'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Мистер Ричард С. Мур (зима 1862)

  Ты родился в Чарльстоне, в семье адвоката Юджина Мура. Его отец, Спенсер Мур, был родственником крупного банкира, но не по прямой линии.
  Твой дед торговал хлопком, как и большинство торговцев в Чарльстоне. Детей у него было всего двое (не считая умерших во младенчестве) – один его сын (твой дядя Хармон) стал художником. Дядя имел свою мастерскую и писал на заказ портреты (не очень хорошие, но очень торжественные, и плантаторам этого хватало). Второй сын Спенсера (твой отец) – окончил колледж и стал адвокатом.
  Чарльстон 1830-х и 1840-х был городом, в котором Юджин Мур – молодой, умный и энергичный – был просто обречен на успех.

  Каким был этот город в те времена?

  Позже про него будут говорить: "Хлопок, рабы и спесь." И того, и другого, и третьего тут и правда было много. Но на самом деле так говорили в основном из зависти. Чарльстон был городом красивым и полным достоинства.
  Новый Орлеан – это "дама полусвета" Юга. Еще, конечно же, это был промышленный центр, транспортный узел и так далее, но... но все понимали, что нравы там... так себе.
  Саванна была городом донельзя патриархальным – приличным, чинным, но уж слишком сонным, слишком плантаторским.
  Атланта – молодым маяком прогресса, бойким, но в первый ряд ему лезть еще рановато.
  Ричмонд – местом, где бился политический пульс юга, а значит местом... слегка скандальным.
  А Чарьстон... Чарльстон был городом, в котором шла торговля, да. Но который никогда, ни за что не опускался до того, чтобы стать "просто торговцем". Здесь держали стиль. Здесь крутились огромные деньги, как и на севере, во всех этих Бостонах и Нью-Йорках... но вот только не они здесь были главным. А главным было именно что достоинство. Чарльстон был словно джентльмен, которому не плюют вслед не потому что боятся, а потому что... ну хорош! Не смазлив, не чванлив, не душен. Человек-камертон, по которому отстраивают стиль все остальные. Нравственный и интеллектуальный образец для всего Юга.
  Но были у этого города и грязные секреты, увы.
  Во-первых, не всегда он был таким. Когда-то город этот был развращенным и коррумпированным донельзя, и именно поэтому Черная Борода облюбовал его окрестности, как базу. Это был рассадник пиратов и контрабандистов всех мастей. Но за сто лет с коррупцией кое-как научились бороться, а если не получалось – так хоть заметать её следы под ковер.
  А во-вторых, Чарльстон (как и вся Южная Каролина) выглядел, конечно, очень достойно и здорово. Но только обусловлено это было тем, что всю грязную работу делали рабы. Да дело даже не в грязной работе! Богатство этого города напрямую зависело от рабов, вкалывавших на плантациях по всему штату. И в самом Чарльстоне рабов было было просто превеликое множество. Впрочем, времена, когда негров возили из Африки, набив в трюмы, как тунцов в бочки, давно прошли. Конечно, законы о рабовладении были суровыми – не только раб по ним всегда должен был знать своё место, но и его хозяин. Раба нельзя было обучать грамоте, нельзя было платить ему зарплату, жилище его надо было регулярно обыскивать, и за нарушение некоторых правил можно было даже попасть в тюрьму или во всяком случае получить крупный штраф. И все же... законы законами, но рабы были частью общества, а не говорящим скотом. Для многих хозяев – как неразумные дети, которых нельзя баловать, а нужно следить, чтобы они приносили пользу. По крайней мере, так было в городе и на маленьких плантациях, ну, а на больших, конечно, не сахар. Но кто рассказал бы тебе об этом в десять лет?

  Когда тебе было десять лет, умер твой дед, и он умер со спокойной совестью – его сын, Юджин Генри Мур, уже пришел к успеху. Он закончил колледж, он начал практику, он добился в ней такого успеха, что купил собственный дом – потому что отеческий дом оказался для его семьи с четырьмя (ну, тогда еще тремя) детьми маловат. Твой отец в основном делал деньги на торговых делах, делами о рабах он занимался мало. Торговцы хлопком, индиго и рисом – вот кто были его клиенты. Он специализировался на коммерческих тяжбах, но брал в работу и уголовные – по обвинениям в мошенничестве, например, или в растратах.

  Господи, как же он был хорош! Он был сам, как Чарльстон! Среднего роста, представительный, учтивый, в угольно-черном фраке и перчатках, с правильной речью и идеальной осанкой – про него шутили, что он выигрывал дела в тот момент, как входил в зал и кланялся судье или присяжным. Хотя, конечно, это было не так. Единственное, что было франтоватого в его облике – это трость с бронзовой головой льва. Было даже такое выражение у его соперников – "берегись, молодой лев тебя сожрет."
  Его жена, Кристина Мур (твоя мать), была урожденной Сазерленд, дочерью другого торговца. Она была третьей или четвертой дочерью, и отец женился на ней, что называется "не из-за большого приданного". Приданое-то было скромное. Но они были до того красивой парой, что их свадьба воспринималась всеми, как что-то само собой разумеющееся.
  От неё вам с братом достались светлые волосы – волосы у отца были темные, каштановые.

  Твой брат Баском был всего на полтора года старше тебя. Но ещё у вас была старшая сестра – Элизабет, Бетти, "Бет-Ли", как её дразнил Баском. И она тоже была умна и хороша собой. Очень красива, если сказать напрямик – черные вьющиеся волосы, изящный нос и вскинутые брови, карие глаза... И ещё она упирала руку в перчатке в бок, за что мама иногда делала ей замечание. Но этот жест так ей шел! Конечно же, Лиз была страшная задавака! Но... у неё были для этого все причины – в семнадцать лет, когда тебе было десять, а Басу – одиннадцать, папа... отправил её в колледж!
  Девушку! В колледж!!! Нет, ну вы представляете! В самый знаменитый женский колледж в стране, Уэслиан в Джорджии, колледж свободных искусств, который ВЫДАВАЛ ДИПЛОМ БАКАЛАВРА! Папа страшно гордился тем, что его дочь учится именно там, и, может быть, не первая на потоке, но точно не последняя.
  Потом, уже в пятьдесят четвертом, у вас родился третий брат – его назвали Цезарем, но между собой говорили "Малыш-Цезарь".

  Как вы вообще жили? О, папа постарался, чтобы вы не скучали. Как только беззаботное детство миновало, на вас накинулись разного рода учителя. Чего только они не впихивали вам в голову с братом! Ты учился лучше него – то ли у тебя было больше способностей, то ли Бас просто дурака валял. Его всегда больше привлекало что делается на улице. Сначала учеба просто раздражала, потом ты привык... потом лет в двенадцать, понял, что у папы есть какой-то проект. Он не называл его так, но он часто говорил "у вас должно быть все хорошо." И поначалу это радовало – вот же, папа вам добра желает, надо постараться. Но потом ты понял, что ключевое слово в этой фразе – "должно". Папа добился успеха. Вы тоже добьетесь. Или зачем вообще всё? Зачем он женился, развил свою практику, зачем купил старый дом?

  Дом был двухэтажный – с большими комнатами внизу и спальнями наверху, с чердаком и колоннами. Это был дом старой постройки, чуть ли не колониальной эпохи, отданный владельцами по хорошей цене иии... папа не сразу понял, почему. Когда дом продавали, он выглядел весьма впечатляюще, но потом его пришлось ремонтировать – там штукатурка отвалилась, здесь доска гниёт.
  Впрочем, за такими вещами следила мать, а вас эти хлопоты не касались. Ты запомнил старый дом на Хьюгер-стрит, как дом, полный света – в нём были большие окна, и солнце, проникавшее между пальмами в окна сквозь не до конца сдвинутые портьеры, четким лучом прочерчивало полумрак, и в этом луче медленно летели вверх и вниз пылинки. В этом доме всегда пахло покоем и достоинством. Сильнее всего им пахли большие часы в виде башни, отбивавшие полдень мелодично и солидно.

  У вас были слуги – все сплошь негры. Кучер (у вас не было своей конюшни, но папа любил, чтобы его в суд возил хороший кучер, пусть и в наемном багги, потому что по дороге он мысленно повторял свою речь), кухарка, горничная, няня. И ещё старый Джош – это был слуга ещё дедушки, он папе достался по наследству. Он в основном бездельничал, но хорошо следил за всеми остальными, а следить за ними, как ни крути, было надо, а то бы они тоже начали бездельничать. А еще старый Джош играл со всеми младенцами в этой семье. Считай, вторая нянька!

  Но когда в доме испортилась крыша, негры её починить не смогли, и тогда папа нанял белого работника. Его звали Дональд, ему было лет двадцать шесть, он был скромный малый. Он взялся за месяц починить её в одиночку, лишь изредка звал какого-то своего напарника. Это оказалось намного дешевле, чем нанимать бригаду.
  С этим Дональдом приключилась преинтересная история.

***

  Это было в пятьдесят шестом году – Басу было семнадцать и он уже подумывал, в какой колледж поступать, хотел идти в Цитадель, учиться на офицера. Когда вы были маленькими, отгремела Мексиканская война, и всем мальчишкам хотелось на следующей войне стать генералами, ну, а потом и президентом, как Закари Тейлор. Только папа был против, и Басу приходилось готовиться на юриста.
  Бетти же как раз не так давно вернулась из своего Уэслиан. Она уже давно дебютировала в свете, её частенько приглашали подруги даже в такие салоны, в которые не очень-то приглашали вашего папу. Ну, а Цезарю был всего год.

  Дональд работал хорошо – папа был доволен. Однажды он пригласил его за стол, отобедать. Все к этому долговязому аккуратному парню уже привыкли и привязались, а негры его даже немного полюбили.
  – Расскажите о себе, – попросил его отец.
  Дональд рассказал, что живет в доме у отца, но что у его дяди есть маленькая плантация милях в двадцати от города. С папой дядя в давней ссоре, но тот пообещал оставить плантацию в наследство племяннику.
  – У вас, вероятно, большие планы по поводу неё? – снисходительно спросил мистер Мур.
  Бас, ухмыляясь, прошептал тебе на ухо: "Сейчас Дональд будет просить нашего папу помочь оформить наследство!"
  – Я бы не сказал, – ответил Дональд. – Бог даёт мне возможность зарабатывать честно в поте лица своего. А планы... планы – это как получится, сэр. Я, конечно, постараюсь приумножить то, что получу, но ведь не планы – главное в нашей жизни.
  – А что? – спросил отец с любопытством.
  – Достоинство, мистер Мур.
  – Что вы имеете в виду?
  – Достоинство – это манеры и искренность. Так мне говорил мой дядя. О моих манерах судить не мне, но чтобы быть искренним, сэр, надо быть уверенным, что ты делаешь праведное дело.
  – Я вас не вполне понял, молодой человек, – сказал отец, отчего-то напрягшись.
  – Я, вероятно, сказал что-то неприятное. В таком случае простите меня, сэр, – смущенно постарался сгладить углы Дональд.
  – Нет, продолжайте, – попросил его отец.
  – Если ты вырастил хлопок своими руками – ты живешь честно, ведь так? – спросил его ваш работник.
  – К чему вы клоните?
  – Ни к чему, сэр. Я просто говорю, что это главное.
  – Вы что же, плантацию будете без рабов держать?
  – Я буду сам работать, сэр. Но и о рабах я буду заботиться. Их труд тоже будет честным. Никто на моей плантации не ударит раба просто так.
  Папа держался хорошо, но потом не стерпел. Что-то в словах Дональда сильно его задело.
  – Я бы хотел прояснить, вы что же, считаете мой труд нечестным?
  – Ну... если мне будет позволено говорить прямо, сэр...
  – Только так и следует, юноша.
  – Нет, сэр, я так не считаю. Вы в каком-то смысле, как врач, к которому приходят, если здоровье пошатнулось. К вашим услугам прибегают, когда другого средства нет, а нужно отстоять имя, собственность или репутацию. Но когда вы спрашиваете себя: "А точно ли человек, которого я защищаю невиновен?" – вы знаете ответ?
  – Конечно, – сказал папа, слегка натянуто улыбнувшись.
  – Ну и хорошо, – пожал плечами Дональд. – Благодарю вас за обед, сэр, мне кажется, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Если вы позволите, я пойду.
  Но по папиному лицу все за столом отчетливо поняли, что ответ, который хотел услышать Дональд, был "конечно, да", а не конечно.
  – Никогда не видел па таким... опрокинутым, – сказал тебе в тот день Бас.
  Папа даже хотел рассчитать Дональда, но мама воспротивилась – домашними расходами управляла она, и по её мнению это был очень хороший работник: стоил дешево, а делал всё хорошо.
  Ты встретил Дональда еще один раз – на лестнице в вашем доме. Ты по ней поднимался, а он спускался, наверное, закончив работу на чердаке. У него был какой-то странный вид, немного безумный что ли... Он посмотрел на тебя, смутился и назвал "сэр".

***

  Вскоре пришла пора Басу поступать в колледж, и он... не поступил!
  Папа был расстроен. Маме было не до того, она возилась с Цезарем, её последним, как она понимала, ребенком. Ну, а Лиз только пожала плечами.

  А потом случилось такое, что сильно изменило папину жизнь. Это было в ноябре. Было прохладно, около пятнадцати градусов.
  К вам в дом опять пришел Дональд – в скромном, но опрятном фраке, что выглядело по меньшей мере странно! Фрак ему не очень-то шел, он в нем выглядел, как пароход, к которому приделали мачты и паруса от чайного клиппера.
  Было часа три пополудни, воскресенье, вы вернулись из церкви и папа курил у себя в комнате. Он спустился и принял Дональда в гостиной. Вы были там же.
  – Что вам угодно? – прохладно осведомился он.
  Дональд выглядел так, как будто папа навел на него ружье, у него губы подрагивали, свою шляпу он держал в руках. А сказал он такое, от чего в комнате повисла звонкая, оглушительная тишина.
  – Мистер Мур, сэр. Я... я пришел просить руки вашей дочери.
  Папа молчал с полминуты, пытаясь это осмыслить.
  – Но... зачем вы это делаете? – спросил он с раздражением. – Это же глупо. Элизабет никогда не выйдет за вас замуж, даже если я ей прикажу.
  – А вы... вы позовите её, пожалуйста. Пусть мисс Мур скажет за себя.
  Тут папа всё понял.
  – В любом случае, я вам откажу, – сказал он очень сухо. – Прощайте, мистер Дентон.
  – Прощайте, сэр, – ответил тот сквозь зубы.

  А на следующей неделе Элизабет Мур сбежала из дома, обвенчалась с Дональдом Дентоном и стала его женой. И хозяйкой крошечной плантации с двумя неграми и лохматой собакой.
  И не было удара страшнее, который наносила бы жизнь Юджину Муру.

***

  Папа начал проигрывать дела. Вернее, даже не так: он проиграл два дела подряд. История с Элизабет, странная и глупая, стала достоянием общественности. И папу... папу через полгода перестали приглашать выступать на серьезных процессах. Молодому льву, который был уже не молод (сорок шесть лет, как ни крути), сломали спину.

  В пятьдесят восьмом году тебе исполнилось восемнадцать лет. Был август, стояла жара под тридцать градусов (Южная Каролина была жарким штатом). Папа позвал вас с братом в кабинет.
  Вы вдруг заметили, как он постарел.
  – Мальчики, сказал он нехотя. В этом году... в этом году кто-то один из вас сможет пойти учиться в колледж. Бас, я не хотел бы лишать тебя второй попытки. Но и Юджину я отказать в попытке не могу. Вы можете попробовать поступить оба.
Но если у вас получится, учиться сможет кто-то один. Решите... решите сами, кто из вас это будет.
  Бас за год взялся за ум, он ждал этого момента долго, учился изо всех сил... и теперь... теперь счастливчиком должен был стать кто-то один из вас. Да, второй сможет поступить в следующем году. Возможно. Если денег хватит на двоих. Потому что юному Цезарю деньги на учителя тоже скоро понадобятся. Не в общей же школе ему учиться.

  Рик любил смотреть в окно. Иногда он видел там призрак свободы, тень того – чего он был лишен. Да, юный Ричард был абсолютно убежден, что детство его – тягостно и полно страданий. Он, конечно, понимал, что отпрыски негров живут совсем иначе, но, упаси Господь, где негры и где чета Мур? Даже думать об этом вместе сродни святотатству. Но наблюдая за тем как ребятня кружит у дома на Хьюгер-стрит, как бегают друг за другом знакомые, бросают грязь и дурачатся, Рич ощущал себя обделенным, лишенным чего-то, что ему отчаянно необходимо, чтобы дышать полной грудью. Конечно, прогулки на свежем воздухе входили в распорядок дня юного Мура… в котором родители уже видели подрастающего джентльмена, но, черт подери, а можно хотя бы не сразу, не в десять лет? Оказалось, что нельзя.

  Нравственность, стиль, манеры – они были во всем. Ими околотили Рика со всех сторон и сверху водрузили огромное ДОСТОИНСТВО. Прижали, придавили. Словно маяк, который указывает путь к гавани, родители видели в детях, в будущем, образец для общества. Но не только видели, они усердно работали над этим и делали все и даже больше, чтобы вырастить настоящих леди и джентльменов. Не удивительно, что у них получилось. А еще получилось сломать Ричарда, его мечты, желания и выбросить счастливое детство в залив. Почти удалось. Но… любовь к родителям не утонула, не опустилась на илистое дно. По всей видимости, сэр Юджин Мур и миссис Кристина Мур приложили достаточно усилий. У них был план и следовало его придерживаться. Тогда он, Ричард, придет к успеху. А если не верить собственным родителям – тогда кому верить?

  И взрослеющий джентльмен верил. Как верили Бас и Элизабет. В ежедневный распорядок дня входили занятия танцами и музыкой, правилам этикета, точные и гуманитарные науки. В еще совсем юном возрасте Рич любил шутить над старым Джошем: грязью в него кинуть, то облить ледяной водой, а как-то раз он поднес к пяткам спящего добряка тлеющую лучину. Ору было на весь дом. И орали все: Рик, Юджин, Джош. Юный Ричард никогда не видел отца таким… несдержанным. С тех пор занятиям по праву в семье Муров выделялось особое место. Решили ли родители обучить детей обращению с рабами, или приняли тот самый план – кто знает, но времени свободного с того случая у детей почти не стало.

  С рассветом в дом на Хьюгер-стрит приходил Луиджи Росселини, весьма скромного роста итальянский эмигрант, которого дети в семье между собой прозвали коротышкой. Никто не знает, чем он очаровал мистера Мура, но выглядел этот человечек весьма непрезентабельно. В странного покроя сюртуке с затяжками и в неизменно грязных штанах, ходил он в дом Муров пешком. А что творилось с его волосами! Рик и Бас не раз спорили, какого зверька коротышка носит под жесткой шляпой. Единственно достойным восхищения в его образе был изумрудно-зеленый шейный платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Но стоило ему снять верхнюю одежду, привести себя в порядок и выйти в колонный зал первого этажа, насквозь пронзаемый лучами утреннего солнца, как этот человек преображался. Быть может, учителем он и был посредственным, но искусством танцев владел как никто другой в Чарльстоне. Луи знал все па и щедро приправлял речь французскими и итальянскими словечками. Дети Муров, попеременно, ходили меж колонн в Сицилийский Круг и гранд-марше, подпрыгивали в лансье и польке, кружились в вальсе и котильоне, ставили бесконечные кадрили и контрдансы, не упуская вирджинский рилл. Но все это, конечно, случилось много позже, после нескольких лет бесконечных утомительных занятий, изучения движений, шагов, прыжков и стоек.

  После 11 начиналось обучение наукам. Именно обучение, потому что учителя садили детей за стол, часто по очереди, потому что занятия чередовались, а материал для изучения был разный, открывали книги и объясняли каждый параграф, каждую теорему и каждый закон, чтобы на следующий день спросить и выяснить насколько материал усвоен. И если не усвоен – процесс повторялся. Танцы хоть немного позволяли Ричарду развлечься, но науки тяготили его не меньше чем Баса, особенно каллиграфия. Единственное, к чему питал хоть какой-то интерес Рик, было правоведение. Да и то потому лишь, что… ну не поймет же отец. И Ричард старался, и даже достиг в нем некоторых успехов. Чего не скажешь о музыке.

  О, в музыке юные леди и джентльмены блистали. И причина тому была проста. Бёзендо́рфер. Он был едва ли не самостоятельным членом семьи, угольно-черный, лакированный, на толстых резных ножках с колесиками, обитыми войлоком. И обращались с ним много лучше чем с неграми. В семье звали его сэр Бёзендо́рфер, но это было неправильно! Людвиг всегда поправлял: “Не «ё», дети. «ö». Как öстеррайх.” В английском языке не было ни такой буквы, ни такого звука, поэтому если запомнить звучание у детей еще кое-как получилось, то с написанием его имени частенько случалось даже не ошибки, а недопонимание. И никогда его не называли просто “рояль”.

  Им расплатился с мистером Муром один торговец, который ввозил предметы искусства и оказался главным героем весьма нелицеприятной истории в порту Чарльстона, из которой, не без деятельной помощи Юджина, выпутался. Детали тех событий, как и многих других, остались мало кому известны, отец редко рассказывал о своих клиентах, но со дня триумфального прибытия в дом Муров Бёзендо́рфер стал больше чем просто музыкальным инструментом или предметом интерьера. Еще бы! Мало того, что вносили его в дом исключительно белые наемные рабочие, но и к прибытию специально разобрали часть стены, ни в дверной, ни в оконный проемы этот исполин ручной сборки не помещался. Ломать стену все же доверили неграм, но и только. Рик даже поставил синяк под глазом Баса, а тот в свою очередь разбил губу Ричарду – дети не поделили кто первый займет место композитора. Ах, если бы они тогда знали! С тех пор этот джентльмен в идеальном иссиня-черном фраке прочно занял главенствующее место в колонном зале дома Муров. Но каким бы совершенным ни был сэр Бёзендо́рфер, обучить детей музыке он бы не смог. Если бы не Людвиг Нойманн.

  Этот респектабельный джентльмен был эмигрантом в первом поколении из Ёстеррайхской империи. Он называл себя последователем классической венской школы, что бы это ни значило, и давал уроки высшему свету Чарльстона, за что брал просто немыслимые деньги. Но он был лучшим, это признавали все в городе, и мог диктовать свою цену. Цена его услуг для четы Муров была символической. Каждый раз, приходя в дом Хьюгер-стрит, Людвиг снимал фрак, подходил к сэру Бёзендо́рферу, брал в руки цилиндр и несколько минут крепко держался за него, уперев взгляд в позолоченную надпись.



  Затем он садился и начинал играть. Нет, не так. Он не играл. Он растворялся в музыке. Пальцы его легко срастались с клавишами, становясь их продолжением, а затем также легко разделялись. В те минуты, ожидая учеников, Людвиг уносился куда-то далеко. Австриец закрывал глаза и немного покачивался в такт мелодии. Его никто не видел таким, а если и видели – то случайно. Зато слышали, и еще как! Нередко прохожие на улице останавливались, чтобы дослушать очередную сонату или симфонию. А то и послушать следующую! Но все они спешили разойтись, когда начинались занятия с детьми. Может быть кто-то из них и думал, что боль в ушах – это единственное, что может быть неприятного в обучении искусству музыки, но большинство, пожалуй, вовсе о том не думало, полагая, что вот сел композитор за фортепиано, или пианино, или рояль (прохожим же все одно, без разницы на слух), и либо у него все получается и все такие “ва-а-ах”, либо не получается и все думают “фи-и-и”. А между этими “ва-а-ах” и “фи-и-и” разверзся настоящий ад и в нем не было чертей. Только один дьявол и имя ему - Людвиг Нойманн с небольшой тростью в руках, почти такой же элегантной как отцовская, но с блестящим шаром на навершии, в котором можно было увидеть свое отражение. А еще в этом аду был сэр Бёзендо́рфер. И в него падали дети Муров каждый день.

  Вообще-то в доме на Хьюгер-стрит не принято было бить детей. Конечно, им иногда доставалось. Реже – доставалось крепко, когда, например, малолетний Ричард подпалил пятку старому Джошу. Но никогда, никогда детей не били по пальцам и по тому месту, через которое вообще-то и принято вдалбливать любую науку. Но музыка – совсем другое. Мистер Нойманн имел некоторые «привилегии» и пользовался ими в полной мере. Наверное, многие из случайных прохожих думали, что играть на музыкальном инструменте – это “вооружиться” им, то есть сесть или взять его, и “играть”, то есть нажимать на клавиши, перебирать струны, водить смычком или дуть, зажимая пальцами нужные отверстия или придавливая рычаги. Мистер Нойманн имел совершенно иное мнение на этот счет!

  Занятие начиналось с того, как правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу. И с этим-то не было никаких проблем. Затем нужно было правильно сесть на стул, пододвинуть его, поставить правую ногу на педаль, и, казалось бы, что может быть проще? Но плотный удар тростью по руке между плечом и локтем или по ноге выше колена каждый раз указывал на ошибки. Нельзя просто выбросить ногу вперед, нельзя нажимать на педаль и, упаси Боже, двигать, левой стопой. Нужно плавно вынести правую вперед так, чтобы она нежно опустилась на лапку, при этом не задирая ногу слишком высоко. Руки – о, это не кнут скотовода и не половая тряпка. Когда композитор готов начать - они должны описать ровную арку и замереть над вступительными аккордами так, чтобы подушечки едва касались клавиш. Голову нужно держать прямо, смотреть ровно перед собой. Ерзать, трясти ногами, чесаться, кашлять и еще несколько десятков естественных вещей – нельзя. Напоминание об этом стремительно следовало при каждой оплошности. И лишь затем, выдержав несколько секунд, композитор начинал исполнять шедевры мировой культуры. Но дети Муров не были композиторами, они были учениками. Да и выдающимися талантами не обладали. Так, способности, в большей или в меньшей степени. Но это и не было столь важно. Талантлив ты или нет – каждый композитор начинает с гамм. На самом деле нет, все начинается с музыкальной грамоты, но этой науке детей Муров обучили еще до появления дьявола во фраке. Так вот, после того как Рик научился правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу, занимать место композитора и готовиться к исполнению, в аду начинало припекать по-настоящему. Гаммы на три октавы вверх и вниз, токкаты, этюды, циклы этюдов. Особенно нравилась мистеру дьяволу Железная дорога. Не та, которая в Бостоне или Нью-Йорке, а которая в ре миноре. Её Ричард научился исполнять поистине виртуозно. Но чего это стоило! Синяки на руках не проходили несколько недель. Если играть нужно в миноре - значит в ми…но…ре... Если форте - значит ФОРТЕ. Если легато - значит легато, если стаккато - значит ста! кка! то! И никак иначе. Холодная трость раз за разом напоминала о том, что сделано и сыграно неправильно, а мистер Нойманн объяснял как играть правильно, но делал это очень редко. И не от большой лени или самодурства, а потому что и так все было понятно. Искусство, настоящее искусство, требует усидчивости, предельной концентрации, усердия и упорного труда, труда и еще раз труда. И если с последним у Ричи все было ок’ей, то с остальным… Не редко юный Ричард представлял, как берет в обе руки отцовскую трость, с широкого замаха опускает её на спину Людвига, а затем плавно, почти грациозно ставит правую ногу на спину поверженного дьявола и взымает руки вверх в победном жесте. Насладиться победой, даже в мечтах, ему не давала все та же холодная трость с шаром и следовавшая затем боль в предплечье. А затем… сюиты, кантаты, сонаты, симфонии, а когда заканчивалось занятие… Все, конечная таковая черта! На следующий день - тушите свечи. Реприза.

  Но музыка занимала в доме Муров хоть и важное, но не главенствующее место. По меньшей мере у юного Ричарда. Вечерами он пропадал в книгах, у отца была богатая библиотека, а когда попадалась такая возможность – проводил время с Басом на улице, на набережной, на площади, и это были лучшие моменты в жизни! Брат рассказывал о войнах и оружии, а Рик - о пиратах и древних греках, которые уже тогда знали рабов-негров. Оба делились тем, что почерпнули из книг, что видели и услышали. Иногда братья спорили, иногда даже дрались, но оба ценили друг друга и знали, что они – самые близкие люди. И даже Элизабет не разрушила эти узы, хоть и бросила зловещую тень и развела на какое-то время братьев в стороны. Но это случилось не сразу.

  Поступок Элизабет Мур... это трудно описать словами. Это был удар, который, вольно или невольно, изменил жизнь в доме на Хьюгер-стрит, сломил спину уже немолодому льву, который когда-то лишил детства Рика. Но если отец действовал во благо, то Бет-Ли не думала ни о ком, кроме себя. И это было самое мерзкое. Семья отвернулась от нее, вычеркнула из жизни Муров. И Ричи, видя, как постарела мать, каким рассеянным стал отец, искренне считал, что этого мало. Еще бы!

  Мать всегда занимала особое место в жизни Рика. И времени, проведенного с матерью, ему остро нехватало. Кристина следила за хозяйством, за рабами, за мужем, за учителями. Конечно, за детьми тоже. И она их любила! Поправляла шейные платки, гладила по волосам и целовала перед уходом, но, Господи, эти мгновения… Она не могла дать больше. Или могла? Пока не родился Цезарь, ведь могла? Или до поступка Элизабет? После побега дочери мать перестала следить за собой. Нет, конечно, она одевалась соразмерно своему положению, мыла руки, укладывала волосы и умывалась. Но сначала на ней перестали появляться изумительные броши и заколки, которые придавали её образу невообразимый чарующий шарм. Потом она начала оставлять в шкатулке серьги и кольца, а дальше… Кристина часто запиралась в комнате и плакала. Она не рассказывала, что творилось у нее в душе. Вначале Ричи был уверен, что виной тому предательство. Но потом все стало несколько сложнее.

  Отец напротив, всегда готов был провести время с детьми. Да, его было мало. Но вечерами он часто сидел в кресле, курил, читал газеты и разговаривал с сыновьями. И чем старше они становились – тем душевнее проходили те часы. Рик обожал отца, видел в нем образец джентльмена, свет, на который нужно лететь и к которому нужно стремиться. А еще он был добр. Не то что Людвиг, которому, конечно же, попустительствовала мать. Теми вечерами Юджин рассказывал удивительные истории о дальних странах, о торговцах, о кораблях и о промышленности. На самом деле Рику было все равно что слушать. Лишь бы этот голос не прерывался, лишь бы снисходительная улыбка не покидала его лицо. Время в кабинете с отцом было незабываемым. Его хотелось провести снова и снова.

  Предательство Элизабет все изменило.

  Юные Ричард и Баском задумали убийство. Дональд должен был умереть, тогда Бет-Ли вернется в семью и все будет как прежде. Так они считали. И подошли к задуманному со всей обстоятельностью, со всем усердием и знаниями, которые в них вложили учителя. Браться сразу сошлись, что оружием убийства должен стать пистолет. Он небольшой и его легко спрятать, но долго не могли определиться с типом. Они несколько раз ходили в оружейный магазин. Брали в руки разные модели, примеряли, расспрашивали про каждый, и Дуглас, старый шотландец с большим пятном у левого глаза, тряся морщинами, охотно рассказывал юным Мурам про каждый заинтересовавший братьев пистолет. Он был словоохотливым дядькой, а поговорить доводилось редко. Бас считал лучшим выбором кольт Уокер, за счет большого калибра. Рик настаивал на деринджере, кольт для него был тяжеловат. В итоге каждый остался при своем, вопрос с оружием отложили. Убить Дональда должен был Ричард, а Баском – подтвердить, где Ричи был во время убийства, если дело пойдет плохо. Он был старше и ему должны были поверить. Потом Баском напросился на собрание милиции Чарльстона. И, конечно же, взял с собой Рика, посмотреть как взрослые мужчины проводят время. Но суровые дядьки с усами и бородами и солидные джентльмены стреляли в основном из ружей, ходили строем и готовились в общем-то совсем не к тому, что задумали братья. Но в первый раз уши у Ричи заложило от выстрела именно там. А еще ему дали подержать настоящее двуствольное ружье. Заряженное! В общем приключение вышло знатное, но то зачем братья шли они не получили. Какое убийство может быть без разведки? Было решено, что Рик съездит на ферму к Дональду и узнает обстановку. И тут-то случилось сразу несколько событий.

  Сначала Ричард случайно увидел, как горничная Мэри плакала на груди у Джоша. Не то чтобы ему было дело до отношений рабов, но Рик никогда не был обделен некой долей любопытства. Он несколько раз подслушал разговоры негров и выяснил, что все они, кроме кучера, весьма расстроены бегством малышки Бет-Ли, как они её называли между собой. Но именно что расстроены. По какой-то причине рабы любили сестру. Своенравная и импульсивная, она никогда не относилась к прислуге как-то особенно. Скорее наоборот! Свысока, подчеркнуто высокомерно, но сдержанно. Она была холодна, всегда. Возможно ли, Элизабет стала для непутевых домовых работников символом, за которым они хотели следовать? Стала тем, кем стал отец для Рика? Кто его знает. Почти сразу после этого Ричард имел долгую, обстоятельную и откровенную беседу в комнате матери, из которой вышел в состоянии подавленном, если не сказать больше. Тот разговор он оставил в себе, но от задуманного не отказался.

  О поездке к сестре он никому, кроме Баса, не сказал. Не то чтобы Рик собирался делать из этого секрет. Если бы его спросили за семейным ужином где он был – Ричард дал бы прямой и честный ответ. Но сам рассказывать о том не желал.

  Это случилось в воскресный день, после службы в церкви. Родители отлучились по делам, а Ричард нанял багги и отправился на крошечную ферму с двумя рабами и лохматой собакой, как он думал. На ней еще, должно быть, жили Дональд и когда-то любимая сестра Лизи. О, сколько мыслей обернулось в голове Рика за время поездки! Первоначальный план узнать обстановку на месте оказался позабыт. Гнев вытеснил все чувства. Ричард в свои неполные 15 жаждал заглянуть в глаза Дентона и обвинить его в… в том что он вор, разбойник, негодяй, который не думает ни о ком кроме себя! Что он обманщик, обольститель и лжец. Сжимая кулаки до побеления, юный Мур представлял, как обвиняет сестру в том, что она уничтожила их жизнь, что погубила родителей, измарала честь семьи и не будет ей прощения ни на земле, ни на небе. Но все они испарились, стоило Ричи увидеть Бетти и счастливую улыбку на её лице. Взгляд сразу скользнул вниз, на живот. Вроде бы, нет, талия на месте. Его пригласили отужинать. Элизабет интересовалась как живет семья. Рик отвечал на неудобные вопросы кратко, нехотя. Не врал, и выходило неловко. О себе говорил охотнее. Брат осторожно интересовался жизнью Дентонов. Беседа получилась скомканной. Было и несколько теплых слов, воспоминаний о детстве. Ричард своими глазами увидел, что так жить тоже можно. Так люди живут. И, вроде бы, счастливо. Стоило ли это счастье всего того, что случилось с семьей Муров после? Рик не переменил мнение, не стоило. Но выбор был сделан, и его мнения не спросили. Прощание получилось таким же, как и ужин. Неловкое. Нелепое. Странное. Дональд проводил Ричи до багги. Попрощался. Ричард пробормотал благодарность за ужин и пообещал застрелить мистера Дентона, если тот причинит боль Лизи. Должно быть, угроза прозвучала забавно из уст четырнадцатилетнего юноши, но Дональд отлично владел собой. Еще Рик ввернул какую-то любезность на прощание и уехал.

  Идея убийства Дональда выгорела сама собой. Толи вопросы отца про визиты в оружейный магазин насторожили братьев, толи поездка к Дентонам, а может оба о повзрослели наблюдая как на глазах стареют родители. Кто знает. Много лет спустя, если бы Рика спросили что он думает о той затее, он отшутится бы. Как мальчишки, вооружившись палками и воображая себя пиратами, бегут на абордаж брошенного дома - испанского галеона. Но кто знает что на самом деле случилось в те дни после поездки. С уверенность можно сказать лишь то – что место в сердце Ричарда для Элизабет осталось. И что-то там теплилось, упрямо тлело и не угасало.

  Еще дважды Рик ездил к Дентонам. Он хотел убедиться, что с Лизи все хорошо. О Дональде же он старался не думать. Ну живет и живет. И пусть его. Господь осудит по делам. Да и о сестре со временем вспоминал все реже. Тем более в доме появились совсем другие заботы. Баском, после неудачи с поступлением, окунулся с головой в учебу. Его было не узнать! Детские мечты о военной карьере не прошли, но говорить о них брат не желал. Его интересовало правоведение и будущее. Должно быть, так он хотел поддержать родителей, а может себя, ведь благополучие семьи дало трещины не только в отношениях. И Рич следовал примеру старшего брата. Идея поступить на один курс виделась ему великолепной, восхитительной. Они могли бы помогать друг другу, делиться опытом, а потом организовать какое-нибудь юридическое бюро братьев Мур или R&B Company. А потом… потом можно было взять в компанию Цезаря и стать лучшими во всем Чарльстоне. Во всей Южной Каролине! Выглядело как план, причем неплохой.

  Но разговор с отцом разрушил планы. Вернее, заставил их пересмотреть. Все еще было не так плохо. Родители разве что сильно сдали, да судьба младшего брата вызывала беспокойство. Нужно было всего лишь немного подождать, приложить еще немного усилий. Двум уже почти мужчинам под силу спасти положение семьи.

  Ричард предложил как поступить, и Баском согласился. Братья пришли к отцу в кабинет. Говорить должен был Рич.

  - Сэр, мы приняли решение. – официозно начал Рик и сразу смутился. Говорить почему-то было трудно, не смотря на то что все решено и никто из братьев не остался обижен. – Мы будем поступать оба, и если у Баскома получится – я буду готовиться еще год. Но у меня есть просьба, если позволите, сэр! – Рик посмотрел на носки ботинок, а затем продолжил смущенно. - Я усердно учился. Не могли бы вы начать брать меня на заседания? Практика стала бы отличным продолжением моего образования и с ней я смогу стать лучшим на потоке. Мне этого нехватает, сэр. – на этот раз Рик замолчал надолго. И только когда Юджин открыл рот, выпалил, словно опаздывая на поезд. – А еще я хочу трость. Как у вас, только не со львом, а… вы можете выбрать сами, сэр. Ну пожалуйста, па…

  Плантация Дентона, хотя лучше, наверное, было назвать её фермой, оказалась небольшой, но и не крошечной, акров двести пятьдесят. Дом – широкий, двухэтажный, был построен буквой L. Короткое крыло было высоким, а длинное – одноэтажным, зато к нему была пристроена большая веранда. На ней стояли два плетеных кресла. Наверное, молодожены в них сидели вместе, держась за руки – вот что можно было подумать, увидев их.

  Сказать, что встреча вышла неловкой – значит, не сказать ничего.
  Ты отпустил нанятый на карманные деньги багги (сам ты править экипажем еще пока не умел), тут же пожалев об этом, и постучался в дверь. Тебе открыла сестра. Было видно, что она не знает, как отреагировать, потому что не знает, с чем ты пришел.
  Дональда дома не было, он уехал в город по каким-то делам. Сестра пригласила тебя выпить кофе. Разговор мягко говоря, не клеился.
  Когда Дональд вернулся, она явно приободрилась. Молодой хозяин сказал:
  – Ах, это юный мистер Мур почтил нас визитом. Доброго дня.
  Бетти глянула на мужа, и тогда ты почувствовал в них непередаваемое словами единение, словно у них была какая-то тайна, какое-то общее дело, которое венчало их союз. Не просто страсть и не просто протест. Было ощущение, как будто они – команда корабля что ли, и на этом корабле есть капитан, а есть его помощник. И капитан слушает помощника, а помощник подчиняется капитану. И потому кораблю этому, как бы его ни швыряли волны, не страшны ни мели, ни рифы.
  Вы пообедали, обсудили погоду, цены на хлопок и сахарный тростник и финансовый кризис.
  – В газетах пишут, еще один банк закрылся в Огайо, – сказал Дональд. – Ну а у нас все тихо. Как дела у мистера Мура, вашего батюшки? Его это все не коснулось.
  Ты подтвердил, что нет, не коснулось вроде бы.
  – Ну и слава Богу.
  Вы помолчали, аккуратно похрустывая Беннскими вафлями, поданными на десерт.
  – У моего дяди было охотничье ружье, хотите посмотреть? – вдруг предложил Дентон, чтобы спасти положение.
  Ружье оказалось довольно красивое, даже слишком дорого выглядящее для этого дома – современное, капсюльное, хорошо вычищенное и смазанное.
  – Здесь не то чтобы есть на кого охотиться, – пожал плечами Дентон. – Но дядя считал, что в доме должно быть оружие.
  Он показал тебе картечные патроны, которыми его можно было зарядить.
  Потом он повез тебя обратно в город на своей бричке.
  – Передайте мистеру Муру моё глубочайшее уважение, – сказал Дентон. – Если, конечно, вы с ним будете это обсуждать. Бет, конечно, скучает по семье и по городу, но, – он усмехнулся, – не подает виду. Но я то понимаю. Мне очень повезло. Может быть, человеку отмерено сколько-то везения в жизни, а мне уже повезло дважды – с плантацией и с моей миссис Дентон.
  Он вдруг потеплел и разговорился.
  – Знаете, говорят, рано или поздно везёт всем, но не все готовы к удаче. А у меня ощущение, что мне теперь всю жизнь придется доказывать, что я к ней был готов. И это, пожалуй, справедливо.
  Он подумал о чем-то о своем, потом посмотрел на тебя, словно ненавязчиво ища поддержки, и ты почувствовал, что твой визит не прошел зря. Что ты для них теперь – не чужой.

***

  Отца порадовало ваше решение, как и твой интерес к работе. Но не все было так просто.
  – Не на все заседания можно прийти, – сказал отец с сожалением. – По тем делам, по которым я работаю, большинство – закрытые. К тому же это как прийти на концерт, желая научиться играть на рояле – удовольствие ты, возможно, получишь, но играть не научишься. Но я буду иметь в виду твое желание. А трость... ходить с тростью, Ричард, тебе еще рановато. Каждому возрасту соответствует свой стиль. Трость – это ведь посох, а посох еще у древних – символ зрелости и мудрости. Выходя в свет с тростью, молодой человек словно говорит: я уже мудр, я уже всё постиг и всё понял. Ты всё постиг и всё понял?
  Но он чувствовал, что ты уступил старшему брату, и поэтому (а может, и не только поэтому), быстро смягчился.
  – Но купить мы её можем уже сейчас, если хочешь.
  И вскоре он отвел тебя в магазин, где продавались трости. Там были всякие – черные и коричневые, изящные и помпезные, с большими шарами вроде бильярдных и с маленькими фигурными головками. Набалдашники у них были на любой манер – в виде птиц, животных, шишек, прямых и изогнутых рукояток, рукояток, похожих на восточные кинжалы, в виде рук, сжимающих свиток, в виде лягушек и резных китайских болванчиков, цветов, цилиндров, усеченных конусов, обнаженных античных богинь. Были и трости с потайным кинжалом. Да что там! Была даже трость с часами в навершии и откидной крышкой – для настоящих пижонов!
  – Нынче костюмы у всех джентльменов похожи, – сказал отец. – Поэтому трость – это то, что в твоем внешнем виде будет замечено и запомнено. То, на что посмотрят первым делом. Что ты хочешь сказать о себе людям? Трость может выглядеть, как игрушка или как символ богатства и власти. Или же наоборот подчеркивать скромность. Подумай хорошенько. Не бывает второго шанса произвести первое впечатление. А его непросто изменить. И даже больше: оно-то часто становится и последним.

***

  Итак, вы решили, что Баском будет поступать, и что если он не поступит...
  А Баском взял и поступил, выдержав все комиссии!
  Колледж находился от вашего дома совсем недалеко, всего в миле, но отец все равно настоял, чтобы он жил при колледже.
  – Зачем, сэр? – спросил Бас.
  – Самое важное в работе адвоката... да и в любой работе, если она связана с людьми – это связи, – ответил мистер Мур. – Нигде ты не получишь таких связей, как в колледже. Однажды ты встретишь прокурора, судью или комиссионера, с которым вместе учился. Даже если вы не будете друзьями, ты будешь иметь личное мнение о том, чего он стоит, кто он, какой у него характер. Но и то, что он будет просто знать тебя – уже бесценно. Даже шапочное знакомство играет большую роль в выборе предпочтений. Человек часто не знает, кого ему выбрать, кого предпочесть. Древний инстинкт заставляет его выбирать знакомого – так безопаснее. Это кажется что люди – свободны и действуют рационально. Люди – как перелетные птицы, они всегда летят туда, где теплее, даже если им кажется, что они делают это повинуясь сиюминутному желанию. Запомни это.
  Оба они – и отец, и Бас – стали вдруг солиднее, в их речах нет-нет да и проскакивала "дурацкая" высокопарность. Ты почувствовал, что между ними появилась какая-то связь, которой нету между тобой и отцом. Преемственность. Да, ты тоже хотел пойти по его стопам. Но Бас-то уже пошел, а ты – пока нет. В том не было твоей вины, недостатка желания или недостатка способностей, но факт оставался фактом – ты вдруг понял, что есть старший сын, а есть младший. Оба – любимые, оба – драгоценные, оба – одинаково важные, и все же... все же он вдруг стал наследником, а ты – пока что нет.

  Было заметно, что папа воспрял духом. Это отразилось и на делах – он вскоре выиграл какой-то не особенно громкий, но важный процесс о признании задолженности между торговцем хлопком и плантатором, и это позволило ему расправить плечи.

  А что же ты? Ты не попал в колледж, но попал в другое место.
  Была осень пятьдесят восьмого.
  Отец сказал:
  – Связи можно получить не только в колледже, Ричард. Тебе пора обзавестись ими.
  И ты стал выходить в свет.

***

  Раньше вы бывали в гостях – наносили дружеские визиты знакомым или родственникам. Па иногда приглашали домой его клиенты в случае блестяще проведенных процессов, были у него и друзья по колледжу, и всякая родня, да и у мамы хватало подруг. На такие визиты часто приходили с детьми – чтобы они не сидели дома, поучились вести себя, не зацикливались на уроках и играх между собой. Но гости проходили скучно – все обедали, потом мужчины уединялись для разговора в кабинете. Там они пили бренди и курили сигары – после этих разговоров от отца всегда резко и неприятно, но почему-то ужасно солидно пахло сигарным табаком. А дети вместе с дамами оставались в гостиной. Предполагалось, что дети двух семей будут общаться друг с другом отдельно, а взрослые отдельно, и если дамы хотели посекретничать, вас всех отправляли в детскую.
  – Дети, ведите себя тихонько, – говорили мамы.
  Вы были хорошими детьми, и в гостях вели себя именно так. Что-то во всех этих гостях было от смотра войск – там всегда надо было показывать себя с лучшей стороны. Зачем? Для чего? Нужно и все.
  Ну, и о чем вам было общаться с другими детьми? К тому же они часто были не вашего с Басом возраста. Показывать друг другу игрушки, или книги? Обсуждать родителей? От этого проведенного вместе времени часто оставалось ощущение неловкости.

  Но теперь всё было по-другому. Ты еще не понимал, что сейчас, как только что спущенный со стапелей новенький бриг, пахнущий свежей краской, попадешь в море.

  Перед тем, как ты первый раз оказался на балу, отец объяснил тебе, как там себя вести, о чем говорить (собственно, ни о чем! Пока что больше слушать!), как приглашать дам, рядом с кем стараться оказаться.
  Через сотню лет Чарльстон даст имя одному из самых веселых, непринужденных и игривых танцев, но в середине девятнадцатого века не было города в США с более чопорными бальными традициями. Особенно, если бал даёт Уильям Генри Джист, владелец плантации на две тысячи акров земли и двадцать рабов, а еще ваш будущий, как все были уверены (и не ошибались в этом) губернатор. До выборов оставалось всего ничего.
  Слава Богу, что мистер Росселини брал свои деньги не зря: ты мог легко представить, как неуютно, страшно и неловко здесь было бы оказаться молодому человеку, который не только никого не знает, но и не умеет сносно танцевать. Ты же танцевал хорошо, и это очень пригодилось! Как всегда и везде в высшем обществе (и в отличие от простонародной среды), мужчин, умеющих и желающих танцевать, было несколько меньше, чем женщин. Чем мужчины становятся старше, тем меньше интереса к танцам они испытывают, в то же время никакая дама из высшего света, хоть раз танцевавшая вальс, ни в каком возрасте не отказалась бы от повторения такого удовольствия. Черт его знает, почему так! Но так уж повелось, и потому за хорошие навыки танцора молодым людям прощали и неловкость, и скупую скованную речь, и даже порой некоторую развязность.

  Ты запомнишь этот день навсегда – огромный зал, очень много света, блестящий паркет, запах мастики, гомон голосов... И женщины, ждущие танцев. Молодые и не очень, взволнованные и спокойные, все до одной – в гигантских, похожих на облака (у твоей матушки и у Бет были такие же, только ты не пробовал при этом с ними танцевать). В своих безумных кружевах, искусственных цветах, ожерельях и брошах, смеющиеся, переглядывающиеся, обмахивающиеся веерами, они выглядели, как племя индейцев, готовое растерзать первопроходцев, если они не сумеют поднести им подходящие дары (хотя видит бог, все было наоборот, но традиция была такова, чтобы они смотрели на мужчин именно так). Поневоле было приятно ощущать, что на вашей, мужской стороне, нет-нет да и мелькали среди темных фраков (приходить на танцы можно было только во фраке) синие офицерские мундиры с рядами пуговиц. Армия рядом, армия не бросит!
  Армия, увы, в обмен на защиту забирала и самый лакомый кусок. Привлеченные то ли блеском пуговиц, то ли выправкой (любого офицера или кадета всегда легко было отличить по тому, как он держал спину, словно был роялем, и внутри у него имелись натянутые струны), то ли напором, то ли романтичностью, самые интересные дамы страстно желали танцевать с армейскими, ну, в крайнем случае с флотскими офицерами. Либо с кем-то известным. Либо с кем-то богатым.
  Было ощущение, что все всех знают, все танцы заранее розданы, поделены и небось записаны в особой книге.

  Первой твоей партнершей по танцам оказалась какая-то Элла Вудс. Она выглядела ошеломительно, но, пожалуй, в тот момент любая женщина с двумя ногами и в бальном платье выглядела бы для тебя ошеломительно. Ты не знал, что это – одна из первых красавиц и одна из самых желанных невест. Да ты не смог бы даже сказать, сколько ей лет! Она просто хотела помучить своих ухажеров, вовсе пропустив вальс, а тут ты подошел наугад, не зная, кого же пригласить.
  Элла Вудс осмотрела тебя без особого интереса, слегка поджала губку и выдала драматическую пауза перед тем, как наклонить голову в знак согласия. "Ну, ладно, посмотрим..." – говорили её глаза.
  Ты помнишь нервное, электрическое чувство, когда оркестр начал играть вступление к первому вальсу. Ты был уже сам не свой к тому моменту, как он каааак грянул! Вдруг снова стих... и пошел раскидывать безмятежное раз-два-три...
ссылка
  И вы вращались под легкомысленное раз-два-три, и ты чувствовал, что вот оно, что получается! Ты танцуешь взаправду, в этом огромном зале и в этом огромном, как океан, безжалостном мире, где все по-настоящему. Где не у всех историй хороший конец. Где ты встречаешься с сестрой, а разговор не клеится, где старший сын – это старший сын, а младший – младший, где красавицы холодны и неприступны, а потом выходят замуж за богатого старика. Но ты уже большой, тебе восемнадцать лет! Ты справишься. Вот перед тобой – настоящая женщина. Не мать, не сестра, и сквозь тонкую ткань нитяных перчаток – твоих простых и её атласных, ваши руки соприкасаются, и от этого можно потерять сознание, но ты же вот не теряешь!
  Потом она заговорила. Оказывается, люди пока танцевали еще и говорили, о боже! Вот этому вас мистер Росселини не учил. Ты едва не сбился с ритма.
  – Кто ваш отец? – спросила она без особого интереса.
  – Вы первый раз на балу? – спросила она без особого интереса.
  – У кого вы учились танцевать? – спросила она без особого интереса.
  Такая тут была манера – незнакомому мужчине можно было задавать вопросы только "без особого интереса".
  Где было тебе, восемнадцатилетнему, знать, о чем она думает в этот момент?
  Элла Вудс в этот момент думала: "А молоденький ничего! Мур? Это сын того красивого старого адвоката, с такой благородной сединой. Он вроде, богат. Или не богат? Неважно, надо Джейн потом сказать. Пусть не пренебрегает."

  Наконец, музыка стихла. Ты проводил мисс Вудс к "её" стулу и поклонился. Она тоже поклонилась, как и положено, с легкой улыбкой, милостиво кивнув и поправив локоны.
  И сквозь надменность, которая должна была скрыть никчемность и душевную пустоту Эллы Вудс, ты все же прочитал в ней: "Что ж, неплохо. Продолжайте в том же духе, мистер Мур."
  Тогда это казалось чем-то важным.

  Потом ты еще танцевал.
  Потом немного приходил в себя.
  Потом отец поймал тебя в толпе и спросил, как дела?
  Потом был обед – все ели с роскошных блюда и пили вино из хрустальных бокалов. Если бы ты не вырос в такой же атмосфере, ты бы сошел с ума от того, насколько тут всё дорого, красиво и торжественно. Как должен был бы чувствовать себя мистер Дентон на таком балу с его дурацким ружьем? Хах! Как пятое колесо в телеге.
  Говорили какие-то тосты, чуть ли не целые речи, настолько витиеватые, что смысл их несколько ускользал от тебя, за исключением того, что все желали хозяину, ярому демократу, победы на выборах.
  Потом были опять танцы. Ты с кем-то познакомился. Ты кого-то запомнил. Ты с кем-то столкнулся, танцуя кадриль, за что заслужил немало осуждающих взглядов. Ты уехал домой с отцом, ошеломленный.

  А уже в декабре, уже после того, как мистер Джист все-таки стал губернатором (отец взял тебя и брата на его инаугурационную речь, ты помнишь его высокий лоб и округлое, приятное лицо, и как двигались его всегда слегка улыбающиеся губы), ты почувствовал, что... что освоился. Что поехать на бал так же нормально, как поехать в гости, только намного интереснее и слегка более утомительно. Но для молодого организма эта усталость была приятной.
  Ты узнал, что говорить во время танца – это легко и просто. Что танцы для этого как раз и танцуют: потому что, как ни странно, для незнакомых мужчины и женщины нет другого легального места поговорить наедине, кроме как посреди балльной залы, заполненной людьми. Все на виду, все говорят со всеми, но никто не слышит никого, кроме своего собеседника.

  Но еще, помимо танцев, на балах мужчины говорили между собой. Эти беседы вели в группах, собиравшихся вокруг какого-либо "авторитета" – богача, каждое слово которого люди жадно ловили, или сплетника, который знал все обо всех, или человека, который где-то побывал и что-то видел, и теперь обречен был раз за разом пересказывать свою коронную историю, от скуки снова и снова прибавляя к ней новые подробности и пытаясь сделать это так, чтобы они не противоречили старым.
  Говорили о политике. Ты в ней разбирался слабо, хотя отец твой и состоял в демократической партии, и ты знал, что демократы – это "наши". Но, вообще-то, все здесь, на этих балах, были демократами, так что этим важным знанием людей было не заинтересовать.

  На следующий день после бала все слали записки хозяевам с выражением признательности, и отец объяснил, что это не просто вежливость: люди так напоминают о себе, чтобы их не забыли, а еще не забыли о том, о чем говорили вчера. А еще – чтобы пригласили снова. Его часто приглашали снова. Он неплохо танцевал, а главное умел хорошо слушать. А хорошо слушать означало – вставить комментарий когда надо, поддержать кого следует, но так, чтобы не настроить против себя другую сторону. Ты иногда становился свидетелем этих его комментариев.
  Ты понял, что отец говорит в основном то, что люди хотят услышать, но говорит это так, как если бы это была его собственная позиция. Это он умел отлично, у него такому стоило поучиться.

  Балы происходили часто, и ты быстро потерял им счет. Не все они были большими – были и вполне скромные торжества, где количество приглашенных исчислялось двумя-тремя десятками пар. И не все приезжавшие были чарльстонцами – гостеприимство на юге являлось одной из главных добродетелей, и часто на танцы съезжались люди из ближайших городов и городков – из Монкс Корнер, из Джексонборо, из Саммервилля, Холивуда и, конечно, с острова Джеймсона. Родственники, "хорошие знакомые", торговые партнеры – получали приглашения и разбавляли скучные зимние будни, когда температура падала до пяти градусов по Цельсию и в каминах выл холодный ветер, прилетевший с океана.

  На балах причудливо переплеталось строгое следование манерам и атмосфера показной, деланой веселости, которая тем не менее легко переходила в настоящую.
  Грустным здесь быть не то чтобы запрещалось... но какой смысл идти на бал и ходить с кислой миной? Какое удовольствие танцевать с кавалером, проглотившим лимон? Потому помимо манишки все напяливали и улыбку.
  И знаешь что?
  Сначала балы ошеломляют. Потом приедаются. Потом оказывается, что... что по-другому-то и нельзя. Уже не представишь свою жизнь без танцев, стрельбы глазами, смеха, музыки, улыбок, шуршанья вееров. И без разговоров о политике. Балы – это пустое времяпрепровождение, если ты не пытаешься выйти замуж или завести знакомство, но они делают скучным любое другое времяпрепровождение.

