[D&D 5] Архивы Купола (Боль и Гнев) | ходы игроков | 1-I. Кровь Богини

За три года до...

Плодовая Неделя в нынешнем сезоне выдалась на редкость теплой и солнечной.

Понятное дело, что светлый праздник урожая, с народными гуляньями и официальными церемониями, никто бы не определил на время слякотное и промозглое, однако в этом году вторая половина сентября была похожа скорее на нежаркий август, чем собственно на первый месяц осени - к радости всех жительниц сельского Закуполья, для которых Плодовая Неделя была главным событием года. В Первопоселении и поселках ремесленниц, где жизнь не так крепко привязана к смене сезонов, завершение полевых работ отмечали без особого энтузиазма, в качестве традиции, скорее. Но здесь, в Старой Болотине... да, здесь к этим дням привязано очень многое. На них назначаются свадьбы, к ним же приурочивают ритуалы зачатия дочерей, да и торжественное принятие юных Сестер в основные деревенские Содружества происходило именно на Плодовую Неделю. И близнецы Бьянка и Росита, оказавшиеся на малой родине в эти дни, очень остро ощущали, насколько же оторвались от деревенского ритма жизни.

Росита приняла присягу вместе со своим учебным отрядом еще в мае, однако до последних дней обреталась в Старой Крепости в непонятном статусе, пока где-то в штабе гуляли документы с назначениями для вчерашних курсанток - и только четыре дня назад она узнала о том, что направляется в удаленный гарнизон в северных буревалах, а пока имеет аж целых трое суток увольнения для посещения родного дома и матери. Преизрядное везение на самом деле: для курсанток, особенно деревенских, получить отпуск в Плодовую Неделю было особым поощрением, и ради этого, бывало, впахивали целый год - Сите так ни разу и не удалось заработать подобной награды.

Бьянке же только предстояло окончить свой курс в Коллеже, и в деревню она попала на практику - помогать местной любительской труппе и курирующей ее наставнице, бардессе по имени Тиана, девушке буквально на четыре года старше ее самой, но за недолгое время взрослой жизни явно уставшей от сельского быта и находившей утешение лишь в своем будущем Великом Творении. У каждой сколько-нибудь амбициозной бардессы есть в планах Великое Творение - неважно, театральная постановка, поэма или изваяние, главное, что оно должно перевернуть то ли с ног на голову, то ли с головы на ноги все господствующие под Куполом представления об искусстве, и показать всем этим старым кош... простите, уважаемым Сестрам из Совета Старших Коллежа, как надо на самом деле работать пером, резцом или смычком. Словом, Тиана с большим удовольствием передала все обязанности по кураторству, которые только можно было, юной практикантке, пообещала с легким сердцем, что, если не будет проблем, Бьянка получит от нее высший балл, и почти перестала появляться на репетициях. Справедливости ради, у девчонок и так все было организовано достаточно сносно, и студентке оставалось лишь вплотную заняться своей непосредственной специальностью - постановкой спефэффектов. Тут, скажем прямо, юная Искра проявила себя в полной мере, вызвав восторг Сестер, которые могли видеть подобное лишь на сцене Летнего театра в Первопоселении, да и то, уточняла про себя Бьянка, далеко не в каждой постановке. Простенькую комическую пьесу с переодеваниями под названием "Сказка о третьей невесте" пришлось буквально переписывать на ходу - труппа подкидывала все новые и новые идеи, как встроить фокусы и иллюзии Бьянки в действие, и премьера в первый день Плодовой Недели оказалась в высшей степени эффектной. Девушки были в таком восторге, что даже не обиделись, когда выяснилось, что магия Искры оказалась едва ли не самым главным действующим лицом на сцене - хорошее на самом деле качество, среди болезненно честолюбивых бардесс подобные вещи воспринимаются куда тяжелее. Словом, практика вроде бы формально еще продолжалась, но последние дни, как раз совпавшие с увольнительной Роситы, Бьянка скорее догуливала, чем дорабатывала. И это было в высшей степени славно.

Торжественный сбор всей семьи вместе, деликатные и целомудренные обнимашки и чмоки при маме, удивление, что с последней встречи обе так мало изменились (да, это не первые годы отрочества...), прогулка по деревенской ярмарке (называвшейся так лишь по традиции - никакой коммерцией здесь и не пахло), вольности гражданской жизни и Нормальная Еда, леденец на палочке, в который так по-детски вцепилась соскучившаяся по простым радостям бытия Росита... Не так уж скоро близняшки морально дозрели до мысли повторить те взрослые вещи, которые не положено проделывать друг с дружкой сестрам по крови. Лишь на третий день, с утра, они отправились "на пикничок" в свое тайное место в паре лиг от деревни.

***

Первая бутылка вина распита, первый порыв страсти удовлетворен, и близняшки лежат на покрывале, влажном от пота и иных следов недавних любовных игр. Сита, уткнувшись правой щекой в плечо старшей сестренки, щекочет подушечками пальцев упругий животик Бьянки, заставляя бардессу улыбаться, щурясь сквозь полуприкрытые глаза. На запястье шаловливой левой руки младшенькой близняшки виднеется свежая, вчерашняя татуировка. Покрасневший участок кожи вокруг растительного узора слегка болит, когда трешься им о ткань. Такой же рисунок украшает и лежащую расслабленно правую руку Бьянки. Татуировщица-берберийка Наджиба, чьи лоб, щеки, рукава, шея, в общем, все доступные обозрению части тела были забиты затейливыми орнаментами, лицами и даже целыми картинами, желая, видимо, смутить близняшек, пояснила с улыбкой, что парными тату такого рода украшаются, как правило, возлюбленные - однако настойчивая Бьянка уцепилась за слова "как правило", и в итоге добилась того, что "очень-очень-очень близкие подруги" тоже могут себя так обозначить. На том и сошлись, потратив целый вечер на выполнение симметричных рисунков, которые сливались в один, если особым образом взяться за руки...

Схлынувшее с первой взаимной разрядкой возбуждение оставило после себя ленивую истому - сквозь которую, впрочем, пробивались тяжелые мысли. Когда-то очень давно, после того, как они впервые поддались взаимному влечению, явившаяся Росите Аэлис посмотрела на нее без какого-либо упрека, лишь с печалью и сочувствием:

- Просто пообещай мне, Сита: как только Бьянка захочет уйти - ты сразу же отпустишь ее. Это моя единственная просьба. Ты свободна в своем выборе, я запрещаю тебе лишь единственное: причинять сестре боль.

Больше за прошедшие годы Дарующая Жизнь и ее непризнанная людьми дочь не говорили об этой любви - незапрещенной и неразрешенной, не имеющей будущего, но никак не уходящей в прошлое. В сущности, и между самими близняшками каких-то серьезных разговоров о ждущем их впереди почти не происходило - избегать таких бесед было легко, имея перед собой неясные перспективы впереди, собственную несамостоятельность и зависимость от воли начальства, одинаковую что для воительницы, что для бардессы. Однако теперь, находясь на пороге взрослой жизни, невольно начнешь задумываться о том, что же станет через годы - с тобой, с ней и с вами...

  Первое утро после того, как меня распределили в часть, началось с головной боли. Нет, даже не так: у меня, как любила называть такое состояние Аньес, жбан трещал. Оно и не удивительно: я с другими свеженазначенными сестренками столько вина и пива вылакала, что хватило бы на целую сотню. И как только добралась до Крепости? Ни-че-го не помню. Со стоном поднявшись с узкой скрипучей койки, я обхватила страждущее место руками и дала себе зарок: больше никогда, никогда в жизни не мешать кровь алого винограда и экстракт золотых колосьев. Теперь дело за малым – исполнить обещанное.
  Продолжая изображать из себя неприкаянное привидение, я приняла вертикальное положение и, тихо ругаясь, устроила в полупустой - большинство сестер уже убыло, а молодежь еще не заселили - жилой комнате форменный обыск в поисках хоть чего-то, чем можно поправить пошатнувшееся здоровье. Нашла только глиняную бутыль вина, в которой на донышке еще что-то плескалось, и, резонно решив, что от чего заболела, от того и лечись, вылакала ее. Стало попроще.
  Зато за время поиска я обнаружила, что куда-то пропал левый сапог. Правый – вот он, начищенный и блестящий, как у кота яйца, стоит себе и стоит. На столе, правда, но это мелочь. А вместо левого – какой-то совершенно непотребного вида деревенский лапоть. Пришлось искать, пугая осунувшейся рожей и растрепанными патлами молодняк, шикая на любую, кто подвернется под руку - их громкие вопли были для меня сродни пытке. В итоге столь необходимый предмет гардероба я нашла на заднем дворе, закинутым на веревке через колодезный журавль. Для противовеса чья-то добрая душа еще привязала к нему остроносый алый сапожок, принадлежавший, по всей видимости, моднице Ливии. Кто это сделал, почему – память разводила руками, утыкаясь в черноту провала. С помощью смекалки и такой-то матери – а, вернее, мобилизовав на подмогу мелких – я воссоединилась с пропажей, отправив Ливии ее сапог вместе с самой смышленой из младших.

  Через пару часов, умытая, одетая и посвежевшая, я немного пришла в себя. В висках еще стучали маленькие злые кузнецы, настроение было ниже казематов Крепости, но хотя бы с виду все стало пристойно. Я прошлась по подружкам, кто еще не уехал, обнялась с каждой и, всплакнув, распрощалась. Меня ждали сутки дороги, а до них – три дня полной и безоговорочной свободы. Диса и ее зазноба Энид предлагали махнуть с ними на озеро, проведя отведенный нам срок в кутеже, угаре и разврате, но я, хотя и не без сожаления, отказалась: у меня были совершенно иные планы. Самым лучшим, конечно, было бы найти сестренку, но... она бард, и отыскать ее, если она сама того не желает, почти не реально: даже если начать поиски с Колледжа, вряд ли у меня что-то получится. Зато мама никуда не денется – а я, как примерная дочка, просто обязана ее навестить и помочь. К тому же, чего уж таиться, я соскучилась.
  Путь к Старой Болотине был неблизким, но зря я, что ли, отдала столько лет, готовясь стать надежей и опорой Купола? Нас, воительниц, долгий переход страшить не должен, и мы всегда должны быть готовы. К тому же сапоги мои, да-да, те самые, которые я так долго искала, были построены специально по моей ноге: я прислушалось к мнению сестры-инструктора Астрид, утверждавшей, что для избравшей путь меча есть два самых главных сокровища – обув и ложка. О первой я уже рассказала, а вторая, собственноручно вырезанная из тиса, сейчас была заправлена за голенище.
  Помимо уверенности в своих силах, меня грела мысль о том, какая же я все же везучая: получить отгул на Плодовую неделю – это же настоящий подарок! Можно будет вечерком наплясаться до упаду, поучаствовать в состязаниях, хороводы поводить и вообще – вдохнуть полной грудью всю прелесть того, от чего я добровольно отказалась. Не то, что я так уж сильно жалела о сделанном однажды выборе, хотя бывали и такие деньки, особенно после того, как я серьезно залетала где-то – но иногда все же тоска брала вверх. Особенно когда она накладывалась на скверное расположение духа.

  К тому времени, как солнце стало клониться к закату, я уже трижды прокляла идею шуровать на своих двоих: марш в полной выкладке выматывает, а я все свое носила на плечах. К тому же идти одной – скучно, не помогают ни бережно перебираемые самые светлые воспоминания, ни песни. Я уже в голос исполнила лиричную “Золото кос”, и бравурную “Часовая на холме”, и “Полно вам, девчоночки, горе горевать”, и даже фривольную “Пастушку” – все без толку. Оставалось только тяжело пыхтеть и мерно выбивать из дороги пыль, не меняя ноги и не останавливаясь: солонину я грызла на ходу.
  От моря зеленой тоски, куда я уже занырнула с головой, меня спас синий цвет. В том смысле, что краем глаза я подметила, как на полянке поодаль от шляха раскинулся целый ковер поздней горчатки, фиолетово-синей и завораживающе мягкой. Средь ее синевы – словно небо упало на землю – видны редкие белые звездочки девятильника. Ну как я могла устоять? Скинув порядком надоевший рюкзак, а за ним перевязь с рапирой в ножнах и и плащ прямо на дорогу, я, забыв обо всем, опустилась на колени в эту первозданную красоту, шепчущую мне на своем цветочном языке неведомые тайны.

  Пока я собирала себе очаровательный венок, нежно воркуя с растениями, я была погружена в свой мир, и не сразу услышала, как меня окликают. А услышав протмяжное и мягкое: “Солдатка-а, эге-гей! Солда-атка!” – резко развернулась, испуганно схватившись за нож на поясе. Как оказалось, волноваться не стоило: меня звала какая-то старая – за сорок уже – женщина в охряном платке, из-под которого торчали жесткие соломенные волосы. Неизвестная сидела на козлах нагруженной телеги, а впряженная в нее невысокая пегая кобыла, воспользовавшись передышкой, щипала мягкими губами траву.
  - Эй, сестренка! – не унималась та, - Куды путь-от держишь?
  - Здрасти. – невпопад брякнула я, не зная, куда девать почти готовый венок. Стыдобища: защитница Купола ползает на коленях, собирая цветочки! – В Болотину, матушка.
  - Ой, да какая я тебе матушка! – отмахнулась селянка. – На Плодовую, небось?
  - Да. – чего таить-то?
  - А ты чейная бушь?
  - Ладина дочь я, Росита!
  - Дивись ты! Знаю, знаю я твою маму. Я сама из Пестрищ, - рассказала словоохотливая женщина, - меня Ингой кличут. Садись, что ли, путь не близкий. Своим ходом, дай Богинюшки, токма к ночи и дойдешь. Или, если так отвлекаться, подмигнула она, - то и к утру. Я тя на повороте высажу, дам-от до дому тебе часок останется.
  Я прикинула расстояние и время, с тоской поняла, что ноги все еще гудят, и согласилась. Правда, забегая вперед, скажу, что разок пришлось попросить мою добрую попутчицу остановиться: приметив усыпанную мелкими ягодками калину, я не могла отказать себе в желании дополнить венок ее веточками и спелыми кругленькими ягодами.

  ...Вот и родной дом под зеленой крышей. При виде мамы, общающейся во дворе с соседкой, ко мне сразу вернулись все силы, и я галопом, как молодая кобылка, подлетела к ней и с визгом повисла на шее, глотая слезы радости. Как бы я не любила сестер по мечу, это щемящее чувство тепла, когда ты возвращаешься домой, ничто не заменит. Дома ты становишься целой – нет, полноценной – а под теплыми руками топорщащей волосы маменьки снова чувствуешь себя маленькой девочкой.
  Как оказалось, милостью Аэлис меня ждал еще один подарок: дома была моя любимая сестренка Бьянка! Вот уж не чаяла такого счастья! Воодушевленная, окрыленная и самую малость смущенная, я отправилась приводить себя в порядок, а потом, чистая и благоухающая, села вместе со всеми за семейный стол. Пошли разговоры о жизни, учебе, моей грядущей службе и успехах Бьянки – словом, обо всем, что обсуждают давно не видевшиеся родные. Я в красках рассказывала о днях в Крепости, опуская самые жесткие и нецензурные моменты, а сама косилась на старшенькую: как она ведет себя, как она относится к моим словам? Такая серьезная она стала, умеющая себя держать – не то, что я, шалопайка. Ужели теперь наши недетские шалости ей неинтересны, ужели она, прекрасная бардесса, у которой наверняка куча поклонниц, отвергнет мои жалкие попытки напомнить, как сильно я ее люблю?
  Первая пара дней прошла в делах домашних: забор подновить, дымоход подправить – в своем доме всегда есть, что поделать. Но, конечно, этим дело не ограничивалось: я в наглую таскалась за старшенькой на репетиции, восторгаясь ее талантом, а по вечерам старательно вытаскивала ее на танцы. Пускай рядом будет сколько угодно народа, главное, что она будет рядом со мной. Я ее никуда не отпущу, потому что люблю. Вот такая вот я собственница. Хотя… кому я вру? Если кто-то найдет свое место в ее сердце – придется отойти в сторону, как ни крути. И дело даже не в обещании, что я дала маме Аэлис, хотя и в нем тоже: я не хочу, чтобы Бьянка страдала из-за меня.

  Первым предвестником того, что наши отношения крепки, как и прежде, стало согласие на парную татуировку. Гладко было на бумаге – ехидная Наджиба заставила меня краснеть, как маков цвет, но тут включилась любимая, мастерски повернувшая все так, что и «не-возлюбленным» никто не мешает обзавестись парными украшениями на коже, как символом их единения. Теперь наши запястья обвивал тонкими лозами раскидистый плющ: а я, словно плющом, накрепко была соединена со старшенькой. С моей Любимой и самой желанной… И плевать, что это не одобряется, и нам приходится скрываться: не согласные пускай идут кидаться головой в навоз, а я не могу жить без Бьянки и ее такого манящего, такого обжигающего пламени. Я словно мотылек, летящий на ее огонь. Я все знаю, но остановиться не могу. Да и не желаю.

