Pale | ходы игроков | -- экспресс из столицы

Мистер Кобб. Редко его так называли. Почти никогда. Женщины начинали паниковать, хоть и старались не показывать этого. Вопросы, на которые ответов не будет или будут такие, которые им не понравятся.
- Ждём фестиваль, чем бы он не был, - отвечал Моррис, скрестив руки на груди, - Если вам так не терпится идти в лес или по шпалам, то пожалуйста, - он протянул руку и ладонью указал направление, - Вас никто не держит.

Здоровяк, при всей своей нелюдимости, в данной ситуации, старался держаться поближе к людям, ибо происходящее, его… нервировало.

Виктор быстрым шагом отделился от столпившихся пассажиров — густой туман хорошо глушил звуки, и совсем скоро он перестал слышать даже отголоски споров и криков про фестиваль. Марш даже обернулся, чтобы отделаться от крепнущего чувства сюрреализма — и с облегчением убедился, что темнеющее во мгле фигурки людей по-прежнему были там же. Мужчина продолжил двигаться, ориентируясь на тёмную громаду локомотива по правую руку.

Виктор добрался до места, где локомотив словно бугрился, делался выше — места перехода угольного тендера в будку машиниста. С сомнением взглянул на высокие, до странного непроницаемо тёмные окна, в которых холодно отражались глубины серого дня. Посмотрел на застывшие неподвижно массивные колёсные пары, ограниченные тяжёлыми поршнями — при большом желании, Марш, пожалуй, мог бы вскарабкаться по колёсам к кабине.

Взгляд зацепился за что-то странное впереди, в тумане. Ненадолго оставив будку, Виктор прошёл чуть дальше — мимо вытянутого, тихо поблёскивающего хромом цилиндра котла, к носу локомотива. С каждым шагом становилось понятнее — зрение не подвело Марша, и план Спенсера по угону поезда был заранее обречён. Железнодорожное полотно в каком-то десятке метров перед паровозом преграждало упавшее дерево — массивная, не иначе как вековая, сосна, диаметром по меньшей мере в два добрых метра, лежала поперёк рельс и намертво блокировала дорогу. Чтобы убрать такую потребовалось бы полдня работы для профессиональной бригады — что уж говорить о разномастной группе пассажиров без инструментов и опыта.

Марш прошёл чуть дальше, сместился влево, и обошёл сухой ствол — у самой опушки леса он обнаружил и основание: высокий, изъеденный термитами пень, что сломался примерно на четверти своей высоты. В тумане за поваленным деревом Виктор заметил ещё кое-что — уходящую куда-то вглубь леса узкую, заросшую наполовину, просёлочную дорогу.

С ветки ближайшего дерева вдруг сорвалась лоснящаяся жиром ворона, и, огласив окрестности глухим карканьем, тяжело взмыла в небо.

Леви беспрекословно делал, что говорили. Убрать мёртвую старуху с прохода? Солдат без тени сомнения подхватил Агнес под руки, и терпеливо дождался, пока Хоксли сделает то же самое и с ногами. Одним рывком они переместили на скамью на удивление тяжёлое тело – вспомнилась, как швыряли на счёт “три” схожим образом в зияющую яму в мёрзлой земле трупы и части трупов. Ноги карги не поместились на лавку, и всё равно заслоняли примерно половину прохода — не очень хорошо, но всё же лучше, чем было. Леви бесцеремонно стянул старое замшелое пальто Агнесс, скрестил на груди её покрытые старческими пятнами тщедушные руки. Отступил в сторону, позволяя доктору перевязать челюсть. После накрыл каргу — вздутые глаза исчезли из виду, из-под пальто теперь торчали одни лишь стопы.

Подумалось — может, вынести её на улицу сразу? Леви пожал плечами — он давно лишился остатков пиетета к телам. Мёртвые люди, в конце концов, это всего лишь мёртвые люди. С живыми проблем, как правило, куда больше.

Пока доктор и солдат заканчивали возиться с телом, Уильям старательно выводил перьевой ручкой Норы собственное имя в свидетельстве. Скорее в силу привычки, чем на что-то правда надеясь, он вскользь просмотрел имена других пассажиров — попробовал на вкус, может мелькало что-то в ориентировках. Нужно, конечно, было быть последним кретином, чтобы написать настоящее имя на подобной бумажке, когда ты в розыске — но если за годы службы Хоксли что-то и понял, так это то, что кретинизму преступников временами просто не бывает предела.

Он передал свидетельство дальше — болезненно бледной молчаливой аристократке, и кивнул Доротее.

– Первая неделя на пенсии, – поделился, не зная, быть приятно удивлённым или же встревоженным её проницательностью.

На лбу у него написано чтоли — “тридцать лет службы”?

– Но знаете, как говорят: бывших среди нас не бывает?

Он усмехнулся, и направился первым к двери в конце вагона. Дамочка говорила здравые вещи — пора было в конце концов разобраться, что происходит в этом грёбаном поезде.