  Отец сдержал слово и взял тебя с собой на заседание, но там ты толком понял одно – отец и еще один мужчина старались убедить судью ссылаясь на какие-то законы, но и ты, и все остальные понимали, что главное – кто из них больше понравится судье.
  В итоге решение отложили для дополнительного изучения чего-то там, но, кажется, папа выигрывал.
  – Чтобы нравиться людям, надо понимать их, – сказал он. – Надо выглядеть, как человек из "их лагеря." Люди всегда встают на сторону своего, если могут себе это позволить. Поэтому разберись в политике, Ричард. Демократическая партия – слоеный пирог, она неоднородна. Присмотрись, даже если эта материя кажется тебе скучной, потому что ты в ней не участвуешь. Если ты хочешь быть адвокатом, ты должен понимать, к какому лагерю принадлежит человек перед тобой и действовать, исходя из этого. Когда он спросит тебя, "а что вы думаете по поводу Парагвайской экспедиции, ты должен не вспоминать, что там писали про эту экспедицию в газетах. Ты должен прежде всего вспомнить, по чьему приказу она началась, кто был инициатором, и как человек, который задал вопрос, относится к нему. И отвечать "ну не знаю, по-моему, блажь!" – исходя из этого, а не просто так.

  к январю у тебя завелись друзья. Это были молодые люди – примерно твоего возраста и постарше – с которыми ты познакомился на танцах и поближе к которым старался держаться.
  Больше всего среди них выделялся молодой врач Фредерик Шоу. Ему было двадцать шесть лет, он был женат, но детей у него пока что не было. Он был завсегдатаем всех балов, так как являлся страстным танцором, и при этом – открытой душой и добродушным, приятным человеком. Высокий, приветливый, с черными, слегка кудрявыми волосами и черными, красивыми бровями, он легко принимал участие в жизни молодых людей, всем был готов дать совет, хотя и никогда не лез с ним.
  Через Шоу тебя и пригласили в салон к Ирвинам.
  Салоны представляли собой "балы без танцев" – частные гостиные, где молодые (да и не только люди) собирались и общались. На таких вечерах все носило более приватный и менее чопорный характер, а общение не сводилось к поверхностному. В бальной зале молодой человек приобретал базовое понимание того, что такое высшее общество, в салонах же он оттачивал своё умение вести себя и быть приятным собеседником.

  Вообще этот факт стоит осмыслить. Тебя пригласили в салон. Тебя. Не через па, не всю вашу семью пригласили, а лично тебя – это уже было здорово. Значит, ты прошел какую-то там проверку и тебя заметили.
  Кто кому и что сказал? Кто кому и что шепнул? Это осталось тайной.

  Салон Ирвинов был не самым модным, но довольно известным. Там обсуждали литературу (о которой тебе было что сказать), музыку (тут ты мог даже и показать, что умеешь) и, конечно, политику.
  А вот в политике тебе только предстояло разобраться. Впрочем, оказалось это не так сложно, ведь, если упростить, весь политический дискурс любого Чарльстонского салона в конце пятидесятых можно было уместить в трех предложениях:
  1. "Президент Бьюкенен – идиот (варианты: трус, болван, слепец, мямля, и различные эвфемизмы, намекающие на импотенцию)."
  2. Если так будет продолжаться дальше, мы выйдем из союза (варианты: наконец-то выйдем, очень скоро выйдем, совершенно точно выйдем).
  3. Если будет война, мы им покажем! (единственным вариантом тут было: ну не знаю, думаю, они струсят)

  "Они" не струсили, но вы тогда об этом не знали.

  Кто были эти "они"? И почему все так не любили президента Бьюкенена?

  Об этом стоит рассказать.

***

  У вас дома политика не очень-то обсуждалась. Па в гостиной иногда читал газету и зачитывал вам какие-то заслуживающие внимания новости, но в основном это были сомнительной достоверности истории о рекордах вроде пойманной гигантской рыбины, или же сообщения о достижениях технического прогресса.
  Мама политику не любила и если разговор сворачивал в эту сторону, говорила:
  – Кто бы ни победил, адвокаты буду нужны всем и всегда, Юджин.
  – Да-да, – отвечал отец и менял тему.

  А между тем Джеймса Бьюкенена избрали, когда тебе было шестнадцать лет, в 1856 году, и с тех пор, сколько ты помнил, только и делали, что ругали. За что?

  Сказать по чести, Соединенные Штаты знали президентов и похуже – например, "предатель Тайлер" или "пьяница Пирс" (предшественник Бьюкенена). Но так вышло, что Бьюкенен встал у штурвала этого парусника, когда он несся прямо на рифы, при этом половина команды с палубы кричала что-то вроде "да пошли вы!" второй половине команды, сидевшей на реях, а с рей в ответ доносилось что-то вроде "да пошли вы сами!"
  В такой ситуации нужен был человек, который будет действовать решительно, но и осторожно.
  Президент Бьюкенен, который в начале своего срока пообещал примирить стороны, действовал нерешительно и, как ни парадоксально это звучит, очень, очень неосторожно.

  Хотя в начале казалось, что у нового президента есть все шансы справиться! У Бьюкенена был большой опыт по части дипломатии (он был и госсекретарем, и послом в Великобритании и в России). Он был демократом, но родом из Пенсильвании, то есть вроде бы должен был соблюдать интересы и северян, и южан – на это он особенно напирал в своей инаугурационной речи, говоря, что республиканцы вносят нелепое географическое разделение в политику, потакая северянам. А главное, в пятьдесят четвертом году Бьюкенена не было в Конгрессе, потому что он как раз и был тогда послом. А в пятьдесят четвертом разгорелась жаркая битва вокруг компромисса Канзас-Небраска: было, фигурально выражаясь, сломано немало копий. Да-да, в пятьдесят четвертом сенаторы еще не начали ломать друг другу о ребра и головы трости, эта мода началась только в пятьдесят шестом! Потому Бьюкенен воспринимался человеком, который еще не успел со всеми разругаться, оттоптать с десяток ног и занять однозначную сторону.
  Но все пошло наперекосяк.

  Первым подводным камнем, о который ударился днищем парусник с гордым именем "Соединенные Штаты Америки", стала голова маленького человека со зловещим именем Дред Скотт. Он был негром, невольником, владельцем которого был армейский хирург, много путешествовавший из форта в форт и из гарнизона в гарнизон, а сам Скотт жил в этом время при его супруге в Иллинойсе.

  Когда его хозяин умер, Дред Скотт предложил его супруге выкупить себя, но та отказалась.
  И тогда маленький человек пошел в суд и сказал: "Я столько времени прожил на территориях, свободных от рабства. Разве я теперь не свободен?"

  Дело было юридически очень неоднозначным, и поначалу переданное в суд штата, оно десять лет добиралось до верховного суда, от апелляции к апелляции переходя в суд все более и более высокой инстанции.
  И наконец, в марте пятьдесят седьмого, после инаугурации президента и при его прямом влиянии, верховный суд США постановил, что Дред Скотт – черный, а значит, не является гражданином и не может защищать себя в суде.
  Дред Скотт был к тому моменту шестидесятилетним никому не нужным стариком, про его дело, тянувшееся уже десяток лет, забыли, но сама формулировка и следовавшее к ней разъяснение взбудоражили всех.
  Людям было наплевать на то, что уже в мае того же года новый муж Ирен Эмерсон, аболиционист, который изначально знать не знал, что его жена владеет живущим где-то далеко рабом, добился его освобождения, вскоре после чего Скотт умер. Не в маленьком, упрямом черном человеке было дело. Дело-то было в том, что с подачи президента рабство фактически стало разрешено на всей территории союза. Решение содержало дополнительное разъяснение: Миссурийский компромисс аж 1820 года о запрете рабства новых территорий присоединенных к США, пока они не стали штатами – неконституционный, так как федеральное правительство не вправе отменять рабство на территории США. Миссурийский компромисс был отменен в пятьдесят четвертом, как раз с принятием акта Канзас-Небраска, по которому новые территории получали право самоопределения в вопросе о рабства. И выходило, что решение также ставит под сомнение легитимность акта Канзас-Небраска. "Что за хрень?" – подумали люди.
  Аболиционисты всех мастей подняли жуткий вой, и их можно было понять. В прецедентной системе права им нанесли сильный удар, и сделал это президент, который только что клялся и божился, что всех помирит. У самых разумных из демократов тоже остался на губах неприятный привкус: они чувствовали, что верховный суд с этим разъяснением переборщил, и это еще аукнется. Предчувствие их не подвело.

  Дальше было только хуже.

  Хотя Бьюкенен и победил соперников с хорошим отрывом, он всегда опасался оппозиции со стороны сенатора из Иллинойса, знаменитого Стивена Дугласа – его конкурента на только что состоявшихся выборах. Поэтому он быстренько снял с постов многих его сторонников, а заодно – демократов-северян, назначенных предыдущим президентом, тем самым "алкоголиком Пирсом", потому что они теперь поддерживали другого его оппонента – Фримонта.
  Увы, вместо того, чтобы усилить свои позиции, он только расшатал их: такое поведение разъярило вице-президента Брекенриджа. Дело в том, что удар пришелся в том числе и по его сторонникам, что вызвало лютую ненависть этого молодого 36-летнего юриста с военным прошлым и мощной челюстью. А когда на корабле первый помощник ненавидит капитана – жди беды.
  Вообще-то все эти люди были демократами, но враждебность между ними была такой, что ей бы позавидовали многие ярые республиканцы.

  Пока кипели эти страсти, в стране грянул набухавший экономический кризис – Большая Паника 1857 года. Вызвана она была тем, что из-за снижения потока золота из Калифорнии, где за почти десять лет стали вырабатываться прииски, банки начали неохотно давать кредиты, а из-за решения по делу Дреда Скотта акции некоторых железнодорожных компаний упали в цене: было непонятно, как теперь будет проходить заселение новых территорий, а значит и то, какую прибыль принесут дороги. Связи в экономике иногда бывают причудливы – вслед за этим обанкротилась крупная страховая компания из Огайо, и люди начали как сумасшедшие продавать акции. Паника ударила по многим банкам и фирмам севера и спад ощущался до 1859 года, хотя в Южной Каролине вы её даже не почувствовали. Для молодых людей, веселившихся на балах Чарльстона, всё это было "глупыми метаниями северян".

  Правительство Бьюкенена, занятое внутрипартийными дрязгами между демократами, не смогло найти адекватных решений, а Бьюкенен еще и наложил вето на закон о Гомстеде, который мог бы стимулировать сельское хозяйство – от экономического кризиса пострадали как раз фермеры-фрисойлеры на севере, и президент не стремился им помочь.

  Потом, не разобравшись в ситуации, президент воспринял печально известную Резню при Маунтин Медоуз не как локальное противостояние, а как вооруженный мятеж, и послал против мормонов военную экспедицию, закончившуюся полным провалом – мормоны в лучших традициях партизанской войны просто разгромили обоз этой экспедиции, и дело пришлось решать переговорами.

  Но хуже всего вышло с гражданской войной в Канзасе. К пятьдесят восьмому прямое противостояние там немного улеглось, и жители новой территории, которую всё никак не принимали в Союз на правах штата, сели писать конституцию. Предыдущую, анти-слейверскую конституцию, завернул сенат, да и президент Пирс поставил на ней вето. Но президент сменился, и канзасцы выработали сразу два документа – рабовладельческую Лекомптонскую конституцию и фри-стейтерскую Левенуортскую. В результате голосования, на котором, конечно же, не обошлось без жульничества, "приняли" Лекомптонскую и отправили её в Конгресс. Бьюкенен приложил усилия, чтобы она была одобрена и сента её принял, да вот только мобилизовавшиеся в палате представителей фри-стейтеры встали грудью и не пропустили такой документ. Была назначена комиссия, которая выявила нарушения в голосовании, и дальше закрутилось-завертелось. Прислали теперь уже фри-стейтерскую, но её снова заблокировали в сенате. Цирк с конями продолжался, Канзас, в котором народу уже жило более чем достаточно для принятия в состав союза, оставался непойми чем без конституции.

  Короче говоря, президент Бьюкенен и для южан, и для северян выглядел, как человек, который на словах пытается всех помирить, на деле же пытается вписаться за демократов-южан, прищемив хвост демократам-северянам. При этом у него мало что получается, а то что получается, оказывается крайне неуклюжим. Вместо реальной поддержке "Южному Делу" он упрямствует в глупой распре с Дугласом и Брекенриджем, важные вопросы не решаются, как надо, а страна "топчется на месте".
  Знали бы они, навстречу каким рифам летит страна...

  На севере в это же время у демократов с шумом и пылью лез наверх какой-то выскочка по фамилии Линкольн. Он даже пытался перехватить у Дугласа пост сенатора, но получил шиш с маслом. Но шуму вокруг него было что-то многовато. Северяне пихали его наверх и пихали, он у них был что-то вроде главного клоуна. Ты как-то видел его портрет – обезьяне лицо с клокастыми бакенбардами, неровной бородой, карикатурно-пристальные глаза, толстые, почти негритянские губы. Какой-то адвокатишка...

  И конечно, когда такие субъекты приходили в политику, у приличных людей на юге возникала одна и та же мысль: а может, лучше отделиться от этой страны-неудачницы с президентом-импотентом во главе? "Нет, давайте подождем, каким будет следующий президент!" – говорили другие, но сама мысль об отделении витала в воздухе. Южная Каролина давненько играла с этой темой – всем так хотелось отменить пошлины на вывоз хлопка! Как-то раз федеральная власть даже пригрозили каролинцам войной, только это было очень давно. А теперь к вопросу о пошлинах добавился вопрос о рабстве.
  Можно сколько угодно говорить о просвещённости и образованности южной аристократии. Юг и правда, уступая северу в промышленном развитии и использовании технологий, превосходил его в живости мысли и умении концентрировать усилия. Однако главная ограниченность южан была как раз в вопросе о рабстве.
  "Однажды, когда-нибудь, рабство, конечно же, будет упразднено."
  "Я и сам готов отпустить своего раба. Только он ведь не хочет этого."
  "Кому вообще мешает рабство?"
  Люди на юге говорили о рабстве, как о некоей абстрактной материи. И они вполне разумно судили о его достоинствах и недостатках.
  Но никто в здравом уме не стал бы обсуждать, как же южанам без него жить. Вот что если взять и отменить рабство – то... как это сделать? Кто возместит хозяевам стоимость? Должно ли это сделать федеральное правительство? Или правительство штата? На сколько вырастут налоги? Почему это бремя должно лечь на тех, кто рабов не имеет. А ууда деть рабов? Давать ли им право голоса? Образование? И главное, кто и как будет растить хлопок?
  Нет, все это у Ирвинов никто не стал бы даже обсуждать.
  Не потому что южане в душе все до одного были "белыми хозяевами" и рабовладельцами. А потому что эти вопросы были слишком сложными и болезненными.
  Зачем? Лучше в очередной раз поругать президента, заключить, что если будет война, янки получат на орехи, и послушать, как молодой Мур играет на рояле с мисс Колвил в четыре руки.

***

  Мисс Джейн Колвил была дочерью банкира. Ей было двадцать два года, и за неё давали три тысячи приданого, а женихи... почему-то не выстраивались в очередь.
  О эти три тысячи приданого! Вот откуда про них стало известно, а? Ведь ни отец, ни мать никогда во всеуслышанье не говорили: "Вот три тысячи, только возьмите замуж нашу дочь!" А все равно все знали и зубоскалили на этот счет вполголоса.
  Однажды ты спросил у Шоу, в чем тут подвох?
  – А ты замечал, как она старательно пудрится? – спросил тебя в ответ Фред. Он со всеми общался запросто. – А почему? Да просто у неё веснушки! Лето придет – увидишь.
  Веснушки в высшем свете юга были приговором хуже, чем чахотка или слабое сердце. Первое, о чем заботились южные красавицы, была бледная, едва ли не просвечивающая кожа. И никаких, упаси боже, веснушек. Веснушки могла позволить себе молочница или жена лавочника, но никак не леди, нет, господа. Поэтому и таскались дамы с этими дурацкими зонтиками, а вовсе не потому что боялись получить солнечный удар.
  Веснушки были строжайше противопоказаны, и потому у Джейн Колвил не было женихов, но было полным полно лучших подруг. Легко быть чьей-то лучшей подругой, когда ты точно не отобьешь у неё жениха, верно?

  Веснушек же у Джейн было немного, но высыпали они на самом заметном месте – на носу, и может быть, зная о таком досадном недостатке своего лица, она и выросла тихой, скромной барышней, которую и на бал-то было тяжело вытащить (танцевала она так себе). И глаза у неё были не карие, не серые, не голубые, а цвета морских водорослей.
  Но были и достоинства – она играла на фортепьяно "даже лучше, чем юный мистер Мур"! Еще она умела слушать – похуже, чем Мур-старший, потому что она не умела вставлять дельные комментарии, но зато у неё всегда находилось время выслушать всех. И еще она мастерски обыгрывала всех подряд в шашки и шахматы, что, вообще говоря, не входило в число умений, обязательных для южной барышни, но когда людей в салоне было мало, а беседа не клеилась, отлично спасало вечер.

  Вы познакомились на балу, чуть ли не на том, самом первом, а потом оказалось, что их семья тоже посещает салон Ирвинов. В феврале пятьдесят восьмого вы уже хорошо знали друг друга, и она предложила тебе разучить кое-что в четыре руки. В марте вы сыграли "Венгерское рондо" (я думаю, вы играли в таком темпе ссылка, но вот тут классно видно, у кого какие ноты по цветам ссылка).
  Ваши руки летали над клавиатурой в игривом диалоге двух партий, и в этой мелодии слышалось настоящее, не нацепленное на лицо веселье, такое, какого ты не видел в бальной зале.
  И все аплодировали. И Джейн улыбалась. И её мать улыбалась. И её отец улыбался.
  Так и повелось – вы играли когда вместе, а когда по очереди.

  А однажды, в мае, Эшли Хотторн, один из твоих знакомых, сказал:
  – Если в следующий раз, когда ты встанешь из-за рояля, мы увидим у тебя кольцо на пальце – я не удивлюсь!
  Его называли "Блестящий Эш" – он это знал и ему очень нравилось, что его так называют. Он и правда всегда блестел, как новенький Золотой Орел.
  Ты спросил, на что он намекает.
  – А ты что, не видишь сам? Джейн Колвил от тебя без ума, – он посмеялся. – Тебе удалось растопить этот лед, старина. Мистер Гайдн вас благословил, не иначе!
  Так бывает – что со стороны видно лучше. И в следующий раз, когда вы повстречались с Джейн у Ирвинов, пришлось признать, что Эшли-то прав. Это было так.
  Ты отдал лакею-негру сюртук и цилиндр (да, вы все еще ходили в цилиндрах, смешно вспомнить), поднялся по лестнице с огромными, мощными, дубовыми перилами, вошел в гостиную, поздоровался с мистером и миссис Ирвин и встретился взглядом с зелеными глазами Джейн. И увидел, что они заблестели при твоем появлении.
  И потом еще, когда ты что-то говорил кому-то, пересказывая статью из газеты об очередном промахе президента Бьюкенена, ты украдкой посмотрел на неё, и увидел интерес и, как бы это сказать... глупую улыбку на её губах. Но улыбки улыбкам рознь. Бывает, что улыбка глупая, но лицо она делает не глупым, а только милым. Эта её улыбка как раз была такой.
  Её лицо вообще выглядело не так, как положено выглядеть лицу южной красавицы. Линия губ – недостаточно "упруга", слишком мягкая, лоб – недостаточно высокий, нос – недостаточно прямой, а слегка курносый, а глаза – недостаточно загадочные, пожалуй так. Она не умела выглядеть, как затейливая шкатулка, в которой на самом деле ничего нет, но всем хочется открыть.
  Потом она поправила волосы, выбившиеся из-под шляпки.
  Она поправила их не так, как поправляла Элла Вудс – не небрежно. Она поправляла их не по привычке. Она поправляла их, потому что ты смотрел на неё, и может быть, эти волосы лежали и вправду не так, хотя она поправляла их совсем недавно.
  И она, конечно, была красива. Просто не все люди красивы, как парадные картины, вокруг которых все толпятся и говорят: "О, Элла Вудс то, Элла Вудс сё, божемой, Элла Вудс вчера на меня таааак посмотрела! (а им отвечают: "Рассказывай кому-нибудь другому, Эшли.") Вокруг некоторых вот не толпятся, не вздыхают, не договариваются заранее и с превеликим трудом на третью кадриль.
  Зато от них легко пахнет жасмином и они умеют играть на рояле в четыре руки. У них наивные, немного детские глаза, в которых отражается душа, способная на недетские переживания. И они ещё пока могут влюбиться.
  Таких людей большинство считает наивными и непутевыми. Но иногда они в своей наивности говорят самое важное, отбрасывая мишуру. Такие люди умеют быть искренними.

  – Мистер Мур! – окликнул тебя собеседник.
  Ты понял, что отвлекся, тебя о чем-то спросили, а ты не расслышал. Ты извинился.
  – Я спрашиваю, если начнется война, вы будете записываться в добровольцы? Если запишетесь, так мой кузен легко выбьет вам место сержанта. Хотите? Поговорить с ним? Сержант – невеликий чин, но это же война! Где сержант – там и лейтенанта, а где лейтенант – там и капитан, верно я говорю?

***

  Прошла весна, прошло лето, началась осень пятьдесят девятого. Бас исправно учился. Отец с сожалением попросил тебя подождать с колледжем еще год – дела его выправлялись, но не так быстро, как хотелось бы.
  Ну ничего, вот на следующий год ты точно поступишь в колледж, верно?

  Той неспокойной, предгрозовой осенью страну потряс новый кризис.
  Знаменитый канзасский партизан-аболиционист, Джон Браун, недовольный тем, что Канзасцы отложили оружие, собрал кучку сторонников, и...
  ЗАХВАТИЛ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АРСЕНАЛ ХАРПЕРС-ФЕРРИ В ВИРДЖИНИИ!

  Новость эта первым страшным грохотом раскатилась по стране.
  Джон Браун хотел раздать оружие неграм и поднять их на общий мятеж.
  Южане могли сколько угодно говорить, что рабство есть благо для рабов. Но в глубине души каждый южанин боялся всего двух вещей – что цены на хлопок упадут и что рабы поднимут восстание. Вся система регуляции рабства, все "черные кодексы", все законы, связанные с рабами, всегда составлялись, чтобы воспрепятствовать самой возможности восстания. Рабам не просто так запрещали учиться читать и писать, запрещали несанкционированные сборища, а их жилища не зря регулярно обыскивали в обязательном порядке. Им запрещали даже платить зарплату! Еще чего!
  А тут – такое...

  Вы следили за развитием событий из газет, а развивались они стремительно.
  18 октября в Харперс-Ферри, где отряд Брауна был блокирован, прибыл из Арлингтона какой-то полковник Ли, возглавил роту морской пехоты, которая вышибла забаррикадированные двери и штыками подавила сопротивление. Браун был арестован, или вернее, пленен.
  О его попытке полковник Роберт Ли написал в рапорте: "Результат доказывает, что этот план был разработан фанатиком и сумасшедшим, и он не мог закончиться ничем другим, кроме провала."
  Теперь он сидел в тюрьме. Ему разрешили переписку, и тысячи людей с севера слали ему письма, а он отвечал на каждое. Готовился суд.

  Никто не сомневался, что вирджинцы его казнят.
  Никто не сомневался, что это вызовет новый вой на севере.
  Никто не сомневался, что Бьюкенен опять никого не помирит.
  Никто не сомневался, что что-то да будет. Сецессия. Распад союза. А может быть, и война.

  – Завидую вам, джентльмены, – говорил Шоу. – Если будет война, вы станете героями через одного, а мне достанется самая неприятная часть работы.
  – Мы передадим от тебя привет янки! – говорил Эшли, блестя, как Двойной Орел – за полгода он здорово прибавил в блеске.
  – Мистер Ирвин, а вы пойдете на войну? – спрашивали вы у сорокапятилетнего Джеймса Ирвина.
  – Мне кажется, джентльмены, там хватит двух моих сыновей, тем более, что один из них – офицер, – говорил он, усмехаясь. – Но не переживайте, я скажу Томасу, чтобы он не слишком придирался, когда вы не вычистите все пуговицы и пряжки до блеска.
  – Мистер Ирвин, мы зато начистим нюх янки! – хорохорился Эшли. – Хотите, и от вас им привет передадим?
  – Что за слог такой, мистер Хотторн!? – поправлял его хозяин салона. – "Начистим нюх!" Ну, что это такое? Надо говорить "отдубасим", "поколотим", "зададим жару" на худой конец.
  – Раскатаем их и испечем из этого теста Беннские вафли! Так пойдет, сэр?
  – Так держать, юноша.

  Было двадцать девятое ноября, вторник. В этот день в салоне народу было мало. Кто-то терзал фортепьяно, миссис Ирвин щебетала с миссис Колвилл, скоро должны были подать ужин.
  Вы с Джейн сидели в уголке у маленького столика и играли в шашки. Она почти всегда выигрывала, но почему-то не сегодня.
  – Кто такой этот Джон Браун? – спросила она тебя.
  Ты попробовал объяснить.
  – Если будет война, вы пойдете? – спросила она, не поднимая глаз. Она сидела, подперев щеку, совсем не так, как положено сидеть южной леди. Потом взяла одну шашку, и принялась вертеть её в руках – тоже не так, как положено южной леди.
  Как ты уже понял, она многое делала не так, как положено южной леди, и еще у неё были веснушки на носу. Ужасные недостатки, верно?
  Потом она медленно поставила шашку на доску, поправила ногтем. И вдруг ты увидел, как прямо на границу угольно-черной и слоново-белой клеток, упала капля.
  Ты не поверил своим глазам. Потому что были вещи, которые южным леди на людях ну вот уж никак нельзя было показывать. Слезы например.

  Но Джейн Колвил в этот вечер решила, видимо, нарушить все правила.
  – Не ходите, мистер Мур, – сказала Джейн, все так же не поднимая глаз. – Вас там убьют.
  Так, конечно, тоже говорить не следовало. Что за неуместная траурная чепуха? Вот с чего тебя там могли убить? А даже если и так... не ходить на войну теперь что ли?
  Наверное, тебе следовало ей об этом сказать, желательно как-то мягко. Но ты не успел.

  Потому что Джейн Колвил, кажется, готова была со всей искренностью на что угодно, чтобы ты не ходил на войну. Она негромко и горько сказала:
  – Вас там убьют. А я вас люблю.
  Захотелось оглянуться, чтобы убедиться, что никто этого не слышал.

  Она встала и молча вышла.

***

  Второго декабря корабль под названием "Соединенные штаты" снова цепанул днищем рифы.



  Джона Брауна, человека, которого многие считали живым знаменем аболиционизма, повесили в Вирджинии.
  Безумец! Или же... может, он этого и добивался тогда, идя в безнадежный поход на Харперс-Ферри? Может, хотел растолкать "сонное болото"? Раскачать парусник?
  Кто знает...

***

  – Сэр, а что нам делать? Нужно идти на войну? – спросил у отца Баском, гостивший дома на рождество.
  – Ну, война еще не началась, сынок, – сказал отец.
  – Но она ж начнется!
  – Тогда, разумеется, следует идти, – пожал плечами отец. – На войне открываются шансы, которых не бывает в мирной жизни. Вы мои сыновья. Вы их не упустите.

  Он, похоже, думал, что война – это что-то вроде "войны с Мексикой", а северяне в военном отношении – кто-то вроде мексиканцев. Но положа руку на сердце... все так думали! Война и правда открывала шансы, Закари Тейлор, например, после войны стал президентом.
  Ты хотел стать президентом?

  Кстати, о президентах. Наступал 1860-й год – год выборов.
  Всем было понятно, что от демократов на севере кандидатом будет Стивен Дуглас, а от демократов на юге – Брекенридж: молодые по меркам политического возраста, мощные, агрессивные кандидаты. И кто-то из них победит. Битва титанов! Ну, была еще конституциональная партия на юге – демократическая, но умеренная, стоявшая за сохранение союза. Сильных кандидатов у неё не было, так старичье всякое. Сэм Хьюстон из Техаса, Белл из Теннеси, Криттенден из Кентукки. Упрямые дубоголовые деды, которых поддерживали такие же упрямые дубоголовые конезаводчики из штатов верхнего юга. Деды всегда за компромисс и за консерваторское "не трогайте, пока не сломалось".
  Ну и кого-то должны были выдвинуть республиканцы.
  – У них вообще никакого кандидата нет, как обычно, – сказал Шоу. – Только куда-ветер-дует Маклин.

  Но он был неправ. Человек с карикатурно-пристальным взглядом уже тщательно планировал свою кампанию.
  Консерваторское "не трогайте, пока не сломалось" уже не годилось.
  Когда палач дернул за рычаг, сломалась не только шея старого партизана Джона Брауна. Сломалось всё, а ваш большой корабль налетел на камни гораздо серьезнее, чем вам показалось.

Ричард хотел трость. Нет, он страстно желал получить этот атрибут уважаемого джентльмена. А как иначе? Не спроста несколько недель Рик собирался с духом (или набирался наглости), чтобы озвучить просьбу отцу, а выдал её совершенно спонтанно. Эта была его меча, такая наивная детская страсть. Но когда отец, на удивление легко, дал согласие и привел в магазин – юный Мур растерялся как юноша с фермы, в жизни не видевший свет, впервые оказавшийся на балу. Кстати, на балах все было сильно проще и понятнее, а здесь, в лавке, средь всего многообразия молодой человек выглядел потерянным и ошеломленным. Он так и не решил какой именно набалдашник хочет, наивно полагая, что в магазине сможет выбрать из имеющегося ассортимента.

Но все было несколько сложнее.

Ричард еще не понимал, что владеть тростью – его Мечта. А мечта должна оставаться мечтой. Когда она воплощается в жизнь – это конец, её смерть. Неминуемая и неотвратимая. Что люди чувствуют, когда умирает мечта? Рик застыл в одном шаге от края, чего-то необратимого, хоть и не осознавал чего именно. В одном шаге. Одно решение, одно слово и он сам бросит последнюю горсть земли на могилу своей мечты. И он не мог найти в себе сил, чтобы сделать это. Рассеянно рассматривая трости, юный Мур не понимал, что именно с ним происходит. Черные и серые, с набалдашниками в виде птиц и животных, изогнутые, причудливые – все они были прекрасны, многие нравились, несколько он хотел взять в руки, но Ричард повернулся к отцу, посмотрел на него с печалью и несвязно пробормотал:

- Сэр, вы были правы. Мне еще рано владеть тростью. Может быть, после колледжа?

Но все же, все же… Когда-то Рик мечтал о трости. И тот момент наступил, когда мечта почти сбылась. Вот она – протяни руку и возьми, воплоти её в жизнь. Не оказалась ли она уже тогда в сырой земле, пусть и без последней горсти на могиле?

***

О, Ричард пытался стать достойным трости. Может быть он и не взрослел стремительно, но старался. И как старался! У Рика по-настоящему раскрылся талант к образованию, помноженный на невероятное усердие и фантастическую память. Выучив один язык, юный Мур глотал второй, потом следующий. Это оказалось не так сложно, ведь многие слова означали одно и то же, предложения строились схожим образом. Или Рику это только казалось? Освоив клавишные инструменты, Рик попросил у отца скрипку. И получил её! Потертую, старенькую, какого-то мастера прошлого или позапрошлого столетия из Кремоны, но для начинающего – именно то что нужно! Знание музыкальной грамоты и весьма неплохой слух позволили быстро овладеть новым инструментом, и хоть мастерства в его возрасте достичь уже было вряд ли возможно, Ричард без устали работал над плавным ходом руки и кисти, которой удерживал смычок. Занятия музыкой перемешивались разговорами с Бассом. Ричард жадно хватал каждое слово, принесенное братом из колледжа, и записывал, записывал, записывал, словно боялся, что память его подведет в самый неподходящий момент. И, как впоследствии оказалось, делал совершенно правильно, потому что посещения суда с отцом случались совсем не так часто, как хотелось бы юному Муру, и каждый такой визит был полон волнений и эмоций. К мистеру Росселини присоединился еще один учитель: вечно надушенный француз средних лет, со свисающим животом и ухоженными усами. Мсье Дюваль. Он время от времени надевал причудливую шляпу с пером и тогда неизбежно приковывал к себе всеобщее внимание. В искусстве танцев француз заметно уступал коротышке, но когда речь заходила о стойках, о выходе на исходные позиции или о том, как правильно пригласить даму на танец, о чем с ней говорить на балу или о том как себя вести в свете, – толстячка было не остановить. Десятки и сотни деталей, о которых он мог говорить бесконечно, попадали на благодатную почву в доме на Хьюгер-стрит. Миссис и мистер Мур, видя, как команда их только что спущенного со стапелей новенького брига, усердно чистит палубу, поднимает паруса и основательно готовится к плаванию, должно быть, пребывали в неописуемом восторге. По крайней мере какое-то время, до тех пор, пока Рик не начал становиться мужчиной. А это, будем честны, случилось несколько позже.

Все началось с любви, любови с первого взгляда, с первого шага, с первого па. Едва оказавшись на балу, Рик уже не представлял как можно жить без этого великолепия. Была ли причиной тому молодость или горячая юношеская кровь – кто знает, но после своего первого бала Ричард лишь удвоил усердие в занятиях с мистером Росселини и мсье Дювалем, лишь больше начал общаться с Фредериком Шоу и Эшли Хотторном, пытаясь разобраться как все устроено в высшем свете. Вся эта помпезность, общение и женское внимание. Да, он желал этого и усердно занимался, чтобы добиться успеха. Рик даже попытался опустить усы, но редкая юношеская поросль над губой выглядела нелепо, даже смешнее, чем шляпа мсье Дюваля. Через несколько месяцев после своего первого выхода в свет, на одном из балов, оставляя позади парочку юных леди в пышных платьях, пахнущих жасмином и лавандой, он услышал женское перешептывание за спиной: «Это же юный мистер Мур, лучший танцор Чарльстона». Насчет «лучшего» многие, конечно, могли бы поспорить, но Ричард все чаще начал чувствовать направленные на него безразличные взгляды юных и не очень (юных) леди(и не очень), в которых чувствовались то нотки заинтересованности, то ароматы желания. Для него и раньше получить отказ в танце было редкостью, но в какой-то момент Рик отметил для себя, что уже не помнил, когда ему отказывали в танце последний раз. И чем больше внимания ему доставалось – тем усерднее юный мистер Мур работал над собой. Раньше зацепка или соринка на рукаве, торчащие волосы или резкий запах лошади не вызывали у него такого негодования как сейчас. Такая, своего рода, педантичность, внимание к внешнему виду.

Ричард органично влился в это общество, в этот свет Чарльстона, который старательно делал вид, что не замечает его. Но юный мистер Мур не сомневался, что это, по правде сказать, не совсем так.

***

Когда Ричарда в первый раз пригласили в салон Ирвинов, он уже догадывался, что его заметили, что он что-то да значит и, по меньшей мере, вызывает некоторый интерес для части высшего общества. Но все равно, в тот первый раз, - это было что-то особенное. Своего рода признание, приглашение стать частью кружка, частью клуба. Такой изящный комплимент: «Мистер Мур, мы восхищаемся вами и почтем за честь, если вы разделите с нами этот вечер». И это было чертовски приятно.

Но все же без танцев это было… как если с истинного южного джентльмена снять цилиндр. Он все равно останется джентльменом, но... Впрочем, и в такой ситуации Ричард сумел найти себя и проявить таланты, в первую очередь исполнения на фортепиано. И открыть для себя много нового и бесконечно интересного. Это были люди, общение. Не такое, как на балах. Здесь можно было иногда немного расслабиться, позволить себе чуть больше, чем в строгой помпезно-официозной обстановке парадного зала. А еще поведение. Рик научился обращать внимание на детали. Вот взять то же фортепиано. Если Ричарда просили сыграть на “фортепьяно” – можно было сходу понять, что человек далек от музыки и, скорее всего, не отличит си бемоль мажор от ре минора. Ведь название музыкального инструмента состоит из двух слов, знакомых каждому с первых уроков музыкальной грамоты. «Форте» - громко, “Пиано” - тихо. А слышать вместо “тихо” слово “пьяно”… публика в салоне Ирвинов нередко делилась рассказами, как какая-нибудь юная леди из Вудленда или Саммервиля, впервые оказавшись на балу, называла известный музыкальный инструмент “громко-пьяно”. Дальше, чаще всего, следовали обсуждения допустившей такую ошибку леди, платья, прически и поиск подходящей для нее партии, не менее колоритной. Впрочем, разговорами о “пьяно-леди” общение, к счастью, не ограничивалось. Ричарду больше нравилось говорить о литературе, музыке и обсуждать последние значимые судебные процессы (особенно, если в них успешно принимал участие отец). А еще о политике. О, политика затянула юного мистера Мура настолько, что лучше бы этого не случилось.

Все началось в глубоком детстве, с пяток старого Джоша. Точнее, явилось на свет. И если поведение Ричарда родителям удалось исправить, даже на какое-то время изменить его взгляды, то сейчас, когда юный мистер Мур почувствовал твердый паркет под ногами, все то над чем отчаянно работали родители и учителя, рухнуло.

Именно в салоне Ирвинов юный мистер Мур проникся идеями Брекенриджа. Он стал для Ричарда в каком-то смысле идеалом, образцом, к которому нужно стремиться, и по пути которого можно пройти. Впрочем, открыто демонстрируя свою политическую позицию, юный мистер Мур был сыном своего отца и не спешил навязывать взгляды окружающим. Рик мягко, но уверенно, говорил: «Джентльмены, рабство есть благо, в первую очередь для самих негров» или «Нам совершенно точно нужно отделиться от союза». А еще он любил повторять: «Джентльмены, почему закон о беглых рабах не исполняют на севере?» Ах, если бы только эти разговоры так и остались разговорами! Уже через две недели после первого посещения салона, Ричард признался отцу, что хочет учиться на офицера. И не где-нибудь, а в Вест Поинте! Или хотя бы в Цитадели, но лучше все таки в Вест Поинте. А потом добавил: «Сэр, посмотрите что пишут в газетах. Бостонцы в очередной раз не позволили отправить раба в Алабаму, которого по решению суда должны были вернуть хозяевам. Они снова нарушили конституцию и отобрали нашу собственность!». Прозвучало признание скомкано, но в голосе Рика можно было почувствовать твердость, какую-то внутреннюю уверенность. Это как небольшой причал для рыбацких судов: сверху несколько небрежно связанных шатких досок, а снизу, под водой, вколоченные на пару-тройку ярдов в дно опоры и укосы.

Решение учиться на офицера хоть и было принято осознанно, но ему предстояло выдержать несколько испытаний. Шутка ли, юный мистер Мур мало что смыслил в военной науке и готовился к совсем другой жизни. В первую очередь Ричард вспомнил о чете Дентонов. Раньше его визиты случались нечасто, но теперь, загоревшись новой идеей, Рик посещал их не реже чем раз в месяц. Он с интересом рассматривал охотничье ружье и его механизмы, спрашивал как им пользоваться и даже попросил пострелять вместе с Дональдом по мишеням. И, конечно же, Ричард попросил научить его ездить верхом. Но эти визиты, это общение, может, и выглядели как воссоединение семьи, но все было намного сложнее. Дело в том, что это общество тяготило Рика. На одной чаше весов лежали родственные узы, но на другой – разные политические взгляды, разный образ жизни и разные цели. Разве мог Ричард представить, что прибудет на бал в сопровождении сестры? Нет, он конечно с удовольствием станцевал бы с ней кадриль, когда-то она чудно танцевала, но, простите, это как посадить раба за общий стол на званном ужине для гостей. Посадить-то можно, но как это воспримут окружающие? С другой стороны вряд ли Дентоны разделяли взгляды Ричарда, а потому некоторых тем в этом доме юный Мур избегал, стараясь сохранить ту когда-то прочную семейную связь, от которой, в общем-то, уже не так много и осталось, но за которую Рик почему-то держался. Даже если бы не его новое увлечение и новая жизнь, полная ярких моментов и удивительных открытий, он не порвал бы эту связь насовсем.

Но это было далеко не главное. Мнение четы Дентонов в отношении планов Рика на жизнь не имело значения. Совсем иначе обстояли дела в семье.

Ричард загорелся идеей, о которой когда-то мечтал Басс. Но брат хоть и не скрывал зависти, но поддержал это решение. Отец же отнесся поначалу с сомнением. Возможно, он ждал, что Рик передумает, перегорит или же напротив, утвердится в принятом решении. Матери же было все равно. И здесь стоит остановиться чуть подробнее.

Только ближе к 19 годам Ричард осознал, как сильно ему нехватало внимания матери. Басском был её первенцем, любимым сыном. Потом любимцем стал Цезарь, которому она отдавалась полностью. А Рик… Рик был еще одним сыном, одним из сыновей. Других. Любимых. Нет, она, конечно, искренне радовалась успехам Ричарда и переживала, когда у него что-то не получалось, но внимания уделяла ему сильно меньше. Часто он слышал фразы, наподобие: «Не сейчас» или «Давай поговорим об этом позже». А Ричарду нужна была мать, вот здесь и сейчас. И её не было. А когда появился Цезарь, миссис Мур встречалась с Риком за семейным ужином, когда приходили гости и на лестнице. Не удивительно, что новую идею Ричарда встретила она без особого интереса.

И все таки, долгое время мать была для юного Мура образцом. Не принимать же всерьез Элизабет и её поступок? А других женщин в доме на Хьюггер-стрит не было. Все изменилось, когда Ричард вышел в свет, но появился он там уже с багажом, с мнением. И мнение это весьма отличалось от того, что он увидел. А потому Ричард с присущим ему любопытством и усердием принялся заново узнавать, что из себя представляют дамы. Как отреагируют на то или иное действие, и что будет, если улыбнуться чуть более отрыто и добродушно и что случится, если наградить юную леди прохладным взглядом. В разговоры начал вплетать иностранные слова. Он изучал реакции и последствия своих осторожных попыток, не ограничиваясь дебютантками. О, мисс Вудс была настоящей загадкой, которую юный мистер Мур пытался разгадать не один месяц! Это было что-то вроде игры, которая немало увлекла Рика. Не обошлось и без нескольких разбитых сердец, но, откровенно говоря, Ричарду было все равно. Он вырос таким же сдержанным как мистер Мур, и таким же прохладным как миссис Мур. И думал, что так будет всегда. Но все изменилось в салоне Ирвинов.

Это случилось за фортепьяно, произведенного никому неизвестным немцем из Нью-Йорка по фамилии Штайнвег, когда место за музыкальным инструментом заняла Джейн Колвил. Впервые Рику захотелось взять в руки топор и разрубить в щепы поделку, которая оказалась недостойна композитора. Он мог часами смотреть на её руки, которые становились словно продолжением клавиш, в её закрытые глаза, на тонкую линию талии. Когда она говорила, Рик слушал и на лице его, всегда строгом и сдержанном, то и дело уголки губ ползли вверх. Это была любовь с первого ре минора, с первой сюиты. Конечно, он согласился разучить Венгерское рондо, а потом сам нашел несколько партитур для дуэта. Он писал ей стихи. Нескладные, неказистые, а потому все чаще делал это на испанском и французском. Позже, когда в руках Ричарда совершенно случайно оказался ноктюрн номер 3, он разучил его до совершенства, думая только о мисс Колвил. Но так ни разу его не сыграл в салоне. Слишком много эмоций вызвала эта мелодия, слишком много чувств пробуждала и слишком много говорила окружающим.

А потом он сделал ей предложение, и была роскошная свадьба, на которую собрался весь свет Чарльстона. Мисс Элла Вудс смотрела с нескрываемой завистью, а отец держал за руку Бетти. Эш с важным видом кивал гостям, а Фред стоял с молчаливым одобрением. Потому кто-то крикнул: «А я ведь говорил!». Затем новобрачным дарили подарки и все желали счастья, ведь разве союз, рожденный в любви, может оказаться несчастливым?

Так Рик мечтал много раз. И тогда, когда Джейн призналась в любви, так и случилось бы, но она ушла, а юный мистер Мур не остановил её. Потерял ли дар речи или решил позволить леди уединиться, коль она того пожелала, – кто знает, но одно он знал точно: останься тогда Джейн Колвил за доской для шашек – Ричард сделал бы ей предложение. Джейн, а вовсе не её солидному приданному.

Потом еще несколько раз Рик собирался сделать Джейн предложение, борясь с самим собой. Со своими чувствами и эмоциями, но их откровенный разговор так и не случился. Наконец, юный мистер Мур нашел выход. Он написал письмо для Джейн, которое много дней носил при себе, прежде чем отдать возлюбленной.

  Джейн Колвил скорее обрадовалась, чем расстроилась – видимо, она рассудила, что пока ты будешь учиться в академии, война закончится. В этом был свой резон: все должно было решиться в шестидесятом, а значит, война, если и будет, должна была закончиться в шестьдесят первом, ну, может, в начале шестьдесят второго. Конечно, свадьба откладывалась на четыре года, но лучше так, чем гадать, вернешься ты или нет, верно?
  Но наслаждаться обществом друг друга вам пришлось недолго.
  – Доктор сказал папе, что мне вреден морской воздух, – рассказала она тебе. – Мне придется на время уехать в Атланту, к тёте. Ах, это всё такая чушь!
  Ты спросил, почему.
  Она пожала плечами.
  Но вам обоим все было и так понятно – видимо, родители рассудили, что раз не выходит со свадьбой в Чарльстоне, то, возможно, сложится хорошая партия в Атланте. Город это был молодой, современный, быстро развивающийся – там наверняка полно джентльменов, которым некогда соображать, а надо быстро жениться на невесте с хорошим приданым и хорошими связями, а там уж спокойно вести дела.
  – Ричард, пишите мне туда, – сказала она. – Пишите обязательно. А то я же буду грустить.

  И она уехала. И как не было ничего, да?
  Какая Джейн Колвил? Какой Liebestraum?
  Легко быть влюбленным, когда твоя Джейн рядом. А когда её рядом нет, зато есть весь Чарльстон и бледные щечки всех его красавиц, и раскаленный блеск из-под ресниц, и изящные жесты, с которыми они раскрывают веера? А?

  Но, может быть, я не прав... может быть, ты написал тогда хоть одно письмо в Атланту? Хочется верить, что написал... хотя... до того ли тебе было? Паркет дымился, ты выучил комплименты на французском языке, а тут еще папины процессы... Экзамены в академию...
  Папа, как ни странно, не был против.
  – Если подумать, – сказал он, – все адвокаты немного конкуренты. Это хорошо, что вы не будете с Басом конкурентами. Он получит практику, а ты сможешь сделать карьеру в бизнесе или даже стать политиком. Вы будете не соперничать, а поддерживать друг друга. Да, это хороший план.
  Экзамен перед комиссией ты сдал без труда.

  А еще... ты ведь хотел стать кавалеристом, верно?

***

  – Хотите научиться ездить верхом? – переспросил тебя Дональд Дентон. – Для службы? Ничего нет проще.
  Был июнь, стояла обычная жарень под тридцать градусов, вы допили кофе на веранде.
  Он провел тебя в конюшню и показал, как набрасывать на лошадь попону и как седлать.
  – Попона не должна к холке прилегать плотно. Лучше оставить зазор, вот такой, с ладонь высотой, а то холку может натереть. Вот так, да. Теперь подпруга.
  Он помог тебе забраться в седло, с непривычки это было неудобно, потом отстроил стремена по ноге и тоже объяснил, как это делается.
  – У меня лошади сразу для всего – и для багги, и для верховой езды. Но я, по правде, редко езжу верхом. Бетти раньше любила, я потому и купил седла. Мы с ней ездили изредка.
  Он рассказал тебе, как управлять лошадью, как работают поводья, погонял лошадь по кругу, чтобы ты попробовал порысить. Потом оседлал и вторую, для себя.
  – Сейчас и проедемся. Не бойтесь, лошади смирные. По правде сказать, для верховой езды они не очень годятся. Но настоящие верховые лошади мне не по карману, а эти – так.
  Вы проехались по дороге, пересекли мост, заехали на какой-то луг. Было непривычно смотреть на мир более чем с двухметровой высоты.
  – Пока достаточно, – сказал Дентон. – А в следующий раз попробуем галопом. А вы хорошо справляетесь! Я и сам научился ездить, только когда переехал на плантацию, но теперь уже езжу неплохо.

  В июле ты уже научился скакать галопом и даже перемахнул канаву, правда, через заборы перепрыгивать не решался – лошади и правда были слабоваты для таких упражнений.
  Как-то вы вернулись на плантацию, и когда повесили резко пахнущие кожей седла на перегородку денника, Дентон предложил тебе почистить лошадь.
  – Зачем? – спросил ты. Это ведь была грязная работа, таким негры занимаются.
  – Ну, вы же не повезете с собой на войну негров, если что, – пожал плечами Дональд. – А чистить её надо каждый день.
  Ты спросил, а он сам пойдет на войну?
  – Если будет объявлена конскрипция – то да, – без особого энтузиазма ответил твой зять. Это, конечно, был слабоватый ответ. У Ирвинов за такой ответ человека бы сильно прополоскали.
  Ты спросил, отчего он не пойдет добровольцем?
  – Наверное, это значит, что я трус. Вам такой ответ был нужен? – очень холодно ответил Дентон. Твои слова его, видимо, почему-то задели. Но ты все же сказал, что речь не об этом, просто все, кого ты знаешь, вроде собираются, так или иначе.
  И тогда он признался.
  – Ричард, а вы можете пока ничего не говорить мистеру Муру? И вообще никому, – он кашлянул. – Просто... просто Бет... просто моя супруга и я, мы, кажется, ждем ребенка. Я бы... я бы не хотел, чтобы он рос без отца.
  На это, конечно, можно было возразить, что лучше уж совсем без отца, чем с отцом-трусом. У Ирвинов кто-нибудь обязательно так бы сказал.
  Но вы были не у Ирвинов, верно? И он учил тебя ездить верхом, а не мистер Ирвин.

***

  А в августе ты стал кадетом и надел форму, пошитую отцом на заказ.



  Хотя кадет Цитадели не получал диплома бакалавра наук, а только офицерский патент, курс занятий был составлен так, чтобы подготовить человека, компетенции которого описывались фразой Jack of all trades. Программа включала в себя современную историю ("современная" – означало с XIII века), географию, грамматику, алгебру, общую и начертательную геометрию, тригонометрию, архивное и бухгалтерское дело, риторику, общую и натурфилософию (то есть естествознание) и французский язык. Были классы, посвященные архитектуре, механике, физике, химии, минералогии, ботанике, геологии, общему и международному праву, топографии и топографическому черчению. Военно-прикладные дисциплины, которым, конечно, уделялось особое внимание, включали инженерное дело, баллистику и практическую артиллерийскую подготовку, маневрирование войсками и особый курс, посвященный общей подготовке к исполнению обязанностей офицера.
  Расписание занятий было составлено так, что в классах вас обучали только основным понятиям, большую же часть знаний вы осваивали сами в своих комнатах по учебникам, а затем сдавали экзамены.
  Разумеется, за четыре года нельзя было в совершенстве овладеть всеми этими науками, но зато на выходе из вас должны были получиться универсальные специалисты, пригодные для делового или политического поприща, а главное, способные, зная азы, самостоятельно овладеть тонкостями любой науки, если это потребуется. Во всяком случае такова была идея.
  Что касается истории войн, упор был сделан на изучении последней, мексиканской войны, а также, разумеется, наполеоновских войн – наиболее грандиозных и великих на тот момент в сознании ваших учителей. Поэтому неудивительно, что вы ознакомились с классическим трудом Клаузевица "О войне", ведь в качестве примеров он регулярно приводил войны и кампании Первой Империи. Сказать, что вы поняли оттуда всё будет большим преувеличением, но легкий и понятный стиль Клаузевица, лишенный излишнего академизма, и его упор на то, что военное искусство является именно искусством, а не точной наукой, как пытался представить это Жомини, у многих находила одобрение. Ведь кадеты обычно горят желанием "блистать, а не считать".
  С практической же точки зрения вашей Библией стали два "Справочника офицера", в которых подробно объяснялись все премудрости военных построений и манипуляций с оружием, от отдельного бойца до целой бригады. Как отряды должны строиться, как перестраиваться, какие команды офицер должен подавать и как солдаты должны их исполнять – всё это вам требовалось заучить чуть ли не на зубок. Хотя программа в целом мало отличалась от вест-пойнта, у вас курсы не были разделены по годам обучения – артиллерия, пехота, кавалерия и инженерные войска. Кавалерийский курс отсутствовал, а остальные три преподавались параллельно, хотя в первые годы больший приоритет отдавался артиллерии.
  Был у вас и курс фехтования, преподававшийся по субботам. Вообще субботы отводились под инспекции вооружения и того, как хорошо вы умеете с ним обращаться и совершать эволюции.
  Подъем происходил в шесть утра по сигналу трубы, после завтрака – построение и строевые упражнения, затем теоретический курс и время на самоподготовку. Отбой – в 22:30. По воскресеньям вы в обязательном порядке посещали утреннюю службу, и только вечером, если не нужно было готовиться к каким-либо экзаменам в понедельник или вы не были наказаны, вас отпускали в увольнительную в город. На практике это означало, что вырваться на какой-либо бал или в салон или хотя бы повидать семью у тебя получалось пару раз в месяц, не более.
  Случались и полевые выходы в тренировочные лагеря, на несколько дней, причем не только в летнее время – в них вам объяснялись основы разбивания лагеря и походной жизни и караульной службы, чтобы, попав в армию, вы не обнаружили себя неприспособленными к настоящей военной кампании оловянными солдатиками, годными только для парадов. Ориентирование на местности по карте и без неё, построения и перестроения из походного порядка в боевой – вот чем вы там занимались. Это считалось крайне важным, потому что "глаз офицера должен привыкнуть соотносить карту и реальную местность".

  Смешно сказать, но в то время как американская армия, являясь во многом армией добровольной, никогда не блистала высокой дисциплиной, в Цитадели царили суровые порядки. Опоздания не допускались, оправдания не принимались, о самовольной отлучке не могло быть и речи, а если кадет был застигнут в пьяном виде, ему грозило немедленное отчисление. Это, конечно, не значит, что вы не пили, но прятали спиртное тщательнее, чем скупец прячет серебро. Несмотря на приподнятый дух веселья и озорства, всегда сопровождающий сборище богатых молодых мужчин, и на то, что телесные наказания в Цитадели не применялись, атмосфера строгости висела в классах и на плацу, как дым после залпа.
  Впервые ты оказался оторванным от семьи, полагающимся только на себя. Впервые твой успех или неуспех зависел только от твоих усилий, и не было ни отца, ни матери, которые стояли за твоей спиной и следили, а вообще правильной ли дорогой ты идешь? Впервые тебе пришлось самому заставлять себя зубрить зачастую скучные предметы, и хотя часть программы (например, основы французского языка) ты уже знал, над многими из них, в частности, над математическими дисциплинами и черчением, пришлось изрядно попотеть. Впервые преподаватели выглядели не наемными работниками твоего отца, которые под напускной строгостью прячут лишь желание лучше тебя обучить, а огнедышащими драконами, которые учат класс, а судьба каждого отдельного кадета им, в общем, безразлична. Впервые ты столкнулся с таким количеством незнакомых людей, обладавших пусть и небольшой, но властью над тобой.

  Разумеется, попав в такие тяжелые условия после вольницы частного обучения, кадеты сразу же начинали сплачиваться. Не обходилось без насмешек, подколок и розыгрышей, но все вы были в одинаковом трудном положении – ваши учителя старались, чтобы обучение ваше больше напоминало армейскую службу, чем увлекательное приключение. И в такой атмосфере все заводили себе друзей и знакомых, причем узы этой дружбы крепли быстрее, чем в обычном колледже. В этом отношении отец твой не ошибся.
  Хотя в цитадели не было тайных обществ и лиг, как в других учебных заведениях того времени, кадеты образовывали кружки (в основном литературного, политического или дискуссионного характера), лидерами которых были ученики старших классов. Такое "вертикальное" общение всячески поощрялось – считалось неправильным, если кадет ограничивает общение товарищами из своего класса.
  Были в академии и свои отщепенцы – парни, которые ни с кем не общались, вели себя замкнуто, занимались только занятиями. Но таких было мало.