Мотылек мой, мотылек,
Как затейлив твой полет
Не стремись на огонек –
Огонек тебя сожжет...
Легких крылышек узор
Разлетится в белый прах
Не лети на мой костер –
Вы горите на кострах...
Если ищешь ты тепла –
Вот тебе моя ладонь
Пусть она не так светла –
Но не жжется, как огонь...
Мотылек мой, мотылек...
Ты не слушаешь меня
Как прекрасен и жесток
Золотой цветок огня.

  К несказанному счастью моему, сестра, не смотря на всю свою сдержанность и строгость, желала того же, чего и я. А, может – об этом думать я не хотела – просто сдалась моей упрямой солдатской настойчивости. Как бы то ни было, мы пошли на пикник на наше место, и уж там, не речном берегу под сенью шелестящей кроны старого дуба, нам никто не мог помешать. Ее губы стали еще слаще, чем прежде, летящие прикосновения ее – горячее, заставляя сердце биться чаще и вызывая в груди сладкое томление. А уж когда она стянула через голову рубаху…
  Мы близняшки, это верно. Но то, что во мне просто, в ней преломляется и становится красивым. То, что хорошо во мне, в ней неотразимо. Каждый раз, когда я вижу ее нагой, не могу скрыть восторга. Бьянка – лучшее, что есть в этом мире. Самая прекрасная, самая родная. И снова, как в первый раз, я тянусь осторожно пальчиками к гладкости ее кожи, боясь, что это прекрасное видение рассыплется палыми листьями и навсегда исчезнет.

  …Она рядом. Я чувствую щекой ее умиротворенное дыхание, ощущаю, как щекочут меня пряди ее волос. Чувствую под пальцами податливую мягкость ее тела и краем глаза вижу на зеленой траве переплетенные синее, белое и алое – тот венок, что плела я в пути, стал моим подарком сестренке. Она со мной, такая близкая, такая пьянящая и чарующая. Жаль только, счастье наше безбрежное снова будет коротким – под вечер мне пора выступать к месту службы. Любовь бесценна и священна, но у меня есть еще и долг.
  - Мы никогда не умрем. – негромко говорю. – Мы навсегда останемся голосами в шелесте листьев и журчании ручья, касания станут мягкостью травы и игрой ветерка, поцелуи найдутся в терпком вкусе вина, а переплетшиеся навек ветви будут нашими пальцами…
  Я люблю тебя, сестренка, всем сердцем, больше всего на свете. - коснувшись губами плеча, продолжаю. – Хочу загадать, чтобы ты была самой-самой счастливой, а твой талант ширился и множился, оставшись в веках подле твоего имени. А я… Мне безумно хорошо с тобою рядом. И, - ухмыляюсь лукаво, приподнявшись на локте, и смотрю в ее бездонные глаза, - я буду с тобой, пока ты меня любишь. И буду любить горячо-горячо, и оберегать от всего!
  Наклонившись, я снова целую ее, на сей раз вкладывая в это прикосновение не страсть и жар, чуть притихшие, но еще полнящие меня, но всю нежность и заботу.

Праздник урожая... Ощущение такое, что это время для нее стало каким-то совсем другим. Девушка вспоминала о прошлом без ностальгии. Отправка в Коллегию для нее была судьбоносной , изменившей не только ее образ жизни, но и само восприятие мира. Даже вернувшись в родные края, она остро ощутила себя чужой среди этих дев земли, живущих трудом и потом. Это был честны труд, Бьянка признавала его важность , однако не могла избавиться от чувства что это слишком...просто?

Руки бардессы такие чистые и мягкие. Бьянка вообразила, что этими руками она берет мотыгу и идет в поля и вздрогнула. Да уж...

- Ты с нами, Бьянка? - окликнула девушку Палли, одна из актрис этой маленькой провинциальной труппы, контроль над деятельностью которой так легко отдала в ее руки наставница Тиана. Неудивительно. Сколько раз во время постановки "Сказки" она мысленно закрывала глаза руками - девочки постоянно допускали совершенно глупые ошибки! Бьянке приходилось применять собственные методики воспитания актерского мастерства, разработанные буквально на лету. К счастью, дело двигалось.

Ну а Палли, похоже, твердо решила стать ее подругой, потому как постоянно вилась рядом с ней и пыталась вовлечь ее во все свои увлечения. И не сказать, чтобы Бьянка была против - бардесса должна уметь справляться с поклонниками.

- Да. Задумалась просто. Палли, давай пойдем на мельницу в другой раз. Сестра меня звала ... - девушка задумалась и не стала продолжать. Увидев немного надутые губы Пал, Бьянка улыбнулась своей милейшей улыбкой, которую она репетировала перед зеркалом часами, и положила ей руку на щеку, - Ну ну, чего ты. Еще успеем. Посмотрим, может мы и после праздников увидимся.

Покинув на этом просиявшую дилетантку, Бьянка отправилась домой.

Видеть мать было приятно, но до порывистых проявлений чувств она не опускалась. Впечатление о человеке состоит не только из ее поведения на работе. Про себя девушка подмечала и реакцию знакомых. Да, я теперь такая, элегантная, с прямой спиной, сдержанная и импозантная... Ха.
Все это едва не рассыпалось в труху из-за одной упрямой особы.

Росита - цветок ее сердца. Который врос в него, опутал корнями и нагло уселся прямо в центре, как бы говоря: "А вот не выдернешь". Ах Росита, ну как же так... Такие близкие отношения не будут поняты или приняты другими Сестрами. И ладно были бы они просто сестрами - можно было сбежать на другой конец купола, где их никто не знает, но они же близняшки, все СЛИШКОМ очевидно.

Бьянка знала наверняка. Следуя своему кредо, она рассмотрела чуть ли не каждую возможность. Она не сомневалась, что ее сестрица едва ли серьезно задумается о будущем, но она так не могла. Правда об этом Росите знать не обязательно.


+++

И как оно так вышло? Бьянка была уверена, что сможет ограничить свою близость с сестрицей, потакая ее желаниям в определенных пределах. Даже татуировку сделали парную, ради чего пришлось выдержать этот взгляд ехидной Наджибы. Так и хотелось магией нарисовать у нее на лбу какую-нибудь зверушку колючую...
И все же вышло так как вышло. Бьянка опустила взгляд на лежащую рядом Роситу и ее щеки вспыхнули румянцем. Милая, безбашенная и ничуть не грубая, несмотря на свою солдатскую выправку. Ох, Богини, и почему она просто не может не видеть сестру такой замечательной?

- Не надо о смерти, Роси... Все умрет, когда наступит время, если мы не позаботимся о сохранении... Ох, сестра, я не могу думать ясно, когда ты так близко! - Бьянка отвела взгляд от сводящих с ума глаз любимой сестры, положив ладонь на ее руку. Да, она наверняка может постараться сильнее и удержаться от соблазна этой безнадежной близости.

Но Бьянка не хотела стараться. Первый раз в жизни.

  Я блаженно щурюсь, вслушиваясь в музыку слов сестренки. Кто-то из моих подруг может бесконечно слышать щебетание птиц, другие находят радость, внимая шелесту листвы или журчанию ручейков, третьи восторгаются песнями бардесс. А для меня самкая волшебная музыка – ее слова. Я готова вечность так сидеть рядом, слыша, как она разговаривает – о чем угодно, о природе, погоде, урожаях, особенностях применения пиротехники на открытых сценах в лесу… Ладно, кому я вру: когда она рядом, хочется не только слов, но и прикосновений, и тепла, в которое можно погрузиться, словно в воды горячего источника, на какое-то время позабыв обо всем.
  Фыркаю весело, слыша ее опасения и ощущая согревающее тепло ладони.
  - Как скажешь, родная! Как я уже сказала, я о тебе буду заботиться всегда-всегда, а мы вместе позаботимся обо всем остальном!

  Бодрая фраза под конец стала медленнее, когда в сердце ядовитой змейкой заползло маленькое, подленькое осознание того, что на мое признание, пускай и сказанное в сотый – в тысячный? – раз не последовало никакого ответа. Глупости какие! Мозгами понимаю, что хочу всего и сразу, причем в той форме, как удобно мне, но сердечко все равно екает: «Неужто… Да нет, не может быть!». А глаза все равно сразу становятся на мокром месте – дура малолетняя, чуть что, так сразу в слезы! А я-то была уверена, что этот период давно переросла!
  Пытаюсь скрыть свое волнение за кленовым листочком негромких слов:
  - Как же здесь красиво…
  Отворачиваю лицо в сторону, «любуясь красотами», поднимаю взгляд к безразличному голубому небу, по которому все также будут мерно бежать облака, даже если в сердце Бьянки поселится другая. До боли прикусываю нижнюю губу – я сильная, не дождетесь! В мире все останется по-прежнему, если даже мой маленький счастливый мирок в одночасье рухнет. Горько, досадно знать это. Больно. Но непоправимость еще больнее.

  Мысли мчатся взбесившимися скакунами, норовистыми и привередливыми, обгоняют одна другую, кусаются и лягаются. Значит ли, что она не произнесла слов любви, то, что теперь самые светлые чувства в ней вызывает кто-то еще? Разве такое невозможно: она живет в окружении ярких, красивых, талантливых девушек, чутких и умелых, что ей до простой, как древко копья, солдатки? Только память о прошлом да родственные чувства, требующие идти на поводу у моих напористых страстей. А если мы из раза в раз оказываемся вместе только из-за моей настойчивости и армейской прямоты? Плетью обух не перешибешь, вот она и соглашается. «Лучше дать, чем объяснять, почему нет»: так, кажется, шутила красотка-Ливия про свою тогдашнюю пассию.
  Пальцы свободной руки сжимаются в кулак, сминая высокую траву и пачкая ногти в густой черной земле. Как же больно осознавать, что Бьянка может уйти от меня, а если даже остаться, то телом, но не душой! Хоть вешайся, ей-Богини! Понимаю, что черное уныние затапливает меня, и пытаюсь хоть как-то убедить себя, что во мне говорят страх и паранойя, и ничего кроме. Разве так много значат слова, когда я вижу тепло и свет в ее глазах, разве не тянутся ее руки ко мне? Разве не она плавилась, как глина, под моими пальцами, разве не ее губы еще недавно сводили меня с ума?
  «Мысли головой, а не задницей, воительница! – пытаюсь убедить саму себя. – Она согласилась навек соединиться с тобой общей татуировкой и не испугалась двусмысленности. Сама пошла с тобой сюда, зная, что я не буду держать ручки при себе. В конце концов, она только что прямо сказала, что без ума от тебя – «не может думать ясно», когда ты рядом! Что тебе еще надо, собственнице!? Хватит бояться и додумывать за других: от большого ума лишь сума да тюрьма, как говорила старая Адель, да беды одни. Не уверена, не знаешь, что на самом деле – спрашивай в лоб, с солдатской прямотой, и не бойся ответов. Говори, говори, говори – только так можно узнать друг друга и понять. Действуй, ну же!».

  Сглатываю комок в горле, вдохнув глубоко, на миг задерживаю дыхание, как перед прыжком в воду – старая, еще детская привычка замолкать перед важными разговорами, ответами на уроках и тому подобное. Выдыхаю – ну что же, пора. Вот только повернуться и посмотреть на любимую я пока не готова: знаю, что только стоит мне увидеть ее исполненные блеска глаза, сладкие губы, изогнутые зиядитским луком, упругие грудки и шелк волос, как все слова забудутся, и останется одно желание – сжать ее в объятиях, зарыться носом в шею и никогда-никогда не отпускать. Так что пока что лучше продолжить таращиться на природу, смотря, но не видя, а разговор начать с чего-то не столь болезненного:
  - Ты как, не хочешь освежиться в речке? Вдвоем поплавать, как встарь? И, это…
  Снова замолкаю. Сердце стучит так, что вот-вот пробьет клеть ребер, и подспудно кажется, что сестренка его услышит и все поймет. Стараюсь говорить с деланным безразличием, внутри вся дрожа. Еще пуще вцепляюсь в землю, чувствуя, как вырываются травинки.
  - Я так и не спросила: у тебя за эти месяцы как, пришелся кто по сердцу? – смекаю, что сказанное может выглядеть двусмысленно, и Бьянка может предположить, что я сейчас заявлю, что влюбилась. Торопливо добавляю. – У меня все это время в сердце жила только ты. – Но не в постели, н-да. Но об этом я лучше промолчу.
  Затихаю. Сейчас решиться, жить мне или существовать.

Слушая сестру , Бьянка невольно попала под чары ее голоса. На лице помимо воли хозяйки расплылась счастливая улыбка.
Амбициозная бардесса редко позволяла себе плыть по волнам, будучи ведомой чувствами или эмоциями. Старания подразумевали контроль. Вот только... Ручеек слов Роситы легко сбивал с ног ту, что и волны бурной реки будней студентки Коллегии не могли пошевелить.
Вот так бы сидеть и сидеть...
Пока последний вопрос Роситы не вернул Бьянку в реальность , да так резка, что ту ошеломило. Девушка глядела на сестру, на ее губы, произнесшие эти слова, и в голове мысли спешно пытались вернуться в упорядоченное состояние из той каши, в которую превратились после качания на волнах.
- Я.. мне... - пробормотала она и остановилась. Соврать и сказать что да? Так будет лучше для них обоих. Бьянка ни на миг не сомневалась, что сестра не станет препятствовать ее "выбору", и сама через время найдет себе подругу сердца. Но врать в глаза любимой сестре... а сказать правду... не даст ли это одной упрямице ложную надежду, что так будет всегда?

- Нет, - тихо пробормотала девушка и начала одеваться, - П..пойдем искупаемся. Сейчас лучше всего будет освежиться.

О Богини, надеюсь, я не натворила дел...

  Недосказанность ранит сильнее кинжала. Сестренка только на миг прервалась, а я уже все поняла: Бьянка просто ищет слова, какими может сообщить мне, что эти поцелуи, эти ласки – прощание и последнее печальное «прости». Сейчас она сама отведет взгляд, а, может, напротив, потребует от меня повернуться, чтобы сообщить новость, и скажет, что «мне до безумия нравится сестра такая-то, встретив ее, я полюбила всем сердцем и теперь не желаю подводить ее доверие изменами». Я чувствовала, как начинает дрожать нижняя губа, и как хочется сорваться на дикий, громкий рев. Сжала зубы до боли – нельзя, никак нельзя ранить сестренку таким отчаянием! Боль разлуки надо холить и лелеять в одиночестве, принимать ее всем сердцем вдали от любой живой души, и только тогда давать волю чувствам. А пока надо держаться, надо собраться – не ради глупого «солдатки не плачут», но ради нее. Пускай любимая знает, что я приму любое ее слово и буду радоваться за нее в любом случае. Ну а я сама… да кому это интересно? Буду не первой, кто стал горькой вдовицей при живой возлюбленной, но, увы, не последней.
  Повисшее молчание, тугое и густое, как кисель разрезало негромкое «нет», прозвучавшее для меня слаще всех других слов, теплее любых прикосновений и важнее всех похвал. У сестренки никого нет, и она любит меня и только меня! А я-то, дурында, напридумывала себе, чуть не расплакалась! Да еще смутила Бьянку такими вопросами и, что вдвойне хуже, поставила под сомнение ее чувства ко мне! Какая же я глупая! Все же мы – близняшки, и раз уж в сердце моем горят неугасимым пламенем чувства к самой родной, самой близкой, то с чего бы ей не испытывать тоже самое!

  Подрагивающие губы мои сами собой расползлись в широкой довольной ухмылке, да и вообще я сразу почувствовала себя кошкой, обожравшейся хозяйской сметаны. Выпрямив спину, я наконец отпустила злосчастную травку и, оттолкнувшись ладонью от земли, повернулась к сестричке, повалив ее, попытавшуюся было одеться, наземь и смачно поцеловав в губы – словно одновременно ставя клеймо «ты моя» и отдавая себя всю, без остатка.
  - Родненькая моя, милая! – не могла сдержать я радости. – Как же я тебя обожаю! Ты у меня самая-самая лучшая! Нет, - на долю секунды скорчила я задумчивую мордашку, - не лучшая – великолепная! Обожаю тебя!

