. Теперь уже никому не было интересно как следует за тобой присматривать. К счастью, и раны твои были тяжелые, но сами по себе неопасные – следы от плетки промывали водой да накрывали тебя от мух, и воспаления не случилось.
Ты кое-как встал на ноги через трое суток, а ходить (правда, не сидеть) смог к концу недели.
Не было и речи о том, чтобы тебя "зачислили в штат" – тут бы повара и бармена не уволить... Отойдя от этой кровавой истории, ты пошел в театр, посмотреть на мистера Булла. Правда, одеться максимально респектабельно не вышло – никакого другого костюма, кроме рубашки, штанов и жилетки с чужого плеча у тебя не было, не было даже шляпы, не говоря уже о воротничке. Вид твой совершенно определенно говорил о том, что ты голодранец, каких поискать.
***
Театр снимал у города пустующий дом, а представления проводил чаще всего на открытом воздухе, на возводимой специально для этого разборной сцене.
Когда ты вошел, скучающая барышня, исполнявшая роль секретаря, сходила доложить о тебе хозяину.
Мистер Булл оказался слегка полноватым, крупным джентльменом лет под сорок. Такие лица, как у него, называют обычно располагающими. У него не было усов, хотя были короткие бакенбарды, и каждая черточка на лице двигалась. А как он улыбнулся тебе! Он не раскрывал рот, но у него в глазах плясали искорки, и если он хотел, эти искорки делали "пых!" – производя на собеседника ощущение, сродни тому, как будто он вернулся в детство и встретил доброго дядю с карманами, полными хлопушек и конфет.
– Вы ко мне, молодой человек? Прошу, не стесняйтесь! Что привело вас к мистеру Буллу?
Он выслушал тебя молча, но очень живо реагируя на каждое слово: кивая, раздувая щеки с выражением "ух! вот это да" – и с каждой фразой огоньки в его глазах плясали все веселее и задорнее. Когда ты замолкал, он подбадривающе кивал, дескать, продолжайте-продолжайте, и когда ты дошел до женских ролей, не удержался и звонко захлопал в ладоши.
– Вы, мистер О'Нил, поразили меня в самое сердце, – прищелкнул он пальцами. – А сделать это непросто! Я отдаю вам должное, вы задели некоторые струны моей души. Осталось только послушать... Какая женская роль вам подойдет? Леди МакБет? Нет, вы для неё слишком худосочный. Джульетта? Не хватает красок в лице. О, боже мой! – он хлопнул себя по лбу. – Ну, конечно же, Офелия! Послушаем, как вы читаете монолог Офелии. Ну, припоминаете? "Гордый принц, посмотри на меня и скажи..." – произнес он нараспев. Ага? Сможете? Нет? Какая жалость, какая жалость...
И он расхохотался самым располагающим образом, чуть не до слез, показывая, что жалости никакой в этом нету.
Потом он погрозил тебе пальцем.
– А вы затейник! Вы знали, что проймет человека вроде меня. Одержимость! Одержимость так сложно встретить в последнее время, если это не одержимость долларами или золотым песком. Ах, мистер О'Нил, как же вы меня потешили. Признайте, что вы кое-что все же присочинили к своему реноме. Но я не в обиде. Врать нужно либо правдоподобно, либо зажигательно! Вы врете исключительно зажигательно. Вам... вам сколько лет? И у вас был свой театр в Париже! – он опять захохотал. – Нет, я понимаю, вы бы сказали, что вы там выступали на сцене – это было бы просто невероятно. Но у вас там был свой теааааатр! Ах, как это изобретательно! Как изумительно в своем абсурде.
Он вскочил со своего кресла.
– Вы знаете что? Вы положительно мне нравитесь, юноша. Вы явно ни черта не смыслите в театре, но почему-то его любите. Вы не боитесь прослыть обманщиком, потому что понимаете суть театра – сплошной обман, из которого надо слепить что-то такое, что будет волновать умы и сердца. Не оставлять людей равнодушными – вот в чем главный фокус. И признаю, вы меня взволновали! Я на секунду, всего на секунду только поверил – а что если вы и правда все это проделывали, что мне нарассказали... И ух, это было бы потрясающе!
Он снова уселся на место.
– Хотите сигару? Я сегодня в отличном расположении духа. Врать не буду, сигара паршивенькая, куривал я и получше, но что ж делать? И за окном ведь не остров Манхэттен.
