В рядах до крыш горящих сумм | ходы игроков | Лиловая линия. Ирина.

Нет ничего.

...клянется — не перенесет эту беззвездную муку! А после, ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!"...

Когда ЗВЁЗДЫ погаснут, это станет ТРЕТЬЕЙ ПЕЧАТЬЮ конца. КОГДА связи, держащие НАС, РАЗОРВУТСЯ, когда равнодушный космос перережет НИТОЧКИ, мы, рожденные ЖИТЬ, будем ОБРЕЧЕНЫ на смерть, (а точнее, на упокоение), и МЫ не оставим детей, чтобы НЕ РОДИЛАСЬ новая смерть.

αἰὼν παῖς ἐστι παίζων, πεττεύων· παιδὸς ἡ βασιληίη

Подожди немного.

И вдруг — вторжение света! Майский солнечный зайчик дрожит на твоём лице. "Солнечный будильник" — вспомнилось откуда-то... Уютная комната — пусть ты не помнишь ничего, но внутри уверенно пульсирует сердце, и оно говорит "Дом-дом-дом-дом-дом".

  Дом? Тщета бытия. Сердце бьется – хочет жить в этом доме, но душа видит серость майского света и ей до слез отвратительна эта жизнь. Чаша разума наполняется горечью, и нектар ускользающего сна выливается через край, будучи легче. Водопадом он ниспадает с фарфорового края в пропасть, где было когда-то целое море – то была память; но теперь от моря осталась лужица – действия, мысли и чувства единственного вечернего часа. Нектар сна сливается с красным вином памяти и между ними лиловой чертой возникает новая мысль. Коль жизнь – ребенок, играющий в шашечки, то мы умрем, не оставив детей, чтобы те не играли в шашечки больше, а их игра не оказалась еще чьей-то жизнью. Твоё желание смерти в масштабах целого космоса. Остановится ли мир перед последним штрихом, почувствовав на коже острую сталь?

  Взгляд обращенный внутрь переведен отныне во вне, вынуждая щуриться от ядовитого света: смотри, как он проникает меж век, вонзается в глаза, заполняет сознание собой. Этот свет не твой друг – пусть кутает он тебя в солнечной неге, ты важна ему только как зритель, и всё, что тебе было дорого ночью, этот свет стремится прогнать. Настает новый день и ему все равно, кем ты была днём прошедшим. Будто гудок уходящего поезда: останешься ли стоять на перроне в ожидании того, что придет следом?

  Пусть успокоится сердце. Долгий вдох, тихий выдох. Повернула голову вправо, и сорвавшаяся с ресницы слеза потекла по щеке. Где ножик? Где та уверенность, что ты всё прекратишь, воспользовавшись простым кинжалом, и избежишь всей тысячи известных потрясений? Быть может, ирония — но все равно, так и не разлепив сонные веки, потянулась рукой куда-то, где должен бы быть край кровати. Наверное, память вернется в самое ближайшее время, а надежды на жизнь с чистого листа обернутся разочарованием – и ты вспомнишь, почему каждое утро ты видишь жестоким и серым, и почему всегда тянешься, проснувшись, к стальному тотему.

Нож. Холодная сталь, перерезающая нити. Нож — это посланец космоса, или, вернее, хаоса — не разберёшь. Зажми в кулаке и ударь — и рассыпется то, что на его пути, материя вздрогнет и опадёт, молекулы распадутся на атомы, а атомы?..

Сердце не успокаивается. Стучит как бешеное. Пульсация распространяется от него по всему телу. Дрожат даже лежащие по бокам руки. Словно тело — это барабан, и кто-то бьёт, бьёт, бьёт, БЬЁТ в него. Без! Устали!

Вспышка. Посады Московские. На Гороховом поле, у ограды старой церкви, выступающей на площадь как нос корабля или утюга, собрались люди. Простой люд, рабочий люд, усталый люд. Старик с длинными волосами и хмурым лицом вздымает руки к небу. Он говорит о струне, тетиве, нити, звенящей между небом и землёй. Когда тетива натянута и вот-вот разорвётся, на неё накладывают стрелу, и стрела летит во тьму, и никто не знает, куда она полетит, и что поразит. Т е т и в а — э т о т ы.

