Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
Ебись оно все конем.
Да. Именно.
Не так давно я занялся писательством и даже начал посещать курсы. Наставник сказал мне, что первая фраза любого текста определяющая сама по себе. Она должна одновременно цеплять и задавать тон произведению. А так как я решил написать книгу своей жизни, то пусть первой фразой будет именно эта. Ебись оно конем. Заодно сразу же отсею всех нежных фиалок, моралистов и борцов за нравственность. Они никогда не станут целевой аудиторией, да и не по одной дороге мне с ними.
Почему “Властелин землетрясений”? Полтора десятка лет назад землетрясения были моим хлебом насущным; тем, чем я зарабатывал себе на еду и жилье. Я — подрывник-сейсморазведчик. Когда геологам нужно узнать, какие именно породы находятся глубоко под землей, они собирают огромную команду, в числе которой и такие, как я. На нескольких профилях располагаются кабеля с датчиками, а через равные промежутки — взрывчатка. И когда происходит подрыв, сейсмоволны отражаются от твердых пород, возвращая показания на датчики.
Мне приходилось много напрягать свой зад, чтобы делать все правильно. Выверять размер взрывчатки и сочетание веществ, подбирать грамотные схемы подрыва, производить расчеты — но это всегда стоило венца творения. Взрыва, сотрясающего землю. Рокот упругих волн, уходящих прямиком в недры, вызывал у меня дрожь по телу. Словно в момент подрыва я спускал могучее ручное чудище с поводка.
Сам я в принципе предполагал, что займусь чем-то подобным. Родился в Аризоне — в Финиксе, на самом отшибе Великого Каньона. Каньон — завораживающее, но мрачное и пугающее место. Дно расщелины терялось где-то в глубочайшей тени. Старики местные тоже нагоняли страху — мол, если упадешь туда, умрешь от жажды раньше, чем коснешься земли. Мальцом вплоть до начала девяностых я сильно опасался этого места. А потом там нашли уголь. Вся долина превратилась в карьер, и выяснилось, что дно у Великого Каньона все же есть.
Не стало страха. Он всегда развеивается в том месте, где появляются ученые и инженеры. Отчего-то я даже сам захотел стать одним из них. Тех, кто несет знание и этим знанием искореняет вытачивающий людей ужас.
С девяностых до нулевых на Штаты налетела волна военных кризисов. Персидский Залив, башни-близнецы, операции в Ираке и Афганистане. Я не знал, к чему приведет вся эта гражданская истерия, но понимал, что в один момент больше не смогу полагаться на отца. Мне следовало становиться на ноги.
На самого подрывника я полгода учился в Вайоминге. Выдали сертификат, распределили на работу, прочитали молитву и все на этом. Отправился я солнцем палимый на рудники, взрывать породы. Там проработал что-то около года обычным подрывником-техником. А вот развить специальность смог, только когда поступило предложение интереснее. Отправиться на южный полюс. В Антарктику.
* * *
Хорошо помню золотые горы, которые мне тогда наобещали. Выплата содержания по специальному полярному коэффициенту, начисление стажа год за два, страховка, карьерный рост. С этим, если подумать, не обманули. Но то, какую цену придется за это заплатить, мне тогда не сказали. Да я и не задумывался особо. Сейчас мне тридцать восемь, и куча льгот ни за хуй собачий меня крайне насторожила бы, но не тогда. Не тогда. Сейчас сложно думать о таких вещах. Многое изменилось, а кое-что не единожды. Наверное, я все же был молод. Да. Это и отличает молодость — молодые хотят повидать мир и жизнь. Я исключением не оказался.
Форт-Бриджин был частной полярной станцией, ведущей геологическую разведку материка. Занимались этим российско-американские горнодобывающие компании, а потому мне предстояло работать с русскими бок о бок. Тогда это настораживало. Я только оканчивал младшую школу, когда подошла к концу Холодная война, и система образования немало их демонизировала. А теперь школа осталась позади. Мне предстояло посмотреть на них своими глазами.
Моими наставниками были геодезист Томас и сейсмолог Гарри. На самой станции же работали водитель-механик Николай и рабочие вспомогательного состава Михаил и Игорь. Михаил был единственным, кто говорил среди них по-английски более-менее чисто. Как только мы зашли в вагончик, он с улыбкой спросил нас:
— What’s up, motherfucker yankees?
— Ti che, poputal, gnida? — ответил Гарри на русском, и они, смеясь, пожали руки. Наверное, и самый недогадливый понял бы, что эти люди работают вместе давно. А я самым недогадливым не был.