  Твоими новыми друзьями стали Аллен Хопкинс, Джош Хиллерби, Майкл Суон.
  Хопкинс и Хиллерби были из Чарльстона, а Майкл – из Джорджтауна в пятидесяти милях. Он здорово уступал вам в учебе, но зато отлично разбирался в лошадях, чего о вас троих сказать было нельзя. Майкл был из плантаторской семьи – крупный и веселый малый. Вы шутили, что с такой видной фигурой он быстро выбьется минимум в полковники.
  Аллен Хопкинс был твой ровесник, собственно, ваши родители даже были знакомы, да вы и сами видели друг друга где-то на балах. Его отец торговал красками. Хопкинс был немного заносчив, но это ему, что называется, шло – он был очень красив: тонкие брови и тонкие же губы, темные глаза и слегка вьющиеся волосы. В придачу он отлично фехтовал (хотя утверждал, что никогда этому раньше не учился), да и в таких предметах, как французский, тебе не уступал. К тому же, так как вы были его друзья, с вами он обращался ровно.
  Отец Хиллерби был важной шишкой в заксобрании штата – он владел плантацией за городом и был хорошо известен в городе. У Хиллерби наоборот не ладилось с фехтованием, да и выглядел он невзрачно, зато лучше всех вас понимал математику и точные науки – с этими предметами проблемы были у большинства.
  – Спрашивается, зачем мы вообще тратим время на махание этими железками, – ворчал он. – Баллистика – вот главная военная наука. Двенадцатифунтовое ядро не оставит мокрого места от человека с саблей. Вот что надо учить!
  – Офицер должен уметь отстоять свою честь, – парировал Хопкинс. – Это ясно как дважды два.
  – С этим я не спорю, – кивал Хиллерби. – Но есть же револьверы...
  – Револьверы – рулетка, – резал Хопкинс. – А с саблей я всегда могу быть уверен в себе.
  – Джентльмены, я в воскресенье был в городе и раздобыл пинту джина, – вклинивался Майкл. – Не то что бы я это... ну... хотел прервать ваш спор. Но предлагаю провести его в более дружеской атмосфере. А?
  – Тихо! – возмущались оба. – Ты бы еще на весь копус об этом покричал, балда. За такое нас мигом вытурят!
  – Так вы отказываетесь? Вы испугались?
  – Вы назвали нас трусами?
  – Нееее... Я просто говорю, что джин сам себя не выпьет.
  И вы шли в его комнату и тайком пили там обжигающий джин.

  Старшем же в вашем "кружке" был Томас Паттерсон. Ему было двадцать два года, он был на третьем курсе, тоже сын плантатора, но помельче. Молчаливый и доброжелательный, он чем-то неуловимо напоминал тебе Дентона. На него всегда можно было положиться.

***

  Ты начал обучение в августе шестидесятого, и уже вскоре после этого страну потрясли события, важность которых еще не была до конца понятна.
  Ну, собственно, всё равно вся страна всколыхнулась. И я, конечно, имею в виду избрание в ноябре президентом Авраама Линкольна, того самого "адвокатишки". На выборах было четыре кандидата, и самое обидное заключалось в том, что два демократических претендента, Брекенридж и Дуглас, вместе набрали больше голосов, чем "республиканская обезьяна", но каждый по отдельности проиграл "с запасом". Предпочтения разделились географически: на всем Нижнем Юге победил Брекенридж, Дуглас и Белл поделили верхний Юг, но весь север и Калифорния с Вашингтоном проголосовали за Линкольна. А на Севере, как ни крути, народу в городах жило больше, да к тому же еще у вас значительный процент населения составляли негры, а ведь негры не голосуют. Вот был бы анекдот, если бы они получили избирательные права! Такое, пожалуй, было бы перебором даже для республиканцев, кроме разве что самых отмороженных аболиционистов!

  Дальше события развивались стремительно. Буквально на следующий день власти вашего штата арестовали офицера союза, пытавшегося вывести боеприпасы с Чарльстонского арсенала в один из фортов. Над батареями Чрльстонских укреплений подняли флаг штата – белая пальма и полумесяц на темно-синем полотнище, "знамя Пальметто".
  Еще через три дня ваши сенаторы покинули Конгресс.
  В штатах Хлопкового пояса стали созываться конвенции по вопросу сецессии. Страна стояла на грани распада. Все разговоры были только об этом.
  Двадцатого ноября, через две недели после выборов, Линкольн сделал официальное заявление, что он приложит все усилия, чтобы внутренние дела штатов (в первую очередь по вопросам рабства) будут решаться самими штатами. Это не были пустые слова – уже заранее была подготовлена поправка Корвина, закреплявшая такой статус, её текст был направлен в законодательные собрания южан... Но нет, гордые демократы не желали удовлетворяться такой подачкой от "отвратительного победителя".
  Пришел тревожный декабрь. Шли напряженные переговоры, но с каждым их шагом Союз все сильнее приближался к краху. Бьюкенен, все еще остававшийся президентом, объявил выход из союза незаконным, но в то же время запретил любое вмешательство во внутренние дела штатов. "Главное сейчас сохранят статус-кво!" – твердил он. – "Никаких решительных действий!" Федеральные военные не понимали, что им делать – то ли оккупировать Чарльстонские форты, прикрывавшие город с моря, то ли не дергаться и не провоцировать конфликт.
  Один за другим из правительства Бьюкенена стали выходить министры: как южане, так и северяне, недовольные его пассивной политикой. В то же время военный секретарь Джон Флойд изо всех сил организовывал транспортировку оружия на юг! Бьюкенен потребовал его отставки, и тот подписал её, но только двадцать девятого декабря.
  Вся страна, от Калифорнии до Флориды, замерла с одной мыслью в голове: НЕУЖЕЛИ И ПРАВДА БУДЕТ ВОЙНА?!

  Семнадцатого декабря началась конвенция Южной Каролины по вопросу сецессии.
  Восемнадцатого числа Джон Криттенден, сенатор из Кентукки, предложил свою модель Компромиса – возродить старое правило о том, что рабовладельческие и свободные штаты будут разграничены географически. Но тут уже уперлись северяне – не для того они выборы выигрывали. Компромисс Криттендена оказался мертворожденным, Сенат в конечном счете проголосовал против него.
  Двадцатого Брекенридж собрал Комитет Тринадцати: на совещание съехались сенаторы разных взглядов в отчаянной попытке выработать путь к урегулированию конфликта. В него вошли Джефферсон Дэвис, Стивен Дуглас и многие другие известные личности.

  Наконец, двадцать четвертого числа, накануне рождества гром грянул: Конвенция Южной Каролины завершилась, и губернатор Пикенс объявил о том, что акт о сецессии принят.
  Люди по-разному встречали это рождество. Одни ликовали: "Наконец-то мы отделились от этой шайки проходимцев!" Другие видели в происходящих событиях дурное предзнаменование. У вас в доме оно прошло спокойно: папа был в отличном настроении, говорил, что сецессия вызовет расцвет торговли, а для его практики это будет полезно.

  Вскоре после рождества федеральные войска, ночью, тайком заклепав пушки в форте Моултри, который невозможно было оборонять с суши в случае нападения, перебрались в форт Самтер в гавани. Вы видели маленький бастион на острове и звездно-полосатый флаг над ним.


  Президент Бьюкенен встретился с делегатами от Южной Каролины, которые потребовали вывода федеральных войск из штата. Президент в своей обычной манере заявил, что ему нужно больше времени, чтобы определить отношения федерального правительства к штату-ренегату, что пока войска останутся. Он тянул время. Бьюкенен напоминал врача, на руках у которого умирает больной, а он боится взяться за скальпель и хочет передать его другому врачу, чтобы больной помер "не в его смену".

  Тридцатого декабря войска Южной Каролины, набранные в основном из числа милиции, заняли оставленные федералами форты и Чарльстонский арсенал.
  Вас срочно вернули с январских каникул. С этого момента вместо ежедневных учений на плацу вас стали использовать, как гарнизонные части. Из кадетов сформировали временную команду, поручили вам двадцатичетырехфунтовые гаубицы. Вы должны были стоять на Каммингс Пойнт, при орудиях, и охранять вход в гавань, а вторая половина училища – занимать батареи форта Моултри.
  Вы получили приказ препятствовать любому федеральному кораблю войти в гавань. Командовал вами суперинтендант Академии, полковник Стивенс. Вы подняли над укреплениями свой флаг – красный, с белой пальмой, "Биг Ред".
  Над головой у вас летали чайки. Вы сидели в хорошо натопленной казарме, пили кофе и изредка сменялись на постах у люнетов, где дул пронизывающий январский ветер. Все были отчего-то серьезны, даже балагуры притихли. Эти огромные пушки и то, что вас вывели из города на позиции, настроило кадетов на серьезный лад. Хотя никто и не ждал нападения.
  Вас обещали скоро сменить регулярными войсками.

  Тридцать первого декабря Комитет Тринадцати объявил, что ему "не удалось выработать подходящего решения."

  Во Флориде, Джорджии и Алабаме также начали занимать арсеналы и форты.

  А девятого января горнист сыграл тревогу. Вы выстроились у орудий, а полковник с биноклем осмотрел море. Да и без всякого бинокля видно было колесный пароход, намеревавшийся пройти в полумиле от мыса.
  – Идет под звездно-полосатым флагом, – сказал полковник. Потом повернулся к вам и гаркнул, – Зарядить орудия!
  И вы их зарядили – заложили заряды в парусиновых мешках, закатили в стволы чугунные ядра. Ты был не самым старшим и не самым младшим, не хилым, но и не очень плечистым, поэтому в расчете оказался там, где где сила нужна, но не играет решающей роли.
  Ты стоял и держал в руках трос, прикрепленный к ударнику.
  Капитан Торренс, преподаватель баллистики, лично навел орудия. Потом полковник посмотрел на часы и крикнул:
  – Первое орудие – огонь!
  Раскатисто, с треском выпалила первая гаубица.
  – Недолет! Полградуса выше! – скомандовал полковник. Капитан Торренс принялся исправлять наводку других орудий.
  Минута – и все было готово.
  – Второе, третье, четвертое орудия – огонь!
  И ты дернул за шнур.

  Пушки грохнули и с почти одновременно откатились назад.
  – Прочищай! – кадеты с банниками бросились к стволам. – Заряжай! Накатывай!

  Батарея сделала семнадцать выстрелов, пока, наконец, полковник не сказал:
  – Так держать, кадеты! Отворачивают.
  – А попадания были? – не удержался капитан.
  – Три попадания!
  – Сэр, разрешите прокричать ура в вашу честь!? – гаркнул Суон.
  – Ура флагу! – скомандовал полковник.
  – Ура! – закричали кадеты во все глотки.
  Все оказалось совсем нестрашно, а напротив – весело.

  Корабль, который вы обстреливали, назывался "Звезда запада" – это был торговый пароход, зафрахтованный армией США для доставки в форт Самтер продовольствия и подкреплений. Вы попали в него три раза, по счастью никто из его команды не погиб. Обстрел этот происходил не в самой гавани, и потому о нем говорили не так много – ну что там, подумаешь, обстреляли пароход где-то в море. Некоторые люди все еще надеялись, что войны удастся избежать.
  Но это было уже невозможно – подобно тому, как пушка, сделав выстрел, начинает откатываться, так и ваша страна с сецессии Южной Каролины начала катиться к войне.
  Первые выстрелы этой войны сделал ты, Ричард Мур. Повод ли это для гордости? Не знаю.

***

  В тот же день, девятого января, как вам позже стало известно, из союза вышли Миссисипи, почти сразу за ней последовали Алабама и Флорида, за ними последовала Луизиана. В Техасе провели общее голосование.
  А дальше начались политические игры, целью которых было перетягивание колеблющихся штатов на ту или другую сторону.

  Вас вернули в Цитадель, а двадцать восьмого числа объединили с Академией при арсенале и сформировали из вас Кадетский Батальон. Вы получили свое постоянное оружие – винтовки Спрингфилд и патроны к ним. Формально вы еще не поступили на службу штата, но фактически уже были солдатами. Только, как сказал суперинтендант Стивенс, "лучше всего вы можете исполнить свой долг, прилежно учась и постигая военное дело для будущих сражений."
  Лаборатория Цитадели закрылась. Раньше в ней вы проводили химические опыты. Теперь там изготавливали боеприпасы.

  Была создана Конфедерация, Джефа Дэвиса на конвенции избрали президентом. Сенатор Брекенридж стал бригадным генералом и уехал к себе в Кентукки собирать добровольцев.

  Февраль и март прошли наполненными сообщениями о том, что такой-то штата отделился, а такой-то остался в союзе. За этими грозовыми тучами как-то померкла новость о том, что ты стал дядей – Бет-Ли родила дочь. Её назвали Вероникой.

  Четвертого марта Линкольн наконец стал президентом. Он снова заявил о желании сохранить союз во что бы то ни стало и не препятствовать существованию рабства в южных штатах.
  – Нет уж, поздно! – посмеивался Аллен.

  Командующим вашим района был назначен генерал Борегар. Восьмого апреля он заявил, что любое сообщение форта Самтер с федеральным правительством будет пресечено, а одиннадцатого потребовал сдать форт. Комендант, майор Андерсон, ответил отказом, но сообщил, что в форте оставалось продовольствия на несколько дней, и что он эвакуирует его пятнадцатого числа.
  Но такой расклад не устраивал Борегара, и двенадцатого апреля началась бомбардировка.
  Вы были в отпусках, поскольку девятого числа состоялся выпускной банкет очередного курса, но многие вернулись в академию. Почти все офицеры академии были заняты на батареях и руководили обстрелом. Вернувшихся кадетов отправили на батарею Уайт Пойнт Гарден на юге города. До форта отсюда было три мили, и его почти не было видно, но вы все равно стреляли из расположенных на променаде двенадцатифунтовок. Бомбардировка вообще походила больше на праздник, чем на сражение – весь город собрался посмотреть на обстрел. Форт отвечал редкими залпами, но попаданий не добился. Канонада продолжалась с самого рассвета весь день и даже ночью, и только на следующий день форт сдался, что вызвало всеобщее ликование.
  Хотя форт был сильно разрушен и горел, ни один из его защитников не пострадал от обстрела. Лишь во время сдачи на построении, когда решено было дать салют из ста орудий, одно из них разорвало и осколками смертельно ранило солдата из сдавшегося гарнизона, и еще говорили, что одну пушку разорвало у вас еще раньше, днем, и стоявший поблизости солдат истек кровью.
  Это были первые жертвы Гражданской Войны.
  Пятнадцатого апреля, через два дня после сдачи, президент Линкольн издал указ о созыве семидесятипятитысячной добровольческой армии.

***

  После взятия форта, последнего укрепления поблизости от Чарльстона, занимаемого федералами, ваша жизнь вернулась в прежнее русло. Война началась, но поначалу этого словно никто и не заметил. Вы вернулись в классы и комнаты и продолжили занятия. Вы были словно люди, которые нырнули в казавшуюся холодной воду, а через минуту ощутили себя вполне комфортно, сразу же забыв, что в этой воде можно утонуть. Война и война, что ж теперь? Пристальнее стали следить за газетами – это да. Но и только.

  Первые стычки начались в Вирджинии только в июне, и потери в них исчислялись... нет, даже не сотнями. У Филиппи общие потери убитыми и ранеными составили три десятка людей, у Рич Маунтин в плен было захвачено пять сотен ваших, зато у Биг Безель Магрудер разбил Батлера. "Разбил" – это было сильно сказано: вы потеряли одного убитого, а янки – восемнадцать. Ужасная "бойня"! Война выглядела опасной игрой, не более.

  И только в июле после многих маневров разразилось сражение у Булл Ран. Федералы шли "На Ричмонд!", и вот это была уже не шутка. Сражение обернулось победой, да еще какой! Бегством вражеской армии! Правда, потери вышли почти одинаковые – примерно по четыреста убитых и тысяча-полторы раненых с каждой стороны, да еще полторы тысячи федералов из "девяностодневной милиции" попросту разбежалась по домам. Но вдруг всем стало понятно, что война – не игрушка. Не потому что убили столько народу, хотя и поэтому тоже. А потому что Вирджинская армия после сражения оказалась настолько же истощена и не готова к своей победе, насколько армия янки – к своему поражению. Победу-то вы одержали, только она ни к чему не привела.

  Стали поговаривать о том, что кадетов начнут отправлять в армию, но не в боевые части, а в учебные – кадеты третьего и четвертого года обучения будут помогать тренировать войска. А то внезапно оказалось, что ваши солдатики, набранные из милиций штатов, может, и умеют стрелять из ружей, но ни имеют ни малейшего понятия о том, как же собственно ходить, не сбиваясь в бесформенную толпу. Впрочем, у "волонтеров" с севера дела шли еще хуже, они и стрелять не умели.
  Огромная страна раскололась надвое. Но федеральная армия в мирное время насчитывала всего шестнадцать тысяч человек, причем большинство действовали против индейцев на Западе. В вашей стране было полно людей с военным образованием. Полно пушек, ружей и снарядов. Полно умелых наездников и стрелков, особенно на Юге.
  Но при этом сносно воевать ни одна из сторон не умела даже близко.

  И тем не менее многие кадеты рвались именно в настоящий бой, ведь никто не знал, сколько еще продлится война?
  – Мы разбили янки в одном сражении. Сколько их еще будет, прежде чем они запросят мира? Так ведь и война закончится, – считали они.
  Формально, несмотря на то, что вы были членами Кадетского Батальона, вы все еще оставались добровольными слушателями академии. Любой из вас мог уйти отсюда, пусть и без патента, не дожидаясь выпуска, и записаться в армию добровольцем. И некоторые так и сделали.

  Ты отучился год в военной академии. Ты имел представление о военном искусстве, знал, как работают пушки, знал слово "логистика", знал военные команды и видел, как кадеты постарше командуют ротой и полком. Ты попробовал драться на саблях, ты знал назубок все эволюции с мушкетом, а в теории – как развернуть бригаду из походного порядка в боевой. И еще как ставить палатки. А многие, кто отправились на войну, ничего этого не знали – просто похватали ружья (а кто и без ружья) пошли и записались в армию.
  Чувствовал ли ты себя готовым для настоящей войны?

Нельзя передать словами страдания, которые испытал Ричард после отъезда возлюбленной Джейн Колвил в Атланту. И пусть перед расставанием разлука казалась пустячной, несущественной, и он свято верил, что любовь преодолеет расстояния. Верил, что то есть испытания для чувств, не более. Возвышенных, искренних чувств, преодолев которые, любовь окрепнет и расцветет, словно душистые пионы по весне в саду. О, как же Рик ошибался! Стоило лишь семейству Колвил отбыть, как пустота обрушилась на юного мистера Мура. Осознание беспомощности. Чувство, что жизнь изменилась и уже никогда не станет прежней. Что он, именно он, совершил чудовищную ошибку и ничто нельзя изменить. Нужно было играть свадьбу, жить с любимой и воспитывать детей. И все, все-все-все, были бы счастливы, точно как в тех светлых юношеских мечтах. Ведь союз, рожденный в любви, не может оказаться несчастливым. Ведь все были бы счастливы, правда? Но Ричард искал в себе силы. Он закрылся у себя и убеждал снова и снова, что сможет и выдержит испытания. Писал письма возлюбленной Джейн, комкал бумагу и бросал в корзину, чтобы через пару часов вытряхнуть рукописи в камин. Затем он опустошенно смотрел, как в зареве пламени проступают чернила, слова, в которые вложены переполнявшие Рика переживания, чтобы через секунды опасть пеплом. Затем он снова поднимался к себе и садился за стол, брал перо и скрежет его был слышен в коридоре. Родные не трогали юного мистера Мура. Баском целиком сосредоточился на учебе и редко появлялся дома, матери было не до среднего сына, а отец занимался важным судебным процессом. Или делал вид, что занимался. Именно в те дни отец принес сыну рукописи трех Венгерских рапсодий, переписанные у одного из клиентов. В начале Ричард не придал значения ни жесту, ни произведениям, но уже на следующий день он не сел за письменный стол, хоть несколько перьев еще оставалось в доме. Рик подошел к сэру Бёзендроферу. Собранно, степенно. Словно оказался на балу или в салоне Ирвинов. Он не мог позволить чувствам выплеснуться наружу в присутствии… это казалось ему как-то слишком… недостойно. Даже сейчас. Ричард Мур не мог позволить себе то, что позволял за письменным столом, расплескивая чернила и с яростью бросая скомканные письма в корзину. Он занял место композитора и не поднялся ровно до тех пор, пока не сыграл все три рапсодии, одну за другой. Не поднимая век. А уже на следующей неделе на балу у мистера Уильяма Генри Джиста Ричард закружил в кадрили мисс Вудс, после которой одну из первых красавиц Чарльстона чуть мутило, что, конечно же, никто не приметил. А затем…

Если в те дни Ричард обратился к врачу - тот выписал бы ему лекарство от душевных болезней. Видов этих лекарств было великое множество, но Рик нашел его сам, свое. То, которое подходило ему лучше всего.

… а затем юный мистер Мур не знал покоя. С рассвета и до заката он был чем-то занят. Шуберт, алгеабра, мистер Дентон, бал, мистер Росселини, французский, Шопен, суд, мсье Дюваль, испанский…

Мистер Людвиг Нойман.

… латынь, Эшли Хотторн, риторика, Бас, немецкий, салон Ирвинов, флажолеты, Шуман, еще раз флажолеты, Вивальди, география, Джейн Колвил..

Джейн Колвил?

О да... иногда Рик вспоминал о прекрасной Джейн, которая стеснительно и так мило опускала взгляд каждый раз, когда ей казалось, что несколько веснушек выглядывают из-под пудры. А ему было все равно, он чувствовал! Он представлял, как где-то в Атланте спешит юная Джейн в уборную, чтобы поправить туалет. И тогда, в те минуты, у Ричарда опускались руки. И он плелся в колонный зал дома на Хьюгер-стрит, чтобы остаться в одиночестве вдвоем. И пальцы его скользили по клавишам, а он смотрел в пустоту. А вокруг лилось то самое произведение, которое юный мистер Мур исполнил для нее и только для нее. И если бы кто-то зашел в то время в колонный зал - он, вне всяких сомнений, отметил бы поразительное сходство мистера Мура и мистера Ноймана, когда тот по утрам подходил к сэру Бёзендроферу.

А потом случился август 1860 года.

Говорят, форма украшает мужчину. Да что там, так и есть! Стоит явиться на любой бал в Чарльстоне с незавязанными глазами и незаткнутыми ушами, и в том не останется никаких сомнений. Но Ричард хоть и следил за собой весьма тщательно, но оценил в ней совсем иное. Едва одев форму и ступив в кампус, он почувствовал, что теперь и отныне все зависит только от него. Здесь не будет учителей, отца и слуг. Здесь придется выживать и отстаивать свою честь. Самому. И никто за него не вступится. И он был готов к этому. Готов к тому, чтобы вырваться из отчего дома и стать… да ладно! Ричард и раньше желал блистать и сделал немало для этого, а теперь перед ним открылся целый мир, в котором блистать жаждал едва ли не каждый. И Рик с остервенением окунулся в учебу, чтобы стать лучшим. Или хотя бы оказаться в числе лучших.

Сначала было трудно вставать в шесть утра, выполнять строевые упражнения, ставить лагерь в полях, но затем Ричард как-то свыкся, привык. И именно тогда, когда было особенно тяжело, он понял, что ошибался. Ошибался в том, что в Цитадели придется выживать. Выживать в одиночку. Жизнь, хоть и во многом суровая, текла своим чередом и не слишком-то интересовалась мнением Рика на свой счет. Зато другие кадеты… о, узы дружбы проросли, вне всяких сомнений. И как проросли! Аллен Хопкинс, Джош Хиллерби и Майкл Суон заменили Ричарду и отца, и мать, и Эша и Дж… Джейн Колвил, все же, не заменили, но, скажем так, в отдельном промежутке времени затмили. С ними было о чем поговорить! От Майкла Рик многое узнал о лошадях и делился историями о своих неловких упражнениях, иногда называя его «полковник Суон». Джош временами был скучноват, но порой выдавал тако-о-ое, что половина группы хваталась за живот, а вторая половина смотрела на него с недоумением. А еще он был… умный, и всегда был готов растолковать то или иное уравнение или задачу так, что к собеседнику приходило понимание и при этом он не чувствовал себя полным идиотом. Редкий дар, нужно признать! С Алленом же Рика крепко связала любовь к фехтованию. Каждую субботу в одно и то же время они скрещивали сабли и упражнялись до тех пор, пока были силы. Да и в целом они были весьма схожи. Оба из Чарльстона, любили балы, общество дам и салоны. Оба имели достаточную твердость, статную фигуру и притягательную внешность. Разве что заносчивости в Ричарде отродясь не было, хотя... Когда Аллен выдал чувственную речь о несовместимости веснушек и настоящих южных леди, Джошу и Майклу довелось услышать яростный спор, в котором ни Рик, ни Аллен не собирались отступать. А когда Джош попытался вмешаться - Рик перешел на такой витиеватый французский, что даже Аллен не смог понять некоторые слова и оттого создалось впечатление, что визави отступил. Впрочем, уже вечером друзья тайком пили обжигающий джин, шутили, смеялись, а покрасневший “полковник” живо интересовался что означают “те слова, похожие на ругательства”.

Первые несколько месяцев учебы пролетели как один день. Они даже во многом затмили те события, которые происходили в стране осенью шестидесятого, и лишь в декабре Рик начал жадно искать каждую свежую газету и внимательно читать её, перечитывая отдельные статьи.

Но до этих событий он все же успел написать первое за время учёбы письмо Джейн Колвил. На с пол дюжины страниц. Легкое, трогательное, наполненное элегией и… Рик старался не писать о чувствах развернуто, уделяя больше внимания описанию быта, друзей, занятий и всего, что не касалось их прошлого. И лишь в конце, на последней странице, он выдавил из себя слова о том, что помнит прекрасную Джейн Колвил, что скучает и, что бы ни случилось, всегда будет ждать встречи с ней, которая непременно случится. И откровенно признался, что очень хочет вновь почувствовать её чарующий аромат и сыграть для нее Венгерские рапсодии и…

.. и он был рад, что успел отправить это письмо в конце осени. Двадцать четвертого декабря случилось то, что Ричард давно ждал. В тот день он смотрел на знамя Пальметто, положа руку на сердце, и все внутри него ликовало. Наконец то, о чем столько говорили в салоне Ирвинов, произошло.

Следующие дни были наполнены тревогами, но даже в гарнизоне Рик старался подбадривать друзей, и если Аллену и Майклу это было нужно больше для поддержания боевого духа или развлечения,отдушины, то Джошу, которому приходилось нелегко, как будто становилось лучше после нескольких тщательно подобранных слов. А затем, девятого января, Рик с гордостью смотрел на «Биг Рэд» и кричал «Ура» флагу так, как не кричал до этого никогда. А еще через пол года случился семейный ужин, который очень и очень запомнился всем участникам. Но перед этим…

Весной Ричард выбрал ясный воскресный день, чтобы навестить чету Дентонов. Та нить, что тонкой обвисшей веревкой погнулась под весом белья, все не рвалась и не рвалась. Это была совсем не буря чувств, но такой мешок противоречий, разобраться в котором Рик даже не пытался. Он просто беспокоился за непутевую сестренку, а теперь еще и за племянницу. И за труса Дентона, которого теперь едва ли не презирал, но которого немного ценил и совсем чуть-чуть уважал одновременно. Ценил как человека, который заботится о Бетти и который, как был уверен Рик, сделал её счастливой. И пусть Ричард ждал, что это шаткое равновесие разлетится на множество осколков, оставив что-то одно, ярко выраженное, очень давно ждал, но оно все никак не могло разделиться на отдельные составляющие, в которых можно было бы разобраться. Они ездили верхом, теперь уже Рик рассказывал о ружье Дональду, пили кофе, любовались малышкой Вероникой. Ричард охоче интересовался жизнью на ферме, жизнью сестры в основном. Еще он подхватил Бетти и провёл её несколько кругов в импровизированной кадрили. А потом брат прямо и недвусмысленно спросил выбрали ли девочке восприемника. Затем он тепло попрощался с сестрой, прохладно с Дональдом и долго смотрел на племяшку, будучи не в силах оторвать взгляд. И уж кто-то, а Бет-Ли легко могла бы узнать знакомые черты уже должно быть подзабытого ею австрийца, а ведь когда-то она играла. И как!

А через несколько месяцев... за большим овальным столом в главной обеденной в доме Хьюгер-стрит собралась вся семья. Такое случалось нечасто. Отец был занят процессами, Басском и Ричард учились и жили отдельно. Но в редкие воскресенья, после совместной службы, семейные обеды все же случались. Иногда. Это был хмурый, пасмурный день. Вот-вот норовил пролиться дождь, такой же редкий для второй половины лета, как и семейные обеды в сессию. Цезарь сам ел из тарелки и не переставая болтал о лошадях. Боже, как он вырос! А Рик и не заметил с этой учебой. Мать в кои-то веки казалась счастливой. Отец с Басом обсуждали новые таможенные правила. Никто словно не заметил сецессию. И тогда Ричард словно невзначай произнес:

- Около тридцати кадетов записались добровольцами. Я и несколько моих друзей в их числе.

Он кинул кусок стейка в рот и жуя добавил:

- Довольно уже сидеть по домам. Пора преподать урок этим выскочкам.

На этой фразе миссис Кристина Мур побледнела и молча вышла, не выпуская из рук скомканный шёлковый платок.

- Отец, наверное, ты не в восторге от моего решения, но подумай вот о чем. Чарльстон - не такой большой город, и многие записались добровольцами. А что Муры? Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем и говорили: «Это семья трусов»? Или тебе отказывали в делах по этой же причине? Ты пойдешь на войну или Басс? Я сделал свой выбор: встать на защиту нашего Штата и Чести нашей семьи. И я не позволю нам стать отщепенцами. Хочешь ты того или нет.

Пока Рик говорил, толи из коридора, толи с кухни доносились удары и всхлипы прислуги, что было весьма необычно, ведь миссис Кристина Мур не отличалась жестокостью по отношению к рабам, но тогда никто не обратил внимание на это.

Затем они долго молчали. Потом говорил Басском, потом отец. Потом снова говорил Рик. Он рассказал, что записался в кавалерию и ему нужна лошадь. Рассказал о друзьях-кадетах, кто будет сражаться с ним о одном отделении. О их родителях и адресах, чтобы родные могли обмениваться информацией из писем. Снова выслушал отца и брата. И... ушёл в Цитадель. К друзьям, которые стали его новой семьёй.

  Твой отец расстроился, но... постарался не подавать виду. И не подал виду даже тогда, когда твой брат сказал:
  – Ну, раз Рик идет в армию, то и мне нечего сидеть без дела! Я тоже запишусь в полк!
  Отец смотрел на вас с противоречивыми чувствами: наверное, потому что он многое вложил в ваше обучение. Или, может, потому что очень любил вас? Но в конце концов... в конце концов прежде всего он был южанином, Юджином Генри Муром, сыном Спенсера Арчибальда Мура. А южанин мог отреагировать на такую просьбу сыновей только одним образом.
  – Ну что же, ребята, – сказал он. – Значит... значит, нам с вами пора выпить. А потом следует подумать, где достать вам хороших лошадей. Мои сыновья не должны ездить на клячах.
  – Не нужна мне лошадь, па! – сказал запальчиво Бас. – Я пойду в пехоту. Все равно я на лошади катался два раза в жизни, ну какой из меня кавалерист! Но я и пешком не дам никому себя обставить. Еще посмотрим, кто из нас двоих первым окажется в Вашингтоне.
  Вы тогда в первый раз пили не просто при отце, а с отцом, и пили не вино, не пунш и не лафит, а настоящий виски, как взрослые мужчины.

  Это было тогда же, в июле, после первого сражения при Манассасе. И, конечно, все в академии, даже самые юные кадеты-первогодки, были полны решимости идти в бой громить янки. Но эти планы пришлось отложить, потому что суперинтендант Стивенс произнес перед вами речь.
  – Все новые и новые полки добровольцев встают под знамена Конфедерации. Но мало кто из них имеет военный опыт. Их благородный порыв не должен пропасть из-за того, что они отправились в бой неподготовленными. Поэтому я прошу всех вас, как бы вам ни хотелось отправиться в армию и поскорее вступить в сражение, оставаться в Академии. Вы нужны, чтобы преподать этим людям азы военной науки. Словно колосья, которые после всходов, разбрасывают новые семена, вы должны стать той пшеницей, из которой произрастет наша великая и славная армия.
  Не уверен, что его слова многих тронули, но в конце он прибавил:
  – К тому же, до зимы новых крупных кампаний не предвидится – мы пока что наращиваем силы. Поэтому ваше отбытие в действующую армию сейчас не сыграет большой роли, зато если вы останетесь, вы принесете своей родине куда больше пользы.

  Ты рассказал об этом дома, и Бас решил тоже отложить своё зачисление до весны.
  Все шло своим чередом, только в академии вы больше времени стали уделять выездам в полевые лагеря. Там ты вдоволь насмотрелся на солдат – ох, и твердокожие парни же это были! Первый раз в жизни тебе довелось общаться с деревенщиной из маленьких городков, разбросанных по всему Нижнему Югу.
  Должно быть, из всех массовых армий эта армия была самая демократичная. Командиров здесь выбирали из числа солдат – тут же получали они и звания до полковника включительно, тут же вступали в должность. И плевать всем было, что это звание не подтверждалось патентом – любой из таких вчерашних плантаторов (выбирали обычно людей уважаемых и богатых) считал себя настоящим командиром не хуже вашего суперинтенданта. Главными качествами считались вовсе не знания, а храбрость, решительность, твердость и умение на все лады костерить проклятых янки. Правда, у некоторых был военный опыт – кто воевал с индейцами, а кто участвовал в войне с Мексикой – но большую часть военной премудрости они успели позабыть. И не горели желанием слушать наставления от каких-то юнцов.
  Солдаты были подстать своим новоиспеченным начальникам – вас, кадетов, они не ставили ни в грош.
  Вы изрядно с ними намучались: если их офицер все же понимал, что вы поможете ему привести его роту или полк в божеский вид, то тогда еще солдаты кое-как слушались. Если же нет, то на вас со всех сторон сыпались шуточки. Солдаты были старше вас по возрасту – двадцатипяти-тридцатилетние лбы, они все были добровольцами и считали, что не городским пижонам учить их, как воевать и как жить.
  – Эй, сосунок! Так что, если я буду делать всю эту мутотень с ружьем, и вдруг увижу янки – мне продолжать её делать или уже начинать стрелять?
  – Заканчивай эту канитель! Расскажи лучше, как твоя мамаша стирает тебе пеленки!
  – Мой дядя говорит, что всё это чепуха, главное – острый штык!
  А хуже всего, наверное, была их деревенская привычка даже в строю жевать табак, и если им не нравилось или казалось бесполезным и скучным то, что вы говорили, они неизменно это демонстрировали, сплевывая бурую жижу в пыль вам под ноги. И еще у этих ребят был пресмешной акцент, но только они почему-то считали, что это у вас пресмешной акцент, а они-то говорят правильно.
  И все в таком духе. И все же подготовка была им очень нужна, и армейское командование снова и снова требовало прислать вас по железной дороге в Вирджинию, в лагеря под Ричмондом – то на неделю, то на десять дней. И хотя вы и не видели настоящего боя, вы могли показать новобранцам, как строиться в колонны и в цепи, как разворачиваться, как офицер должен саблей показывать своим солдатам, где встать, как правильно выполнять захождения, чтобы отряд не сбился в толпу – и так далее. И еще – как же, черт возьми, заряжать эти проклятые капсюльные винтовки – потому что у многих из них дома из оружия был только кремниевый мушкет времен последней войны с англичанами. Как правильно чистить оружие, как брать на караул, да хотя бы даже как приветствовать офицеров!!! Кто-то должен был обучить их хотя бы этому, ведь не все офицеры сами знали, как это делается.
  Хуже всего дело обстояло с молодыми плантаторами из Джорджии, служившими в кавалерии. Эти джентльмены наоборот были с вами страшно любезны, но при этом и очень холодны. Они считали вопреки приказам командования, что и без вас прекрасно знают, как ездить на лошади и обращаться с карабином, и принимать советы от Чарльстонских желторотиков им было вдвойне зазорно. Поэтому к ним направляли только самых опытных и старших кадетов, желательно – тоже детей не просто богатых (как ты), а очень богатых родителей – ну тогда еще получалось как-то найти общий язык.
  – В Джорджии все нас считают снобами, а по мне они сами настоящие снобы и есть, – высказался как-то Хопкинс.
  – Ничего, – подбадривал вас Паттерсон. – Это мы перетерпим, друзья. Делай, что должен, и пусть смеются! Главное – у северян все еще хуже. Говорят, их девяностодневная милиция вообще ничего не умеет, а ружья таскает просто так. А еще, представляете, в кавалерии у янки лошадей выдают солдатам!
  Об этом знали все и многие над этим смеялись. Ты пока еще не понимал, почему – тебе только предстояло это узнать.

  Папа сдержал слово и купил тебе лошадь – двулетнего мерина кентуккийской породы. Таких лошадей в Южной Каролине было немного – тут разводили больше Болотную породу – маленькую, приземистую, маневренную лошадку, очень удобную в местных буераках. Но папа, проконсультировавшись с друзьями, решил раскошелиться на настоящего коня. Звали его Тэйлер – Хвостатый. Он был светло-рыжей масти, с всего одним белым пятном от храпа до самого лба. Папа поставил его на городской конюшне, потому что при вашем доме конюшни не было. Каждое воскресенье ты ходил проведать его, а конюх за небольшую плату выезжал на нем на неделе, чтобы он не застаивался в стойле.
  – Это добрая лошадь, – говорил конюх, пожилой негр по имени Ллойд, который, что называется, знал своё место, но и знал себе цену. – Она вам хорошую службу сослужит. Вы кем будете, офицером? На такой лошади и офицеру не зазорно ездить. Куда надо лошади смотреть? Все вот в зубы смотрят. А вы, мистер Рик, смотрите на задние ноги, потому что она ими толкается. Вот, смотрите, какие голени крепенькие. Это – сильные ноги. А вот, посмотрите у Маркизы какие? Не такие, послабже, у вашего посильнее будут. А Маркиза – хорошая лошадь, хоть и старая уже, она когда-то и призы брала. Вы на таком мерине любого янки обскачете в два счета, догоните и саблей его по башке вдарите. А уж я о нем хорошо позабочусь. Вы не смотрите, главное, что мерин. Молодым джентльменам лишь бы жеребца да жеребца, чтобы, значит, перед леди красоваться, а мерин для настоящего дела куда лучше – он и вынесет больше, и норов у него поспокойнее. Меньше хлопот вам доставит. А на войне хлопот мало не бывает. Я так кумекаю. Уж простите, что много болтаю, мистер Рик, а только я в этом понимаю. Я уже сорок лет за лошадьми хожу, уж всяких повидал.

***

  Между тем война продолжала набирать обороты.
  Происходили битвы и стычки на Западном Фронте и за Миссисипи: в одной из них, битве при Уилсонс Крик в Миссури, убили целого генерала янки, какого-то Лайона. Но вас всех гораздо больше интересовала блокада.
  Поначалу все говорили, что блокада не будет эффективной – во-первых, потому что у янки нету баз на побережье южнее Чесапикского залива, а во-вторых, потому что блокада ведь незаконна! Если они не признают конфедерацию государством, то и блокировать порты собственной страны не могут, а если блокируют, то, значит, признают.
  Но юридические тонкости Линкольн как-то уладил, и северяне приступили к активным действиям. Была сформирована Атлантическая Блокирующая Эскадра. В Чарльстоне первое время над этими усилиями посмеивались – грузы продолжали исправно выгружаться и загружаться в портах. Впрочем, в июле было принято решение перестать вывозить из Конфедерации хлопок, чтобы быстрее убедить Великобританию признать вас государством. Быстрого эффекта это не возымело – в Англии были заготовлены большие запасы хлопка, и пока что текстильная промышленность работала без перебоев, хотя цены на сырьё и поднялись.
  И какое-то время всё это и вправду напоминало игру в блокаду, где ваша воля что вывозить и как играла большую роль, чем действия янки. Отдельные корабли, конечно, перехватывали, но большинство легко прорывалось, а дефицит товаров не наблюдался. У вас ведь было полно портов по всему побережью: Саванна в Джорджии, Уилмингтон в Северной Каролине, Норфолк в Вирджинии, Тампа во Флориде, Гальвестон в Техасе...
  Но в ноябре все изменилось.

  Капитан Дю Понт, председатель федерального Комитета по Блокаде, провел прощупывающие атаки против Порт-Ройяла, небольшой гавани примерно посередине между Чарльстоном и Саванной. А затем одним прекрасным днем атаковал его эскадрой в семьдесят семь кораблей! Паровые фрегаты северян прогнали жалкие канонерки, прикрывавшие гавань, расстреляли с моря укрепления и высадили десант в двенадцать тысяч человек.

  Потери с обеих сторон были смешные, по десятку убитых и меньше сотни раненых, но ваши гарнизоны были выбиты из прибрежных фортов, а городок Бофорт захвачен. Правда, удалось быстро организовать линию обороны дальше к северо-востоку, чтобы северяне не смогли прорваться с островов вглубь материка и перерезать железную дорогу между Саванной и Чарльстоном. Но главного они добились – теперь у них была защищенная военная база прямо в центре ваших морских коммуникаций. Порт-Ройял они выбрали очень удачно: остров Пэррис был отделен от континента болотами и непролазными зарослями. Маленький отряд там бы не прорвался, а подвести большой, не ослабив оборону на севере, в Вирджинии, вы не могли.
  И блокада начала набирать обороты.
  Это стало заметно не сразу – поначалу просто выросли цены на кофе, кружева и сахар. Однако выросли они, что называется, немилосердно: теперь только очень богатые люди могли позволить себе чашечку кофе каждое утро.

  Дю Понт же не унимался – это был деятельный человек. В ноябре он провел еще две акции против Чарльстонской гавани.
  Для начала он собрал два десятка купленных по дешевке в англии старых китобойных судов, набил их камнями и попытался затопить, заблокировав выход из гавани. Но ничего из этого не вышло – пролив оказался слишком глубоким, а течение слишком сильным.

  Затем его корабли вошли в устье реки Стоно к югу от города, обстреляли и захватили старенький форт. Все были встревожены возможным продвижением федерального отряда на север. Ваш кадетский батальон снова подняли по тревоге, и около недели вы провели в форте на перешейке Вапу, прикрывая проход между болотами. Департамент Южной Каролины начал возводить линию укреплений, которая должна была перекрыть перешеек, по которому можно было попасть с острова Джеймс вглубь материка.
  Но северяне до поры до времени оставили форт, и вас пока что вернули в учебные классы.

  А в декабре, через месяц после битвы при Порт-Ройяле, стряслась беда похуже потери любого форта.

***

  Все произошло в среду – вы спали в своих комнатах, когда вдруг сквозь ночь до вас стали доноситься... колокола. Какой идиот додумался звонить в колокола ночью?
  По коридору пронесся топот шагов – кто-то бежал, как сумасшедший, колотил во все двери подряд. Вы быстро оделись и выглянули в коридор. Что случилось?
  – Город горит! – закричал дежурный кадет.

  Пожар начался где-то на пересечении Ист-Бэй и Хассел Стрит, сильно к югу от Цитадели.

  Все побежали, едва успев напялить форму. Зарево вы увидели издали.
  К небу поднимались языки пламени исполинского, нечеловеческого размера. Они были такими чудовищными, что показалось на секунду – это не пламя такое огромное, это дома, а значит, и город, и вы сами – маленькие, кукольные, ненастоящие. На фоне чернильного неба снопы искр взмывали вверх в разбойничьей пляске, знаменуя обрушение крыши то там, то здесь.
  Казалось, весь город от одного до другого края бухты, перегораживает стена пламени, казалось, что она отрежет от вас тех, кто живет на набережных в южной части города, и они все погибнут. Слава Богу, Хьюджер Стрит пожар не угрожал, но не все могли порадоваться такому же счастливому стечению обстоятельств.
  Вы бросились искать пожарную команду, чтобы вам объяснили, что делать, но когда нашли её, оказалось, что поручить вам нечего: не хватало ни воды, ни пожарных рукавов, ни помп, и большинство из вас обречены были только смотреть на то, как пылает самый достойный город из всех городов Конфедерации.

  Декабрьский ветер, налетевший с бухты и раздувший пламя, гнал его на восток. К счастью самого ужасного не произошло – огонь не пошел на юг, и жители в основном смогли спастись. В попытке остановить распространение пламени на север городские власти приказали разрушить некоторые деревянные постройки, и этим-то вам и пришлось заниматься – в срочном порядке ломами и кувалдами разбирать конюшни и склады, спешно оттаскивать бревна и расчищать пустыри.
  Пожар полыхал до самого полудня двенадцатого декабря. Жар стоял такой, что к краю пожара невозможно было подойти, а уж о том, чтобы тушить его из ведер, и речи не шло. Затем пожар утих, пожрав все, что могло гореть.


  Погибло сто шестьдесят акров застройки – шестьсот самых богатых, достойных и замечательных домов в городе. Пожар не делал различий между религиями – сгорела как Церковь Конгрегации, так и самый красивый во всем городе католический собор святых Иоанна и Финбара на Броад стрит. Остались лишь сиротливые закопчённые стены: оболочка величественного здания. Витражи расплавились, колокола попадали и раскололись от жара.

  Чарльстону был нанесен непоправимый урон: были уничтожены конюшни и склады, сгорел салон Ирвинов и дом Коллвилов, и банк, которым владел отец Джейн, тоже сгорел, вместе, так сказать, с приданым. И еще сгорел дом Хопкинсов и их склад с красками тоже превратился в груду головешек.
  Были ли эти дома застрахованы? О, конечно. Но Чарльстонские страховые компании сразу же признали себя банкротами – они бы за десять лет не расплатились со всеми долгами. Правительство Конфедерации перечислило штату сто тысяч на возмещение убытков, но этого было, конечно, недостаточно.
  Еще целые сутки с неба падал пепел, и до конца недели в городе не проходил запах гари.

  Сразу же начали ходить слухи, один ужаснее другого – что поджог был устроен неграми-рабами, что это сделали шпионы янки и что пожар вызвали воздушные шары, запущенные вражеской армией из Порт-Ройяла...
  В городе наступили тяжелые дни – многие разъехались: кто на свои плантации и имения за городом, кто, как семья Коллвилов, в другие города к родственникам, а кто перебрался во временное жилье в пригороды.
  Ты встретил рождество в кругу семьи – и это было самое грустное рождество, которое ты помнил. Папины финансовые дела, пришедшие в порядок, снова дали трещину – после пожара и эмбарго на хлопок деловая активность снизилась, и его услугами стали пользоваться гораздо меньше.
  Под рождество тебе пришло письмо от Джейн – также, как и ты, она писала больше не о чувствах, а о городе Атланте, о том, в какой оживленный железнодорожный узел он превратился с началом войны. О положении своей семьи она не написала ни строчки – таковы были правила. Конечно, она была не такая, как все, но интересоваться: "Ах, мистер Мур, вы же возьмете меня замуж теперь, без такого прекрасного приданого," – было бы явно недостойно южной леди, будь она хоть стопятьдесят раз эмансипированной и необычной. Письмо показалось тебе легким, но не трогательным и наполненным не элегией, а суховатой доброжелательностью, за которой, что-то скрывалось. Возможно, обида. Потому что, возможно, даже для Джейн Коллвил, при всей её исключительности и порывистой искренности, тот факт, что ты за целый год так и не написал её отцу ни слова о помолвке было перебором.
  "Я выражаю надежды, что ваша семья перенесет тяжелый период в жизни Чарльстона без больших лишений, а также что вам, где бы вы ни были и с кем бы ни сражались за Правое Дело, будет сопутствовать удача. Пусть Господь хранит вас на поле брани!" – так заканчивалось письмо.

***

  В конце января Хопкинс заявил вам, что в такое тяжелое для семьи время он не может позволить себе просиживать штаны в Цитадели на лекциях – самое большое через месяц он запишется в армию, и хоть пойдет пехотинцем, но зато сможет отсылать домой жалование. Вы, как смогли, поддержали его.
  – Если на то пошло, так и я пойду с тобой! – заявил Майкл Суон.
  – Вот уж это, право слово, чепуха, – не согласился Хопкинс. – Зачем тебе-то глотать пыль в пехоте?
  – У моих родителей найдется лошадь и для тебя! Я уверен! Уж лошадь они не пожалеют! – возразил Майкл. Это было хорошее предложение. Аллен, конечно не принял бы подачки, но лошадь – это другое дело, ведь семья Суонов таким образом вкладывалась бы в борьбу.
  – Ну, тогда я скажу, что буду сердечно благодарен мистеру Суону!
  И так они решили записаться в третий кавалерийский батальон, который должны были сформировать в марте близ Чарльстона. Все говорили, что в армии очень нужны солдаты – зимой чуть ли не две трети добровольцев отправились в самовольный отпуск, причем все одновременно. Если бы в ту зиму 1861-62 северяне двинули свою армию на Ричмонд, войне настал бы конец, да только поговаривали, что и у них была та же самая проблема.
  Вместе с ними решил записаться в этот батальон и ты – содержать лошадь просто так вылетало вашей семье в приличную сумму, да и плата за занятия в академии по-прежнему требовалась, а ты мог избавить семью от этих трат. Теперь, после пожара, это было вдвойне актуально.
  Хиллерби же отказался – он сказал, что хочет служить офицером артиллерии, а для этого надо еще как минимум год учиться баллистике. Это была уважительная причина: вы знали, какой он башковитый парень, и рисковать его мозгами в обычной стрелковой цепи было бы, пожалуй, слишком расточительно, так что никто не стал называть его трусом. К тому же со всеми этими кораблями янки, рыщущими у побережья, кто-то должен был остаться в старом добром Чарльстоне, чтобы если понадобится, навести пушки и дать эскадре мистера Дю Понта хороший бой.
  Зато к вам присоединился Том Паттерсон! Узнав, что вы замышляете, он сказал:
  – Должен же кто-то присмотреть за вами, негодяями, – наверное, ему тоже надоели тренировочные лагеря.
  И вы были ему благодарны, потому что несмотря на весь свой юношеский пыл, весь задор и опыт учебных лагерей, вы понимали, что ввязываетесь во что-то слишком взрослое для двадцатилетних лоботрясов, жизненный опыт которых заключался в основном в махании саблями на плацу и посещении балов и салонов.
  Вступил в армию и Бас – он записался в знаменитую Чарльстонскую роту "Гвардия Пальметто" под командой капитана Катберта.

  Ты запомнил последний обед в марте, в доме на Хьюджер стрит. Несмотря на все трудности военного времени, для обеда, конечно, нашлась и свинина, и сладкий картофель, и вино, и яблочный пирог на всю большую компанию человек в двадцать. "Мы не бедствуем", – хотел сказать этим обедом папа. Кроме Майкла, Тома и Аллена у вас были и Хиллерби, и Хотторны (Эшли с Басом записывались в полк вместе), и еще кое-кто из друзей. Но папа так и не позвал ни Дональда, ни даже Бет-Ли. Он за всё время так и не повидался ни с ней, и даже не видел свою внучку. Некоторые правила в Чарльстоне выполнялись неукоснительно.
  Все вы, кто уходил в армию, были одеты в новенькую форму. Те, кто записывался в кавалерию, щеголяли купленными на отцовские деньги саблями – с латунными душками эфесов и громыхающими стальными ножнами, которые пришлось снять за столом – уж больно они мешались.
  Но хотя новая военная форма и придавала сборищу молодцеватый вид, все же прощальный обед получился невеселым. Папа старался показать, что это вроде как праздник: сыновья уходят драться за Правое Дело, и что их, таких молодых, красивых, сильных и умных, может ждать, кроме победы и славы? Он шутил, поднимал тосты, но несмотря на своё адвокатское прошлое и умение владеть собственными чувствами, то и дело сбивался на задумчивый, хмурый вид, становился молчалив, рассеянно слушал других, и вам стоило труда вырвать его из плена тяжелых мыслей. Наверное, всему виной был пожар. В Саванне или в Ричмонде такой обед выглядел бы по-другому, но ваш город как-то слишком быстро хлебнул лиха с этой войной, а из-за двух сгоревших соборов это лихо уж больно смахивало на кару Господню.

  На следующий день вы поехали, но не в армию, а для начала к Суонам, в Джорджтаун, на почтовой карете, привязав твою лошадь позади. Когда вы добрались туда, ты почувствовал, что попал в настоящий дворец! Нельзя сказать, что дом был обставлен с большим вкусом, от него это, как говорится, и не требовалось: главное, что он выглядел донельзя пышно! Портьеры из тяжелого вишневого бархата с серебряной бахромой понизу, портреты в золоченых рамах, которые вам показал после завтрака Майкл, без запинки назвавший своих предков, кресла и бюро в стиле Людовика XVI и огромные зеркала – вот как выглядел этот дом. При нем была вместительная конюшня, каретный сарай, негры в ливреях, зимний сад и бог знает что ещё! Всё это роскошество наживалось поколениями, и ты смотрел во все глаза на то, как живут те самые сельские хлыщи, которые так холодно обходились с вами в лагерях. Было, знаешь ли, отчего! У мистера Суона было тридцать пять негров, и он считался по меркам юга очень крупным плантатором. И хотя вашу семью, семью Муров, тоже никто не счел бы голодранской, но вы с Хопкинсом сразу же прониклись теплотой к Майклу: ведь он вполне мог бы задаваться и дружить с людьми своего круга, но предпочитал дружить с вами и никогда не кичился достатком семьи, что было для таких, как он, нетипично.
  У Майкла не было братьев (хотя было несколько кузенов), но были две сестры – Тереза и Антуанетта, обе довольно милые, но слегка застенчивые барышни. Они чувствовали себя немного скованно перед молодыми джентльменами из самого Чарльстона.
  Само собой, мистер Суон, провожая сына на войну, закатил настоящий пир горой, на который съехалась половина Джорджтауна: по сути ты познакомился со всеми в городе, кто представлял из себя хоть что-то. Устроили и танцы – был нанят оркестр, и вы славно потанцевали, наконец-то одетые как солдаты, а не как кадеты. Конечно, вам всем не хватало офицерских нашивок, солидных двубортных мундиров и желтых кушаков, но это искупалось вашей молодостью, отвагой и тем, что вы, как-никак, были вчерашними кадетами, а значит – не просто солдатиками. Все ждали, что вас в скором времени сделают офицерами уже в армии – если не капитанами, то для начала хотя бы лейтенантами. И насколько твой опыт позволял тебе судить, ты оставил в Джексонтауне пару-тройку если не разбитых, то изрядно пораненных женских сердец.

  В общем, этот праздник сгладил тягостное впечатление, произведенное на товарищей проводами на Хьюджер Стрит. Мистер Суон, похоже, нисколько не тяготился ни тем, что его единственный сын уезжает на войну, ни тем, что Майкл досрочно покинул академию. Скорее мистер Суон жалел, что из-за подагры не может поехать с вами! Зато он был полковником Хоум Гарда и с уверенностью заявлял, что вы можете идти на Вашингтон спокойно, а он пока что прикроет ваш тыл здесь, на родине.
  Майкл написал о вашем приезде заранее, и его отец приготовил вам подарки: каждому по револьверу. Это было весьма кстати, потому что револьверы на юге уже раскупили, а все мастерские были забиты правительственными заказами, и достать это оружие было теперь непросто, особенно в Чарльстоне, где револьверы не изготавливали. Вам достались три старых драгунских пистолета – тяжелых, давно не использовавшихся, но явно содержавшихся в хорошем состоянии.

  К каждому прилагались кобуры, пахнувшие новенькой кожей.
  Только у Тома уже был свой револьвер, поэтому мистер Суон подарил ему укороченную равнинную винтовку из своего "арсенала" – оружия в доме было порядочно.

  У Майкла, оказалось, тоже был для вас подарок – вам с Алленом он презентовал по ножу Боуи с рукояткой из оленьего рога.
  – Джентльмены, – сказал он, смущенно кашлянув. – Прошу не обижаться. Мне ни в коем случае не хотелось бы показаться невежливым. Но это в большом городе ходить без ножа считается в порядке вещей. В сельской местности, как вы, может, уже заметили, мужчина без ножа выглядит не вполне одетым. Как если бы вы пришли в приличное общество без шляпы или перчаток!
  Тогда ты понял, что сельское общество – это смесь чопорного чарльстонского салона со средневековым подворьем.
  Ну и, конечно, лошади – Майклу отец отдал самую лучшую: гнедо-чалую кобылу по кличке Афина, у которой серый волос пробивался из-под коричневого, и казалось, что она облита тусклым серебром. А Аллен получил молодого серого мерина, которого звали Смоки – умного, подвижного, тонконогого конька.

  На таких лошадях хотелось ехать прямо на Вашингтон! Но вы, распрощавшись с гостеприимным хозяином и с трудом запихнув в седельные сумки ветчину, бекон, пироги и прочую снедь, которыми вас обильно снабдили в дорогу, поехали назад на юг, к Чарльстону.
  Был "лютый холод" по меркам Каролины – семнадцать градусов по цельсию!
  Десятого числа вы прибыли в Кэмп Джист, лагерь третьего кавалерийского батальона.

***

  Это был палаточный лагерь, где разместилась одна из рот, а три другие роты, формировавшиеся в Западных округах штата, собирались в лагере близ Коламбии.
  Ваша часть называлась "рота D", но все называли её "Рейнджеры Вассамассы", потому что лагерь Джист находился рядом с большим болотом Вассамасса – "вода, что соединяет" на языке местного, давно изгнанного племени индейцев. Всем это название казалось куда более веселым и интересным, чем просто какая-то рота D.
  Вас здесь приняли... как родных! Тут были разные люди – и полунищая деревенщина, с трудом нашедшая себе коня и потертое седло, и молодежь из Чарльстона, вроде вас, и такие вот, как Майкл Суон, дети окрестных плантаторов, искренне удивлявшиеся, как может человек печься о высшем образовании, если он не умеет ездить верхом. Но разница с тем, как воспринимали кадетов, которые, сами не нюхав пороху, собираются учить взрослых мужчин мужскому делу, и как воспринимали будущих боевых товарищей, оказалась разительной.
  – О, да вы кадеты! – обрадовался капитан Джеймс МакКьюн, ваш командир. – Да это же прекрасно! Со временем точно станете адъютантами где-нибудь в штабе! Ну, а пока освоите вместе с нами кавалерийскую науку!

