По воскресеньям после церкви ваша семья шла по магазинам, а потом наносила кому-нибудь визит – папа там курил сигары и вел глубокомысленные беседы. Посещали они всяких дальних родственников, деловых партнеров, которые не единожды покупали или продавали ему что-то, родственников родственников – и так далее. Ты помнишь эти скучные гостиные с фарфоровыми тарелочками, выставленными на сайд-бордах, как доказательство достатка, с медными канделябрами, иногда даже с картинами на стенах. Папа, конечно, ни во что этих людей не ставил, но именно поэтому он и устраивал подобные визиты. Это в большом городе можно жить, наплевав на всех, а в сельской местности задаваться слишком сильно нельзя – ты должен прийти к людям, дать им шанс показать своё гостеприимство, отплатить потом за него своим гостеприимством, обсудить слухи и новости... Так положено. Тяжело жить, если все считают, что ты задаешься – ты задавайся, но не совсем! Такие были правила, и папа их знал.
Тебе иногда удавалось отвертеться от этих визитов – папа понимал, что там ужасно скучно, потому что ему и самому там было не слишком весело. Виду он не подавал, но отпускал тебя погулять по городу, правда, уточнял, чтобы ты не ходил к дяде Вёрджилу – потому что неприлично приходить в гости, не предупреждая. Но ты, конечно, шел прямо к нему – может, это было и не совсем прилично, но дядя был не против.
Ты узнал дядю Вёрджила гораздо лучше. Дядя Рэндольф был похож на папу, только не такой внушительный, а дядя Вёрджил даже внешне отличался – у него была залысина, которой он ничуть не стеснялся, и другая походка. Плечи у него были покатые, а у остальных в вашей семье – широкие. И улыбался он совсем по-другому – тонко как-то, с иронией.
Семья дяди была по сравнению с вашей бедной (без фарфоровых тарелочек, мда), а все же у него было какое-то своё кредо, которое делало его человеком крепким. Другой, не той крепостью, которой был крепок твой па – дядя верил в справедливость, в честный труд и в хорошую шутку. Трудился он не покладая рук, но по воскресеньям отдыхал и читал.
В отличие от других кентуккийцев, которые, приди ты к ним в гости, накормили бы тебя на убой, дядя только давал тебе бутылку рутбира – пива в полградуса, сваренного из корней сарсапариллы. Он хранил рутбир в погребе, и бутылка сразу же запотевала, когда он приносил её или даже просил тебя принести. Вы выпивали по бутылочке и болтали о том о сем. Дядя спрашивал, как дела на ранчо, и как вообще у тебя дела, что ты читаешь, давал советы, рассказывал, что в городе происходит.
Он-то первым и рассказал тебе о рабстве. Раньше ты о рабстве знал только то, что оно есть – у вас же были рабы! – и что какие-то люди зачем-то хотят его отменить. А... зачем? Назло что ли?
– Рабство – это древний предрассудок, – говорил дядя Вёрджил. – Это со времен фараонов в Египте пошло, а может быть, и раньше. Ну и что? Когда-то и короли у всех были, а теперь у нас нет короля – и вот как хорошо стало. Наша страна – она же и задумана была, как "страна свободы", чтобы не было никаких королей, кто бы нам указывал. И как же так вышло, что в Европе рабства уже давно нет, а у нас почему-то есть? Рабство – это конфета, под сладкой глазурью которой таится отрава. К тому же рабство унижает рабовладельца так же, как и раба.
Ты спросил, почему?
– Потому что любое навязывание своей воли должны быть подкреплено нравственным правом. Вот заставит тебя мальчик постарше отдать твои карманные деньги или шарики или удочку – просто потому что он сильнее. Он будет грабителем – по закону. А если бы не было такого закона, разве он не достоен был бы порицания? Достоен. А если ты его раб? Получается ты делаешь с ним то, что не стал бы делать с другим и счел бы дурным. Но ты не можешь этого не делать. Ни у кого в доме рабы не живут просто так, как дети – все они работают, и ты отнимаешь результат их труда. Даже если ты кормишь их взамен – они ведь не соглашались на такое. И все, что ты бы ни сделал ему хорошего – ты делаешь себе, а не ему. Разве это не является унижением? Единственная достойная вещь, которую господин может сделать с рабом – это отпустить его. Все остальное станет хорошим только потом, когда раб уже станет свободным.
