Лукоморья больше нет | ходы игроков | 3: Сказ о том, как герои хану Бекету обед испортили

-- Сейчас сделаю. -- Отозвался княжичу гусляр. Сперва еще искал, чем бы знаки стереть, а потом плюнул да решил просто рукавом -- всяко одежда после визита в Хапиловское логово молила о стирке. Как-то после этого боя, вроде и рубились на одной стороне со Всеславом, а наоборот, подходить к нему стремно стало -- повидал кощеевца в деле, оценил. Старики из хоругви Войцеха казались по сравнению с Заледенелым новобранцами. Впрочем, опасение скорее кольнуло чем остановило -- ум-то при себе: с ними Всеслав, за одно дело жизнь на кон ставят. Подошел да стал стирать, осторожно, чтоб воина от его мыслей не отвлекать. Не его, Лелислава, дело, о чем сейчас ветеран думает, мешать негоже.
Чтоб хоть как-то обстановку разрядить, поворчал на Василия:
-- Если бы чары спали, Соловей, поди, свою голову в руках бы нес.
Одна была надежда: вот сейчас Гияр согласится, как обещал, скатерть отдать, и одной заботой меньше станет. Еще не Солнце в небе, но уже гора с плеч. Только бы слово сдержал...

Пока вверх поднимались они из Изнанки к свету белому, с Чернавки боевой угар и спал. Тело сразу стало тяжелое да неуклюжее. Заныли мышцы да связки натруженные. Захотелось на траву степную упасть, спиной к сырой земле, лицом к небу. И смотреть, смотреть туда в синеву. Откуда упал луч ясный, и куда ушли павшие ратники.
Так что Соловью Маринка этак рукой махнула, дескать все в порядке. А сама на клюку железную оперлась. Пока дело не окончено, рано отдыхать было. Вот отдаст ханенок скатерть волшебную, тут и поваляться будет можно. Смотрела Маринка на Гияра, как кошка сытая на мышь смотрит. А губы ее цедили слова добрые, да ласковые:
- Давай наследник, покажи, как ты слово держишь.

Словами не описать то, что пережила Мирослава покуда поднималась по чудесной лестнице прямиком из ада. Да, и ни к чему. Пока прощалась с супругом своим Иванушкой и другом сэром Поундсом эти чувства неописуемые буквально лились из нее - со слезами, с улыбками и невнятными восклицаниям. Перекрестила спины уходящих воинов и вернулась на землю игуменья - и телом и душой. Стало тяжко, усталость навалилась, восторг рассеялся, хоть и оставил на сердце неизгладимый след. Хоть и зародилась надежда на то, что любимый будет ждать ее на небесах. Но все же дела мирские, насущные вновь овладели героями.
Тут и Соловей появился целый и невредимый, и матушка невольно облегчение почувствовала, что не развалился он на куски после падения Хапилова. Стало быть, предположение Василия сомнительно... Ну, что поделать? Главное свою часть уговора герои выполнили, а ханский сын, как успела понять Мирослава, не так уж и сентиментален. Переживет потерю отца. Больше ее Фока беспокоил. На долю Черного выпала непростая задача. И справился он с нею мастерски, как только он один бы и смог. Зауважала матушка его еще сильнее. Только уж больно бледен был, словно сам не свой. Подошла к Фоке тихонько и рукою плечо сжала.
- Как ты Фока? Что чувствуешь? Если дурно тебе, изволь испить святой водицы. Если душа мучается, не молчи, не держи в себе. Легче станет, - и добавила. - Славный ты человек, Фока черный. И большой молодец.

Бывший пленник Хапилова явно чувствовал себя паршиво - давала о себе знать покалеченная рука, которой стоило бы заняться, пока не случилось чего-нибудь плохого. Бледный, словно мел, пленник поднял глаза на Лелислава, будто раздумывая, а стоит ли ему вообще что-то говорить.
- Мастер я. Казимир. - Сжато и неохотно произнес он. - Перешел дорогу этим молодцам. Не по их воле себя повел.
Потом Казимиру стало совсем плохо, и он медленно завалился набок. Видимо ослаб от кровопотери, постоянной боли , а возможно в покалеченной культе уже началось заражение.