  Снова чмокнув Бьянку в губы и ласково проведя по щеке тыльной стороной ладони, я подпрыгнула, словно пружиной подброшенная, и бодро прокрутилась пару кругов, словно в танце с невидимой партнершей, просто не зная, как еще выплеснуть свою неуемную, бьющую через край энергию: так вода, пробившая себе путь средь стылых камней, начинает играть веселым фонтаном, рассыпая окрест брызги, кажущиеся в свете солнца драгоценными камнями. Такими же капельками, хранящими в себе свет и тепло, была исполнена и я – достаточно оказалось только одного короткого слова, чтобы вернуть мне былые счастье и уверенность.
  - Купаться-купаться-купаться! – весело заявила я: слова сами рвались наружу. – Гигиена – превыше всего! Помню, - я на время остановилась, глянув через плечо на Бьянку, - как одна из наших инструкторш, Эжени – ты наверняка ее видела: сухощавая коротко стриженная блондинка со шрамом на подбородке – любила позубоскалить, когда некоторые из нас после долгого марш-броска хотели отправиться сразу в койку, а не в купальню. Дескать, правильный выбор, девоньки: зачем мыться сегодня, если завтра все равно испачкаешься? А еще лучше не купаться месяца два-три, и тогда нас смело можно будет отправлять на косматых – те сами от такого амбрэ передохнут. А что другие сестры если и будут подходить, так только с подветренной стороны, но ведь это пустое, да?

  Я весело расхохоталась и, тряхнув волосами, ринулась к речке, протекающей у подножия холма, где было наше место.
  - Хей-йей! А ну-ка догоняй, старшая! Или совсем на бардовских посиделках бегать разучилась, только выхаживать?
  Мне было наплевать, попадутся ли на пути острые камешки, сухие веточки, звериные норки или что-либо еще. В воду надо заходить осторожно, смотря под ноги и привыкая к перепаду температур? Да без разницы – я просто страстно желала влететь в нее вот так с разбегу, всем телом, чтобы ощутить приятное холодненькое покалывание, сменяющееся комфортным теплом, нырнуть, задорно визжа, с головой, а потом встретить Бьянку – я была уверена, что обгоню ее –брызгами.

Бьянка поднялась с травы и посмотрела вслед сестре. Ее тренированное тело на фоне острых лезвий изумрудной травы так призывно двигалось, вызвав волну тепла, поднявшуюся снизу и ударившую Бьянке в голову, оставшись в покрасневших щеках. Как только их там тренировали?
Бьянка вспомнила солдаток, которых ей доводилось видеть. Строгие, обязательные, грубоватые. Да что там, порой иначе чем заскорузлыми их назвать никак нельзя было. А Росита как была той маленькой девчушкой с живейшей душой и сердцем, так ей и осталась. И это тренированное тело её не обманет.
Тяжесть, что жила в ее сердце все годы обучения и мешала ей спать, которую она тщетно пыталась унять мыслями, что так надо и это все к лучшему...отступала. Они не сломили, не перековали ее милую гибкую и яркую Роси в жесткий клинок. В итоге, именно Бьянка стала сдержаннее и холоднее, несмотря на репутацию ее профессии. Может, она слишком изводила себя чувством вины из за той ссоры и решения обучаться вдали от любимой сестры, и выжгла часть своих чувств?
Ухмылка мелькнула на лице Бьянки. Идиотка. Слишком много сил и времени она бросила на борьбу и все попусту. Какой смысл иметь будущее, в котором они станут осколками самих себя и ради других смогут найти себе других "любимых"?
Со вздохом, Бьянка поднялась на ноги. Пусть разбираться с тем, что она натворила сейчас будет завтрашняя Бьянка. А сегодняшняя умрет от снедающего ее жара, если сейчас же не окунется в речку вместе с сестренкой и не прижмется к ней так сильно, чтобы почувствовать себя с ней единым целым.
- А ну стой, мелкая! Сейчас догоню, покажу, что нас не только бегать учат! -грозно прокричала девушка и, расхохотавшись, стремглав бросилась за сестрой. А одежда так и осталась лежать на траве.

  Прилетевший в спину ответ заставил меня громко и счастливо расхохотаться и подпрыгнуть на бегу. Признание сестренки и без того сожгло всю печаль и опасения, но теперь, после ее задорного окрика, я почувствовала себя просто на вершине небес от счастья. О, Богини! Как же мне повезло оказаться среди тех немногих избранных, кто не только любит, но и любима! Какое же блаженство, что я, посредственная Искра и не самая лучшая солдатка, удостоена взаимности от такой умницы, красавицы, тонко чувствующей и безмерно талантливой сестренки!
  В груди истошно колотящееся сердце отбивало одно слово: победа, победа! Я своей горячностью и напористостью смогла окончательно растопить этот лед, сковывающий Бьянку, и вот теперь она стала быстрым, журчащим горным ручейком, порожистым и игривым, звеняще-переливчатым и бурным. Я сделала это – и буду биться, если придется, за радость и ажиотаж в глазах сестренки снова и снова: с ее опасениями и своими глупостями, с мнением окружающих и косностью сплетниц: со всем миром, если придется. Наверное, плоха та любовь, что вспыхнув единожды, затихает, превращаясь из бушующего пожарища сначала в маленький слабый костерок, не способный даже обогреть, а потом и вовсе в золу. За чувства, за счастье в очах возлюбленной надо биться, надо ежедневно и ежечасно поддерживать этот пламень, держа его в ладошках. Отпускать, когда хочется воли – потому что любовь не должна становиться золотой клеткой – и крепче прижимать, обогревая своим дыханием, когда плохо. И дай-то Богини, чтобы сердце никогда не потухло, а самое светлое, самое счастливое и радостное не превратилось в обыденность. Любовь не должна становиться бытом, но быть знаменем, за которым хочется следовать, и которое нельзя посрамить. И так будет и у нас – я знаю.

  Вода ласково принимает меня, и я погрузившись по плечи, выныриваю, чувствуя, как липнут к спине мигом промокшие насквозь пряди, чувствуя, как змеятся по телу дорожки капель. Размашистый резкий жест – и Бьянка теперь тоже мокрая от макушки и до пят, как и я!
  - Й-есть! – задорно выкрикиваю, отпрыгивая чуть в сторону.

  Если уж любимая хочет меня поймать и проучить, чему я вовсе не против, то сдаваться сразу на милость победительницы не стоит – так будет просто скучно, а азарт погони рассеется, не успев зародиться. Разве такого я желаю родненькой моей? Не-ет, сразу я не капитулирую. Шаг назад, козлячий прыжок в бок, пируэт сродни фехтовальному: я не убегаю, а держу дистанцию чуть дальше вытянутых рук – близок локоток, а не укусишь.
  Но и слишком долго не даваться тоже глупо. Во-первых, я сама хочу ощутить ее руки на своей разгоряченной коже, во-вторых, долгая бесполезная ловля утомляет. В-третьих… Да к Косматым Богам третье – я не желаю больше вертеться, как будто мне уж под платье заполз! Следующей попытки поймать меня я уже не избегаю, позволяя коснуться меня и остановить. Более того – широким шагом я сама всем телом прижимаюсь к своей «пленительнице». Одной рукой обвиваю ее гибкий – ах, аж зависть белая берет! – стан, другую требовательно запускаю в густые каштановые волосы, стремясь снова слиться с моей самой любимой, самой нежной, такой восхитительной Бьянкой.
  Не могу, просто не могу держать себя в руках, когда рядом она. Чувствовать нежность ее касаний, ласковую податливость губ, мраморную гладкость кожи и лен волос – без этого просто нельзя жить. Это притяжение, с которым нет ни сил, ни желания совладать, она притягивает к себе, как роскошный цветок манит пчелку. Она – мой свет. Она – мой воздух. Она – весь мой мир. Единственная, самая драгоценная…
  - Ты самая сладкая и самая желанная, знаешь? – горячо шепчу, прежде чем наконец-то поцеловать ее.

Росита наполняла воздух вокруг себя жаром своей любви, настоящей, не наигранной на сотнях спектаклях и свиданиях , как это бывает среди круга Бьянки.
Её руки обхватили плечи сестры сзади, вдруг, порывисто прижимая ее к себе. Девушка буквально дернула ее на себя, падая вместе с ней в воду.
Шум и прохлада окружили девушек, забивая уши, забирая их у мира слов и обьяснений. Бьянка открыла глаза, посмотрев на лицо любимой Розочки в ореоле светящихся от солнца волос, разметавшихся при падении в воду.
"Ты мое дыхание" - красивые слова, которые она не произнесла, а лишь улыбнулась. Борьба с чувством своей "неестественности" была основой для хорошей игры, но накладывала неприятный отпечаток, заставляла сомневаться в реальности своих чувств и в искренности окружающих. А пойди она вместе с сестрой... может они были бы гораздо счастливее?

Поднявшись над водой, не отпуская обьятий, Бьянка не стала открывать глаз, положив голову на плечо Роситы, позволив себе насладиться остальными чувствами - плеском и прохладой воды, контрастирующим с ее теплом и дыханием.

  Нежные, воздушно-легкие руки сестренки обхватили меня, и я радостно рассмеялась. Правда, вскоре смех сменился бульканьем, когда меня с головой макнули в воду – ну да я была не против. Миг – и мы погрузились в мягкую, нежно качающую тишь, расслабляющую и умиротворяющую. Вода – это вечность, вода – это покой и гармония, но она же может стать бурным потоком, сметающим все на своем пути. Огонь не таков – он обжигает, греет, искрит и освещает путь, но никогда не знает стабильности и недвижности. И если представить на миг, то выходит, что я – пламя, буйное и беспокойное, вечно порывистое не боящееся остановиться и стать пеплом. А моя любимая – воды реки, кажущиеся медлительными, сдержанными и спокойными, но способные быть столь могучими, что ничто им не станет преградой.
  Древняя и мудрая толща, сквозь которую пробиваются золотые лучи, блещущие над головой светлыми пятнами, тепло прижимающейся Бьянки, ее очаровательное лицо со счастливой все понимающей улыбкой – я словно на небесах. Но долго быть под водой невозможно – и мы выныриваем лицом к солнцу. Из тени на свет – разве это не символично? Стекают по лицу, по плечам капельки, искрящиеся на солнце, льнут к еще недавно разгоряченной страстью коже волосы, щекотит игривый ветерок. И уже не осталось места ни дурным мыслям, ни переживаниям, ничему дурному – я словно птица в небесах, поднявшаяся над всем бренным и низменным. Я знаю самое главное, самое драгоценное чувство, дарованное нам Богинями, и оно взаимно – а значит, пределов счастью не сыскать.

  Прижимаю к себе сестренку, уютно устроившуюся на плече. Она кажется сейчас такой маленькой, такой хрупкой и расслабленной! Осторожно, аккуратно прижимаю ее к себе и замираю с самой идиотской улыбкой – как хочется, чтобы это мгновение длилось вечность! Кожа касается кожи, плещут под грудью волны, чувствуется ее невесомый запах, который ни с чем не спутаешь – так пахнет только она, и это – самое близкое и родное, что у меня есть. На секунду дергает мысль, как снова я буду мучиться в разлуке без этой близости, без ее согревающего дыхания – но ее я отгоняю: не время для печалей. То, что есть сейчас, надо пить, как самое прекрасное вино, смаковать каждый миг и вовсе не думать о грядущем. Есть только сейчас и есть только мы, а все остальное – прах и тлен.
  Горячий шепот над ухом заставляет меня задрожать от сладкой истомы, а слова – практически натурально сойти с ума от нежности и разливающегося тепла, с захлестывающего головой. Щурюсь блаженно, как объевшаяся хозяйкиной сметаны кошка, чуть ли не мурчу, расплываясь в широкой улыбке:
  - Ты умеешь убеждать в этом, сердце мое. – рука плавно скользит по гордой спине вниз и начинает гладить гладкую кожу бедра. – Но для меня самая сладкая – ты, и хочу я тебя обнимать и целовать постоянно. И не только обнимать! – смеюсь лукаво, пока пальчики шаловливо скользят по бедру к низу живота. Ну не могу я удержаться! Да и не собираюсь, положа руку на сердце. Да и кто бы смог сдержаться, когда рядом самая любимая и прекрасная сестренка на свете?

Бьянка на миг опустила взгляд, наблюдая за недвусмысленным движением ее сестры, и положила свою ладонь на ее руку, двинув ее ниже, словно призывая не медлить.
У нее не возникало вопроса, испытывает ли сестра влечения к другим девушкам. По какой то причине она знала ответ. Сама же Бьянка чувствовала, что ее способность чувствовать влечение гасло от месяца в месяц после разлуки. Нет, конечно оно никуда не пропадало. Но даже очень привлекательные девочки более не вызывали у нее румянца. И снова в ее замерзающем мирке появился обжигающий огненный шар по имени Росита.

- Так в чем же дело? Боищься, что нас местные лягушки осудят? - спросила она, снова прижавшись к ее груди всем телом и легонько куснув ее за мочку уха.

  Когда Бьянка настойчиво подвинула мою ладошку дальше, да еще фактически потребовала продолжать, я несколько удивилась. Приятно, конечно, но все же. А потом осознала – ей же просто надо время, чтобы разойтись по полной, отбросив всякую ложную скромность и прочие глупости. Это я бегу всегда впереди войска, назад не оглядываясь, а ей нужно чуть больше времени. К тому же наверняка ее также, как и меня, распалили нежные слова – и вот он, долгожданный результат.
  Довольно смеюсь:
  - Просто даю тебе время свыкнуться с неизбежными, как расширение Купола, последствиями. Ну, держись, старшенькая! Я тебя безумно люблю, и сейчас снова докажу это! А потом, - ехидно щурюсь, - еще несколько раз «снова».

  Зарываюсь пальцами в густые волосы сестры так, что плющ на запястье переплетается с шелком ее волос, притягиваю ее к себе и настойчиво, требовательно целую, раздвигая языком ее пьяняще-сладкие губы. Она – мой нектар, моя амброзия, и каждая секунда, которую я тяну долгий – сколько хватит дыхания – поцелуй, я наслаждаюсь ее податливостью и открытостью. И как бы мне не хотелось прикрыть веки от блаженства, сквозь прищуренные ресницы я продолжаю смотреть – хочу видеть ее, видеть печать страсти на любимом лице. И пускай чья-то предка, которой играет проказник-ветер, щекотит мне щеку, я не прервусь.
  Пальчики, следуя желанию Бьянки, начинают медленно гладить внутреннюю сторону бедра, то поднимаясь до гладкого животика, то опускаясь почти до колен. Я то веду ладонь с нажимом, то касаюсь ее одними кончиками пальцев, дразня и разжигая пыл. Но долго такая томная мука продолжаться не может – я сама не выдерживаю, и уверенным жестом накрываю ее бутон ладошкой, осторожными плавными движениями лаская его и иногда задевая жемчужинку страсти.

  Я не бардесса, и у меня никогда не найдется сотни ярких, выспренних, но удивительно точных слов, чтобы описать всю страсть, обуревающую меня. Сейчас весь мир сузился до нас двоих, и за его пределами нет ничего, кроме нас, да и не может быть. Я чувствую биение ее сердца и свое, стучащее в том же ритме, чувствую дыхание и разделенную на двоих жажду. Но это не та страсть, когда ты желаешь только согреться чужим огнем, а дальше будь, что будет – я дарю ей тепло и согреваюсь сама, пытаюсь вместе со вкусом губ передать всю любовь и заботу, стремлюсь изгнать из любимой все горести.
  А еще я твердо знаю, что мы – одно. Не два человека, но одна душа, поделенная на два дела. Я не могу без нее – это будет все равно, что жить без рук или без головы. Мы едины, сколь бы далеко мы не были – и это уже само по себе прекрасно. Но когда Бьянка трепещет в моих руках, когда ее губы дарят мне незамутненный восторг, когда ее прикосновения вызывают сладкую истому – это подлинное чудо.

Некоторые чувства невозможно описать словами так, чтобы слушающий понял всю их глубину, все их оттенки. Разумеется, близость между Сестрами давно описана и изучена как процесс. Однако то, что чувствовала Бьянка в обьятиях Роситы... она чувствовала ее как себя, и Росита чувствовала то же самое. Это умножало каждое касание на два, создавало резонанс тонких струн, которые обычно играли бы простую мелодию, заставляя их звучать громче целого оркестра...

Выбравшись из воды, девушка устало упала на траву рядом с берегом. Дыхание вырывалось порывистое , горячее, поднимаясь едва заметным паром над раскрасневшимся лицом Бьянки. Переведя взгляд с солнца в небе на свое личное солнце, девушка широко улыбнулась.

- Роси... обними меня.