"Ириша. Ты спишь?" — тихий женский голос. Это не видение. Голос реален. От его звуков в вечном ноябре души будто бы раскрылся зонтик, защитив крошечный клочок земли от мокрого липкого снега.

  «Да как же вы бесите все!» Вспышка – вспышка жалости к себе в ответ на вспышку иную. Тело трясет как в припадке, ртом жадно воздух втянула, будто бокал хмельного спасительного враз осушив. Сердце, что же ты делаешь? Хочешь вырваться из груди и оставить меня? Помочь тебе, сволочь? Повернуться на бок попробовала и ладошки под щекой сложить – сжаться, застыть в позе эмбриона. Тянулась же рукой под кровать, но нет – лежишь и дрожишь как лист на ветру – того и гляди сорвется и улетит в небытье. А может, вот это и всё? Смерть? За что тебе держаться в этом мире, если всё, что ты помнишь – желание уйти? Бей по барабану сильнее и он лопнет – не будет больше смертных страданий. Ничего не будет. Хорошо же? Без звезд на небе?

  …Но голос звучит в сияющем мареве приоткрытых век. «Ириша». Твоё имя? – конечно. Приятно. Ласково. Хорошо быть Иришей в чьих-то глазах, а не Ирой или Ириной. Второй тебя зовёт солнечный свет и тишина ночи, третьей – официальные документы. Но первая из трёх – для дома, родных и близких. Разве есть у тебя родные и близкие? И где же дом души твоей, а не тот, что своим считает колотящееся в груди сердце?

  – Мне плохо… – ответила голосу. Простонала ли? Промямлила? Шепотом умирающего в пустыне от жажды беззвучно произнесла, не в силах даже сдвинуть с места раскаленный над песком воздух? А в видении проповедник говорит о последних днях, но каждый твой день последний: так гласит сокровенное знание, что осталось на дне пропасти, бывшей когда-то бушующим морем. Он зовёт тебя тетивой, но коль так, что же тогда должно стать стрелой? Бьётся сердце барабанной дробью, оглушающей, неумолимой. Не может быть сейчас других мыслей.

Звук шагов по мягкому ковру. Движение в воздухе. Аромат апельсина. Нежное прикосновение к предплечью.

— Я так и подумала. Мне вчера приснилось, что ты умерла. Приходит ко мне телеграмма, а там ты мне пишешь из рая. И ангел такой нарисован, улыбающийся... Ты пишешь, что счастлива, а у меня в горле крик застрял и слёзы, прямо во сне, представляешь? Я подумала, что это мне знак такой от тебя. Проснулась и молилась. Мы с Пашей всё бросили и домой. Только пару часов как вернулись. Слава Богу, ты просто спишь.

Девушка, почти девочка, возможно даже младше тебя. Смуглая кожа. Чёрные брови. В дорожной одежде стоит в золотой пыли. Лёгкий неуловимый акцент.

— Ириша, всё будет хорошо. Как и в тот раз. Паша делает завтрак. У тебя пусто на кухне было — опять не ела ничего что-ли? Я понимаю, конечно, героика — но уморить себя раньше срока, когда столько работы впереди у нас всех... У Паши, кстати, хорошие новости. Его рассказ, кажется, напечатают. Михаил Велемирович помог, конечно же. Зайдешь к нему, кстати?

На кухне звякают баночки, стаканчики, льётся вода. К запаху апельсина примешивается аромат кофе и чего-то ещё... Вкусного?

𝄞 ссылка

  Страх вдруг подступил к горлу, влажные от беззвучных слез глаза распахнула, на родную незнакомку взглянув. Должна же знать. Уж это-то должна знать, правда? Неужели в самом деле ничего больше не вспомнишь? Надежда сияет сердцу глупому: забыла! Всё забыла! Нет больше жизни полной страданий прошлого, есть теперь жизнь полная страха пред настоящим – на тросе мысли, что протянулся над пропастью неизвестности, балансируешь, шаг за шагом ступая к той себе, которой, наверное, всегда хотела быть, но память цепью приковывала к обреченному прошлому, а теперь – теперь нет больше цепи: ступай себе, только не оступись.