Ты спросил, и что, есть такие, которые отпускают?
– Да, конечно, сейчас таких людей все больше. У нас в Лексингтоне есть и рабы, и свободные негры. Подумай, каково одним смотреть на других? И тем, и этим.
Узнав, что ты хочешь поступить в колледж, дядя отнёсся к этому очень серьезно.
– А что хочешь изучать? – спросил он. – Юриспруденцию? Это, Джимми, дело сложное. Знать законы, конечно, дело полезное, но это как с лошадьми – ездить на лошади – одно, а объезжать её – другое. Придется многому учиться. Учёба – дело скучное, а учиться надо четыре года. За четыре года зубрежки любой на стенку полезет, так я тебе скажу. А не выучишь – так и останешься недоучкой. Подумай хорошенько, нужно ли оно тебе. Говорить речи с трибуны – выглядит, как что-то замечательное, но ни в политике, ни в законничестве внутри все не так красиво, как снаружи. И то, и другое – бой. И там есть свои подлые приемы, и некоторыми будут пользоваться твои противники, а некоторыми – ты. Если хочешь победить. А беда в том, что и там, и там победа для всех куда важнее того, как она была достигнута. Подумай об этом, прежде чем всерьез окунуться в это дело. А впрочем, что я тебя пугаю? В нашем городе – лучший университет в штате, а некоторые говорят, что и в стране. Трансильванский. Хочешь учиться – ну, осталось твоего отца убедить. В этом я тебе вряд ли помогу, следует признать. У нас с твоим отцом слишком разные взгляды на... на всё, сказать по правде.
***
Тебе удался твой план, по крайней мере отчасти.
Конгрессмен Эллиот действительно заехал к вам на обед, но поговорить с ним наедине не было никакой возможности – слишком важной он был птицей, чтобы тратить время на подростка. Пришлось задать свои вопросы при всех. Разговор сразу свернул немного не туда.
– Начать стоит с двух вещей, – сказал он, улыбнувшись. – У вас, молодой человек, должны быть твердые убеждения – куда следует двигаться. Если вы будете мямлить, люди вас никогда не выберут. Вы должны быть лидером для них, а для этого в ваших словах должны присутствовать ясная логика и внутренняя сила. Для логики вам нужно разбираться в том, что происходит. Когда вы берете в руки газету, вы должны уже заранее примерно знать, что в ней будет. Ну, или хотя бы знать, что вы хотите, чтобы в ней было. А внутреннюю силу каждый должен обрести сам. Кто-то ищет её в картине будущего процветания для своего штата. Кто-то – в религиозной убежденности. Кто-то – в остром понимании справедливости. А в идеале всё это должно присутствовать, и еще должно быть нечто именно ваше, личное. Политик – это личность, которая выражает желание людей, и люди должны видеть, что вы именно тот человек, который им близок. Но если ваша внутренняя убежденность расходится с вашими делами, с тем, за что вы отдаете свой голос в конгрессе, то вы – мошенник, извращающий суть демократии. Подумайте об этом.
Ты попытался срулить на тему образование.
– Образование, особенно юридическое – вещь, разумеется, полезная. Но лишь как тренировка разума, – ответил судья. – Я понимаю под разумом не только знание, но и чувство. Образование помогает разбираться в хитросплетениях жизни, лучше понять людей и донести до них мысль. И в то же время образование не является необходимостью. И даже, я бы сказал, может быть вредным. Нельзя представлять людей, если вы не дышите с ними одним воздухом, – папа солидно кивнул. – Нельзя представлять конезаводчиков, не зная, как пахнет лошадь.
Тут ты понял, что судья самым наглым образом просто говорит то, что понравится твоему папе. Да еще так ловко!