Соловей тем временем, убедившись, что с дочерью его все в порядке, оглядел остальных героев, и наконец заметил среди них пополнение - воина в черной броне, которую не спутаешь ни с чем. И тут же узкие глаза разбойника округлились, а челюсть отпала. Похватав немного воздух ртом, бывший разбойник с неприязнью сплюнул, и напряженно спросил у Василия.
- Василь. Я надеюсь, это пленный. Скажи, пожалуйста, что это пленный. Уж не знаю, зачем вам в плену этот... выродок, и почему он до сих пор со своими железками, а не в веревках, но ведь не хватило же у вас глупости с кощеевцем побрататься?

Гияр в бутылку лезть не стал. Ордынцы были людьми простыми, они, не в пример иным своим восточным собратьям, следовали тому, что подразумевалось, а не цеплялись к словам в договоре. Потому, как бы Гияру не было неприятно, со скатертью он расстался. Вытащил ее, свернутую в трубочку, посмотрел так и этак - и бросил к ногам Василия.
- Забирай. - Небрежно сказал малыш. - И пусть потом никто не скажет, будто Гияр слово не держит. - Теперь скатерть-самобранка твоя, русский воин Василий. - А потом он отвернулся, и вслух подумал. - А мне надо хорошенько обдумать то, что я тут видел. И то, что мне теперь с этим делать. Прощайте, русские. Не задерживайтесь слишком на нашей земле.
И Гияр свистом позвал свою лошадь, и пошел навстречу донесшемуся издали ржанию.

      — И ты прощай, Гийяр. Лучше б навсегда. Не ходил бы ты на Русь. Войны тебе и в Степи хватит, — долго смотрел Василий вслед ханскому сыну. Понял ли тот что-либо? Зарубил ли на носу, сохранил ли в сердце? Или так, приключение себе нашел, потеху ратную? Быть ли ему ханом? Быть ли Василию князем? Увидятся ли еще?
      Когда скрылся Гийяр из виду, не раньше, поднял Василий скатерть, заткнул за пояс. А то еще скажет ханский сын потом, что ему русский княжич кланялся... многовато чести выйдет.
      "Василь, о как!.." — подумалось с усмешкой, когда Соловей свою песню завел. — "Спасибо те, благодетель, что не Васек".
      — Одихмантьич, что ты в бутылку сразу лезешь?!Побратались ли, нет ли — он нашим проводником был, его нам призрак Ивана указал, — Рощин не стал уточнять, какого именно Ивана, чтобы не усложнять. — Он против Хапилова бился. Ты сам вон с ними ручкался, было время. А я с тобой не то что побрататься, породниться готов. Раз он сам нас нашел, без коня, да один, значит, ему второй шанс кто повыше дал, чем я или ты.

В разборки высокородных Лелислав лезть не спешил, авось до смертного не дойдет теперь, когда уже уговоры с обоих сторон выполнены. В самом деле, не дети малые, чтоб на пустом месте подраться. А ничто иное сейчас гусляра не беспокоило, их Солнце ждало, какая по сравнению с этим разница, с какими чувствами русский княжич с ордынским ханом расстанутся? Все тлен.

А вот что со своим отрядом делать. Лелислав с усмешкой отметил про себя, что если живым из этого похода выберется, то в опыте любому царедворцу сможет сто очков вперед давать. Таких задир мирить приходится. Вот и сейчас гусляр нашел повод, погнать разговор вперед от опасного места.

-- Кстати, о конях. Всеславу же надо бы найти, он нас сдерживать будет иначе. Да и Казимир сейчас пешком далеко не уйдет. Он и вовсе далеко не уйдет, матушка, не займешься им? Глупо из Ада кого живым вытащить, чтоб сразу откинулся.

Как только Гияр скатерть передал, Маринка сделала, что задумала. Спиной в траву упала, руки раскинула, потянулась всем телом. И плевать ей было, что ханеныш про нее подумает. Вспомнилось девке после боя, как сладко они с Василием вдвоем дрова собирали. Пожалела Чернавка тогда, что до ночи еще далеко.