  Новые люди всё прибывали, но капитан, не дожидаясь всех, стал тренировать вашу роту – учил строиться в одну и две шеренги, в колонну, перестраиваться и атаковать с саблями наголо (это был опасный трюк – оказалось, надо быть осторожным, чтобы не пропороть бок товарища), рубить лозу. Но рубка лозы была скорее развлечением – основное внимание уделяли спешиванию и построению в цепь. Один из вас должен был держать лошадей трех других солдат, и вовремя подводить их. Вы, конечно, всегда были вместе – удобно получилось, что вас четверо.
  Помимо самих перемещений и вам, и лошадям, нужно было запомнить сигналы горна: "Сбор", "К атаке", "Сомкнуться", "Разомкнуть строй", "Шагом", "Рысью", "В галоп" и так далее. Их было просто великое множество – в Цитадели вы их пройти не успели.
  Но самым важным ваш командир считал патрули – каждый день полторы дюжины бойцов роты высылали в четыре разъезда по дорогам – во все стороны. И каждый раз обязательно нужно было доложить, что ничего подозрительного вы не видели. Все воспринимали это, как забавную игру: солдаты дурачились, докладывая о том, как видели большую стаю галок или что не обнаружили ничего подозрительного, кроме двух подозрительно симпатичных юных леди, прогуливавшихся под руку по главной улице Холли Хилл.
  – Да зачем нам каждый день ездить в патрули?! – ворчали другие. – Вокруг на сотню миль ни одного янки!
  – Во-первых, янки могут оказаться ближе, чем думаешь, – отвечал на такие разговоры капитан МакКьюн. – А во-вторых, парни, стыдно кавалеристу не знать, что делается вокруг. Это в пехоте можно идти в строю и ни о чем не думать – заряжай да стреляй, полковник с майором обо всем подумают. А вы – глаза и уши армии. Вы должны печься о том, что происходит справа, слева, спереди и сзади больше, чем о том, что вы съедите на обед!
  Каждый день лошадь приходилось чистить и ты порадовался, что Дональд научил тебя хотя бы этому. У некоторых самых богатых кавалеристов были свои нигеры, но они не чистили лошадей. Они варили обед, разводили костры, копали ямы для сортиров и ходили за водой и дровами, стирали вещи, но за лошадьми и сбруей рейнджеры Вассамассы непременно следили сами: считалось, что только так лошадь по-настоящему привыкнет к твоему голосу и к твоему запаху, и потом уже никогда не подведет, а если её попытается угнать какой-нибудь прыткий лазутчик янки, умная лошадь поднимет тревогу.

  Майкл подучил вас и самой верховой езде – теперь уже вы с Алленом не боялись скакать бешеным галопом и научились даже перемахивать кусты и заборы. Пару раз оба скатились с лошади, но никто серьезно не разбился.
  – У немцев еще до Наполеона был такой генерал, Зедлиц, – сообщил вам Том Паттерсон. – Так он говорил: "Чтобы иметь хорошую кавалерию, пара сломанных шей – небольшая цена". Так что, джентльмены, скажем спасибо за шишки и синяки, и за то что служим мы не в немецкой армии.
  – Французы же их потом разбили... – говорил Хопкинс.
  – Это да. Но там пехота подвела.
  – Ааа. А я и забыл уже.

***

  Между тем поступили тревожные вести – северяне, хорошо вооружив с дюжину коммерческих пароходов, провели экспедицию в Северную Каролину, и как и при Порт-Ройяле, захватили несколько фортов на островах. Москитный флот конфедерации, состоявший из вооруженных буксиров, ничего не смог им противопоставить, и эскадра Командера Роуэна заставила их выброситься на берег, а отряд генерала Бернсайда легко сломил сопротивление гарнизона Роанок Айлэнд и взял в плен две с половиной тысячи солдат. Теперь выход к морю из Северной Каролины, не считая Уилмингтона, оказался заблокирован в устье залива. Кольцо блокады продолжало сжиматься.

  Но что касается вас, кадетов, то лагерная жизнь на всех вас подействовала благотворно. Она не была разнообразной, но у вас было столько забот – нарядов, патрулей, учений, смотров – что и скучной её назвать было нельзя. Постоянное нахождение на свежем воздухе, ощущение, что за тобой стоит целый отряд вооруженных до зубов джентльменов, общие с ними ценности, простота и ясность – выполняй приказ как следует, и все будет в порядке – все это было лучшим лекарством от любых сомнений. "Когда придет наше время – мы не подведем," – вот как думал каждый в роте D, а то, что там сдался какой-то форт... да и черт с ним. Чарльстонские дамы потерпят до следующего рождества без кружев и кофе, а дальше все вернется на круги своя, и будет даже еще лучше – ведь все вы станете героями.
  А главное, чувствовалась разительная перемена по сравнению с академией: там ваши учителя были огнедышащими драконами, здесь же ваш командир напоминал требовательного папашу или приятного в обхождении дядю, иногда проявляющего строгость. Все относились друг к другу если не с уважением, то хотя бы дружелюбно. Если у кого-то седло или упряжь или карабины были не в порядке, ему за это выговаривали, но не с целью унизить, а чтобы он больше так не делал.
  Кавалерия напоминала братство, и пусть в нем и были свои группки. Да, богатые держались с богатыми, кадеты – с кадетами, а бедные – с бедными, но не было сомнений, что случись кому попасть в затруднительное положение – товарищи придут на помощь вне зависимости от того, у кого сколько негров и в каком комитете заседает папаша.

***

  Пока вы готовились к сражениям, новости доходили до вас с опозданием, и были они снова одна тревожнее другой.

  В апреле произошла битве при Шайло на Западе – это было тяжелое, кровопролитное сражение, и было, честно говоря, непонятно, поражение ли это, но вы точно ощущали, что, мягко говоря, не победа. Сообщали о нем в том духе, что вот, мол, чуть-чуть армия Миссисипи не победила... чуть-чуть не победила... и все-таки не победила. Так что же тогда получается? Проиграла, да?
  Тогда же, в конце марта и начале апреля, северяне высадили на вирджинском полуострове стотысячную армию под командованием своего главного стратега, генерала МакКлеллана, и неспешно двинулись к Ричмонду. Но вы не могли покинуть укрепления острова Джеймс и отправиться на помощь армии Джонстона. И вот почему.

  13 мая чернокожий раб по имени Роберт Смолс угнал из Чарльстонской гавани пароход "Плантатор"! Потому что все офицеры сошли на берег, а никто из команды и не подумал ему помешать. Он рассказал северянам, что устье Стоно по-прежнему не охраняется, и генерал Хантер сначала отправил туда канонерки, которые стали регулярно подниматься по реке и обстреливать ваши строящиеся укрепления, а затем высадил крупный десант в несколько тысяч бойцов.

  Девятнадцатого мая снова грянул гром, совсем в другом месте – стало известно, что на другом конце страны адмирал Фаррагут со своими проклятыми кораблями захватил... ни много, ни мало, НОВЫЙ ОРЛЕАН! Самый большой город конфедерации, жемчужину Луизианы! А заодно – самую вашу большую верфь, выход к морю по Миссисипи, несколько оружейных фабрик, огромные запасы хлопка (хотя, поговаривали, что армия сожгла его при отступлении) и ваш монетный двор (правда, говорили, золото и серебро на нем все равно уже кончилось). Все гадали – а что теперь будет? Что устроят северяне в Новом Орлеане? Резню? Массовые расстрелы? Освободят всех негров и закабалят всех белых?
  Это был удар под дых. Все вы ходили подавленные, хотя вашей вины во всем этом не было. Возникло ощущение, что на конфедерацию после прошлогодней победы посыпались, как из ведра, поражение за поражением.

  В начале июня ваша рота закончила подготовку в лагере Джист и выдвинулся на позиции оборонительного рубежа на острове Джеймс. Вас расквартировали в форте Пембертон – небольшом земляном укреплении на берегу реки Стоно.



***

  Между тем на вирджинском полуострове все шло из рук вон плохо. Сначала Джонстон уступил врагу Йорктаун – укрепленный город на перешейке. Седьмого мая был сдан знаменитый Вест-Пойнт. Десятого мая без единого выстрела пал Норфолк, ваш главный порт в Вирджинии.
  Только пятнадцатого мая в газетах написали, что федеральная эскадра броненосцев, посланная вверх по реке Джеймс, чтобы обстрелять укрепления Ричмонда, была отогнана огнем береговых батарей. Вы вздохнули с некоторым облегчением... но облегчение это не продержалось и недели!

  К двадцатому мая авангарды МекКлеллана наконец вышли к реке Чикахомини – до Ричмонда им оставалось жалких десять миль. По слухам, по железной дороге уже везли крупнокалиберные пушки, чтобы обстреливать город. Один удар его орды – и война могла закончиться.



  А вот то, что случилось дальше, многие сочли чудом.

  Главнокомандующий союза, генерал МакКлеллан, был знатоком военного искусства и прекрасным стратегом... но только когда все шло по плану. Однако он просто терял волю, когда что-то выходило из-под контроля, а в кампании на полуострове не по плану пошло вообще всё.

  Наступай МакКлелан решительнее, он бы уже давно вышвырнул вашу армию из Ричмонда. Но из-за неправильных донесений агентов Пинкертона он очень сильно переоценивал силы конфедератов и считал их превосходящими его собственные, тогда как на самом деле его армия имела девяносто тысяч бойцов против шестидесяти у Джонстона.
  МакКлеллан, оставаясь на позициях у Чикахомини, ждал двух вещей: либо контрудара противника, либо подхода резервного корпуса МакДауэлла, который Линкольн обещал перебросить ему уже по суше, и который был придержан президентом для обороны Вашингтона на случай, если южане ломануться на столицу каким-нибудь бешеным наскоком.
  МакКлеллан очень ждал этого корпуса – с ним он смог бы спокойно наступать, будучи уверенным в своем превосходстве. И корпус уже начал выдвижение...
  Но у вас как раз был такой "бешеный" командир – Джексон Каменная Стена, у которого под командованием имелось шестнадцать тысяч бойцов-ветеранов в долине Шенандоа. Генерал Ли, бывший в то время еще не главнокомандующим, а только советником Джефа Дэвиса, уговорил вашего президента оставить корпус Джексона на севере, а не перебрасывать на полуостров на защиту столицы. И это провидческое решение сработало!
  Джексон был человеком не того склада, что сидит без дела. В ходе нескольких стремительных маневров и коротких стычек Джексон деморализовал противостоявшую ему небольшую армию Департамента Шенандоа из одной усиленной дивизии, и полностью сбил с толку её бездарного командира, генерала Бэнкса. Решающее сражение произошло двадцать четвертого мая у Винчестера, его потом назовут первым сражением при Винчестере – дивизия Бэнкса была наголову разбита.
  Если бы не эта небольшая, но громкая и хлесткая, как пощечина, победа Джексона, корпус МакДауэлла прибыл бы на помощь МкКлеллану. Но после боя у Винчестера Линкольн заволновался и отменил переброску резервного корпуса. И МакКлеллан, считавший, что президент его предал, не стал предпринимать вообще ничего. Он так и остановился в десяти милях от Ричмонда, надвинувшись на него двумя крыльями – правым по реке Чикахомини, а левым – упираясь в болота за ручьем Уайт Оак Свамп Крик.
  Медлил и Джонстон – после тяжелого отступления, когда его силы раз за разом теснил превосходящий противник, он боялся давать крупное сражение. Проиграв такое сражение, он вошел бы в историю, как человек, проигравший гражданскую войну и похоронивший Правое Дело.

  Президент Дэвис потребовал от Джонстона наступательных действий – его трудно в этом винить. Тяжело сохранять самообладание, когда сто тысяч вражеских солдат уже неделю стоят в десяти милях от столицы твоего государства. А еще тяжелее, когда при этом эти сто тысяч ничего не делают, как ничего не делает ничего и твоя собственная армия. Чувствуешь в такие моменты, как земля уходит из-под ног.

  Джонстон все же дал сражение тридцать первого мая. Это было одно из самых бестолковых и неуправляемых сражений за всю войну, битва у Семи Сосен – дурацкая, плохо продуманная бойня, в которой погибло по несколько сотен человек с каждой стороны, несколько тысяч было ранено, и около полутора тысяч попало в плен.
  Однако самым важным его итогом стало ранение генерала Джонстона, который был отправлен в Ричмонд на лечение. Тогда армию возглавил генерал Ли.

  У генерала Ли в армии в то время было два прозвища – Старая Бабуля за смешные очки и Король Лопат (по созвучию с королем пик) – за то, что он заставил солдат строить укрепления вокруг Ричмонда. Инженер по специализации, он хотел создать позицию, на которую можно будет отойти, если контрнаступление не заладится.
  Солдаты рыли землю, словно кроты, а между тем наступило лето с его жарой и тучами мух. Пресса обрушилась на генерала с гневной критикой, потому что все мигом устали от лопат и окопов.
  Укрепления, конечно, были необходимы, хотя в то время это мало кто понимал. Но куда нужнее армии был некий символ, некий сигнал, что пора гнать отсюда северян.
  И этот сигнал подал Джеб Стюарт со своей кавалерийской бригадой.

  Первоначально Стюарт предложил просто "посмотреть, насколько вытянут правый фланг вражеской армии". Но вылилось это в первый из его знаменитых рейдов. Это был не рейд на фланге вражеской армии. Это был не рейд в тылу у неё. Это был рейд...
  ...
  ...
  ...ВОКРУГ НЕЁ!
  За двое суток его бригада обогнула всю федеральную армию, прошлась по её тылам, сожгла пару пароходов у речной пристани, разгромила лагерь пятого кавалерийского полка Союза и разграбила небольшой склад на станции Танстэлл.

  Нанесенный врагу урон был невелик – пара сотен захваченных пленных, пара сотен лошадей и мулов, несколько повозок с оружием, продовольствием и боеприпасами. Все это не могло задержать Потомакскую армию и на сутки. Но этот бросок был огромной моральной победой – вы нанесли страшный удар по самолюбию и без того неуверенного в своих силах командующего противника.
  Стюарт сделал вокруг него полный круг, а его войска, его кавалерия... не сделали ничего. Вообще ничего.
  И хотя со стороны могло показаться, что лихой безбашенный псих рискнул ради сомнительной славы, а ему просто повезло, это было не так. Рейд был очень хорошо спланирован – Стюарт изучил местность, взял с собой инженеров и инструменты, тщательно наметил маршрут, а главное, отлично подготовил свою бригаду. То, что выглядело как само собой разумеющееся, было результатом кропотливой работы.


  А пару дней спустя начали развиваться события и на вашем участке, в Южной Каролине.

***

  После неудачной вылазки небольшого пехотного отряда из трех полков, которую предприняли ваши силы, северяне перешли в наступление.
  Но ударили они не по вам, а по маленькому форту рядом с городком Сецешионвиль. Это был даже и не городок, а просто несколько летних дач окрестных плантаторов. Форт защищал гарнизон в пятьсот человек под командой полковника Ламара, да еще пара полков успела присоединиться к нему до штурма, а у янки было под ружьем шесть тысяч солдат. Однако в форте имелись мощные пушки – 24- и 18-фунтовые полевые орудия и одна грозная Коламбиада на крепостном лафете.
  Сначала двое суток перестреливались артиллерийские батареи. Затем северяне атаковали в сомкнутых боевых порядках, но их атака по болотистым полям, под градом шрапнели и пуль, не заладилась.

  Вас срочно подняли по тревоге и маршем погнали на юг, к месту сражения.
  И вы успели вовремя! Хотя северяне не смогли взять батареи в лоб, они начали обходить их с запада, но их отряд забрел в болото, и пока выбирался из него, подошедшие подкрепления взяли его в полукольцо.
  Вот там и случился ваш первый бой.
  Спешившись, вы сформировали цепь в редком перелеске. Капитан МакКьюн носился на коне позади вашей цепи и поторапливал вас. Вы продвинулись ярдов на сто вперед и увидели янки – не более чем синие точки, копошащиеся где-то среди деревьев за раскисшим полем.
  – Приготовиться! – крикнул капитан. – Цеееельсь... Огоооонь!
  По шеренге прокатилось шелестящее пта-та-тааах! Вы начали стрелять залпами из карабинов, но с такой дистанции попасть можно было только случайно. Очень быстро из-за дыма стало почти ничего не видно, и вы начали делать большие паузы между залпами, чтобы пелена немного рассеялась.
  Бой длился, наверное, около получаса. Потом северяне, поняв, что их обстреливают с трех сторон и ловить тут нечего, отошли. И на этом все кончилось – преследовать их по местному болоту желающих не нашлось, к тому же, у них-то были мушкеты, а у вас только карабины.
  Для вашей роты это была легкая победа. Гарнизон форта в Сецешионвилле потерял человек двести, а северяне – шесть сотен убитыми и ранеными. Полковника Ламара называли героем.
  А северяне больше так и не атаковали ваши укрепления, и в конце июня вообще вывезли свои силы с острова. Чарльстон снова был вне опасности.
  Вот так вот вы и отстояли родной город. Не слишком героично, да? Ну, такова война – оказалось, что не вся она состоит из атак в конном строю с саблями наголо.

***

  А между тем Ли на Вирджинском полуострове, воодушевленный успехом Стюарта, дождался подхода подкреплений и начал контрнаступление, вошедшее в историю, как Семидневная Битва.
  Сражения этой битвы не будут изучать, как примеры блестящей тактики – две неопытные армии, по девяносто тысяч человек каждая, упрямо долбились друг об друга лоб в лоб, атакуя и контратакуя. Самым страшным стало сражение при Малверн-Хилл – северовирджинская армия не могла обойти противника, занявшего оборону между двумя реками, и в ходе наступления попала под губительный огонь федеральной артиллерии.
  Строго говоря, нельзя сказать, что южане выиграли хоть одно из восьми сражений – все они либо закончились вничью, либо тем, что федералы удержали позиции. Суммарные потери обеих сторон исчислялись десятками тысяч человек. Но энергичные действия Ли напугали МакКлеллана, и когда Линкольн снова отказал ему в резервах, он свернул кампанию и эвакуировал свою армию так поспешно, что на полуострове был даже забыт один из госпиталей.
  Пожалуй, в истории Гражданской Войны не было более бестолковой кампании, чем эта, причем в действиях обеих сторон. И солдаты, и генералы еще только учились воевать. Но в письме, которое тебе написал Бас (его полк входил в бригаду Кершоу, и он дрался при Гейнс-Милле и под Малверн-Хилл), все выглядело иначе. Брат с восторгом рассказывал, как они с Эшли спасли от неминуемой гибели Ричмонд и все дело Юга, и как в их честь в столице давали балы и устраивали банкеты.
  Линкольн отстранил МакКлеллана от командования вооруженными силами, но оставил его во главе Потомакской армии. Новым главнокомандующим стал Генри Хеллек. В Вашингтоне из разбитых частей и новых подкреплений янки сформировали еще одну армию Союза, вирджинскую, под командованием генерала Поупа, а МакКлеллану приказали идти с ней на соединение. Он, правда, как и всегда, не торопился.
  А Ли больше не называли ни Королем Лопат, ни Старой Бабулей.

***

  После сражения у Сецешионвилля и эвакуации янки с острова Джеймса вам дали отпуск на месяц – повидать родных, немного передохнуть от лагерной жизни. Затем, в июле, вы соединились с остальными ротами: ротой капитана Изли, капитана Дина и "Рейнджерами Конгари" Фрэнка Хэмптона (родного брата "того самого" Уэйда Хэмптона, что на свои деньги снарядил целый Легион из пехоты и кавалерии) и двинулись на север, чтобы присоединиться наконец, к северовирджинской армии.

  Ли планировал перейти от обороны к наступлению, и вы были нужны ему. По железной дороге ваш батальон перебросили в Вирджинию, и там, в Ричмонде, объединили вместе с кавалеристами из легиона Хэмптона и отдельными кавалерийскими ротами Лискомба и Бойкина. Получившийся полк из пяти эскадронов по две роты в каждом получил название Второго Южно-Каролинского Кавалерийского – формирование закончили двадцать второго августа. Большая часть вашего полка была из состава "того самого" легиона Хэмптона. Это были в основном плантаторы, и у них роты назывались как-нибудь пышно – Легкие драгуны чего-нибудь там или Гусары Эджфилда, хотя как и вы, все они были, по большому счету, посаженной на коней пехотой. Но так было веселее!
  Провели выборы командира полка – им стал Мэтью Батлер, тоже человек из хэмптонцев.

  Как и твой отец, он был адвокатом, только не из Чарльстона, а из Гринвилля, но зато родственные связи у него были – ууу... Уже в двадцать пять лет его избрали в палату представителей штата, но он подал в отставку, когда началась война. Теперь ему было двадцать шесть, но не смотря на возраст он считался умным человеком – ведь в двадцать он уже закончил колледж. Его авторитет в полку сомнению не подвергался.

  А сам Уэйд Хэмптон возглавил вашу новую бригаду – в ней, помимо вашего, было еще четыре полка: 1-й Северо-Каролинский полковника Бейкера, 10-й вирджинский, Легион Кобба из Джорджии и Легион Джефа Дэвиса из Миссисипи.

  Пока вас формировали, Джеб Стюарт вместе с бригадой Фицхью Ли (племянник генерала Ли) был в очередном своем рейде – на Кэтлетт-Стейшн. Из него он вернулся с еще большим успехом, чем из первого – ему удалось, пройдя за пару суток по тылам противника, разгромить склад и состав с припасами, а также захватить штабной вагон генерала Поупа, командующего вирджинской армией Союза, а в нем – целую кипу подробных планов противника, и заодно – шляпу и мундир Поупа. Стюарт послал Поупу колкое письмо, чем привел его в бешенство.

  Но вы к нему так и не присоединились до сентября – вы оставались в окрестностях Ричмонда и ездили в разведку, чтобы понаблюдать за отступлением Потомакской армии. Боев не было – вы только захватили в плен несколько отставших солдат, заблудившихся и бродивших по Вирджинским дорогам. Они были рады сдаться в плен, потому что как правило к этому моменту пару дней ничего не ели.
  К сожалению, вы пропустили и Второе Сражение при Манассасе, и арьергардный бой Поупа при Шантильи, после которого его и вовсе отстранили от командования.

  Только в сентябре, догнав армию уже за Потомаком, вы впервые увидели своего нового начальника сами. Ваш полк построили поэскадронно в четыре шеренги, вы стояли на жаре и ждали. Денек был солнечный после недавних ливней.
  И тут перед вашим строем появился всадник с огромной пышной бородой – прямо-таки бородой стратегического значения! Его глаза сверкали из-под небрежно сдвинутой набок шляпы с пышным черным плюмажем. Выглядел он, как пиратский капитан, наследный принц и наполеоновский маршал одновременно: плащ у него был на алой подкладке, золотые шпоры сияли на солнце, но больше всего бросались в глаза его нелепые, и вместе с тем величественные ботфорты – такие высокие, что голенища доходили чуть ли не до пояса! Он пролетел на коне мимо вашего строя в одну сторону, остановил его, развернул, почти не натягивая повода, поскакал обратно, и замер, гарцуя перед вами, наслаждаясь каждым мигом этого пролета, не замечая, как сабля молотит по ноге.
  – Солдаты! Я рад приветствовать всех, кто присоединился к нашей дивизии! – крикнул он и отдал вам салют затянутой в перчатку рукой.
  Второй южно-каролинский в ответ радостно загалдел.
  – Я не обещаю вам, что вы вернетесь домой целыми и невредимыми, парни! – крикнул он. – Но я обещаю, что если вы все же вернетесь, вам будет что рассказать!
  Он поднял лошадь на дыбы, и она будто протанцевала несколько шагов, прежде чем снова опустилась на передние ноги.
  – Я не обещаю, что вам будет легко. Я обещаю, что тяжко придется янки!
  Кавалеристы, до этого слушавшие внимательно, заулыбались, некоторые засмеялись.
  – Парни! Почему лучшие кавалеристы попадают в рай!? – закричал этот человек, которого уже обожал весь ваш полк – и те, кто знал его, и те, кто видел впервые.
  – Почему, генерал? – крикнул кто-то, не сдержавшись.
  – Потому что дьявол не может их догнать!!! – и отсалютовав вам, он ветром понесся прочь вместе с офицерами своей свиты, такими же расфуфыренными и лихими, как он, и счастливыми, что они служат у этого замечательного начальника. А вы нестройно, но очень громко закричали ему вслед: ЙИИИ-ХААААА!!!!
  Длинные путаные речи были не для него.
  Это был Джеб Стюарт, герой сражения при Манассасе, человек, "гнавший всю чертову армию янки почти до самого Вашингтона". Человек, в одиночку с одним револьвером взявший в плен отряд в сорок солдат янки. Человек, чья бригада под Ричмондом устроила рейд вокруг армии противника.
  Историки рассудят, был ли в армии конфедерации кавалерийский командир лучше него, но одного можно было сказать точно – не было никого, кто мог бы с ним сравниться.





***

  Влившись в дивизию Стюарта, вы пять дней простояли в окрестностях Урбаны (пришлось отбить мелкую ночную вылазку противника), а потом двинулись на восток.
  Несколько дней прошли в маршах, разведках, пикетах и патрулях. Кавалерийские стычки проходят не так, как в пехоте – кавалеристы, несмотря на репутацию лихих сорвиголов и храбрецов, всегда имеют шанс уйти из невыгодного положения. Поэтому, когда вы встречались с патрулями янки, вы просто обменивались залпами, а потом одна из сторон (а иногда и обе одновременно) живо ретировались, если чувствовали, что у врага есть превосходство. Но янки отступали чаще – они вас побаивались, и обычно затевали перестрелку первыми только если имели превосходство раза в два, ну, а тогда отступали вы.
  А на пехоту вы обычно не лезли – подбирались поближе, чтобы получше сосчитать её и рассмотреть мундиры, а потом спешили доложить в штаб.

  Эти бои в начале осени не были легкой прогулкой, но и напряженными их назвать было нельзя. Вся ваша дивизия была словно человек, у которого вдруг начало очень хорошо получаться непростое дело. С вас требовали разведку – и вы разведывали. Вас отправляли беспокоить противника – вы беспокоили. Нужно было прикрыть какое-либо направление линией пикетов – вы прикрывали.

  Ранняя осень в Вирджинии была теплой, и несмотря на изодранные мундиры, уже требовавшие замены, а также на обувь, начавшую приходить в негодность, вы пока не страдали от холода. У вашей роты дела шли еще неплохо – это у хэмптонцев, воевавших давно вдали от дома, видок был уже потрепанный.

  Несмотря на перебои с кормежкой, и Майклу, и Аллену, и Тому Паттерсону такая война очень нравилась. После тревожных весенних событий это наступление было подобно глотку свежего воздуха. Вы ВЫИГРЫВЫАЛИ КОМПАНИЮ!
  Те янки, которые всё начало года отбирали у вас форты, гавани и города, наконец оказались в состоянии людей, которые проигрывают, а сами не понимают, почему же проигрывают. Вроде у них было больше людей и пушек, больше боеприпасов, больше поездов и броненосцев, но что-то шло не так – вы превосходили их в маневренности, дисциплине, а главное – в уверенности в себе, навязывая сражения там и тогда, когда им это было невыгодно, заставляли в сомнениях отступать и подставлять новые уязвимые места для атак.

  Так в чем же было дело? Почему поражения сменились победами?
  Дело было в том, что вы лучше понимали, за что сражаетесь? Не знаю, возможно. Но мне кажется, дело было прежде всего в ваших начальниках.
  Романтичный рубака-Стюарт с его черным плюмажем...
  Аристократичный Уэйд Хэмптон...
  Аскетичный монах-генерал Джексон, мастер стремительного маневра...
  Рассудительный Лонгстрит, проводивший свои неотразимые, хорошо рассчитанные атаки или державший надежную, непробиваемую оборону...
  Все они были словно музыканты, каждый хорош по-своему. Они не всегда ладили друг с другом, но ваш главный дирижер, Роберт Ли, за май и июнь сумел разобраться в них, понять их, а затем собрать из них замечательный оркестр, где у каждого была своя роль и своя партия, и начать играть музыку победы.
  Полководческий талант – это не только и не столько умение вычерчивать линии на карте и подсчитывать пропускную способность железных дорог. Важные, но технические задачи может решить и штаб. Полководческий талант – понять и прочувствовать характеры подчиненных и врагов, поймать момент, темп и ритм развивающихся событий.
  Конечно, ваши генералы совершали ошибки. Конечно, были и у них поражения и промахи. Но вы прощали эти промахи – вы все равно верили в них и все равно готовы были попытаться выполнить любой приказ со всем усердием. Потому что это были выдающиеся люди, имевшие достоинство и идеалы, и служить рядом с ними было приятно, а умереть за них – почетно.
  И когда они посылали вас в атаки, в рейды, когда просили вас поднажать на марше или продержаться под огнем еще полчаса, вы чувствовали настоящую, неподдельную любовь к этим людям и готовность служить им... а не какому-то там Правому Делу, которое, конечно, дома-то звучало здорово, но как-то забывалось среди чужих лесов и болот. На поле боя и в походах именно они заменили вам отцов и дедушек. И именно благодаря им вы чувствовали причастность к чему-то великому, а не просто к толпе заросших щетиной вооруженных мужчин, зачем-то бродящих по Вирджинским дорогам и живущих на сухарях, бобах и рисе.
  Твои друзья, кстати, не упускали возможности обсудить командиров и часто спорили о том, кто из них лучший.
  Для Суона Джеб Стюарт был совершенным идеалом – рыцарем и кавалером, под знаменами которого собрались лучшие джентльмены на свете. Паттерсон более всех превозносил Лонгстрита за сочетание решительности и осторожности, а Аллен был, как, наверное, и большинство, без ума от смелых маневров Каменной Стены.
  Но все сходились на том, что без "Бобби Ли" дело давно было бы проиграно.


  Нельзя сказать, что у северян совсем не было таких же ярких, харизматичных, вдохновляющих лидеров. У них были хорошие командиры бригад, которые умели самозабвенной храбростью увлечь подчиненных в атаку или заставить крепко держаться на позиции, но корпусные командиры, за исключением Хукера, которого солдаты уважали за храбрость, и Бернсайда, которого офицеры любили за учтивость и хорошие манеры,
выглядели уныло. Кадровые военные были сухими служаками, такими как Портер, МакКлеллан или Поуп, а генералы от политики, вроде Батлера или Бэнкса, являлись и вовсе лицемерными существами, думавшими только о собственной выгоде.
  В результате никакой "оркестр" у северян к лету 1862-го не сложился. Не сложилась даже "рабочая бригада ремесленников": федеральные генералы спорили, интриговали друг против друга, отказывали друг другу в поддержке, грозились президенту отставкой, когда считали, что их обошли при назначении менее достойные кандидаты. Каждый имел своё особо ценное мнение и каждый считал правильным только его, и эта правота была для них важнее победы. Пока ваши генералы дрались за свои идеалы, генералы янки делали карьеры.
  Солдаты и офицеры Союза чувствовали это, и им передавалась общая неуверенность. Воевали-то они неплохо, не особенно хуже вас: умели и упереться рогом, и пойти ломить стеной. Находились среди них, как оказалось, и опытные артиллеристы, и умелые инженеры, а изредка и неплохие кавалеристы. Но не было задора, искры, огня, который горит внутри и помогает не унывать в самой тяжелой ситуации, а даже самую малую удачу стараться обратить в победу.
  Даже те из них, кто верил в правоту собственного дела, в необходимость жертвовать жизнью ради сохранения Союза, больше не верили в свое командование. И пасовали там, где вы выдерживали.

  Может быть, именно это имел в виду Наполеон, когда сказал, что лев во главе баранов лучше барана во главе львов.

***

  В начале сентября Ли решил перенести войну на территорию врага и вторгся в Мэриленд. Он сделал это скорее из политических, чем из чисто военных соображений: активные действия "поднимали акции" КША на международной арене и повышали вероятность, что Англия и Франция признают вас государством, а Линкольна не переизберут президентом.
  Снабжение все чаще становилось для вашей армии проблемой – пайки урезались, и часто вы оставались без горячей пищи. Расчет на то, что мэрилендцы присоединятся к вам или хотя бы будут снабжать вас продовольствием, не оправдались – они к вам относились с полным безразличием. Грабить же население было строго-настрого запрещено, хотя ребята из Миссисипи, бывало, утаскивали гуся или курицу.
  И несмотря на высокий боевой дух, кое-кто из армии дезертировал – не всем нравилось, что вы не защищаете земли Юга, а отправились в поход на север. Однако пока что дезертиров было немного, а у вас в бригаде и вовсе не было.

  Кампания эта была сложной – местность в Мэриленде гористая, покрытая лесом и скалами, хотя попадались и открытые пространства, удобные для сражений. Но частенько вам приходилось пробираться через какие-нибудь ущелья между вершинами или то взбираться вверх по горным склонам, то спускаться в долины.


  Перейдя Потомак и достигнув Фредерика, ваша армия, передохнув, двинулась на запад, к Хагерстауну, чтобы оттуда пойти еще дальше на север, но... но к Хагерстауну она пошла не вся.
  Дело в том, что генерал Ли уже в Мэриленде с удивлением обнаружил, что федеральный гарнизон все еще удерживает арсенал в Харперс-Ферри в Вирджинии, то есть практически у него в тылу. Ли издал "Приказ 191", согласно которому корпус Джексона с приданной дивизией МакЛоуза, в которой служили Бас и Эшли, должен был совершить переход обратно за Потомак и взять город, а затем быстро вернуться назад. Приказ этот содержал подробные инструкции как и какой дорогой должны идти войска конфедератов.
  Остальная армия тем временем должна была подготовиться к наступлению вглубь Мэриленда, на север, сосредоточившись в Хагерстауне – туда двинулся корпус Лонгстрита. Зная медлительность МакКлелана, Ли считал, что у него полно времени, но на всякий случай вашу кавалерию вместе с дивизией Хилла оставили прикрывать фланг армии от удара с востока. Считалось, что это будет несложно – надо только заблокировать перевалы Катоктинской гряды.

  План удара на Харперс-Ферри был блестяще разработан и блестяще исполнен – за двое суток дня достигнув города, Джексон в три дня принудил двенадцатитысячный гарнизон к капитуляции. Только кавалерийская бригада федералов вырвалась из западни, по дороге разгромив один из ваших обозов. Пленных же Джексон отпустил под честное слово, раздав им остатки продовольствия со складов – иначе он обрек бы их на голодную смерть.
  Говорят, что потом, во время сдачи, федеральные солдаты стояли у дороги, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Каменную Стену, и один из них изрек, обращаясь к своим победителям-южанам и кивая на потрепанный мундир Джексона: "Выглядит он неважно, но будь он за нас, мы бы разбили вас в два счета."

  И вроде бы все шло хорошо... Но случилось кое-что непредвиденное.

***

  К середине сентября Вирджинская армия Союза была объединена с Потомакской армия, и теперь общая группировка превосходила вас числом. Но ей еще нужно было за вами угнаться! Никто не ожидал от МакКлеллана большой прыти, и, вероятно, история пошла бы по другому сценарию если бы... ЕСЛИ БЫ НЕ РАЗДОЛБАЙСТВО ЭПИЧЕСКОГО МАСШТАБА!

  Дело в том, что в процессе пересылки одна из копий "Приказа 191" потерялась, и какой-то офицер-южанин небрежно завернул в неё сигары, а после и вовсе обронил на дороге.
  Два солдата-янки нашли приказ и передали его в штаб. Об этом стало известно Стюарту, и он сообщил о случившемся Ли, но с задержкой.

  А привело это вот к чему. Теперь МакКлеллан, под командованием которого было семьдесят пять тысяч солдат, знал, что ваши силы разделены, и двинулся на вас с небывалой для него напористостью. Если бы Ли отступил на Запад, он непременно пожертвовал бы возвращающимися войсками Джексона и МакЛоуза, а если бы отступил на юг, это поставило бы крест на Мэрилендской кампании. Давать сражение вам было опасно – ведь без убывших под Харперс-Ферри отрядов у вас насчитывалось всего тридцать пять тысяч бойцов! Против семидесяти пяти!!!

  Пока Ли осмыслял это всё, северяне начали своё наступление на вас.



***

  Стюарт в этот раз проявил себя неважно – оборона в Катоктинских горах была организована небрежно.

  Ваша бригада заняла позицию на реке Монокаси, и когда передовой отряд янки попытался пересечь мост, вы встретили его дружными залпами и отбросили назад. Но разъезды сообщили, что янки что-то уж больно много для обычной разведки. Тогда вы отошли к горам и заняли перевал, где снова дали бой – опять была перестрелка.
  Здесь вас сбили с позиции вражеские пушки – по вам начали стрелять с такой яростью и частотой, что вы живо снялись с места и помчались прочь. Если враг вводил в бой такие силы, останавливать его должна была пехота!

  Но и пехота остановить его не смогла – в сражении у Южной Горы ни Хилл, ни Худ со своими дивизиями не смогли удержать янки.
  Несколько дней вы вели арьергардные бои, перестреливаясь с наседающими разведчиками Плезантона.

  В этих сентябрьских боях и походах окончательно проявились характеры твоих товарищей. Хотя казалось бы, вы больше года вместе учились... чепуха. Оказалось, ты толком не знал их, и только на войне понял, кто чего стоит.
  Майкл Суон оказался прирожденным лидером – его сделали сержантом. Вся его скованность ушла – теперь он никогда не запинался перед тем, как начать говорить, а сразу переходил к делу. Он умел спокойно напомнить другим, что надо сделать то-то и то-то, не вызывая раздражения, но и не оставляя возможностей для отказа. В вашем "отряде джентльменов" это было очень кстати.
  Аллен Хопкинс оказался совсем не таким задиристым, как в Цитадели – он стал намного осторожнее, из тех, кто не лезет первым под пули.
  Том Паттерсон же, который собирался за вами приглядывать, пожалуй, сам нуждался в пригляде – часто он оказывался слишком задумчив, мечтателен, размышлял о чем-то своем, вместо того, чтобы крутить по сторонам башкой и высматривать синие мундиры.

  А крутить башкой было теперь особенно необходимо – кавалерия Плезантона наступала вам на пятки. Мэрилендская кампания близилась к развязке.



***

  Взвесив все за и против, Ли решил укрепиться у Шарпсберга и ждать Джексона и МакЛоуза там, а если понадобится, дать бой МакКлеллану.

  Армия приготовилась обороняться, и вас поставили на левом фланге.
  Пятнадцатого сентября со своих позиций на холме Никодемуса вы увидели подошедшую к полю боя армию северян – огромную, плохо различимую массу людей, двигавшуюся по равнине. Облака пыли повисли над полями, отмечая подходящие колонны. Вечером зажглись бивачные костры – и тогда-то вы и смогли прикинуть размер армии врага.
  – Помоги нам Бог! – сказал Хопкинс пораженно. – Что-то их слишком уж много...
  – Это, должно быть, только корпус Хукера, – добавил Суон. – Остальных нам не видно.
  А Паттерсон ничего не сказал.

  На следующий день битвы не было – вы ждали атаки с самого рассвета и до заката, но её не последовало, и даже разъезды северян не приближались к вам на расстояние выстрела. Пушки тоже молчали. МакКлеллан давал своим войскам отдохнуть после марша, а Ли не торопился совать голову в ад, справедливо полагая, что без священника, то есть без Джексона, тут не обойтись.

  Но семнадцатого сентября, на рассвете, битва все-таки началась.

***

  Утром конная артиллерия Стюарта, расположившаяся на холмах неподалеку от вас, открыла беглый огонь по наступающим войскам союза. С этой канонады и началось сражение.
  Оно шло весь день, а вы стояли на Холме Никодемуса и стояли, и никаких приказов не было. Вы извелись, вы выкурили весь табак, который у вас был, вы привставали на стременах, как будто это могло помочь лучше разглядеть происходящее. Потом вы спешились, но лошадей никто не расседлывал.
  Потом вы наблюдали за битвой уже сидя на земле.
  Вы нервно проглотили свой скудный завтрак.
  Вы переварили его.
  А битва всё шла и шла.

  И АБСОЛЮТНО НИЧЕГО НЕ БЫЛО ПОНЯТНО.

  Видно было полки, вступавшие в бой и откатывавшиеся прочь, видно было сотни разрывов шрапнели и барашки белого порохового дыма от ружейных залпов, плывущие над лесами и холмами, видно было мечущиеся фигурки... Но разобраться, что же происходит, можно было только с подзорной трубой, да и с ней вы бы разве что отличили "наших" от "не наших".

  Вы понимали только одно – битва идет просто невиданной ожесточенности. Ни одна сторона не отступает.
  Грохот и треск стояли такие, что у вас мурашки бежали по спине, а еще доносился бессвязный гул человеческих голосов, сонм воплей – это какой-нибудь полк с ревом шел в атаку. Но потом рев стихал, и снова слышно было только треск ружейных залпов и бабаханье шрапнели.

  Стюарт со штабом в отдалении наблюдал за сражением, вы поглядывали на него, и по всей его фигуре чувствовали, как ему не терпится вступить в бой. Но приказа не было.
  Кое-какие слухи о том, как идет битва, вам привозили адъютанты: сообщали, что Джексон и МакЛоуз успели подойти, что они атакуют противника, что Бернсайд хочет ударить по правому флангу Ли...
  Говорили о тяжелых потерях...

  Там, на кукурузном поле, у Церкви Данкеров, на утопленной дороге, ваших братьев, ваших кузенов, ваших друзей и знакомых, прямо сейчас убивали. Там картечь косила людей, как коса. Там пули дробили кости, а штыки протыкали животы. Там янки со своим "Хуррра!" бросались снова и снова в атаку. Там умирала самая славная армия на свете.
  А вы стояли на холме и ничего не делали.

  Суон жевал травинку. Аллен играл истрепанной кисточкой от сабли. Том Паттерсон погрузился в свои мысли, отрешенно глядя на облака.

  Битва началась в 5:30 утра... и только в 16 часов у вас наметилось оживление.

  – Приготовиться! – скомандовал полковник.
  – Эскадрон, в седло! По коням, парни!
  – Готовьтесь, ребята! – напористо крикнул капитан МакКьюн.
  Заиграли рожки.
  Вы оживились. Ну, сейчас вас бросят на врага. Ну, вот сейчас...

  Но решено было начать атаку с артподготовки, и конные батареи Пелхема, стоявшие на холмах перед вами, снова открыли огонь.
  Кто-то молился. Кто-то жевал ремешок от шляпы. Кто-то проверял револьвер.
  А потом, на ваших глазах, над позициями артиллерии начали раскрыватсья облачка шрапнели. Ядра принялись утюжить землю, с грохотом разрывались тяжелые гранаты. За двадцать минут конная артиллерия была полностью сбита с позиций и отступила с холма, оставив на нем разломанные пушки и убитых лошадей.

  И вашу атаку... отменили.

  Вы так ничего и не сделали в этот день. Самый Кровавый День войны.



***

  Потери обеих армий были по меркам той войны чудовищными – десять тысяч убитых, раненых и пленных у конфедератов, двенадцать тысяч у федералов. С каждой стороны погибло по три генерала, некоторые полки были буквально ополовинены огнем винтовок и артиллерии. Техасцы, державшиеся на кукурузном поле, потеряли 180 человек из 220. Когда генерала Худа спросили, где его дивизия, он ответил, что вся дивизия лежит мертвая на поле боя.
  Каждый дом в Шарпсберге был битком набит ранеными и умирающими.

  Вы удерживали позиции следующие сутки, но атаки не последовало – никто не горел желанием повторить эту бойню еще раз. Потом, 19 сентября, Ли отступил за Потомак. Вы переправлялись под артиллерийскую канонаду – это артиллерия Пендлтона прикрывала вас огнем от авангарда МакКлеллана.
  Так закончилась Мэрилендская кампания, продолжавшаяся две недели.

  Уже в Вирджинии, в лагере, тебя нашел Эшли Хотторн. Эшли уже не был похож на себя прежнего – эта битва его словно высушила. На его лице больше не играла обязательная улыбочка и он не сиял, как золотой двойной орел. Он был похож на дерево, с которого облетели листья.
  Он рассказал тебе, как их бригада промаршировав все утро и сбив ноги в кровь, подоспела на поле боя только к двум часам, как они опрокинули и обратили в бегство дивизии Грина и Седжвика, но потом их расстреляли из пушек.
  – Бас был ранен, – сказал он. – Очень тяжело. Ему раздробило колено и выбило глаз шрапнелью. Мы оставили его в Шарпсберге у какой-то вдовы – он был слишком слаб для перевозки в амбулансе, а у нас в армии не хватает даже обычных бинтов. Если честно... Если честно, Рик, я не думаю, что он выкарабкается.

  Ричард ровно покачивался в седле. Драгунский револьвер в кобуре, подаренный мистером Суоном, непривычно тянул вниз и словно напоминал: уложить саблю к вещам было удачным решением. Позади остались гостеприимство роскошного дома в Джорджтауне и несколько изрядно пораненных женских сердец, первые жертвы Рика с тех пор, как он оставил родные земли… земли, где родился, взрослел, дружил, играл, любил... и отправился в действующую армию. Но Мур постоянно огладывался назад. Туда, где черными остовами еще виднелись выгоревшие кварталы джентльмена-Чарльстона, которому не плюют вслед, но пред которым почтительно снимают шляпу. Когда-то снимали. Теперь же чувства смешались в непередаваемую массу эмоций, впечатлений и воспоминаний. Ричард сам выдернул себя из привычной, размеренной, пусть иногда и беспокойной, жизни и устремился вперед. Но что случится здесь без него? Как переживут войну родители, друзья, учителя, соседи? Оправится ли отец от очередного непростого периода в торговле? Как будет расти Цезарь? И самое главное: каким Рик вернется домой? Еще несколько месяцев назад война казалась приключением. Чем-то увлекательным, захватывающим и, вне всяких сомнений, успешным, триумфальным. Но он тогда не задумывался о привычных вещах; о том, что его окружало постоянно. Теперь же всего этого нет. Восстановят ли собор на Броад стрит к возвращению Мура или нет? Оправится ли банк Колвилов? Где теперь будут собираться Ирвины? Что расскажет малышка Бетти крошке Веронике о дяде Ричарде и расскажет ли вовсе? Казалось бы, что теперь Рику до всего этого, но мысли то и дело цеплялись за прошлое, тянули назад. Впрочем, Тэйлеру, безмятежно размахивающему хвостом из стороны в сторону, не было абсолютно никакого дела до терзаний всадника. Он упрямо вез новобранца в лагерь близь болот Вассамассы.

  А по приезде Ричарду стало не размышлений. Лагерная жизнь, не без деятельного участия капитана Джеймса МакКьюна, увлекла Мура с головой. Он невольно сравнивал уроки в Академии с тем, что его окружало, и чувствовал разницу. Одно дело - говорить о боевых товарищах, братстве. И совсем другое: чувствовать, стать его частью. Когда по дороге к палатке добровольцы, видя новые лица, наперебой зовут разделить миску нехитрой снеди. В Цитадели Рика окружали надзиратели, строгие преподаватели, и кадеты, своего рода браться по несчастьям. Здесь же царил совершенно иной дух. И то, что капитан занялся тренировками кадетов с необычайным усердием, ничуть не повлияло на отношения среди добровольцев.

  Любимым развлечением Ричарда стала рубка лозы. Не раз они с Алленом заключали пари на то, кто быстрее расчистит тот или иной участок. Ножи, конечно, не сабли, и не могли они заменить субботние уроки в Академии до последнего пота, но когда рука сжимала крепкую увесистую рукоять, продолжающуюся острой сталью… было в этом что-то привычное, близкое. И это придавало уверенности каждому действию, каждому шагу, каждому слову.

  Когда-то, еще в далеком детстве, Рик мечтал о том, как скачет с обнаженной саблей вперед, широким размашистым ударом разит врага и оставляет поверженного противника за спиной. Эти мысли вновь и вновь посещали его в лагере Джист. И неизменно заставляли улыбаться. И пусть война с тех пор стала в какой-то части другой (поговаривали, что открытые кавалерийские атаки применялись все реже), и пусть враг еще далеко, но прямо здесь и сейчас есть он, который умеет обращаться с клинком; есть Тэйлер с крепкими задними копытами; и есть сабля с латунной душкой эфеса и атласной кисточкой. Выходило, что до мечты оставался всего лишь один шаг: приказ командира. Можно сказать, рукой подать. И эту мечту, не трость, Рик был готов воплотить в жизнь. И дело было не только в приказе командира.

  Майкл с каждым днем вызывал все больше уважения. Подумать только, этот недалекий в науках, манерах и искусстве провинциальный джентльмен оказался целым пароходом знаний с широченными лопастями винтов, стило лишь добровольцам оставить позади городские кварталы. Мало того, его умения и навыки были не только полезны, но и жизненно необходимы! А еще Суон ими охотно делился с друзьями, без заносчивости и высокомерия. Ну и что, что он не отличит произведения Шуберта, Шопена и Шумана? Да и о существовании самих этих композиторов, наверняка, даже не слышал. (наверное, не каждый берет с собой на войну рукописную партитуру с последними произведениями Листа) Зато он знал о лошадях едва ли не все. И знал что с ними делать. Как ставить палатку и рубить лозу. Как выживать за городской чертой и много чего еще.

  Только в начале июня рота закончила подготовку в лагере Джист и выдвинулась на оборонительные позиции. Следующие дни тянулись мучительно для Рика. Патрули, наряды и разъезды в форте Пембертон позволяли лишь ненадолго отвлечься от томительного ожидания газетных статей, сообщения в которых приходили одно тревожнее другого. Военные действия продолжались и развивались как-то не так. В воздухе витало ощущение, что все должно происходить совсем иначе. Иногда приходили хорошие новости, но это случалось нечасто.

  Наконец, роту Д подняли по тревоге, и рейнджеры Вассамасы выступили к месту своего первого сражения. Мур хорошо запомнил тот день. Воодушевленный, как и многие его друзья, он скакал к противнику. Томительные дни ожидания подошли к концу. Наконец-то, они разобьют федеральные войска и покажут янки, что им здесь не место. Но после первого залпа роту заволокло таким дымом, что разглядеть мельтешащие вдалеке синие фигурки оказалось решительно невозможно. Глаза слезились, во рту появился неприятный привкус и Рик начал делать глубокие вдохи через рукав мундира. Солдаты сделали несколько десятков залпов и… все. Приказа преследовать федеральные войска не последовало. Ричард лишь обменялся с друзьями вопросительными взглядами. Тогда он понял, что такое война. Что нет в ней ничего романтичного, а доля солдата – делать то, что от него требует командование. Делай что должно, и будь что будет. Что ж. Можно и так показать янки где их место.

  Каким бы ни было первое сражение рейнджеров Вассамасы, с поставленной задачей они справились. Янки эвакуировались с острова Джеймс и на этом участке военных действий не намечалось. Наверное, поэтому солдатам дали отпуск на месяц. Ричард провел его с семьей. Жадно проглотил немногие письма Баса, которые он написал родителям. А затем большую часть времени гулял по улицам без дела, попинывая камни и предаваясь размышлениям. Не случалось больше пышных балов, в салонах стало скучновато. Великолепный Эш блистал где-то под Ричмондом. Академию Рик видел теперь только с внешней стороны. Верно ли он решил оставить учебу? А бог его знает… Следы пожара никуда не делись. Церковь чернела угольным остовом в центре города. На месте, где когда-то был банк Колвилов с приданным Джейн и вкладами сотен горожан, не осталось и горелых головешек. Мрачный пустырь, словно бездонная дыра, зиял там, на месте, где многие хранили свое счастливое будущее. В одно из воскресений Рик встретился с Хиллбери. Он много рассказывал о службе, о войне, искренне желая, чтобы для Джоша не стало неожиданностью все то, с чем столкнулись его друзья. Потом Ричард навестил Дентонов. Рик больше не видел сестру, вальсирующей не паркете, как не представлял Дональда, этого капитана, скачущего во весь опор. Ему не было интересно как и чем живут Дентоны. Впрочем, понять это можно было едва ли. Он благодарил Дентона за уроки о лошадях, радовал сестренку комплиментом, а потом сделал то, для чего приехал: подарил Веронике куклу, в лазурном платье с кринолином, изящной шляпке и с крошечным зонтиком от солнца. Больше Рика здесь ничто не держало.

  Да и в самом Чарльстоне.

  Ричард понимал, что город стал для него не то чтобы чужой, но словно между ними пролегла дорога. И Чарльстон оказался на одной стороне, а Рик - на другой. Или на обочине. И вроде бы ничто не изменилось, но то тут остались лишь воспоминания, то там мелькала серая пустота. Жизнь перестала бить ключом, когда каждый день наполнен смыслом, а планов и дел столько, что нехватает дня, чтобы все их осуществить.

  А может это не Чарльстон изменился вовсе, а Ричард?

  Гнетущие мысли Мур прогонял единственным проверенным временем способом. Он садился за Бёзендорфера, уже не сэра, а словно давнего друга, одного из немногих оставшихся, и играл. Сначала сбивался не единожды. Пальцы, привыкшие к карабину, отвыкли от клавиш. Попа, привыкшая к седлу, - от неподвижного стула. Но не зря Ричард близь болот Вассамсы доставал партитуры и завороженно смотрел на черные точки с хвостиками. Смотрел, сколько мог себе позволить, завороженно, сосредоточенно, самозабвенно. В голове скрипичное соло в миноре, сменялось фортепьянным крещендо, завершающимся грохотом литавр перед репризой. Рик помнил ноты, помнил мелодию, которую заучивал много дней и недель. Всего несколько раз ему потребовалось сыграть Грезы любви, чтобы пальцы вспомнили, почувствовали связь с клавишами. А затем были Венгерское рондо, рапсодии, сюиты и сонаты.

  В этот раз Чарльстон Ричард оставил без сожалений. Но и без того воодушевления, надежд, с которыми он уходил в марте. Он не знал, что ждет его впереди, но ощущение тревоги и беспокойства не давали ему покоя.

  А затем Мур вернулся в роту и стало как-то… не до раздумий. Сначала роту D соединили с другими подразделениями, затем - марш на север, на соединение с северовирджинской армией. Впервые Ричард путешествовал в вагоне поезда, так далеко от дома. С любопытством поглядывая в окно, он охотно делился новыми впечатлениями с Майклом и Алленом. Где-то в дороге рейнджеры Вассамасы стали сначала частью второго южно-каролинского кавалерийского полка, а затем и частью бригады Хэмптона. Многие хитросплетения формирования подразделений ускользали от Рика. Точнее, он не особо интересовался этим. В действующей армии у него открылся интерес совсем иного рода. И хоть в рейды в тыл федеральной армии рейнджеров Вассамасы не отправляли, Мур нашел себя в разъездах и разведке. Он чаще других вызывался в патрули и пикеты. Ему нравилось, что над ним не было бесконечной цепочки начальников и такой же цепочки приказов, вплоть до президента. Там, в стороне от огромной армии, у него был один командир (а иногда он сам был командиром), была задача и все было предельно просто и понятно. Вот отряд федеральной армии – обстрелять и отступить. В другой раз – посчитать повозки и людей. Позднее – захватить отставших солдат и их имущество. И не нужно было подолгу стоять в строю в боевой готовности в ожидании очередного приказа, который все не поступал и не поступал…

  Но однажды ожидание оправдалось сполна. Перед строем появился легендарный Джеб Стюарт, и Ричард Мур, один из лучших танцоров Чарльстона, полиглот, несостоявшийся юрист и небезызвестный сердцеед, горланя ответное приветствие, сорвал голос.

  И вроде бы что может изменить появление одного человека? Но для Ричарда это стало всем. Ему хотелось оказаться рядом с этим командиром, сражаться и с ним бок о бок и побеждать. Да, именно после того, как Джеб Стюарт появился перед строем и произнес свою речь, Рик поверил, что его командир знает что нужно делать, чтобы одолеть янки. Тогда, впервые за много месяцев, Мур ощутил вкус грядущей победы за Правое дело.

  Теперь не было ни одного случая, когда Ричард не вызывался бы в разведку. Разве может он позволить себе подвести легендарного Стюарта? Да и Рик в целом тоже неплох. Не такой знаменитый и талантливый как Джеб, но тоже не лишен обаяния, а голова работает. Партитуры давно уже пылились на дне походного рюкзака. Одну из них он даже отдал на самокрутки Майклу. И самое главное – у Ричарда получалось. Он неплохо ездил верхом и был внимателен. А ну ка кто-то другой подведет? Нет уж, лучше в разведку отправится Мур. А еще лучше - с чарльтонцами. Они знали что делать. Но и с любым солдатом рейнжеров Вассамасы Рик был готов выступить в разъезд. Многие из них стали не то чтобы друзьями, но в сражение можно было вступать без опасений. И во время частых обсуждений достоинств командующих, воспитание и манеры Ричарда то и дело давали трещину, и он наперебой с Майклом страстно восхвалял достоинства Стюарта.