– Однако было бы странно на моем месте, будучи выпускником университета, ругать образование, верно? – смягчился судья. – Образование – это инструмент. Но подобно тому, как правоприменение, а не право, характеризует судью, так и образование не завоюет вам избирателя и не сделает из вас политика. Главный же совет, который я вам дам – прежде чем вести за собой, научитесь идти за кем-либо. У вас перед глазами – пример вашего отца. Следуйте ему, но не слепо, а разумно – это и будет для вас поначалу лучшей школой.
Папа остался страшно доволен его визитом.
– А что, – спросил он, – ты непременно хочешь учиться в колледже, чтобы стать политиком? Ну вот, сам же слышал, это не главное. А впрочем, почему бы и нет? Слава Богу, я могу себе позволить отправить сына в этот самый Трансильванский. Почему бы и нет... Посмотрим.
***
Пирсы продолжали, как и раньше, брать ваших лошадей для объездки, только все больше с вами вели дела сыновья. Том рос здоровенным, ему было уже восемнадцать, и на лошади он держался так уверенно, как будто на ней родился. Однажды он привел вам трех лошадок – молодого мерина и двух кобыл – сдавать работу. Гарри взялся их проверить – надо было поездить на лошади по четырехугольному плацу, огороженному легким заборчиком. С кобылами проблем не было, а мерин по кличке Стройный что-то плохо в углы заходил.
– Он все время влево норовит забрать, – сказал Гарри. – Плохо объезжен.
– Да ну не может быть! – возразил том, забрался в седло и проехался сам. – У меня ж не забирает.
Гарри опять поехал на нем, но снова остался недоволен.
– Еще и повод дергает.
– Так держи, чтоб не дергал, – проворчал Том.
– Слышь! – ответил Гарри. – Это ваша работа. Вы должны её хорошо сделать, а не то мы не заплатим.
Том хотел начать ругаться, но передумал.
– Ладно, – сказал он. – Ты быстрым шагом поезжай, а я рядом пойду, посмотрю. А то я ничего не заметил.
Он трусцой побежал рядом.
– Вот! Вот! Видел!? – крикнул Гарри.
– Ща, давай еще.
Они прошли вместе еще немного.
– Вот опять.
Том остановил лошадь и взял под уздцы.
– Ну чего ж ты меня позоришь-то, а? – сказал он, глядя Стройному в глаз. – Куда ты вправо норовишь? Чего тебе там, медом намазано? Не намазано. А?
– Он тебя не понимает, – посмеялся Том. – Лошади слова не разбирают.
– Ща поймет. Поехали, ща все в порядке будет.
Они поехали снова, но Стройный опять зачудил.
– А! Я понял! Ща! – сказал Том. – Давай-давай! – он уже порядком упарился, бегая за лошадью.
– Ну давай...
И когда стройный опять начал артачиться и ползти вправо, бежавший слева от него Том забежал вперед и, придержав морду мерина левой рукой, со всей силы, страшно и резко ударил его в зубы кулаком – раз, другой, третий! Даже слышно было каждый удар: остервенелый, с проносом, такой мощный, что голова Стройного отскакивала каждый раз на дюйм в сторону.
– Ты чего делаешь? – спросил Гарри, немного опешив.
– Как что? Разговариваю, – ответил Том с веселой кислинкой в голосе. – Давай еще.
Они побежали снова.
Потом Том Пирс крикнул:
– Порыси теперь! – и остановился, отдуваясь, опершись руками в перчатках о колени. Сел на забор, поправил платок на шее. – Ну как?
– Вроде нормально! – откликнулся Гарри.
– Вроде или нормально?
– Нормально...
– Ну, поезди еще чуток, я подожду. Видишь, всё он понимает, – сказал и рассмеялся. – Будет чудить, скажи мне, мы еще разок поболтаем.
Стройный с тех пор больше не чудил.
***
А в стране, пока вы выращивали лошадей, заваривалась какая-то каша.
Все были недовольны президентом Бьюкененом. Вообще к этой ситуации – все недовольны президентом и все его ругают – ты привык, потому что предыдущего президента, мистера Пирса, ругали еще похуже.
