Земля и воля: Детство, отрочество, юность | ходы игроков | Зоя и Зойка

Сентябрь 1857 г. Сивка

Всё началось с того, что Зойку, сонную, ничего не соображавшую, сдёрнули с печки и куда-то потащили. Промелькнул мимо серый бок печки, почернелая низкая дверь в сени, резко ударило в нос гарью, защипало глаза от дыма, и отец с Зойкой на руках выскочили во двор, в ночь, вдруг ударившую не сырым холодом, а стойким огненным жаром. Во дворе кричали, торопливо шлёпали по чёрным лужам, в которых рыже блестели отражения, и только тогда Зойка заглянула через отцово плечо и увидела, как полыхают гумно и хлев, как высоко летит вверх столб огня от соломенной крыши, как разлетаются под ветром ворохи искр…

— Сивку! Сивку! — разобрала Зойка среди криков голос матери, а затем отец передал Зойку матери, а сам, растрёпанный, босой, в рваной и прожжённой рубахе, бросился к охваченному огнём хлеву.

Но когда отец, закрываясь рукой от нестерпимого жара, подскочил к запертым воротам, соломенная крыша уже валилась внутрь, и над хлевом в зыбко дрожащем воздухе вздыбился огненный сноп, полетели красные головни, зашипели в жирной чёрной грязи, в лужах… Отец, пригибаясь и сбрасывая угли с волос, бросился прочь от хлева, и тогда, увидев, что Сивку спасти уже не удастся, мама закричала.

Она кричала дико, с переливами, покачиваясь из стороны в сторону, срываясь то на истерический визг, то на хохот, то на подвывание. Она то хватала Зойку, прижимала к себе, потом отталкивала, то делала то же с Петрушей и Сёмкой, била по рукам отца, когда тот тянулся к ней, пытаясь успокоить, а выбившись, наконец, из сил, рухнула в грязь и затихла, продолжая трястись под отцовской прожжённой углями сермягой.

Зойка не понимала тогда, почему так ревёт мама, но чувствовала — если бы в огне угорели корова, Петруша, Сёмка, она сама — мама ревела бы меньше или вовсе бы не ревела: ведь не ревела же она, когда от огневицы померла Зойкина маленькая сестрёнка? Но когда в хлеву угорела Сивка, их единственная рабочая лошадь, у мамы была причина реветь. Дело не в том, что она любила своих детей меньше, чем лошадь, — совсем наоборот, дело было как раз в том, что мама очень любила своих детей. Если бы в огне угорела корова, без молока можно было бы прожить. Если бы угорел один ребёнок, других можно было бы накормить. Но остаться без лошади значило остаться без средств к существованию: без лошади не получалось работать на поле, у безлошадных отбирали надел, безлошадным оставалось только батрачить и нищенствовать.

Декабрь 1857 г. Погорельцы.
Семья Никифора и Марфы Рябых теперь была не только безлошадная, они остались погорельцами: сгорело всё, от избы осталась только кубоватая печка да чёрные, на огромные горелые спички похожие брёвна, раскиданные по тому, что когда-то было двором. Всё надо было ставить заново; односельчане готовы были с этим помочь, как всегда помогали погорельцам, но нужны были деньги. Самая плохонькая изба обошлась бы рублей в сорок, но это была лишь малая часть: кроме избы нужно было заново ставить амбар, хлев, ригу, покупать соху, борону, цеп, грабли, лопату, ведро, топор, лохань, кадушки, горшки, ставить в новой избе стол, лавки, покупать телегу и сани, сбрую для лошади… и самое главное — саму лошадь! С родственников, с соседей и селян удалось собрать рублей тридцать; на всё про всё по самому меньшему счёту нужно было сто.