Ты отказался, потому что не курить же сигару стоя, а сидеть пока что было еще больно.
– Скромность! Не скромничайте: скромность – добродетель гардеробщика. Ну, ладно! Что же мне с вами делать? Выгнать вас? У меня рука не поднимется после такого выступления. Решено! Я беру вас разнорабочим! Плотничать умеете? Не умеете? Тогда могу предложить шестнадцать долларов в месяц и постель – негусто, но ведь зато вы будете ближе к театру, чем кто-либо! Познаете его с изнанки, так сказать. А когда познаете и не отвернете носа, тогда, глядишь, может, из вас и получится что иное. Гениальная актриса, к примеру, а? – и он снова прыснул. – Ступайте к мистеру Грею, скажите, я распорядился.
Уже на следующий день ты, под руководством мистера Грея, слегка пьяного бригадира работников сцены (как позже оказалось, слегка пьян он был постоянно), таскал и устанавливал декорации и подметал между рядами.
***
Как это всегда и бывает, первое впечатление безобидного весельчака и балагура, произведенное мистером Буллом, было обманчивым – он умел "надевать грубые рукавицы", и отчитывать людей так, что у еще вчера уверенного в своей незаменимости члена труппы появлялись сомнения, а не уволят ли его завтра. Но мистер Булл не был и холодным бизнесменом, напяливавшим маску лицедея исключительно в целях коммерции. Это был сложный человек со сложной судьбой.
В отличие от мелких театриков, скитавшихся в те годы по просторам Запада и золотоискательским поселкам Калифорнии, мистер Булл исповедовал серьезный подход к делу. В прошлые времена он сам успел побывать актером на Востоке, а после стал и антрепренером, но какой-то неудачный извив судьбы навсегда закрыл для него двери театров к востоку от Миссисипи – кого-то он там разозлил то ли неудачной шуткой, то ли хищением средств. Прозябать он не желал, и попробовал разные формы – работал в театре на Миссисипском пароходе (да, был и такой!), работал у Барнума в его цирке и c Томом Магуайром в Калифорнии. Когда началась война, он занялся контрабандой хлопка с юга на север и виски с севера на юг. И хотя определенная деловая хватка и умение располагать к себе людей принесли ему некоторый успех, дело это опостылело ему до ужаса, до тошноты. Он хотел вернуться к Магуайру, но в 1864 году в Калифорнии приняли закон, запрещающий театрам работать по воскресеньям, и стало понятно, что нужно искать славы в другом месте. К тому же Буллу страстно хотелось свой театр. Как только война закончилась, он вложил часть денег в акции железных дорог, а на остальные купил повозку с мулами, декорации, складные стулья, разборную сцену и нанял несколько человек – сценариста по фамилии Крокет, своих старых знакомых актеров, "вышедших в тираж", а также молодых, "подающих надежды", которым не нашлось места в театрах поприличнее.
Однако мистер Булл понимал, что драма эпохи барокко, к которой он питал пристрастие, для жителей фронтира будет сложновата. Поэтому концепция у него была смешанная: из-под пера мистера Крокета выходили упрощенные, обрезанные (обычно до одного действия) переработки классических вещей, в которых терялась глубина и вылетали многие персонажи, но оставалась общая канва сюжета и смысл, приправленный гротескной игрой. А в дополнение к ним шли акробатические номера, номера с огнем или с глотанием шпаг, но не сами по себе, а вплетенные в действие актеров. Получившееся яркое нечто Булл назвал "ля шоз драматик э экстравагант" – вот так прямо и написано было в афишах.
Имела ли его задумка успех? Да, отчасти, но явно не бешеный. Люди понимающие пожимали плечами и называли шоу "дешевеньким", люди попроще раскрывали рты, но обычно ходили один раз – для них-то удовольствие оказывалось как раз недешевым – по доллару с носа за первый и второй ряд, и по семьдесят пять центов начиная с третьего! И это когда можно было всего за два дайма поглазеть на какую-нибудь ученую курицу, перекрашенную из осла зебру или на турецкие танцы полуобнаженной девицы с кинжалом.
