Pale | ходы игроков | -- экспресс из столицы

Джону пришлось сперва выбросить из кабины кочергу и лопату, после спуститься по лестнице самому, и, лишь потом, подхватив всё это с земли, двинуться обратно к пассажирским вагонам. Он прошёл вдоль вереницы пассажиров, что шли в противоположную сторону — Доротеи и Норы, хмурой Вирджинии, потерянного Фоули, угрюмого Кобба, и, в конце концов, Фрэнка. Священник даже остановился и обернулся, провожая их взглядом — отчего-то подумалось, что слова напутствия прозвучали слабо и блекло, и преследовало странное ощущение, что там, во мгле, этих людей ждёт нечто несравнимо худшее, чем оставленный поезд.

Встряхнув головой, Джон быстро пошёл назад, отгоняя странные мысли. Ему становилось не по себе от перспективы взаимодействия с дверью — головной вагон казался холодным и мрачным даже в компании толпы пассажиров.

Куривший снаружи Хоксли кивнул священнику, когда тот прошёл мимо. Френсис куда-то подевалась — может, зашла в один из вагонов. Джон, мысленно подбадривая себя, поднялся по ступенькам, миновал тамбур, и вошёл внутрь. Укрытое пальто тело Агнесс лежало на том же месте — странная мысль, можно подумать, оно могло без посторонней помощи куда-то переместиться… Священник сглотнул и посмотрел на дверь, что темнела в конце вагона. Удастся ли вообще открыть её кочергой? Может, вообще не стоит и пробовать?

Джон аккуратно разместил лопату на крайней лавке, и перехватил кочергу обеими руками покрепче. Её вес придавал решимости, словно привязывал к реальности стальным якорем.

Священник медленно двинулся вперёд по проходу, в очередной раз гадая, что же так напугало женщин, и даже старого полицейского, коим был Уильям Хоксли. Джон приближался, медленно прислушиваясь к своим ощущениям, к звукам вокруг — особенно тем, что могли бы донестись со стороны двери. Он почувствовал, как меж лопаток зарождается волна холода, и медленно распространяется вдоль линии позвоночника. Как волосы на шее становятся дыбом. Джон нервно повёл плечами и оглянулся назад — как будто, дальняя от двери половина вагона выглядит куда светлее, чем эта?

Самовнушение. Это все самовнушение. Джон поежился и нервно оглянулся. Внутри шла отчаянная борьба между двумя страхами – страхом показаться глупым и страхом… просто страхом. Которому не было достаточно рационального обоснования – точнее, был набор рациональных обоснований его отсутствия.

Агнесс была мертва – в профессионализме доктора Сольгерд сомневаться не было причин. И мертвецы не перемещаются с одного места на другое без помощи живых. Холод объяснялся тем, что без работы локомотива отопление вышло из строя. Скорее всего, существовала какая-то хитрая физическая формула, которая объясняла бы, почему вагон резко охладился – общее правило или же техническая особенность экспресса. Различная степень освещенности объяснялась количеством и степенью затененности окон, а также положением, пусть и сокрытого сейчас тучами, солнца. Не стоило отбрасывать и состояние самого Джона – зрение может творить странные вещи в зависимости от мыслей и эмоций человека, и среди книг, прочитанных Томасом, были те, что говорили о ложных видениях, которые принимались за откровения, и возможнных причинах их. Вставшие дыбом волосы – реакция организма как на холод, так и на необоснованный страх, а не крик спасительных инстинктов, зародившихся задолго до того, как человечество обрело то, что можно считать полноценным разумом.

Аргументы проносились чередой в голове священника, но в качестве оружия против страха выступали не слишком хорошо. Он попятился. И поднял глаза наверх, уперевшись в потолок.

- Это ли испытание ваше, Близнецы? Страх, пронзающий душу, тьма забвения, клубящаяся впереди?

Джон убрал одну руку с кочерги и сжал в ней символ.

- Близнец Старший, имя Тебе – Милосердие: Не отвергни меня, заблуждающегося человека!

Шаг вперед.

- Близнец Младший, имя Тебе – Сила: Подкрепи меня, изнемогающего и падающего!

Еще один.

- Близнец Старший, имя Тебе – Мир: Умири мятущуюся душу мою!