Что-то было не так. Мысли путались, дыхание словно сбилось, и как будто потемнело в глазах. Уильям машинально вытер со лба испарину, но тихие шажки позади не позволили остановиться и сдаться на полпути. Он приблизился к тёмной двери — вспоминая, что испытывал однажды нечто похожее, давным давно, когда ему в лицо целился из пистолета головорез из Фамилии.

Хоксли дёрнул за ручку — и почти не удивился отсутствию результата.

– Заперто, – мужчина обернулся к Доротее, и увидел, что та тоже выглядит нервной, встревоженной, бледной.

По проходу к ним спешила и доктор.

Мужчине вдруг показалось, что он услышал что-то за дверью. Тихий шелест или же шёпот, или… словно кто-то медленно скребёт с другой стороны длинными ногтями по дереву? Было в этом звуке что-то настолько сугубо тревожное и неправильное, что Хоксли невольно отступил в сторону, в проход между лавками, галантно пропуская дам ближе.

Доротея семенила за Хоксли, невольно сконцентрировавшись на его широкой спине. Так было проще — вопреки всем доводам здравого смысла, вокруг как будто с каждым шагом становилось темнее, могильный холод проникал под одежду, медленно распространялся от лопаток вдоль позвоночника. Женщина отчаянно хватало ртом воздух, но воздуха не хватало — как будто вместо живительного кислорода при каждом вдохе в лёгкие сочилась жидкая тьма.

Её била дрожь — не столько от холода, сколько от почти физически ощутимого и в то же время необъяснимого страха. Доротее вдруг вспомнилась одна давняя дождливая ночь — то была её первая неделя в войсках, временный штаб тогда ненадолго оказался размещён почти у самой передовой. В госпиталь при штабе грузовиками и телегами свозили раненых, большинство из которых умирало в дороге. Была её смена — Доротея ненадолго вышла перекурить в дождливую ночь. Она отошла в сторону от палатки связистов, спряталась от дождя под каким-то навесом, и щёлкнула зажигалкой — чтобы в метре от своего лица увидеть полусгнившее, оскаленное лицо мертвеца в мундире армии Объединённого Королевства. На миг она, оцепенев, утонула в его непроницаемых, мёртвых глазах — и только потом поняла, что начала курить вплотную к одной из брошенных здесь кем-то телег.

Что-то подобное женщина испытывала и сейчас. Только как будто она лежала, гния, в обнимку с другими мертвецами в той самой телеге. Хоксли внезапно отступил в сторону, и Доротея вдруг осознала, что стоит вплотную к тёмной массивной двери. В отличии от дверей между вагонами у этой не было смотровых окон, сплошное дерево, и чтобы вынести подобную наверняка потребуются ломы, топоры и не один час работы. Повинуясь неясному порыву, Доротея сделала её один шаг — и повернула голову, поднося к двери ухо.

Задыхаясь, чувствуя, что почти теряет сознание, женщина прислушалась к тихому, но отчётливому звуку, что доносился с той стороны. Как будто кто-то медленно скребёт ногтями по дереву. Как будто кто-то тихо сдавленно дышит.

И, во вдруг сгустившейся тишине, совсем тихо — настолько тихо, что уже в следующий миг Доротея не была уверена, что ей не послышалось — она различила:
– Привет.

Френсис коротко фыркнула, отступила на шаг и скрестила на груди руки. Она взглянула на неподвижного Кобба — замершего, словно дворецкий или охранник, возле ступеней. После, с ещё большим сомнением, перевела взгляда на Фоули, и сразу следом — на низенького, коренастого фермера. Последним ледяного презрительного взгляда удостоился Артур — сразу после журналистка резко развернулась на каблуках, и быстро зашагала в направлении хвоста поезда, то есть в противоположную сторону от той, куда не так давно ушёл Виктор.

– Всё это какое-то безумие, – произнесла вдруг доселе молчавшая молодая, аккуратная девушка.

В её одежде, манере держаться и говорить чувствовались изысканные, вышколенные манеры аристократки. На протяжении всего разговора она покуривала сигарету через резной мундштук, а теперь чуть грустно и с тревогой взглянула вслед Френсис.

– Поезда не останавливаются посреди неизвестности просто так, – резонно заметила, чуть нахмурившись. – Экипаж не исчезает, бросив на произвол судьбы пассажиров. Даже более того…

Она картинно закатила глаза.

– В головном вагоне лежит мёртвое тело, – вздохнула. – Не знаю как вы, джентльмены, а я бы предпочла вместо “фестиваля” вызвать как-нибудь помощь.

Остальные пассажиры не спешили возвращаться в вагоны — словно само присутствие Кобба около лестницы отпугивало и без того немногочисленных потенциально желающих. Моррис привык к такой реакции и не строил иллюзий — несмотря на количество молодых и привлекательных особ среди пассажиров, он хорошо знал, как все они к нему отнесутся. Мысли невольно тянулись назад, в прошлое, в те годы, которые он проработал механиком на столичном вокзале. Если взвесить все “за” и “против” — можно сказать, в конечном счёте, это были хорошие годы.