  Отвела взгляд, уперев сиянье очей в мебель у дальней стены. Старый мир, но как новый. Свой, но как будто чужой. А может, наоборот всё? «Дом», – бьется сердце. «Забыла», – шепчет душа. И вправду, дом позабыт, но кровать – твоя, и ножик там под кроватью точно лежит. Острая сталь, что разобьет даже этот мир как витраж: каскадом сверкающих стеклышек осыплются атомы из растерзанных космической волей молекул. Всё исчезнет. Но позже. Пока-что все шашечки еще на доске.

  – Я ничего не помню совсем… Даже… Даже имени, прости… – произнесла, не скрывая волнения, напряженным взглядом словно пытаясь стены пронзить, всем естеством чувства жизни ловя. Страшно. Очень. Но как же легко.

  «Уймись, сердце, новый день начался. Новый МИР!»

Небольшая комнатушка. Уютная. Книжная полка, кровать, старый стол у окна. Открытая форточка. На столе — книги и какие-то бумаги, лампа с зелёным плафоном. На стене — много-много плакатов (они, как шелковый платок, шуршат, шуршат — бери, сорви их, милая моя, и слезы свои сотри).

На одном из плакатов строки: "Поклянитесь однажды, здесь, мечтатели..." — черные и красные буквы, силуэт человека, склонившего голову, под ними. Большинство плакатов приглашают посетить концерт. Разные даты: 14 марта 09, 18 апреля 09 — и так далее. Самая ранняя — 20 декабря 06 года.

Вспышка — та же комната, черная от тьмы этого мира, с ещё пока голыми стенами. Вкус чая и еще чего-то. Тихий плеск дружеской беседы. Зелёный плафон лампы — солнца твоего мира. Тихо кружащийся снег за окном. Надежды. Мечты. Это — до.

Незнакомка смотрит на тебя добрыми, уставшими, печальными глазами — и вдруг расширяются они:

— Не помнишь? Такого не бывало ещё... Господи! Совсем-совсем не помнишь? И Пашу забыла? Ох... Пошли скорее к нему тогда. Он рассказывал, что друг с его курса тоже всё позабыл, но потом вспомнилось оно всё как-то, частично...

Узкий коридор, заканчивающийся стеклянной дверью. И коридора ещё три двери — в твою комнату, в ещё одну комнату, и, видимо, на улицу.

В кухне высокий худой юноша суетится у большой угольной плиты. Кипит чайник и кастрюля с чем-то внутри. Кажется это... Ленивые вареники? Юноша оборачивается. У него кудрявые волосы, бледное лицо, печальные глаза и небольшая чёрная бородка.

— Привет, Ира! Ты как? Мане очень волновалась о тебе.

Юноша кажется тебе совершенно чужим.

  Тянет за руку незнакомка – ну держи, чего же? Пойдем с тобой в кинотеатры, трактиры, кафе. Оторвала от подушки голову. С комнаты взгляд на себя перевела – одета: не в пижаме и не нагишом гостей встречать. Так и упала ночью, усталая, даже покрывало с постели не сбросив и одеяло не развернув? Люди так, верно, в обморок падают. Мягким и нежным черным рукавом водолазочным по векам и щекам провела, капли утренних слез с кожи снимая, будто росу с листьев; а взгляд вновь как магнитом к плакатам тянет: «В чем же клянешься ты концертному идолу? И коль обещаний не помнишь, освобождена ли от них? Если ж слова то были чужие, освободишь ли других, обо всем позабыв?». Не клятвами решаются судьбы мира.

  На ноги поднялась, родной незнакомкой влекомая. Отступил на шаг барабанщик сердечный – не тело твое теперь бьет, а мерным стуком задает ритм: «Ступайте же, бравые воины, по коридору на кухню колонной по двое, шагомммм-арш!». Проносится мимо царство дверей – коридор; кухни стекло, кастрюли бурление, солнца оконный свет, звон посуды, голоса незнакомых людей. Паша и «Мане». А может, «Моне»? Снова «Ира» – глас одиночества. Настороженность. «Знаю ли я тебя?» – неуверенный взгляд.

  Нашла у стола табуретку, спиной прислонилась к стене. Взглянула на белый оконный квадрат: картина в жанре кубизма.

  Развернулась обратно к Паше.

  – Память отшибло, – сказала спокойно и тихо, изучая чужое лицо.