Третий. Металл впивается в пальцы.

- Близнец Младший, имя Тебе – Справедливость: Не осуди тот путь, которым иду я!

Четвертый. Пятый.

- Близнец Старший, имя Тебе – Свет: Не дай пропасть мне во тьме забвения!

Джон будто бы подгонял себя к двери словами молитвы. Разум его не мог избавиться от страха, и все прошлое его, обучение и опыт говорили о том, что в такие моменты нужно отдать себя в руки веры.

Джон медленно продвигался, сопровождая каждый шаг словами писания. До злополучной двери в конце вагона оставалось всего лишь несколько метров, когда что-то произошло. Священник ожидал чего угодно — порыва могильного ветра, завываний проклятых душ, оскаленных ликов мёртвых… и морально готовился.

Ничего из этого не случилось.

Вместо этого Джон почувствовал на щеке слабый, едва ощутимый холодок сквозняка — и услышал доносившийся откуда-то снаружи, из ниоткуда, шелест накрапывающего дождя. Он вспомнил себя в приюте — сжавшегося в холодной комнате под одеялом, обнимающего плюшевого зайца, и слушающего завывания ветра снаружи. Голые ветви клёна время от времени хлестали по стеклу, отбрасывая странные тени — маленький Джон растирал глаза и фыркал, но слёзы не останавливались. Было больно, горячо и обидно — за то, что прошлая жизнь закончилась, за то, что мама от него отказалась, за то, что из дома его отправили сюда, в это серое здание с угрюмыми, жестокими детьми. В первые недели он часто плакал ночами — почти беззвучно, под одеялом, чтобы, не дай Близнецы, не узнали другие дети.

Эта ночь была особенной, чуть другой. Уже некоторое время Джон слышал какие-то сдавленные звуки — то ли смех, то ли плач — что доносились со стороны тонущего во тьме коридора. Ему удалось взять себя в руки — и на смену обиде теперь пришёл страх. Что лучше, закрыть глаза и уши подушкой, или всё же пойти проверить?

Священник не думал о той страшной ночи месяцами, годами. И внезапно вспомнил — ярко, отчётливо. Как будто это всё случилось вчера.

- Дождь?

Сознание Джона будто бы раздвоилось. Часть медленно, теряя уверенность с каждым шагом, приближалась к двери. Часть столь же медленно проваливалась в прошлое. Реальность расплывалась и сплеталась воедино, перемешивая воспоминания и настоящее. Руки то холодило шершавым металлом кочерги, то они погружались в мягкого, насколько это возможно для тряпичной, а не пуховой игрушки, кролика. Дверь в отсек команды пересекалась с обшарпанной, но прочной дверью общежития – Джон помнил, что чтобы ее открыть, всегда требовалось налечь всем телом. Всегда? Нет, скорее тогда. Когда он был Мелким.

Мелкий Джон. Приютское прозвище, намертво присосавшееся к нему. Обидное – он не был самым мелким среди других детей, даже среди других Джонов. Имя-то распространенное. Могло быть и хуже – если бы в один из первых дней он не сорвался. Боль от произошедшего настолько рвалась наружу, что ее хотелось причинить кому-то другому, под любым предлогом, любой ценой. Это было неразумно – как и многие другие поступки в первые дни и недели. Привычный мир рухнул, сгорел, остался позади – и новое окружение казалось непознаваемым и было страшным. Джон пытался быть сам по себе там, где это было невозможно. Он надеялся, что его не заметят. И какое-то время даже верил, что ему это удалось. Недолго. До того, как начались неприятности. Тычки, толчки, обидные прозвища… с какого-то момента осталось лишь это. Даже те, с кем, как он думал, хотя бы познакомился, будто перестали его узнавать.

Ну-ка, давай ещё раз, крысёныш, покажи, что еще умеешь…

Он никогда не был сильным. Их, разумеется, было больше. Тогда еще он не мог посмотреть на ситуацию стороны, и потому вместо того, чтобы чувствовать себя жалким, Джон испытывал какую-то особую форму обиды – на себя, на них, на весь несправедливый мир. Синяки болели, но еще больше болело что-то внутри, с того момента, как в ответ на полуравнодушные расспросы взрослых он соврал что-то невнятное про падение – когда он лежал на полу, ему объяснили, что жаловаться бесполезно, и что "за стукачку – в пачку".