  …Солдатки очень любят хвалиться своими постельными подвигами – в их среде считается хорошим тоном не только знать толк в постельных утехах, но и опережать других товарок по количеству интрижек. Сита хорошо помнила, как однажды, после визита в Старую Крепость с концертом небезызвестной бардессы Ирис, как минимум трое сослуживиц гордо рассказывали всем, как зажали талантливую певицу в уголке и настойчиво ее приласкали: та пищала, демонстрировала сопротивление, но одновременно лишь крепче прижималась к рассказчице. На самом деле все было немного по-другому: Росите, которой в те сутки выпал наряд по хозчасти, довелось стать свидетельницей, что весь вечер Ирис провела за банальной пьянкой и разговорами о былом с заместительницей комендантши полусотницей Фаэрин и с подскарбницей Ивонной, которую раньше все ученицы считали сухой, как годовалый сухарь. И такой же пресной. В общем, солдатки были готовы хвастать как подвигами реальными, так и мнимыми, и нередко следовали принципу, что «личная жизнь каждой – достояние общественности».
  Росита в целом была такой же, как и все, но вот о том, что происходило между ней и сестрой, не делилась ни с кем. И дело даже не в том, что многие бы это осудили: в конце концов, среди приятельниц наверняка бы нашлись те, которым такая запретная связь не показалась бы противоестественной и дикой. Всему причиной было то, что у разговорчивой и эмоциональной Искры попросту не находилось слов, чтобы описать происходящее. То, что оставалось только между ними, было небесным и возвышенным, горним и девственно-чистым – любое слово же мигом разрушало все это хрупкое, как взмах крыла бабочки, очарование.

  Как можно передать словами эту дрожь в переплетенных пальцах, когда они одновременно поддерживают друг друга? С чем можно сравнить щемящую нежность страстного и чувственного поцелуя, когда каждая дарит другой свое сердце? Как можно облечь в плоть слов тот душевный трепет, от которого сжимаются пальчики, когда волосы на склоненной на плечо головке щекотят шею? Разве хватит слов, чтобы поведать о том, как блестят неземным глаза сестры, а с приоткрытых сладких губ срывается тяжелое дыхание? Можно ли передать, как тело и душа становятся воском и плавятся под ее прикосновениями, принимая ту форму, которая угодна ласковым пальцам? Может ли кто-то понять тот контраст холодящей воды и обжигающих ласк, бездонной неги и судорожных всхлипываний?
  Нет, этим поделиться нельзя – слишком личное. Только они двое, только для них эта тайна: и, наверное, для Богинь, которые все ведают и все понимают. Кто-то глупая со стороны может усмехнуться и сказать, что соитие двух жаждущих тепла тел всегда одинаково, но Росита знала, что это не так. Между ней и сестренкой есть та незримая связь, что прочнее цепей и канатов, связь, от которой ликует душа и кипит. Клокочет бурный восторг, прорывающийся серебристым смехом и шалыми, дурными улыбками. Это есть любовь больше, чем сестринская, больше, чем между просто возлюбленными – это единство дыхания и стука сердца, общность мыслей и чувств. Это плавность скользящей по щеке ладони и крепкие объятия, это начало и конец всего, ныне и во веки веков.

  Когда утомленные друг другом девушки выбрались на берег, Росита широко и блаженно улыбнулась, чувствуя, как приятный ветерок холодит разгоряченную кожу, как блестящие на солнце драгоценными камнями капельки мерно текут по телу вниз. Воительница сощурилась, напоминая в этот миг толи лису, толи большую кошку, и сладко потянулась, словно стремилась дорасти до самого солнца. На негромкую просьбу Бьянки солдатка нежно мурлыкнула:
  - Конечно же, сердце души моей. Разве я могу не касаться тебя и не слышать твоего дыхания, красива-ая… - Она опустилась рядом и провела кончиками пальцев по растрепанным волосам сестры. – И пушистая!

  Растянувшись рядом и прижав к себе старшенькую, прищурившаяся Сита смотрела сквозь частокол ресниц на бескрайнее небо, по которому спокойно и неторопливо бежали вековечные облака. Но долгое молчание, пускай даже после такого томного сладострастия, было чуждо деятельной Искре, и она не могла не удержаться от того, чтобы запеть: в конце концов, музыкальные слух и голос у них были семейной чертой. До талантов Бьянки младшей было, конечно, далеко, но сейчас это девушку не в коей мере не смущало. Отхлопывая свободной ладошкой по бедру нехитрый ритм, она крепче прижала к себе любимую и негромко начала:
Я знаю магию чисел,
Я знаю магию слов,
Я знаю, как вызвать любовь мыслью,
Как заговорить кровь.

Я знаю, что было, что будет и что есть,
Но ничего из того не хочу изменить.
Мои ноги в земле, голова в небесах,
А тело здесь - растянулось в нить.

Поиграй на этой струне,
Узнай что-нибудь обо мне!
Поиграй на этой струне,
Узнай что-нибудь обо мне!

Я знаю, о чем говорит гранит,
О чем толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю - во мне снова слово горит.

Я знаю, как выглядит звук,
Что делает с миром движение рук,
Кто кому враг, и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук.

Поиграй на его струне,
Узнай что-нибудь обо мне!
Поиграй на его струне,
Узнай что-нибудь обо мне.

Росита. За гранью.

- Я знаю, что было, что будет и что есть,
Но ничего из того не хочу изменить.
Мои ноги в земле, голова в небесах,
А тело здесь - растянулось в нить.

Уже со второго куплета Бьянка начала подпевать, и это слегка удивило Роситу, как, бывает, удивляют во сне некие совершенные несуразицы, порожденные твоим подсознанием - однако из удивления этого не следуют никакие выводы о нереальности происходящего. Воительница была твердо уверена, что в тот день ее сестричка не пела - просто блаженно улыбалась, лежа затылком на ее руке...

"В тот день?" А сейчас что за день?

И все же удивления не хватило, чтобы сразу отогнать морок. Сита и дальше пела и отстукивала ритм, с каким-то неприятным ощущением отмечая, что сейчас ей приходится подлаживаться под куда более сильный и приятный голос сестренки. Не зависть, нет - неестественность происходящего на их заповедной полянке начинала царапать изнутри. Все не так. Все было не так. А как? И почему - "было"?

Закончив, наконец, свое выступление, превратившееся в бенефис Бьянки, она, зажмурившись, потянулась к губам сестренки: поцелуи с ней уже много лет были лучшим средством успокоения нервов. Однако в последний момент, когда губы близняшек уже почти слились воедино, против воли самой Роситы ее глаза открылись - и она увидела перед собой лицо мамы. Мамы Аэлис, чья голова сейчас покоилась на ее руке, а невидящий взор широко распахнутых глаз был устремлен прямо в лицо Росите.

- Больно, - захрипела она не своим, страшным голосом. - Рамона, как же больно...

Отпрянувшая назад испуганная Росита увидела меж ключиц обнаженной Богини чудовищную рану, из которой слабой струйкой вытекала кровь, рефлекторно ухватилась за собственную шею... и все вспомнила. Три года тихой и скучной службы на дальней заставе, тревогу, поход с боями на юг, к главным силам Купола, серую волну, что разбилась о пожертвовавшую собой Аэлис, самоубийственную атаку на шестикратно превосходящие силы косматых... и смерть.

Свою собственную смерть.

  Я – помню!
  Сон-обман рассыпается разбитым стеклом, осыпается бритвенно-острыми кусочками, расцарапывающими саму душу. В этих осколках я вижу – чувствую – похожие на картинки моменты своей бурной, исполненной непокоя и стремления к действию жизни. Вот я тянусь за горшочком с медом на верхней полке комода, балансирую на табурете на одной ножке – я помню, что тогда я с визгом упаду, разбив до крови коленку, но плакать не буду, потому что трофей не пострадал. Вот мы с сестрой сидим на кровати рядом с мамой, а та что-то читает – что именно, я уже не помню, но это душевное, домашнее тепло навеки со мной. Вот он первый совершенно не сестринский поцелуй: пересохшие губы, сердце, грозящее проломить клеть ребер, бьющаяся в мозгу мысль о том, что если нас заметят – быть мне битой. А это уже учебка – я сижу на парапете меж зубцов и размазываю по чумазому горючие, злые слезы: собственная слабость, насмешки сослуживиц и грубые издевки инструкторши над неумехой ранят подобно кинжалам.

  Я – помню!
  Вот – пьянка в кабаке, и мы, обнявшись, орем дурными голосами «Служение войне…», вот – марш-бросок в полной выкладке и пот, заливающий глаза, вот плачет в моих руках флейта, горюя о павших сестрах, а тут я фехтую против троих сослуживиц сразу – глупая была, гонористая. Замершая, подобно птенчику на морозе, Бьянка в моих руках. Снова она, сама запускающая руки под нижнюю рубаху – щекотно и сладко одновременно. И опять сестра – вот она убеждает татуировщицу, вот мы купаемся вместе, вот просто сидим голова к голове, глядя на то, как закатное солнце тает на серых верхушках далеких елей…

  Я – помню!
  Скука на заставе – я мечтала совсем об ином. Выматывающие тренировки и унылое сидение в секретах. Милая селяночка – весело, задорно, но как же я тоскую по сестре! Здоровенный луг, полный разнотравья: настоящее счастье травницы. Помню, как я собирала свой гербарий: сюда лечебные травы, сюда просто красивые, а сюда, отдельно – те, которыми я буду говорить и объяснять то, что не высказать словами. А вот бой на ферме и первая кровь – снова в горле застывает вязкий комок и снова в висках бьется азарт, жестокий и дикий.

  Я – помню!
  Вот он, настоящий бой – не сшибка, не короткая схватка, но полноценное сражение, генеральная баталия, где одна-единственная солдатка всего лишь крупинка песка в груде таких же товарок. Помню горячечное, почти болезненное ожидание битвы, свой мандраж и попытки разогнать его веселыми скабрезными песнями, помню мысли о Бьянке и о тепле ее губ – я сражаюсь не только за дом, но и за любовь, чтобы она смогла остаться счастливой и беззаботной.
  Помню ярость, волной затопившую меня – или, наверное, всех нас? Помню свой злой смех и чистоту лазурного неба, помню клинок в руках и черную толпу впереди, неприкрытое наслаждение от ужаса врагов и от жадного, опаляющего пламени, заживо сжирающего косматых агрессоров. Помню, как дальше все сплелось в одну бесконечную карусель из мерцающей стали, оскаленных лиц, вони горящей плоти, раскисшего месива под ногами, тяжелых рук и чьих-то прикрывающих спину спин.

  Я – помню!
  Но сейчас это все, наверное, позади, а сестренка – здесь и сейчас. Вот она – теплая, родная, поразительно прекрасная, самая… Не знаю – просто самая. Та, рядом с которой все становится неважным, мелочным и не стоящим внимания. Та, рядом с которой я могу быть сама собой, та которая прогонит прочь все треволнения и исцелит душевные раны. Та, свет и счастье в глазах которой для меня важнее солнца. Моя Бьянка…
  Как я могла не коснуться ее сладких медовых губ, не попытаться отыскать покой и не развеять те сомнения, что продолжали барахтаться на заднем плане сознания, ощущаясь, словно шишка или колтун слипшихся от крови волос? Нет, от такого я удержаться не в силах…

  …А потом я распахнула глаза – и увидела маму Аэлис. С ее стоном с потрескавшихся губ, с полотняной белизной ее ставшего восковым лица, с алого цветка раны на груди, с вытекающим багрянцем жизни ко мне вернулось то, что ранее было поглощено милосердием темного клубящегося забвения. Боль вернулась приливной волной, и я, схватившись за горло, закричала раненным зверем, хрипло, надрывно, мученически. Неужто я… умерла?
  Да нет, не может быть! Я кричу, мне больно – я живая, побери меня Косматые Боги! Да и не суть как важно – что с мамой? Кто ее ранил? Нет, кто посмел ее ранить? Это же просто невозможно! Так не может быть! Да в задницу все – потом буду думать, что и почему, потом буду орать от боли и страдать над собой, сейчас у меня одна цель – надо помочь Аэлис!
  Но… как? Я умею лечить травами, немного осведомлена в полевой медицине, но этого явно недостаточно. Да и есть ли у меня под рукой что-то, что поможет? Есть моя жизнь, моя витальная сила, и я бы ее с радостью отдала маме, но как? О, Богини, голова сейчас взорвется!
  - Чу-чу-чу… - приговариваю негромко, поглаживая Аэлис по волосам и пытаясь из такой неудобной позы осмотреть рану, - Чу-чу-чу, все будет хорошо, я найду, как тебе помочь, мамочка… Ну-ну-ну, ты живая, ты Богиня, они не смогут тебе навредить. – осторожно кладу пальцы на плечо, – Я тут, я с тобой, ты не одна. Все будет хорошо, мы поможем… Все будет хорошо… - повторяю одно и то же, как заклинание, пытаясь успокоить и ее, и себя, - Как я могу тебе помочь, что сделать, чтобы исцелить твои раны? Травы, зелья, стук сердца моего – ты только скажи… Только скажи и не закрывай глаза, пожалуйста! Ты нужна мне, мама!

- Больно... - невидящий взгляд Аэлис скользит в пространстве, не упираясь ни во что конкретное, и Дарующая жизнь совершенно не реагирует на слова Роситы. Заветная тайная полянка близняшек будто расплывается, оставаясь в то же время достаточно реальной и осязаемой - во всяком случае, тем боком, которым Росита все еще касается земли. И тут выражение лица мамы-богини меняется на удивленно-встревоженное:

- Вы куда... вы куда меня тянете?! Вы кто та... - она захлебывается кровью, которая начинает не просто литься из раны - бить струйкой прямо в руку потрясенной Росите, и образ Аэлис перед глазами ее Искры истаивает, словно сон внутри сна, заставляя ее снова терять остатки памяти и собственной личности...

***

По дороге к Виа Ильдеци движутся трое - тучный и плешивый сорокалетний жрец Митриоса в скверно сидящей кольчуге, прислужник Культа, подбирающий на бегу полы длинной рясы, и навьюченный мул. Точнее, "движутся" можно сказать лишь про двоих из компании - жрец неудобно сидит на покрытой лишь чепраком спине животного, упираясь ногами во вьюки, и бедному четвероногому очевидно не нравятся эти дополнительные двести с лишком фунтов на спине. Осел, пожалуй, встал бы намертво при подобной нагрузке, однако лошадиное наследие дает полукровке необходимую покорность для того, чтобы, спотыкаясь и пуская пену, двигаться вперед, пока столь же запыхавшийся прислужник хлещет по крупу, пытаясь одновременно не запутаться в собственном одеянии.

- Быстрее, кретин! - как ни устали мул и прислужник, но самая красная рожа, самые налитые кровью глаза, самое дикое выражение лица среди всех троих именно у толстяка-жреца, плюющегося фразами на мидгалльском. - Стегай эту тварь! Не отставай! Если сельди догонят нас - они скормят тебе твои собственные яйца! И всё окажется зря! Всё!

- Отец Флориан, - задыхающимся голосом жалобно произносит прислужник. - Ноги отнимаются... не могу больше...

- Так подыхай тогда, болван! - жрец пытается хлестать мула сам, по холке и крупу, тот начинает метаться, прихрамывающий сзади прислужник пытается направить его вперед, так процессия продвигается еще на несколько сотен футов, пока их не останавливает насмешливый оклик на мидгардском:

- Притормози-ка, святой отец, жопу натрешь.

Усмехаются появившиеся будто из ниоткуда вооруженные арбалетами и клинками мужчины в яркой одежде всех цветов радуги: кислотно-зеленые куртки с широкими рукавами, голубые штаны, малиновые береты - воплощение безвкусицы и уродства. Контрастируют с попугайскими цветами лишь черные ленты на рукавах. По повадкам и говору похожи на наемников. Во всяком случае, на челядь какого-нибудь феодала или ополченцев они смахивают куда меньше.

На мгновение жрец теряется, растерянно осматриваясь, прислужник судорожно всхлипывает, едва не врезавшись в круп мула. Всего вояк пятеро. Арбалеты трое из них держат у ноги, разряженными, четвертый поигрывает однолезвийным кордом, зато последний со взведенным болтом направляет оружие как бы чуть в сторону от товарищей и митрианских клириков - впрочем, поза показывает его боеготовность.

- Ааа, солдаты? Солдаты, вы должны сопроводить нас в Хаакен, к пресви...

- Мы не солдаты тебе, мразь долгополая, - холодно прерывает жреца один из наемников, тот самый, с кордом, тридцатилетний широкоплечий шатен с клиновидной бородкой и небольшим шрамом под левым глазом. Мы - вольные ландскнехты Черной Банды, и подчиняемся только своему оберсту и гауптманнам. А гауптманнов и оберста сегодня не стало. Не стало по вашей милости, твари поганые. Столько парней положили ни за грош...

В глазах жреца мелькает понимание того, в какую же ситуацию он попал. Воины, которых служитель Культа воспринимал как покорных псов, наверное, и бывшие такими до сегодняшнего сражения, пока им исправно платили по счету и обещали богатую добычу, сейчас выглядели голодными волками. И волки эти учуяли поживу. Взгляды двух мужчин сошлись, они поняли друг друга, так что вопрос состоял теперь в том, кто быстрее...