В тот день не работали. Я знакомился с мужиками. Если мы с Гарри и Томасом были более-менее похожи — все достаточно рассудительные, спокойные, других бы не приняли в экспедицию — то про русских точно можно было сказать, что они лед да пламень. Игорь — импульсивный, энергичный и порывистый человек с шилом в сраке, а Николай — непоколебимый утес и ходячий сгусток флегмы. Эти двое постоянно находились в неладах, и Михаилу приходилось выступать арбитром, когда вскипало говно.
Ничто так не укрепляет взаимоотношения, как совместная бухаловка. Томас провез бутылку ирландского бренди (говорил, что прямиком с исторической родины), а Николай держал при себе percovka — по его словам это была водка, настоянная на перце и меду. Одно, разумеется, ужасно легло на другое, и следующее утро мы встретили, проклиная белый свет.
* * *
Холод. Первое время было очень холодно. Все свои детство и юность, свои учебу, работу и первые годы возмужания я провел в Аризоне и Вайоминге. Местах, где средняя температура редко опускалась ниже пятидесяти градусов, а в жаркие дни лета могла и вовсе переваливать за сотню. Здесь же жарким днем считался минус двадцать, а холодные зимние ночи несли и вовсе минус шестьдесят. По словам Михаила, это когда харчок разбивается о землю, а снежный наст способен держать вес полностью груженого вездехода. Я мерз и потел, как сука, а потом и вовсе заболел. От сквозняка.
Бригада помогла мне выкарабкаться. Заметив, что я немного закалился, ко мне подошел Михаил.
— Ну что ж, — произнес он. — Теперь ты один из нас. Многие через это проходили.
— Без вас я бы не выбрался.
— Есть такая вещь, как tovarishestvo. О ней нельзя забывать. Менингит — это все же опасно, после него или умирают, или становятся долбоебами. Вот был у Игоря брат, он умер. А самому Игорю повезло — выжил.
Мы засмеялись. Игорь, услышав свое имя, подскочил:
— Shto ti tam bazarish pro menya na vashem basurmanskom?
— Игорь спрашивает, о чем мы беседуем.
Я задумался.
— А как можно деликатно срулить?
Михаил потер подбородок:
— Знаешь, есть одна фраза. Всегда помогает, могу научить. Только ее надо говорить громко и уверенно, а то не сработает.
— Ну это-то я могу. Как она звучит?
— “Poshel nahui, pidor”.
В общем, обмен культурными ценностями продолжался.
* * *
Единственным, на что можно было смотреть с нашей станции, так это на береговую линию. Все остальное, должно быть, не менялось со времен сотворения мира. Темно-синий океан к северу и бесконечный ледник к югу, прямо к оси планеты. Молочно-белое небо сливается с ним в единое марево, размывая горизонт. Кажется, что если уйдешь туда, уже не будет дороги назад, в привычную жизнь.
Мимо нас мигрировала куда-то колония пингвинов, и Игорь по доброте душевной подкормил пару птиц. Томас и Гарри предостерегали его от этого, но тот не послушал. И это имело свои последствия. Днем пингвины боялись шума вездеходов и работы генератора, но ночью они смелели и принимались шароебиться по станции в поисках съестного. Оставили нас в покое, только когда инстинкт угнал их прочь.
Все то время, пока мы работали, я пытался выяснить у Гарри, что такое это tovarishestvo, о котором упомянул Михаил. Вообще, правильнее было спросить у него самого, но что-то останавливало. Он произнес это слово настолько буднично и обыденно, словно я пойму все сразу на месте. Tovarishestvo. Была в этом какая-то загадка, разгадай которую я наверняка лучше бы начал понимать русских. Но мне нужны были зацепки.
— Что такое tovarishestvo?
Гарри задумался и пожал плечами.
— Сложно сказать. Я в целом понимаю это, но как-то восприятием скорее.
— Что ты имеешь в виду? Язык?
— Нет. Менталитет. У них есть слова, которым нет аналогов в нашем языке, потому что это… Это их философские категории. Например, у них есть слово volya, которым они обозначают легкость и свободу. Вот только свобода для них — svoboda, а volya — это скорее ощущение от свободы. И на наш язык его не перевести.
Загадка стала для меня глубже. Тогда я подумал, что это непроторенная дорога, которой человеку запада еще предстоит пройти. И в следующий раз подошел к Гарри уже с какими-никакими знаниями русского языка.
— Tovarishestvo — это ведь дружба?
— Нет. Druzhba на их языке — это “friendship” на нашем.
— Может, братство?
— Мимо. Bratstvo — это по-нашему “brotherhood”.