***
Вот нравилась Чернавке Мирослава и все тут. Но ее монашества, да христианства девка не могла ни понять, ни принять. Это ж надо додуматься, женщину пред мужчиной унизить, да сосудом греха назвать. А радость сотворения новой жизни али просто торжество плоти пред смертью - грехом. Кто ж в жены возьмет девку не блудливую, не блуждавшую, которая себя не нашла, да на какую никто не позарился? Как понять, что мужчина тебе подойдет, если раньше с ним не соединишься? Дом отчий девке вспомнился, как коней в «ночное» водили, да сеструха Полина. Она не только наковальню могла одной рукой поднять, так и голос у нее был могучий и глубокий. Ах, как она пела:
Крашены двери голубой краской,
Смазаны двери хорошо маслом.
Ночью дверей не слышно,
Ночью дверей не видно...
Со всей округи девки и парни сбегались ее послушать, не боялись, что разбойница. И гремело в ночи, неслось от земли в черное небо к луне и звездам.
Полной, полной луны сила.
Полной. Полной луны сила.
Полной… полной луны силаааа. О. Оо. Ооо. О.
Вроде и повторялись слова в припеве, но так Полинка-полянка голосом играла, что с каждой фразой их усиливала. А пацанка Маринка сестре подпевала, в лад и такт не попадая. Даже кривой нож любимый в землю воткнула, чтоб не мешался. И хоть голос ее и не слышен был никому кроме нее самой, главное, что она пела. Все это промелькнуло, пробежало, пока Маринка пояс любимому расстегивала. А потом мысли птицами испуганными разлетелись, ни одной не осталось.

Как одежда перестала тело любимого скрывать, руки сами к нему протянулись. Пальцы по коже ноготками прошлись. К волоскам на лобке спустились, перебирать их стали, гладить, скручивать. Между пальцами их Маринка пропускала, как через гребень. А губы ее живот Василия целовали. Ноздри запах любимый втягивали, и голова кругом шла. Потом ниже пальцы опустились, легли на корни ствола мужского. Ощутила девка, как толчками уд силой наливается и вверх поднимается и застонала от восторга. Потом погладила ладонь мошонку, сжала слегка. Весь мир из одного яйца произошел силами Любви и Рода, а здесь яиц сразу два было. И катала их пальцами Маринка внутри мешочка, перебирала, гладила. Ласкала любимого Маринка руками и губами стоя коленях. Не было в этот момент гордости, только нежность, сила и страсть. Стирала любовь не только между душами преграды, но и меж телами. Вот уже не понятно было Маринке, где Она и где Он. И не оторваться, не перестать любить. Ведь отпустишь, и сердце разорвется.
Золото в потолке зодиаком,
Поминальные по полу фиалки,
Двустороннее зеркало круглеет...
Ты и я, ты и я – вместе.

Встал ствол мужской, к животу поднялся, кожа с головки соскользнула, а губы Маринки навстречу сверху спустились. Поцеловали, вверх и вниз по стволу прошлись. Язык мокрый из частокола зубов выбрался, облизывать стал. Был перед девкой инструмент чудесный. Никакой гусляр на таком сыграть бы не смог, только она сама. И заиграла Маринка. В рот взяла, задвигалась. То в одну щеку направляла, то в другую, быстрей и медленней. Руками то в бедра любимого упиралась, то ягодицы сжимала и царапала. Потом так задвигалась, чтобы ствол мужской вглубь рта проскальзывал, до самого горла.
Моя сила на тебе играет,
Твоя сила во мне ликует;
Высота медвяно каплет долу,
Прорастают розовые стебли...