«Они все бояться меня». И мужчины. И особенно женщины. Долгое время, Моррис не понимал почему, ведь он не был монстром. Но потом удалось взглянуть на себя со стороны и понять, что с таким угрюмым верзилой, не возникает желание оказаться близко, что уж говорить про знакомство и попытку узнать его получше.
И Кобб научился этим пользоваться. Многих проблем можно избежать, когда сам выглядишь как ходячая большая проблема. Друзья не предают, потому что их нет. А то что не с кем поговорить, так это не страшно… Совсем не страшно…

В голове надолго укоренилась мысль, что быть причиной страха, лучше чем быть объектом любви. Кого любят, им постоянно причиняют боль, но такого не происходит с теми, кого боятся.
Но её появление всё изменило.

Почему-то, Моррис больше не мог жить прежней жизнью, потому что, ни на секунду он больше не был один. Её рыжая головка, всегда была в его мыслях: когда он прогуливался по набережной, она шла с ним под руку, всё так же лучезарно улыбаясь; когда он готовил ужин, она весело напевала звонким голоском и наковала на стол; когда он на вокзале шёл на обед, она улыбалась ему и это единственное было правдой.

В голове, Моррис Кобб, тысячи раз разыгрывал сценарий того, как он подойдёт к ней, но всё пошло конечно же не так, когда он с привычным угрюмым видом, вручил ей деревянный свисток…

Увидев перегородившую рельсы сосну, Виктор только недоверчиво хмыкнул, подавив желание присвистнуть.
Все было неправильно. Обычно результаты действий складываются из взаимного влияния мотивов, способов и фактора случайности. Здесь же одно с другим совершенно не клеилось.
Старуха, фестиваль этот, классическая засада на дороге. Того и гляди из-за ёлок выскочат благородные разбойники и начнут требовать кошелек или жизнь.

Виктор отшагнул назад и с сомнением окинул взглядом растянувшуюся и теряющуюся в тумане жестяную гусеницу состава. Это какой должен быть у этакой махины тормозной путь? Простейшая логика подсказывала, что немаленький. Разглядеть в такую погоду затор и успеть остановить состав аккурат перед препятствием? Разве что по чистому везению. Да и не ощущалось, помнится, Виктору, сидя в вагоне, экстренного торможения, не слышалось истошного визга тормозов и адского скрежета и гула терзаемого перегрузкой металла. Единственный вывод, который Марш мог сделать из увиденной картины - машинист остановил состав, обезопасил вверенную ему государственную собственность от излишне инициативных отставных вояк импровизированным шлакбаумом и ушел по той самой тропинке... куда? Видимо, на фестиваль. Ха-ха.

Бредовая ситуация. Виктор ощутил себя героем паршивой пьесы, автор которой оседлал музу и совершенно позабыл придать сюжету хоть унцию правдоподобности. Ей-ей, сейчас из-под колес паровоза высунется чумазый суфлер и начнет подсказывать реплики.

Раньше Виктор бы побрезговал пачкать плащ и брюки копотью, маслом и чёрт знает чем еще, но сейчас он был слишком зол, причем совершенно неизвестно на кого. Вероятно, на совокупность взаимного влияния мотивов, способов и фактора случайности, что в принципе привели его на застрявший пассажирский состав посреди туманного ничего. Ругаясь вполголоса, Виктор полез наверх. С твердым намерением как минимум крепко набить морду тому, кому не посчастливится оказаться в кабине.

С того самого момента, как другие пассажиры не оценили его смелый план по захвату локомотива, Артур выглядел мрачным и раздражённым. Он слушал перепалку женщин с Коббом насупившись, временами посматривал недовольно на потерявшего остатки достоинства Фоули. В конце концов, офицер крутанулся на каблуках и, не сказав ни слова, двинулся в том же направлении, куда только что ушла Френсис — к хвосту экспресса.

Виктор быстрым шагом вернулся к кабине локомотива, вновь окинул высокие окна будки и массивные колесные пары критическим взглядом, с сожаление взглянул на почти неприметную узкую дверь, возле которой отчётливо виднелась недосягаемая складная лестница. Марш поставил носок ботинка на поршень, и ухватился рукой за обод колеса. Пальцы почувствовали давнее, почти растворившееся тепло быстро остывающего металла. Марш вскарабкался выше, легко находя за что ухватиться, переставил ноги ещё раз, выпрямился — и почти вплотную прижался лицом к отразившему туман и небо стеклу.

Сперва он увидел в тёмных глубинах лишь собственное бледное отражение. После, по мере того как глаза приспосабливались к холодному, почти непроницаемому мраку внутри, разреженный дневной свет отступал — и Марш различил другие детали. В густом полумраке он увидел сплетения труб и закопченные манометры, железную дверцу топки, небрежно прислонённые к стене кочерги и лопаты, даже несколько потемневших рабочих роб на вмонтированных прямо в стену крюках — но, самое главное, ни единого человека. Не то чтобы Виктор действительно ожидал, что в будке сидит коварно затаившийся машинист, но отсутствие каких-либо следов или объяснений его исчезновения изрядно обескураживало. Виктор приставным шагом сместился немного в сторону, и без особой надежды дёрнул за ручку ведущей в будку железной двери — она, конечно же, была заперта. Тогда мужчина дотянулся до массивного рычага, не без труда сдвинул его — и высвободил сегменты сложенной лестницы.