  Не удивительно, что начало кампании в Мэрилэнде Ричард воспринял с воодушевлением. И пусть вторжение развивалось непросто, трудности возникали одна за другой, но в целом ощущение того, что нужно еще немного потерпеть, что победа уже близка, не уходило. И Мур терпел холодную пищу, промокший мундир и изодранную обувь. Не терпел он только грязное оружие и голодного Тейлера. Конные разъезды дали свой опыт. Без коня ты не сможешь отступить, а без оружия – убить врага. Ни то, ни другое не должно подвести, а потому необходимо содержать в порядке. Затем Джексон, как говорили, блестяще взял Харперс-Ферри, и предвкушение грядущей победы только усилилось. На реке Монокаси с легкостью, едва ли ни с задором, был отброшен передовой отряд янки, и Рик преследовал его на порядочном расстоянии. Тогда он впервые увидел целое настоящую армию, настоящее войско. Целое полчище солдат федеральной армии, которое застилало равнину насколько хватало взгляда. Мур никогда не видел столько вооруженных людей. Они походили на хлопковую плантацию, но эта масса людей двигалась! И двигалась на него. Как человек бессилен перед стихией, перед несущимся торнадо или беснующимся пожаром, таким же беспомощным ощутил себя Ричард. С первого взгляда он оценил, что янки много. Очень много. Не меньше чем вдвое больше, чем вся армия Ли. На мгновение вера его пошатнулась, но лишь на мгновение. Он развернул Тейлера и, в смешанных чувствах, пустил его в галоп, спеша предупредить командира.

  В течение следующих нескольких дней окончательно проявились характеры друзей. С недоумением смотрел Рик на Аллена, когда тот в числе последних вызывался добровольцем, а то и вовсе напряженно молчал в ответ на клич. В прошлом остались упоительные занятия фехтованием. Стойки, финты и удары. Пот на песке, смех и упоительное чувство усталости после тренировок. С удивлением и недовольством на Тома, который соображал слишком медленно, рискуя схватить пулю. И с одобрением на Майкла, который, похоже, во многом думал и действовал также как Рик. И который находил в себе силы поддержать товарищей.

  Эти несколько дней отступления стали настоящим испытанием, в котором не оставалось места сомнениям. Ричард до изнурения делал свою работу. Раз за разом рейнджеры Вассамасы отбрасывали разведчиков Плезантона, но этому не было видно ни конца, ни края, словно у федералов не было конца солдатам. И в общем-то так оно и было, Рик сам видел. У кого-то клинило карабины, кто-то загонял лошадей. Ричард извел все партитуры, оставив лишь рукописную Листа. Впервые в роте появилось столько раненных, и новость о готовящемся сражении стала своего рода облегчением. Мур выложил всего себя в этих арьергардных боях. Он не знал, насколько ему еще хватит сил, но не мог позволить себе уступить. И был готов к развязке. Ведь ради этого армия пришла в Мэрилэнд. Значит, командиры приняли решение, что время пришло. Что Джексон успеет. Что все складывается как надо. А Мур... А что Мур? Кавалеристы Джеба Стюарта не подведут. Рик не сомневался ни на миг.

  Пятнадцатого сентября, заняв оборону на холме Никодемуса, Ричард увидел подошедшую армию северян.

  - Помоги нам Бог! - сказал Хопкинс пораженно. - Что-то их слишком много…

  - Это, должно быть, только корпус Хукера, - добавил Суон. - Остальных нам не видно.

  Паттерсон ничего не сказал, а Рик сдержанно произнес:

  - Они всего лишь люди, такие же как и мы с вами. Только трусливые. Если врезать им как следует – они покажут спины, как под Ричмондом.

  Ричард не слишком верил своим словам, точнее в последнюю часть фразы, но нужно было как-то поддержать друзей. А еще он очень надеялся, что все так и случится.

  На следующий день битвы не случилось. Должно быть, северяне собирались с силами или искали решимость для сражения. Мур использовал эту передышку, в которой так нуждался. Он не только как следует отдохнул, разъездов федеральной армии так и не появилось, но и начистил карабин, револьвер и саблю. Проверил патроны и позаботился о Тейлере.

  Но семнадцатого сентября на рассвете с канонады конной артиллерии Стюарта началась сражение. «Неплохое начало» - подумал Ричард, готовый вступить в бой. Но приказа все не было. С холма открывался отличный вид на ход сражения, но разобрать в пороховом дыму и нескончаемой массе людей что происходит было решительно невозможно. Сначала Рик, вставая на стремнах, силился рассмотреть где же там полк Басса, но быстро разочаровался в этой затее. Потом все спешились, и Ричард оборвал последние листы партитуры по краям на самокрутки, оставив только нотный стан с нотами. Часами артиллерийская канонада чередовалась с ружейными залпами, а то и звучала оркестром. Ожидание становилось невыносимым. Вот почему Мур любил разъезды и разведку. Но он понимал, что кампании выигрываются в именно таких сражениях. Однако, от понимания легче не становилось. Как не становилось легче и от нетерпения Стюарта в штабе.

  Приходили слухи о том, что Джексон и МакЛоуз успели подойти. Мур лишь пожимал плечами. Он не сомневался в Ли. Говорили о тяжелых потерях. И снова Мур молча слушал. А что можно было сказать? Теперь все видели федеральную армию, сколько их. Разве сражения случаются без потерь? Это война.

  Скорее бы уже в бой… Что ждет генерал Ли? Разве можно выиграть это сражение без атаки кавалерии Джеба Стюарта? И, судя по внешнему виду, полковник считал также.

  Приказ разнесся громче орудийных батарей.

  - Эскадрон, в седло! По коням, парни!

  Никакая Джейн Колвил так усладить слух была не в силах, сколько бы ни старалась.

  Еще до того как заиграли рожки, Рик был в седле, в очередной раз проверяя оружие. Рота построилась и вновь тягучие мгновения ожидания. Бесконечная, иссушающая бесконечность ожидания. Мур ерзал в седле, не в силах оседлать съедающее нетерпение. И приказ, наконец-то, поступил.

  Атаку отменили.

  Мур был сокрушен.

  Лучше бы он погиб в бою.

***

  Через двое суток армия отступила за Потомак, а затем и в Вирджинию. Не каждая компания заканчивается победой полковника Джеба Стюарта и генерала Роберта Ли, но этот поход казался Ричарду каким-то в высшей степени странным. С одной стороны он видел умирающих солдат, слышал вопли раненых, чувствовал опустошение добровольцев, особенно тех кто сражался в пехоте. Дух поражения витал в воздухе. С другой стороны – что сделал он сам? Он выполнял приказы, да. И, видит Бог, выполнял изо всех сил и даже больше. Но в тот день, семнадцатого сентября… лучше бы этого дня вообще не было.

***

  Немногим позже Эшли нашел Рика. И они стоили друг друга. Оба были высушены и опустошены, серьезны и сдержаны. Не поносили они больше северян, чем с упоением предавались некогда в салоне Ирвинов. Историю сражения в Шарпсберге Мур выдержал стойко. Посмотрел только на небо и впервые в жизни подумал: “Господь, если ты меня слышишь, дай сил Басу выкарабкаться.” А потом уткнул лицо в ладони и долго думал о брате.

  - Знаешь, Эш, я раньше не говорил, а ведь Бас хотел в Академию поступать. Выучиться на офицера, сражаться, но отец запретил. А я юристом хотел стать. Учился, готовился. И как все вышло? Дерьмово все вышло, Эш, дерьмово. Не знаешь где здесь собор?

  После церковной службы Мур вернулся в расположение полка. В следующие несколько дней у него было много времени. Найти даже какое-нибудь фортепиано было почти невозможно, и, чтобы не терзаться, Рик принялся за письма. Сначала он написал родителям. Все как было, без прикрас. Разве что о себе семнадцатого сентября он рассказал кратко. Сражались в составе полка полковника Стюарта, не ранен, друзья тоже. Порадовать родителей было нечем, а горя они и так хлебнут. Написал он одной из сестер Суона. Той, которая застенчиво смотрела на подол своего платья. Дентонам, дамочке из Ричмонда, Хиллбюери. И Колвилам. Джейн и отцу. Эти письма Мур писал обстоятельно, тщательно подбирая слова и тщетно стараясь снова стать тем самым Риком Муром, которого они знали. Впрочем, к концу обоих писем и эти попытки сошли на нет.

  Битва при Шарпсберге похоронила надежды на скорую победу и для южан, и для северян: в очередной раз стало понятно, что война затянется. Обе стороны понесли страшные потери, но обе еще могли восполнить их. МакКлеллан отчасти реабилитировался за свою нерешительность – он напал на вас, он устроил вам кровавую баню, он выдавил вас из Мэриленда. Но и критиковали его тоже много – за то, что его корпуса вступали в бой по очереди, за то, что он дал Джексону возможность вступить в сражение, за то, что толком не организовал преследование. Все ждали от него, что он снова двинется вперед и на этот раз добьет вас.
  МакКлеллан же в своей обычной манере не спешил. Хотя критиковали его справедливо, воевать с этим человеком было тяжело – он был осторожен и расчетлив и не предпринимал необдуманных шагов. Однако сейчас его осторожность была вам на руку: он дал вашей армии передохнуть и собраться с силами – тогда, осенью, в пехотные полки вернулось множество солдат, дезертировавших перед Мэрилендской кампанией, потому что, дескать, они шли на войну защищать свою страну, а не вторгаться в чужую. Теперь армия снова стояла на границе Вирджинии, и они снова почувствовали своим долгом взяться за оружие. В октябре у вас уже насчитывалось больше шестидесяти тысяч солдат – неплохо!
  Северяне наращивали силы быстрее, но армия у них была очень неоднородной, рыхлой. Некоторые полки, бригады и даже целые дивизии были из новобранцев, ни разу не видевших боя. И потому МакКлеллан, возможно, был прав, считая, что переходить Потомак рановато, и что никуда вы от него не денетесь.
  Ли это пока что устраивало – он понимал, что рано или поздно Линкольн заставит своего "маленького Наполеона" перейти в наступление, но чем ближе к зиме это произойдет, тем лучше.
  И тогда он и приказал Стюарту провести еще один рейд...

  Но прежде, чем рассказать о нем, стоит подробнее рассказать о том, что из себя представляла служба осенью шестьдесят второго в кавалерийской дивизии армии Северной Вирджинии.

***

  Что представлял из себя ваш полк и ваша бригада?
  В полку вашем (полку Мэтью Батлера) было десять рот – по штату они должны были насчитывать по 80 человек, но столько в вашей роте не было, кажется, даже когда вы формировались близ Вассамассы. Пятьдесят-шестьдесят человек считалось отличным комплектом, столько вас и было в самом начале. Тридцать-сорок – хорошим, в районе двадцати – так себе. Люди убывали по болезни, из-за нехватки лошадей (безлошадным кавалеристам оставалось либо идти домой и искать там новую лошадь, либо записываться в пехотный полк, причем оружие полагалось сдать), по ранениям, или же просто дезертировали. Поэтому на практике полк из десяти рот насчитывал около трехсот кавалеристов. Бригада ваша (бригада Хэмптона), в которую входило два южно-каролинских и один вирджинский полки и два легиона-недополка (миссисипский и джорджийский) насчитывала около тысячи с небольшим боевого состава, и еще штаб и тылы.

  Каждым полком командовал полковник, ему помогали адъютант (офицер для поручений, обычно, первый лейтенант), а также подполковник и майор. Вместе с командиром полка они решали, какую дорогу выбрать, куда какую роту поставить, какую выдвинуть в охранение на фланг или в тыл, ну и как вообще строить полк. Также майор или подполковник возглавляли эскадрон (эскадроны включали по две роты), если он должен был, например, отделиться и заходить врагу во фланг или выполнять отдельную задачу. Но такое случалось редко: в дальнюю разведку посылали обычно не больше роты.
  Ротой (она еще называлась troop, отряд, поэтому кавалериста часто называли trooper) командовал капитан, ему помогали два лейтенанта – 1-й и 2-й. Каждый из них вел свою половину роты, а "ранг" показывал, в каком порядке они будут заменять командира при необходимости. Капитан МакКьюн сильно заболел после отступления за Потомак и отправился на лечение. Заменил его как раз первый лейтенант, Эндрю Хайдрик, а второй лейтенант Симс получил чин первого лейтенанта.
  Сержантов в роте по штату было пять, а капрала четыре – они следили за боеспособностью солдат, проверяли и разводили караулы и помогали командирам держать равнение отряда, а один из сержантов (первый сержант) нес ротный флажок или, в роте А, знамя полка. Один из капралов обычно был горнистом. Но на практике сержантов и капралов было столько, чтобы на каждые 10-15 бойцов приходился либо капрал, либо сержант, то есть, пять-семь человек. Сержантам давали поручения и подчиняли труперов для какой-нибудь задачи вроде "съезди туда и разведай, что там делается".
  Еще в полку были "тыловые" должности: квартирмейстер, интендант (он же обычно держал полковую казну), полковой хирург и его помощник. Имелся и вспомогательный неофицерский состав: cержант-майор, отвечавший за дисциплину (он, например, накладывал взыскания на всех, кроме офицеров от капитана и выше), сержант-квартирмейстер, помогавший искать квартиры и места для постоя лошадей, сержант-интендант, выполнявший поручения по закупке продовольствия, сержант-седельщик, занимавшийся седлами и сбруей, старший фарриер, следивший за конским составом и часто исполнявший обязанности ветеринара, и помощники хирурга – санитары. Также в каждой роте положено было иметь фарриера, который подковывал лошадей, и кузнеца, который ему помогал, а также выполнял всякую мелкую работу – от починки шпор до починки оружия. Это могли быть как вольнонаемные люди, так и солдаты полка, освобожденные от обязанностей ехать в бой с ротой.

  Полки бригады разбивали лагерь вместе, и у них обычно был общий обоз.
  

  В обозе этом, не считая офицеров и сержантов штаба, почти все были негры. Некоторые – свободные, вольнонаемные, но большинство – рабы: либо в личной собственности у офицеров полка, либо купленные полком у хозяев. Чаще полк все же покупал их – а то знаете ли, переведут офицера в другой полк или убьют, и что нам, как дуракам без негров сидеть? Ну, и несколько вольнонаемных белых работников могло быть, например, это бывали люди старше призывного возраста. Негры обычно служили поварами – по четыре на роту считалось достаточно, хотя у некоторых офицеров из богатых плантаторов были и личные повара. Солдатам, даже очень богатым, иметь своих поваров, конечно же, не разрешалось, но... ну, ты понимаешь, если по какой-то причине тебе есть, на что его кормить, никто сильно не возражал. А если поваров-негров не было, солдаты в лагере готовили еду сами по очереди. И конечно, почти все возничие на полковых повозках были неграми.

  В лагере, если только вам не везло квартировать в каком-нибудь городишке, вы спали в больших палатках, в которые с трудом умещалось по шесть человек, буквально нос к носу.
  В день вам по расписанию полагался фунт муки или галет на человека, полфунта мяса или свиного бекона, унция кофе, три унции сахара и немного табака. А также время от времени горох, бобы, рис, картофель, патока, уксус, сушеные овощи и фрукты. И когда вы сражались под Чарльстоном, примерно так и было, ну, может, без сушеных фруктов и частенько без кофе. Но в армии Северной Вирджинии с продовольствием была вечная беда, и получали вы обычно полкаравая безвкусного хлеба из кукурузной муки и пару горстей арахисовых бобов, которые варили в своих котелках, да бывало еще эрзац-кофе из корней гикори. В лагерь, правда, иногда пригоняли свиней или коров, и тогда вы отъедались. Но это случалось редко, гораздо чаще выдавали только кукурузный хлеб и бобы, и с какого-то момента ты начал понимать, что все время ходишь с очень легким ощущением в животе. Зато вы были кавалерией, и это имело свои плюсы. Часто находясь в разъездах и патрулях, вы могли выпросить или купить у хозяек яйца, сливки и масло, картошку или репу, или даже целую курицу! А еще – обтрясти яблоню или зайти в кукурузное поле и нарвать початков: это в общем-то и за воровство не считалось. Вы ощущали бодрящий легкий голод, пока пехота по-настоящему голодала. Ты помнишь, как Майкл Суон всегда съедал пол-яблока сам, а вторую половину отдавал Афине.
  Кстати, с мерином твой папа угадал – те из солдат, что ездили на жеребцах, смотрелись очень внушительно: у жеребцов больше грудь как-никак, и при столкновении более тяжелый жеребец мог опрокинуть вражеского всадника вместе с его мерином (кобыл в федеральную кавалерию не брали). В теории. Вот только к осени 1863-го ни одной такой атаки, чтобы кто-то кого-то сбивал грудью вы так и не увидели, зато многие из героев, воевавших на жеребцах, пошли в пехоту – жеребцы не выдерживали бескормицы и тяжелых маршей.

  Что касается формы, то не все солдаты пришли в армию уже в готовых мундирах. Даже не все сыновья богатых родителей – солдатам форму вроде как должны были выдавать, а шить новую было все же расточительно даже для богачей в такое неопределенное время. Паттерсону форму перешили из кадетской, вам с Суоном пошили новую за большие деньги, а Аллен так и ходил в кадетской куртке со шнуровкой. Это никого не смущало: рота была одета довольно пестро – мундиры различались оттенками, словно выставленные на ярмарке, "выбирай любой". Здесь были все оттенки серого, был и голубой, и уже появились знаменитые "коричневые плащи" – мундиры северян, с которых свели синюю краску и покрасили ореховой скорлупой. Они имели заметный, бросающийся в глаза желтовато-бурый оттенок. Хотя по уставу вам положено было носить кепи, но у половины кавалеристов были шляпы: многим они нравились больше, потому что защищали от дождя и прикрывали затылок от солнца, командирам же было абсолютно все равно. Кроме обычной формы еще была форма для хозяйственных работ из серой парусины, но её хранили в обозе и выдавали под заготовку дров или строительные работы, а вы таким занимались мало. Для дождливой погоды у вас были короткие кавалерийские шинели, правда, по уставу к ним полагались тальмы, но тальмы ваша рота, забегая вперёд, так и не получила... хотя это отдельная история. Были проблемы и с обувью, но не такие, как в пехоте. У многих сапоги прохудились, но еще пока ни у кого не разваливались, да и упряжь пока что рвалась редко.
  Из снаряжения каждый трупер должен был везти одеяло и свою половину парусиновой походной палатки – она вмещала двух человек – скатанными и притороченными сзади к седлу, а шинель – спереди. А также флягу на три пинты (1,4 литра), брезентовое ведро, чтобы поить лошадь, торбу, чтобы её кормить, мешок для зерна, сумку для собственного рациона, 10-метровую веревку, скребок и скребницу, а также железный 14-дюймовый штырь, который вбивали в землю, чтобы на ночь привязать к нему лошадей в походе. Штырей этих вечно не хватало, так что к одному могли привязать и две, и три лошади, а чаще обвязывали веревку вокруг куста или дерева. Еще у каждого имелся котелок, кружка и ложка. Ну и всякие личные неуставные вещи, это уж кто во что горазд. Например, солдаты постарше часто возили с собой сковородочку (в походе варить пищу бывает некогда, а пожарить картошку на сале – еще как есть когда), кофейник, вертел и прочие нужные вещи, про которые молодые балбесы не подумали, собираясь на войну. Мешочек с солью или перцем, запас спичек, ну, и так далее.


  С оружием дело пока обстояло получше, чем с мундирами. Все без исключения вы имели при себе карабины и сабли. Карабины были дульно-зарядные, сделанные в городе Коламбия на манер английских, не очень удобные для перезарядки верхом, зато для пехотной цепи – самое то. Реально попасть из них в человека можно было ярдов с двухсот, если ты был прирожденным стрелком. Но стреляли обычно по строю или по такой же цепи – и там ведь все равно в кого пуля прилетит, верно? Так что при перестрелках отрядов вы стреляли, бывало, и на триста, и на пятьсот ярдов – последнее скорее чтобы напугать и показать: "Мы тут, янки, мы вас видим, патронов у нас завались, так что чешите отсюда, пока целы." Частенько, кстати, это срабатывало, по крайней мере в шестьдесят втором.
  К карабину полагалась патронная сумка и маленькая сумочка с капсюлями – обе носились на поясе. А еще тряпка для чистки и банка с ружейной смазкой. Патронов обычно выдавали штук пятьдесят на человека (половину носили на поясе, половину возили в седельных сумках), а капсюлей – побольше, потому что иногда они давали осечки. Кавалерийский карабин возили пристегнутым дулом вниз к широкой кожаной петле, надеваемой через плечо, а чтобы он не болтался, на седле, ближе к бедру, было специальное кожаное колечко, куда его можно было продеть стволом. Правда, такие крутые оружейные перевязи были тоже далеко не у всех в полку, и многие возили карабины поперек седла, в то время как другие находили способ приделать обычный ремень или хотя бы простую веревку и носить оружие за спиной.

  Сабли же у вас у всех, слава Богу, были хорошие, образца 1840 года – их вам купил родной штат в Коламбии, где их и делали, на всех на них стояло клеймо Пальметто Айрон Воркс. Это было хорошо, потому что у некоторых полков сабли были кустарные, похожие на пиратские кортики грубые железки, а у некоторых вообще еще начала века, прозванные "старыми кистеломами".
  Хотя револьверы тоже делали в Коламбии (кстати, такой же, как у вас, кадетов, старой драгунской модели), получили их не все, и примерно половина ездила с одними карабинами или со своими, купленными у кого попало стволами, в том числе убогими гладкоствольными пистолетами, заряжаемыми картечью. Стреляли они один раз, но вблизи валили надежно. Счастливчики же носили револьверы на поясе справа, а саблю – слева.

  В армии ты научился важному навыку – как сделать так, чтобы порох в револьвере не отсыревал. В лагере Вассамасса этому не учили, но тут один капрал по фамилии Ольсен, постарше вас, служивший в федеральной кавалерии во время войн с индейцами, вам всё объяснил. После того, как вы заряжали револьвер, гнезда барабана надо было замазать чем-нибудь, что отталкивало воду: жир, сало, воск – что-нибудь такое. Если было время заморочиться, можно было при заряжании обернуть пулю в кусочек кожи – это тоже не давало влаге добраться до пороха.
  – Револьвер должен, если надо, болтаться в кобуре неделю или две, а потом взять и выстрелить, – сказал капрал. – И не всегда можно почистить его каждый день. Пусть лучше на нем будет немного ржавчины, но он выстрелит, когда понадобится, чем сверкающий, как новенький, но бесполезный. Так-то, парни.

***

  Часто вызываясь в патрули и в разведчики, ты быстро убедился, что жизнь кавалериста вне лагеря – не сахар. В походе вы стелили брезент от палатки на землю и спали, накрывшись одеялом и положив шинель под голову, а если было холодно – то клали под голову седло, а шинелью накрывались сверху. В палатках было очень душно, да и ставить их хлопотно, поэтому возились с ними только если намечался дождь (в каждой роте обязательно был солдат или негр, который почти безошибочно мог сказать, будет ночью дождь или нет). Но без палаток, даже под шинелями, было холодно, и не раз ты просыпался, стуча зубами и думая, не простудишься ли ты насмерть. В октябрьских патрулях ты узнал, что означает выражение "холод прихватывает", например, почки. Ощущение не очень-то и болезненное, но такое, словно бы не проходящее. Как будто холод поселился внутри тела, отвоевал себе плацдарм. Неуютное ощущение.

  Как правило, после выхода в патруль или возращения из похода вам давали день-два на отдых и приведение себя в порядок – выдавали мыло (если оно имелось, что было не всегда), грели воду, в которой вы могли помыться. Увы, частенько приходилось мыться после других солдат в той же воде! Вам готовили горячую пищу – опять же, если было из чего, вы брились и штопали одежду, а обувь чинил сапожник. Это в гражданской жизни костюмчик мог прослужить тебе и год, и два, и три – на военной службе обмундирование изнашивалось с неимоверной быстротой: протиралось, рвалось, расцарапывалось ветками, мокло усыхало под дождями, и заплаты на форме вскоре стали чем-то естественным. Солдаты постарше, более опытные и менее богатые, привыкшие все делать самостоятельно, имели при себе мамашу-хаббард – небольшой кусочек ткани с воткнутыми в него иголками, приколотыми моточками ниток, заплатками, запасными пуговицами. Кто получал из дома хорошую гражданскую одежду, например, штаны или жилет, носили их, наплевав на устав, и редко кто-либо из офицеров придирался к ним. Солдат должен был быть похож на солдата – большего не требовали. Да чего уж... они и сами не всегда бывали одеты "с иголочки".

  Если вы задерживались в лагере хотя бы на три-четыре дня, Хэмптон обязательно придумывал вам занятие – смотры и учения. Стрельбы обычно не проводились – берегли боеприпасы, разве что новичкам давали пострелять лишний раз, чтобы посмотреть, кто чего стоит, и убедиться, что все знают, как заряжать карабин. На смотрах проверяли оружие и конский состав. На учениях вы в основном отрабатывали два маневра: перестроение из колонны в линию и обратно, а также спешивание в стрелковую цепь – и обратно. Ну и двигались в стрелковой цепи, а коневоды вели за вами лошадей. Для вас это уже была азбука, но новичкам приходилось попотеть, да и недавно произведенным в офицеры надо было хотя бы представлять, как это все выглядит, сколько времени занимает и где нужно находиться. Пешим фехтованием вы никогда не занимались – оно считалось ненужным. И все же кое-какие эволюции с саблями в седле вам отрабатывать все же приходилось, и вот почему.

  Как ни странно, федеральная кавалерия в начале войны гораздо больше полагалась на сабли, чем вы. Хотя образ аристократа ассоциируется с холодным оружием, в армии почти никто, кроме выпускников Вест-Пойнта или других академий, не имел никакого понятия о фехтовании. Сабля считалась оружием устаревшим, годным, чтобы не тратить патроны на бегущего врага, ну и для последнего шанса, если карабин и револьвер разряжены. А некоторые офицеры вообще считали, что у сабли два применения – на параде и у походного костра в качестве вертела. Но только не в вашей бригаде! Хэмптон не был кадровым военным, но хотя он твердил своим офицерам, что они прежде всего должны уметь действовать в пешей цепи с карабинами, вы все равно тренировались с саблями. Учили вас двум-трем приемам для кавалерийского боя, которые вы должны были уметь выполнять – как держать саблю, чтобы закрыть большую часть тела от удара, как переходить от удара к защите, как рубить пешего и конного противника – вот для этих-то упражнений лоза и была нужна. Самым сложным в них было не отрубить правое ухо собственной лошадке – по этому срубленному уху всегда можно было безошибочно определить кавалерийскую лошадь. И еще вас учили тому, как правильно держать саблю для укола при встречной сшибке. В Цитадели ничего из этого не преподавали, но все равно ты вспоминал ваши субботние занятия с теплотой – некоторые солдаты, которые держали сабли в руках впервые, едва не покалечили сами себя или друг друга, были и такие, кто умудрился вывихнуть плечо.
  Ошибкой будет думать, что вы часто занимались этим или устраивали тренировочные конные поединки (это было бы слишком опасно). Да и времени на все это не хватало – хорошо если раз или два в месяц устраивали учения с холодным оружием. Но вы знали эти приемы и, что важнее, учились выполнять "проход линий друг сквозь друга на галопе" – чтобы также узнать, каково это, когда тебе навстречу летит строй кавалеристов, а тебе особенно и отвернуть-то некуда. Это было страшно до усрачки – в сто раз страшнее, чем любой обстрел или любая стычка, в которой ты пока что бывал! Окажись вы в настоящем бою в такой ситуации без подготовки, все до одного осадили коней и попытались пуститься на утек, но вместо этого сбились бы в кучу и были бы смяты, опрокинуты и рассеяны. Бежать – то было первое желание, потому что ощущение было такое, как будто обе шеренги сейчас расшибутся друг об друга в котлету, и полетит в стороны не кровь – полетят разломанные кости. Но попробовали раз, другой, третий – оказалось, что ничего, терпимо, пусть пара человек и "зацепились краями" и что-то там себе отшибли, но остальные нормально проходили в просветы во вражеской шеренге. Лошади – довольно умные животные, и если место было, они сами норовили объехать несущееся навстречу препятствие.
  Именно ваш командир бригады, Уэйд Хэмптон, считал, что всё это необходимо, потому что федеральная кавалерия, которая в начале войны не вся карабины-то имела, рассматривала сабельную атаку, как важный элемент боя. У самого Хэмптона вместо сабли была шпага пехотного офицера, потому что войну он начал, как командир легиона, где главной ударной силой была пехота. Расставаться со своей старой шпагой он не желал. Вы не видели, чтобы он упражнялся с оружием, но поговаривали, что фехтовальщик он приличный.

***

  Когда Суона сделали лейтенантом, он тут же порекомендовал сделать тебя сержантом, и ты получил свои нашивки. Обязанностей прибавилось: сержант (как в общем-то и лейтенант) был не столько чином, командовавшим кем-то (настоящие командиры начинались с капитанов), сколько чином, постоянно что-то проверявшим или за что-то отвечавшим. Пайки, фураж, горячее, дрова, мыло, подковы, седла, упряжь, оружие, боеприпасы, сапоги – все надо было держать в голове. Вот казалось бы, взрослые же все парни... хотя были тут и семнадцатилетние юнцы, дааа... но армия и на взрослых людей действовала магически. Дисциплина отбивала у нормального человека желание шевелиться. Многим хотелось только спать и жрать, были любители помыться, но многие, например, так бы и ездили с плохим седлом, пока бы оно совсем не развалилось, или готовы были ходить в рваном, не зашивая дыр. Люди выматывались. Люди уставали бояться. И в итоге люди приобретали равнодушие ко всему.
  Наверное, если бы тебя попросили описать лицо войны – это был бы не оскал смерти, а маска равнодушия.

  У офицеров же был свой мир – они часто совещались вместе, куда-то ходили, присутствовали на своих мероприятиях. Майкл рассказывал тебе, что там происходило: обычно ничего секретного не было. С офицеров сильнее спрашивали, а нельзя сказать, чтобы они получали мундиры или еду лучше, чем у вас. Но они могли сделать карьеру. Да и ты мог, если бы подсуетился. Просто, видимо, оказалось, что та шутка времен академии, мол, "с такой фигурой Майкл Суон станет полковником" – вовсе и не шутка! В настоящей армии никто особенно не разбирался, какие там оценки у тебя были по баллистике или по математике, как хорошо ты знаешь французский или право. Бравый вид? Да. Полный идиот? Вроде не полный. Два слова связать может? Да. Голос громкий? Еще какой. А не трус? Вроде бы нет. Ну все, вот вам и лейтенант.

  Было кстати кое-что такое, чем Майкл тебя действительно удивил и, возможно, заставил взглянуть на некоторые вещи по-другому: он рассказал, что старшие офицеры недовольны положением в дивизии. И нет, вовсе не тем, как она снабжается или как Джеб Сьюарт ведет вас в бой. А тем, что в дивизии у вас, как и во всей армии, засилье вирджинцев!
  Рядовые не очень это ощущали – ну, может, вирджинские бригады чуть чаще получали табак, или кофе, или хорошую амуницию – но как ты это заметишь, если служишь-то со своими? А вот офицеры ощущали вовсю.
  Вирджинцев в армии было много, больше, чем бойцов из любого другого штата, но вовсе не большинство! А вот командиры – в основном вирджинцы. В начале октября Ли (сам вирджинец) добился разрешения присваивать звания и назначать командиров бригад (их раньше выбирали) и дивизий, как в нормальной армии. Первыми генерал-лейтенантами, стали командиры корпусов – Джексон и Лонгстрит, и тут был паритет: Лонгстрит был как раз из вашей Южной Каролины. Но из десяти командиров дивизий Эмброуз Хилл, Эрли, Тальяферро, Пикетт и Стюарт были вирджинцами. Также обстояло дела и с другими постами. Карьерные перспективы в этой армии делились на "перспективы для вирджинцев" и для "невирджинцев".
  – Помнишь, – сказал тебе как-то Майкл, – мы только прибыли и стояли под Урбаной. И Стюарт тогда, оказывается, давал в ней бал для офицеров. Для офицеров вирджинских бригад, пока наша отгоняла вражеские пикеты!
  Выливалось это в то, что вирджинцы смотрели на всех остальных с легким превосходством и снисхождением – у них на лицах было написано, как будто это ИХ война: их концерт, их бенефис. И отчасти это было справедливо – ведь война шла в Вирджинии, Вирджиния больше всего подвергалась разорению и выставляла больше всего солдат. Вот только... вот только что, вы, или техассцы, или миссисипцы, или алабамцы по-другому мерзли по ночам? Иначе мокли под дождем? Как-то не так кашляли, когда заболевали? Другие пули летели в вас?
  В этом во всем было какое-то мерзенькое двойное дно. Как будто все же, знаете ли, недостаточно быть белым и даже быть джентльменом, чтобы быть человеком первого сорта. Но, наверное, важность общего дела перевешивала?

***

  В начале октября тебе пришло письмо от миссис Дентон, твоей сестры. Она рассказывала, как растет малышка, рассказала и что её супруг записался в армию, в пехоту. Её письмо было написано энергично, мило, но не нежно. Ты вдруг ощутил, что Бет-Ли больше не Бет-Ли. Что она там столкнулась с каким-то страшным испытанием и стала совсем взрослой. Взрослее тебя, Майкла или полковника Батлера, может даже чуточку взрослее Па.
  А письмо от Коллвилов все никак не приходило. Письма вам носили с дивизионной почты на полковую, и ты иногда вызывался съездить за мешком с посылками и письмами, лишь бы убедиться, что ничего из него не выпадет.
  Ты уже прикидывал, что отпуск, наверное, дадут зимой, под рождество, в крайнем случае в феврале... Надо было написать, что тогда и приедешь. Надо было попросить заранее отпуск. Надо было поконкретнее...
  А письма все не было.
  И потому, полагаю, ты даже обрадовался, когда в дивизии стали отбирать добровольцев и просто лучших бойцов для рейда в тыл врага. На этот раз это был большой рейд.

***

  Ли, подписав приказ для Стюарта, поставил ему три основные задачи: нанести удар по складам и железнодорожным путям в тылу у врага, уничтожить мост, по которому снабжалась гигантская 100-тысячная армия МакКлеллана, а также понять конфигурацию её позиций, потому что Ли думал, что центр армии МакКлеллана находится сейчас в Хагерстауне, но все же сомневался в этом. Глобально же он хотел таким рейдом задержать противника на неделю, может, на две, а там, глядишь, и погода испортится.
  В этот раз Стюарт взял с собой 1800 человек – по 600 из каждой бригады, и еще четырех-орудийную конную батарею майора Пелхема. Командиры для отрядов были выбраны самые опытные – Уэйд Хэмптон, "Руни" Ли и "Ворчун" Джоунс.

  Стюарт на прошлом опыте хорошо усвоил, что для успеха такого рейда нужны три составляющие – секретность, скорость и знание местности. Он изучил карты, позаботился о проводниках и приказал солдатам взять только самое необходимое – оружие, патроны, еду на сутки. Цель предприятия вам не сообщали, а на последнем построении строго-настрого запретили пить в походе, отлучаться с бивуаков и подчеркнули необходимость в точности исполнять приказы.
  На рассвете 10 октября отряд в полном порядке переправился через Потомак в местечке, называвшемся брод МакКоя.

  Янки заметили переправу, но их тут было слишком мало, чтобы вам помешать. К тому же, отряду вскоре удалось захватить ближайшую телеграфную станцию, и это дало вам несколько часов форы. После того, как вы пересекли узкую полоску мэрилендской земли, вы оказались в Пенсильвании. И только в Пенсильвании вы устроили короткий привал, на котором Стюарт объявил о цели похода. Каждая бригада выделила по двести человек для сбора лошадей и продовольствия, во главе колонны поставили вас, южнокаролинцев Хэмптона. Стюарт запретил любые грабежи частных лиц и обязал всех офицеров за любую конфискованную частную собственность или выдавать расписки, или платить долларами Конфедерации.
  Погода была пасмурная, промозглая – последние комочки лето умирали на ваших глазах. Солнце, когда оно показывалось в разрывах облаков, уже не грело. Копыта коней мягко и глухо стукали по слипшимся палым листьям, когда вы съезжали с дороги.

  В полдень ваш передовой отряд въехал в Мерсенберг, никакого сопротивления оказано не было. Тут находился вещевой склад, и с него вы забрали шестьсот пар обуви и различное обмундирование. В одном из цейхгаузов артиллеристы Пелхема обнаружили соломенные шляпы и тут же нацепили их, после чего их начали дразнить фермерами или даже квакерами. Настроение у всех было настолько приподнятое, что Стюарт даже приказал офицерам обыскать солдат на предмет наличия выпивки. Обыск прошел под шутки и кривляния, но виски ни у кого не было.
  Уже когда вы выехали на дорогу, начался противный осенний дождь. Под этим дождем вы и добрались до Чамберсберга. Городок этот был не таким уж маленьким – в нем жило около 6000 человек.
  – Сейчас согреемся, – зловеще процедил Майкл, глядя на теряющиеся в сумерках шпили и крыши, на теплые огоньки в окнах.
  Узнав о рейде, в Чамберсберге собрали роту милиции, но воевать с ними в темноте ни у кого желания не было, так что Уэйд Хэмптон, будучи самым благообразным и солидным из командиров, отправился на переговоры. Убедив жителей, что незаконных разрушений частной собственности не предвидится, а все пленные будут отпущены под честное слово, Хэмптон добился капитуляции. В 20:00 вы уже размещались в домах, собираясь поспать в нормальных кроватях или хотя бы под крышей – дождь к тому моменту уже разгулялся не на шутку. Но передохнуть вам толком не дали – нужно было грабить, нужно было жечь. В арсенале вы нашли пять сотен новеньких револьверов, множество боеприпасов и сабель, а в цейхгаузах – ткань, кофе, сахар, белье и пайки. Ты помнишь, как споро и быстро действовали солдаты – несмотря на усталость все понимали, что делать все нужно хорошо, правильно и быстро. К утру все, что можно было вывести, оказалось погружено на повозки, а остальное, включая железнодорожное депо, мастерские, амбары, склад боеприпасов – разрушено или сожжено. Уже не зная, что бы еще тут уничтожить, ваши командиры приказали разобрать железнодорожные пути и обрезать все провода. Ущерб федеральной собственности оценили потом в четверть миллиона долларов США. И при этом не было никаких эксцессов: никого не избили, не ограбили, не изнасиловали и не пристрелили для потехи. Напротив, двести пятьдесят раненых освободили под честное слово, лишь пару дюжин федеральных чиновников взяли с собой, чтобы выменять на них пленных офицеров КША. Вы были настоящей "разбойничьей шайкой джентльменов". Для смеху Стюарт назначил Хэмптона "военным губернатором" города, а сам оставил роспись в гостевой книге местного отеля.
  Только две неудачи омрачали этот блестящий успех. Во-первых, в городе находился банк, но всю наличность успели вывести в неизвестном направлении. А во-вторых, одной из целей операции, как я уже говорил, был мост через Конокочиг-Крик в пяти милях от города. Стюарт приказал Джоунсу отправить небольшой отряд, чтобы сжечь его, но был дождь, а местные жители сказали командиру отряда, что мост – железный, и тот повернул назад. Позже говорили, что в 1862 мост еще был деревянным, и местные жители просто обманули капитана Уайтхеда.
  Так или иначе, почти не отдохнув, утром 11 октября вы выдвинулись, но не назад, по своим следам, а, как и в прошлом рейде Стюарта, на восток! С Запада вас уже преследовала большая бригада Кокса из шести полков, и Стюарт не собирался прорываться через её порядки, а собирался убежать быстрее, чем его смогут догнать.
  В этот раз ваша рота шла во главе колонны. Всем невыносимо хотелось спать, за все время с выхода из города вы остановились лишь раз – это был даже не привал, просто остановка, чтобы навесить лошадям торбы.
  Передовая колонна то шагом, то легкой рысью продвигалась вперед. Ваш капитан упрямо высылал вперед разъезд за разъездом – он боялся попасть в засаду. Не верилось, что вам не встретится ни одной. Вы с Майклом попали в один из таких разъездов.
  Топот лошадиных ног стал уже так привычен, что казалось, в воздухе висит осенняя тишина. Дождливая погода была вам на руку – влага прибила к земле пыль, и вашу колонну нельзя было обнаружить по её шлейфу. В первый раз ты был так далеко на территории противника – не в Мэриленде даже, а в Пеннсильвании. Впереди был городок Геттисберг, в то время никому особенно неизвестный, и вы свернули с главной дороги, не доезжая до него, чтобы обогнуть город с юга.

  По проселку, отводя руками ветки от лица, вы добрались до дороги и увидели на ней колонну противника. Это были уланы – в синих кепи, с пиками и карабинами, они двигались к городу на север. Майкл отправил вестового назад в роту, вы спешились, улеглись в канаве на мокрые листья и принялись считать их. Их было всего сотни полторы, и казалось, если ваша бригада навалится на них – им конец. Но Стюарт атаку запретил.
  Лишь только хвосты уланских коней скрылись из виду, ваш отряд вышел на Эммитсбергскую дорогу и заспешил на юг. По дороге вам попались несколько отбившихся от отряда улан на хромых лошадях. Вы с Майклом подъезжали к каждому, представлялись, для потехи отдавали честь, а потом забирали оружие и отправляли к основной колонне, где их спешивали и брали с них слово не участвовать в войне, а значит, и не выдавать никаких сведений противнику, после чего отпускали с соответствующей распиской.
  Вскоре вы достигли границы штатов, на четверть часа задержались в Эммитсберге, подождав роту, и поехали дальше.
  Тут вам с Майклом попался курьер янки – он скакал по дороге во весь опор, сумка с письмами моталась у него за спиной.
  – Милейший, куда вы так торопитесь!? – крикнул Майкл, преграждая ему дорогу.
  – С дороги! С дороги! – крикнул тот и осадил лошадь в последний момент. – Вы с ума сошли!? Я курьер.
  – Да это же очень хорошо! – ответил Майкл, и вы наставили на него револьверы. – Давайте сюда ваши донесения. Джеб Стюарт с интересом их прочитает.
  Курьер секунду посомневался не попытаться ли дать деру, но все же не решился подставлять спину под пули.
  – Черт бы вас побрал! – сказал он. – Вы – тот самый отряд мятежников, про который все говорят?
  – А что говорят? – поинтересовался Майкл.
  – Что вас скоро всех поймают! Генерал Халлек приказал, чтобы ни один из вас не вернулся в Вирджинию.
  – Генерал Халлек – большой оптимист! – заметил капрал Ольсен, и все засмеялись.

  В сумке этой были несколько приказов, которые курьер развозил отрядам.
  Порывшись в ней, Майкл сказал:
  – Поехали, отвезем её в штаб!
  Вы поскакали по дороге навстречу колонне и передали сумку генералу. Он отдал вам честь, и вы вернулись к своим.
  Вскоре отряд остановился чтобы еще раз покормить лошадей. Порядок поменялся – ваша бригада теперь шла в хвосте. Марш продолжился. Подступала ночь – большая луна (полнолуние было всего четыре дня назад) выглянула из-за туч. В её свете колонна шла и шла вперёд. Некоторые всадники засыпали в седлах и теряли шляпы, другие и вовсе падали на дорогу, чудом не ломая себе шеи, но их будили и подгоняли: приказано было никого не оставлять. Вы свернули с геттисбергской дороги на проселок. Пахло прелой листвой и лесной сыростью. Казалось, вы обречены были заблудиться в паутине троп между Вудборо, Либерти и Нью-Маркетом, но проводники вели вас уверенно.

  Вскоре сломалась одна из повозок, и полковник Батлер отправил вас с Майклом доложить об этом генералу, чтобы уточнить: сжечь её или не стоит.
  Однако Стюарта вы... не нашли. Его не было с колонной. Его штаб вы нашли на краю дороги – офицеры в седлах молча наблюдали за тем, как роты и повозки шли мимо них в полумраке.
  – Генерал решил навестить своих друзей в Урбане, – сказал вам молодой, безусый лейтенант вашего возраста, исполнявший обязанности дежурного. – Какое у вас дело? Нет, повозку не сжигайте. Раздайте, что можно, людям и столкните в канаву.
  – Извините, сэр, – сказал Майкл, всматривавшийся в его лицо, бледное в лунном свете. – Вы случайно не Джек Кавендиш?
  – К вашим услугам, – ответил юноша слегка насмешливо.
  – Мне просто о вас рассказывали. Меня зовут Майкл Суон.
  – Слухи, должно быть, – криво усмехнулся этот красивый, статный лейтенант с неприятным, слишком аристократичным лицом. – Надо вести колонну. До встречи, лейтенант Суон.
  На тебя он внимания не обратил.

  Когда вы поехали назад, в хвост колонны, Майкл, больше чтобы не заснуть, рассказал, что про этого офицера им говорил еще майор во время одного из собраний офицеров дивизии. Дескать, этот парень вылетел из Вест-Пойнта за то, что ранил на дуэли другого курсанта! А теперь, на войне, уже 1-й лейтенант. Не иначе, как любимчик Стюарта. Прозвище у него было, ясное дело, "Забияка".
  – А ты думал о том, чтобы сделать карьеру? – спросил Майкл. – В северовирджинской армии нам с тобой это сложно будет. Тут известно, кто в любимчиках, эх. Но может быть, до майоров и дослужились бы.
  Зачем Суон тогда заговорил с ним? Может, обратив на себя внимание, Майкл хотел заручиться его поддержкой? Ну там, встретив где-то на балу, "а помните как мы, под Чамберсбергом", то сё. А там глядишь понадобится новый адъютант в дивизии... Тебе, конечно, как не офицеру, эта дорога была пока закрыта, но... долго ли умеючи? Общаться ты умел, танцевал хорошо. Вот Майкла переведут в штаб, а кого тогда сделают лейтенантом в вашей роте? Тебя, конечно, какие могут быть сомнения!


  Утром 12 октября Стюарт, который наверняка провел ночь, веселясь с дамочками в Урбане, нагнал вас и присоединился к колонне. Оставался последний, самый опасный участок пути. Ваши бригады слегка растянулись, арьергард отстал, и теперь вас преследовал генерал Плезантон – один из лучших кавалеристов федеральной армии. Но солдаты его были вымотаны не меньше вашего, а лошади – куда хуже, да и не все его войска были кавалерией. А главное, он ловил вас не там – он думал, что вы будете переправляться у Эдвардс-Ферри, но Стюарт, точно все рассчитав, только изобразил, что двинется туда, а сам пошел к Уайт-Форд.
  Вам всем приказали снять капсюли с бранд-трубок, в случае внезапного боя – действовать только саблями. Передовой отряд – бригаду "Руни" Ли – переодели в синие куртки, захваченные в Чамберсберге. Приближалась развязка.
  Идя последними, вы, южнокаролинцы, не видели, что случилось у переправы Уайт-Форд, только слышали отдаленные раскаты пушечных выстрелов. А было там вот что. Бригада "Руни" Ли лихо обратила в бегство сабельной атакой отряд федеральной кавалерии, а потом уперлась в переправу, которую охраняли около двухсот пехотинцев. Вместо того, чтобы атаковать их, Ли предложил им капитулировать. У него было всего человек четыреста под рукой и две пушки, и атака могла закончиться большими потерями, поэтому он сделал вид, что к берегу вышла уже вся кавалерия Стюарта. Командир северян запаниковал. Сдаваться он не хотел и просто отступил вдоль берега, послав за подмогой. Этого Ли и было нужно! Установив у переправы две пушки Пелхэма, он приказал открыть из них огонь, чтобы еще больше напугать янки и сбить их с толку. А в это время, к вам прискакал капитан Блэкфорд с требованием поторопиться.
  Это было непросто – все вы уже валились с ног от истощения, но весть о том, что конец близко, придала вам сил. Оставались последние три мили. Вам наперерез шел первый Род-Айлендский кавалерийский в тысячу человек и несколько пехотных полков.
  Подъехав к переправе, которую заволокло белесым пороховым дымом, вы прошли мимо полубатареи Пелхэма и бросились в воду прямо в седлах. Холодная осенняя вода Потомака слегка взбодрила вас. Артиллеристы тут же подцепили пушки и с плеском ринулись вслед за вами. Четверть часа – и все было кончено. Задержись вы на час или на два – ловушка бы захлопнулась. С другого берега вы, оглядываясь, даже смогли разглядеть голову огромной колонны неприятеля. Но вы были уже в Вирджинии, а они – в Мэриленде, и преследовать вас они не решились.
  Вы успели.

***


  1200 лошадей стали вашим главным трофеем, потеряли же вы загнанными всего несколько десятков, да пара солдат отстала от колонны.
  На первый взгляд рейд был всего лишь небольшой дерзкой операцией, не имеющий стратегического значения. Да, 1200 лошадей – это здорово, хорошее подспорье. Мундиры, револьверы, сапоги – тоже вещь важная. Но для федеральной армии это был небольшой урон, она могла починить дороги и восстановить эти запасы за пару недель.
  Однако политические последствия рейда оказались куда значительнее. Шутка ли! Почти двухтысячный отряд конфедератов нарезал круг вокруг федеральной армии, разорил целый город аж в Пенсильвании и, главное, вернулся домой вообще без потерь! Никто не сумел даже навязать ему бой, хотя бы заставить бросить повозки или пушки!!! В кампании на Полуострове северяне действовали на чужой территории, а вы – на своей, там такое было еще простительно. Но тепееееерь...
  Рейд на Чамберсберг закончился 12 октября. Несколько дней после него телеграфные провода вздрагивали от гневных сообщений: главнокомандующий Генри Халлек, а вместе с ним президент Линкольн пытались понять, где, черт побери, была кавалерия МакКлеллана и почему она позволила Стюрату опять, во второй раз сделать полный круг по тылам стотысячной армии, да еще и разграбить город на главной линии коммуникации.
  Да и сам МакКлеллан был потрясен этим рейдом. Только 26 октября он начала наступление, переправившись через Потомак. Пока Ли перегруппировывал армию, чтобы встретить противника на новых позициях, Стюарт в нескольких арьергардных боях задержал передовые силы МакКлеллана на несколько дней, а затем отступил. В этих боях ваша бригада поучаствовала – вы сошлись с кавалеристами Плезантона у Честер Гэп. Битва представляла собой перестрелку спешенных кавалеристов. Бой был упорным, хотя и довольно однообразным – янки поднимались, подходили поближе и давали несколько залпов, а потом отходили. Хотя вы и имели общее превосходство в силах, но к вечеру отступили, чтобы не очутиться в ловушке. Примерно так же дрался и остальная кавалерийская дивизия. В общем, Стюарт и тут переиграл МакКлеллана, задержав его почти на две недели.
  Для президента это промедление стало последней каплей. 5-го ноября федеральная армия вдруг, как по волшебству, прекратила наступление и вернулась за Потомак: её начальник генерал МакКлеллан был уволен с поста командующего.
  И крест на его карьере поставили вы под командованием Стюарта.

***

  МакКлеллана сменил Бернсайд, но ни опытом, ни авторитетом своего предшественника он не обладал. Все ждали, что же он предпримет, а пока наступило затишье.
  У вас дела шли неплохо – Ли использовал передышку, чтобы перестроить и улучшить снабжение: теперь оно не замыкалось на Ричмонд и вы даже могли позволить себе его потерять, если это будет необходимо. С формой и едой все еще были проблемы, но боеприпасов теперь хватало. Лошади отъелись и отдохнули.

  А письма от Коллвилов все не было.
  В середине ноября ты, ежась от холода, в очередной раз поехал на дивизионную почту, чтобы лично взять мешок и удостовериться – ничего тебе не пришло. Мешок все же нужно было приторочить к седлу и привести в полк.
  Рядом с коновязью у почтовой палатки стояла группа молодых офицеров – в начищенных, но уже заляпанных осенней грязью сапогах, с плюмажами на шляпах – ну чисто кавалеры-роялисты времен гражданской войны в Англии. Они курили сигары, и уже по этому можно было предположить, что это "не ваши" – почему-то вам в бригаду довольствие приходило в виде табака, а им – в виде сигар... или это из дома присылали? Ты невольно помедлил, привязывая мешок к седлу. Интересно было, о чем они там говорят. А то, что подслушивать нехорошо... так они же видели, что ты рядом! Могли видеть. Так что ничего плохого в этом быть не могло.
  Ты бросил взгляд в их сторону: среди них был Джек Кавендиш – только уже с капитанскими погонами.
  – В Вирджинии лучшие наездники во всей стране, – заявил он. – Но в Джорджии наездники тоже что надо, этого не отрицаю, джентльмены. Однако когда я смотрю, как ездят наши друзья из Южной Каролины, у меня просто слезы на глаза наворачиваются. Эти господа, видно, привыкли греть зад в экипаже! Когда они верхом, их и с янки перепутать можно! – послышались смешки. – Думаю, в этом и есть причины их некоторой... некоторой робости, не будем называть это трусостью, когда доходит до дела. Спесь хороша в салоне! К седлу её не приторочишь, джентльмены. И между нами, я полагаю, любая юная леди из Южной Каролины и думать забудет о своем суженом, увидев вирджинца верхом! Вдвойне, если он офицер!
  – Полноте, капитан, – сказал кто-то, судя по акценту, из Джорджии, смеясь. – К чему такие обобщения?
  – Обобщай или нет, а по-моему, это – факт! – сказал "Забияка".

Битва при Шарпсберге не только похоронила надежды на скорую победу. Она похоронила будущее Ричарда. Будущее в том виде, в котором оно грезилось до Мэрилэндской кампании. И дело было не только в потере Баса. Изменился сам Рик. Не преобразился, нет, но то, что было в нем достойное, цельное, несло на себе шрамы войны. Их становилось все больше, а где-то остались одни изрытые рубцы. Что было под ними? Если бы кто-нибудь спросил об этом Ричарда - он не нашелся бы с ответом.

Ричард теперь не видел себя выпускником Цитадели. Его мир во многом замкнулся на цели, к которой вел генерал Ли. О чем писал Брекенридж, идеи которого уже не казались Рику столь увлекательными, но которые не оставили его. На цели, за которую отдал жизнь Басс и тысячи преданных сынов Конфедерации. Правое дело. Отстоять его – вот к чему стремился мистер Мур и делал для этого все, что от него требовалось. Но теперь, после Мэрилэндской кампании, ему стало очевидно, что этого недостаточно. Недостаточно в точности выполнять приказ, четко, своевременно. Нужно было проявлять инициативу и делать больше, чем требовали от Ричарда. И когда Рик получил свои первые нашивки сержанта, пришло понимание, что нужно было к этому стремиться раньше. Быть может, тогда он смог бы сделать больше для роты, для полка. Доработать там, где это не сделали другие. Раньше это казалось чем-то несущественным, незначительным. Теперь он смотрел на это иначе, под другим углом. Ведь Ричард мог сделать лучше! И это принесло бы пользу общему делу. Поэтому Мур держался лейтенанта Суона, не ради карьеры как таковой, а ради дружбы и возможности сделать больше, быть полезным не только в разъездах и пикетах.

Внешне он стал едва ли не идеальным солдатом, настоящим кавалеристом Конфедерации. Выправка, исполнительность, недурное образование, верность делу – все было при нем. Но то и дело эта глубоко вросшая броня давала трещины. Именно так случилось, когда Рик, истосковавшийся по временам балов и салонов, сел на протертый пыльный плащ и написал письмо Джейн Колвил. Его тянуло в тот мир, который остался в прошлом. Который мечтал вернуть. Мир, за который он сражался. Мечтая обрести семейное счастье с мисс Колвил, Ричард вряд ли осознавал, что двигало им на самом деле. Нет, конечно, это был обдуманный шаг. Он питал искренние чувства и ничуть не сомневался, что именно этого хотел. Но какое будущее желал Рик на самом деле? И думал ли чуть дальше, за границы того идеального мира, что создал мистер Мур старший и который отец старательно оберегал? У него не было времени даже на то, чтобы найти хоть какой-нибудь музыкальный инструмент и устроить тренировку пальцам, потерявшим расположение си бемоля; пальцам, уже привыкшим держать промокшие поводья; пальцам, позабывшим как исполнять шедевры классической музыки.

Но оборванную по краям партитуру с бессмертным произведением герра Листа мистер Мур все же хранил. И не просто на дне рюкзака, а бережно завернутой в плотную ткань.

Со временем Ричард проникся уважением к Уэйду Хэмптону. И дело было не только в том, что он на свои деньги сформировал целый легион. Организованные им тренировки с саблями, хоть и редкие, Рик считал очень ценными. Не только для непосредственно боя, но и для укрепления морального духа, в воспитании воли и смелости, столь необходимых в любом подразделении, ведь солдат, показавший спину врагу, уже не солдат. Особенно уверенно Ричард чувствовал себя, когда скакал рядом со Суоном. Это придавало какую-то глупую уверенность в том, что друг по академии всегда подставит плечо. Рик в те моменты поглядывал за товарищем, готовый прийти на выручку. И это было чрезвычайно ценно в то время, когда многие солдаты облачились в маски равнодушия и так существовали в войсках.