Сперва ютились у тётки Настасьи, отцовой сестры: у тётки Настасьи своих ртов было шестеро, и Зойка, Петруша и Сёмка с родителями спали на полу, лишь застелив утоптанный земляной пол толстыми досками, чтобы не застудиться. Спать на досках, подложив под голову ком тряпья и укрывшись старой овчинной бекешей, было неудобно и жёстко, с утра тело было будто окостенелое, но ещё гаже было глядеть, как утра тётка Настасья с детьми пили чай, а Зойка, Петруша и Сёмка жевали тюрю с размоченным в воде хлебом.

— Весна будет, бурлачить пойду, — говорил отец, когда вечером мать с детьми сидели у печки. — Бурлак за лето рублёв с полтораста зашибает.
— Дожить до лета-то ещё надо, — грустно говорила мама.
— До лета в драчи пойду, — отвечал отец. — Ништо, проживём до лета-то, а к осени уж и двор, и лошадь будет.

Зойке было всего четыре года, но кто такие драчи, она знала: это были люди, снимавшие шкуры с павших или зарезанных животных: коров, лошадей, свиней. Дело это считалось нечистым, над драчами насмехались, не желали есть с ними из одной посуды, избегали даже лишний раз заговаривать или пускать в дом: однако драчи были нужны, и за их работу им платили — где двугривенным, где мясом забитой скотины, где иной едой. Идти в драчи — это было единственное, что оставалось делать отцу: бурлаки уже разошлись с Волги зимогорить до следующего лета, был убран и урожай и батраки были без надобности, а идти в отход до Казани или иного крупного города — нужен был пашпорт и позволение от барина, а с барином лучше лишний раз было не связываться, это все знали твёрдо.

У тётки Настасьи прожили с пару месяцев, до святок. Отец съехал ещё с первым снегом — жить под одной крышей с драчом тётка Настасья бы не стала. Жил он теперь в другой деревне, с какими-то другими драчами, но и без него жить с тёткой Настасьей было тяжело, и, наконец, под святки мама с тремя детьми переехали за пять вёрст в соседнее село Студенец к попу Аркадию. И это был первый из трёх раз, когда Зойке очень повезло в жизни.

Январь 1858 г. Поп Аркадий.
Они могли не попасть к попу Аркадию, могли перебраться, например, к маминому брату, жившему по ту сторону Волги, где тоже была деревня крепостных Филиппова, но так вышло, что их согласился приютить поп Аркадий: рыжебородый пузатый попик сельской церкви, пару лет назад схоронивший жену и дочку. Второй раз поп Аркадий жениться не мог и жил теперь бобылём, вот и согласился приютить погорельцев взамен того, чтобы они помогали ему по хозяйству.

Студенец, куда под святки на санях перевезли маму с детьми и остатки скарба, был похож на Ивановку, в которой жили до пожара: такие же чёрные избы с соломенными крышами, косые заборы, сугробы, амбары, чёрная гребёнка леса за оврагом, — и единственными отличиями были маковка церкви да барская усадьба на холме в версте отсюда. До бар их дела покуда не касались, а вот с церковью пришлось познакомиться тут же: поп Аркадий первым делом приказал детям мыть полы (в церкви и правда было грязно, как в свинарнике), чем те и занимались, зато вечером — первый раз за месяцы с наслаждением спали не на досках, а на тёплой печке, укрывшись с братьями лоскутным одеялом, пока поп Аркадий внизу на лавке ёб маму. Поп Аркадий пыхтел, мама молчала, лавка елозила туда-сюда, скрипя о половицу, от печки поднималось приятное тепло, и дым не клубился под крышей, как бывало у них в старой избе — здесь печь была с трубой, топилась по-белому, и Зойка обращала внимание на происходящее внизу не более, чем на случку собак во дворе.