Лестница раскрылась с оглушительным лязгом, с веток окрестных деревьев вспорхнула ещё пара жирных ворон. Марш ступнёй попробовал лестницу на прочность — порядок.

Слова молитвы оставили какой-то неприятный привкус во рту. Заученные в семинарии слова, подходящие к любой ситуации и не подходящие ни к одной. Благостный путь… Джон смотрел, как Хоксли и его молодой помощник (странно это прозвучало в мыслях, Джон не был уверен, что сильно старше голубоглазого солдата) перетаскивают тело и накрывают его простыней. Никто из них не знал ничего о пути этой Агнесс. Возможно, и к лучшему. Глаза метнулись к двери вагона, и к горлу опять подкатила тошнота. Некоторых вещей лучше не знать. В множестве прочитанных в семинарии книг определенно было что-то про то, как знание может стать испытанием веры, но некоторые вещи не понимаешь, пока не столкнешься с ними лицом к лицу.

Губы священника на секунду искривились. Вспомнились собственные честолюбивые мечты, что в библиотеках будут тома с большими золотистыми буквами на корешке "Дж. Томас", и что подобные ему семинаристы будут с придыханием читать мудрость, которой он поделится с ними. Что ж, содержание первой главы этой книги уже начало формироваться в его голове. Вместе с названием. Губы пришли в движение, но лишь человек, который находился бы рядом, смог бы услышать этот шепот.


Рядом никого не было. Но при этом Джона не покидало ощущение, что слова были услышаны. Он попытался убедить себя, что это лишь следствие разыгравшихся после разговора с Алессией нервов, но что-то никак не получалось. Поэтому, хотя женщина-медик только предупредила о своих намерениях, появившееся перед ним свидетельство о смерти не только будто бы возникло ниоткуда, но и заставило его вздрогнуть. Пробежавшись глазами по бумаге и именам, он добавил там аккуратное:

Rev. Thomas John

Вернув заполненный лист Сольгерд, M.D, он осмотрелся, пытаясь понять, что дальше делать. Сквозь проморозивший его после "исповеди" ступор он смутно осознал, что Алессия вышла из вагона, и, наверное, сошла с поезда. И потому невольно искал способ как можно дольше оттянуть тот момент, когда ему вновь придется встретиться с ней глазами. И как придется молчать, скованным тайной исповеди. Определенно, какой-то способ должен был быть, но обычно услужливая память с издевательской усмешкой молчала, будто говоря, что нет готовых книжных решений, и надо делать выбор самостоятельно.

К счастью, избавление нашлось в форме предложения пойти и осмотреть локомотив. Джон поежился. Альтернативы казались малоприятными, и сама комната невесть откуда взявшимся холодом будто выталкивала священника из себя. Он оттолкнулся спиной от стены, у которой до того момента стоял, и подошел чуть ближе к стоявшим у запертой, похоже, двери в служебные помещения вагона спутникам.

      Продолжая всё так молча наблюдать, Лиллиан взяла бумагу. Было бы странно подписывать не глядя, поэтому Лили стала внимательно читать, хотя особо нечего было. Вспомнились слова, которыми её одарила старая ведьма. Это даже польстило, всё же не каждый день признают твои таланты, и оккультистка снова вздернула носик, только на этот раз совсем иначе. И только после этого поставила подпись.

      — Будете подписывать? — приблизилась к Леви и протянула ему бумагу.
      То, что раньше казалось спокойствием солдата, сейчас бы Лиллиан назвала отрешённостью. Может об это предупреждала её подруга?
      И всё же, даже так, рядом с тем, кому начинаешь симпатизировать, находя похожести, окружающая тьма словно не столь сильна.

Ничего и никого. Разумеется. Как будто стоило ожидать чего то иного. Марш уже собрался было высадить стекло, но передумал.
Если он умудрился не запачкать плащ до сих пор, то там, в этом тесном копченом аду, наверняка его уделает.
А плащ было жалко. Плащ был хороший. И что самое главное, запачканный пиджак можно спрятать под плащом, а вот запачканный плащ под пиджаком - вряд ли.

Он спустился по лестнице, раздумывая, а надо ли ему вообще лезть внутрь? Пожалуй, все-таки надо. Закрыть раз и навсегда вопрос с кабиной чертова локомотива и сфокусироваться на других обстоятельствах этого захватывающего приключения, чтоб ему провалиться.

Виктор сунул револьвер в карман брюк, аккуратно повешал плащ на край ступеньки и снова взобрался к окну.
Выбить стекло рукоятью оружия и стволом расчистить раму от осколков - дело нехитрое.

Осколки стекла ссыпались в кабину с тихим обвинительным звоном. Работая рукоятью, Виктор педантично вычистил все остатки — меньше всего ему сейчас хотелось порезаться. Марш поставил ногу на крепление рычага, что фиксировал лестницу, изогнулся и змеёй скользнул внутрь — он спрыгнул на пол кабины, и под ногами сразу захрустели осколки.