Посмотреть спектакль могло собраться максимум человек сто-сто пятьдесят. Если за месяц вы давали шесть-восемь хороших выступлений в двух-трех городах или десяток средненьких, театр окупался, иначе – нет, и директору приходилось доплачивать из своего кармана. Играла свою роль и погода: хотя иногда "зрительный зал" могли огородить от ветра и пыли натянутым на столбах брезентом, а иногда и натянуть из него подобие "крыши" от дождя, в сильный ливень или в мороз вы работать не могли – и приходилось искать помещение, хотя бы и маленькое, а оно было далеко не в каждом городе. В итоге бизнесс хорошо если выходил в ноль – но Мистер Булл утешал себя тем, что приучает население США к классике. И как ни странно, доля правды в этом была. Вы с другими разнорабочими обычно смотрели спектакли с задних рядов бесплатно, и могли оценить, как грубые фермеры и циничные коммивояжеры порой не то чтобы плакали, но покидали представление с лицами: "Вон оно как, оказывается..." И может быть даже это мизерное движение души делало их немного лучше, заставляло задуматься хоть о чем-то, кроме цен на пшеницу и расписания пароходов.
Мистер Булл не всегда бывал на каждом представлении, хотя ему случалось и заменять заболевшего или запившего актера. Однако чаще пока вы выступали, он ездил на повозке в следующий город, договаривался об аренде места под сцену и дома для размещения труппы, а также искал грузовой караван или пароход, который вас туда доставит. Но вернувшись, он первым делом спрашивал не сколько вы заработали, а: "Ну и как публика, оценила?"
– Эти жестоковыйные пахари ударяли себя в перси и рвали волосы, не снимая шляп! Один джентльмен из первого ряда даже оторвал себе левую бакенбарду! – отвечал обычно мистер Тэнчер, старый пятидесятилетний актер, который играл вельмож, молчаливых королей, дворецких и тому подобное.
– Огастас как всегда преувеличивает, – поправлял его мистер Крокет. – Однако публика и правда была благосклонна. Хлопали очень живо!
И мистер Булл улыбался, а искорки в его глазах плясали после такого до самого вечера.
Но так бывало не всегда, и однажды ты узнал, как нелегко ему верить в то, что он занимается чем-то стоящим.
Они с Крокетом и мисс Оакхарт смотрели репетицию. Мисс Оакхарт была кремового телосложения дамой, едва помещавшейся в уже не раз перешитое платье. Хотя последнее слово в отношении постановок принадлежало мистеру Буллу, мисс Оакхарт решала большинство тактических вопросов и упорно сражалась за должность "премьер-министра" с мистером Крокетом.
В этот раз всегда оживленный, приветливый, дружелюбный мистер Булл был мрачен и хмур, и даже забывал стряхивать пепел с сигары. Мистер Крокет высказался по поводу игры актеров критически, а мисс Оакхарт с ним заспорила. Булл посмотрел на них устало и сказал:
– Да делайте, как хотите. Да-да, как хотите.
Они виновато замолчали, как нашкодившие дети, из-за ссоры которых расстроился папа, кормящий всю семью – им почудилось, что "папа" сейчас обидится и бросит их одних в этом мире.
– Извините, друзья. Голова страшно болит. Продолжим завтра, ладно? – сказал он. – Завтра я сформулирую. Завтра поговорим.
– Ах, мистер Булл, вы и так работаете слишком много! – запищала миссис Оакхарт и заботливо обмахнула его лоб платком, от чего директор только поморщился. – Вы так много на себя взваливаете. Вам надо больше отдыхать. Хотите я пришлю к вам Агнес? Она помассирует вам виски и протрет уксусом. Или, быть может, мисс Иглтон? Мисс Иглтон даже лучше справится! Или пусть мисс Кранкер приготовит что-нибудь вкусное. Она прекрасно научилась готовить этот техасский пирог с пеканом.
– Не надо ничего, – буркнул мистер Булл. Но потом сделал над собой усилие и сказал, улыбаясь: – Не стоит! Я пойду, постараюсь заснуть – вот и все. Свежая голова – свежие мысли. Не унывайте друзья! Я разговаривал с астрологом третьего дня – скоро венера вползет в какой-то там квадрат, и дела пойдут лучше.
– Вы тащите этот театр на своих плечах, как атлант, как исполин! И совсем себя не бережете! – рассыпалась мелким индейским бисером мисс Оакхарт.
– Вы, как никто внушаете мне оптимизм! – поклонился мистер Крокет.