— Не может же быть слово без перевода!
— Слушай, отъебись уже. Поработай с людьми сам. Может, к тебе оно придет. Ты моложе, у тебя и ум свежее. Не про меня такие вещи, усек?
И он оставил меня с этой тайной наедине.
* * *
Увы, я не смог придумать ничего, кроме как последовать его совету. Первым делом мне пришло в голову пообщаться с Николаем и узнать, что у него за должность такая. Водитель-механик. Ни с чем подобным я не сталкивался, пока работал на рудниках. В Штатах водитель управляет машиной, а ремонтом занимается технический сервис. Так было и так до сих пор. Строгое разделение обязанностей, дисциплина и профессионализм. Николай же обычных водителей с презрением называл “летчиками”. Утверждал, что ответственный за машину должен уметь и поставить ее на ход. То, как именно он работал, временами поражало воображение. Если вездеход проваливался в наледь, и Николаю было необходимо вставить палец в гусянку, он мог засунуть руку в воду. А так как вся вода у нас теплее минус сорока не бывает, дело шло медленно. Он подтягивал палец, уходил греться. Потом подтягивал снова. И снова грелся. Медленно, но верно, без всякой помощи извне он возвращал машину на маршрут. Да, в США есть профессиональные водители. Да, есть профессиональные механики. Но друг без друга они ничто. Возможно, Николай не был высококвалифицирован ни как водитель, ни как механик, но водить машину и держать ее на ходу он умел. Как, должно быть, умеют тысячи других механиков-водителей в самой большой стране мира.
* * *
Примерно в середине вахты мы оказались на грани. У нас кончились бензин и масло как раз в тот момент, когда вдарили сильнейшие метели. Новое топливо мы обычно получали по воздуху, но сейчас погода была нелетная. Ветер поднимал ледниковую крошку, и это начисто сбивало всю автоматику. Поэтому очень скоро нам стало нечем топить станцию. Убив весь бензин, мы перешли на уголь, но и он начал подходить к концу. Метель же не думала сдаваться. Холод все сильнее сковывал нас. Мы забросили работу и только пили все, что только могло гореть.
Томас целыми днями проводил у рации, держа связь с Большой Землей. Я и Гарри ежедневно воевали с бурей, ломами и топорами отбивая у нее машины и постройки. Русские все это время проводили в своем кругу. И хотя Игорь как всегда был порывист и возбужден, а Николай в своем обыкновении не выражал вообще ничего, чувствовалось, что они пришли к какому-то общему мнению. Пока нас, американцев, грызло отчаяние, русские вынашивали план.
Дьявольский. Самоубийственный.
— Мы поедем на соседнюю российскую станцию, — заявил Михаил. — Попросим горючего у них.
Гарри округлил глаза.
— В метель?!
— В метель.
— Вы собьетесь с дороги!
— Навигатор работает. Игорь уже проверил, и не раз.
— Tochnyak.
— Но… У нас же даже масла нет. Вездеходы…
— Поедем на отработанном.
Какое-то время я, Гарри и Томас просто переглядывались, не силясь выдавить из себя ни слова.
— Да чего вы булки-то сжали? Мы сто раз так делали.
Дальше удивляться уже было просто некуда.
— Вы точно рехнулись.
— Слушай сюда, Гарри, — Михаил явно начал терять терпение. — Мы можем и дальше сидеть на сраке, сжечь все, что можем сжечь, а потом окоченеть насмерть. А можем что-то сделать. Решение сидеть на сраке и ждать чуда решением как таковым не является. Так что мы едем. Маршрут я вам скину. Держите связь с Большой Землей. Экономьте припасы. Если мы не появимся через сутки, запросите по маршруту поисковую команду, когда метель утихнет.
И они ушли. Исчезли в буре.
В том момент я тоже считал их безумцами. Находил новые и новые аргументы к тому, насколько это безрассудно, и прочими вещами... успокаивал свою совесть. Сейчас мне уже не стыдно признаться, что в тот момент я струсил. Мне было двадцать три, я едва получил гражданство и вкусил жизнь. Мне не хотелось умирать. Русские, впрочем, тоже не хотели, но у них был другой страх. Конструктивный, толкнувший их к решительным мерам. А меня бил лишь слепой трепет. Ничего иного.
Я верю, что внутри каждого из нас живет два человека. Один из нас существует повседневно — живет, работает, растит семью, тратит время на простые удовольствия. И есть второй — тот, кто проявляет себя в момент истины. Паникует, сжимает яйца в горсть и мастерит петлю или встречает реальность глаза в глаза, а потом дает ей с разворота по ебалу. Вот этот второй человек по-настоящему важен. Когда момент истины подходит к человеку вплотную, вся социальная шелуха слетает в доли секунды. И если второй человек слаб и напуган, этот момент перемелет его в труху.