Шатен бросился наземь как раз в тот момент, когда из вскинутой руки жреца вырвалась вспышка света, прошедшая мимо цели и попавшая в стоявшего позади низкорослого рыжего наемника, что завопил от боли, выронив оружие и пытаясь потушить охватившее его невидимое пламя. Вовремя среагировал державшийся наготове здоровяк-блондин, моментально вскинув арбалет и разрядив его жрецу прямо в середину груди. Тяжелый болт, который при должной удаче насквозь прошивал рыцаря в латном доспехе, буквально вышиб тушу клирика из седла, заставив мула испуганно зареветь и взбрыкнуть.

- Не надо! - послушник инстинктивно бросается на колени, чем лишь облегчает работу для мечей ландскнехтов. Все заканчивается в считанные секунды. Матерится и богохульствует, сидя на земле, порядком осмаленный божественным огнем рыжий детина, кто-то удерживает мула, скидывая наземь вьюки, кто-то обшаривает труп жреца - и грабеж идет так слаженно и отработанно, словно и это ландкнехты тренировали годами наряду с приемами стрельбы и строевого боя...

- Что дальше, Гуннар? - спрашивает по-мидгардски шатена удачливый арбалетчик.

- Дальше? Дальше начнется охота там, вверх по дороге. Тех, кто побежит сейчас в Ильдецию, будут травить как зверье. Местные бароны со всей челядью, а может даже и вилланам разрешат попробовать кровушки... Мы же, когда сюда шли, ни в чем себе не отказывали. Помните ту деревушку, на границе Тарзаса? Так что теперь, без защиты короля и Культа, мы для них тоже... законная добыча. Может, местные и договорятся как-нибудь, но нам на севере точно смерть.

- О, гляди, мужики! Сундучок-то какой украшенный! И тяжелый. Точно с золотом, а то и с каменьями. Ключа не видели на туше? Ничего, сейчас я его... - один из мародеров прикладывается топориком к извлеченному из вьюка деревянному ларцу, намереваясь его взломать, но Гуннар останавливает его резким окриком:

- Стой, придурок! Ты что, про магические ловушки церковников не слышал? Мы тут все костей не соберем! - белобрысый великан в этот момент подходит, хватая за ворот незадачливого взломщика, и отшвыривает от ларца подальше.

- Наш единственный шанс вылезти из этой жопы живыми - отправиться на юг, к Массини. Туда вести о наших подвигах дойдут еще не скоро. Идти придется по ночам, как по вражеской территории. Ни с кем не связываться, ни к кому не прибиваться. Мы здесь сами по себе. Пока нужно найти место, чтобы отсидеться и отдохнуть дотемна...

- А с ларцом что делать? - спрашивает белобрысый великан.

- Возьмем с собой, - чуть помедлив, отвечает Гуннар. - В Массини хватает умельцев, которые смогут его вскрыть. Мула тоже прихватите - хоть на мясо пойдет, если по лесу с ним тащиться морока будет...

***

Росита вновь обретает свою личность - здесь, на полянке, лежа рядом с обнаженной Аэлис. Взгляд Дарующей Жизнь вновь становится осмысленным, она с удивлением смотрит на юную Искру - уже, очевидно, видя ее и понимая, кто перед ней.

- Росита? - только две женщины под Куполом уверенно различали близняшек. - Ты? Что случи... О нет.

Она садится, не обращая внимания на обильно стекающую по груди и животу кровь.

- Значит, ты погибла. Как и многие другие. Но почему именно ты оказалась здесь? Эта мерзость... она поймала меня, и должна была также взять в плен Рамону. Похоже... все дело в крови. Моя кровь в твоих жилах. Прости, Сита... - воительница видит, как по щекам ее Богини катятся абсолютно человеческие слезы.

  Голова пухнет и, кажется, сейчас взорвется перезрелой тыквой, сердце заходится в истеричной, бешенной скачке. Болит затылок, словно по нему с размаху врезали деревянным поленом, зудят виски, словно изнутри в них колют маленькими иголочками. Руки, на которых покоится Аэлис, дрожат как от холода, а сама я, пытающаяся хоть как-то успокоить маму и себя саму, еле сдерживаюсь, чтобы не захлебнуться слезами и тем осклизлым комом, что застрял в глубинах горла.
  Страх, паника, отчаяние – все это смешалось в удивительно болезненное, острое варево, кипящее и никак не могущее прорваться выходом. Разъедающее, раздирающее изнутри, оно терзало меня, но еще большим мучением было творящееся с матерью. Пытаясь утушить ее первыми же словами, что пришли на ум, я не ожидала, что она забьется в кольце рук словно птица в силках. Кровь богини горстью рубинов рассыпалась по рукавам, и я, пытаясь удержать ее и не дать навредить себе, прижалась покрытым испариной лбом ко лбу мамы, гадая растерянно, с кем она разговаривает. Но вместо теплоты ее кожи я ощутила… не знаю даже, как это описать.

  Я попала словно в омут, в глухой черный водоворот, закрутивший, забросавший меня из стороны в стороны. Закричав, я забарахталась, чувствуя одновременно, что тело мое налилось тяжелым, неподъемным свинцом. Я двигалась, рвалась на волю, пыталась вырваться из этого засасывающего ужаса только для того, чтобы ощутить себя утопленной в густой трясине, в полном ряски затхлом болоте, сковывающем члены и тянущем вниз. Не хватало воздуха, движения-не движения стали медленными, пробивающимися сквозь стылую, вымораживающую душу тяжесть.
  Я пыталась кричать и не могла. Я пыталась найти Аэлис – и не могла. Я звала ее мыслью своей – но ответом были только мерно колыхающиеся заросли осоки: того растения, что разделяет, того, что на языке трав говорит – нам не быть вместе. Словно маленькая девочка, потерявшаяся в лесу, я дрожала и плакала невидимыми, неощутимыми слезами, примеряя на себя ожерелье из бледно-бурых цветков бересклета-прощания и кроваво-алых маков – покоя и забвения.
  Я смирилась и опустила руки – и это меня и спасло. Болото моего сознания перестало тянуть вниз, и я, перестав сопротивляться неизбежному, воспарила вверх, туда, где через цветущую жижу пробиваются кинжальные лучики солнца. Я прорвалась наружу, разбив этот кокон, как цыпленок – скорлупу, но вместо радости мне предстояло испить чашу безграничного, бескрайнего изумления.

  Я очнулась – и ощутила себя ветром в кронах и травой под ногами. Я была стелющейся лентой дороги и кустами на обочине, была мулом и здоровяком на нем, была бегущим рядом человеком и следами в пыли. Я была пропитанными потом одеждами и срывающимися с губ словами, была каплями между лопаток и свистом бича. Я была всем вокруг – и не была ничем, наблюдая за всем словно бы со стороны. Не знаю, как можно передать словами свое ощущение: попытки стать чем-то в открывшейся перед глазами картине были не более успешны, чем усилия ладонью повернуть реку вспять. Мне оставалось только покориться неизбежному и, вероятно, предопределенному, и наблюдать за происходящим.
  Здесь были только косматые – видимо, беглецы той армии, с которой мы бились. Вели они себя… Ну, как и положено бородачам: нагло, трусливо и самоуверенно. Тот, что был помоложе, с дурной стороны себя не проявлял, по крайней мере, пока что, а вот его старший товарищ являл собой подлинных образчик своего уродливого снаружи и внутри народа. Поражаясь его грубостям, я вместе с теми, за кем наблдала, упустила появление новых участников действа.

  Это был уже не клир – солдаты. Вернее, если верить той информации, что когда-то – несколько дней или вечность назад – рассказала полусотница, наемники – отребье из отребья, куда идут самые жестокие и кровожадные ублюдки, которые поклоняются богу в образе золотых монет и подносят ему требы в виде человеческих жертв: чужих и, случись что, своих. Это – стервятники и падальщики, которым нет удовольствия большего, чем заставлять страдать других. Не волки даже – те хотя бы есть часть природы; но подлинные чудовища, пытающиеся за безвкусно яркими одеждами скрыть убогость души.
  Как и следовало ожидать, наемники показали себя во всей красе и дикости, лишний раз уверив меня, что такие существа подлежат только лишь истреблению. Ругань, озлобленность, убийство себе подобных буквально ни за что – все как на ладони. Животная дикость, не смотря на опасность преследования – даже хуже, чем животная, потому что редко какой зверь будет убивать себе подобного не ради пропитания и не во имя спасения от опасности.
  Один только вопрос не отпускал меня: зачем, зачем же мне это открыто, как и почему? К тому времени в том, что видение – правда, я ни капли не сомневалась, и теперь только недоумевала, из-за чего я внезапно стала видеть что-то, столь чуждое мне. Или все же не столь? Мое внимание привлек главный трофей расфуфыренных ландскнехтов – украшенный деревянный ларь, и их опасения меня только укрепили в подобном подозрении: хранилище это могло быть единственным, что имело хоть какой-то смысл: ведь не в убийстве одних бородатых другими была цель демонстрации мне сей картины?

  В глазах снова все помутилось, и вновь безумно заболело горло. Я зашлась сухим кашлем, дернулась, как от удара хлыста и, распахнув глаза, снова оказалась на той же полянке, прижавшейся к окровавленной маме. Аэлис, кажется, пришла в себя, наконец-то поняв, кто перед ней. Я расплылась было в улыбке – и она меня снова огорошила безапелляционным «ты погибла».
  Тут-то меня и прорвало. Покачав головой, я всхлипнула и, не в силах сдерживаться, разрыдалась с воплем, размазывая по щекам грязь и слезы. Я кричала, вместе со звуками выплевывая раздирающие меня боль и жалость: к себе, к любимой, к маме, к окровавленной Аэлис, ко всем-всем сестренкам. Не знаю, сколько времени прошло: здесь, среди мягкой зелени у воды, его течения вовсе не было. Миг ли, час ли, вечность – все было едино. Когда же, наконец, соленый водопад иссяк и я немного успокоилась, мама, в которую я вцепилась, как в единственное спасение, продолжила говорить. Внимая ей, я продолжала дрожать, как осенний лист на ветру, но зато после выплеснувшейся истерики я, наконец, сумела более или менее рационально соображать.

  Не смирившаяся с мыслью о собственной гибели, я отодвинула ее на задний план, решив, что подумаю об этом завтра. Или через час, или через неделю – потом, в общем. Пока я могу говорить и плакать, пока могу двигаться и чувствовать ветер и чужое тепло, я еще не окончательно покойница, ведь так? К тому же, раз уж я единственная оказалась подле Дарительницы, в этом есть какой-то смысл: его попросту не может не быть!
  Немного гнусаво после долгих рыданий я ответила, дернув головой:
  - Не знаю, мам. И не извиняйся, - я снова прижалась к ней, утыкая голову богини в свое плечо, - это был мой долг перед тобой и всеми сестренками, как же иначе? Я ни о чем не жалею! К тому же, - я нервно хохотнула, - сейчас я все равно сижу подле тебя, а, значит, все не так плохо!
  А еще, - почесала я свободной рукой кончик раскрасневшегося носа и всхлипнула, - я видела какое-то видение, как одни косматые отобрали у других некий вероятно защищенный магией ларь и решили с ним убираться восвояси. Это что-то значит? Вообще, - не могла я удержаться от любопытства, - кто тебя ранил и, главное, как? Кому вырвать кадык за тебя? И… какая мерзость тебя поймала? Неужто, - прищурившись, я попыталась совместить слова и видение, - эта шкатулка как-то связана с тем, что тебя поймали? Тогда надо догнать этих негодяев и убить их! Живым… - со всхлипом закончила я, вспомнив, что со мною сталось.

Много слез и крови утекло, пока мать и дочь, оказавшиеся за гранью жизни, все-таки успокоились и смогли продолжить эту странную беседу.

- Я не знаю, Сита, - покачав головой, ответила Аэлис на поток вопросов дочери. - Когда поднялась та серая волна, я... я больше почувствовала, чем поняла, чем она грозит нам. Не просто смерть - исторжение душ на вечные муки. У меня не было идей, как можно вас всех защитить, так что я просто... просто решила остановить ураган голыми руками. И, кажется, у меня получилось.

Дарующая жизнь зажмурилась, прижав окровавленные пальцы к вискам, будто вспоминая.

- Ларец - видимо, это моя темница. Нет, скорее, дверь от нее. Дверь в иные планы, куда меня отправили митриане. Был сон. Кошмар, в котором я оказалась как бы в середине смерча. Смерча из тысяч душ погибших на поле брани. Наших. Их. Бесконечный хоровод корчащихся от смертной боли лиц. А потом... Потом я увидела нечто... кого-то похожую на меня, будто часть моей собственной природы, и инстинктивно... как будто ухватилась и притянула к себе. Это... это была ты, Сита. Я не понимала, что происходит, была совсем не в себе. Поэтому ты и оказалась здесь.

Нежно улыбнувшись, Аэлис кладет ладонь сверху на руку Роситы.

- Моя защитница. Я горжусь тобой. Всеми вами, кто не дрогнул, когда меня не стало, и сорвал планы этих нелюдей. Не знаю, что именно они задумали, помимо всегдашней цели уничтожить нас, но, определенно, все у них пошло наперекосяк. Гнев любящих женщин страшнее любой черной магии. Я тоже видела то, что произошло на дороге.

Закрыв глаза, Дарующая Жизнь опускает голову и на полминуты замолкает - словно размышляя над очень нелегким решением.

- Ты права, нам сейчас нужно помочь своим. И я... я могу попробовать вернуть тебя назад. Это непросто, но я по-прежнему Богиня, а ты - ты моя Искорка. Вот только... вернуть тебя я могу лишь в твое тело. А что с ним сейчас - не имею представления. Быть может, его уже успели зарыть, и тогда тебя ждет лишь новая страшная смерть заживо похороненной, - ее саму передергивает от мысли об этом. - Но даже если повезет - я не знаю, как могут отреагировать Сестры. Истинное воскрешение - редкая вещь в нашей истории, а восставший труп, каким они тебя увидят... это может сильно напугать. Но я не знаю другого способа донести нашим то, о чем мы знаем. Если они не захватят этот ларец, пока он находится недалеко от Купола - тот может в итоге попасть в руки, для которых он предназначался. И чем это обернется для Купола...

Аэлис умалчивает о своей судьбе, но несложно понять, насколько жизни Сестер зависят от ее собственной. Если под Куполом перестанут рождаться дочери - Купол исчезнет через поколение. Если Сестры станут продолжать свой род подобно животным - Купол перестанет быть Куполом. Какую цену не заплатишь за то, чтобы это предотвратить? Однако Дарующая Жизнь никогда не приказывает. Выбор, от которого зависит история их общины, должна сделать и озвучить она, Росита, простая солдатка из удаленного гарнизона где-то в северных буревалах.

  Нарыдавшись и замерев в теплых и ласковых маминых объятиях, я осторожно перебирала пряди ее волос, льня щекой к кровавому незаживающему пятну. Это было удивительно: мертвая, я чувствовала себя не пострадавшей; богиня, не могущая умереть, продолжала истекать кровью из раны, давно убившей бы смертную. Но впервые, наверное, мое любопытство не нуждалось в удовлетворении – здесь, на памятной моему сердцу полянке, после слов мамы о том, что мой путь закончен, все прочее стало неважным. И лишь две вещи до сих пор волновали меня – как помочь Аэлис и как там проживет без меня милая Бьянка.
  Слушая слова Аэлис, тяжелые и давящие, гнущие спину своей прямотой, простотой и невысказанной болью, я могла только вздыхать, лишь раз перебив маму негромким:
  - А я рада, что оказалась здесь, а не в вечном покое. А ты… Ты всегда не одна, мы все тебя любим, но когда кто-то сидит рядом и дышит, то все же становится, - я запнулась, понимая, как коряво выходит фраза, но все же продолжила, - немного более неоднее. И если это единственное, что я могу сделать, то… - дальнейшие слова прервались новым приступом подошедших к горлу всхлипов, и я снова уткнулась носом в хрупкое плечо богини.

  Мысли, суетные поначалу, успокаивались, резко вспыхнувшая в сердце боль становилась не меньше, но глуше. Я смирялась с тем, что больше не поцеловать любимую, не собрать букет трав, не выпить с сослуживицами и не отстучать каблучками задорный ритм пляски. Я мертва. Совсем. Окончательно. Бесповоротно. И только одно может утешить – я все же буду подле мамы и буду помогать ей хотя бы своим присутствием.
  Ах! Будь бы моя воля, я бы давно мчалась в погоню за похитителями, стремясь отбить ларец, горя ненавистью к косматым. Но надо признать – это не в моих силах. Но я верю: кто-то другой отомстит, кто-то другой справится и спасет маму из заточения. Иначе и быть не может – ведь на нашей стороне правда и благо, мы – те, кто живут сердцем и разумом, а не рабы своих желаний и страстей. Все будет так, потому что иначе – гибель нам всем, нашим устоям и жизни. Гибель всему, что светло и чисто.