Пахнуло гарью: в будке машиниста оказалось жарко, темно и грязно — всё ровно так, как и ожидал Виктор. На секунду мужчина даже задумался, каково это — честно трудиться за копейки день ото дня в этом крошечном, давящим металлом и удушливой гарью аду, ещё и плечом к плечу с парочкой кочегаров. Со стороны железной заслонки топки по-прежнему распространялся волнами жар. Виктор прошёл чуть дальше, скользнув безразличным взглядом по едва различимым под слоями копоти циферблатам, остановился около приборной панели и посмотрел на ровные ряды рычагов, тумблеров и кнопок непонятного назначения.

С правой стороны будка чуть выступала, образуя место для узкого, крошечного смотрового окна — Виктор заглянул в него, на миг представив себя машинистом. Слева обзор сильно ограничивал хромированный цилиндр котла, кроме того мешали какие-то металлические коробки, трубы и выступы. Смог бы Марш увидеть сквозь эту щель в густом, молочном тумане, чёртову сосну на путях, с дистанции достаточной, чтобы остановить поезд вовремя? Да ни в жизни.

Под подошвами теперь хрустел уголь. Машинально Виктор проверил замки на обеих дверях — с той стороны, с которой забрался внутрь, и с противоположной. Смазанные засовы легко поддались, и теперь попасть и покинуть будку в любую сторону можно было без сложных акробатических упражнений. И если обе двери были заперты изнутри, то…

Виктор посмотрел на последнюю – неприметная, низкая, она словно притаилась в углу кабины. Проход за ней наверняка вёл к хвосту локомотива, мимо угольного тендера, вглубь служебных отсеков. Сложив два и два, Марш сделал очевидный и простой выход — в конечном счёте, эта дорога почти наверняка позволит подобраться к запертой двери в головном вагоне с другой стороны.

Покончив с бумагами, доктор аккуратно уложила блокнот в саквояж и, как и обещала, двинулась вслед за парой человек, что направлялись к "загадочной" двери, по пути слегка недоумевая, что в конце концов за проблему они высосали из пальца. Двое мужчин – или трое уже, Нора сбилась со счету –
поочередно ходили к машинному отделению, возвращались ни с чем и даже не подумали поискать лом для вскрытия. Хотя лом, как и песок, и лопата, и все что там еще положено, наверняка есть в пожарном шкафчике в каждом вагоне. Но нет, они все как один развели руками и сказали: "Закрыто".

Последние месяцы доктор Сольгерд сталкивалась скорее с противоположным типом людей. Которые идут туда, где закрыто, где нет прохода, где еще и стреляют, и они пробивают этот проход для себя всем, чем можно – и чем нельзя тоже, особенно чем нельзя, в том числе и собой. Эти отчаянные люди пробивали проходы кому-то другому, а сами попадали к ней, даже не думая, что совершали какие-то там подвиги.

Что ж, если там и правда заперто, видимо, надо будет подсказать этому Хоксли, что дверь можно взломать. Хотя Хоксли выглядел как тип, который довольно неплохо знает о взломах, он что-то такое упомянул между прочим. А, да! Первый Лейтенант Фиц-Джонс спросила его в лоб, и он не стал отказываться. Однако, госпожа офицер наблюдательна. Сразу видно, на нее можно положиться – рассудительная и повидавшая разное. Не какая-нибудь истеричка.

Нора без особой спешки шла по проходу между креслами и с неудовольствием ощущала, как ее начинает пробирать противный озноб, забираясь куда-то вглубь грудной клетки, сдавливает комом горло, заставляя нервно сглатывать.

Док замедлила шаг. Аритмия? Раньше не была замечена. Вдооох-выыыыдоооох, – "Ты не сердечница, фрекен Сольгерд, незачем и начинать, вдооох-выыыыдоооох. Фу, как отвратительно, не хватало удариться в паническую атаку на ровном месте. Хороша же я буду, насмехалась над Фоули, и теперь закачу истерику? Нет уж, извольте себя вести достойно, доктор! "

Сольгед сжала сильными пальцами болевую точку на левой ладони, стараясь успокоить расходившиеся нервы.

Картина складывалась очень интересная.
Если дверь, ведущая из кабины в вагон, также закрыта изнутри, то... То загадка исчезновения персонала становится еще загадочней. Если только машинист не решил окончательно уволиться со своей адской работы, запрыгнув в топку.
Оглядевшись по сторонам, Виктор не обнаружил ни одного фонаря. Наощупь они тут ходили, что ли?
Сунув револьвер в карман брюк, Марш взял лопату и принялся осторожно продвигаться в тесном полумраке прохода к последней необследованной двери. Лопату он держал перед собой, выявляя рельеф утопленного во тьме пола. Не хватало еще наступить на что-нибудь или запнуться, собрав плечами всю копоть со стен.

Вдох-выдох. Спокойно, Нора. Шаг за шагом, один за другим.