Весна 1858 г. Буквы.
Дом попа Аркадия мало чем отличался от других деревенских домов: это была такая же изба-пятистенок, только топившаяся по-белому и несколько побогаче — например, на видном месте на столе поблёскивал томпаковый самовар, а по стенкам висели лубки, привлекавшие взгляды детей. На лубках были генералы, некий Блудный сын (чем он известен, Зойка не знала, а спрашивать не решалась), сцена из деревенской жизни (очень непохожая на реальную) под названием «Урок мужам-простакам и жёнам-щеголихам» и всё это было очень любопытно разглядывать. Но более всего внимания Зойки и братьев привлекал лубок под названием «Ступени человеческого века»:

И, разглядывая эту картинку, Зойка в первый раз поняла, чем отличается от других детей: Петруше и Сёмке были интересны человечки, зверюшки, колыбель слева и гроб справа на картинке; Зойке же, пускай она была и младше братьев, было интересней, что это всё означает. Она хмурила лоб и грызла грязный ноготь на руке, пытаясь уловить закономерность в том, почему люди на картинке изображены именно в этом порядке и, более того, понимала, что закономерность эта есть и выражена она, скорее всего, буквами. Петрушка и Сёмка, наглядевшись на картинку, уже убежали во двор, где, судя по весёлому тявканью, принялись играть с поповским щенком, а Зойка всё стояла у лубка и вглядывалась в картинки, пытаясь понять, что означает та или эта загогулина.

— Ступени человеческого века разделены на десять ступеней, — важно сказал поп Аркадий, присаживаясь на корточки рядом с Зойкой, и начал с довольным выражением пояснять: вот тут изображено дитя, вот тут юноша, тут муж…

— Январь, февраль, март, апрель, май… — водил поп Аркадий пальцем по полукругу, где были изображены месяцы, а Зойка повторяла за ним. — Ну ладно! — подытожил он, вставая. — Марфушка! Где ты там! Сколько ж ещё ждать-то!
— Иду уж, иду, — отозвалась мама, входя в избу с яйцами в решете. — Пока в курятник ходила, пока нашла, а тебе уж сразу вынь да положь… А красить-то есть чем?
— Луком будем, чем ещё-то, — отозвался поп.
— А лук-то есть? Што-то не видала я лука-то!

А Зойка всё глядела на картинку со ступенями человеческого века, уже не обращая внимания на человечков и зверушек, а только всматриваясь в непонятные знаки, которые поп Аркадий так ловко и быстро прочёл. Если он их прочёл, могла прочесть и она, нужно было только выстроить их в голове, совместить их как ряд отверстий, чтобы через них мог пробиться луч света. Зойка вглядывалась то в одну цепочку знаков на бумаге, то в другую, то в отдельный знак, то в такой же в соседней цепочке, и вдруг отверстия сошлись: в голове сверкнуло, стрельнуло, вспыхнуло — это восхитительное ощущение Зойка потом ещё не раз испытывала, но тогда испытала впервые, — всё встало на места, будто в некоем механизме ловко зашёл один рычажок за другой: она заметила одинаковый знак, похожий на кусок забора, в начале двух разных слов, и вспомнила эти слова: «март», «май». Стало понятно, что этот знак означает звук как мычание, «мммм», а следующий за ним — «ааа»!

— Мммарт, май! — с восторгом выдохнула Зойка, тыкая грязным пальцем в бумагу.— Март, май!
— Иди яйца красить, март-май, — окликнула Зойку мама.

Май 1858 г. Чудо Господне.
Через пару недель Зойка уже могла прочесть почти всё написанное на лубке: проблемы вызвали цифры, о значении которых догадаться было сложно, но в остальном распознанные буквы крепко легли в память и теперь, чтобы прочитать даже незнакомое слово, нужно было лишь сосредоточиться и вспомнить, какая буква означает какой звук.

Зойке было легко сосредотачиваться: когда она принималась читать буквы, мир вокруг будто останавливался, никакие посторонние мысли не нарушали цепочки умозаключений: «это читается пппп, это читается еее, это рррр…» Складывать буквы в слова было так увлекательно, что Зойка решила рассказать об этом Петрушке и Сёмке, но те из её объяснений ничего не поняли и убежали заниматься своими мальчишечьими делами. Но в одиночестве было не скучно, по крайней мере до тех пор, пока «Ступени человеческого века» были прочитаны раз десять, «Генерал Суворов» раз двадцать, «Примерный поступок солдата, который спас жизнь Петра Великого» — раз двадцать пять, а «Блудный сын» висел высоко, и до него было никак не добраться — Зойку мучил вопрос, что это за блудный сын такой, и наверняка в буквах был ответ, но, как ни щурься, как ни вставай на цыпочки, как ни подпрыгивай, разглядеть буквы не удавалось.