  Все глубже отдающаяся похоронному настрою, я, кивая маминым словам, не сразу поняла, что она говорит о возвращении, а поняв – вскинула голову. Вернуться? Помочь? Донести весть до сестер о том, как можно помочь маме? Окрыленная и воодушевленная, я, забыв обо всем, упруго вскочила с места, и, хлопнув от избытка чувств в ладоши, затараторила:
  - Я... смогу вернуться к сестренке? Передать остальным твою беду, спасти тебя, мамочка? О, милосердные Богини! Да конечно же я согласна! – не в силах совладать с чувствами, я заметалась по полянке туда-сюда, не останавливаясь на месте ни на секунду и помогая себе активной жестикуляцией, - Ничего, хоть из-под земли выползу, буду ногтями, зубами прогрызать путь к солнцу, только бы сказать, помочь тебе! Главное, чтобы наши не решили все тела сжечь, не имея сил скоро всех закопать – прахом будет сложненько общаться, ой сложненько!
  Но и тогда, - я воздела палец вверх, продолжая метаться по самой непредсказуемой траектории и иногда подпрыгивая от избытка чувств и идей, - я духом отыщу Бьянку: у нас одна душа, поделенная на двое, она меня услышит, почувствует! Поймет, наконец! Это точно, как… Как… В общем, это точнее точного, верь мне, мамочка! Я тебя не оставлю! Костьми лягу, зубами буду грызть, но все сделаю! Мы найдем, догоним! Заберем их… Ну, наше, то есть, укоротим любые чужие загребущие лапы! Я готова, и нет во мне страха!

  Хлопнув себя по бедру, словно ставя точку в монологе, я рухнула на колени перед Аэлис и прижала свою Богиню, свою Маму к груди – осторожно, конечно же, помня о ее разверстой ране. Поцеловав ее в обе щеки, я зарылась носом в густые волосы:
  - Люблю тебя…

Словоизвержение Роситы заставляет Дарующую Жизнь улыбнуться печальной улыбкой, которая напоминает Искорке о маме Ладе. Те моменты из непостижимо далекого детства, когда пятилетние близняшки возвращаются домой после игры в войнушку, вовлекающую всех деревенских девочек, и Бьянка начинает отчитываться занятой ощипыванием курицы родительнице обо всех их сегодняшних удивительных приключениях, в которых она, понятно дело, играла ключевую роль. Именно она, будущая бардесса, возглавила штурм замка косматого барона, поубивала всех бородатых злодеев, освободила принцессу, которая была у этого барона женой, а потом на ней же и женилась. И тут завороженно слушавшая рассказ милой выдумщицы и воображули Росита до слез возмущается: они ведь с Бьянкой только вчера играли в невест и твердо решили пожениться, как только чуть-чуть подрастут, откуда вдруг между ними появилась какая-то принцесса? Мама Лада улыбается, споласкивая руки, но в глазах ее даже пятилетняя Сита легко распознает и страх, и затаенную боль. Гораздо позже она расскажет дочерям свою трагическую историю любви, пока же... пока она просто пытается подобрать слова, объясняющие, почему сестричкам по крови не положено жениться друг на дружке.

И что-то такое же затаенное и сокрытое Искра могла разглядеть в глазах Аэлис - хоть Росите было уже и не пять лет. Впрочем, молодая воительница приняла это на счет тех ужасов, что могли ожидать ее при воскрешении: как она ни хорохорилась, а очнуться в шести футах под поверхностью земли все-таки страшновато...

Дарующая Жизнь осторожно погладила по волосам уткнувшуюся в ее плечо Ситу, почувствовавшую глубокий вдох своей Богини, и, наконец, прошептала:

- Я тоже люблю тебя, дочь.

Сперва Росите показалось, что она ослышалась. Никогда еще Аэлис не называла ее так вслух. Да и никого из Искр за всю историю Купола. Впрочем, точно так же она ни разу не возражала, когда Росита или Бьянка звали ее мамой. Компромиссы такого рода были основой существования Купола, и многие, казалось бы, ребром поставленные вопросы Богини оставляли без ответа. Во всяком случае, до поры до времени...

- Люблю, горжусь и надеюсь. Что ж, надо спешить - лучше тебе прийти в себя раньше, чем... - было понятно без дальнейших объяснений, что, как бы ни шло время в этом странном месте, каждая секунда промедления приближает тело Роситы к могиле. - Садись так, и смотри мне в глаза. Что бы ни произошло дальше - не отводи взгляда и не дергайся. Боюсь, у меня всего одна возможность вернуть тебя к жизни.

Богиня и ее дочь садятся друг напротив дружки, Росита впивается жадным и сосредоточенным взглядом в лицо Аэлис - и лицо это начинает будто приближаться к воительнице, при этом оставаясь на месте. Или это удаляется куда-то заповедная полянка из ее воспоминаний? Странная оптическая иллюзия, которую сложно описать словами - будто видение из сонной предрассветной грезы. Однако через несколько мгновений ощущение реальности происходящего возвращается, когда зрачки Дарующей Жизнь неестественно расширяются, а лицо искажает гримаса боли:

- Не отводи взгляд! - хрипит она, а из раны снова фонтанчиком начинает бить кровь. - Не отводи взгляяааааад!!!

Крик ее, исполненный родовых мук и смертной агонии одновременно, оглушает Роситу, чувствующую, как рвется невидимая пуповина, связывавшая до этого момента две потерянные в неведомом измерении души - и ее отбрасывает за край той самой воображаемой поляны а сознание снова как будто гаснет...

***

Два ощущения вернувшегося тела обрушиваются на лежащую среди трупов сестер по оружию и косматых воительницу. Первое - нехватка воздуха в легких, какая бывает, когда, например, падаешь на спину с дерева, и из тебя буквально вышибает дух. В детстве неугомонной Росите довелось так приложиться во время игры в разведчиц, и это чувство запомнилось надолго. Рефлекторно Искра пытается что есть мочи втянуть воздух сквозь приоткрытые губы - и добивается частичного успеха. У нее хватает сил на полвдоха, и, кажется, смерть от удушья ей пока не грозит - однако это единственная реакция, которой удается добиться от, по всем ощущениям, несомненно собственного тела. В остальном она оказывается как будто парализованной - никакая попытка пошевелить руками, головой, даже просто моргнуть не дает результата.

Последнее оказывается существенной проблемой, потому что умерла Росита с широко распахнутыми глазами, и сейчас эти глаза, высыхающие на воздухе, невыносимо резало - до полной невозможности что-либо различить. Она не знает, сколько пролежала так вот, не моргая, и сколько времени ей осталось до того как глаза полностью высохнут, но животная паника уже подступает к сознанию девушки, драгоценного воздуха в легких перестает хватать - однако тут Сита слышит характерный скрип тележной оси, фырканье лошади, а затем знакомый, за шесть лет учебки намертво врезавшийся в память голос:

- Здесь всех собираем пока. Рил, Абель - подносите тела сюда сначала, потом позакидываем. Токо - бери бирки, я буду диктовать...

Сестра Эжени. Наставница учебного отряда Роситы. Ее голос сопровождал Искру все отрочество. По ее команде она становилась "смирно" и "вольно", отрабатывала приемы с оружием и наматывала круги вокруг тренировочной площадки, принимала пищу и оправлялась... А теперь, похоже, именно Эжени выпало руководить сбором тел павших воительниц, большинство из которых она и готовила к сегодняшнему бою.

Над головой лежащей на спине Роситы появляется размытое пятно - и ладонь неизвестной проводит, наконец, по глазам, закрывая их к облегчению Искры. Затем эта неизвестная пытается разжать пальцы павшей воительницы, которые, как оказалось, по-прежнему намертво сомкнуты вокруг рукояти рапиры. Впрочем, силенок у юной курсантки определенно не хватает - а может, ей просто не нравится касаться трупа.

- Сестра-​наставница! Она... не отдает! - плаксиво-​испуганным голосом комментирует свою неудачу девочка, и в дело вступает Эжени, которая молча, без обыкновенных для нее колкостей, извлекает оружие из руки Роситы и вгоняет ей же в ножны:

- Там пускай разбираются, - комментирует она. - Записывай: Росита, дочь Лады.

- Лады - и?.. - переспросила еще одна курсантка, судя по голосу, явно держащаяся куда достойнее сокурсницы. - А, поняла, из беженок.

- Нет, не из беженок, - отмела наставница самое очевидное предположение, почему у женщины Купола может быть всего одна мать. - Долгая история, грузите давайте...

Руку Роситы обвязывают веревочкой - очевидно, со смертной биркой, подростки подхватывают павшую воительницу за ноги и в подмышках, и в это мгновение, расшевеленная, она ощущает, как пропиталась едва подсохшей кровью одежда на груди, ворот, да и волосы тоже. Пусть чудовищная рана от копья косматого и зажила милостью Аэлис, однако сомнений в ее состоянии у похоронной команды не возникает. Обращаются с телом Искры бережно, но все-таки куда менее аккуратно, чем обходились бы с ранеными Сестрами: парализованная воительница при погрузке чувствительно прикладывается затылком о борт телеги, а затем на нее наваливают еще один ряд трупов.

- Сестра Эжени, а почему воительницы не носят какие-​нибудь бумаги, чтобы их вот так опознать можно было? - спрашивает одна из курсанток.

- Потому что это армия, - устало отвечает наставница. - Вы копья и щиты в полевых выходах по два раза на день умудряетесь просрать, а выдай вам с собой документы...

- Ну, тогда какие-​нибудь жетоны, из дерева, а лучше кованые, на цепочке, - не отстает девчонка.

- Ага, и за цепочку эту вас всех ко мне приковать, чтобы не про... Ладно, трогай давай, до вечера надо хоть пару сотен перевезти. Пшел!

Всхрапнув, получивший по крупу битюг потянул натужно скрипящую телегу с поля боя.

  Легко быть молодой и бесшабашной: тогда и река кажется по колено, и опасность кажется смешной, и смерть чем-то далеким и нереальным. Да и в принципе до первого убитого война кажется девической игрою – все почти понарошку, и можно представлять себе все, что написано в книгах о подвигах славных воительниц. Росита, хоть и познала и боль от потери соратниц, и биение чужой жизни на острие клинка, еще не осознала сполна всю гнойную тяжесть ратной страды, и оставалась такой же беззаботной и самоуверенной, как и прежде. Наверное, переживи она сражение и стань свидетельницей десятков и сотен мертвых тел, в сердце ее поселилось бы осознание собственной смертности, но чужая рука и тишина вписали ее имя в число погибших.
  И то, что гибель ее не стала окончательной, только еще больше уведомило молодую солдатку в собственной удаче. Поплакав на мамином плече и узнав, что может вернуться в реальный мир, юная воительница не сомневалась, что с ней все будет хорошо. Это не значило, что ей был неведом страх – но самоуверенность молодости делала его несколько эфемерным и далеким. В конце концов, если ей удастся вернуться с того света, что сможет ее остановить?
  Ну а то, что в бездонных глазах мамы-Богини поселилась затаенная боль, так оно и понятно – Аэлис переживает за нее, переживает за них всех, и опасается, что возвращение ее Истинной дочери пройдет через страдание. Разве не переживала бы она сама за Бьянку, окажись та в сложной ситуации? Да еще как переживала бы, причем не только тягостью во взоре, но и жемчужинками слез на глазах и бурным всплеском эмоций…

  …Ответное признание в любви от Аэлис, никогда и никому не говорившей такого, повергло меня в шок не меньший, чем от удара булавой по шлему. Повисло удивленное тяжелое молчание, и Богиня могла наблюдать, как расширились от удивления мои глаза как у вареного рака, и как обычно говорливая, как горный ручей, я, приоткрыв рот, не могла вымолвить ни слова. Только спустя пяток ударов сердца в моих глазах, которые некоторые одна близкая подружка называла медовыми, вспыхнули маленькие лучики восторга, а полянку потряс веселый, задорный, оглушительный визг:
  - М-а-а-ма!!! Уи-и-и-и!!! Ты – самая лучшая!

  Я была в диком, неимоверном восторге. Она! Меня! Любит! И признается! Снова подпрыгнув, я в порыве страстей захлопала в ладоши, словно маленькая девочка, и исполнила какой-то дикий, первобытный танец веселья. Полностью покорная захватившему меня экстазу. Чутка поуспокоившись, я почувствовала, как заалели щеки от легкого стыда за свою экспрессивность, после чего, одним резким движением закинув растрепавшиеся волосы за спину, широко улыбнулась:
  - Готова! Да после такого... Да я горы сворочу!

  Следуя указаниям Аэлис, я опустилась на колени и, как примерная девочка, сложила перед собой ручки. Самым тяжелым было старательно держать лицо, чтобы богиня не решила, что я – совсем уж маленькая дурочка, но чувствовала, что губы сами собой нет-нет, да расползаются в широкой сумасшедшей улыбке. Смерть, боль, страх – все было забыто, оставались только жажда действий, жалость к претерпевающей страдания мамочке и безбрежная ненависть к косматым обидчикам.
  Сначала все шло своим чередом, и я даже не понимала, зачем нужны предупреждения не отшатываться – тьфу, делов-то. А потом… Мама начала кричать, и остановившаяся было кровь вновь забила, пятная ее кожу алыми рубинами. Я чуть не дернулась, и в ужасе, в непонимании из всех сил вцепилась ногтями в будра, словно в единственную опору – до боли, до наливающихся алым полумесяцев. Кажется, я кричала вместе с ней, а потом все внезапно закрутилось, завертелось с бешенной скоростью водоворота – и тут меня словно пыльным мешком по голове стукнули, отправляя в забытье, одновременно блаженное и тягостное.

  Сознание вернулось с болью. В глотку словно воткнулись тысячи острых, терзающих иголочек, в легких возникло непонятное, одновременно давящее и тянущее ощущение. Попыталась дернуться – бесполезно, я вся деревянная, как бревно. Без воздуха все внутри начало резать и жечь – и вся самоуверенная ухарская бравада мигом слетела, сменившись простым и пищащим: «Мамочки, я не хочу умирать!». Но ни звука не слетело с сухих губ. Как одержимая я пыталась вдохнуть хоть крупицу драгоценного воздуха, и внутри меня всю трясло истерикой. И когда у меня все получилось – наступило форменное блаженство: я могу дышать, я живая, Я ЕЩЕ ЖИВАЯ!
  Терзающие грудь ощущения никуда не делись, хоть и приглушились чутка, и у меня хватило сил и мозгов попытаться сосредоточиться на чем-то еще. Попыталась оглянуться, да хотя бы посмотреть перед собой – демона с два, перед глазами была только дымчато-радужная пелена, где проблесками мелькали суетливые, похожие на встревоженных пташек цветные искорки. Все болело, словно мне соленой водой в лицо плеснули – было за время учебы и такое – и не видно было ни хрена. Попыталась смежить веки – и это оказалось век моих сил.
  Силилась дернуться, вскочить, да хоть бы просто перевалиться на бок, но и это не вышло: как есть бревно деревянное, неподвижное. И снова паника сдавила горло костлявой рукой, стоило мне представить, что я на всю жизнь останусь парализованным овощем, неподвижной вещью в которой заперто живое, буйное, требующее немедленных действий сознание. Это было форменной пыткой – желать предпринять хоть что-то и вовсе не иметь возможности пошевелить членами.

  Когда раздались голоса сестер, которым выпала нелегкая доля собирать погибших, я замерла на время: не в том смысле, что не двигалась – я и без того была, как камень, но прекратила попытки рыпнуться, собирая все силы, физические и душевные, для того, чтобы издать хоть звук, который даст чьему-то поразительно знакомому голосу и ее спутницам знать, что я жива. Хоть сип, хоть стон, хоть мявк кошачий – все равно, да хоть как-нибудь, только бы меня не приняли за тело!
  Но и эти попытки были обречены на провал: я была не в силах даже моргнуть, что уж говорить о том, чтобы говорить. К тому же, силясь подать сигнал, я забыла о необходимости дышать, и резь внутри вновь напомнила о том, на сколь тонкой ниточки подвешена моя жизнь. Чуть ошибусь, и она оборвется: и тогда моя повторная гибель будет меньшей из проблем по сравнению с тем, что я подведу Аэлис, Рамону и всех-всех-всех сестер. Пришлось снова отдаться во власть унылого, сводящего с ума бездействия, где мне оставалось только дышать да надеяться, что физические силы вернутся вместе с духом, только чуть позже. Иначе… Иначе… От опасений и собственного бессилия хотелось разреветься, но и это было за пределами моих возможностей.