Ты попытался разобраться с вопросами, из-за которых был весь сыр-бор.
Во-первых, много было разговоров о рабстве. Дядя Вёрджил, ясное дело, был против рабства. Папа пожимал плечами и говорил, что ему это погоды не делает, но с какой стати у него кто-то попытается отобрать его рабов? Пусть-ка заплатят за них и делают с ними что хотят. Но это он говорил, когда его спрашивали, а когда не спрашивали – ничего не говорил, и ты быстро понял, почему.
Разговоры о политике, кем бы они не велись, даже вами, мальчишками, были сложными. Никто ни с чем не соглашался, все всегда находили свой аргумент, спорили, спорили, спорили... и в этих спорах не рождалась истина, вопреки тому, что говорил иногда учитель в школе, когда предлагал одним выступить за какое-то мнение (упаси боже, не о рабстве), а другим – против. Не, эти споры были совсем другими. В них обнажалась разница между людьми – разница в положении, в достатке, в характере, в том, что им нравится. И оказывалось, что тот, кого ты считал таким же, как ты – совсем не такой: по-другому думает, по-другому чувствует, и вообще то ли дурак, то ли подлец. Иногда это не имело никакого эффекта, например, когда оказалось, что Макферсоны не поддерживают рабство (они были за партию Конституционального единства и считали, что рабство надо отменить, но когда-нибудь попозже), папа не перестал с ними водиться. "Ладно, у каждого свои причуды," – говорил он. А вот с одними своими родственниками, Диккенсами, папа из-за политики крепко поругался – уж слишком они ругали мистера Брекенриджа. "Кто они такие, чтобы вообще о нем рассуждать?!" – горячился потом папа. – "Линкольная какого-то выдумали. Чепуха какая!"
Дедушка твой был за рабство. "Нигер должен знать своё место!" – говорил он. – "А кто хочет моего нигера у меня отобрать, тот знает, чего от меня получит. Дробью в зад он получит."
Дядя Рэндольф тоже был за рабство. "Не надо чинить то, что не сломано," – говорил он. – "Все должны сами для себя решать, нужно рабство или нет. По мне так оно укрепляет порядок."
Против рабства были, например, Бурбриджи, но так, больше напоказ – своих рабов они вроде бы отпустили, а те все равно у них работали в доме за еду, безо всякой платы, и Бурриджи не лезли ко всем подряд на тему того, что, мол, вы своих тоже отпустите.
Кстати, твоё увлечение юной мисс Бурбридж не осталось в секрете – родителям в церкви было примерно так же скучно, как и всем, и они следили за тем, кто на кого поглядывает.
Но кроме как в церкви вы почти не встречались – девочки с мальчиками учились в разных школах, а в гостях вы бывали у них очень редко.
Однако, и кроме рабства вопросов в стране накопилось что-то больно много. К примеру, где надо строить железную дорогу, на юге или на севере? Какими должны быть новые штаты: рабовладельческими или же нет? Негры вообще граждане или нет? А что делать с мормонами?
А главный вопрос, который обсуждался и иногда уже даже выносился на голосования – могут ли штаты отделяться от союза – а значит, не подчиняться конституции. И у вас в Кентукки были горячие головы (в основном, люди молодые), которые говорили, что надо отделяться и самим для себя всё решать. Но таких пока было немного – большинство говорило, что штаты должны получить больше прав на местах, а отделение – ну, зачем это? Все же от вас до столицы было не так уж и далеко, связей было много, и оказаться вдруг в отдельном государстве для многих казалось чересчур.
А еще всё больше людей вступало в гвардию штата. Вступил туда и Гарри – отец купил ему форму и хокеновскую винтовку с капсюльным замком. Брат дал тебе её подержать – тяжеленная она была, хотя считалась легкой! И пульки дал потрогать – тяжеленькие, свинцовые, конические. Загляденье. Гарри пару раз в месяц собирался с другими ополченцами и рассказывал, как они там маршируют, поют песни и стреляют по мишеням, хотя дядя Вёрджил утверждал, что гвардия штата собирается с единственной целью – для распития горячительных напитков подальше от жен и мамаш.