Зато был ещё один кладезь букв, намного больший, чем все лубки вместе взятые: толстая истрёпанная книга попа Аркадия, лежавшая на столе. В ней были сотни страниц, и каждая была с обеих сторон покрыта буквами, буквами, буквами — такую читать можно было лет сто и всё равно не дочитаешь до конца, думалось Зойке. О том, чтобы попросить эту книгу у попа Аркадия, не могло быть и речи (Зойка была уверена — поп Аркадий её убьёт, если увидит с этой книгой), но вот заглянуть туда, пока поп не видит, и поскладывать буквы… Так она и поступила.

«Сии сыновья Дишона: Хемдан, Эшбан, Ифран и Херан», — сосредоточенно складывала буквы Зойка, иногда поглядывая на дверь, не зайдёт ли поп Аркадий. Но поп Аркадий о чём-то оживлённо болтал с соседями во дворе, и Зойка опускала взгляд обратно к книге: «Сии сыновья Эцера: Билган, Заваан и Акан».

Смысла слов она не понимала, но дело было не в том: наслаждение доставлял сам процесс напряжённой умственной работы, тёплая, тонко звенящая теснота в голове и забытьё, когда мир сжимался до предела строчки, а в конце — восторг, когда из едва слышного беканья, сипения и мычания вырастали складные, живые слова: «Си-и-и… Сии сы…нов-в-вья… сыновья Диш-ш-шана. Сии сыновья Дишана: Уц и Аран».

— Ты чего это? — раздался грозный голос из-за спины. Поп Аркадий стоял в дверях и с удивлением смотрел, как шестилетняя девочка, забравшись с ногами на лавку, водит пальцем по раскрытой Библии и что-то про себя шепчет.
— Ну-ка не балуйся с Писа... ты чего это? Читала? — осёкся на полуслове поп Аркадий.

Зойка не могла ничего ответить: она окаменело глядела на попа круглыми глазами, не в силах даже закричать или заплакать, а только желая куда-нибудь провалиться под половицу, чтобы скрыться от ужасного взгляда человека, уличившего её в жутком преступлении.

— Ты что, читала? — изумлённо переспросил поп Аркадий.

Зойка в ужасе молчала, глядя на попа с открытым ртом.

— Кто тебя читать выучил? Мамка твоя тёмная, батька вообще драч. Кто тебя читать-то выучил? Ну, говори!

Даже если бы Зойка была сейчас в состоянии хоть что-то сказать, она бы не смогла ответить на этот вопрос. Впрочем, сказать сейчас она ничего не могла и вместо этого лишь слабо пискнула.

— Ну-ка прочти, — показал поп Аркадий на стих в книге. — Да прочти, прочти! Я не ударю, не бойся! — добавил он, глядя, как съёжилась Зойка.
— «Цар-сссс-твоооо-вввал… царствовал в. Едо-ме Бел.. Бела. Царствовал в Едоме Бела», — наконец, пролепетала Зойка, прочитав указанное. Поп Аркадий повернулся к красному углу, где перед иконами горела лампадка, перекрестился и с чувством сказал:
— Чудо Господне!

Сентябрь 1857 г. Барин
— Собирайся, идём, — сказал Зойке поп Аркадий через несколько месяцев после объявления о Чуде Господнем. — Баре тебя видеть хотят.

Через час Зойка в чистом сарафанчике и платочке стояла в большой увешанной чёрными картинами и заставленной стеклянными шкафами комнате барского дома, рядом с ней стояли мама и поп Аркадий, а перед ними в мягком кресле сидел барин — полный, седой, брыластый мужчина в халате с мягкими кистями. В другом кресле сидел пожилой мужчина в очках и дорожном костюме, но кто это такой, ни мама, ни поп Аркадий не знали.