  Слабость терзала волчьими клыками, пока сестры, стоя над ее телом, трындели о своем, не пытаясь удостовериться даже, что я действительно мертва. Разумом я понимала, что им не до того – слишком многие пали, но сердцем принять была не готова: ведь речь шла обо мне, а не о ком-то! Душу переполняли одновременно слабосильная ярость и какое-то тупое воловье отчаяние. Хотелось разнюниться, опустить руки и сказать себе: «Я так больше не могу, будь, что будет». Но нельзя: я обещала Аэлис помочь, обещала сестренке вернуться. Я должна, нет, я О-БЯ-ЗА-НА дать знать о себе!
  Костеря себя последними словами, среди которых «мужеложица» было одним из самых мягких, я не позволяла себе раскиснуть, пытаясь волей сделать то, на что не способно тело. Брошенная куда-то и придавленная сверху, тяжким грузом, бывшим еще недавно, по всей видимости, моими сестрами по оружию, я прекратила дергаться и решила для начала сосредоточиться на малом: снова научиться моргать и двигать хотя бы одним пальчиком. Плавно и неспешно, со всем имеющимся у меня упорством и упрямством принялась осуществлять задуманное, отгоняя дурные мысли о том, что это ни разу не поможет, если похороны будут происходить по принципу «за руки, за ноги, раз-два взяли и в общую могилу кинули». Тогда хоть я обморгайся – все без толку. В общем, все настоящее было разукрашено в единый антрацитово-черный цвет, и единственный лучик света, который я для себя нашла, было во временной, - я сказала временной, с-сука!, - слепоте: если удастся хотя бы раскрыть веки, то придется таращиться на одну из погибших сестренок и не мочь отвести взгляд – это будет словно серпом по сиськам.

  В довершение всех бед то и дело к горлу подкатывала натуральным образом удушающая паника. Сколько я не уверяла себя, что это всего лишь трупное, мать ее, окоченение, которое, мать ее, пройдет, потому что я, мать ее, живая – не особо-то это помогало. Тут моя богатая фантазия была скорее проклятьем, а не подспорьем: я натурально видела то как меня заживо хоронят, и земля летит мне в лицо, то как сжигают, а у меня выходит крикнуть только перед смертью. Представлялось мне и разочарованное лицо мамы, когда я предстану подле нее, не выполнив обещанного. «Слабачка и предательница» были на фоне прочих злых слов чуть ли не комплиментами. Представлялись и задорно хохочущие Косматые Боги, хлопающие меня по плечу и поздравляющие, и от одних мыслей этих колотила дрожь: вернее, колотила бы, если бы я не была неподвижным чурбаком.
  Некстати вспомнились строчки «Посмертной деревянной» - «Хорошо быть деревом на вольном ветру, Что за жизнь начнется, когда я умру». Теперь я ее точно петь не буду, потому что ныне могу официально заявить, что быть бревном препаскуднейше. Надо пытаться, надо стараться лучше: сдохнуть, но ожить. Ведь я все же не дырка-с-бугра, а Искра! Я – воительница! Я – вестница Аэлис! Меня ждут мама и сестренка, наконец!

Бьянка и Росита. День Боли и Гнева. Сестринская могила.

Два года назад Бьянка и ее однокурсницы готовили свой дипломный спектакль - финальный совместный проект, по итогам которого они получали статус полноправных бардесс.

В большинстве сестринских содружеств выпускные экзамены такого рода, как правило, носят индивидуальный характер - каждая ученица демонстрирует свои собственные знания и умения, и по итогам испытаний решается, в каком статусе она войдет во взрослую жизнь. Но Коллеж имел свою специфику: хотя к старшим курсам каждая будущая бардесса избирала определенную специализацию, однако истинная последовательница Анаэрины обязана была в должной мере владеть всеми свободными искусствами, поэтому свои дипломы они получали по результатам совместной работы. Театральная постановка, сочиненная и сыгранная с нуля, давала возможность раскрыться всем их навыкам: поэтическим, музыкальным, хореографическим, магическим, в конце концов, организационным: для массовки в спектакль привлекались те самые участницы деревенской самодеятельности, которых Бьянка и ее сокурсницы натаскивали на практике.

Тема спектакля была не слишком оригинальной - героическая и трагическая история Восьмого Рейда Свободы, когда не меньше трех десятков воительниц и храмовниц погибли в лесах Оксилонии, прикрывая путь колонны беженок. Сохранив в целом известную из боевых донесений фабулу, будущие бардессы сдобрили ее пафосными стихотворными диалогами и монологами, зажигательными танцами с мечами, живописными декорациями и эффектными магическими фокусами - словом, всеми положенными атрибутами увлекательного зрелища. Зритель, плохо учивший историю в школе, должен был до конца надеяться, что главная героиня, командующая сводным отрядом рамонитка Катарина (в исполнении белокурой красавицы Шарлотты) останется все-таки жива, что помощь придет - напрасно, увы: храмовница в конце погибает, пронзенная десятком вражьих мечей, но перед смертью в финальной четырехминутной арии, орошая подмостки потоками иллюзорной крови, она завещает Сестрам свою любовь к Куполу и Богиням, уверенная в победе и торжестве их святого дела... Словом, такой себе, не хватающий звезд с неба спектакль воспитательного жанра, к которому многие бардессы, чего греха таить, относились с нескрываемой иронией. Однако выпускницы были вполне довольны - постановка получалась добротная, особенно для студенческого проекта, и Бьянка надеялась на высокую оценку их общего и индивидуального мастерства, и на то, что в итоге попадет в труппу Летнего Театра, минуя утомительную стадию сельских праздников: уж что-что, а ее часть работы, связанная с магическими спецэффектами, была исполнена на высшем уровне, такого разнообразия чар не было даже у специалисток с двадцатилетним стажем. Спасибо маме Аэлис за уникальное магическое наследие...

И вот, наконец, наступает день премьеры - ставятся декорации, переодеваются актрисы, последние наставления получает массовка. Но тут в гримерку заходит наставница курса, прима Элеонора, и огорошивает их известием о том, что на спектакле будет присутствовать последняя из оставшихся в живых воительниц, участвовавших в том походе. Это шокировало всех: Элеонора славилась своей любовью к нестандартным задачкам и обожала ставить учениц в неудобное положение, из которого надо изящно и лихо вывернуться (важнейшее качество для бардессы), однако такого удара выпускницы не ожидали даже от нее. Девушки почувствовали себя малолетками, застигнутыми за каким-то постыдным делом, перед глазами настоящей участницы той кровавой истории всех их выдумки, сюжетные повороты, магические эффекты - все это показалось чем-то нестерпимо позорным и нелепым. Паника охватила и Бьянку, и всех ее сокурсниц, и лишь остатки бардовской гордости позволили им все-таки выйти на сцену и начать представление. На остатках воли и самообладания, как ей показалось, они и отработали весь спектакль - хорошо еще, что игравшие косматых девчонки из массовки с накладными бородами были не в курсе ситуации, и падали под ударами мечей главных героинь со всей старательностью, пока эти самые главные героини ломали глаза, косясь на зрительниц и пытаясь уловить презрительно-недоуменный взгляд той самой престарелой воительницы, перед которой они ломали эту нелепую комедию...

И все-таки представление дошло до своего завершения. Беженки были спасены, а смертельно раненая рамонитка, стоя на одном колене и опираясь на свой меч в окружении полчищ поверженных врагов, пропела финальную арию, и ее душа, наконец, покинула истерзанное тело со всеми положенными визуальными эффектами, за которые отвечала, само собой, Бьянка. А после выхода на поклон за кулисы вновь пришла Элеонора, и привела с собой ту самую воительницу, встречу с которой с таким содрогание представляли себе юные бардессы последние пару часов. Однако реакция этой старушки, назвавшейся Адиной, потрясла их куда больше, чем сам по себе "сюрприз" от наставницы.

Бабушка Адина, как оказалось, побывала в театре впервые - и была потрясена до глубины души. Размазывая слезы по морщинистым щекам, эта бывшая солдатка, давно оставившая военную службу ради крестьянской жизни, причитала только: "Какие же теперь в армии замечательные девчата, какие храбрые, сильные, смелые, а в наше-то время..." Из разговора с ней выяснилось, что малокультурная и с трудом освоившая в свое время грамоту женщина не только приняла за чистую монету условности театрального представления, но и не смогла соотнести происходящее на сцене со своей собственной жизнью, посчитав, что нынче вот так воюют и умирают защитницы Купола. Готовившиеся к строгому разбору своей постановки на составные элементы со стороны наставницы и Старших Коллежа, юные бардессы впервые в своей жизни столкнулись с подлинным катарсисом и узнали реальную силу искусства.

Итоговый разбор, на котором выпускницы все-таки получили порядочно на орехи, состоялся потом, хотя в целом все прошло благополучно - Бьянка вместе с дипломом получила ожидаемое назначение в Летний Театр, еще три девочки, в том числе и Шарлотта, также сумели перепрыгнуть через стадию деревенских праздников, однако впечатления, полученные от встречи с Адиной, оказались столь сильны, что смазали даже радость от завершения обучения и вступления во взрослую жизнь. И на ночной попойке в честь всех этих событий девушки очень долго спорили об искусстве, его силе воздействия и значении в жизни Купола. Показательно, что к утру, как выяснилось, они уговорили меньше половины приготовленного заранее вина...

***

Лет через пятьдесят, когда повзрослеют внучки тех, кто выжил и погиб на поле у Выперок, об этой битве сочинят величественные поэмы, пронзительные баллады, вдохновляющие пьесы - и девочки, которые будут расти в те прекрасные времена, наверное, станут отчаянно жалеть, что им не повезло родиться так поздно, не довелось стоять плечом к плечу с легендарными воительницами прошлого, не пришлось лично задать трепку косматому воинству и стать героинями Купола. Через полвека, несомненно, так и будет. Потому что самые жестокие раны все равно заживают. Потому что жизнь все равно продолжается, даже когда кажется, что она кончилась.

Эта мысль не давала Бьянке сойти с ума сейчас, в окружении сотен тел павших Сестер, пока к железистому вкусу крови, так явственно ощущающемуся на языке, подмешивался сладковато-тошнотный аромат разложения. Это только кажется, уверяла себя бардесса, слишком мало времени прошло даже для жаркого июньского дня - и все равно она продолжала дышать через рот, периодически продавливая вниз подступающий к горлу ком.

Вопросами жизни и смерти под Куполом ведали, как известно, жрицы Храмов. Похороны погибших в бою возглавляли, как правило, рамонитки, умерших же от старости отправляли в последний путь ученицы Аэлис. Бардессы участвовали в этих церемониях больше на подхвате, например, пели соответствующие случаю прощальные песни (далеко не все храмовые сестры обладали приличными вокальными данными). Однако сейчас, после ранения Аэлис и ужасающих потерь среди жриц Рамоны, именно Коллежу пришлось взять на себя задачу погребения павших в самой жестокой битве за всю историю Купола.

Сводный отряд ополченок Первопоселения, в который была включена практически в полном составе труппа Летнего Театра, поспел к полю боя в переломный момент, когда атаковавшие строй косматых Сестры погибали в полуокружении, зажатые с трех сторон, а Рамона разбиралась с засевшими на холме церковниками. Они, ясное дело, без колебаний ринулись вперед, на выручку своим, но вряд ли могли бы оказать существенную помощь - слишком чудовищную массу войск пригнал сюда мидгалльский король, возможно, под Куполом вообще не было столько здоровых и боеспособных женщин, чтобы уравнять силы. Однако в сражение вмешалась Рамона, расправившаяся с угрозой митрианских жрецов и ворвавшаяся с тыла в ряды бородачей кровавым смерчем. Смерч - это в буквальном смысле, облако кровяных телец поднималось следом за разрубающей туши мужиков Богиней на десятки футов вверх, оставляя в воздухе характерный железистый привкус. Но кое-какую картину произошедшего в те минуты Бьянка составила лишь потом, из разговоров со своими коллегами, на поле боя же у нее не было времени рефлексировать - нужно было жечь живьем тварей, покусившихся на жизни ее Сестер, щедро сея смерть силой, полученной от рождения и приобретенной за долгие годы учебы в Коллеже. Она и жгла, ибо даже сейчас, когда чаша весов окончательно склонилась на сторону защитниц Купола, косматые все еще яростно сопротивлялись, нанося потери неопытным ополченкам. Метнувшаяся вперед, безрассудно размахивая шпагой, Шарлотта, ее сокурсница и гениальная арфистка, глупо теряет правую руку, и тут подбежавшая к ней для оказания помощи Бьянка понимает, что исчерпала свои магические силы, и кровь коллеге она может остановить лишь подручными средствами. И, пока она кое-как перематывает руку впавшей от болевого шока в прострацию Шарлотте, пока, пытаясь перекрыть шум сражения, зовет кого-нибудь с болеутоляющими снадобьями - бой откатывается куда-то в сторону вместе с запаниковавшими космачами и разъяренными Сестрами. Для Бьянки на этом сражение закончилось.

***

- Лита, дочь Эльмы и Гудрун, Вторая Копейная рота! Славная Сестра, мы запомнили твое имя! - провозглашает глубоким контральто стоящая над котлованом с мертвыми телами Ирис, актриса Летнего Театра, прославившаяся, впрочем, куда больше своими балладами, чем сценической игрой - самая, быть может, узнаваемая бардесса на сегодняшний день. Замотанное в рогожку тело передают вниз и укладывают рядом с соратницами, а возглавляющая церемонию бардесса уже читает, словно по партитуре, следующее имя из списка.

Решение хоронить погибших на месте, в удачно подвернувшемся недокопанном котловане под оросительный пруд для виноградников, которыми славились Дальние Выперки, было на самом деле выбором из двух зол. В условиях неизвестности, когда очередная атака косматых могла смести хлипкие заслоны Сестер на восточной дороге, обезумевшие от горя матери и жены, прорвавшиеся сюда за телами своих родных, могли довести дело до полной катастрофы. Удержать же их могла лишь божественная сила. И такая сила была у Рамоны, ушедшей с телом Аэлис под Купол. И, пока ополченки, взявшиеся за заступы и лопаты, наспех расширяли яму под огромную сестринскую могилу, бардессы занимались проверкой тел, сортировкой на опознанные и неопознанные, составлением списков погибших и руководили непосредственно погребением. Среди тех, кто обходил новые и новые поставляемые с поля боя трупы, была и Бьянка.

Она наклоняется перед очередной воительницей с пробитым, видимо, стрелой глазом, и подносит к ее губам полированное лезвие кинжала. Большинство ее коллег пользуются для этого карманными зеркальцами, однако Бьянка забыла свое в театре во время торопливых сборов. Впрочем, красивый и очень дорого выглядящий клинок служит отличной заменой зеркальцу - прежняя хозяйка, Ирис, постоянно использовала его, чтобы поправить челку изящным движением, заставляющим биться чаще сердца едва ли не половины труппы...

Из них с Ирис могла бы получиться очень красивая пара, как дружно утверждали практически все в театре - и плевать на девятнадцать лет разницы в возрасте. После двух недель ухаживаний Бьянка все-таки сдалась - интерес к жгучей брюнетке с пробирающим до самой сердцевины контральто привел ее в постель певицы, под одним одеялом с которой мечтали оказаться, наверное, сотни, если не тысячи Сестер. Правда, дальше начались обычные для мимолетных связей Искры дела: стареющая бардесса имела на нее весьма серьезные виды, а ее юная пассия, удовлетворив свое любопытство, быстро охладела к подруге. "Не знаю, кто засел у тебя в сердце, Бьянка, - выговаривала Ирис любовнице, - но ты сейчас не здесь, не со мной, и я так не могу, прости. Лучше ищи способ снова сойтись с той, память о ком у тебя осталась на запястье. Если я могу хоть чем-то помочь в этом - скажи, я все сделаю. Просто прекрати притворяться вмерзшим в лед бревном, я знаю, ты умеешь быть другой..."

Проницательность Ирис здорово испугала Бьянку: по одной татуировке угадать величайшую любовь ее жизни - в этом было что-то сверхъестественное. Они расстались по-доброму, прощальным подарком певицы и стал тот самый кинжал с отполированным в зеркало лезвием, однако именно после этой скоротечной связи на запястье Бьянки появился широкий кожаный браслет, каким по ее просьбе обзавелась и Росита.

И сейчас, проверяя тела погибших, бардесса старательно отгоняла от себя мысль, что подразделение Роситы могло поспеть к месту сражения. Пограничный гарнизон, скорее всего, удерживает позиции в Лощине, ибо вдруг накат пойдет и с той стороны? С чего им соваться к Выперкам-то? Да даже если они и выступили... сколько оттуда маршировать-то? Сестренка говорила - можно за день ноги оттоптать, пока до Купола доберешься...