Чем ближе к двери — тем становилось темнее и холоднее. В голове шумело, с каждым ударом сердца грудь сдавливало – и доктор не понимала, то ли в глазах темнеет, то ли действительно мир вокруг теряет цвета, становясь чуть тусклее. До злосчастной двери оставалась пара шагов, когда бледный Хоксли внезапно отступил в сторону, а Доротея, напротив, шагнула вперёд и почти прижалась к дереву ухом.

Что-то было не так. Вопреки всем доводам разума и холодного рационализма, хотелось бежать прочь, сломя голову. Нора чувствовала — сама не знала чем и как, но отчётливо чувствовала — что что-то очень сильно не так. Она не хотела знать и видеть, даже догадываться, что скрывается во тьме за дверью. Нора не сомневалась — за дверью плещется тьма.

В нос вдруг ударил наполовину забытый запах. Аромат ржавой крови, пропитанного наполовину гноем и спиртом тряпья. Омерзительная, вызывающая тошноту вонь жжёной плоти. Реальностью вокруг поплыла, и всего на миг, на краткий миг, однако Норе почудилось, что она в другом месте. Снова в переполненном ранеными и мертвецами полевом лазарете, снова на бесконечной ночной смене со своим коллегой, доктором Лорди, в ту ночь, когда новые тела везли с передовой переполненными грузовиками. Нора вспомнила бурые зубья затупившейся пилы, корзину в тёмном углу лазарета, в которую сбрасывали без разбора ампутированные конечности. Последние запасы опиатов почти растаяли ещё на закате, впереди была наполненная воплями, стонами и смертями бесконечная ночь. Нора хорошо знала себя и свои пределы, и, записываясь полевым хирургом, была уверена, что готова к войне. Одна ночь убедила её в обратном.

Ногти глубже впились в ладонь — Нора интуитивно надавила сильнее, и запах горелой плоти будто бы отступил. Женщине пришлось напомнить себе, что она далеко от фронта, война закончилась, и все они находятся в спокойном, безопасном экспрессе. Липкий ужас медленно отступил, дыхание постепенно нормализовалось. Лишь оскаленные, обожённые черепа ещё какое-то время стояли перед глазами.

Дверь поддалась, обнажая железную утробу длинного коридора. Его левый верхний угол срезала наклонная стена ковша тендера, вдоль которого вглубь локомотива и тянулась эта узкая, безрадостная кишка. Дневной свет проникал сюда снаружи сквозь горизонтальные щели почти у самого потолка — достаточно для того, чтобы видеть хотя бы что-то, но совершенно не достаточно, чтобы уверенно двигаться. В липком полумраке утопали углы и пол. Выставив на манер щупа лопату перед собой, Виктор начал осторожно и неторопливо продвигаться вперёд. В памяти отчего-то упрямо всплывали воспоминания о тьме и холоде головного вагона, и необъяснимом страхе, который объял тогда Марша.

Раз за разом вспыхивала одна и та же мысль — а точно ли хорошая идея пробовать в одиночку подобраться к этому месту?

  Чему учит служба связи, помимо умения просыпаться от первого тихого стрекотания телеграфа и спать под артиллерийскую канонаду, умения различать самый невнятный треск и в ответ говорить предельно чётко - так это умению читать документы от литеры и до точки: все ли верно набито, нет ли ошибок в цифрах и данных, что лягут на стол начальству?
  Вот и сейчас, получив заключение о смерти, офицер ознакомилась с ним полностью, не манкируя своими обязанностями, а, подписав, передала дальше. А там уже и Хоксли, действительно оказавшийся полицейским, решил-таки проверить дверь. Хоть один нормальный мужчина во всем этом бедламе!

  Главное, чтобы "бедлам" из нарицательного не стал фактическим - беспричинный страх и совершенно неуместный холод исподволь намекали, что с головушкой у хозяйки что-то не то, раз она стала внезапно такой восприимчивой и мнительной, как юная, жизни не видевшая и горя не знавшая леди. Сама сколько раз организовывала подобную обстановку, хотя и не столь ультимативно-пугающую, и тут на тебе - сама начала ощущать то, чего нет. И смех, и грех!
  Хотя смеха, признаться, было маловато - треморило пальцы, ворот пытался сжать горло, бежали по позвоночнику липко-холодные капли, а волосы, словно сговорились, щекотали лицо. И взгляд, проклятый взгляд в спину, от которого свербит меж лопаток, а ноги становятся ватными. В общем, состояние на букву "х", и кто скажет "хорошее" - не угадает.

  Так поносно было только на фронте, и то не всегда. Например, после того раза, как её взвод прикомандировали к атакующей колонне, и пришлось на брюхе ползти через всю линию до новой передовой, между валающихся то тут, то там тел, а потом ещё отстраливаться от контрактами "эйзенов". Но тогда было плохо в первую очередь физически, а сейчас ещё и душевно.
  Как в тот раз, когда на связь вышел Корнелл, например - первый раз, когда долг и разум вступили в бой. Первый, но не последний. Память не была милосердна, потянув за собой сначала лицо офицера, потом - обуревающие чувства, а следом - и весь тот вечер, как наяву.