Однако, папе было мало дела и до гвардии штата, и до политики – у него созрела своя собственная война, еще почище мексиканской. И война эта была с соседями.
Как-то раз папа, поехав в гости к Шорли, увидел у них двух кобыл, которыми Стивен Шорли очень хвастался. Он покупал кобыл, чтобы их покрывали ослы – так получались мулы. Кобылы и правда были замечательные. Папа сказал, что для разведения мулов такие не нужны, а вот есть у него жеребец, и ежели свести его с этими кобылами, получились бы скакуны такие, что и за полтыщи продать можно.
Стивен Шорли согласился – и папа привел к нему жеребца. И все получилось хорошо – обе кобылы затяжелели и вовремя разродились. Подождали, пока жеребята окрепнут, а потом папа забрал одного жеребенка к себе.
А он возьми да и помри от какой-то хвори!
Этот день в вашей семье был днем траура почище, чем когда тётушка Гертруда из Луисвилля приказала долго жить, и я не преувеличиваю.
Папа пошел к Стивену и сказал, что теперь они должны разделить прибыль от продажи второго жеребенка, когда он вырастет, потому как договорились разделить прибыль от предприятие пополам. Но мистер Шорли на это заявил, что не было такого уговора, а был уговор разделить приплод – что они и сделали. Хуже всего было то, что жеребенок помер меньше чем через месяц после того, как его забрали у Шорли – и непонятно было, заразился он до того, или после. Шорли говорил, что нет таких болезней, чтобы месяцами вынашивались, а папа говорил, что значит, он недостаточно крепким рос, недостаточно хорошо за ним глядели.
В общем, слово за слово, джентльмены поругались так, что дошло дело до суда.
Суд решил не в пользу твоего отца, а в пользу Шорли, но папа подал на апелляцию в другой суд. Дело затянулось, потому что никаких документов соседи не подписывали – это было не принято, а принято было просто плюнуть на руку и договориться. Но каждый, как видишь, понял уговор по-своему.
С тех пор между соседями пошла вражда – каждый старался наговорить про другого гадостей при любом случае, перебить ставку на аукционе и так далее. Пошли еще тяжбы – за луг, который находился между двумя владениями, и на котором обе стороны косили траву. Простыми препирательствами не обошлось – одного из ваших негров работники Шорли побили. Тогда ваши работники тоже побили одного их работника. Тогда Шорли подали в суд, но на этот раз проиграли.
Ну, в общем, как есть война.
Отношения взрослых легко перенеслись и на отношения между подростками. Оказалось, что это ты считал братьев Шорли своими лучшими друзьями, а стоило черной кошке пробежать между семьями, и дружбы как ни бывало. Тайники теперь у вас были отдельно, места для рыбалки вы тоже поделили – одни им, а другие – вам.
***
Кроме гвардии Гарри еще ходил на танцульки. Танцы устраивали по вечерам в субботу – субботний день был короткий, и на танцы приходили все, кто не спешил напиться. Гарри брал отцовскую коляску и ехал в Лексингтон – там был известный дансинг, который назывался "Фиалка". Это было двухэтажное здание с хорошим паркетом и оркестриком из трех музыкантов – скрипка, фортепьяно и банджо, и помещалось там, должно быть, пар двадцать пять или все тридцать, хотя народу приходило больше, и многие танцевали попеременно. На первом этаже продавали содовую, лимонад, сладости и всякие закуски, а на втором – танцевали, и пол от такой топотни ходил ходуном, так что казалось, вот-вот провалится! Входная плата была четвертак с пары и пятнадцать центов, если пришел без пары.
Заправлял там всем мистер О'Дуайер – приветливый, но немного хитроватый дядька ирландского разлива в поношенном сюртуке. У него были рыжие усищи, как у таракана, и ухмылка на пол-лица. На скрипке играл его младший братец. Он был весь из себя приличный напоказ, "детям" спиртное не продавал, а юным девицам мог подарить по леденцу в виде палочки.