– Вот-вот. Внушил немного – и пойду, – посмеиваясь, согласился мистер Булл и поднялся с места.
Ты сидел в тени, и он тебя не заметил, а ты разглядел, что как только он отвернулся от коллег, улыбка слетела с его лица, словно последний лист с мертвого дерева. Проходя мимо тебя, он посмотрел на свою потухшую сигару, со злостью раздавил её пальцами и выбросил в проход между рядами складных стульев, а потом еще и ногой на неё наступил.
– Дешевый балаган, – процедил он с досадой и даже болью в голосе. – Нелепость. Пустозвон.
Он вышел, а мисс Оакхарт и мистер Крокер начали озабоченно шушукаться и спорить. Если король в этом театре и был голым, то никто его таким не считал, кроме него самого.
***
Но помимо мистера Булла следует сказать и об остальных служителях Мельпомены, которых в театре насчитывалось двадцать три.
Мистер Крокет был прищуристым, ладным джентльменом в клетчатом костюме и при пенсне, родом из Мэйна. Он постоянно лез в постановки и требовал, чтобы актеры не искажали написанный текст и воевал по этому поводу с мисс Оакхарт и приходившим ей на помощь мистером Сэвэджем.
Мистеру Сэвэджу было двадцать шесть лет, он исполнял главные мужские роли: принцев, героев-любовников, романтических и трагических персонажей. Он являлся протеже мисс Оакхарт. Само собой, мисс Оакхарт спала с ним, как и почти со всеми мужчинами в театре, кроме разнорабочих и мистера Ван Торпа, потому что её пугал его ужасный шрам.
Если конкурентов в постели мисс Оакхарт у мистера Сэвэджа было хоть отбавляй, то на сцене визави у него был по сути один – мистер Коффи: молодой, рыжий до ужаса актер ирландских кровей, который всегда мечтал играть принцев и носить пышный парик, но доставались ему в основном либо роли комические, чепуховые, либо – злодейские. Справлялся он с ними, впрочем, мастерски.
Еще был совсем юный мистер Эрскин – бледный юноша, которому гримерша вечно лепила усы. Мистер Эрскин бы в театре вряд ли удержался – но он спал с мистером Крокетом, и тот писал сценарии так, чтобы мистер Эрскину в них доставалась хоть какая роль, да еще и толкал его вперёд, если не на главные, то хотя бы на вторые места, что доводило до слез темпераментного Коффи, у которого отбирали хлеб. Когда же мистер Эрскин вел себя строптиво или просто доводил сценариста своей тупостью и неспособностью запомнить текст длиннее трех строк, мистер Крокет говорил, что перестал видеть в молодом актёре потенциал и одаривал своим вниманием либо мистера Коффи, либо одного из акробатов, Келли Флеминга, либо его партнершу – мисс Кавалли. Вероятно, он кормил этих последних обещаниями включить их в актерскую труппу на постоянной основе, потому что и тот, и другая уже ненавидели акробатические номера до глубины души. Занимались же они ими исключительно потому, что Келли был недостаточно смазлив для актера (это называлось "слабоватой фактурой"), так как походил на "парня с фермы", каковым он и являлся, а мисс Кавалли, хотя и подавала надежды, отчаянно картавила.
Но вернемся к актерской труппе. Помимо трех актеров мужчин и мисс Оакхарт в ней было еще две актрисы. Среди актрис "первая скрипка" принадлежала миссис Дездемоне Притчер, вдове. Возраст миссис Притчер опасно приближался к сорока годам, и хотя у неё были и приятная внешность, и звонкий голос, и даже способности певицы, она страшно переживала за своё будущее и всеми силами добивалась благосклонности мистера Крокета, выступая как бы его агентом в стане мисс Оакхарт. Иную тактику избрала более молодая мисс Иглтон – уступая вдове талантом, она, как умела, обхаживала мистера Булла. Директор с интересом следил за её усилиями – они не производили на него большого впечатления. Но изредка он распоряжался отдать ей главную роль – либо потому что хотел подстегнуть её актерские амбиции и не дать засохнуть самооценке, либо потому что мисс Оакхарт очень уж просила его сделать какую-нибудь гадость распоясавшейся миссис Притчер, но так, чтобы было прилично.