— Что же ты, говорят, читать сама выучилась? — лениво спросил барин, но, не успела Зойка открыть рот, как ответил поп Аркадий:
— Сама выучилась, как есть сама! Истинное чудо, Виктор Фёдорович! Любую книгу дайте ей, прочитает так, как у нас в бурсе не всякий читал!
— Что ж, испытаем, — с любопытством сказал барин, с кряхтеньем встал из кресла и достал из шкафа книжку в сафьяновой обложке.
— Это по-хранцузски, Виктор Фёдорович… — заискивающе улыбнулся поп Аркадий, взглянув на книжку.
— А по-французски, стало быть, не читает?
— Куда там, только по-русски покудова… — развёл руками поп Аркадий, а Зойка сделала для себя заметку: читать, оказывается, можно как-то по-разному.
— Что же, попробуем по-русски, — великодушно согласился барин, достал другую книжку, и Зойка, пускай с запинками и повторами, но правильно прочла целый абзац про какой-то ледяной дом.
— Скажите, а считать она умеет? — подал голос очкастый, до того помалкивавший.
— Считать-то… — замялся поп Аркадий.
— Сейчас проверим, — сказал очкастый. — Дитя моё, сколько будет семь плюс тринадцать?

Зойка молчала. Она не знала, что такое «плюс».

— Хорошо, скажем иначе, — догадался наконец очкастый. — Если к семи добавить тринадцать, сколько это будет?

Числа легко совместились, ловко дополнив друг друга до ровного десятка, но отвечать было всё равно страшно, и пускай ответ вспыхнул в голове сразу, Зойка пролепетала его едва слышно.

— Я так и думал! — всплеснул руками очкастый. — Она вундеркинд. Удивительная прихоть случая, дающего необыкновенные способности детям без различия происхождения и положения.
— Николай Александрович, — сказал барин. — Положим, что она читать выучилась, — это удивительно, но сложить семь с тринадцатью, кажется, не очень хитрая штука?
— Ошибаетесь, милейший, — покачал головой очкастый. — У вас, я вижу, управляющий с крепостными дела ведёт? А вот вы начните сами оброк брать, вот тогда поймёте, что я имею в виду. А впрочем, давайте я вам покажу на примере. Я видел, у вас во дворе мужики возы какие-то разгружали?
— Да, сено привезли, — откликнулся барин.
— Сено! Славно! — оживился очкастый. — Сделайте одолжение, позовите сюда одного из них, я вам кое-что покажу.