Барышни на танцы ходили в сопровождении мамаш, старших замужних сестер, братьев или хотя бы негритянских нянек, а молодые люди обычно приезжали одни, без родителей – так было заведено.
На танцы ты не ходил (у тебя, в общем-то, и денег не было), пока па не сказал, чтобы ты пошел.
– Брат твой ходит – и ты иди, – сказал он. – Ну и что, что не умеешь? Научишься! Я ж научился! – па немного лукавил: ты ни разу не видел, как он танцует, да и до танцев он был не охоч. Кажется, все его танцы закончились перед свадьбой. – А я тебе так скажу, сынок. Ежели кто из Шорли поперек тебя уведет эту самую мисс Бурбридж – не видать тебе никакого колледжа. Потому как я не потерплю, чтобы ты размазней рос. Из размазни хорошего адвоката всё равно не выйдет, так что нечего и деньги тратить. Вот так вот. К тому же, Шорли на танцы всей кодлой ходят, а брат твой там один получается. Нехорошо. А если поколотят? Ты должен быть, где брат, вот так вот.
И тебе пришлось ездить с братом на эти субботние танцульки. Там ты стоял у стеночки, никого не приглашал и уныло смотрел, как Вики танцует со старшим Шорли.
Братья Шорли на танцах на вас посматривали исподлобья, а вы им платили той же монетой, иногда пикируясь на словах.
А однажды Эндрю Шорли шел мимо и задел тебя плечиком. Ты ждал, что он извинится, а он не извинился, еще и на тебя посмотрел так, как будто ты извиняться должен.
Потом произошла стычка – кто-то кому-то что-то сказал, ты и не слышал, что, и Гарри с Кельвином друг друга пихнули. Это была вроде и не драка, но чувствовалось, что вражда набирает обороты. Всем было очень интересно, что из этого выйдет.
***
Однажды ты шел по своим делам и увидел, что негры-конюхи что-то обсуждают. Они покосились на тебя и один кивнул другому.
– Масса Джеймс, – сказал тот, что был постарше, Эйб. Второго звали Айзек. – Вы не сердитесь, мы тут с Айзеком толкуем, толкуем, понять не можем. Вот, подумали, может, вы нам растолкуете.
– Да! – поддакнул Айзек.
Они оба оглянулись, видимо, боясь, что кто-то услышит.
– Вы не сердитесь только. По всему говорят, что вы смышленый, вон и в школе лучше всех учитесь. Так может, вы в этом понимаете?
– Да, вы только не сердитесь! Мы плохого ничего! – поспешил добавить второй.
– Да, мы ничего плохого! Мы просто спросить хотели.
– Да, просто спросить.
– Так это... масса Джеймс, – несмело начал Эйб. – Разговоры идут какие-то... непонятные. Говорят, что это... что может рабство отменят. Мы спросить хотели – а как это? Мы не про то, что нам плохо! Мы за массу Говарда горой! Не про то, чтобы как-то это...
– Сбежать там...
– Заткнись и не говори даже слова такого! – оборвал его Эйб. И оба явно струхнули, что сказали это вслух. – Такого у нас и в мыслях не было. Мы про то, что ежели рабство-то отменят... То как будет? Нас тогда что, выгонят? Или нет?
– И еще... – сказал Айзек (и ты понял, что это-то и был главный для него вопрос). – Нам тогда жениться можно будет? Или нельзя?
– Вы б растолковали нам, масса Джеймс. А то мы в толк-то не возьмем. Как это, ежели рабства нет? То есть, ясно как – вон, в городище-то есть свободные нигеры. В Лексингтоне то есть. Ну, ничего, работают. А мы как? У них же там и дома, и то, и сё... А нас куда? На улицу? Или же нет?
– А ежели нет... нам тогда масса Говард платить деньги будет, как белым конюхам?
– Заткнись! – оборвал его Эйб. – Ясно, что не будет платить. Зачем ему платить нигерам? Так как, масса Джеймс?