Агнес Твитс была двадцатишестилетней секретаршей, билетершей, а также вела приходно-расходные книги. Еще в её негласную обязанность входило "массировать мистеру Буллу виски", если всем казалось, что на него напала хандра. Нельзя сказать, что он был к ней так уж привязан или не давал проходу – как раз нет. Но мисс Оакхарт как-то при тебе обронила, что его расположение к мисс Твитс, кажется, связано с тем, что она не актриса и не умеет изображать что угодно. А расположение все же было – это мистер Булл обучил её вести бухгалтерию, что обеспечило прибавку к смехотворному жалованью, которое он же ей и платил.
Труппой акробатов из трех человек руководил (а также ставил все номера) мистер ВанТорп – голландец, занимавшийся акробатикой еще в Европе. Он говорил с неистребимым акцентом, но, по общему мнению, дело своё знал. Трюки у него были довольно банальные, зато всегда работали надежно (во всяком случае пока что) – никогда из-за них не загоралась сцена, акробаты не ломали себе руки, а механизмы он проверял лично, и тросы у него не рвались. Но при этом все его недолюбливали – у него было насмешливое лицо и он единственный в этом театре не делал преувеличенных комплиментов, если не считал, что подопечный совершил что-то из ряда вон выходящее. А еще на лице у него был неприятного вида шрам, изуродовавший губу. Из-за своего шрама он и оказался в этом отстойнике нереализованных на большой сцене талантов: его уволили из цирка, потому что когда он улыбался, дети в первых рядах начинали хныкать.
Работников сцены было четверо, не считая тебя, все они совмещали какое-либо ремесло вместе с основным – Генри был плотник, Алан – маляр, Александр – что-то понимал в слесарном деле, а руководил всеми и следил, чтобы они не разругались, мистер Грей. Мистер Грей был механиком, создававшим довольно скромную сценическую машинерию и отвечавшим заодно за освещение. Кроме того в числе его талантов было размахивать руками и страшно раздувать ноздри, что несколько повышало расторопность подопечных.
Было в театре два музыканта – скрипач Айзек Гольдвассер и мистер Дегби, мастер на все руки. Дегби отвечал за тарелки, тубу, тромбон, лиру и прочие инструменты, издающие выразительные звуки в нужный момент. Музыканты не очень ладили друг с другом – Гольдвассер, умевший выдать проникновенное соло на скрипке, считал мистера Дегби дилетантом и профанатором искусства, но мистер Дегби в долгу не оставался и звал коллегу не иначе как "жид-пиликала".
Еще одним важным человеком была художница – леди Элизабет Биттеруотер. Худосочная дама слегка за тридцать, она жила немного в своем мире, но снисходила из белой башни к нуждам театра и удивительно точно исполняла именно то, что от неё хотели. Она умела работать с кожей, папье-маше и лаком, и из её рук выходили цветастые, нелепые, но запоминающиеся вещи, будь то шлем Ричарда III или задник для сцены. Леди Биттеруотер была единственным человеком, который не брал в рот виски и вел себя скромно, зато и друзей у неё не было, но мистер Булл всегда относился к ней с повышенным уважением. Кажется, только её он и считал действительно незаменимой.
Был и костюмер, по совместительству ведавший реквизитом – Филипп Де Сен-Круа, француз не настоящий, а Сент-Луисского разлива, который говорил с акцентом единственно для того, чтобы набить себе цену. У него в помощницах была швея Матильда, его супруга, в девичестве носившая фамилию Кирхгоф. У них был ребенок – мальчик лет восьми, частенько путавшийся под ногами у разнорабочих. Звали его Жорж.
Обязанности гримера исполняла скандальная болтливая мисс Кранкер – она была единственной из дам в театре, кто не стеснялся показываться мистеру Буллу на глаза сильно пьяной. Однако у неё хватало ума и выдержки делать это только в период репетиций, когда грим не накладывали, и она сидела без работы. Помимо искусства грима, мисс Кранкер также виртуозно владела искусством сплетни.
Одним словом, пока мистер Булл убивался, пытаясь поженить доступность с классикой, а прибыль – с великим смыслом, в остальном театре кипели страсти. Это не касалось работников сцены, которые просто пропивали жалования, не особенно заботясь о завтрашнем дне. Это не касалось Агнесс, которая тихо радовалась, что работает не в борделе, а считает билетики в театре у "славного мистера Булла". Это не касалось, пожалуй, костюмера, за которым приглядывала жена.