— Не бойся, голубчик, — сказал очкастый приведённому крестьянину, молодому парню в пропотевшей рубахе с налипшими травинками. — Я только хочу задать тебе один вопрос. Скажи мне, милый друг, если к семи добавить тринадцать, сколько это будет?
— К семи… тринадцать? — не понял парень, и очкастый победно взглянул на барина: видишь, мол.
— Да-да, к семи тринадцать. Ну-с?
— А чегось семь-то? — глупо нахмурился парень, и очкастый поднял палец: обрати, мол, внимание.
— Ну положим, семь копеек и тринадцать копеек. Сколько это встанет? — улыбаясь, продолжал очкастый.
— А, это-то… Это мы запросто. Семь копеек у нас это… два семишника и алтын. Тринадцать, это, стал быть… гривна и алтын. То бишь, — парень принялся загибать пальцы, — гривна, алтын, два семишника… и ещё алтын. Два алтына, два семишника… это…
— Всё ясно, всё ясно, голубчик, — сказал очкастый, протягивая парню монетку. — Держи, вот тебе твой двугривенный.
— Премного благодарствую, барин, — поклонился парень.
— Вот видите, Виктор Фёдорович… — задушевно начал было очкастый, обращаясь к барину, но тут уже из дверей донеслось:
— А это ж двугривенный и будет, барин, во!
— Вот видите, Виктор Фёдорович… — начал было заново очкастый.
— Благодарствуем, барин! Дай Бог здоровьица! — кланяясь, пятился парень.
— У крестьян, — поморщился очкастый, когда его снова перебили, — совершенно иначе работает мыслительный аппарат, им очень тяжело даются абстракции. Любое сложение двузначных чисел они выполняют самое меньшее в два приёма, с вычитанием у них ещё сложней, про умножение и деление лучше вовсе не вспоминать. А здесь, как вы видите, прихоть случая, игра природы, случайный удар молнии одарённости… Жаль лишь, что это девочка. Если бы это был мальчик, мы бы имели надежды считать, что перед нами новый Ньютон или Ломоносов, который прославит наше Отечество… Но, впрочем, всё равно это удивительный, удивительный экземпляр. Виктор Фёдорович, продайте мне её.
— Семьи-то разделять нельзя, — несколько опешив от резкого перехода темы, сказал барин.
— Это я понимаю, разумеется. Ты матушка этой девочки? — обратился очкастый к маме. — Я готов купить и тебя, разумеется. И отца, если он есть, и остальных детей.
— Николай Александрович, вы же знаете, что говорят о реформе… — проворчал барин.
— Да-да, но ещё лет пять-десять отмены можно не ждать, а за это время девочке можно дать образование. Я искренне готов взять на себя эти расходы. Продайте мне её, Виктор Фёдорович.
— Сколько ж даёте?
— Ну, положим, рублей сто за девочку и по стольку же за матушку и отца.

Барин помолчал.

— Прошка, трубку! — крикнул он себе за спину. — Вы не против, если я закурю? — обратился он к очкастому.
— Нет-нет, что вы.
— Но я знаю, что вы не курите...
— Курите, курите, пожалуйста.

Ещё помолчали.

— А сколько у тебя, Марфушка, детей кроме этой твоей? — наконец, обратился барин к маме.
— Двое ещё, Виктор Фёдорыч, барин, хлопчики оба… семь и восемь годков.
— Что ж вы, Николай Александрович, за хлопчиков-то по сто рублей дадите?
— Виктор Фёдорович, хлопчики как таковые мне не нужны, готов их взять лишь из требования о неразлучности семьи… Но, впрочем, накину по четвертной за брата.
— Вот как… хм. Нет, увольте, за три с половиной сотни я целую семью не отдам.
— Цена, кажется, пристойная, учитывая, что трое малолетних и одна баба. Но скажите свою цену!
— Да, хм… цену-то… Ну хотя б… — задумался барин. Из дверей за спиной появился лакей, раскуривавший длиннющую, до самого пола опускающуюся трубку. Барин взял трубку, пыхнул пару раз, ничего не говоря.
— Да, а кстати… Я ж так и не узнал. Милое дитя, как же тебя зовут? — спросил очкастый, присаживаясь перед Зойкой на корточки. Та ответила. Барин удивлённо хмыкнул.
— А сколько же тебе лет, Зоя? — спросил очкастый.
— Шестой в прошлом месяце пошёл, — тихо сказала за неё мама.
— Шестой пошёл? Это что ж, в мае её именины? — подал голос барин. Мама кивнула. — По майской Зое нарекли? И лет ей пять?

Мама кивала.

— Нет, Николай Александрович, простите великодушно, не продам, — решительно сказал барин. — К себе возьму.

1858 г. Зоя.

— Ехал тогда Пугач со своей ратью с Урала, на конях вороных, с ножиками булатными, с пушками железными, с сундуками коваными, золотом набитыми. И, как шёл-то он по Каме-реке от Мамадышей до Казани, с ним шли башкиры лысые и татары бритые, мужики крепостные с вилами да лопатами да казаки уральские с шаблями булатными, да разбойники с ножами кривыми, да раскольники с крестами косыми, да каторжане с кандалами чугунными, да киргизы с луками и колчанами, да нечисть лесная и водяная… — так рассказывала няня Параша Ипатьевна детям тёмными ночами, когда во всём старом, ветхом доме не горела ни единая свеча, только тускло мерцали красным лампадки под иконами, когда завывал холодный ветер за окном, когда колотил он ветвями яблони в окно, когда трещали диковинные ночные птицы, когда далеко в лесу один за другим протяжно и тоскливо завывали волки — тогда няня Параша рассказывала страшные сказки про Пугача, который проходил этими самыми местами 75 лет назад, как он жёг усадьбы, подымал мужиков, татар, раскольников да леших убивать дворян больших и малых.