  "- Я - тридцатый! Я - тридцатый! На приеме! "Заря", слышу хорошо! Как ты там? Доложи, что у тебя там, доложи, что у тебя, прием.
  И "Заря" доложил - чётко и ясно, даже помехи почти не мешали. А потом вызвал огонь на себя: без страха, без без сомнений, с глубочайшим пониманием своих слов и уверенностью, что другого варианта нет.
  Доротея тогда застыла, вцепившись в аппарат, словно могла вытащить разведку через него. Губы пересохшие облизывать, во все глаза глядя на коробку, передающую такую жуть, что в голове не укладывалась. На смерть! Добровольно! Без волнений и истерик! Как, как так можно?
  Она тогда попыталась было отговорить Корнелла, но твёрдый голос лейтенанта не терпел возражений: есть координаты, есть цель, есть "эйзены" - а вот вариантов нет. И поэтому - огонь.

  Был только один вариант - передать "сетку", чтобы жертва Корнелла не была напрасной. Но Доротея не могла, просто не могла прекратить эфир. Ни тогда, ни потом, сколько не пыталась себя убедить в правильности уставного поведения.
  И она нашла свой вариант: правильный или нет, каждый решает по себе. А для Доротеи нельзя было иначе, потому что без этого она перестала бы себя уважать. Да что уважать - человеком считать. Минутка, ещё минутка, подождут штатные. А мальчикам хоть что-то хорошее услышать перед смертью, успеть сказать, что хочется, а нельзя, послать весточку тем, кто скоро получит письмо с сухим "с прискорбием сообщаю, что Ваш...". Как можно отнять у них миг перед вечностью?

  А потом, передав координаты, она обрывала эфир, раз за разом повторяя: "Я - тридцатый! Я - тридцатый! Заря, ответьте Тридцатому! Я - тридцатый, Заря, Заря, выйди на приём...". Без толку. Только статика шуршала, да взрывы у Трира горизонт разрезали, когда по приказу комбрига данные дошли и до дивизионных батарей.
  После смены девушка сидела на пустом снарядном ящике, курила до тех пор, пока сигарета не начинала жечь пальцы, и никак не могла накуриться. И все всматривалась в темноту, вслушивалась в перекличка часовых и ждала, ждала, ждала и надеялась. Отчаянно. Искренне. Бессмысленно. И никак не могла даже заплакать, хотя и хотела.
  И плевать, что Корнелла она за время службы видела вряд ли больше десяти минут, а разговаривала и того меньше. Иногда не нужны годы и дружба, для того, чтобы ждать.

  А потом... Сколько таких случаев было, сколько раз она выбрасывла за спину казенные фразы, пытаясь подбодрить ребят! Чего только не было за эти ставшие веками годы, что только не рвало эфир:
  "Артиллерия бьёт по своим, по своим! Меняйте квадрат, меняйте! Что ж вы по своим, по своим, по родимым лупите!".
  "Тридцатый, я ранен... От роты никого не осталось... Где помощь, где обещанная помощь, срочно помощь нужна!".
  "Я уже тридцать часов в окружении... У меня девять убитых, раненных тут намеренно... Я все жду, когда вы перейдёте в наступление...".
  "Тридцатый, ять, что вы все думаете, мы все, н-на, погибнем! Это не просто так слова, н-на! Надо конкретная быстрая помощь, н-на! Я не могу бросить раненных, н-на, лент почти не осталось, ять... Думайте, как нас выводить и как нас выручить!"."

  Лейтенант вздрогнула, вырываясь из ада прошлого в немногим более приятное настоящее, стеклянно посмотрела на отступившего Хоксли. Всё просто - раз место освободилось, то теперь её очередь. Все честно, все логично. Или нет? Вопрос к самой себе застревает морозный узором на разуме, не найдя ответа.
  Отведя взгляд от полицейского, словно тот стал похож на месячной давности труп, перекрывший весенний ручек, офицер дотронулась самыми подушечки пальцев к металлу двери, а потом и ухом прижалась, запоздало дав инстинктивному поступку псевдо-логическое обоснование, что сначала надо постараться понять, что там, а потом уже ломать-вскрывать.

  Даже под дулом пистолета Фиц-Джеймс не смогла бы сказать, чего она надеялась услышать, но в одном могла поклясться - внезапного "привет" в списке ожиданий не было. Обращение было столь неожиданным, а голова - столь забитой призраками прошлого, что связистка отозвалась так, как привыкла, так, как было вбито на подкорку мозга.
  - Я - тридцатый. На приеме! - голос прозвучал, как положено: чисто, звонко, размеренно, с четкостью, которой могли позавидовать артисты любого королевского театра.

  И только потом до разума дошёл весь сюр происходящего. Девушка отшатнулась от двери, словно за ней была ядовитая змея, и отступила на несколько шагов, пытаясь не упасть. "Бред! Какой "привет", какое шуршание? Нет, милочка, это все твоя фантазия разгулялась! Фантазия ведь, правда? Нет - мистификация, фокус тех, кто избавился от экипажа!".