О мире офицеров Ричард знал лишь понаслышке. Ему было любопытно: похож ли он хоть в чем-то на приемы, что давали в Чарльстоне? Но дальше непритязательного любопытства этот мир сержанта Мура не интересовал. Ровно до тех пор, пока речь не заходила о Майкле или о некоторых командующих полка Батлера. В те моменты Рик приподнимал бровь и иногда задавал интересующие его вопросы, в основном касающиеся напрямую бригады или полка. Мур не сомневался в своих достоинствах, но не был уверен, что хотел бы оказаться рядом Мэтью Батлером или Уэйтом Хэмптоном. Не потому, что боялся ударить в грязь лицом. Он просто не знал как себя вести с этими людьми. Станут ли его слушать. Гораздо проще вызваться добровольцем или организовать пикет или ускакать в разведку. Там он был сам себе командиром, иногда командиром нескольких кавалеристов. А что его ждало среди высших офицеров? Обсуждать чей полк пойдет в атаку первым или вызовет на себя артиллерийский огонь? Не этого желал Ричард. Ему претила мысль о том, что от его решения будет зависеть кто из солдат будет умирать, а кто праздновать победу. А если в одном полку окажется Бас, а в другом Цезарь – такой выбор Рик делать решительно не хотел. Конечно, случись такое, мистер Мур, внешне не колеблясь, принял бы решение, но чего бы ему это стоило? И все же он был не последним кадетом на курсе. Но внутренне ему это было чуждо. И не хотел он отправлять людей на смерть. Лучше уж самому в сражение. Быть может, будь он потомственным военным, отец-полковник привил бы ему иные качества, но Рик был сыном мистера Юджина Мура, некогда молодого льва Чарльстона, обреченного на успех. И успех этот отец водрузил на Ричарда с самого рождения. А теперь толи Риччи сломался, то ли успех отеческий надломился и… все стало совсем не так. Да и успех льва оказался джентльменом непостоянным, сродни некоторым дамам.

Но для чего тогда Ричард оставил мысли учиться на адвоката и поступить в Цитадель?

О, когда-то вначале он яростно желал вести полк, а может и целую бригаду, на север, чтобы защитить ту собственность, которую алчные янки жаждали отобрать, те права, которых собирались лишить южан. Но это желание угасало тем сильнее, чем ближе Рик видел что такое война. Чем лучше узнавал эту развязную девку.
А кроме этого мистер Мур мечтал стать, как говорили, магистром всех наук. Обрасти связями, отличными от связей Баскома, построить карьеру в политике, или в бизнесе, или в юриспруденции. Кто знает, как жизнь могла повернуться в том мире. Дороги, что открывала Цитадель, струились во множестве и в совершенно разные стороны. И это желание, быть может не столь яркое, было много тверже и устойчивее. Сродни мистеру Муру-старшему.

Теперь же, оказавшись в действующей армии, мистер Мур был совершенно разбит. Расколот между двумя мирами. Одним, которого он лишился и за который сражался. И другим, в который вписался лишь отчасти. Наполовину или около того. Разорван как кусок полотна, с рваными осыпающимися краями. Именно в действующей армии Рик отчаянно пытался стать самостоятельной личностью, повзрослеть, сформироваться, вырваться из тени идеала-отца, к образу которого стремился всю свою сознательную жизнь. Но только в сказках герой может преобразиться в одночасье. Ричард же, как и любой живой человек, переживал эти изменения постепенно, порой мучительно, разрываясь как личность, но сохраняя внешне достоинство. Выглядывая из тени льва Чарльстона, Рик осторожно оглядывался вокруг, высовываясь то дальше, то скрываясь обратно, но так и не смог окончательно вырваться на свободу, как не смог полностью скрыться в тени и приобрести те же очертания.

***

На счастье Ричарда, думать обо всем этом ему было совершенно некогда. Солдат всегда был чем-то занят, а после назначения его сержантом забот только прибавилось. И эту работу Рик выполнял со всей ответственностью.

Объявили сбор для участия в секретной операции под командованием самого Джеба Стюарта. Памятуя о прославленном рейде, Ричард с немалым энтузиазмом и волнением ждал этого события. И дождался.

На рассвете 10 октября сержант Мур, немного промокший, но весьма довольный, в составе отряда Хэмптона перебрался через Потомак в местечке, называвшемся брод МакКоя. Отсутствие информации о рейде Рика волновало, этот военный план, пожалуй, впервые, вызывал острое любопытство, но он воспринял секретность как необходимость. Первые встреченные янки спешно отступили, их было слишком мало, чтобы противостоять полутора тысячному отряду Стюарта. Вскоре после Мерсенберга, где удалось захватить хорошую добычу, начался промозглый осенний дождь, и приподнятое настроение постепенно начало отпускать Ричарда. Зловещее “Сейчас согреемся” Майкла подбодрило Рика, но мысли его обратились к Чамберсбергу.

А вдруг именно там в плену Басс. Вдруг он все таки выжил и… И что тогда? Рик не знал, но оказавшись в городе, с надеждой заглядывал в окна, присматривался к каждому раненному в отчаянной попытке увидеть родное лицо. Ведь если веру у человека отобрать можно, то надежду – никогда. Так сержант Мур и реквизировал склады, жег то, что нельзя было вывезти, не веря в то, что увидит Басса, но лелея глупую тупую надежду на то, что это случится.

Поутру отряд выдвинулся на восток. Несмотря на усталость, серьезных инцидентов не произошло и, похоже, все шло по плану. Даже не верилось, что за весь рейд не случится ни одного сражения с янки. Куда подевалась их многочисленная кавалерия?

Ричарду приходилось заставлять себя держать ровно спину в седле, быть готовым в любой момент вступить в бой. Действуя в авангарде, это было особенно важно, он это знал. И когда капитан роты отправил своего лейтенанта Суона и сержанта Мура в разъезд вместе – Рик ничуть не удивился, дело было чрезвычайной важности. Лишь напрягся, собрал остатки сил и поскакал исполнять приказ.

Топот лошадиных копыт стал привычным. Догоняя отставших улан союза, Майкл и Рик немного потешились, разоружая и отправляя к отряду пленников, но Мура не отпускала мысль о Баскоме. Лишь у одного из синих он решился спросить о судьбе раненых при Шарпсберге солдат конфедерации. Получив неутешительный ответ о том, что всех их отправили в Вашингтон, надежда Ричарда всхлипнула камертоном и отступила, затаившись на самом дне души.

Пойманный курьер янки оказался настоящей удачей. Целая стопка документов и секретных приказов! А если повезет – планы янки на недели вперед. Ценнейшая находка для генерала. Этот успех придал сил и позволил Рику оживиться и поддержать шутливое настроение Майкла, который старался сохранить присутствие духа и поддержать товарищей. Отдав документы Стюарту, друзья вернулись к отряду.

После наступления ночи Рик едва держался в седле. Некоторые засыпали, многие опускали головы и резко поднимали их, просыпаясь и борясь со сном. На вторые сутки, в спешном, но ровном ходе лошади, не уснуть было практически невозможно. Поэтому приказ отправиться с донесением к генералу Рик воспринял как облегчение. Тем более скакать предстояло вместе с Майклом.

Но Стюарта друзья не нашли.

Вместо генерала их приветствовал молодой лейтенант, Джек Кавендиш, который сразу не понравился Рику. Было в нем что-то высокомерное, что-то вычурно-помпезное, что-то чуждое той идее, за которую сражался сержант Мур. И Ричард ничуть не пожалел, что лейтенант не обратил внимания на него внимания. Лишь задумался еще раз: что там происходит в мире высших офицеров? Если там, в нем, все как один такие как Кавендиш, - то это не тот мир, в котором хотел бы оказаться мистер Мур.

Но хотел и должен – разное.

Какой выбор сделал бы разорванный на куски мистер Мур?

Одному Богу известно.

И тени мистера льва Чарльстона, возможно.

Утром 12 октября Стюарт нагнал отряд и присоединился к колонне. Ричарду было все равно, чем занимался генерал. Главное – он был снова в строю и вел подразделение к успеху. Рик поймал себя на мысли, что хотел бы оказаться рядом с этим харизматичным и смелым человеком. Он мог бы многому у него научиться и даже быть полезным.

Но что, если рядом окажется еще и капитан или майор Кавендиш?

Об этому Ричарду думать не хотелось.

Тем временем отряд приближался к последнему, самому опасному участку. Приближалась развязка. Всем приказали снять капсюли с брандтрубок и в случае внезапного боя сражаться только саблями. Ричард мысленно поблагодарил полковника Хэмптона за тренировки верхом. Благодаря им он не боялся конной сшибки. Идя последними, хэмптонцы не видели что случилось у переправы Уайт-Форд. Только слышали отдаленные раскаты пушечных выстрелов. И этот гром действовал отрезвляюще, прогоняя давящую сонливость.

Подъехав к переправе, оставив орудия Пелхэма позади, Ричард прямо в седле погрузился в холодную освещающую воду. Из-за порового дыма было мало что видно, но впереди уже ощущалась земля Вирджинии. До конца оставался последние несколько миль. И отряд успел.

Это было нечто… невообразимое. Рик прочувствовал на себе, что генерал Стюарт – гениальный талантливый полководец. Кто если не он приведет армию к победе? План сработал, и не важно: заслуга ли это Джеба или удача; но если Фортуна улыбается генералу, а он улыбается ей в ответ – кому есть дело до какого-то там плана?

***

В следующие несколько дней Ричард приходил в себя после успешного рейда. В то время он, в ожидании ответа от Колвилов, в очередной раз перечитал письмо от Бет-Ли. Сестра писала энергично, в где-то резко. Совсем не так, как она писала в доме на Хьюгер-Стрит. Бетти давно приняла решение, и вырвалась из тени отца. Давно вызволилась и теперь преобразилась, уже не в первый раз. Что стало с ней? Рик поймал себя на мысли, что совсем не знает сестру. Какой она стала? Чужой. Вот и все, что мог сказать об этом Ричард Мур. Он был бы не прочь навестить её и узнать, что произошло с сестренкой, на которую когда-то в детстве смотрел с восхищением, но это не было у него далеко не на первом месте. Окажись он в Чарльстоне – да, непременно, но ближайший отпуск был спланирован для поездки к Дентонам и по своей воле оставить их ради Чарльстона Рик не собирался. Ему все еще казалось, что он любил мисс Колвил. И мечтал сыграть с ней в четыре руки, снова. Еще и еще.

А затем началось наступление армии союза, и Ричард снова окунулся в арьергардные бои. Маска безразличия начала выступать и на его лице. Уже привычно он заряжал карабин, стрелял в сторону янки, забирался в седло и отступал в составе роты. Не было того романтичного налета флера, с которым герои несутся на врага и непременно возвращаются с победой. Это была тяжелая, порой невыносимая, часто однообразная работа. Но Рик выполнял её усердно, старательно, как выполнял свою работу мистер Мур старший.

Наступление продлилось недолго. Янки, должно быть, потеряв надежду отступили.

А письма от Колвилов все не было.

В середине ноября Ричард отправился на почту. Он любил выполнять это поручение. Немного развеяться, сменить обстановку. В дороге можно было погрузиться в размышления, вспомнить тот старый быт джентльмена-Чарльстона, погреться в лучах воспоминаний. Скорее узнать пришел ли ответ от Колвилов, который он ждал многие недели. Но и в этот раз заветного письма не было. Невольно посещали мысли: а вдруг оно потерялось? Вдруг у курьера сломала ногу лошадь? Или, как с теми синим в Пенсильвании, ограбили какие-нибудь разбойники или дезертиры и ради потехи отобрали что-нибудь еще, например, сумку с письмами? Но мысли мыслями, а Рик решил все таки разобраться в чем дело и съездить в Аталанту в отпуск. Неопределенность нестерпимо давила.

Едва приняв окончательное решение, Ричард стал невольным слушателем весьма откровенного разговора. Раньше он не придавал значения отношениям между вирджинцами и южно-каролинцами в армии. Он считал, что это не его вопросы, что это его не касается. Посочнее поек у соседа – ну и что? В мирное время еда на столах у соседей тоже всегда была разная. Все солдаты сражаются за правое дело, а если офицеры принимают те или иные решения – на то должны быть причины. А если вопрос сложный – то есть офицеры из Южной Каролины. Пусть они и разбираются. Но сейчас, в этот раз, когда письма от Джейн все не было, а неопределенность сковала и не давала покоя, Рик от такой наглости сначала оцепенел, а затем…

… сержант Мур подошел к Кавендишу и крепко врезал в холеное аристократичное лицо. Капитан рухнул на подмерзшую землю, распластался под ошалелые взгляды молодых офицеров, а над ним победно возвышался сержант Мур, отстоявший честь и достоинство возлюбленной и штата.

Все это наваждение длилось несколько ударов сердца, потому что почти сразу Рик почувствовал на себе тяжелый взгляд. Осуждающий такой, недобрый. Взгляд, который вырвал сына-солдата из грез и вернул в мир. В реальный мир. Вздернул и поставил на ноги. В следующее мгновение Ричард стушевался, чувствуя растерянность. Разве так поступил бы мистер Мур старший? Ричард знал ответ. Потому и отмахнулся от наваждения, прогоняя неуместные фантазии. Он подобрался, приблизился к группе молодых офицеров и вежливо улыбнулся. Глядя Кавендишу в глаза, уголки его губ потянулись вверх, он приложил руку у кепи словно к шляпе, как будто бы вновь оказался в салоне Ирвинов, а где-то там, в соседней комнате, лилась мелодия.

- Джентльмены, - учтиво поприветствовал офицеров. – Мне довелось стать невольным слушателем вашего разговора. Прошу меня извинить, - виноватая улыбка. - Я Ричард Мур, сержант в полку Мэтью Батлера, из Чарльстона. Я был бы весьма признателен, коль скоро достойные джентльмены нашли время и провели его с пользой, устроив несколько тренировок верховой езды хотя бы в роте капитана Хайдрика. – Мистер Мур закончил и вновь поднес руку к месту, где должна была покоиться шляпа, а не помятый кепи. И все же Ричард не сдержался и добавил. – Я же со своей стороны был бы весьма признателен господину капитану. Настолько, что, в качестве ответной любезности и с превеликим удовольствием, преподнес бы ему несколько уроков этикета. Хороших правил приличия, о которых, к моему сожалению, за пределами Южной Каролины слишком многие позабыли.

  Капитан Кавендиш (хотя для капитана он все равно выглядел слишком молодо, чувствовалось, что он получил свои три полоски на воротнике совсем недавно) сначала очень удивился – он явно тебя не узнал.
  Нельзя сказать, что он опешил – он сразу понял, что перед ним – такой же, в общем-то мальчишка, как и он сам, но сильно младше по званию. У тебя-то на воротнике ничего не было – только шеврон на рукаве, кстати, тоже из трех полосок. Но сам рукав подкачал – это был обычный обтрепанный рукав из серого сукна, и не было на нем изящного вензеля, обозначающего офицерский чин.
  – Как зовут вашего полковника, сержант? – спросил Джек Кавендиш. – Передайте ему, что капитан Кавендиш сделал вам замечание за неподобающее поведение. Влезать в разговор офицеров солдатам не полагается. Крууу-...
  – Погодите, капитан! – возразил один из джорджийцев. – Нам все же интересно. Как вас зовут? – спросил он.
  Вопрос по тону не предвещал ничего хорошего, какое-то за ним было слишком оживленное любопытство.
  – Вы ведь кадет? – спросил он.
  – Да, нам интересно! – добавил второй. – Вы о чем говорили?
  – Да, как именно вы собирались преподать капитану урок хороших манер?

  "Ну, давай, – говорили их лица. – Давай, скажи что-нибудь стоящее, кадетик. Мы хотим на это посмотреть!"
  Лагерная жизнь скучна даже для офицеров. Им надо как-то развлекаться. Чем не развлечение?

Где-то на грани сознания Рик слышал ритмичные тревожные аккорды в нижних октавах. В глубине души он надеялся, что ответ прозвучит от мистера Кавендиша, а не от капитана. Но реальность в очередной раз показала Ричарду, что жизнь совсем не такая, как в салоне Ирвинов. Для него шевроны и вензеля на рукавах имели значение в лагере, в штабе, в сражении. А в жизни он всё еще старался держаться манер и правил, которые ему привили с детства. Но сейчас мир стал такой... с полосками и вензелями. А он, Рик, всё никак не мог принять его полностью, этот новый уклад, то погружаясь в него, то выныривая.

Но даже если бы сэр Кавендиш сказал: "Мистер Мур, не будете ли вы любезны покинуть этот салон, с ампирными колоннами и нефритовыми вазами? Если вы думаете, что вам здесь рады - то вы ошибаетесь." Что это изменило бы?

Он стоял напротив трёх офицеров, вооруженных статусом и положением в армии, трёх пар глаза. Голубые смотрели на него с презрением, зелёные с безразличием, а карие - с каким-то трудно передаваемым задором. Эти джентльмены беззастенчиво пользовались своими привилегиями, и в общем-то Ричард был полностью в их власти. По крайней мере Рик считал, что именно так они и думают. А что было у мистера Мура в тот момент? О, он был вооружён, но совсем иначе. У него была честь и манеры. А ещё у него было что-то ещё, едва уловимое. И мистер Мур не стал хвататься за саблю или отвечать оскорблениями, не стал спорить или кричать, и уж тем более не стал развлекать джорджийцев "стоящими" ответами.

- Да, сэр. - вот и всё, что ответил мистер Мур капитану Кавендишу, спрятавшемуся за своим положением. А затем повернулся к офицерам, чуть поклонился учтиво, с достоинством, и ответил, ровно и спокойно:

- Прошу меня извинить, джентльмены. У меня приказ.

  Офицеры сразу сделали разочарованные лица и отвернулись, словно забыв о тебе. Но не забыли.
  Возможно, то, что произошло около коновязи при штабной почте, выглядело, как рядовое происшествие – офицеры о чем-то болтали, рядовой встрял, его поставили на место.

  Но... это были южане. Теоретически, южане могли забыть оскорбление, нанесенное кому-то и не получившее ответа. Люди часто ссорятся, тем более когда это мающиеся от безделья, плохой кормежки и холода солдаты – такое в армии в порядке вещей. Офицеры говорят обидные слова солдатам – солдаты проглатывают. Вроде, все как обычно.
  Только вот ситуация, когда офицер из одного штата оскорбил всех мужчин другого штата слегка выходила за эти рамки.

  А письмо тебе вскоре пришло – сложно сказать, такое, как ты ждал, или нет.
  Написал его мистер Колвил. В начале письма он в довольно пышных выражениямех превозносил храбрость солдат Северовирджинской Армии, писал, что следит за ходом действий, восхищался выдержкойо и храбростью воинов, терпящих лишения и идущих на смерть за священное Дело Юга – и все в таком духе.
  Короче, делал тебе комплименты, прямо целую гору комплиментов наговорил. Там были обороты типа "невозможно представить, как...", "все мы глубоко тронуты...", "гордое знамя Южной Каролины в руках таких героев...", "мы восхищены мужеством и отвагой наших храбрых мальчиков..." – и так далее.
  В конце же письма он выражал глубокое уважение твоей семье и твоему отцу. В этом месте ты понял, что что-то идет не так.
  "Что касается просьбы, которая изложена в Вашем письме, я предпочел бы обсудить её с вами лично. Буду ждать от вас вестей относительно вашего прибытия в Атланту. Для всех нас будет честью принимать героя войны в доме моих близких."
  Дальше там шли заверения в глубочайшем уважении и так далее, и тому подобное.

  Не нужно было перечитывать письмо, чтобы понять – мистер Колвил не сказал ни да, ни нет.
  Ты показал письмо товарищам.
  – Старикан оставил тебя в резерве, Рик, – бросил Майкл, пробежав его глазами. – Тут не может быть двух мнений – у него есть жених получше, но он лавирует, потому что этот парень – тоже в армии.
  – Он не знает, кого из вас убьют первым, – кивнул Аллен. – Перестраховывается.
  – Да, после победы неизвестно, сколько будет вообще женихов.
  – Держу пари, мы тогда разгуляемся! – ухмыльнулся Аллен. – Папаши будут выстраивать невест шеренгами.
  У обоих заметно поднялось настроение.
  Никто тогда, осенью шестьдесят второго, не верил, что вы можете проиграть. Люди думали: ну да, война будет тяжелее, чем мы ожидали. Но у нас Ли! У нас Джексон! У нас Стюарт! А у них кто? Бернсайд?

  Бернсайд двинулся в наступление пятнадцатого ноября, и об отпуске пришлось забыть.

  Сначала он хотел наступать на Ричмонд, но генеральный штаб северян указал на то, что Ли уже создал базу снабжения в Стаутоне, и такой маневр будет бесполезен – политическое значение Ричмонда не перевешивало открытую для армии Ли дорогу в сердце Союза. Поэтому Бернсайду вопреки своей воле пришлось наступать прямо на армию Ли.
  Армия его совершила быстрый марш, но застряла на берегу Рапаханнока напротив городка Фредериксберг – то ли из-за интриг, то ли из-за обычного армейского бардака понтоны, необходимые для переправы, сильно задержались, что позволило Ли спокойно занять позиции на высотах Мари. Потом многие историки будут говорить, что эти позиции были сильно укреплены, но на самом деле это было не так – в то время лишь одна дивизия выкопала траншею, да еще солдаты укрепили одну выгодно расположенную каменную стену. Но позиция была сильная – северянам нужно было наступать по открытой, и при этом незнакомой местности под плотным огнем с господствующих над местностью позиций.

  Но... вы в грядущей битве участия не приняли. Дивизия Стюарта была расположена на южном фланге и прикрывала его от обхода, а вашу южно-каролинскую бригаду отправили севернее, между Калпепером и Фредериксбергом.
  И здесь вам улыбнулась удача. Хэмптон провел разведку, и выяснилось, что отряд федеральной кавалерии из 3-го Пеннсильванского Кавалерийского расположился на отдых у Хартвуд Черч. Эта церквушка находилась у противника в тылу, но постоянной линии фронта здесь не было. Хэмптон отобрал человек пятьсот, и ночью вы выдвинулись за вражеские линии, проскочив мимо пикетов.
  Майкл вызвался участвовать в разведке, и вас троих зачислили в особый отряд "Железных Скаутов", разведчиков вашей бригады. Вашей задачей было подобраться поближе и выяснить, что же там происходит у Хартвуда.
  Тебе и раньше приходилось участвовать в разведке, но ты всегда видел янки только на марше или готовых к бою. А тут впервые посмотрел на них на бивуаке. До них было ярдов тридцать, не больше – ты видел пар над лошадиными мордами, выражения лиц: расслабленных, спокойных, безмятежных. Отряд варил пищу, солдаты слонялись без дела или жгли костры, грея руки. Часовых выставили, но они тоже вели себя беспечно. А вы были рядом, готовые к бою, собранные, напружиненные.
  Что-то сюрреалистическое было во всем этом – вот враг, но он не готов, не видит вас, словно слепой.

  Вы доложили обо всем, что увидели. Отряд зашел с разных сторон и по условному сигналу трубы атаковал Харвуд Черч. По мерзлой земле, через бурый и мертвый осенний лес обрушились на них, как Гнев Божий. Но резни или расстрела не получилось – янки просто тут же сдались: все сто двадцать семь человек, даже не сделав ни одного выстрела! Ты помнишь недоумение и страх на их лицах: только что они были передовым отрядом большой армии, и в пять минут война для них закончилась.
  – Как отнять леденец у ребенка! – пошутил Аллен.
  – Вот так должна воевать кавалерия, ребята, – сказал Майкл. – А все эти сабельные атаки... Бить надо там, где не ждут. Кавалерия фехтует полками и ротами, а не саблями. Генерал Хэмптон в этом знает толк.
  Захватив оружие, боеприпасы и продовольствие отряда, вы вернулись назад, а янки узнали о вашей операции, когда ловить было уже некого.

  ***

  Сражение у Фредериксберга произошло без вас, но кавалерия, как и при Энтитем-Крик, в нем вообще не использовалась. Ли просто постоял и подождал, пока полки Бернсайда переправятся и кинутся в атаку... чтобы быть расстрелянными из пушек и ружей. Это была бойня, и может быть, хорошо, что ты её не увидел. Несмотря на то, что все радовались победе, было что-то чертовски противоестественное в этой битве: как будто кто-то ошибся, а из-за этого люди убивали друг друга не в решающей битве, а в глупой, бессмысленной мясорубке. Которая, если честно, ничего не решила – стотысячная армия северян потеряла двенадцать тысяч бойцов (ваша – в два с половиной раза меньше), но разгромом там и не пахло: Бернсайд, поняв, что натворил, не стал возобновлять атаки на второй день, и отступил.

  ***

  В декабре Хэмптон задумал новый рейд. Хартвуд Черч был сразу за рекой Рапаханнок, "ближний тыл" противника, операция на сутки – туда и обратно. Но генерал предполагал, что в тылу найдутся цели получше. Рейды Стюарта были прежде всего политического характера – амбициозные экспедиции вокруг вражеской армии. Хэмптон мыслил менее масштабно, но более прагматично – в декабре стало понятно, что с униформой у вас полный швах, да и есть что-то было надо, а то кукурузный хлеб уже не лез в горло.
  На разведку послали вас – "Железных Скаутов". Ездили вы маленькими отрядами, человек по пять, чтобы без проблем захватить в плен отбившегося от своих солдата, да и от патруля если что отбиться. Но обычно на вас никто не нападал – вы были одеты в форму союза, и вас подучили на тему того, как говорят янки. Хэмптон нашел парочку людей из Мэриленда, которые вас немного натаскали: хотя бы как говорить стандартные приветствия, несколько фраз – а то с вашим южно-каролинским акцентом вас бы вычислили в два счета. В реальности это пока что не пригодилось – никто вас не останавливал и ничего не проверял, но навык был полезный.
  Ох и намерзся ты тогда на этих лесных дорогах! Хотя одеты вы были хорош (вам специально выдавали самые новые плащи кавалеристов союза, снятые с пленных, взятых при Хартвуд Черч, и синие куртки), но все равно трястись в седле с окоченевшими ногами было мало приятного.
  Однако игра стоила свеч! За несколько дней вам удалось обнаружить небольшой конвой и доложить генералу о том, что он идет в Дамфрис. Дамфрис был маленьким городком недалеко от берега Потомака на полпути к Вашингтону. Да, Вашингтон располагался всего в пятидесяти милях от Фредериксберга – война шла чертовски близко. Иногда вы думали – эх, вот бы устроить рейд прямо на вражескую столицу, повязать там Линкольна – и войне конец... ну, может, не конец, но... но чувствовалось, что этот сухой старичок с всклокоченной бородой обладает страшной силой. Он походил на злого волшебника, колдуна, который дергает за нитки своих марионеток-полководцев, и может быть, дергает не очень талантливо, но только благодаря нему они хоть что-то делают, куда-то наступают, собирают силы, прут на вас толпами синих мундиров...

  Как и Стюарт ранее, Хэмптон отобрал пять сотен лучших солдат, 10 декабря вы всем отрядом пересекли Рапаханнок в верхнем течении и проскочили мимо передовых патрулей противника. Все было тихо.
  Погода была такой холодной, что казалось странным, как птицы не замерзают! Все вы окоченели, и Хэмптон устроил небольшой привал.
  – Кавалерия у янки слепая! – говорили солдаты. – Мы их легко подденем.
  Все предвкушали легкую победу.

  И предвкушали не зря! 12 декабря все было готово: поклажа прилажена, оружие проверено, люди проинструктированы, а кони – сыты настолько, насколько это было возможно.
  За утро вы броском покрыли оставшиеся до Дамфриса 16 миль и после короткой разведки ваш бравый полковник, Мэтью Батлер, повел отряд в атаку!
  И... и снова было все то же самое, даже еще проще. Янки в Дамфрисе смотрели на вас, как будто вы упали с неба! Там даже часовых не было: запряженные фургоны как будто ждали во дворах, когда вы придете и возьмете их! Никто не дал по вам ни выстрела, потому что... все янки спали в большом депо: не только ездовые, но и солдаты, которые должны были защищать конвой.
  В повозках оказались несметные "богатства" – плащи с тальмами, которых вам так не хватало, тушенка, отличнеший виски, бостонский ром, консервированные персики, кофе... даже шоколад!!!
  Пока солдаты бригады отдыхали в Дамфрисе, "Железных Скаутов" послали в дозор – Хэмптон не хотел останавливаться на достигнутом, и думал переловить все пикеты в окрестностях. Но вечером вы захватили патруль, который на допросе сообщил, что на подходе – весь одиннадцатый корпус Зигеля. И вот тут проявилась разница между Хэмптоном и Стюартом – Стюарт бы предпочел как-нибудь щелкнуть Зигеля по носу, а Хэмптон – сберечь людей. В восемь утра вы уже были готовы отступать. Две повозки янки были сломаны (из-за них конвой в Дамфрисе и задержался) – вы распихали по сумкам их содержимое, сожгли их к черту и, посадив своих людей на козлы остальных фургонов, в 8:00 покинули ошеломленный городок. За сутки покрыли сорок миль и заночевали уже в Морисвилле.

  И совсем скоро, всего через несколько дней, Стюарт приказал вам провести еще одну разведку – на север, в районе деревушки Оккукуон. Вы едва успели передохнуть и отогреться, как снова, 17 декабря перешли Рапаханнок.

  Железные Скауты опять шли впереди отряда в триста человек.
  Было холодно так, что солдаты из деревенских шутили: надо мол, яйца жеребцам подвязать, а то звенеть будут! Небо было пасмурным, погода – ветреной, но в пелеринах, захваченных в Хамфрисе, вы чувствовали себя королями. Да и шанс, что синие мундиры будут стрелять по людям в синей форме, снижался.
  Это пригодилось: чуть погодя Хэмптон разделил силы, и скауты пошли с отрядом майора Делони. Вы проехались вперед по боковой дороге, рассмотрели, где стоят пикеты северян и сообщили ему. А потом проехались во второй раз и всех их забрали в плен. Без единого выстрела.

  Но в этот раз операция не прошла совсем без крови. Рядом с Оккукуоном была паромная переправа через речку с таким же названием, и Хэмптону "повезло" (люди неопытные всегда называют хорошую разведку везением) – на переправе как раз застрял интендантский поезд из двадцати повозок. Обозники сдались, как только увидели вас – им, похоже, просто надоело возиться с паромом в ледяной воде. Паромом и повозками занялись ребята из легиона Кобба, а Хэмптон допросил пленных и узнал, что обоз принадлежал XI корпусу генерала Зигеля.
  К Оккокуону двигалось две с половиной тысячи янки.
  Как думаешь, кого послали их задержать?

  ***

  Вас было около сорока человек, а командовал капитан Кларке из вашего полка. Вы заняли позицию у брода Селектмана, на южной стороне.
  Ждать на снегу было хуже всего – хочешь не хочешь, а думаешь, не отморозишь ли себе что-нибудь? Поэтому вы на землю не ложились, а старались прятаться за кустами.

  Конечно, две с половиной тысячи на вас не обрушились сразу, но вышло горячо.

  Передовой отряд янки был человек в сто, они подошли к реке, ничего не подозревая начали переходить её вброд, перекрикиваясь и голося.
  Снова они были близко, так близко, что можно было разглядеть начищенные ремни и пряжки амуниции, эфесы сабель, черты лица... что ты чувствовал, когда стрелял в людей, которые даже не знали, что ты рядом? Когда проверил капсюль, упер в плечо твердое дерево карабина, взял солдата на мушку и ждал, пока раздастся первый выстрел.
  У всех в этот момент было странное ощущение единения, как будто есть какая важная тайна, и вы все должны её хранить, но так хочется проболтаться, и всем хочется проболтаться, и ты понимаешь, что всем хочется одного – чтобы началось. Боевое братство рождается не когда вы вытаскиваете друг друга из-под пуль, а вот в такие моменты – когда чувствуешь то же, что и все. Люди разные, даже форма – и та разная, ведь уже два года идет война, и одеты кто во что горазд. Но чувства на всех одни и те же, и это роднит... как же это роднит! Родство – это когда...
  ...Раздался первый выстрел – и понеслааась!

  У янки из этого отряда не было карабинов – только револьверы. Они потеряли всего лишь несколько человек (так всегда бывает в подобных делах – напряжение огромное, и многие мажут из-за него, хотя момент-то идеальный), но откатились в дикой, животной панике, нахлестывая лошадей и вонзая шпоры им в бока. Они даже перестреливаться с вами не стали.
  Помнишь, как к берегу полз раненый паренек-янки, и казалось, напряги слух – услышишь, как у него стучат зубы, потому что вода была ледяная, а из воды торчала только его голова в кепи.
  – Не стреляйте! – крикнул голос с другой стороны. – Не стреляйте! Пожалуйста!
  На берег из кустов, через которые только что ломились, наталкиваясь друг на друга, синие кавалеристы, вышел человек – бледный, как снег вокруг, жалкий в своем страхе и невероятно храбрый.
  Все в него целились.
  Никто не выстрелил.
  Он зашел в воду, подхватил паренька и понес его на руках, как девушку. Уже на берегу он обернулся и крикнул:
  – Спасибо! Господь храни вас.

  ***

  Через полчаса янки атаковали снова, но, конечно, уже не так. Берег ожил – они палили из карабинов, и пули сбивали с веток снежок, чертили по снегу, лежавшему на земле, и просто свистели у вас над головами.
  А вы – не стреляли в ответ. И никого из ваших пули не задели – ваш берег был высокий, и когда вы прятались, попасть в вас можно было только из гаубицы.
  Янки прекратили пальбу, подумали... И пошли снова через брод, теперь уже пешими, осторожно. Часть засела за кустами, чтобы прикрывать храбрецов, решившихся окунуться в темные воды Оккукуона, в которых плавало пять или шесть трупов, а одна подстреленная лошадь никак не могла встать и все время падала, плескаясь водой.

  И снова вы дали залп – не убийственный, но точный, и снова янки побежали, а с берега по вам зачастили, затявкали, защелкали новенькие карабины. Облачка дыма плыли, сливались воедино над противоположным берегом и над водой.
  Пули свистели над вами, а вы – лежали в снегу, и почти не чувствуя холода, презаряжали оружие.

  Больше янки в атаку не пошли, ограничившись перестрелкой. Вы им отвечали редко, только если кто-то показывался из кустов достаточно сильно, чтобы различить голову, плечи, оружие.
  Так прошел час.

  Потом прискакал курьер от генерала и сообщил, что брод Селектмана можно оставить. Вы дали залп, словно прощаясь, отошли к коневодам, сели на лошадей и отступили... ярдов на двести.
  – Сабли вон! – крикнул капитан.
  Янки соображали туго, вам пришлось ждать с саблями в руках, многие взяли их под мышки, а кисти рук спрятали в рукавах или дышали на них. Капитан нервничал и не хотел отдавать приказ "Сабли в ножны!"
  Потом появились синие мундиры, и вы, подняв сабли повыше, издав знаменитый мятежный клич, кинулись на них. И они не решили с вами драться, повернулись, ускакали...

  Вы снова отошли, снова спешились, взялись за карабины...
  Опять была перестрелка, беготня по зимнему лесу, отход. Залп. Заряжай. Назад!
  И так раз пять. Сколько людей тогда погибло в этом зимнем лесу? С вашей стороны – никого, хотя раненые были. Со стороны янки – вряд ли сильно больше.
  Но вы их задержали достаточно, чтобы отряд генерала вместе с повозками добрался до Гринвуд Черч, а это было уже далеко. Тогда вы выпалили в последний раз, сели на коней и показали врагу хвосты.

  Вечером вы пили трофейный кофе на бивуаке и молча улыбались друг другу. Задали трепку синим!
  – А может, пойдем к Мосби? – говорил Аллен. – У Мосби всегда интересно.
  – Мосби тебя не возьмет! – смеялся капрал Ольсен. – А капитан не отпустит.
  – Что значит не отпустит?! Мы разве не за свободу деремся?!
  – За неё, за неё, не горячись.

  ***

  После этой, третьей экспедиции, акции Хэмптона в штабе сильно возросли. Да, он не получил той славы, в которой купался Стюарт. Однако рейды Стюарта были штучными операциями, которые было сложно спланировать, а риск неудачи был велик. А совокупный успех трех нападений Хэмптона был, пожалуй, не намного слабее, чем у рейда на Чармберберг, но при этом он мало чем рисковал, действую в ближнем тылу на фланге противника по схеме "зашли и вышли", а не устраивая цирка с огибанием вражеской армии. Стюарт был молодым сорви-головой, а Хэмптон, как и Ли – старым и опытным человеком, он понимал, что войны не выигрываются одиночными рейдами, какими бы громкими они ни были, что нужна безотказно работающая система, а не дерзость, пусть и подкрепленная умением.

  Кавалерия ваша была судя по последним событиям превосходила янки на голову. Правда, уже начал сказываться бич вашей армии – бескормица. Человек – животное разумное, если он голодает, он не будет совершать такие усилия, которые вгонят его в могилу, хоть палками его лупи. Сядет и скажет – я все, сэр. Лошадь же – существо нервическое, если она плохо питается, а ей дают шпоры – она летит так скоро, как может, а потом берет и умирает.
  Так в итоге и случилось с лошадьми Паттерсона и Аллена, но ему выдали захваченную – смирного конька моргановской породы.
  Но ваши с Майклом лошади держались. Правда, твоя лошадь в последнем рейде простудилась – тогда ты узнал, что когда лошадь под тобой чихает – это смешно только если ты не на войне. Но потом Тэйлер все же поправился. Пока он выздоравливал, ты ездил на другой – рыжеватой кобыле с красивой челкой по кличке Принцесса. Это была неплохая лошадь, но не Тэйлер, не Тэйлер. Трудно было объяснить, в чем разница – Принцесса была помоложе и даже вроде порезвее, а Тэйлер за год войны стал каким-то обшарпанным, но... ты всегда знал, чего от него ждать, когда придержать, когда пришпорить, когда без шпор можно обойтись. А с Принцессой пришлось разбираться заново, и вы не вполне поняли друг друга. Тебе на ней было не на соревнованиях по выездке в манеже выступать, и большой роли это вроде бы не играло, ну, заартачилась раз, другой, ну испугалась там, где Тэйлер бы не испугался. Ты год прожил в седле, и ни разу не растерялся. Но все же ты ощутил, насколько важна уверенность. А северянам лошадей выдавало государство – им всем (кроме кадровых полков армии США, которых было немного) приходилось к лошадям привыкать заново, и ты понял, почему же они так пасуют перед вами. Они – ни солдаты, ни офицеры – не понимали, что на их лошадях сотворить можно, а что – нет. Когда это не понимает один человек – это еще ничего, а вот когда целый полк... то в реалиях маневренной войны полк этот берет и сдается, вместо того, чтобы вскочить в седла и дать дёру, а потом собраться и ударить в свою очередь по обрадовавшемуся противнику.
  Янки не были трусами или слабаками, они просто как будто первый раз взяли в руки саблю и вышли на поединок – а их там, помахивая клинком, ждал пусть не профессиональный бретёр, но человек, который к своей сабле уже привык. Вы бы сами-то стали драться в таких условиях?
  Только было одно "но" – янки взамен разбитого или сдавшегося полка формировали новый – с новыми карабинами, новыми людьми и новыми лошадьми. А вы могли более-менее поддерживать численность своей кавалерии, но серьезные потери... как их восполнять? Но кто думал об этом зимой шестьдесят второго? Да никто. Разгромили этих – разгромим и новых, чего там!

  За всеми этими боями и походами вопрос об отпуске поднимать было даже как-то неуместно. Людей не хватало, а опытных разведчиков – тем более. В декабре война на вашем фронте приостановилась, но "Железные Скауты" отдыхали мало.
  Бернсайду пока что простили его фиаско под Фредериксбергом, он вынашивал план нового оперативного маневра, который (забежим немного вперед) войдет в историю под унизительным названием "грязевой марш".

  И вот тогда-то, в декабре, тебя вызвали в штаб.
  Майкл тоже был там, и Мэтью Батлер, и генерал Хэмптон со своей благообразной бордой – не такой, как у монаха-Джексона, и не такой, как у аристократа-сорвиголовы Стюарта, а солидной, как у министра. Даже если бы всей дивизии и генералам в том числе пришлось бы ходить в лохмотьях, борода Уэйда Хэмптона была бы в полном порядке.
  – Сержант Мур, – сказал Хэмптон, тебе даже показалось, немного покровительственно. – Лейтенант Суон порекомендовал вас для этого задания, как хорошего разведчика, хладнокровного бойца и опытного кавалериста. Я вас предупреждаю, оно – смертельно опасное, и шансы попасть в плен велики. Поэтому мы не можем послать офицера – у нас их и так не много. Но вы – кадет, это имеет значение, поэтому мы выбрали вас. Задание заключается в том, что вам будет нужно проникнуть за линию фронта. Если вы согласитесь, я посвящу вас в детали, а если откажетесь – не стану осуждать, но в любом случае держите все, что вы здесь услышали, в строжайшем секрете.

  Ты посмотрел на Майкла. Он глядел на тебя словно бы со стыдом и с завистью одновременно. Чувствовалось, что он сейчас хотел оказаться на твоем месте, но ему запретили.

Увидев разочарованные лица офицеров, а затем и их затылки, Ричард почувствовал облегчение. Он и сам был не рад, что ввязался в эту авантюру. Не мог объяснить себе зачем. Но тогда, в тот самый момент, когда услышал заносчивые слова Кавендиша, что-то внутри перевернулось, толкнуло его вперед. Заставило вступиться. Он не смог смолчать, остаться в стороне, когда оскорбили всех мужчин Южной Каролины.

Вышло как вышло.

В других условиях, не будь они в составе действующей армией, все случилось бы совсем иначе. Но Рик не был офицером, и, будучи искренне предан общему делу, не мог позволить себе идти на открытый конфликт с целым капитаном. Он вообще мог себе позволить немногое. Может, именно поэтому так любил рейды, пикеты и разъезды. И после состоявшегося разговора, возвращался понурый, с затаенной злобой. С прошлой встречи Рик запомнил этого хамоватого офицера. Еще тогда, с Майклом, ему хотелось проучить мерзавца. И если тогда, до произнесенных слов, выдайся Рику случай наказать Кавендиша, он крепко подумал бы, то теперь Мур не просто хотел, он ждал, когда такой случай представится.

***

Письмо Рик отчаялся дождаться. Но оно пришло. Странное. Непонятное. И не от Джейн.

Читать слог мистера Колвила было одно мучение. Он писал весьма грамотно, гладко и местами даже затейливо и витиевато, но то было письмо от джентльмена, а не от возлюбленной. И он ни слова не написал о последних творениях Листа, Гайдна, Брамса… Лавину комплиментов и восхвалений Рик принял безучастно. Словно и не в его адрес они были направлены. Не тронули они Ричарда ни на чуть. Зато предложение обсудить помолвку лично взбудоражило Мура. Он терялся в догадках. Могло произойти все что угодно, и мысли самые разные лезли в голову: тревожные, гнетущие. Ровно до тех пор, пока Рик не показал письмо друзьям. Они-то и подсказали самое очевидное и вероятное решение, за которое Мур ухватился. Лишь бы с Джейн все было хорошо.

А если действительно мистер Колвил выбрал для нее другого жениха и оставил Рика в резерве?

Что ж. Пусть попробует сказать это в глаза.

Тогда-то Ричард и понял, что отказать солдату, и отказать офицеру – это вообще-то не одно и то же. Раньше он думал, что повышение придет как-нибудь само собой. Так случается, это война. А до тех пор ему было неполохо и в патрулях, разведке и рейдах. Ему и сейчас нравились вылазки, быть глазами и ушами армии. Он понимал, что делает по-настоящему важное дело, добывая информацию, снаряжение и провиант. И это было не менее важно, чем стоять рядом с генералом или капитаном и обмениваться злобными взглядами с вирджинскими лейтенантами. И не менее важно, чем командовать разъездом или отрядом, да. Но все же раньше Мур не стремился сменить нашивки. Теперь же он хотел этого. В первую очередь ради Джейн.

После этого он написал мистеру Колвилу. Короткое письмо, суть которого сводилась к тому, что Ричард Мур приедет когда ему дадут следующий отпуск.

Тогда же он написал отцу. Справился о судьбе семьи, учителей, сэра Безендорфера. Весьма полно рассказал о службе, о друзьях и завершил письмо заверениями о неизбежной грядущей победе.

***

А потом опять стало не до писем. Бернсайд двинулся в наступление и почти обо всем пришлось забыть.

Дивизия Стюарта хоть и оказалась расположена на южном фланге, в стороне от Фредериксберга, но без дела не осталась. Тем более не остались без дела кавалеристы полковника Батлера, и уж совсем не отдыхали «Железные Скауты», особый отряд разведчиков бригады Хэмптона, куда зачислили друзей из Южной Каролины. Словно вопреки словам Кавендиша. Рик как-то даже пошутил, что назвали отряд потому, что разбуди их среди ночи – и они будут готовы выполнить любой приказ. Будто им совсем не требуется отдых. Впрочем, отдыхать им все же давали. Немного.

Первая же разведка в составе Железных скаутов показала разницу в подходах генерала Хэмптона и капитана Эндрю Хайдрика, которому до этого подчинялась рота Майкла Суона. Благообразный южный джентльмен с аккуратно остриженной бородой не только не давал сидеть без дела. Он проявлял удивительную смелость и осторожность одновременно, которая вместе приносила настоящую пользу. Операция у Харвуд Черч поразила Ричарда. Он увидел, как должна действовать кавалерия, и готов был подписаться под каждым словом Майкла: «Бить надо там, где не ждут.» Сто двадцать семь плененных янки без единого выстрела. Боеприпасы, оружие, продовольствие – все то, в чем отчаянно нуждалась армия южан. И все это захватили кавалеристы Хэмптона. Не без деятельного участия Железных Скаутов, разумеется. Армия без глаз и ушей – поверженная армия. Рик гордился тем, что как следует выполнял свою работу. Не без этого. Впрочем, заносчивость в армии была ему чужда, и вряд ли кто-нибудь смог бы обвинить Ричарда Мура в этом грехе.

Тогда же Рик начал проявлять свои способности. Всего лишь лучшие учителя Чарльстона обучали Мура, иногда выстрадано, порой с легкостью. Тем не менее, помимо нескольких языков, произведений греческих философов и нот Liebestraum, остались в его голове и другие знания, которыми он охотно делился:

- Лейтенант! – задорно бросал Рик Майклу, ведя Тейлора ближе к другу. – Предлагаю обогнуть тот холм с северной стороны. Взгляните, на южной у корней деревьев мох и почва мягкая. Того и гляди чья-нибудь лошадь оступится и ногу подвернет.

Или:
- Лейтенант, лучше занять позицию западнее, шагах в тридцати, с наветренной стороны. Тогда не придется ждать, пока рассеется пороховой дым.

А иногда и:
- Сэр, разрешите уже поднять флаг Конфедерации над Белым Домом!

***

Активно действуя в разведке, Рик уставал. Но это было лучше, чем сидеть без дела или менять один переход на другой. И уже точно лучше, чем целый день ждать приказа вступить в бой и… не дождаться. Находясь в авангарде армии, на территории янки, он все время был в напряжении. Всегда был готов вступить в бой или показать хвост противнику. Нельзя было раскисать, ослаблять бдительность. И это постоянное напряжение то и дело требовало выплеснуться. Но выплеснуть его было некуда. Зато такое состояние позволяло забыть обо всем: о доме, о Джейн, о Басе. Возвращаясь с очередного задания, Ричард часто валился с седла и все что ему было нужно – набить живот и забыться, как говорили древние, в царстве Морфея. А когда несколько дней Рик сидел без дела, тревоги осаждали его. Тогда он, набравшись сил, с нетерпением ждал приказа вновь отправиться на территорию янки, чтобы выбросить из головы тревожные мысли и заняться по-настоящему важным делом.

Так и случилось в холодном декабре 1862 года. Генерал Хэмптон задумал новый рейд, и «Железные скауты» должны были стать теми, кто если не приведет его к успеху, то во многом обеспечит.

Это были ужасно холодные дни. Не спасали ни новенькие трофейные плащи, ни синие куртки. Когда наступали минуты покоя на привале, Рик беспокоился, как бы не отморозить себе что-нибудь, а пальцы берег пуще всего. Мур верил, верил как и все, что когда-нибудь война закончится, и он вновь сможет сесть напротив сэра Безендорфера и сыграть. Еще и еще. А потом лагерь сворачивали и все возвращалось на круги своя.

12 декабря полк Мэтью Батлера занял Дамфрис, и пока солдаты бригады отдыхали, Железные скауты вновь несли службу в дозоре. Ричард не жаловался, никогда. Он знал, какие трофеи захватил полк, чувствовал не только удовлетворение, но и пользу, которую приносил общему делу. Ведь ради этого он был здесь. А поздно вечером отряд Мура захватил патруль, который сообщил, что на подходе весь одиннадцатый корпус Зигеля. Получалось, всего-то навсего, что отряд Ричарда спас полк от возможного неожиданного нападения. Вряд ли кто-то об этом думал, да и Мур не жаждал славы, но дело было сделано. И сделано было весьма достойно. Рано утром солдаты покинули Дамфрис с трофеями и покрыли сорок миль в один подход, оставляя янки далеко позади.

Всего через несколько дней поступил приказ провести еще одну разведку, и эта операция сильно отличалась от остальных. В этот раз интендантский поезд из двадцати повозок не пришлось захватывать. Его нужно было вызволять. Провозки застряли на переправе, а обозники сразу сдались. Рику не пришлось мокнуть в холодной воде, чему он был несказанно рад, но операция заняла уйму времени, а корпус Зигеля неотвратимо приближался. О том чтобы бросить трофеи не могло быть и речи, поэтому кто-то должен был задержать янки.

Ричард, в составе отряда из сорока человек, занял позицию у брода Селектмана. Многие укрылись за кустами, но никто не ложился на снег. Желающих отморозить себе что-нибудь не нашлось.

Вскоре показался отряд янки человек в сто. Рик непослушными от мороза пальцами проверил капсюль, упер в плечо карабин и прицелился в ожидании команды. В прицел он увидел сначала синий мундир, и лишь затем рассмотрел человека, который с вымученным выражением лица преодолевал брод, а ледяная вода огибала копыта его лошади. Промокший мундир прилипал к телу. Он держал револьвер над головой, берег от воды, и не подозревал о затаившейся опасности. Никто из янки не видел Железных скаутов. Рик прицелился в центр туловища и тут раздался первый выстрел. Затем еще один и еще. А Мур смотрел на синий мундир, как он встрепенулся, повернулся спиной и поскакал. Точнее попытался, вода держала, мешала передвигать копыта. Выстрелы все гремели, а Ричард… Ричард в этот момент вспомнил слова Эша, представил Басса, лежащего с раздробленным коленом и струящейся кровью из выбитого шрапнелью глаза, стонущего и переломанного, стиснул зубы и выстрелил, преодолевая что-то внутри себя, ровно промеж лопаток в уже почти выбравшегося из воды янки. Не было у Рика больше сожалений. Лишь горькая злоба за брата, за Джейн Колвил и за всех, кто остался при Шрапсберге. За многие месяцы жизни, потраченные на войну. За целый год без пусть и редких, но от того не менее блистательных балов и концертов. Больше он не медлил. Искал глазами командиров, а если не находил - выбирал первую попавшуюся на глаза жертву. Привычно перезаряжал карабин, целился и с холодным расчетом разряжал оружие раз за разом. Не «в сторону» и не «по направлению». И все же когда раздался крик с другой стороны, направил карабин на янки, но так и не выстрелил. Словно выдернули его из оцепенения. Так и держал в прицеле бледного от страха трясущегося солдата в синем мундире пока тот не скрылся с раненным на руках из виду.

Затем была еще одна попытка пересечь брод. Рик, лежа в снегу и перезаряжая карабин, поймал себя на мысли, насколько удачно подобрана позиция, когда ты в полной безопасности, а враг у тебя как на ладони. Потом «Железные скауты» отступили, сменили позицию и встретили кавалерию янки саблями наголо, как Рик давно ждал, о чем грезил в детских мечтах. Но эта атака, решительная, смелая и переполненная отваги встретила лишь синие спины. И вновь, как в тот раз, с тростью, Мур ощутил пустоту, разочарование. Мечта вроде бы и сбылась, но все случилось не как он представлял. Не было в этом ничего ни героического, ни славного. Янки просто сбежали, а старшие офицеры оказались правы в своих рассуждениях о том, что время конных сабельных атак безвозвратно ушло. Теперь Рик это прочувствовал на себе и убедился.

В конце дня, сидя у костра и отогревая руки, Рик не мог вспомнить, сколько еще перестрелок и стычек случилось, прежде чем «Железные скауты» вернулись в расположение бригады. Трофейный кофе приятно горчил во рту, а пляшущие языки пламени создавали таинственную атмосферу. Друзья обсуждали прошедшую операцию. Всем она пришлась по душе, но Аллен, похоже, нашел в таких заданиях какой-то азарт.

- И оставить лейтенанта без присмотра? Да он же пропадет без нас! – отшутился Рик. А затем посмаковал черный кофе во рту, побулькал, отогревая щеки, проглотил и добавил: - Знаешь, Аллен, а я бы пошел. Но только всем вместе, с Майклом. Но он же лейтенант, его точно не отпустят.

Рик сделал еще несколько глотков, прожевал кукурузную лепешку и поделился с другом серьезно.

- Дослужиться мне до лейтенанта хотя бы, а там уже и к мистеру Колвилу можно ехать. Не хочу, чтобы муж у Джейн в солдатах ходил.

***

Когда Тэйлер занемог, Рик не на шутку заволновался. Вспомнил покладистого конюха Ллойда, который присматривал за Тэйлором в Чарльстоне. Что раб рассказывал про меринов - все правдой оказалось. Хороший выбор сделал отец, хоть и мало что понимал в лошадях. Тэйлор оказался что кентуккийские мужики, только покладистый. Ричард привязался к нему, сдружился. Наведывался как время было, прикладывал лоб к носу, да лакомства в рот совал.

- Давай, Хвостатый, поправляйся. Нам еще на Вашингтон скакать. Как же я без тебя туда доберусь? - приговаривал Мур.

Потом Рик уходил, долго отмывал одежду от слюны и соплей. А следующим днём, если был в расположении бригады, возвращался к Тэйлору.

***

Вопрос об отпуске поднимать было не к месту. Да Рик и сам решил повременить с этим, хоть и сгорал от нетерпения вновь увидеть Джейн. Сначала до лейтенанта дослужиться бы, а уж после - разговор с мистером Колвилом можно вести. Но решить – это одно, а все же неопределенность его терзала, изматывала. С другой стороны выскочкой прослыть ему претило. Мур не просил повышения, молчал. Воспитание ко всему не позволяло. Поэтому Рик стремился вперед: туда, где он постоянно при деле. Где некогда думать, а надо действовать.

Как-то раз Майкл спросил Рика почему он в офицеры не стремится. Мур пожал плечами, ответил, что не имеет ничего против и такой службы, но сам себя нахваливать не станет. Другие пусть стараются да раскланиваются кому надо. Рик же и без того послужит общему делу, не останется в стороне.

***

Вызов в штаб – случай до крайности неординарный! Для сержанта, разумеется. Первая мысль была – вот оно, сейчас-то и предложат повышение! А там уже и в отпуск можно проситься. Второй и третьей мыслей в голову не пришло, ничем ни плохим, ни хорошим Мур себя не проявил. А потому уверился в единственной своей догадке. Саблю протер наспех, оружие проверил уже по пути. Волосы рукой приладил перед тем как войти. Тщательно подготовиться хотел, как на бал: мундир выгладить, сапоги почистить, причесаться. Но времени на все это не было. Явиться нужно было незамедлительно. А потому входил он в штаб в тщательно скрываемых расстроенных чувствах.

Внутри его ждали лейтенант Суон, полковник Батлер и целый генерал Хэмптон со своей знаменитой бородкой. Тут-то Рик и заподозрил неладное, что что-то не так было с его догадкой. Иначе он все представлял. Смутившись на миг, Мур подобрался. Холодно выслушал генерала, взглянул на Майкла сначала вопросительно, а спустя мгновение торжествующе, и вновь перевел взгляд на Хэмптона.

Чувства сплелись в клубок, распутать который было непосильной задачей. Но острее всего Рик ощутил в тот момент свою необходимость, нужность. Именно от него и только от него зависело что-то решительно важное. И это чувство, сродни эйфории, доминировало над остальными.

- Моя жизнь принадлежит нашему Делу. Приказывайте, мой генерал!