Но наутро этого всего уже не было: ярко било солнце сквозь переплетения яблоневых ветвей в детскую, трезвонил колокольчик горничной Маняши, собиравшей к завтраку, и можно было по старому скрипучему паркету пробежать в гостиную, где уже накрыт был стол с блинами, творогом, горячим молоком, чаем и мёдом, а после завтрака были игры в большом запущенном саду за домом, встреча редких гостей, тарантас которых можно было издалека заметить с пригорка, возвращение отца с охоты с полным ягдташем уток и вальдшнепов и много, много чего ещё.

Вот как выглядело имение Студенец, где жила Зоя Филиппова с семьёй: во-первых, здесь был желтовато-белый двухэтажный особняк, отстроенный её дедом — каменный, двухэтажный, с рядком колонн под классическим фронтоном. Колонны были, правда, порядком облупившиеся, штукатурка в доме местами подлатанная, а книги в библиотеке заплесневелые, со слипшимися от сырости и времени сизыми страницами. Отец говорил, что при деде здесь работало двадцать человек прислуги, и на весь особняк этого хватало: сейчас осталось семеро: две горничные, кухарка, истопник, лакей с мальчиком-помощником да дворник. Этого не хватало, чтобы держать большой дом в порядке, и тот зарастал пылью, шёл трещинами по стенам, скрипел паркетом и вообще напоминал характером старого, больного и вечно жалующегося на жизнь человека.

Кроме особняка, в имении ещё был парк, когда-то разбитый в английском стиле, сейчас же — просто живописно заросший кустами и бурьяном. В центре парка был квадратный пруд, через который на канате курсировал паром: практической надобности в пароме не было, но почему-то, в отличие от многого другого, за паромом следили и поддерживали его в исправности: возможно, потому что он был любимым местом игр детей, по желанию превращаясь то в пиратский корабль, то в замок крестоносцев.

У Зои Филипповой было два брата и сестра, все старшие, но сейчас в доме жил только брат Петя, которому исполнилось лишь ещё девять: брат Лека (Алексей) учился в гимназии в Казани, а сестра Софья — там же в дворянском институте. Так Зоя Филиппова жила до своего пятилетнего возраста, когда в доме появилась Савашка.

Сентябрь 1858 г. Савашка

День был ветреный и пасмурный: накануне лил дождь, и теперь трава в парке была мокрая, а двор тонул в жирной, чавкающей грязи, так что, пускай дождь и перестал, выходить никуда не хотелось. Но и дома, однако, было сыро и холодно: топить ещё не начинали, открывать окна, чтобы проветривать комнаты, уже перестали, а форточек в больших окнах отчего-то ставить было не принято.

В этот-то день в доме и появилась Савашка. Точнее, дело было так: третьего дня к отцу в гости приехал Николай Александрович Фигнер, соседский помещик, иногда заезжавший вместе поохотиться да перекинуться в вист, они с отцом и Петей ходили на охоту, пришли все вымокшие под дождём, грязные и почти без добычи, долго грелись чаем, а за ужином отец рассказал Фигнеру забавную историю о девочке из деревни, которая сама выучилась читать. Фигнера эта история заинтересовала, и он попросил на следующий день привести этого чудо-ребёнка поглядеть. Самого разговора Зоя не слышала, но за обедом с удивлением узнала, что теперь эта крепостная девочка будет жить в их доме, что ей столько же лет, как и Зое, и что зовут её — тоже Зоей.

— Une petite fille sauvage, — так сказала мама, когда Зойку ввели в столовую.