* * *
Прошли сутки. Никто не вернулся.
Мы подождали их еще немного и начали тревожиться. До соседей дорога преодолевается куда быстрее, чем за один день — речь шла о сутках именно из-за метели. Если они задержались на большее время, значит, случилась беда. И людей надо спасать.
Кроме того, из-за холода мы прикончили почти все аккумуляторы и уже не могли держать связь с Большой Землей. Чтобы сберечь заряд, Томас поставил сигнал о помощи на автономное послание. Я подумал, что если мы все здесь погибнем, то это место будет очень зловещим. Вымершая станция, до сих пор сигналящая о бедствии.
— Они просили поисковую команду, когда буря утихнет, — задумчиво произнес Томас. — А она утихать не собирается.
Мы молчали, вороша в голове мрачные мысли. Своеобразная игра в поддавки. Каждый уже принял решение, и каждый знает, что именно его же приняли остальные. Осталось только озвучить.
— Они едва ли смогли далеко уехать, — продолжил Томас. — На отработанном-то масле, да в буран.
— Если они с Николаем далеко не уехали, то мы и подавно, — ответил Гарри.
— Пойдем пешком. Недалеко, на шесть миль максимум. Туда и обратно.
— Это несколько часов.
— Да.
Он перевел взгляд на меня. Спросил, не произнеся ни слова. Вопрос с одним вариантом ответа, выбор без выбора. Люди рискнули собой, чтобы спасти твою сраку. Так что давай, найди в себе смелость кинуть их в леднике.
— Я в деле.
Томас скорректировал показания навигатора.
— Пойдем медленно. Велик риск сбиться. Шесть миль и назад, иначе сами начнем умирать.
* * *
Шли, еле разбирая дорогу. Наст, более-менее твердый и стойкий, засыпало свежей снежной порошей, в которую мы проваливались по колено. Холодно. На балаклаву лег слой инея, скопившийся от дыхания. В животе будто поворачивался нож. Носилки коромыслом давили на плечи. Каждые сто ярдов мы менялись, прокладывая путь через снега. Сто ярдов ломишь, двести отдыхаешь и так без конца. Сто. Двести. Сто. Двести. Метель скрыла за нашими спинами станцию и принялась медленно заметать тропу. Мы просто шли из ниоткуда в никуда, в белое ничто, продуваемое самыми злыми ветрами. Прошлое вдруг оказалось таким зыбким и туманным; внезапные воспоминания о нем вызвали у меня нежную грусть, как после пробуждения от счастливого сна. Наверное, мы знали, что буря утихнет никак не раньше, чем у нас закончится горючее. И что нам придется принять смерть.
Сто. Двести. Сто. Двести.
Вообще смерть в снегах довольно легкая. Просто ложишься набок или спину, прикрываешь глаза и плывешь вперед через теплый туман. Засыпаешь, уходишь в прекрасное, окрыляющее неведение. Так и должны умирать люди — давая простор грезам и уходя туда, где они оживают.
Сто. Двес… Секунду! Кто-то впереди.
Двое мужчин. Причем один нес на плечах второго. По походке — пусть и подламывающейся, нетвердой — мы узнали Михаила. Силы медленно оставляли его, а ревущая буря так и норовила сбить с ног. Мы бросились вперед, не сговариваясь.
Когда приблизились, то увидели, что на страховке Михаил волок за собой канистру. Горючее.
— Янки… — Язык явно не слушался. — Вот уж не…
На плечах он нес Игоря. Тот был без сознания.
— Где Николай?
Михаил покачнулся и рухнул ничком.
* * *
Выкарабкивались с огромным трудом. Потом, когда Михаил пришел в себя, рассказал, как было дело. Под той долиной, которую они пересекали по маршруту, была слепая трещина. О ней вроде как знали, но не придавали значения. За долгие годы океан просочился туда и начал стачивать, растапливать и вымывать ледник. Образовалось нечто вроде подземной реки. Реки, незаметной сверху.
Когда они проехали на базу, ледник треснул, но в буре вряд ли на это можно было обратить внимание. Да и вес у вездехода не был достаточным. Но обратно они двинулись гружеными канистрами с бензином и масляными цистернами. Лед не выдержал и пошел трещиной. Вездеход застрял в ней гусянкой. Михаилу удалось спасти одну канистру, а Николаю и Игорю — карту и навигатор. Дальше двигаться внутри вездехода было опасно — трещина могла начать шириться. Первым выбрался Михаил. Вторым пошел Игорь, и ледник треснул. Вездеход мгновенно пошел на дно. Игорь обморозил в ледяной воде бедра, но смог выбраться. Николай не успел.