  – Другого я и не ожидал! Садитесь! – кивнул генерал Хэмптон, хотя ты заметил по лицам, что и у Майкла, и у Батлера отлегло. – Господа, вас я попрошу удалиться, дело сверхсекретное, – Майкл и полковник с легким разочарованием отдали честь и вышли.
  А ты сел за генеральский стол, на котором лежала потертая на сгибах карта.
  – Если хотите, курите, – генерал подвинул к тебе коробку сигар и сам закурил одну. – Насколько я знаю, вы обучались в Цитадели, а стало быть, знаете, какое значение на войне имеет агентурная разведка. Своя сеть агентов есть у генерала Ли, у генерала Стюарта, у полковника Мосби. Шпионаж – дело тонкое и не терпит лишних ушей, поэтому, разумеется, списки их агентов для нас недоступны, а получаем мы их сведения тогда, когда господа генералы сочтут это нужным. Но, разумеется, мы должны развивать и свою сеть. Плох тот кавалерийский начальник, который не ищет собственных шпионов, верно? Осенью во время Мэрилендской кампании мне удалось выйти на контакт с некоторыми людьми, сочувствующими нашему делу. Генерал Бернсайд... генерал Бернсайд планирует новое наступление – это совершенно точно. Пока мы не уверены, когда и где он будет наступать, мы вынуждены держать войска в постоянном напряжении, а людям сейчас нужен отдых, как никогда. Но чтобы его дать, нам нужно знать хоть что-нибудь о планах противника. Кроме того, наш инженерный корпус слаб – он не может укрепить все рокадные дороги на случай распутицы. А чтобы укрепить нужные, надо представлять, где мистер Бернсайд собирается переходить Рапаханнок. Некоторые считают, что этот человек – сумасшедший, он может выкинуть что угодно.
  Хэмптон улыбнулся.
  – Короче говоря, вам необходимо проникнуть за линию фронта, связаться с нашим агентом, собирающим сведения от других агентов, вернуться и сообщить их мне. Надеюсь, вы не думаете, что задание легкое – вам придется проделать пятьдесят миль в одиночку до Фэйрфакса. Вы отыщете там дом одной дамы, её зовут миссис Ада Эллингтон. Это – человек очень надежный, она пожертвовала состояние на благо нашего дела когда еще Вирджиния не была оккупирована. Дом одноэтажный, с красными ставнями, третий по дороге справа, если ехать от Сентревилля. Она передаст вам сведения, какие у неё будут к этому моменту – и вы вернетесь назад. Я дам вам фальшивые документы, заполненные на имя одного из офицеров, захваченных в последних боях. Его зовут лейтенант Уильям МакДонах – у вас будет его офицерский патент и увольнительная, которую выписали у нас в бригаде. Патент настоящий, увольнительная – поддельная, я бы порекомендовал вам использовать её только в крайнем случае. Теперь про то, как вы поедете. Янки стали осмотрительнее, если попробуете пройти через порядки седьмого корпуса, который стоит сейчас у Брода Келли, вас сцапают. Вам надо обогнуть их через Хартвуд, доехать до Катлетта, а уже оттуда ехать напрямик так, будто вы и в самом деле из седьмого корпуса, по Ноксвиллской дороге. И обратно возвращайтесь так же – не пытайтесь пройти через порядки кавалерии. Слишком опасно. Придется проделать верхом лишние десять миль, но что поделаешь? Конь у вас хороший? Отлично. Форму вам выдадут новую. Выступаете сегодня ночью – уже утром будете в Хартвуде, если все пройдет гладко – к вечеру уже передадите миссис Эллингтон мой поклон. На всякий случай добавлю, что операция – сверхсекретная, и вы не должны никому, кроме меня, называть никакие даты, места или имена, и вообще когда-либо кому-либо рассказывать об ней. Если у вас нет вопросов, то попрошу повторить все детали.
  Ты рассказал все, что запомнил, Хэмптон слушал внимательно и пару раз тебя поправил.
  – Если вас остановят или будут проверять документы, ведите себя спокойно. Помните, что как офицер вы не обязаны отчитываться перед кем попало, но и возмущаться любым расспросам не стоит. Рассчитываю, что вы вернетесь через два, самое большое три дня. Не забудьте пароль: "Я проскакал много миль, чтобы посмотреть на ваши розы." Отзыв: "Заходите и погрейтесь у камина."
  Хэмптон заставил тебя повторить пароль, а еще трижды прошел с тобой по карте маршрут, которым ты должен был проехать и заставил назвать все места и повороты, пока они не начали отскакивать от зубов. Затем он выдал тебе документы и встал.
  – Это все, сержант. Желаю удачи! – и он крепко пожал тебе руку.

  Выйдя от Хэмптона, ты понял, почему послали тебя – ты не был офицером, но учился в военной академии, подходил по возрасту, и разыграть офицера северян тебе было проще, чем кому бы то ни было. И в то же время генерал не хотел рисковать "настоящим" офицером в роли курьера.
  От начальника разведки ты получил мундир с лейтенантскими лычками офицера союза – он был слегка не по фигуре, но под плащом это было незаметно.

  На военной службе ты научился много чему, но лучше всего тебе, как и любому солдату, удавалось одно – засыпать в любой час. Ты лег спать днем, а проснулся вечером – и стал готовиться к операции.

  ***

  Своё путешествие до Фэйрфакса ты запомнил на всю жизнь.
  Пересечь Рапаханнок в предрассветной мгле было нелегко – все время казалось, что ты ошибся с бродом, принял в сторону, и сейчас провалишься в яму и весь вымокнешь. Ночью температура падала до 2-3 градусов по цельсию, и ты рисковал замерзнуть насмерть в этом случае. Но все же Тэйлер не подвел, вы переправились хорошо. Брод, возможно, охранялся патрулями, а может, и нет – в такой темени ты их даже не увидел.
  А вот найти дорогу оказалось сложно. Ты потерял тропу и плутал целый час, пытаясь понять, куда же идешь по каким-то зарослям, буеракам и холмикам. Кое-где ехать верхом было нельзя, и ты вел лошадь под уздцы.
  К рассвету ты едва не окоченел. Однако как только небо посветлело, тебе повезло – оказалось, что дорога-то была за деревьями в двух шагах! Проклиная себя ты поскакал к Хартвуду и действительно отыскал его. Там расположилась какая-то кавалерийская часть, на этот раз они даже укрепления построили, но ты их не заинтересовал – они приняли тебя за курьера. Курьеров перед наступлением по дорогам носилось много.
  Однако ты пропустил тропу, которая позволяла срезать угол между рокадой и Уоррентонской дорогой, и свернул уже только у Пейнс-Корнер. Стало потеплее – около десяти градусов, и ты поскакал во весь опор, не жалея ни Тэйлера, ни себя.
  Вы пролетели Гленди, а потом ты скакал десять миль до Сомервиля лишь изредка переходя на рысь, и только там напился воды и напоил коня. Часов у тебя не было, ты спросил времени у местных и понял, что надо спешить.
  Фиаско ждало тебя в Бристерсберге – там остановился какой-то военный караван. Его командир странно на тебя посмотрел, как тебе показалось, и стараясь побыстрее убраться оттуда, ты свернул на развилке на восток, а не на северо-восток, перепутав главную и боковую дороги. Когда ты понял, что дорога не заворачивает на север, как должна бы, было уже поздно. Ты решил не возвращаться, а сделал крюк почти в пять миль, проскакав мимо Соуэго, и снова вылетел на дорогу. Почти сразу же тебе попалась какая-то застрявшая в грязи пушка. Солдаты, ковырявшиеся в грязи с лопатами, проводили тебя равнодушными взглядами.
  Солнце так и не выглянуло из-за белесых зимних облаков, а ты все равно вспотел. Тэйлер иногда нехорошо всхрапывал.
  Впереди было самое опасное место – выезд на Ноксвиллскую дорогу в Катлетте. Там была железнодорожная станция и перекресток дорог, и синих мундиров набилось порядочно – это были отставшие тылы седьмого корпуса, которые никуда, как видно, не торопились. Там у тебя впервые спросили документы. Ты показал патент, а увольнительную показывать не стал – и её никто не спросил.
  Дальше по Ноксвилской дороге ты поехал медленнее – Тэйлер уже начал уставать, да и подозрительно мог выглядеть скачущий куда-то в сторону от фронта офицер без пакета. Тебе попался отряд саперов, ремонтировавший дорогу. Они не обратили на тебя внимания. И только в самом Ноксвилле у тебя поинтересовались на заставе, куда ты направляешься. Ты показал увольнительную и сказал, что едешь в Вашингтон по личному делу.
  – По какому? – спросил сержант подозрительно.
  – По вопросам продвижения по службе. Мне надо поговорить с конгрессменом, – признался ты. Он посмотрел на тебя с завистью и отдал бумажку.

  Миновав старое поле битвы под Манассасом, ты наконец, уже в сумерках, доехал до Фэйрфакса.

***

  Фэйрфакс был не городком даже, а поселком – на пару десятков домов, но знаменитым: в его окрестностях произошел первый сухопутный бой этой войны – перестрелка янки с местной вирджинской милицией у старого здания не работавшего суда. Поскольку рядом с городком находилась станция, янки построили здесь военные склады. До Вашингтона, где сидел Линкольн, отсюда было всего четырнадцать миль, и поневоле вспомнилось, что "обезьяний диктатор" ездит на коляске всего с одним солдатом охраны.
  Ты въехал в Фэйрфакс под вечер – было ветрено и холодно. Отсчитав нужный дом, ты подъехал к нему. Дом был одноэтажный, не большой и не маленький.
  Ты постучал в дверь. К этому моменту Тэйлер уже еле передвигал ноги, да и сам ты, проведя в седле полночи и весь день и ни разу не перекусив в дороге, порядком утомился.
  Дверь открыла женщина, закутанная в какой-то бурый салоп и с большим чепцом на голове, который почти полностью закрывал лицо.
  Ты выговорил пароль, боясь что-то напутать.
  – Заходите и погрейтесь у камина, – ответил низковатый, слегка хриплый голос. По голосу твоей собеседнице было лет пятьдесят. – Я поставлю вашего коня на заднем дворе и укрою старым ковром, чтобы он не заболел. Проходите и садитесь.
  Ты вошел в теплую прихожую, вытер ноги, повесил шляпу и плащ с тальмой на вешалку и оказался в гостиной. Ты не ожидал, что комната окажется так со вкусом обставленной: мебель не выглядела дорогой, но и не была старомодной, а ведь дом, наверное, стоял тут века с восемнадцатого. В гостиной стояло шестиоктавное фортепиано марки Бродвуда, а камин был украшен темно-зелеными изразцами. Ты сел и принялся греть ноги и ждать.
  Хозяйка вернулась слегка погодя.
  – Сэр, вы поужинаете? – крикнула она из прихожей, разуваясь.
  Ты ответил утвердительно – у тебя в сумке были сухари, но солдата северовирджинской армии можно было легко вычислить по тому, что он никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не отказался бы от горячей еды.
  Она ушла куда-то, оставив тебя смотреть на потрескивающий в камине дрова.
  Потом она вошла и поставила на стол тарелки – пахло от них просто чудесно. Там был скуоташ из кукурузы с бобами, говяжья печенка и свежие булочки.
  – Прошу, чем бог послал. Будете бренди, чтобы согреться?
  Ты отказался.
  – Очень зря, бренди-то выдержанный. Еще мистер Эллингтон его купил, целый бочонок, да больше для гостей.
  Ты подавил желание наброситься на еду тут же и спросил, а будет ли что передано?
  – Кому передано? Понятия не имею о чем вы! – ответила дама.
  Ты был озадачен – но ведь отзыв на пароль она назвала правильно... И фамилия... И красные ставни... Дом-то был явно тот!
  – Я вас оставлю, – вдруг заявила она. – Нужно приготовить вам комнату.
  Ты ничего не понимал, но, во-первых, спать все равно было нужно, а во-вторых, спрашивать как-то более явно... ну, не будешь же так и говорить: вы что, ничего не нашпионили для генерала Хэмптона? Тем более, когда на тебе форма союза.

  Хотя по правилам хорошего тона чарльстонского салона полагалось немного недоесть, сбитый с толку и голодный, ты умял подчистую и печень, и скуоташ, и булочки – в конце концов, война поменяла представления о приличиях. Получается, ты ездил в такую даль зря? Ты снова уселся у камина, вытянув ноги почти до самой решетки и глядя, как от сырых сапог идет пар.
  И тут на улице раздался звук, от которого сердце у тебя ушло в пятки – прямо перед домом остановилась повозка, .
  Когда дверь в прихожей, тихонько отворилась, ты понял, что видимо, попал в западню, хозяйка – фальшивая, а приехали брать тебя с поличным. Не знаю, о чем ты думал в этот момент, но кобура твоя из новенькой кожи оказалась в миг расстегнута. А вот револьвер ты успел вытащить только до половины.

***

  Ты так и сидел в кресле, когда из прихожей в гостиную вошла дама... Очень молодая дама! Лет, должно быть, двадцати двух или двадцати трех. У неё были большие, темные глаза, мягко очерченные рот и нос, высокий лоб и свежие, бледные щеки, слегка тронутые румянцем. Её темные волосы, которые по оттенку были близки то ли к каштановым, то ли к темно-рыжим, были уложены в прическу по бокам головы. Одета она была без показной роскоши, но изящно – в отороченное мехом манто, которое она не стала снимать.
  Ты смотрел на неё, она смотрела на тебя, вы оба молчали.

  Потом она сделала рукой жест – этот жест можно было расшифровать, как намек: "Ииии?"
  Ты спохватился и еще раз выпалили фразу про розы.
  – Роз вы теперь не найдете, особенно если будете размахивать пистолетом, – ответила она. – И, кажется, предлагать вам войти поздно. Однако, пожалуйста, продолжайте греться у камина.
  Ты вопросительно кивнул в сторону комнаты, куда ушла предыдущая "миссис Эллингтон".
  – Вы приняли Джудит за меня? – рассмеялась она так естественно и легко, что трудно было поверить в то, что эта девушка шпионит против мистера Линкольна под самым его носом. – Это моя экономка. Т-с-с! Она не в курсе. Она думает, что вас, прошу прощения, привели амурные дела. Увы, но это – единственная разумная маскировка.
  Миссис Эллингтон распорядилась подать кофе и кекс.
  – Слушайте внимательно, – сказала она. – На случай ареста сведения передам вам на словах. Бернсайд планирует выступить восемнадцатого числа. Есть сведения, что он будет наступать через Юнайтед-Стейтс-Форд, но говорят, есть и запасной план, по которому он двинется через Бэнкс-Форд, а решит он в последний момент. Это все, что вам следует знать. А, ну еще то, что за домом, по-моему, следят. Да не переживайте так, тут за всеми домами следят, это же Фэйрфакс. В старой доброй Вирджинии все за всеми следят. Если вы уедете прямо сейчас, а не утром, это в известном смысле спасет мою репутацию, но может погубить все дело. Так что принимайтесь за кекс – завтра вам понадобятся все силы.
  Ты доел кекс – он и вправду был хорош: с изюмом и миндалем. Тревога, кофе и сладкий кекс взбодрили тебя, и спать, как ни странно, не хотелось.
  – Как вас зовут? – спросила она.
  Ты сказал, что лейтенант МакДонах.
  – А имя?
  – Уильям.
  – А настоящее?
  Поколебавшись, ты назвал своё имя.
  Она кивнула. Потом заметила, что ты смотришь на фортепиано.
  – Хотите, чтобы я что-нибудь сыграла? – спросила она. – Охотно.
  Пока Джудит убирала тарелки, миссис Эллингтон сыграла пару вальсов Шуберта.
ссылка
  Что-то в её движениях заставляло думать, что она могла бы исполнять куда более сложные вещи.
  Ты сказал, что тоже умеешь играть. Миссис Эллингтон предложила принести тебе бренди, пока ты будешь выбирать ноты.
  Ты поколебался.
  – Рано или поздно его все равно выпьют янки, – сказала она, и ты согласился, что это хороший аргумент.
  Чувствовалось, что-то ненормальное в том, почему такая светская молодая дама живет в каком-то Фэйрфаксе из двадцати домов. Ты спросил, как так вышло?
  – Я вообще-то родом из Уилмингтона, – сказала она. – Моя девичья фамилия – Оуэн.
  Ты не сразу сообразил, чья это фамилия. Перед тобой сидела внучка знаменитого губернатора Северной Каролины Джона Оуэна, который отказался баллотироваться, когда его выдвигали на третий срок. Этот человек, демократ по натуре, мог стать вице-президентом от вигов, но отказался, и вице-президентом стал заслуживший позже всеобщую ненависть Тайлер.
  Ты спросил, где же её супруг? Судя по её возрасту, он должен был быть в армии, вот только в чьей? Если он в армии Северной Вирджинии, то её все должны подозревать в шпионаже, а если...
  – Я вдова, – ответила она. – Я вышла замуж за Обри Эллингтона в пятьдесят седьмом, он тогда занимал пост в правительстве Бьюкенена, и жил в Вашингтоне. А через два года он умер от пневмонии, хотя думаю, больше от нервов. Дом в Вашингтоне отошел Перси, его сыну от первого брака, а мне достался этот, который он сам получил в наследство от родственника. Он уютный, неправда ли?
  Ты спросил, каково это, рисковать репутацией ради дела Юга?
  – Когда война закончится, – рассмеялась миссис Эллингтон, – десятки, если не сотни южных дам напишут мемуары, в которых изо всех сил будут доказывать две вещи: во время войны с ними ничего не происходило, а все, что происходило, происходило во имя победы. Вот увидите! Нас ждет просто шквал мемуаров шпионок из Вирджинии, Теннеси или Нового-Орлеана. Я шучу, конечно, но ведь и на самом деле мы это обсуждаем между собой.
  В этот момент ты понял, как удобно была устроена вся схема. Ведь миссис Эллингтон жила в Фэйрфаксе, но весь круг её общения был в Вашингтоне. Она могла вполне естественно ездить туда общаться с подругами – и это не вызвало бы сильных подозрений: с кем еще ей общаться? Это делало её идеальной кандидаткой на роль связной.
  Понял ты и то, почему послали южно-каролинца, а не вирджинца и не джорджийца – уж наверное леди из Северной Каролины ты был бы ближе: в качестве легенды вы могли бы даже дружить еще до войны.
  Ты спросил, будет ли она писать мемуары об этих годах?
  – Нет, не хотелось бы утруждать людей моим слогом, я не слишком хороша в прозе, – ответила она, снова смеясь. – Полагаю, после победы одного слова мистера Хэмптона будет достаточно, чтобы расставить всё на свои места. Он славный, не правда ли?
  О, тебе было что рассказать о "мистере Хэмптоне" – в конце концов, ты служил под его началом почти год.
  – Ну все, – сказала она, наконец. – Пора вам спать. Я прослежу, чтобы вашего коня хорошо накормили. Кстати, как его зовут? "Коня, коня, полштата за коня."
  И тут в дверь постучали снова – как следует, по-мужски.
  Миссис Эллингтон прижала палец к губам. Страх и растерянность отразились на её лице, и сразу же сменились решимостью. Она показала тебе на дверь – вы на цыпочках прошли по коридору, свернули в комнату – это была её спальня. Ты впервые в жизни был в дамской спальне – не в комнате сестры и не в комнате матери. Все здесь было проникнуто духом изящества и подчеркнуто южного шарма: портреты на стенах в овальных барочных рамах, кремовые обои, тяжелые гардины, букет из засушенных цветов. И все несло печать аккуратности, но не чопорной аккуратности клерка, а заботливым вниманием любящей руки. Как видно, это был её мир, в котором она пряталась от жизни на Севере.
  – Раздевайтесь, если жизнь вам дорога! Шпионов расстреливают, – предупредила она. – Расшнуруйте мне корсет, быстро!
  Пришлось подчиниться. Затем пока ты, сидя на кровати (спиной к миссис Эллингтон, конечно) снимал сапоги, китель и брюки. Ада за это время управилась с платьем, накинула пеньюар (а вернее, утренний халат) и шаль.
  – Лежите под одеялом. Когда они войдут, выглядите рассерженным, – предупредила она. – Только револьвер не трогайте.
  Она окинула последним взглядом комнату, положила чью-то фотографию, видимо, мужа, вниз лицевой стороной на столик, переставила пару вещей, потом взяла твой китель, который ты по привычке сложил, и зачем-то швырнула на пол.
  – Ну, мы готовы встретить штурм картечью! – сказала она: голос её дрогнул, но в глазах сверкнул огонь. Она вышла в коридор, откуда уже доносился грохот – в дверь не просто стучали, в неё уже барабанили.
  Напрягши слуг, ты разобрал, о чем там говорили:
  – В своем ли вы уме устраивать столь поздний и незваный визит!? – прокричала миссис Эллингтон таким тоном, как будто и сама пару лет занимала пост в правительстве Бьюкенена или командовала по крайней мере полком, а то и бригадой.
  Она держала оборону несколько минут, но затем офицер, кажется, какой-то капитан, пообещал ей, что выломает дверь, если она не впустит его в дом.
  Миссис Эллингтон сдала противнику прихожую и отступила в гостиную.
  – Ага! – сказал капитан по фамилии, которую ты не расслышал. – У вас в доме кто-то есть! – Видимо, он увидел твой плащ на вешалке.
  – Ну и что! – заявила Ада. – Я могу принимать у себя в доме кого захочу. Вас это не касается.
  – Не касалось бы в другое время, не перед самым наступлением, – ответил капитан. О том, что готовится наступление, знали все – про это даже в газетах писали.
  – Пойдите прочь! – заявила миссис Эллингтон.
  – Для начала я выслушаю вашу сказку о том, что это ваш четвероюродный брат.
  – Нет! – ответила она. – Никаких сказок! Убирайтесь!
  – Ну, сначала мы хотели бы посмотреть на этого человека и побеседовать с ним! – бесцеремонно заявил капитан.
  – Вы ведете себя в высшей степени неприлично, сэр. Я буду жаловаться вашему начальству.
  – Вы будете жаловаться из тюрьмы, – заявил капитан, прорываясь в коридор.
  Дверь в спальню распахнулась, ворвались солдаты и наставили на тебя штыки.
  Капитан вошел и наткнулся сапогами на твой китель, брошенный на пол. Это несколько его смутило. Ты сел на кровати. Дальше был твой выход.
  Ты, ничуть не стесняясь разницы в званиях, назвал их тыловым племенем, бесполезным наростом на теле армии и нелепыми подражателями мистера Пинкертона, и заявил, что у тебя, как у офицера седьмого корпуса, был последний шанс на отдых перед наступлением, что ты проскакал сорок миль, чтобы... чтобы понятно что, а они и это умудрились испортить!
  Капитан бегло проверил твой патент и увольнительную, сухо извинился, но даже приказал одному из солдат отряхнуть твой китель, после чего они удалились, сопровождаемые язвительными замечаниями Ады Эллингтон. В частности, она назвала весь сигнальный корпус союза посмешищем федеральной армии. Дверь за ними закрылась.
  Ты снова оделся и вышел в гостиную. Она сидела там, плотно завернутая в шаль, грея рюмку с бренди в руке и глядя на мерцающие угли в камине.
  – Мы победим, – сказала она грустно. – Мы должны победить.

  В этот миг ты понял, что эта женщина не просто поставила на карту своё будущее. У неё было какое-то состояние, вероятно, оставшееся от супруга – и это давало ей шанс даже из Фэйрфакса попробовать найти себе нового мужа в Вашингтоне. Но за кого она могла там выйти замуж теперь? За янки? Она пожертвовала состоянием, оставив себе лишь столько, сколько хватит, чтобы протянуть несколько лет. Потом ей предложили пожертвовать и репутацией – и она согласилась. Теперь она рискует каждый раз попасть в тюрьму и лишиться еще и здоровья. Наверное, после победы, Уэйд Хэмптон смог бы очистить её имя – если он останется жив. Но мужа он ей вряд ли найдет. Женихов, вероятно, будет немного.
  Будущее миссис Эллингтон было весьма туманно – и это в двадцать три года. Но она не жаловалась, потому что южные леди не жалуются, тем более если сами жертвуют всем ради победы своей страны.
  Ради чего она сделала все это? Жалела теперь или нет? Верила ли в победу или сомневалась, но продолжала бороться, потому что ничего стоящего в жизни больше не было и вряд ли будет?
  Доставляло ли ей удовольствие играть в шпионов? Выслушивать грубости от капитанов сигнального корпуса? Разыгрывать из себя веселую вдову? Подкидывать монетку, на одной стороне которой была вычеканена свобода, а на другой – слово: "Конец"? Судя по её лицу в этот момент – нет: это было ей неприятно.
  Но черта с два бы она в этом призналась. И черта с два сказала бы тебе, рисковавшему жизнью вместе с ней, о том, что ей не доставляет удовольствия, когда мужчина, которого она видит первый раз в жизни, расшнуровывает ей корсет мозолистыми пальцами.
  – Слыхали новый анекдот? – спросила она вдруг. – На нейтральной полосе встречаются два солдата. Южанину нечего предложить, кроме дырявой старой рогожи. Северянин говорит: "Что ж, с удовольствием обменяю на неё генерала Бернсайда! И еще и кофе дам в придачу!"

***

  Обратный путь прошел легче – Тэйлера хорошо накормили, и он махал хвостом, несмотря на то, что отмахал вчера целых шестьдесят миль. Ты проскочил опасный перекресток на Норфолкской дороге, легко отбрехался от какого-то офицера сапера в Бристерсберге и погнал коня без передышки. Было три часа дня, а ты уже свернул на тропу в сторону Хартвуда. На тропах ни пикетов, ни патрулей обычно не было. Ты выскочил на Уоррентонскую дорогу. Надо было проскакать меньше полмили – а дальше был поворот к реке. Еще каких-то две мили – дальше тропа обрывалась, еще полмили по оврагам – и можно перейти реку вброд. Да, там было глубоко, но ты уже будешь на той стороне Рапаханнока...

  Но именно на этих полумилях между Хартвудом и последней тропой тебе и встретился патруль.
  Они ехали не спеша тебе навстречу, но свернуть было некуда, и они тебя явно тоже видели. Зимний день короток – солнце уже почти скатилось к горизонту, и был шанс потеряться в кустарнике. Но земля была сырая, и тебя могли бы найти по следам. Ты разглядел, что у них есть карабины, и поехал им навстречу.
  Главным был усатый сержант – крупный, хорошо державшийся в седле, с карабином Шарпса, висящим на кожаной петле. С ним были сухой, как палка, замызганный капрал – это было видно даже не смотря на плащ, и молодой, безусый рядовой – голубоглазый паренек, которому не было и двадцати. Паренек явно замерз, капрал скучал, но сержант был служака что надо – это ты понял сразу. Таким сержантам лет тридцати – все нипочем. Им просто нравится их работа. На таких усачах любая армия и держится, и неважно, кто командует – Бернсайд или Ли.
  Когда вы поравнялись, сержант откозырял, назвался то ли Винтерсом, то ли Винтерсоном и объявил, что по приказу генерала Плезантона должен проверять документы у всех.
  Ты передал ему патент и увольнительную.
  – Куда ездили в увольнение, сэр?
  – В Вашингтон, – ответил ты. – По личным делам.
  – Из какого вы полка, сэр?
  – Третий Пенсильванский Кавалерийский.
  – Это тот, который разбили тут под Хартвуд Черч, верно?
  – Да, именно он.
  – Как же вы спаслись?
  – Меня там не было. Полк переформировывается, я новый офицер.
  – Почему же вам дали отпуск?
  – Потому что людей все равно еще не набралось на мою роту. Пополнение должно прибыть на днях.
  – К наступлению, вон оно что... Ну, хорошо. Только акцент у вас, сэр, какой-то не пенсильванский. Я б сказал, южный у вас акцент.
  – Если бы офицеры из Пеннсильвании командовали полком хорошо, ему не понадобились бы новые офицеры.
  – Резонно, сэр, – он улыбался, как будто зная, что поймал тебя, но восхищаясь твоим самообладанием. – И все же, откуда вы родом?
  Капрал и рядовой поглядывали на него устало, мол, ну чего ты привязался к джентльмену, Винтерс? Шпионов все ловишь?
  – Из Северной Каролины, но я много лет живу в Харрисберге.
  – И Служите Союзу?
  Ты изобразил раздражение.
  – По-вашему, любой южанин – мятежник?
  – Да нет, просто странно это. Может, знаете кого-то в полку?
  – Мистера Флэннегана, полкового врача.
  – Ну, хорошо. Хорошей дороги, сэр. Вам тут и ехать уже всего ничего, верно?
  – Да, а что? – ты забрал документы.
  – Да ничего, просто если полк на переформировке, то почему вы на самой передовой?
  – Потому что приказ был вернуться в штаб корпуса, а не в полк. Кем мне там командовать пока что?
  – А-а-а, вон оно что. И правда.
  Капрал и рядовой, слушавшие ваш разговор без интереса, уже тронули лошадей. Винтерс приложил руку к кепи, но с места пока не двинулся.
  Ты не спеша нажал Тэйлеру сапогами под ребра.
  – Сэр! – окликнул тебя сержант.
  Ты слегка повернул коня и обернулся.
  – Ну, что еще?
  – Мой дядя был полковником, так я подумал, может, вы знаете... Какого цвета крыши у академии Вест-Пойнт? – спросил сержант, прищурив левый глаз. – Вы ж Вест-Пойнт заканчивали? Так в патенте написано.
  Руку он как бы невзначай положил на карабин. Ему надо было вырвать его из кожаного кольца, вскинуть к плечу и взвести курок. Правда, ты не знал, надет ли капсюль.
  Молодой голубоглазый солдатик так ничего и не понял, а вот капрал напрягся – ты понял это по глазам: они у него сузились. До него было ярдов десять.

  У Цитадели крыши были красные. А у Вест-Пойнта? Ты не знал... А знал ли он?
  Между вами было метра четыре. Он был от тебя слева – не очень удобная позиция, чтобы стрелять. Но зато и начать доставать револьвер можно было незаметно. А вот сабля... сабля бы тебе не помогла – он стоял слишком далеко.

Сержант Мур сел напротив генерала Хэмптона, проводил взглядом Майкла, небрежно взял сигару и закурил. В салоне Ирвинов это был целый ритуал, но Ричард больше года служил в кавалерийской бригаде, и научился беречь каждую минуту. И пусть торопиться было некуда, он не сразу смог успокоиться и собраться с мыслями. Вспомнил, как отец с друзьями пили бренди в кабинете, и попытался курить также размеренно. Хэмптон неизгладимо напомнил отца. Уверенный, рассудительный, конкретный, умеющий расположить к себе. Рик и раньше превозносил командира, а теперь убеждался в своем мнении с каждым его словом. А говорил генерал Хэмптон много. Только к концу инструктажа Ричард начал осознавать, насколько масштабно мыслят те, кто принимают определяющие решения, насколько глубоко и дальновидно. Это не пикетом из пяти кавалеристов командовать, не выбрать с которой стороны объехать препятствие или где устроить засаду. Сколько планов роилось в его голове, и сколько еще не нашло воплощения.

Рик внимательно выслушал задание. Оно представлялось не самым простым, но ничего смертельно опасного сержант не почувствовал. Все или почти все это он делал, но в меньшем масштабе и с меньшим риском. У кого могут возникнуть вопросы к настоящему патенту? Только у того, кто лично был знаком с лейтенантом Уильямом МакДонахом, но все или почти все они находились в плену, а офицерское звание позволяло пользоваться некоторыми «привилегиями» в разговорах с солдатами Союза. Рик вспомнил последнюю встречу с капитаном Кавендишем, и поинтересовался у Хэмптона какие отношения между лейтенантами и солдатами у янки. Что можно себе позволить, а что нельзя. Встреча с агентом волновала Рика, вызывала опасения. Но он постарался принять её как неизбежность, поменьше думать об этом. К тому же генерал заверил, что человек крайне надежен. Нужно было встретить миссис Эллингтон, назвать пароль и все. Сержант Мур более беспокоился о дороге. Он ловил каждое слово Хэмптона, старался запомнить каждый ориентир, каждый поворот и направление. Когда генерал попросил рассказать о маршруте – Рик повторил несколько раз.

Ричард вышел из штаба с пожеланиями удачи от генерала и в приподнятом настроении. От его действий в ближайшие несколько дней зависела судьба целой операции и тысячи жизней. Это чувство опьяняло не хуже дорогого бренди. И пусть об этом никто не узнает, Мур обещал Хэмптону не рассказывать об операции, но Рик служил не ради славы или признания. Поэтому перед тем как лечь спать, пожалуй, впервые за время службы, почувствовал себя счастливым.

***

На следующий день счастье унеслось с течением Рапаханнока. Сначала было волнительно. Пересекая брод, Ричард то и дело думал, как бы не свалиться в ледяную воду. Тогда вся его миссия закончится не начавшись. На счастье поправившийся Тэйлор не подвел. А дальше случилось то, чего он больше всего опасался.

Одно дело - сидя за столом и покуривая сигару, безошибочно показывать генералу на карте маршрут от одного обозначенного ориентира до следующего, рассказывать о поворотах, поселениях и станциях. И совсем другое – ориентирование на местности. Тот ли это поворот? Та ли дорога? В отличие от карты, ни одной надписи или приколоченной к дереву таблички с названиями Рик не увидел. Пришло осознания, почему на задание отправили именно его. Разведчики «Железных скаутов» действовали на территории янки постоянно, и каждый божий день оказывались в ситуациях, когда нужно безошибочно определить маршруты и направления. Но скауты, как правило, действовали небольшими группами и редко когда углублялись дальше чем на десять-пятнадцать миль от линии фронта. Ричард же отправился на задание один.

Найти в предрассветной мгле дорогу оказалось непосильной задачей, не смотря на то, что Рику довелось бывать в этих краях во время рейда на Хартвуд Черч. Он проплутал больше часа, отстучал зубами, но с рассветом дорога нашлась совсем рядом, за деревьями. Мур скакал вперед, стараясь подавить радость, и только когда увидел впереди укрепления, обуздал переполнявшие его чувства. Хэмптон дал совет вести себя спокойно, и впоследствии Ричард следовал ему неукоснительно, если не считать один случай. Оставив позади Хартвуд, Рик снова пропустил тропу. Ругнулся, а затем пришпорил Тэйлора, которому и без лишних миль приходилось нелегко.

Дальше были Гленди, Сомервиль, Бристерберг, в котором остановился отряд янки. Ричард, в надежде избежать неприятностей, поспешил свернуть с выбранной дороги и снова ошибся с маршрутом. Сверил направление по солнцу, сделал крюк в несколько миль и вышел на нужную дорогу. Невдалеке от железнодорожной станции в Катлетте у Рика впервые спросили документы. Сохраняя самообладание внешне, он все же волновался. А вдруг с патентом что-то не так? Вдруг какая-то ошибка. Но сержант янки проверил документы и потерял интерес к всаднику, а Рик, уняв волнение, направил Тэйлора дальше по Ноксвилской дороге. Усталым взглядом проводил отряд саперов, миновал Ноксвил и выехал по направлению к старому полю битвы под Манассасом.

До Фэйрфакса оставалось каких-то несколько миль. Рик решил не торопиться, дать отдых себе и Хвостатому. Рассудив, что информация генерала могла устареть, а ситуация измениться, нужно было быть готовым ко всему. И в первую очередь дать хоть несколько миль галопом. А пока Тэйлор размеренно шагал по дороге, почти не поднимая пыли, Рик позволил себе немного расслабиться.

Придирчиво осмотрел пыльный мундир и помятые штаны. За время службы сержант Мур не то чтобы привык, но свыкся с резкими запахами и армейским бытом, но все же поймал себя на мысли, что раньше не мог себе позволить не то что прийти на встречу в таком виде, но даже переступить порог собственного дома. И теперь, при встрече с миссис Эллингтон, он должен был сохранить лицо. Не мог позволить себе поступить иначе.

***

Еще вчера Ричард посещал салоны в Чарльстоне, увлеченно играл на рояле и танцевал на балах, собирая если не всеобщее, то значительную часть внимания женской половины общества. Той самой, которая безразличными взглядами оценивала джентльменов и мечтала о лучшей партии. А когда он впервые вышел в свет в мундире кадета! Многие дамы смотрели на него дольше, чем позволяли строгие правила этикета, а несколько сердец обнажили глубокие трещины.

Сегодня Ричард в плаще с чужого плеча, покрывший шесть с лишком десятков миль по территории Союза, едва не загнавший Хвостатого, спешил на тайную встречу в Фэйрфакс. Оказавшись предоставлен сам себе, он ощутил странное чувство досады. Как так вышло, что южный джентльмен, пусть без трости, стал разведчиком? Да еще зарекомендовал себя с лучшей стороны в особом подразделении скаутов.

Только сейчас пришло понимание, что решение учиться на офицера имело конкретные цели: принести пользу штату в грядущей войне, которую все ждали, и построить карьеру. Диплом «Магистра всех наук» открывал множество дверей, но служить в армии – об этом искренне мечтал Басском. Рик к этому по-настоящему никогда не стремился, не хотел связывать с этой стезей всю свою жизнь. Пожалуй, пройти какой-то путь, обрасти связями, знакомствами, а дальше – заняться чем-нибудь другим: политикой, совместным предприятием с братом или другим бизнесом.

Когда конвенция Южной Каролины приняла акт о сецессии, Ричард не сомневался. Он и многие из его окружения горячо поддержали это решение. Разве мог мистер Мур поступить иначе, когда Союз много месяцев открыто нарушал Конституцию, не возвращая беглую собственность в руки хозяев? И это была не какая-то неопределенная собственность, где-то там далеко, а кухарка мистера Джеймса с Молтри стрит или чернокожий раб мистера Уоллеса с Спринг стрит, о котором потом писали в газетах, что он, вместе с десятком других беглецов, умер от голода в окрестностях Нью-Йорка. Это происходило совсем рядом, почти на глазах. Разве не прав Брекенридж, утверждая, что рабство есть благо? Несомненно, благо! И в первую очередь для самих негров. Не удивительно, что Ричард не только поддержал сецессию на словах, но и отправился добровольцем, сознательно во благо родного штата принес в жертву часть своей жизни.

Рик никогда не жаловался на отсутствие комфорта, к которому привык с ранних лет. Когда он рубил лозу и повредил запястье – взял саблю в левую руку и с невозмутимым видом отвечал, что навык владения оружием обеими руками незаменим. Когда седло натерло – очень трудно было сохранять. Мистер Мур даже свыкся с резкими запахами и отсутствием музыки, считая, что все это временные трудности, которые когда-нибудь останутся в прошлом, и он в будущем сможет вернуться к привычной жизни. Потом сержант получил это задание. Он чувствовал, что может своими действиями приблизить победу Конфедерации. Это было невероятное ощущение, особенно после Шарпсберга. А с победой вернется тот мир: Ирвины соберут салон в другом доме, Джист снова даст бал, которого еще не видел высший свет, а Ричард сыграет свадьбу с Джейн Колвил и пригласит всех друзей, соседей и родственников, кроме разе что Бет Ли. Ради этого Рик сражался, терпел тяготы и лишения. Поэтому, ложась спать накануне задания, он чувствовал себя счастливым.

***

В сумерках показались дома Фэйрфакса. Половина дороги осталась позади. Ричард подъехал к третьему дому с красивыми ставнями. Уставший и голодный, он нашел в себе силы подобраться, стряхнуть дорожную пыль и несколько раз провести расческой по волосам, не смотря на то, что из-за сильного ветра привести прическу в божеский вид так и не удалось. Поправил несколько раз шляпу, а затем собрал остатки сил, попытался изобразить радушие и постучал.

Дверь открыла закутанная в бурый салоп женщина. Услышав пароль, она предложила войти.

Рик оказался в хорошо натопленной прихожей. Ему стоило немалых усилий сохранить сдержанность. Одеревенелыми руками повесил на вешалку шляпу, затем плащ и, стараясь не проявить поспешность и неуважение, прошел в гостиную. Обставлена она была со вкусом, изящно и современно. Взгляд замер на фортепиано марки Бродвуда. Английская работа, добротный инструмент, когда хорошо настроен. Рик представил, как они садятся с Джейн Колвил на места композиторов, и играют в четыре руки венгерское рондо. На таком не стыдно было бы сыграть и мистеру Нойманну. Муру стало любопытно, исполни он что-нибудь классическое – остановится ли кто-нибудь снаружи послушать? Впрочем, вряд ли он мог сейчас так сыграть.

Рик охотно согласился отужинать, и хозяйка удалилась. Только тогда, немного переведя дух, Ричард почувствовал, насколько проголодался. Достал размякший сухарь, посмотрел на него, повертел в руке и, заслышав шаги, поспешил убрать в сумку. Шаги стихли. Никто не потревожил Ричарда. И все равно к сухарю он больше не прикасался. Смотрел на горящие поленья в камине и грелся. Он остро чувствовал усталость, как сильно ему не хватало простого комфорта и домашнего уюта. Чтобы вот так сидеть в кресле и слушать треск дров. Не мог вспомнить, когда такое случалось в последний раз. Наверное, еще дома на Хьюгер Стрит или на ферме у Суонов, перед отправкой в лагерь. Впервые за много месяцев мистер Мур почувствовал покой. Чувство это было обманчиво, ведь он находился в чужом доме на территории Союза, на секретном задании, но не смотря на это, жадно ловил каждый миг невероятного состояния бытия.

Потом хозяйка принесла еду. Перемешавшиеся запахи Рика и Тэйлора не могли перебить соблазнительные ароматы горячего кукурузного скуоташа и говяжей печенки. Поборов внезапный порыв наброситься на еду, мистер Мур нашел в себе силы прочитать молитву, но в следующее мгновение поймал себя на том, что, не прожевав как следует, отправляет в рот очередную полную ложку. Чтобы хоть немного сдержаться, спросил, будет ли что передано. Хозяйка не поняла вопрос и ответила неопределенно, а затем, сославшись на необходимость приготовить комнату, удалилась. Рик растерялся, но прерывать ужин не стал. Даже если прямо сейчас в дом ворвутся янки – он должен был встретить их сытым и во всеоружии. Мистер Мур съел все под чистую: и скуоташ, и печень, и свежие булочки. И все же печеночный соус остался на дне тарелки. Ричард отодвинул посуду и попытался расслабиться. Вытянул ноги к камину, раскинул руки, пока его никто не видел.

На улице раздался звук приближающейся повозки. Сердце предательски пыталось вырваться из груди. «Неужели, это засада, а хозяйка – агент Союза?» - промелькнула очевидная мысль. Рик успел подумать о Джейн, её дивный образ в последние месяцы перестал быть отчетливым и ярким, но мистер Мур все еще бережно хранил те чувства, что сплелись в салоне Ирвинов, а затем так и застыл с обнаженным наполовину револьвером.

Представьте себе мужчину, солдата, который больше года видит перед собой две картины: болтающийся из стороны в сторону конский хвост, из-за которого, время от времени, на ходу валятся всем хорошо известные лепешки. И затылок товарища, который неловким движением поправляет прилипший к спине мундир. Порой, эти картины меняются, но не настолько, чтобы это стоило упоминания. При этом этот мужчина, хорошо знакомый с туалетом и кодексом джентльмена, вынужден умываться где придется, чаще всего в речке или ручье, а уж до стирки одежды руки его доходили совсем нечасто. Как стал бы вести себя этот мужчина, случайно повстречав настоящую леди?

Ричард Мур оцепенел. Слова даже не застыли, их не было в мыслях, никаких. Он сидел в кресле и, позабыв о всех приличиях, тонул в больших темных глазах, не пытаясь выплыть и даже хватать ртом воздух. Как жалко он выглядел в своем синем мундире, мятых брюках и с немытыми волосами на фоне этой невероятно юной и изящно одетой дамы! Потом она сделала жест рукой, и Рик спохватился. Путая слова, произнес пароль и… молча принял поразившую его колкость. Вопросительно кивнул в сторону комнаты, куда ушла «хозйка», и получил в ответ еще одну шпильку. Только после этого миссис Эллингтон любезно расставила все на свои места. Ричард с облегчением выдохнул.

Наслаждаясь ароматным кофе, Рик не мог оторвать взгляд от настоящей хозяйки дома, агента Хэмптона. Её открытый смех располагал к себе, за движением губ хотелось следить бесконечно. Открытая и такая близкая, она с легкостью затмила собой образ Джейн Колвил. С большим трудом мистер Мур нашел в себе силы обратиться в слух и начать запоминать слова, ради которых весь день провел в седле и покрыл больше шестидесяти миль по территории Союза. Сведений оказалось немного: день наступления и два направления, основное и резервное. Рик на всякий случай повторил услышанное несколько раз, а затем вновь приковал взгляд к миссис Эллингтон. Она сказала о репутации как о чем-то несущественном, не важном для нее. И Рик не мог оставить это без ответа.

- Миссис Эллингтон, я предпочел бы отбыть незамедлительно.

Еще одна колкость и несколько свинцовых доводов заставили Ричарда уступить. Он доел кекс, оставив небольшой кусочек на блюдце. Затем миссис Эллингтон спросила про настоящее имя.

- Ричард Спенсер Мур, к вашим услугам.

Предложение послушать, как юная леди играет на фортепиано, Ричард охотно поддержал. Он истосковался по светским беседам, а музыки в армейской жизни не звучало совсем. Миссис Эллингтон исполнила несколько вальсов Шуберта. Рик слушал внимательно, а после завершения выступления вежливо зааплодировал.

- Миссис Эллингтон, браво. После вашего выступления я нахожу себя в совершенном восхищении. Вы обладаете удивительными способностями. Прошу вас, не оставляйте занятий. Мир опустеет, если лишится вашего таланта.

Предложение выбрать ноты и сыграть мистер Мур принял с осторожностью. Он давно не подходил к музыкальному инструменту; чувствовал, что пальцы забыли расположение клавиш, хотя ноты помнил хорошо. Рик подготовил две партитуры со знакомыми произведениями, но сначала исполнил по памяти четыре этюда и две токкаты Листа и Шумана. Только после этого, когда пальцы вспомнили расположение клавиш, взялся за Венский вальс, иногда поднимая взгляд на нотный стан.

Они проговорили еще немного. Бренди, хороший ужин и натопленная гостиная словно пробудили Ричарда ото сна, позволили снова если не стать, то почувствовать себя прежним. Он внимательно слушал миссис Эллингтон, учтиво кивал и вежливо интересовался её удивительной жизнью в Фэйрфаксе и Вашингтоне.

Как только мистер Мур пожелал миссис Эллингтон доброй ночи, раздался стук в дверь. В этот раз стучали крепко, по-мужски. Увидев страх и растерянность на лице юной леди, Ричард приготовился принять неравный в бой, но миссис Эллингтон решительно увлекла его в невероятную спальню, а затем началось что-то фантастическое, что случается только в шпионских романах. Брошенный китель, порванный шнурок корсета... Рик торопливо сел на крайчик кровати и, отвернувшись, несколько раз дернул левый сапог. Высвободил ногу и рассыпал кучу песка и дорожной грязи по полу. Все же свернул китель, избавился от оставшейся одежды и, до конца не понимая что происходит, выполнил приказ юной шпионки: залез под одеяло. Миссис Эллингтон наспех добавила несколько деталей обстановке, а затем объявила о готовности встретить штурм картечью. Голос её при этом дрогнул, и Ричард ясно понял почему. Никакая решительность и смелость не могли изменить случившееся. Сегодня её репутация будет уничтожена, и не имеет значения кого найдут в постели миссис Эллингтон: сержанта Ричарада Сеймура Мура или лейтенанта Уильяма МакДонаха.

Леди вышла в коридор, Рик остался один. Чувство неловкости быстро прошло. Оказавшись в кровати миссис Эллингтон, он не находил себе места! Не то чтобы овдовевшие леди никогда не проводили время в объятиях любовников, но каждый такой случай, ставший достоянием общественности, неизменно порицался самым суровым образом. Раздались голоса со стороны коридора. Рик прислушался. Миссис Эллингтон несколько минут держала оборону, а затем в комнату ворвались солдаты и взяли кровать в штыки, выбраться из которой не осталось ни единого шанса. Затем появился капитан. Рик едва взглянул на него и слова слетели с губ сами собой. Ему не пришлось разыгрывать негодование. Называя солдат тыловым племенем, бесполезным наростом и вредителями, не знающими ни чести, ни правил приличия, сержант Мур был более чем искренен. Более того, он почувствовал какой-то неуловимый азарт, как будто давно мечтал выплеснуть накопленные чувства.

Капитан проверил патент, а затем янки ушли. Рик снова остался один. Одевая китель, с досадой посмотрел на оставленную после себя грязь. В последний раз обвел взглядом спальную комнату, словно стараясь запомнить не обстановку, но уловить сам дух этого места, а затем вышел в гостиную, где миссис Эллингтон словно застывшее изваяние с рюмкой бренди в руках смотрела на пляшущие языки пламени. Она, едва шевеля губами, сказала, что конфедерация одержит победу. Не было уверенности в её словах. Рик чувствовал, что должен высказаться о случившемся, но не находил нужных слов. В таком положении он оказался впервые, не по своей воле и не знал, как правильно поступить. В конце концов не нашел ничего лучше, чем следовать заученным с детства правилам.

- Миссис Эллингтон, - во рту предательски пересохло, и Рик прокашлялся. - Вам должно быть хорошо известно, что после случившегося нам следует заключить союз. И я не имею намерений оставить вас в сложившемся положении в одиночестве.

Говоря о произошедшем, Рик не мог не думать о Джейн Колвил, которая, как он верил, все еще ждала. Но Мур не мог и поступить иначе. Не смотря на то, что о его участии в случившемся вряд ли кто-нибудь узнает.

Впрочем, очередная колкость миссис Эллингтон расставила все на свои места.

***

Сержант Мур и Тэйлор за ночь отдохнули, набрались сил. Рик помнил дорогу, узнавал места и повороты, поэтому Хвостатому пришлось легче. Обратный путь до Хартвуда преодолели до темноты. Позиции бригады Стюарта были совсем рядом, оставалось каких-то несколько миль и Рапаханнок. Но именно тогда впереди появился патруль янки, и Мур, который чувствовал, что поймал удачу за хвост, пустил Тэйлора навстречу.

Удача в этот раз поскакала в противоположную сторону.

Молодой безусый паренек и худосочный капрал не заинтересовались одиноким всадником. Рику подумал, что они с большой охотой отправились бы сейчас в любое место подальше от южан. Но сержант Винтерскак-то-там решил толи проявить исполнительность, толи ему наскучило ездить в такой компании. Мур показал патент и увольнительную, но этого оказалось недостаточно. Командир патруля задал несколько вопросов, которые не вызвали у Рика ничего, кроме раздражения. На большую часть из них ему довелось отвечать и не один раз, а другая…

Генерал Хэмптон наставлял: «Ведите себя спокойно, вы не обязаны отчитываться перед кем попало. Но и возмущаться не стоит». Но в тот момент, когда сержант янки спросил про цвет крыши Вест-Пойинта, Рик об этом не помнил. Позабыл он и про пожар, случившийся за год до его рождения, а про то, что перестроили казармы и здание кампуса в Вест Поинте в один год с открытием Цитадели в Чарльстоне, даже не знал. Не задумался о какой именно крыше спросил сержант, ведь они были и у казарм, и у здания суперинтенданта и у библиотеки. Еще вчера все это имело значение, и Рик задумался бы прежде чем дать ответ, но сегодня, после того как миссис Эллингтон напомнила ему о том, кто он на самом деле, - все эти детали не казались для него чем-то важным прямо сейчас. Обо всем этом он поразмыслит позже, а прямо сейчас…

Сержант положил руку на карабин, и вот это не ускользнуло от взгляда Ричарда. Что ему оставалось делать? Начать стреляться с тремя солдатами, только один из которых неплохо держится в седле? Или умчаться прочь и показать спину? Извольте! Мистер Мур и глазом не повел, сделав вид, что толи не заметил, толи не придал значения жесту.

- Красные. – невозмутимо ответил он, сохраняя лицо.

  – Полноте, – ответила миссис Эллингтон, усмехаясь. – Янки и так постараются убить вас, сберегите свою голову от них. Было бы преступно объявлять на неё охоту сейчас.
  Однако твой порыв, конечно, поднял ей настроение – этого было нельзя не ощутить кожей. Она изрядно воодушевилась! И когда вы прощались, она пожала тебе руку – не по-мужски, конечно, мягко.
  – Пусть Бог поможет вам, Ричард, – сказала она. – Я буду молиться за вас.

***

  Сержант Винтерс кивнул, но в лице не поменялся – он все так же насмешливо смотрел на тебя, не убирая руки с карабина.
  И ты понял, что ответил... как-то не так. Что стоит тебе отвернуться – он поднимет карабин и прикажет тебе поднять руки.
  Его товарищи подъехали поближе.
  – В чем дело? – спросил капрал.
  – Мистер МакДонах утверждает, что у Вест-Пойнта красные крыши, – ответил он.
  – Да я слышал. А твой дядя говорил по-другому? – спросил сухопарый капрал.
  – Никак нет. У меня вообще нет дяди. Я соврал, – ответил ему Винтерс, не меняясь в лице.
  – Зачем? – не понял капрал. Но напрягся и расстегнул кобуру. А молодой и тут ничего не понял.
  – Затем, что в его патенте написано Вирджинский Военный Институт.
  – Ну и? – удивился капрал. – Так это и есть...

  И тут ты напрягся. Ты и правда, просматривая патент, решил, что лейтенант МакДонах учился в Вест-Пойнте. Потому что при словах "военный институт в Вирджинии" всякий бы прежде всего подумал про Вест-Пойнт. Да ты и сам никогда не рассматривал для себя никакого другого военного колледжа, кроме Цитадели и Вест-Пойнта. Но никаких Вест-Пойнтовских документов ты в руках никогда не держал, и не знал, как он официально называется. А ведь в Вирджинии...

  – Не-а. Это колледж в Лексингтоне. Вест-пойнт – это военная академия Соединенных Штатов, – ответил сержант Винтерс. – Поднимите руки, сэр.

  Молодой спохватился и полез за карабином. Глаза капрала расширились, и он вцепился в кобуру.

Если жизнь – это театр, то Ричард Мур за свою жизнь успел сыграть много ролей. Будь то кавалер на балу, которому не столько мило внимание дам, сколько любопытно познать их чувства и намерения; или композитор за музыкальным инструментом, который держит в напряжении слушателей до последнего аккорда; или кадет в Цитадели, прилежно сдающий экзамены, но по-настоящему не мечтающий о военной карьере. Многие роли пришлось ему по душе и растворились в характере, став его частью. Другие – остались далеко позади, и больше о них Рик не вспоминал.

Если бы Мур не был человеком увлекающимся и в какой-то мере страстным, принять на себя личину офицера Союза было бы для него непосильной задачей. Но это было не совсем так. За последние двое суток он отвечал на одни и те же вопросы, придумывал детали и дописывал историю так часто, что по-настоящему вжился в роль лейтенанта седьмого корпуса. Почти верил в то, что говорил и отвечал много раз.

Не было ничего удивительно в том, что когда сержант приказал Уильяму поднять руки, ярости его не было предела. Не от того, что жизни лейтенанта угрожала опасность, и не от того, что ему мешали доставить сведения к нужному сроку, а потому, что сержант осмелился приказывать офицеру с самым настоящим патентом!

- Да вы с ума сошли! – выпалил лейтенант МакДонах.

Лицо его раскалилось. Ноздри бешено взымались и опускались, а в глазах кипела ярость, за пламенем которой… пришло понимание происходящего. Мысли разбегались в разные стороны как ковбои от стампида.

Его поймали.

Это был конец.

Что мог он сделать с тремя вооруженными солдатами? Скакать прочь и молить Бога, чтобы его не убили? Или выхватить револьвер и выстрелить первым. Трижды. Сдаться и надеяться, что удастся ускользнуть по дороге? Все эти мысли Рик отмел сразу, а других в голову не пришло.

Говорят, перед смертью жизнь человека проносится перед глазами в один миг. С Ричардом Муром случилось нечто похоже. Он вспомнил плотные хлесткие удары тростью по предплечьям, гневные окрики Людвига Нойманна, после того как сбился: «Следующий такт! Играй дальше, словно ничего и не было!». Вспомнил доброжелательные наставления Луиджи Росселини, когда запнулся в польке и не знал что делать: «Дальше, дальше, синьор Мур! Не останавливайтесь!».

Ричард Мур с ненавистью смотрел на сержанта Винтерса. С такой искренней злобой, что за ней легко было спрятать другие чувства. Лицо его налилось краской, ноздри вздымались и опускались. Наконец, так и не найдя выхода из сложившегося положения, Рик сделал то, чему его учили с самого детства. Со всем тщанием и усердием. А начав говорить, почувствовал в себе твердость и уверенность, как будто делал это всю жизнь.

- Да, сержант. В моем патенте не указан Вест-Поинт. В этом вы совершенно правы.

В этот момент сержант мог подумать, что победил. Что одинокий всадник сдался. Но Ричард не дал ему такой возможности. Он обнажил саблю и бросился в отчаянную кавалерийскую атаку на направленные на него с холма пушки, заряженные картечью.

- Да вы хотя бы представляете себе, как трудно попасть в лучшую военную академию во всей стране? Особенно, если ваш отец погиб в Мексике! Когда младший брат болеет и нужно каждую неделю оплачивать услуги врача. Когда сестра бросила семью и с женихом сбежала из дома! – Рик врал, переплетая правду и вымысел. Он не задумывался о том, что ложь впитывала его собственные искренние чувства и наполнялась правдоподобием. – Конечно, куда вам! Мне не хватило одного балла на экзамене, и мое место досталось Джонатану Пэрроту из Вирджинии, который сейчас служит капитаном в четвертом корпусе. Я закончил Вирджинский Военный Институт, но с этого года, в соответствии с соглашением суперинтендантов Кларка и Уилсона, Вирджинский Военный Институт выдает патенты образца Вест Поинта, а учебные программы одни и те же с пятьдесят седьмого! Конечно, вы об этом не задумывались! А знаете, сколько генералов в нашей армии окончили не Вест Поинт? Ни одного! Как и все полковники! Я знаю только одного капитана, который окончил Вирджинский Военный Институт. Вы, конечно, обо всем этом совершенно ничего не знаете, но вы сделали кое-что другое. Вы засунули свой нос туда, куда вам его совать не следовало.

Ричард бросил высокомерный взгляд на сержанта Винтерса. Такой, каким смотрел на домашних рабов, разбавив его нотками презрения.

- А теперь, капрал, солдат, приказываю вам арестовать сержанта и сопроводить со мной в расположение седьмого корпуса, где ему будут предъявлены обвинения в угрозах офицеру Союза. Выполняйте! Или вас всех повесят как мятежников!