Лезвие поднесенного к губам солдатки кинжала остается таким же холодно-блестящим. Что и неудивительно: в пробитой глазнице Бьянка легко угадывает кусочки разорванного стальным острием мозга. Большинство тел здесь вовсе не нуждается в подобной проверке по очевидным причинам, однако бардесса проверяет дыхание каждой погибшей: ей страшно стать причиной того, что какую-то Сестру похоронят заживо. Увидев наличие смертной бирки на запястье, она командует паре ополченок нести тело к походному столику за спиной Ирис, где составляются списки погибших для родных, которые с вестовой будут вскоре отправлены под Купол.

- Милана, дочь Тиры и Анны, Вторая Копейная рота! Славная Сестра, мы запомнили твое имя! - и очередное тело опускается на дно котлована...

Возгласы Ирис и собственные передвижения Бьянки среди тел создают некий парадоксальным образом успокаивающий ритм, заставляют сосредоточиться на важном деле, отвлечься от страшных мыслей, однако продолжается это недолго. В нескольких шагах от себя он слышит голос коллеги - нумантийки Мануэлы:

- Ох, дэвья с... Бьянка? Нет, Бьянка, не подходи, - осознав, что зря раскрыла рот, Мануэла с расширенным глазами, зажав рот рукой, смотрит на приближающуюся и пока еще ничего не понимающую Искру, отступая на несколько шагов и едва не спотыкаясь об очередное тело. Нумантийка старается отвести взгляд, но Бьянка уже поймала его направление, с холодеющим сердцем догадываясь, что же произошло. Сперва она видит знакомую шевелюру. Свою. Затем - свое-не-свое лицо сестры, в брызгах крови. Много крови, залившей шею, грудь и волосы.

Окровавленная Росита лежит среди трупов со смертной биркой на запястье.

- Ох, твою налево, - успевает произнести хватающаяся за голову Мануэла.

Зрелище десятков трупов, страшных, изувеченых тел наверняка могло сильно повредить психике непривычных к такому девушек. Бьянка же не чувствовала ни страха ни сильного отвращения. Только холодные паучьи лапки тревоги касались ее души каждый раз, когда она подходила к новому телу.
И каждый раз разжимались на минуту. "Не она"

Как невовремя в руке оказался кинжал.

Паук, сидевший внутри дождался своего часа и вонзил в нее свое жало. Мысли превратились в шум, пока ноги несли ее к той, кого она меньше всего хотела здесь увидеть.
- Р..ры..ро... - Бьянка не могла произнести это. Она была уверена в глубине души, что они с сестрой связаны, и умрут в один день. Несмотря на отрицание своих чувств, она втайне считала их одим целым. Как можно жить , когда половина тебя мертва?

Она лежала на теле сестры, не желая отпускать. Никто не тронет её. Никто. Она не отпустит ее. Только с ней. Вместе. Хотят кинуть ее Роситу в яму - придется кидать ее вместе с ней.

Как некстати в руке был сжат кинжал.

По ее взгляду на лезвие, Мануэла моментально распознала намерение, мелькнувшее в голове Бьянки. Она хотела последовать за ней.

Но не успела она осознать, к чему это приведет, как Бьянка дрожащей рукой подсунула кинжал под нос Роситы, будто надеялась, что ее сердце забьется вновь, срезонирует от ее собственного, как две идеально настроенные струны.

- П..пж..л..

  Паршиво лежать бревном и ничего не чувствовать. Паршиво, когда по лицу мерно елозит чей-то рукав: туда-сюда, туда-сюда. Противна эта тряская, выматывающая качка телеги, от которой стошнило бы, если бы было чем. Противен сладковатый запах мертвечины: уж не знаю, толи мне кажется, толи и вправду на жарком солнце тела начали преть. Много чего отвратного окружало меня, но превыше всего было осознание собственной жалкой беспомощности.
  Я злилась на все вокруг: начиная от поскрипывающих колес и кончая сестрами, не удосужившимися проверить, живы ли те, кого они загрузили в эту, будь она трижды проклята, труповозку. Больше всего, впрочем, я злилась на себя: пообещала, значит, маме передать ее слова другим и помочь, а сама лежу бездыханным телом и не способна ни на что, кроме как дышать через раз. Помощница выискалась, понимаешь, спасительница Купола, которая не способна даже пальцем шевельнуть! Ох, если бы моя злоба давала бы силы, я бы еже подпрыгнула и мчалась по тракту за похитителями, но то, что жаждала душа, ни в коей мере не воспринималось задеревенелым телом.

  Наконец повозка остановилась, послышались чьи-то глухие разговоры. И сразу же в сердце затеплилась, затрепыхалась надежда – может. Теперь будут проверять? Может, сейчас узнают, что я еще жива? Через несколько ударов сердца, показавшихся мне вечностью, лежащее на мне тело исчезло, и в глаза ударил неясный рассеянный свет. Я попыталась зажуриться – но и на это не хватило сил. Оставалось только лежать, глазеть на мерцающие блики и колющий зрение желтый шар солнца, изредка закрываемый крыльями облаков: тогда становилось чуть легче.
  Еще плюс-минус бесконечность, перемежаемая негромкими голосами, и надо мной склонилась неясная тень. Тело мое взяли за руки и за ноги, крякнули от усталости и, раскачавшись, бросили на землю – как мешок с репой, ей-Богини! Хотела возмутиться – стоит ли говорить, что не сумела? Оставалось снова лежать в гораздо более неудобной позе, чувствуя, как под ребра колет что-то острое – толи пряжка ремня, толи кинжальные ножны, толи еще какая-то дрянь.

  Сквозь рокот в ушах, заглушаемый барабанной дробью крови в висках, я слышала мерное перечисление тех, кто не дожил до победы. Только тогда до меня начало доходить, сколько сестер погибло, сколько тех, кто стоял плечом к плечу, никогда не увидят завтрашнего рассвета. Я вслушивалась в имена и боялась услышать среди них знакомые – Мириам, девочек из отряда, соучениц по Крепости… Имя сестренки. В последнее я просто не верила: ведь тогда бы и Бьянка попала к маме, верно? А раз ее не было, она жива! И все же с каждым новым именем сердце сжималось, словно неведомый дэв касался его леденющей лапой и пытался сжать.
  С дрожью в сердце я ждала, когда очередь дойдет и до меня – тогда и решится, стоять ли Куполу, или сонмище бед обрушится на него из-за одной слабачки, неспособной даже подать признаки жизни? Снова кто-то наклоняется: и я внутренне вся сжимаюсь – ну, ну, ну же, давай, дорогая, проверь, пойми! Пожалуйста! Но тень почему-то отстраняется, и золотые стрелы лучей снова колют в глаза: что-то случилось? Безымянная сестра говорит что-то, и в мой разум, ставший тяжелым, как чугунный котелок, буравчиком врывается имя, ставшее для меня жизнью. Имя, похожее на перезвон колокольчиков. Имя, с которым у меня рождаются крылья. Бьянка. Сестренка…

  Первой мыслью было, что нас спутали – разве не постоянно это происходило тогда, в прошлом? Второй – непонимание, зачем она зовет сестру: разве та здесь? Куда ей, бардессе, на поле боя, где правят бал смерть и кровь, где нет места искусству, а только лишь злобе и простому желанию прикончить врага – безо всяких выкрутасов, безо всяких изысков?
  Ничего кроме в голову прийти не успевает – я чувствую, как что-то вбило меня в твердую землю, вспаханную десятками подошв. Чувствую биение сердца – своего сердца в другой груди – и понимаю, что это не может быть никто, кроме Бьянки. Чувства сплетаются в острый, режущий ком: одновременно хочется визжать от восторга, что любимая жива и рядом, и плакать навзрыд, осознавая, как ей больно – видеть меня такой. Но я по-прежнему неподвижна, как колода, и даже не в силах обнять старшенькую. А как же хочется, как же до боли хочется зарыться пальцами в ее волосы, уткнуться лоб в лоб и стоять так, не говоря ни слова и просто наслаждаясь нашим ставшим единым, одним на двоих дыханием, душевной теплотой и осознанием того, что мы снова цельны!

  Тень любимой снова нависает надо мной, закрывая от палящих лучей, делает что-то, говорит неслышимое. А я… Я могу только дышать и пытаться показать глазами, что разум за ними еще не угас. А еще я могу безоглядно, безотчетно верить, что Бьянка меня спасет: свою беспутную, порывистую, безоглядную младшенькую. И мы будем вместе – на сей раз навсегда. И горе тому, кто посмеет помешать нам, ибо… Останавливаю бег ретивых мыслей: сначала – дело. А, вернее, сначала надо суметь выдавить из себя хоть несколько слов, ведь каждая минута здесь – фора для бородатых там.

Бьянка застыла, вытерев слезы рукавом , неверяще глядя на помутневшее лезвие. Лед, сковавший ее сердце , трескался от каждого удара в груди.
- Она... она дышит. Она дышит! ОНА ДЫШИТ! КТО ПОВЕСИЛ ЭТУ БИРКУ?! - по правде сказать, Бьянке было уже все равно, кто повесил бирку, в какой грязи она лежит, сколько кругом еще тел. Все что имело для нее значение было у нее в руках.
Сорвав чертово недоразумение, она осторожно отпустила голову сестры и встала, мысленно материализуя в своей спине стержень.
- К раненым ее нужно срочно! Я лично буду присутствовать.
Рука ее сжимала кинжал. Даже последняя солдатка поймет - эта девушка невменяема и не различает друзей от врагов, буквально из последних сил удерживая себя на грани "нормальности".
Нет норм , правил, обязанностей, долга, который заставит влюбленную оставить возлюбленную после того, как она решила, что потеряла ее.

Как же кстати в руке оказался этот замечательный кинжал.

- О, Богини... - в первые мгновения Мануэла оказывается словно парализованной ужасом происходящего - если бы сейчас Бьянка и в самом деле решила зарезаться, то истекла бы кровью прежде, чем коллега сообразила что-то сделать. Они не были близки с этой виолисткой из театрального оркестра - так, имели некое общее представление друг о дружке. Судя по тому, что Бьянка знала о Мануэле - та очень не любила скандалы, бурные и картинные эмоциональные выплески и в целом выяснение отношений на повышенных тонах. Возможно, хоть сама нумантийка себе в этом никогда не признается, изначально в ужас ее привела не боль за коллегу и ее горе, а ужас той сцены, что должна была последовать за обнаружением Роситы сестрой.

И сейчас, когда Бьянка стояла над телом своей близняшки, сжимая обнаженный кинжал, в ее лице Мануэла читала не решительность и твердость, а именно то, что ожидала увидеть изначально.

- Сестра Ирис! - закричала она, медленно отступая назад. - Сестра Ирис, она с ума сошла! Бьянка сошла с ума!

Прерывает очередной возглас возглавляющая церемонию Ирис. Оборачиваются, будто к спонтанно образовавшейся сцене, бардессы и ополченки. Певица на пару секунд полностью замирает, стоя над котлованом, затем решительно поворачивается на каблуках и идет в стороны Бьянки и Мануэлы, пытаясь на ходу поймать взгляд Искры.

А та спиной чувствует, как кто-то приближается сзади, аккуратно и мягко ступая среди тел.

  Сестренка отстранилась, поднимаясь. Я тут же потянулась за ней: изо всех сил, полным напряжением всех членов. Казалось, вот еще немного, и я смогу подняться, выпрямиться и пускай не гаркнуть, но просипеть хотя бы: «Живая я, не волнуйся, солнце!». Боль разрезала все тело изнутри, снова взорвались легкие удушающим жаром – все силы ушли на подъем. И, кажется, я даже смогла еле слышно простонать – но за громкими голосами этого пищания никто не услышал. Левой рукой я даже смогла сжать пальцы в кулак, вцепившись в траву, как в последнюю надежду – ну, по крайней мере, мне казалось, что смогла: почти сразу же вся рука онемела, и отрежь мне ее сейчас, я бы и не почувствовала.
  Открытый сухим глазам мир потемнел, закачался, как ивовые ветви в шторм – усилия не прошли даром, и мне стало по-настоящему дурно. В висках словно поселилась безумная ковательница, почувствовавшая себя бардессой, а наковальню – барабаном: судя по перестуку, она репетировала что-то задорно-плясовое, от чего хотелось заткнуть уши и свернуться клубком. А я даже поморщиться не могла – любая попытка двинуться причиняла дэвову боль. И снова мне оставалось только тихонько и осторожно вдыхать столь приятный, столь живительный и желанный воздух, и ощущать, как проходят паршивые иглы в легких.

  Как сквозь вату, я слышала, как какая-то малохольная орала, что Бьянка сошла с ума: совсем страх потеряли – заявлять такое. Будь в моей воле, я бы за такое отвесила бы истеричке добрый подзатыльник, чтобы не смела трещать не по делу, и пригрозила бы в следующий раз замотать болтальник вокруг шеи нумантийским платком. Но разоряться и думать, как бы я поступила, можно было сколько угодно – сейчас я даже комара с носа не сгоню.
  «И все-таки, - вцепился в слова мутнеющий разум, - с чего она так решила? Или априори считает, что сестренка не поверит в мою гибель и будет убеждать всех в обратном? Ну-у-у… Возможно. Тогда ой-ей-ей! Хотя нет, постой-ка! Просто тогда проверит другая сестра и убедится, что я еще живая! Без паники, без паники, Сита – сейчас они наорутся и все решится. Все решится, ведь правда же? О, Богини, да сниспошлите вы им, наконец, разум и решительность, пускай делают, а не помелом машут!».

  Я постаралась успокоиться, насколько это, конечно, возможно, и дышать равномерно. А пока меня не подводит только слух – внимать сказанному и нетерпеливо ждать, когда до каждой присутствующей, сколь бы тупой она не была, дойдет, что Бьянка права, и я еще не отправилась в мир иной. Мысль о том, что повторной проверки не будет, я старалась гнать от себя куда подальше – иначе сумасшедшей будут называть не любимую, но уже меня саму, причем вполне обоснованно.

Сердце стучало все быстрее, гоня кровь по телу и, что самое главное, в голову. Рассудительность была ее сильной стороной, и сейчас возможно от нее зависела жизнь любимой Роситы.

Девушка попыталась понять , почему вызвала такую реакцию. Долго сообразать не пришлось. Измазанная в крови, сжимающая кинжал до побеления костяшек... ну точно, играй она безумицу, она бы стояла, говорила и смотрела точно так же.

Сглотнув, она присела рядом с сестрой и снова поднесла лезвие к ее живому дыханию.

- Не веришь? Смотри сама. Клянусь своей жизнью, кто бы не повесила ей эту бирку , она собиралась похоронить живую Сестру.

Глаза Бьянки слабо светились золотым, все ее существо рвалось наружу, скованное трещащими от напряжения , крошащимися стальными оковами разума. Бурю противоречивых чувств было в силах унять лишь благодаря искре осознания, что от нее сейчас зависит жизнь любимой.

Любое слово, любое движение могло разрушить эту клетку. И тогда она и впрямь сойдет с ума. Продержись, сестренка. Только продержись.

Мануэла вдыхает, собираясь еще раз огласить окрестности утверждение о том, что Бьянка лишилась рассудка, однако Ирис прерывает ее даже не окриком - взглядом. Воздев руки в театральном жесте, она останавливает всех стягивающихся к месту происшествия Сестер, затем садится на корточки рядом с близняшками.

- Позволишь? - певица не стала брать кинжал у подруги, вместо этого взяв Роситу за левую руку, ту самую, с прикрытой браслетом татуировкой. Без задней мысли она задрала напульсник вверх... и вздрогнула, увидев узор, парный тому, что украшал запястье Бьянки. Вот, значит, кем была неведомая возлюбленная ее несостоявшейся пассии. И все-таки, даже покосившись еще раз на Бьянку, Ирис прикладывает большой палец к запястью - после чего, само собой, и думать забывает об отношениях близняшек:

- Живая! - выкрикивает она, начиная командовать. - Носилки сюда, бегом! Да вы что, сдурели?! Это - не носилки, а ряднина для трупов! Вон стоят, не видишь, что ли? Аккуратнее кладите, голову поддерживайте! Вы трое - с Бьянкой в госпиталь, скорым шагом, быстро! Вон туда, где большой тент. Струны Анаэрины, да не растрясите ее по дороге! А вы чего встали глазеете, это вам не театр!

Бьянка и приданные ей три ополченки еще не успели удалиться с носилками далеко от сестринской могилы, когда услышали очередной возглас:

- Лана, дочь Самины и Диты, Храм Рамоны! Славная Сестра, мы запомнили твое имя!

Похороны продолжались.