Но всех остальных это касалось!
С изнанки "ля шоз драматик" была ярмаркой тщеславия, карнавалом любострастия, калейдоскопом интриг и распродажей надежд. За улыбочками и подчеркнуто пышными комплиментами и заверениями друг друга в полнейшей гениальности, скрывался настоящий серпентарий, где змеи-искусители искушали друг друга постоянно, а яблоками делились не всегда.
Посмотрев на все это, ты понял, что актеры-то остаются в театре не из-за денег. Денег им платили мало, хотя актеры на главных ролях и мистер Крокет получали процент от выручки со спектаклей и могли даже что-то отложить. Но дело было не в деньгах. Этот театр всем им подходил по масштабам. В большом театре они бы потерялись в тени больших талантов, в совсем крохотном сошли бы с ума от скуки, пытаясь раз за разом проживать одни и те же образы на сцене. А в "Экспериментальном театре Булла" вся эта непрекращающаяся страстная борьба за внимание хорошо знакомых людей, за места, за роли рождала азарт: кто-то привык быть сверху, но раз за разом испытывал волнующее ощущение конфронтации, кто-то наоборот упивался положением невинно угнетенного и недооцененного, ловя наслаждение в те моменты, когда удавалось обойти на повороте обычно более удачливого соперника.
На поверхность же эти страсти прорывались истериками, ссорами и скандалами, вроде того, когда мисс Инглтон в ответ на невинную вроде бы подколку Дездемоны всерьез попыталась заколоться бутафорским кинжалом (она не блистала умом), порвала платье, а потом рыдала так, словно Миссисипи вышла из берегов по весне. И тут раскрывался истинный талант мистера Булла – да, он мог на этих людей накричать, заставить их бояться, заставить встряхнуться, но они не были ему не безразличны. Он вникал в их дрязги, одних вознаграждал, других наказывал, чувствовал, кто зарвался, а у кого просто выдался тяжелый период. Он любил их всех, даже тех, кого было за что презирать.
А любить людей, которым платишь зарплату из своего кармана, очень тяжело – это-то ты знал. Любил ли ты своего карлика, когда давал ему пощечины?
Когда театр Булла грузился и ехал в другой город, ты понимал, насколько этот "дешевый балаган" на самом деле... недешевый! И какой груз тащит на себе мистер Булл. Как ему, должно быть, обидно становилось, когда в какой-нибудь газетенке в Канзас-Сити выходила статья, в которой его "ля шоз драматик" называли "с позволения сказать театром". По сравнению с этим механизмом, в который взрослый, зрелый человек вложил почти все деньги, накопленные за жизнь, на который тратил без остатка свои время, нервы и здоровье, твой "театр уродцев" был поделкой двух скучающих юношей. И если он не поверил в твой опыт управления театром – то потому что знал, что это такое, не понаслышке. Вы кормили людей зрелищем, словно пирожками. Он под видом зрелища пытался продать им вечные истины. Получалось, может быть, и так себе, но у него по крайней мере была цель помимо обогащения. А была ли она тогда у вас с Альбертом?
***
Эта зима была первой, которую театр провел в Техасе – тут было тепло и можно выступать на открытом воздухе. В Маршáлле, Далласе, Уйэко, Остине и Сан-Маркосе выступления прошли так себе, но в Сан Антонио кошелек мистера Булла снова наполнился банкнотами, а когда вы добрались до Хьюстона он еще больше приободрился.
Из южного Техаса вы отправились в Луизиану – скорее, пока не пришло лето с его убийственной жарой и желтой лихорадкой, а Миссисипи не начала мелеть. Мистер Булл намеревался подняться по реке до Сент-Луиса, а там уже думать, что делать дальше. Он знал, что когда железную дорогу достроят, можно будет погрузиться на поезд и доехать до Калифорнии за неделю, но пока что железнодорожники копошились на Великих Равнинах, и пока мечтать даже о Денвере было слишком смело.
– Вот бы попасть в Монтану, – говорил мистер Крокет. – Там мы бы купались в золоте.
Но мистер Булл не решался на такой маневр – транспортировка театра через горные районы с тамошними ценами вылетела бы в огромную сумму.
Так, в разъездах, представлениях и репетициях, прошло полгода.