  В последний миг перед тем, как схватиться за револьвер, ты почувствовал что-то вроде укола внутри. Ты понял, что то, что сейчас произойдет, не сравнить с перестрелками в цепи, не сравнить даже с сабельной атакой. Там воевал не ты – воевал отряд. Там все делали одно и то же – и решал не ты, а твой командир. Там ты стрелял не только ради себя, но и ради своих товарищей. Да и вообще... там "ты" тонуло в "мы": мы сражаемся, мы должны удержаться, мы, мы, мы... Там ты стрелял, потому что как же иначе? А враги были – "они". Не перебить вам нужно было друг друга, а заставить отступить или сдаться. Да, для этого приходилось стрелять, и лучше бы метко, но... но там же был выбор! У тебя и у них: не хочешь драться – так поднимай руки или беги, какие бы там идеалы и красивые слова не звучали раньше, вот сейчас выбери другое! Выбери не обагрить руки кровью.
  А сейчас было не так: сейчас надо было именно убить, причем убить быстро, безжалостно, прикидываясь своим. И ничего не перерешишь, ничего не изменишь, не опустишь и не поднимешь руки – миссис Эллингтон не зря ведь говорила, что шпионов расстреливают.
  И убить надо было не просто "чужого", не просто фигурку в синем мундире. Надо было решиться и убить Человека. Хорошего или плохого – ты не знал, но это был человек: такой же как ты, из плоти и крови, с усами и глазами, с мыслями и чувствами, с па и ма, с домом... со всем тем, что мы называем жизнью! И, наверное, как и во всякой жизни, в его жизни было и плохое, и хорошее, а тебе придется все это пресечь прямо здесь, скопом, навсегда. Кто тот судья, что вынес приговор? Кто рассудил, что тебе надо жить, а ему умереть?

  И все же, наверное, можно было еще пытаться выкручиваться или подождать более удобного случая... да, это был бы плохой план, но не убийство.

  На все эти рассуждения у тебя не было времени, но тень их заставила что-то в груди ёкнуть – как почти всегда заставляет ёкать у того, кто первый раз убивает лицом к лицу.
  Первый раз всегда сложный, даже если полтора года войны тебя хорошо для него прогрели. И может быть, поэтому, вышло кое-как. А может быть просто потому что один против троих – это страшно.

  Ты дернул револьвер из кобуры слишком резко, и он зацепился за неё – Винтерс наставил на тебя оружие первым и взвел курок.
  И в этот момент, наверное, еще можно было крикнуть, что сдаешься – и жизнь пошла бы по-другому.

  Но вышло вот как – сержант был хорошим наездником, а вот лошадь у него – так себе, молодая одногодка, и так чувствовавшая себя неуютно оттого, что кто-то рядом кричит то ли на её хозяина, то ли на неё саму. И от резкого движения где-то перед мордой, в том месте, где ни левый, ни правый её глаз толком не видел, он отшатнулась в сторону. Сержант выстрелил, но в тебя не попал. Не было обжигающей кожу пули, романтично прошедшей в дюйме от виска, просто его карабин, коротко сухо щелкнул и плюнул дымом, словно каракатица, выпускающая облачко чернил, а ты выстрелил раньше, чем понял, что еще жив и невредим.

  – Это враг! – крикнул сержант. – Стреляйте! – и завалился вбок, соскользнув с седла. Он локтем попытался ухватиться лошади за шею, но лошадь мотнула шеей, скинула его руку и поскакала прочь.
  Капрал, слегка промешкавший из-за твоих последних слов, теперь выстрелил в тебя – и одновременно ты выстрелил в него.
  Та-тах!
  Чпых! – хлопнул и выстрел молодого солдатика.
  В рожу дохнуло пороховым облаком, и ты не понял, кто из них попал в тебя, но показалось, что рана пустяковая – как будто кто-то подло захлестнул кнутом под правую руку, куда-то в бок. Царапина! И ты выстрелил снова, и еще, и еще раз. Дрожащий от волнения палец затянутой в перчатку руки соскользнул с курка, взведя его только до первого щелчка, ты надавил спуск – но капсюль с полувзвода не взорвался. Это был пятый заряд – последний, ты взвел снова – но шестая камора была пуста (её всегда держали пустой для безопасности, заряжая только перед неминуемым боем). В отчаянии ты понял, что придется прощелкать еще четыре раза до целого не сработавшего капсюля – барабан-то крутился только вперед. Ты клацнул бойком снова, снова, снова – клац! клац! клац! клац! – четыре раза, пока не понял, что... что в тебя никто не стреляет.
  Мальчишка скакал прочь, как сумасшедший, нахлестывая лошадь и бросив карабин.
  Капрал сидел в седле, скрючившись. Он был мертв. Когда его лошадь, видно, самая смирная из всех трех, меланхолично переступила с ноги на ногу, он тоже упал, застряв ногой в стремени. Бухнулся, словно мешок. Ты убил и его.
  А ты сам был жив. Ощупал рану – из-под простреленного мундира сочилась кровь, но пятнышко было маленьким. Наверное, действительно царапина.

  Тогда сержант Винтерс, лежавший на спине, приподнялся на локте, выставил руку с револьвером и выстрелил в тебя снизу, с земли.
  Пуля чмокнула в бедро чуть повыше колена – и ты вскрикнул от боли: боль была в этот раз страшная. Почти не целясь ты выстрелил в ответ последним патроном, тем самым, до которого доклацал – и попал сержанту в шею. Он взялся рукой за горло, поднатужился и выхаркнул кровь на мундир, так что брызги долетели до мерзлой, убитой копытами земли на дороге. Усы его тоже были в крови. Потом он повалился, на спину и захрипел. Ты понял, что он умирает, и уже не сможет выстрелить тебе в спину. Ты поехал прочь – не было сил слезть с седла и перевязать или добить его.
  Ты был в таком шоке от боли и новых впечатлений, что проехал триста ярдов, пока не вспомнил, что надо перевязать раны, если не хочешь истечь кровью. Бедро ты перетянул шарфом, а под мундир затолкал платок и, прижимая его рукой, пока были силы, двинулся к броду.
  Надо было спешить – ты понимал, что молодой солдат, если не ранен и совсем не потерял голову, скоро вернется с погоней, но перейти в галоп или даже на рысь не мог: боялся выпасть из седла. Тэйлер бы не убежал от тебя, но ты не был уверен, что сможешь опять залезть на него.
  И только у переправы ты заметил, что мерин подозрительно тяжело дышит – оказывается, он был тоже ранен, пуля попала ему чуть выше плеча, в шею. Из дыры сочилась кровь и оставляла след на пожухлой зимней траве.

  Смеркалось, солнце клонилось к закату, и ты понял, что это твой конец – если ты и сможешь спуститься в воду и Тэйлер не утонет, то потом ты не доберешься до своих и замерзнешь тут ночью. Но выбора не было – у тебя не имелось и минуты, чтобы поразмыслить, да и голова уже затяжелела.
  Зимняя вода Рапаханнока привела тебя в чувства, наполнив сапоги. Эх, вот бы сейчас те роскошные ботфорты генерала Стюарта!
  Тейлер начал храпеть на середине – течение мешало ему переставлять ноги, увлекало в сторону, и он несколько раз оступился, а потом задрал храп и слабо, но отчаянно заржал. Он понял, как приближается его смерть и испугался. Но все же он не сдался и пошел вперед, стукая подковами о невидимые камни под темной водой.
  Он вышел из воды медленно, будто засыпая на ходу. Ты толкал его шенкелями снова и снова: "Ну же, не спи! Надо идти, надо!"
  Он отшагивал, как игрушка, у которой что-то поломалось в механизме, а теперь еще и кончается завод, он умирал на прямо ходу, низко опустив голову, дрожа всем телом, старый добрый Тэйлор. Потом он упал – не завалился на бок, придавив твою пробитую пулей ногу, а опустился, словно прилег, на живот и ткнулся мордой в следы копыт на тропинке, похожий сейчас больше на огромную тихую собаку, старательно принюхивающуюся к следу. Ты слез с него и увидел, что мерин не дышит. Его глаза были закрыты.
  Он был из тех лошадей, которые не сдохли, а умерли.

  У тебя была последняя надежда – на патруль или пикет: они должны были быть неподалеку. Замерзающими побелевшими пальцами ты зарядил револьвер тремя патронами и выстрелил в воздух. Потом выстрелил еще из карабина. И сел, почти лег, опершись спиной на труп Тэйлера. Больше ты ничего сделать не мог.

  Патруль оказался недалеко и нашел тебя через десять минут. И конечно, они решили, что ты янки, и чуть не добили. Ты потерял сознание уже по дороге, мотаясь вверх-вниз, привязанный веревкой к седлу.

***

  Рана на боку была и правда пустяковой – первая пуля прошла по касательной и вырвала кусок кожи и немного мяса между седьмым и восьмым ребром. Рана в ногу оказалась тяжелой – пуля сорок четвертого калибра немилосердно порвала четырехглавую мышцу и колупнула кость – кость не раскололась, но треснула. Повезло, что Винтерс стрелял снизу, и она пришлась не ровно в кость – тогда ногу бы скорее всего отняли сильно выше колена.
  Но все равно рана была поганая, и в себя ты пришел только на следующий день. Поскольку полк стоял лагерем, тебя не сразу повезли в госпиталь: полковой хирург вытащил пулю и зашил рану. Генерал пришел на следующий день, когда ты уже мог связно говорить, и жар, кажется, не начался. Хэмптон был больше обеспокоен твоим здоровьем, чем добытой информацией, или, может, тебе так показалось?
  Ты рассказал ему о своем путешествии, и он заверил, что это очень ценные сведения.
  Вскоре тебя на повозке отвезли в госпиталь в Калпепере. После Фредериксбергского сражения прошло много времени, и в госпитале было куда больше больных, чем раненых, а среди раненых – много поправляющихся.
  Здесь ты наслушался всяких историй – свободного времени было много, и кроме как болтать делать было нечего. Некоторые больные передавали друг другу затертые книги, но читать умели не все, к тому же, с освещением в здании госпиталя было плоховато, но хоть топили нормально – ты отогрелся за холодные зимние ночи у бивуаков. Кормили скудно, но получше, чем в армии – чечевичная похлебка, кукурузная мамалыга, свежие овощи с окрестных огородов, которые жители жертвовали для солдат.

  В этом госпитале ты провел два месяца.

  В начале февраля тебя навестил Майкл, который рассказал новости, в обрывочной форме доходившие до госпиталя и раньше.
  Ваша бригада вместе со Стюартом устроила еще один рейд, снова в район Дамфриса. Не все прошло гладко, хотя в целом рейд был успешным, а Стюарт снова "отжёг" в своей манере – уже на обратном пути, захватив станцию Бюрке, ваш лихач по телеграфу связался с генералом-квартирмейстером союза Мейгсом и предъявил жалобу на низкое качество захваченных мулов.
  Бернсайд перешел в наступление, выбрав Бэнкс-Форд в качестве места переправы, и... это оказалось самое позорное из наступлений Потомакской армии во всей истории войны, потому что войска Союза даже не добрались до битвы. Полили дожди, все дороги развезло, пушки, повозки и лошади застряли. Бернсайд, однако, упрямо гнал войска вперед, рассчитывая на неожиданность – ведь перед войсками Ли стояла та же проблема, и командующий янки ожидал, что они не смогут подоспеть и прикрыть переправу через Рапаханнок. Но ваша армия (уж наверное благодаря твоему рапорту) заранее укрепила нужную дорогу досками и бревнами, и несмотря на дожди, перебросила по ней целую дивизию. Бернсайд понял, что дело не выгорело, и приказал отступать, боясь повторить Фредериксбергское кровопускание.
  Должны были полететь головы, и они полетели – Бернсайд решил уволить своих начальников гранд-дивизий, Хукера и Франклина, а заодно еще и корпусного командира Смита. Но так как сам он принимать такие решения не мог, он поехал за за санкцией к Линкольну в Вашингтон, а Линкольн уволил его самого! А также Самнера, который был уже староват для активных операций и сам попросился в отставку. Цирк довершило назначение Хукера командующим армией, в результате чего подал в отставку и генерал Франклин, не желавший служить под его началом.

  Пока Майкл рассказывал все это, ты обратил внимание, что у него появился небольшой шрам на лбу. Ты спросил его, откуда этот шрам – полк опять ходил в сабельную атаку?
  Майкл помолчал.
  – Я думал, ты уже в курсе, – сказал он. – Не хотел об этом говорить. Я, собственно, заехал попрощаться, Ричард.
  И ты узнал о совсем другой схватке.

***

  Вести о вашем разговоре с капитаном Кавендишем у коновязи в ноябре сами собой разошлись по дивизии и достигли бригады Хэмптона.
  И пока бригады несли службу по отдельности, офицеры не позволяли личному брать верх над общими интересами. Но когда после "Грязевого марша" стало понятно, что зимняя кампания совсем прекратилась, произошла ротация бригад, и ваша оказалась рядом с той, в которой служил Кавендиш.
  Встретившись с ним, Майкл попросил его повторить сказанные осенью слова, а потом назвал лжецом и хвастуном.
  Дуэль произошла неделю назад, оба противника были только ранены, но Майкл – легко, а капитану он отсек саблей ухо и распорол руку. Вест-Пойнт был лучшей офицерской школой в стране, но, похоже, военному искусству там учили лучше, чем в Цитадели, а фехтованию – хуже. А может быть, осознание собственной правоты придает сил?

  Генерал Стюарт, хотя и опирался на идеалы семнадцатого века, не пришел в восторг от того, что его любимчика искромсал какой-то южнокаролинец, тем более, младше по званию. Был бы исход дуэли другим, возможно, на происшествие закрыли бы глаза, но не в этот раз: "вопиющее нарушение дисциплины офицером бригады Хэмптона" дошло до генерала Ли. Было ясно, что разжалованием в рядовые дело может не ограничиться, и Хэмптон, в душе всячески симпатизировавший Майклу, хотя и старавшийся не подавать виду, состряпал ему предписание о переводе в Первый Джоржийский Кавалерийский – в армию Теннеси, то есть на другой театр военных действий. Вообще-то командир бригады не имел права оформлять такой перевод офицера, но у Хэмптона были обширные связи в Джорджии, а личные связи на юге всегда имели приоритет перед бюрократическими порядками. Теперь он мог с уверенностью заявить, что "означенный выше второй лейтенант Суон в моей бригаде уже не числится, генерал Ли, и я не желаю более об этом говорить". И надеяться, что у генерала Ли хватает других забот.

  – Удачи, – сказал Майкл, пожимая тебе руку. – Теперь ты станешь офицером. Я слышал, это решено.
  Он усмехнулся перед тем, как выйти.
  – Если я заеду в Атланту, передать что-нибудь мисс Колвил?

***

  Майкл не ошибся – когда в феврале ты поправился настолько, что смог ходить без палки, и прибыл назад в бригаду, тебя произвели в офицеры: перед строем, как положено.
  А вскоре бригада отправилась на юг – поближе к дому, в теплые края. У вас оказался огромный некомплект лошадей, и надо было либо переводить людей в пехоту, то есть, терять ценные кадры, либо искать другие способы пополнить конский состав, а раздобыть лошадей на юге было проще. Да и от пневмонии в январе умерло что-то многовато народу – вот и решили вашу бригаду отправить на отдых. К тому же янки опять активизировались на юге, что-то планируя в районе Чарльстона, и таким образом ваш отвод имел целью укрепить тыл на случай новой высадки.

  Война в Вирджинии, впрочем, продолжалась и зимой, и в марте, но это была другая война. На всю армию прогремели успехи полковника Мосби – в марте его партизаны-рейнджеры устроили рейд на Фэйрфакс – тот самый, где ты познакомился с миссис Эллингтон, и захватили там целого генерала. Бог знает, не с её ли помощью?
  Про Мосби ходило множество баек – и мнения о нем сложились разные. Одни говорили, что он неджентльмен и воюет не по-джентльменски: нападает исподтишка, а бойцы у него вечно ходят в форме янки и прячутся от врага, как крысы. Другие – что так и надо воевать, что уже третий год идет война, а значит, все способы хороши. Третьи – что он трудный человек, и слова ему поперек не скажешь. Четвертые – что он весь из себя герой. Словом, разобраться во всем этом было тяжко. Однако Аллен, кажется, твердо решил уйти к нему, когда представится случай и у вас в бригаде объявится он сам или кто-то из его лейтенантов для набора добровольцев.
  Аллен, похоже, неслабо тебе завидовал по поводу повышения, но открыто об этом не говорил, а Том Паттерсон сердечно тебя поздравил. Он становился все более задумчивым и молчаливым, но иногда словно просыпался и начинал улыбаться. Война все смешала – теперь казалось, что вы с Алленом его старше, а не он вас. Как так вышло?

***

  С учетом повышения, забот у тебя прибавилось. Вы с первым лейтенантом Симсом руководили ротой, и это оказалось сложно. В академии вас учили в основном все же чисто военной премудрости – караульной службе, перестроениям, приемам боя, и всё это оказалось на настоящей войне совсем не главным. Гораздо важнее было ладить с людьми, подмечать недостатки в снаряжении и дисциплине и проводить черту. Черта эта обусловлена была тем, что уставы-то писали для мирного времени, когда всего в избытке, и можно требовать от солдат их буквального соблюдения. В военное же время надо было как следует прикинуть – что важно, и требуется нажать на людей как следует, а что неважно и можно смотреть сквозь пальцы.
  А кроме того на тебя навалились хозяйственные и бюрократические проблемы – поверки, проверки, запросы, требования. Ваша рота была не худшей в полку, но и далеко не образцовой. Впрочем, на звание образцовой не тянула ни одна – везде были свои проблемы: с лошадьми, упряжью, воровством, самоволками, азартными играми, питанием, распределением обязанностей и снаряжения... Ничему из этого вас в академии не учили. И вне академии тоже – лейтенант Симс, конечно, уже получил кое-какой опыт, но и он иногда заходил в тупик – как решить вопрос? Что делать? К кому обратиться? Куда жаловаться? Теперь ты был лично знаком с полковником Батлером – как боевой офицер он был хорош, но как управленец, начальник хозяйства, иногда требовал от офицеров слишком многого: чтобы вы "разобрались сами" с тем или иным вопросом. Где достать подковы, если их нет в бригаде? Как объяснить людям, что на обед опять только кукурузный хлеб? Как сделать так, чтобы люди не использовали сабли вместо вертелов? "Джентльмены, не беспокойте меня такими вопросами! Вы ведь офицеры!" Вот сами и думайте – здесь была не академия, и не на любой вопрос можно было получить ответ.
  К тому же, на ваши плечи легла нелегкая обязанность подготовки новобранцев.
  В сентябре, после страшных потерь при Шарпсберге, конгресс Конфедерации принял второй акт о мобилизации, по которому в армию должны были вступить все мужчины от восемнадцати до сорока пяти лет (а до этого – только до тридцати пяти). Если раньше в кавалерию шли в основном дети плантаторов, которые приводили с собой порой даже призовых жеребцов, и уж во всяком случае приличных лошадей, то теперь приходили хмурые фермеры в соломенных шляпах на своих неприглядных клячах – на войну они брали ту лошадь, которую не жалко. Война не была для них захватывающим приключением, а всего лишь проблемой, которую надо решить, не свернув себе шею. Это были по-своему неплохие солдаты – неприхотливые и подготовленные к ночевкам в поле, запасливые и осторожные, но они питали мало интереса к тонкостям службы ("главное, сделать так, чтобы отстали"), частенько безмолвно игнорировали приказы или выполняли их для галочки. И о вас они были невысокого мнения. Если бы вам прислали восемнадцатилетних деревенских юнцов, вы бы легко завоевали авторитет в их глазах, как ветераны походов и рейдов первых лет войны, но этому "старичью" ваши подвиги были до одного места, а уважали они больше возраст и житейскую мудрость, чем храбрость. Стреляли они неплохо и ездить верхом тоже умели, но что-то тебе подсказывало, что в сабельную атаку они не поскачут так лихо, как это сделали бы молодые лоботрясы, а скорее бочком-бочком – и в кусты. А впрочем, как узнать до сражения?
  Одним словом, доверять этим людям было тяжело. Симс говорил, что это вопрос времени – старые люди дольше привыкают к новым порядкам и знакомствам, зато рас привыкнув уже стоят на своем крепко, и к лету ваша рота снова собьется в монолитное подразделение, если каждый день методично стараться завоевать их уважение. Был ли он прав?

  А вас, несмотря на зимние победы, ждал тяжелый год – ведь третьего марта на Севере тоже издали акт о всеобщей воинской повинности. Ошибались те, кто думал, что вы сломали хребет левиафану – нет, вы его только-только по-настоящему разбудили. Побеждать надо было, пока он не проснулся – теперь оставалось лишь отбиваться изо всех сил от надвигающейся, словно огромная мясорубка, подслеповатой исполинской военной машины Союза.

***

  Пока служба шла своим чередом, в марте и в феврале тебе пришли письма, самые разные.
  Писали родители – кажется, у них все было сложно: не хватало денег. Папа писал об этом в очень осторожных выражениях, но чувствовалось, что ему больше не с кем этим поделиться.
  Пришло письмо из-за линии фронта – оказалось, что твой брат жив! Он потерял ногу, и янки хотели обменять его на кого-нибудь из своих раненых. Он писал скупо, чувствовалось, что ему там пришлось несладко.
  Писал Эшли – он со своей бригадой Кершоу под Фредериксбергом защищал высоты Мари. Эшли рассказывал, как служат ваши общие знакомые, кто выбился в офицеры, кто так и остался солдатом, а кто умер от дизентерии. Сам Эшли стал сержантом. Ты легко представил, как он покрикивает, подгоняя солдат.
  Написала сестра – она просила тебя уговорить папу переехать к ним на ферму, потому что в городе с продовольствием все хуже и хуже. А папа упрямится.
  И еще пришло письмо от Джейн Колвил. В нем была одна строчка: "Ричард, вы приедете?" И всё.

Пролежанный матрац в госпитале заменили, но новый оказался немногим лучше старого, и рана в ноге ныла ничуть не меньше, то и дело задевая за твердое основание кровати. Ричард прочел книги, разговоры о войне приелись, а больные поступали из одних и тех же частей. Рик был бы рад, найдись где-нибудь поблизости даже то дрянное пианино Штайнвегов, но ему оставалось лежать и, погрузившись в размышления, ждать свежих газет, новостей с фронта и писем. А еще ухаживающие за солдатами леди одним своим присутствием скрашивали пребывание в госпитале в Калпепере.

Он часто вспоминал тот бой. Да что там! Первое время не проходило и дня, когда Рик не вспоминал события у реки Рапаханнок. Всеми силами он пытался избежать стрельбы. И дело было не только в том, что убивать вот так, глядя в глаза, ему еще не приходилось, но и в том, что положение казалось безвыходным. И все же, случилось так, как случилось. Рик хорошо запомнил и насмешливую улыбку сержанта Винтерса, и его шею, из которой точками выплескивалась кровь, и остекленевший взгляд капрала. Рад был бы забыть, но картины произошедшего преследовали Мура изо дня в день. Ричард не мог ничего изменить там, но он пытался. И случись такое еще раз – попытался бы снова. В чем он оказался не прав – так в том, что сержант раскрыл обман сразу, а Рик не догадался. Завернутую в правила и укутанную этикетом даму на балу понять проще, чем некоторых солдат. Цена его ошибки оказалась чудовищна. Лишь молитвами миссис Эллингтон он был еще жив. И непременно решил отблагодарить её при случае. А Тэйлер умер. И это терзало Рика не меньше, чем собственная рана. Они были вместе с начала войны, и Хвостатый ни разу не подводил. Не подвел и тогда. Отдал последние силы и умер, спасая друга, а Рик даже не смог проститься с ним. Может, у каких-нибудь солдат выдался прекрасный ужин, или звери растерзали тело верного товарища. Этого было не изменить. И каждый раз, вспоминая Тэйлера, Ричард скрипел зубами от бессилия.

Ричард почти не помнил, что произошло после перестрелки. Отдельные фрагменты всплывали в памяти: вот он перевязывает ногу шарфом и заталкивает расшитый шелковый платок под пропитанный кровью мундир. Потом освежающая вода Рапаханнока, а затем холод, сковывающий, пронизывающий до костей. И дрожь. Там, на другом берегу, безысходность на грани отчаяния. Надежда почти угасла. Он не помнил, как заряжал пистолет, как стрелял в воздух, чтобы привлечь хоть кого-нибудь, потому что окоченевшие пальцы не слушались. А потом патруль, словно луч надежды, тот час утонувший в забытье.

Так или иначе, Ричард Мур был жив, а генерал Хэмптон получил необходимые сведения. Когда он пришел за ними, Рик попытался подняться, но проведенная перед этим операция дала о себе знать. Боль пронзила ногу, лицо исказилось, а сам он, так и не выпрямившись, пошатнулся и, если быть тактичным, опустился обратно на кровать. А если говорить прямо – рухнул, и только стоящая рядом металлическая тумбочка для хирургических инструментов не позволила ему опрокинуться на пол. Впрочем, генерал Хэмптон, будучи джентльменом, не обратил на это внимания.

Спустя полтора месяца в Калпепер приехал Майкл, и это был лучший день в окружавшей Ричарда повседневной серости. Они вышли на улицу и долго гуляли по заснеженным улочкам. Рик опирался на трость, подаренную юной мисс Маргарет, которая наливалась краской при виде Ричарда и поспешно отводила взгляд, кутался в поношенный китель, и все время старался не улыбаться слишком сильно. Он внимательно и с большим интересом слушал свежие новости. Жизнь в бригаде шла своим чередом, а Мур совершенно выпал из неё. Затем Майкл рассказал о дуэли с Кавендишем. О, сколько усилий стоило Ричарду сохранить вежливо-заинтересованное выражение лица! И как рад он был легкому морозу, покрасившему невольно вспыхнувшие щеки. Рик восхищался другом, был гордо за него, и корил себя за нерешительность. И все же он стойко держал этот удар по самолюбию.

- Теперь я со всей уверенностью могу говорить, что тренировался с лучшим фехтовальщиком во всей армии генерала Ли! – отшучивался Рик. – Но как истинный джентльмен, ты должен пообещать мне, что Аллен не узнает о нашем разговоре. Иначе мистер Хопкинс вперед меня повторит твой поступок, и вы, друзья, оставите меня в весьма щекотливом положении.

Весть о переводе Майкла принял со смешанными чувствами. Что и говорить, друзья один за другим разбегались в другие части. Вынужденно ли, как Суон, или по зову сердца, как Хиллерби или Хопкинс, но суть от этого не менялась. И все же Рик был рад, потому что перевод позволял Майклу избежать последствий дуэли.

- Лейтенант Суон, если обстоятельства вынудят меня отсечь Кавендишу второе ухо, вы просто обязаны принять меня в расположение вашего подразделения! – не унимался Рик.

Ричард давно не мог позволить себе чрезмерную искренность, но не слишком сдерживал себя перед длительным расставанием. Кто знает, встретятся ли они снова. Война изменилась, и немногие верили в скорое благополучное её завершение. Ричард смотрел в будущее и видел лишь серый маслянистый туман, проблеском света в котором прозвучало имя Джейн Колвил.

Мур много времени посвящал раздумьям, и только в госпитале, кажется, смог разобраться в своих чувствах. Он отказался от скорой свадьбы не потому, что не любил по-настоящему или хотел закончить обучение. Рик должен был чего-то достичь в жизни: отучиться ли, добыть победу в войне или хотя бы доказать самому себе, что чего-то стоит. Теперь Ричард ясно чувствовал перемену. Он больше не хотел ничего себе доказывать. Или уже доказал. Была ли виной тому перестрелка у реки Рапаханнок, бессчетные рейды на территорию янки или грядущее повышение – какая разница? Когда-то он дал обещание мисс Колвил. Пришло время его исполнить. Он хотел крикнуть Майклу: «Обязательно заедь в Атланту, и скажи мисс Колвил… Ты слышишь?! Обещай мне, что появишься там!». И все же лишь вежливо ответил:

- Если заедешь в Атланту, я буду тебе весьма признателен, если ты передашь мисс Колвил мой самый теплый привет и обещание приехать до начала лета.

Рик крепко пожал Майклу руку, посмотрел в его ясные глаза, а затем потянул за собой.

- И еще, передай мисс Колвил это.

Ричард достал из тумбочки пропитанную сыростью, порванную по краям партитуру и протянул другу.

- Мне все равно негде играть. Да и ноты помню. А в Атланте такую теперь не найти.

***

Как и обещал генерал Хэмптон, по прибытие в бригаду в феврале Ричард Мур получил повышение. Он чувствовал, что заслужил новое звание. Делом и кровью заслужил, а не службой в штабе. В какой-то момент это стало для Мура очень важным. Получить звание боевого офицера, а не штабного. Не без гордости он пришивал лейтенантские значки на китель и готовился к новым обязанностям, но прочувствовать их в полной мере успел не сразу. Бригада отправилась на юг, ближе к Чарльстону. В это же время Ричард написал первое прошение об отпуске. Момент ему казался удачным, ведь активных кампаний не предвиделось. Бригада отправлялась на доукомплектование и, как многие думали, на отдых. Но главной причиной было данное им мисс Колвил обещание приехать до начала лета в Атланту. А затем бригада стала лагерем, и Мур всей кожей ощутил на себе бремя новых обязанностей.

В академии не учили где достать подковы, ткань на починку одежды, пуговицы взамен потерянным и много чему еще. Да и вряд ли где-то учили. Эту науку приходилось постигать на практике. Полковник Батлер всячески поощрял инициативность и изобретательность по части решения хозяйственных вопросов, но доставать то, чего не было на расстоянии нескольких миль, а то и десятков миль, становилось все сложнее, но Рик пытался! Места были отчасти знакомые, и Мур пользовался своими знаниями, отправляя солдат то на плантацию к старому мистеру Коллинсу с мелкой необременительной просьбой, то к миссис Джиллерби, скорбевшей о кончине своего мужа, а то и просто на ближайшую ферму раздобыть ту или иную утварь. Казалось бы что стоит десяток пуговиц? Мелочь, да и только. Но попробуй объяснить это солдату в рейде в февральский мороз, когда китель то и дело распахивается, открывая живот холодному ветру.

Пришлось научиться выстраивать отношения с людьми. Вникать в их проблемы, рассматривать прошения об отпусках. И не оставишь же роту без половины личного состава! Рота должна сохранять боеспособность в любое время. Нужно было объяснять солдатам, почему отпуск будет предоставлен не завтра, а только через месяц или два. У Джека с хитрющими глазами слегла мать, у хромого Энди сестра выходит замуж где-то в Луизиане, юному Дональду очень нужно в Саванну, а зачем – сказать не может. Во всем этом нужно было разбираться и принимать решения. А затем прибыли новобранцы и новые проблемы. Хмурые фермеры проявляли мало интереса к армейской жизни. Пусть они и не засыпали офицеров жалобами и прошениями, но добиться от них чего-то стоило колоссальных усилий. Ричард немало времени провел с Симсом, обсуждая как организовать новобранцев в роте, но видимого результата это не приносило. Может, первый лейтенант и был прав, и им нужно больше времени, чтобы привыкнуть и освоиться. Но Мур считал, что у них нет этого времени. А акт о всеобщей мобилизации на Севере лишь укрепил мнение Ричарда.

Тогда же Аллен, давно с интересом следивший за похождениями Мосби, решился уйти к нему при первой возможности. Рик попытался уговорить друга остаться, и все же не мог не восхищаться им. В отличие от Паттерсона и многих других, Хопкинс не погрузился в апатию и не терял интерес к жизни. Он пытался чего-то добиться, достичь большего. Рик чувствовал это и разделял его стремления. Тогда же с удвоенными усилиями он начал писать прошения об отпуске. Весна началась, и нужно было успеть в Атланту до начала лета. А когда запросы капитану Хайндрику и полковнику Батлеру не возымели эффекта, Ричард Мур отправился прямиком к генералу Хэмптону с твердой решимостью добиться отпуска.

Тогда же в феврале и марте пришло несколько важных писем, на которые он ответил. И если в госпитале можно было спокойно собраться с мыслями и оформить текст, то в роте времени не было, и последние ответы получились скомканными, смазанным и написанными в плохо прикрытой спешке.

Письмо отцу вышло в подчеркнуто-официозном стиле. Рик подробно написал о службе, уделяя больше внимания успехам и опуская многие тяготы и лишения, а если и упоминал – то вскользь, словно отмахивался от надоедливой мухи. Задание в Фейрфаксе с некоторым усилием лаконично навал рейдом за фуражом и опустил все подробности до перестрелки. Попросил отца написать как растет Цезарь и как справляется миссис Мур. Вложил в конверт первое лейтенантское жалование, просьбу непременно найти конюха Ллойда и отблагодарить его за то, что помог с выбором Тэйлела. Закончил Рик, как и всегда в письмах домой, твердой уверенностью в победе общего дела.

Настроение отца вызвало легкую тревогу. Мистер Мур всегда казался скалой, камнем, который не склонить. Рик восхищался им, а в детстве - старался подражать. Впервые отец упомянул о трудностях в таких выражениях, что на это стоило обратить внимание. Но что Рик мог сделать? Дезертировать? Об этом не могло быть и речи. Не сдержать слово, данное мисс Коливил? Чушь! Написать, что нужно потерпеть еще немного? Еще одна глупость. Предложить переехать к Элизабет? Отец на это не пойдет, а если пойдет – возненавидит себя до конца своих дней. Рик ничего не мог сделать для семьи, только сражаться. Очень многим приходилось терпеть лишения. Ричард Мур чувствовал это постоянно, и это не было чем-то новым для Юга. Поэтому, как казалось тогда, могло подождать.

Как письмо от Баса нашло нужно адресата – было известно лишь Господу, по воле которого, не иначе, оно и оказалось доставлено. Рик ликовал, и целый день с большим трудом и смехотворным результатом скрывал радость. Следующим днем он отправился к полковнику Батлеру узнать как происходит обмен ранеными и пленными и что нужно делать для этого. Рик всей душой хотел вернуть Баса домой, и готов был пойти на многое, чтобы добиться этого. Но такие вопросы не решались ни за день, ни за неделю. Поэтому все что он мог сделать прямо сейчас – это написать письмо в тюрьму, где держали брата, и молить Господа, чтобы его доставили.

Письмо получилось разорванным. Рик пытался объять необъятное, написать на клочке бумаги, сохраняя положенный стиль, столько, сколько поместится в добрую книгу. Он старался поддержать брата, и обещал сделать все, чтобы добиться обмена и вернуть Баса домой. Рассказал о разговоре с полковником Батлером и призвал набраться мужества и потерпеть еще немного. Все то, что Рик не мог позволить себе написать отцу.

Письмо Эшли Ричард читал как увлекательное приключение. “Блестящий Эш” умел устроить представление, и описания его службы во многом походили на него самого. Рик ответил иначе, в своей размеренно-спокойной тягучей манере, позволяя иногда иронии появиться на свет. Он хотел закончить письмо запоздалыми поздравлениями с получением звания сержанта, но решил, что это может поставить Хотторна в неловкое положение, ведь Мур уже лейтенант. Поэтому концовка вышла скомканной.

Письмо от Элизабет само по себе не стало большим удивлением для Ричарда. В последнее время их отношения несколько охладели, но они все еще обменивались вежливыми поздравлениями с налетом участия. По крайней мере у Рика теперь не возникало желания миндальничать с сестрой. Просьба поговорить с отцом стала неожиданностью. Что-то случилось дома в его отсутствие. Старые порядки рушились. Особенно чувствовалось это в письмах. Рик спрашивал себя: зачем Элизабет написала об этом? Неужели, она не понимает, что отца не переубедить? Что он не изменит свое решение. Что это: отчаяние, вызванное лишениями родителей, или глупость, как тогда с Дентоном? В любом случае, Ричард ничем не мог помочь сестре с её странной затеей. Даже не хотел обсуждать такое с отцом. Отказ был написан подчеркнуто конкретно и однозначно, но в конце письма появились нотки компромисса и поиска решения. Мур беспокоился за родителей и хотел сделать для них хоть что-то. Поэтому предложил Бет Ли найти способ помочь семье таким образом, чтобы не нанести и без того пострадавшей чести мистера Мура вреда.

Прочитав письмо от Джейн, Ричард долго перебирал его пальцами.

Когда Суон познакомился с Муром, многие посмеивались над его провинциальными манерами, а Ричард давал другу советы и объяснял как нужно себя вести, что говорить и как держаться в обществе в Чарльстоне. Объяснял и то, что нельзя прямо предложить кому-то оказать ему услугу. Как, например, заехать в Атланту. В таком случае неизбежно будет дан решительный отказ, ведь сам вопрос предполагает, что в ответ на услугу вторая сторона будет должна оказать встречную услугу или окажется в долгу. Поэтому в ходу были аккуратные манерные обороты, одним из которых Майкл и воспользовался. Ричард знал, что Суон приедет в Атланту и передаст Джейн Колвил его слова. Но он не знал, когда именно это случится и какой дорогой поедет Майкл. Должно быть, он еще не навестил Коливлов или письмо было отправлено до его приезда. Если… не случилось самое страшное. Рик мог быть уверен только в том, что Джейн отправила письмо до приезда Майкла. А если что-то случилось с Майклом? Сомнения, словно хищный зверь, вонзили когти в Мура. Он сделал над собой усилие, поднес письмо к пламени костра. Бумага осыпалась серой пылью. В следующее мгновение поднялся и пошел искать генерала Хэмптона. Он твердо решил, что не уйдет от него без положительного решения об отпуске.

  Пусть и неохотно, но твой рапорт об отпуске начальство удовлетворило. Что касается рапорта о переводе, то полковник сказал, что пока такой возможности нет. Он спросил, с чем связано твоё желание, поинтересовался, есть ли проблемы в службе и что тебя не устраивает во 2-м Южно-Каролинском, но узнав, что всё дело в женитьбе успокоился.
  – Я надеюсь, за отпуск вы счастливо решите все вопросы, и нужда в переводе отпадет – сказал он.
  Тебе дали отпуск на две недели – он пришелся на вторую половину мая, уже после того, как прогремело на севере самая изящная, гениальная и блестящая победа Ли – битва при Чанселорсвилле, та самая, в которой сложил голову генерал Джексон. Ваша бригада в ней не участвовала, о чем многие жалели.

  Ты добрался до Джорджии на поездах, с пересадками – ходили они плохо, и не потому что пути были забиты составами с войсками и боеприпасами, а потому что самих поездов было мало: локомотивы часто ломались и их приходилось чинить. Кажется, транспортная сеть конфедерации слегка приближалась к тому, что называется хаосом. Но поезда пока все же ходили, пусть и с опозданиями, и ты сразу почувствовал дыхание мирной жизни, как только оказался среди людей, едущих по делам или с семьей, или навестить родственников. Они дотрагивались до шляп и уважительно приветствовали тебя, но ты остро ощутил, что они не знают, что такое стрелять в незнакомых людей в упор или ночевать на холодной земле, и потому им будто бы не понять тебя.

  Атланта оказалась городом, не похожим на те, которые ты видел прежде. Это был город-фабрика, город-кузница, город-госпиталь, город-склад и город-бизнес. Ты немного оторопел, потому что хотя и слышал про неё что-то такое, не мог представить, чтобы в сонной, патриархальной, донельзя традиционной Джорджии вырос такой современный, предприимчивый город. Он был, кажется, не слишком велик, тысяч десять жителей, не больше, но разросся очень быстро – все дома тут были новыми, и даже фабрики еще не превратились в уродливые прокопченные огарки.
  Город был очень красив – новые мостовые (его и начали строить лет тридцать назад, он был немногим старше тебя) и кованые решеточки, стеклянные витрины магазинов и выбеленные стены – Атланта была как с картинки. И в то же время – ужасно серьезная! Тут все читали газеты, курили сигары, по-деловому раскланивались на улицах. Тут грохотом и звоном дышал фабричный район, где лили пушки и из прокатанных рельсов делали броню для кораблей. Да! Знаешь, перед войной некоторые трусоватые личности говорили, что у вас нет военных заводов – а поглядели бы они на Атланту, а!
  – Вот тут у нас, в бывшей мельнице, револьверный завод, – рассказывал извозчик-негр, присланный за тобой на станцию Брентами, родственниками Коллвиллов. А депо наше вы видели? У-у-у, масса Мур! Такого депо не увидишь и в Чарльстоне, ей-богу, не вру, чтоб мне провалиться. Только в Новом-Орлеане что-то похожее есть, говорят, да и то врут, наверное. Там эт самое... огромная такая круглая штука, вроде крышки от бочонка, только о-о-очень большая! И из железа, я так кумекаю. К ней со всех сторон подведены пути, рельсы стало быть. Рельсы, рельсы, со всех сторон рельсы, и на ней рельсы – вроде как в форме звезды! Паровоз, значит, на неё заезжает по рельсам, а потом вся эта штукенция ка-а-а-к повернется! И паровоз с ней, ну ровно как стрелка на часиках. И паровоз уже съезжает на другие рельсы. Ловко, а?! Нет, у нас город хоть куда! Это не Милледжвилль, не-е-ет, чтоб мне провалиться!
  Негра этого звали Израэль, он многовато болтал и, должно быть, многовато о себе понимал, но не хотелось его затыкать.
  Ты спросил его о том, как дела у Коллвилов.
  – А что? – вздрогнул он. – Отлично у них дела! Живут с моими хозяевами душа в душу! Масса Коллвил, известное дело, хандрит, что его банк сгорел, да уж ничего не попишешь. Супруга его в добром здравии, спаси её Господь. А уж какая мисс Коллвил раскрасавица стала! В Джорджии, масса Мур, все растет, с божьей помощью. И девушки, и деревья, и хлопок, и персики. Вы персики наши еще не пробовали? Вы как приедем, первым делом попробуйте, масса Мур! Нигде таких не испробуете, чтоб мне провалиться! – нелепо сменил он тему. Похоже, ему сказали, чтобы лишнего он не болтал. – Н-но пошла!

  Жена мистера Брента приходилась мистеру Коллвилу двоюродной сестрой. Дом Брентов был роскошным и большим – с мощным фасадом, колоннами и даже с мраморными сфинксами на парапете высокой лестницы. Он не уступал в размерах дому Коллвилов, был побольше вашего, на Хьюгер-Стрит, хотя ты бы сказал, что ему немного не хватало вкуса в убранстве. Впрочем, и некоторой показушной пышности, как дом Суонов, он был лишен – это был дом серьезного человека, ведущего серьезные дела, который не стесняется своего богатства, но и не кичится им.
  Обе семьи встретили тебя в большом холле.
  Я бы написал про бороду мистера Брента, про морщины дородной миссис Коллвил или про ревматическую сутулость дядюшки Райта, но не буду, потому что, конечно, вряд ли в тот момент ты заметил хоть что-то из этого, а смотрел только на Джейн.
  Она улыбалась – той светлой и приятной улыбкой, какой раньше улыбалась в Чарльстоне.
  Ты искал в её глазах, уголках губ или прическе что-то, что укажет на перемены отношения к тебе – и не находил. Только веснушек, кажется, стало то ли меньше, то ли они потускнели, может, так сказался континентальный климат? Но разве это было важно?
  – Мистер Мур, я рад приветствовать вас под крышей нашего жилища! – сказал мистер Брент. Взгляд у него был орлиный, благородная седина пробивалась сквозь волосы, а костюм, разумеется, безупречен. Он тут был хозяин.
  – И я рад, что вы выбрались к нам! – сказал, улыбаясь, отец Джейн, но улыбка у него вышла слегка кисловатой, как сухой яблочный сидр.
  – Как хорошо, что вы приехали, Ричард! – сказала Джейн. Эти слова обдали тебя, как свежий, ласкающий ветерок.
  Все представились, ты со всеми познакомился.
  – Вы желаете отдохнуть с дороги или сразу к столу?

  ***

  Есть обычное гостеприимство – оказываемое из приличия или из расположения. Есть южное гостеприимство – оказываемое согласно традиции. А есть гостеприимство в Джорджии – оно перед войной было в этом штате возведено во что-то вроде религиозного культа.
  Да, на столе не было кое-каких требующихся по такому случаю блюд – все же, блокада сказывалась. Но ты по армейским меркам напился и наелся на месяц вперёд, и всё было приготовлено так искусно, словно Бренты мечтали всего о двух вещах – о победе Конфедерации и о том, чтобы поразить мистера Мура кулинарными изысками.
  И персики, даааа... персики в Джорджии были особенными. Ах, если бы ты не хотел поскорее перемолвиться словом с Джейн наедине, ты бы смог насладиться их небывалой сочностью, такой, как будто ты берешь в рот кусок солнца, и оно растекается сладостью по всему небу.

  Возможность объясниться с Джейн тебе предоставилась на второй день, в полдень, за шашками – по случаю твоего приезда она отпросилась из госпиталя, где работала медсестрой. Её чернокожая служанка – Амалия, конечно, сидела при вас и что-то вязала, но это ведь было не в счет.
  Ты сказал ей, что посватался в письме и что просишь её руки.
  – Я знаю, Ричард, – сказала Джейн и опустила глаза. – Я согласна... Но...
  Пауза. Пауза была длинная. Что но?
  – Но вам надо убедить моего батюшку. Уговорите его, я прошу вас. Уговорите его, и пусть вам Бог поможет в этом!
  Ты спросил, а что не так? Почему он...
  – Мой отец считает, что мне подойдет другая... другой человек.
  Ты спросил, что, есть кто-то на примете?
  – Да. Теперь да. Ко мне давно хочет посвататься один майор.
  Но не посватался?
  – Еще нет. Он умный человек и догадывается, что я ему откажу. Он знает про вас.
  Ты спросил, в чем же тогда дело?
  – Я хочу выйти замуж за вас, но па хочет, чтобы я вышла за него. И я ведь не могу пойти под венец, если па будет против. Поймите меня, мистер Мур! Уж вы-то можете меня понять! – воскликнула она. – Я не смогу быть счастлива, если буду знать, что сделалась причиной его несчастья!
  Ты вспомнил, как сильно сдал Мур-старший после свадьбы дочери. Но ведь твоя сестра вышла замуж за какого-то сельского голодранца, а ты – другое дело!
  – Ах это сложно, сложно объяснить, мистер Мур. Я умоляю вас, поговорите с Па.

  Но разговор с мистером Коллвилом сразу не получился.
  – Мистер Мур, я очень, очень рад, что вы приехали лично! Мы обязательно обсудим с вами и помолвку, и все дела, но позже, прошу вас! – говорил он. – Немного позже.

  На следующий день вы с ним посетили благотворительный бал, устроенный мистером Брентом в пользу раненых из госпиталя.
  Посреди бала мистер Брент подошел к тебе – и с ним был человек лет тридцати пяти в мундире майора. Не надо было обладать невероятной проницательностью, чтобы понять, что речь шла о нем. Он был статен, изыскан и блестел всеми пряжками и пуговицами парадной формы.
  – Джошуа Гартрелл, майор службы генерала-квартирмейстера, к вашим услугам, – сказал он и учтиво поклонился. Вы пожали руки. – Позвольте засвидетельствовать восхищение вашей службой! Я наслышан о ваших подвигах. Буду рад, если вы соблаговолите рассказать о них лично.
  У него были короткие холеные усики щеточкой, и весь он был собранный, подтянутый, красивый, как с герба. Такие хорошо смотрятся на картинах с витиеватыми рамами, написанных в честь побед в битвах, в которых эти роскошные джентльмены не участвуют. Или же участвуют – за столом с картами. Красиво подлетают они к генералам, рапортуют о занятых позициях и отброшенном неприятеле, умоляют прислать подкреплений бригадному генералу N. и так далее, но сами ни в стрелковой цепи, ни в сабельной атаке не участвуют. Он был старше тебя, но слишком молод для своего звания – у вас в полку майорами были тридцатипятилетние мужчины, а ему наверное, тридцати еще не исполнилось.
  Вы разговаривали несколько минут о ничего не значащих вещах, а потом разделились.
  Ты почувствовал вдруг, что бал в Атланте – это не бал в Чарльстоне: тебе здесь не с кем ни посоветоваться, ни расспросить об этом Гартрелле. Он кто вообще?
  Ты танцевал, но ноги, соскучившиеся по паркету, не шли в пляс. Ты слушал музыку, но пальцам не хотелось приникнуть к клавишам.
  Ты понял одно: Гартрелл – серьезный противник.

  А на следующий день был твой "шоу-даун с па".

  ***

  Беседа произошла в комнате, которую мистер Брент определил под кабинет мистера Коллвила.
  Отец Джейн налил себе и тебе бренди.
  – Видите-ли, Ричард, – сказал мистер Коллвил. Ты почувствовал неуверенность в его словах, и это было странно само по себе. Разговор явно был ему неприятен, но причины эти крылись не в неприязни к тебе, не в презрении, а в ужасающей неловкости, которая крепла с каждым словом. – Я прошу вас, выслушайте меня, не перебивая.
  И все равно он не решился сразу перейти к делу, а начал размазывать кашу по тарелке.
  – Прежде всего я должен сказать, что питаю к вам весьма теплые чувства и большое уважение. И в других... в других обстоятельствах, я бы... не сомневался и минуты. Но я призываю всё ваше благородство, всё ваше великодушие, чтобы вы поняли меня правильно, ибо обидеть вас – то, чего я хочу в наименьшей степени.
  Он провел пальцами по векам, словно стыдясь смотреть этими глазами на тебя. Ты снова удивился – в жесте ничего неприличного не было, но он был настолько непроизвольный и естественный, что ни один Чарльстонский джентльмен себе во время беседы бы такого не позволил.
  Но вы были не в Чарльстоне.
  – Я попрошу вас, Ричард, дать мне слово, что о нашем разговоре никто не узнает, ибо чтобы не оскорблять вас ложью, я вынужден сказать правду, а правда эта может быть неприятна вам, и, честно говоря, доставляет мало радости мне. Но дела обстоят именно так.
  Что было делать? Ты дал слово.
  – Дело в том... дело в том, что я, скажем без обиняков, разорен. После того, как сгорела половина нашего славного города, я никак не могу найти средства, чтобы начать дело заново, а главное, не могу найти клиентов. Страховая компания тоже обанкротилась. У людей нет денег. А даже если бы и были, сейчас возможности для вложений, если мы не говорим о мошенничестве, крайне низки. Торговля хлопком идет плохо, торговля красками тоже. Наживаются хозяева кораблей, а не хозяева банков и плантаций. Я планировал начать дело здесь, в Атланте, но войти в бизнес человеку без денег очень тяжело. Конечно, недостойно джентльмена впадать в отчаяние – я уверен, что как только мы разобьем янки, откроются новые возможности. Однако, словом... я пока не могу дать за дочерью три тысячи, как обещал ранее.
  Ты хотел возразить, что дело вовсе не в деньгах, что... – но он тактичным жестом поднял руку, прося подождать.
  – Дело, увы, не только в этом. Вы – умный человек, но у вас все же еще нет детей (я надеюсь, что Бог даст вам их изобильно, как вы того заслуживаете). Однако человек в моем возрасте не печется ни о чем так, как о благополучии детей.
  Ты знал, что помимо Джейн у него есть еще сын, который сейчас служил во флоте – ты был с ним не знаком, потому что в то время, когда ты начал выходить в свет, он учился в колледже – и маленькая дочь Джулия, сестра Джейн.
  – И вот в каком положении я оказываюсь. Вы, я полагаю, составили впечатление о мистере Гартрелле, верно? Но, быть может, вам неизвестно, что он – двоюродный брат Люциуса Гартрелла. Вы, безусловно, знаете, кто это?
  Ты не знал.
  – Он представитель от Джорджии в конгрессе Конфедерации. Такой брак... серьезно помог бы мне и моей семье и поставил бы меня на ноги. А в то же время... в то же время я не могу заставить Джейн решиться на него. Я могу лишь, как отец, просить её об этом. Каюсь, мне показалось, что ваши взаимные чувства охладели, и я почти уговорил её, но когда вы написали в письме, что просите её руки, я... я почувствовал, что не вправе решать все сам. Мистер Гартрелл – прекрасный человек! И я бы ни за что даже в мыслях не допустил их брака, если бы он мне не нравился, как жених. Но в праве ли я выдавать дочь замуж насильно? Нет, я считаю, что у меня нет такого права. И все же я надеюсь, что она согласится.
  Он перевел дух.
  – Мистер Мур, я понимаю, в какое неловкое положение я попадаю, сообщая вам все это, в какое неловкое положение ставлю вас, и я решился быть с вами откровенным только из уважения, которое питаю к вам. Я... я понимаю, что нет греха хуже, чем высказать то, что я сейчас скажу вам, человеку, который рискует своей жизнью за наше правое дело. Но, как я говорил, я – отец. И я скажу... Ричард...
  Он едва не скис окончательно, но нашел в себе силы закончиться.
  – А что будет с Джейн, если она выйдет за вас, а потом вас убьют? Я даже не говорю о том, что она сойдет с ума от горя. Но если... если она лишится поддержки мужа, лишится моей поддержки, ибо я не знаю, смогу ли преодолеть финансовые затруднения... ей придется полагаться на великодушие Брентов. Воспользоваться гостеприимством в трудную минуту – это одно, но быть приживалкой в чужом доме... Я боюсь такого будущего для дочери, мистер Мур. Ведь финансовое положение вашего отца, насколько я знаю, тоже, как говорится, в дырах.
  Голос его дрогнул.
  – Я... я счастлив причислять вас к друзьям своего дома, хотя и дома как физического объекта больше нет, – сказал мистер Коллвил. – Я ни в коем случае не желаю и не могу препятствовать вам ухаживать за моей дочерью – это было бы подло по отношению к воину, сражающемуся за свое отечество. Я всегда буду рад вас видеть, мистер Мур. Но разрешить ваш брак с Джейн не могу. Пока не могу. Пока что-то не изменится. Быть может, кончится война. Быть может, я найду, как встать на ноги другим способом. А быть может, моя дочь все же передумает. До тех пор я прошу вашего прощения, мистер Мур, но это останется так. Если после моих слов этот дом не опротивел вам, я буду счастлив делить его с вами до конца вашего отпуска.

  ***

  Прошло еще два дня – и майор пришел к Брентам в гости. Принимали его не хуже, чем тебя.
  Джейн попросили сыграть на фортепьяно. Отказываться было не принято, знаешь ли – это был бы совсем дурной тон. И Джейн сыграла.

  А на следующий день майор прислал тебе записку.
  В ней он приглашал тебя в воскресенье после церкви на конную прогулку за город и в случае твоего согласия обещал предоставить лошадь.
  Несмотря на все обуревающие тобой чувства, отказываться тоже было бы не слишком прилично, тем более, что в течение дня делать тебе, кроме как читать книги в библиотеке, играть на фортепиано или прогуливаться по Атланте, было, в общем-то, нечего – Джейн работала в госпитале.
  Ты согласился.
  Лошадь, которую его конюх привел к вашему дому, оказалась прекрасной! Это была лошадь кентуккийской породы, четырех лет от роду, кобыла, звали её Кассандра. На таких лошадях ездили старшие офицеры – бригадные генералы или командиры дивизий.
  Вы проехались по дороге, пересекли луг, пустили коней вскач – не с целью обогнать друг друга, а скорее посмотреть, кто на что способен.
  Потом вы перешли на шаг и поехали рядом – словно не противники, а приятели.
  Он спросил тебя, как служба. Спросил про бригаду, про то, как там джорджийцы. Назвал несколько фамилий – ты с трудом припомнил одну, но ничего определенного сказать не мог.
  – Досадно, что вы с ними не познакомились, – с сожалением улыбнулся майор.
  Потом он спросил, как ты находишь Атланту? Понравился ли тебе бал? Общество? А как ты находишь Брентов? Хорошо ли они тебя приняли?
  – А что вы думаете о Джейн Коллвил? – спросил он между прочим. – Меня восхищает её ум, – добавил он. – Знаете, я не женился до сих пор, потому что меня пугала сама возможность, что я сделаю себя служителем "богини", которая не смыслит ни в чем, кроме платьев, танцев и персиковых пирогов. Это нетипично для плантатора из Джорджии, верно? – он рассмеялся. – Но вот такой я человек. А она чрезвычайно умна. И... как бы это сказать... талантлива! Я думаю, если бы не война, она бы точно отучилась в колледже. Сейчас все больше дам это делает. Хотя многие мужчины у нас, в Джорджии, против. Глядя на Атланту и не подумаешь, что мы такие консерваторы, верно?
  Он общался с тобой вроде как с равным, но... не совсем. В его тоне было превосходства буквально на один волос – но ты все же чувствовал его.
  Прогулка закончилась. Ты поблагодарил его за возможность прокатиться.
  – Понравилась вам лошадь? – спросил он.
  Ты признался, что да, лошадь отличная.
  – Позвольте мне подарить её вам, – сказал он, сделав поклон. – При всем моем уважении к Брентам, у них в конюшне ни одной стоящей лошади. Да и на фронте, я знаю, с лошадьми все неидеально. Говорят, порой, хорошая лошадь – то, что отделяет человека от смерти.
  В этот момент ты почувствовал, что он – умный, проницательный, опытный человек. Он не пшик, не везунчик, просиживающий штаны в тылу. Такие люди, как Гартрелл – это сливки Джорджии. А ты? После года на бивуаках и в разъездах ты все еще ощущал себя сливками Южной Каролины?