Это был первый раз. Но не последний.

Тогда Джон не понимал, что является силой в глазах других детей. Но знал точно, что слезы его погубят. И поэтому, когда смесь новой и старой боли доходила до предела, он старался оказаться один. Или, хотя бы, под одеялом. Наверное, именно тогда он полюбил дождь – в него не так слышны слезы.

Сознание Джона дрогнуло еще раз. Теперь их было трое – один Джон сделал очередной шажок к двери, Мелкий Джон глотал слезы в приютской комнате, а призрачный Джон смотрел на него со стороны.

Мелкий Джон плакал. Он думал, что делает это беззвучно, но это было не так. На следующий день кто-то расскажет об этом Шишке, и последует новый цикл издевательств. Джон еще долго не узнает, кто именно настучал на него в тот день. Но он выучит урок, и в следующий раз будет тише. Но не только из-за этого.

Мелкий Джон плакал. Но сквозь собственные всхлипы он услышал что-то еще. Когда он втянул с воздухом сопли, уши немного заложило, и потребовалось несколько раз сглотнуть, чтобы слух прочистился. Боль обиды вновь занесла острую иголку над сердцем. Но в тот короткий момент, прежде чем он снова бы зарыдал, в комнате воцарилась тишина. Точнее, она воцарилась в разуме Джона. Вместо того, чтобы окунуться в звуки ему лишь одному слышного плача, он с удивительной четкостью слышал все вокруг. Все, включая странные звуки за дверью.

Плач? Смех? Звук был приглушенным, будто издающего их душили.

Джон-наблюдатель заметил, что это сравнение он сможет сделать позже, когда сам почувствует на себе удушающий захват и то, как мир темнеет и гаснет по краям, а звуки приобретают странное, пульсирующее эхо и слышны будто бы из-под воды.

Первой мыслью Джона было, что это другой приютский. Травили многих. И он ничего не мог поделать.

Джон-наблюдатель знал, что это была ложь. Так он оправдывал бездействие. Он мог попытаться подойти, поговорить, как-то поддержать. Но он боялся. То, как отводили взгляд Митч и Жозеф последние дни, вселило в маленького Джона страх предательства. Что за помощь, за просто человеческое отношение, он получит удар в спину. Этого он боялся, даже целиком не осознавая сущности страха, больше, чем избиения бандой Шишки.

Но, вслушиваясь в этот звук, на смену озлобленному бессилию пришло другое чувство. Страх. Сродни глубинному страху перед темнотой, большей, чем отсутствие света. В этих звуках было что-то неуловимо неправильное. Неуловимо для разума – но не для инстинктов, которые моментально высушили слезы Джона и вжали его в кровать. Натянув одеяло на голову, стиснув кролика, он закрыл глаза плотно-плотно, но звуки не прекращались. Они были слышны даже сквозь подушку, когда Джон накрыл ею голову, пытаясь их заглушить.

Он лежал и просил Близнецов, чтобы звуки не приближались…

Это была дурная ночь. И воспоминание о ней, водопадом потянувшее за собой значительный кусок приютского багажа, который Джон оставил в прошлом, вызвало вспышку эмоций, среди которых доминировала злость. На мир, на мать, на приют, но, в первую очередь, на себя. И эта злость выдернула священника из прошлого, оставив перед ним одну лишь реальность. Ту, в которой в этот раз он решил не отступать. Где-то на задворках сознания рациональная часть разума орала о том, что происходящее неестественно, что не могут несколько человек просто от одного вида двери погружаться в свои наименее приятные воспоминания, но Джон был уже где-то за гранью. Моральное поражение уровня величайших военных катастроф в беседе с Алессией, подвернувшееся так некстати воспоминание о проявленной в приюте слабости, надуманный страх показаться трусом перед остальными пассажирами – все это толкало Томаса вперед, к двери.

Пальцы крепче стиснули кочергу.

- Не сегодня…

Собственные слова показались Джону каким-то шипением, но он не обратил внимания на это, и сделал еще один шаг, практически преодолев разделявшее его и дверь пространство.