Они вдвоем отправились на станцию, но вскоре у Игоря отказали ноги. Михаил понес его на себе.
Когда мы оказали им первую помощь, стал вопрос, кто кого и как понесет. Пара носилок была одна. Людей двое. Следовательно, кто-то должен был принять на себя эстафету Михаила. Нести одного на плечах. Я хорошо помню, как мне было дерьмово и невмоготу, меня давили отчаяние и паскудный страх, но в тот момент я просто взвалил Игоря на плечи. Мы и русские разменяли друг ради друга риски баш на баш.
Разменяли во имя этого самого tovarishestvo. Слова, которое я ранее пытался определить как “дружбу” по скудости ума.
* * *
И снова сто через двести.
В какой-то момент Игорь стал легче. Его вес перестал давить мне на плечи, и я даже стал предлагать Томасу и Гарри идти впереди. Нашу тропу вновь замело, а им наверняка было неудобно и идти с носилками, и ориентироваться по навигатору. Они охотно приняли мою помощь. Я отправился вперед, явно приободрившись.
— Держись, приятель. — Я знал, что Игорь не сможет меня понять, и говорил это скорее себе, чем ему. — Держись только. Бензин вы принесли, а остальное за нами. За нами, да.
Через силу улыбнувшись, я повернулся к нему и почувствовал, как слабнет желудок. Снег, неистово летящий нам навстречу, не таял на лице Игоря. Он просто оседал белесой коркой, ложась слой за слоем. Голова же безвольно висела, как у марионетки с оборванной нитью.
* * *
Когда мы вернулись, я почувствовал, что левая половина моего лица заплыла намертво. Подошел к зеркалу. Вся она была покрыта багровыми пузырями. Я коснулся ее, но не ощутил щекой пальцев руки. И щека, и висок были мертвецки нечувствительны, как под наркозом.
Мы молчали. Глядя друг друга в лица, видели лишь опустошение и тупую усталость. Мысли медленно, инертно сменяли друг друга, информация о картине мире поступала с серьезным опозданием, словно преодолевая толстенный слой войлока. Механически, будто нас здесь и не было, мы обогрели комнату и вскрыли банки тушеных с говядиной овощей. На этикетке веселый полярник размахивал рукой, другой указывая на высоченный шпиль ледника где-то у горизонта. Я поставил банку над огнем и поворошил варево ножом. Этикетка медленно истлела и обуглилась.
— Не боишься, что тебе медик пол-ебала отгрызет?
Я посмотрел на человека напротив. Гарри. Точно, это Гарри. А еще он что-то сказал.
— Что?
— Да ничего. Не бери в голову.
— Нет, не боюсь.
Гарри хмыкнул и кончиком ножа снял банку с огня.
— Никогда не думал, что иваны спасут мне жизнь. Сказать кому, не поверят.
— Да не особо у нас вышло, — мрачно изрек Михаил. — Я бы без вас, янки, хер дошел.
Дикие земли, не признающие национальностей. Плюющие на мнения, политику, непонимания и различия. Здесь нет никаких условностей, все отправляется в небытие перед моментом истины. Здесь только люди. Живые и мертвые.
Что-то для меня в тот момент изменилось. И даже не изменилось, а скорее развилось. Я улетал в Антарктиду гражданином Соединенных Штатов Америки, а вернулся… Вернулся гражданином человечества.
* * *
Бензина и остатков угля нам хватило, чтобы дотянуть до окончания метели. Как только буря утихла, мы похоронили Игоря, вырубив ему лежку в леднике.
— Покойся с миром.
— Прощай.
— Последняя вахта самая тяжелая.
Очередь по кругу дошла до меня. Трое мужчин ждали и моего напутствия.
— Слушай, Гарри, — наконец произнес я. — Tovarish — это ведь на нашем “comrade”?
— Ага.
— Значит, слово tovarishestvo — это будет “comradehood”.
Comradehood. Ветер подхватил мою фразу и унес в никуда.
— Точно. Хорошее слово.
— Достойное приобретение языка.
— Знаете, есть в нем что-то мужское, — улыбнулся Томас. — Жесткое. Вот сравните, как звучит. Shotgun. Autotruck. Comradehood.
Засмеялись все. Даже Михаил.
— Да, — я сглотнул. — Более чем.