Больницы слышали больше жарких молитв, чем церкви. Молились Близнецам, Альмеру, Скорбящему, Судьбе, духам предков, кому угодно – с большей искренностью, чем служители культов.
Больницы видели больше истинной Веры, чем любые религиозные собрания, больше искренних поцелуев, чем все свадьбы, вместе взятые. И больше предательств и жестокости, чем политика и войны. Перед лицом страха, боли, настоящих потерь срываются маски, и открывается настоящая правда про человека, уравнивающая всех.

Переплетаются миры, судьбы и жизни. И в этом переплетении ты либо находишь свое место, либо теряешь свое "Я". В одной палате могут лежать полицейский и бандит. В реанимации темнокожая сестра перевязывает расиста. В одну операционную по очереди вкатываться раненый боец Королевства и пленный. Или эта несчастная эйзеневальдка.

Тошнотворный запах крови, инфицированных ран, пота и старых прожаренных бинтов явственно ударил в нос, и в памяти всплыло имя девчонки. Хелен. Какого черта я ее вспомнила?

Доктор Сольгерд разозлилась почти также, как тогда.
На неё, глупую худосочную дурочку, которая идиотским образом подставилась под обстрел и теперь по-дурацки униженно умоляла о помощи. Какого черта ты здесь, не убежала от войны, не осталась под завалами, какого черта ты действуешь мне на тут нервы, из-за вас умирают наши лучшие парни, а ты набралась наглости и хватаешь меня за руки.

Разозлилась на себя, взрослую уставшую дуру, чувствующую себя лет на двадцать старше самой себя, которая по глупости услышала этот тихий шепот. Можно было же пройти другим путем, и просто не заметить! Так естественно было бы задуматься, отвлечься, ослепнуть и оглохнуть от переутомления, не обратить внимания, и пусть бы ей помогали Альмеры , Сильваны или хоть бы Рхер с Темным. Ей-то, Норе, какое до всего этого дело! Чертова проклятая жизнь, за что мне все это!

И конечно, она злилась на службу снабжения, которая должна была еще три дня назад поставить запас медикаментов, растворов, белья и – чтоб вас пожрал Забытый – острых ампутационных ножей и спирта. Спирт, впрочем, еще был в достатке, благодаря чему они как-то еще выживали. Спиртом обработать руки, им же промыть рану, полстакана влить в рот перед операцией солдату, после операции смешать с глюкозой и вливать уже вену. Весь лазарет на том держится, и тебе, маленькая негодяйка, раз уж ты попалась мне на глаза, по справедливости достанется то же, что и нашим парням.
Никто не посмеет сказать, что доктор Сольгерд отказала в помощи беспомощной ни в чем не виноватой девчушке.

"Все будет хорошо, Хелен, мы поможем тебе", – тогда она торопливо пробормотала, отводя глаза, и поспешно отняла руку под предлогом срочных дел. После чего пошла к медсестре и вынула одну из двух ампул, велев готовить дурочку к операции.

Маленькая глупая бесящая дурочка не выдержала бы той дозы спирта, которую полевой лазарет вводил мужчинам.
Не то, чтобы Норе было ее сильно жалко. Конечно, это не жалость, что за глупости, доктор Сольгерд не из таких.
Но хотелось бы, чтоб ампула не была потрачена зря. Тем более, у нее был хороший шанс.
Жаль, не узнать уже, чем все кончилось для Хелен, которая так и не узнала, какой ценный ресурс был израсходован на ее глупую никчемную жизнь.

Но она гражданская. Она не выбирала эту войну, она могла, должна была быть против. Она должна жить, любить и рожать детей. Иначе все зря. А жизнь заканчивается так быстро.

– Так что там, господа? – лишь бы что-то сказать произнесла Нора, кашлянув, и ощутила, как запах гари покидает её рецепторы. - Заклинило?

Леви пожал плечами, безразлично взглянув на бумагу, которую протягивала ему Лиллиан. Слишком много суеты вокруг смерти одной старухи — солдат взял свидетельство, сел на скамью и вывел на колене несколько закорючек.

Лиллиан наблюдала за ним, пока он писал — худощавый и бледный, волосы светлые, с ранней проседью. На протяжении большей части времени он казался смущённым, нервным, кроме отдельных случаев: например, когда нужно было переместить тело; или когда он смотрел в спину Хоксли, спрятав под пальто руку. Лиллиан показалось, что солдат был из тех, кому проще убить человека, чем поговорить с девушкой. К сожалению, эта война уже породила, по меньшей мере, сотни ему подобных.

Леви обернулся на голос — Доротея резко отшатнулась от двери, почти выкрикнув что-то про тридцатого на приёме.

И всё же, несмотря сковывающий страх, Лилиан стала осторожно красться к двери. Девушка даже немного позавидовала тем двум женщинам военной выправки (по крайней мере у одной уж точно). Даже мужчина и то держался не так уверенно. Но делиться своими опасениями оккультистка всё равно не стала. Хм, интересно, а как это делиться чем-то?