- Вот потому и лезу в бутылку, что знаю, что кощеевцы из себя представляют. - Гнул свое Соловей, скрестив руки на груди. - А этот тем более какой-то нехороший. Как глянешь на него, так холодно делается.
Правда Соловей уже понял, что Всеслав так или иначе пойдетс ними, и махнул рукой.
- Ну, потом не говорите, что я не предупреждал. - Сказал он. - Но с конями ему, конечно, не судьба. Этой ледышке по меньшей мере сам Буран нужен, кощеевская дохлая кляча. А нормальная лошадь под ним замерзнет, если у нее хребет не переломится. А этого можно просто подсадить к кому-нибудь.
Последняя фраза относилась, как видно, к Казимиру.
- Ну, когда оклемается, конечно.

Встряхнулся Всеслав, когда речь о нем зашла, тут же его вернуло в реальность такое знакомое слово "выродок", одноглазым выплюнутое.
"Не отвыкай от этого." - Сказал себе мерзлый богатырь. - "Если и сможешь когда-нибудь человеком обратно стать - то очень нескоро. Если не поиздевались так духи Исхода в который раз."
Виду не подал, что задело. Потому что и не задело вовсе - привык давно. А вот сухие слова Василия, остужающие пыл злого на язык одноглазого, внезапно затронули что-то в душе.
- Догоню пешком. Я теперь с вами. Только на вас моя надежда последняя. - Подойдя, тихо сказал Рощину, когда тот паузу в разговоре с разбойником взял. Страшно было верить, что действительно какая-то надежда есть - но хотелось верить очень сильно. Страшно было к этой надежде идти - ведь если ложной окажется, то уж точно не выдержит Всеслав такого удара. Но не идти тоже невозможно было. Сгорит, помрет, с ума сойдет - все лучше, чем дальше так век волочить. Не могут быть владеющие им сны настолько жестоки, чтобы и здесь обмануть.
- Пленник связан с Кощеем клятвой. Что-то ему обещал. Это сильная вещь, тебе стоит знать. - Не беря паузы на ответ собеседника, тут же добавил. Ничего уже давно не боится, а вот прямо сейчас "нет" услышать было бы страшнее всего. Оттянуть хоть на мгновение, хоть фразой одной.

Сощурился Франц, когда небеса раскрылись, и из-за облаков полился свет. Сощурился он, от света слепящего. Слишком долго они в потёмках бродили, и глаза слишком уже привыкли к тусклому освещению, заменявшему небесное светило.

Глаза быстро адаптировались, и вот он уже провожал ими уходивших к свету воинов русских, и Поундса его глаза приметили, последним идущего и сжалось что-то внутри.

- «Все мы смертны» - подумал он, и восхвалил Бога, что довелось ему пережить ещё один бой.

Оказавшись под небом без Солнца, Франц просто уселся в сторонке, намочил тряпицу водой из бурдюка и лицо обтёр от крови. Крови врагов, в которой он очередной раз разве что не искупался. Кровь с его лица, которая теперь была на тряпице, натолкнула его на мысли, которых он старался избегать, но они уже давно подтачивали его внутреннее равновесие.

Страх хлынул на немца. Не тревога, а именно страх. Но не перед сражениями. И не перед потерей контроля. Боялся он того, что совсем перестал что-то чувствовать, когда жизни отнимает, что у людей, что у существ неразумных, как свиней хапиловских. И боялся он что снова начнёт чувствовать. Чувствовать… наслаждение от убийства. И это будет совсем не то наслаждение, когда оленя во время охоты настигаешь и убиваешь.

Сейчас Франц убивает потому что так нужно. Потому что без этого не достигнуть их цели. Но, не привык ли он уже убивать? Не бросится ли он в следующий раз в гущу событий игнорируя все приказы, с налитыми кровью глазами и желая убить противника не для того, чтобы продвинуться дальше, но для того, чтобы убить ради… наслаждения?
Ночной Волк чувствовал тревогу немца как никто другой, и подошёл к сидящему, ткнул его тёплым носом в плечо и отправил ему картину, на которой они охотились все вместе. Он пытался хоть как-то приободрить, но страх не покидал лица немца, которое обычно совершенно не выражало никаких эмоций.

Кое-как он взял себя в руки, напустил привычную маску и постарался уловить нить разговора.

Мысленно укорив себя за свою невнимательность, Мирослава отвлеклась от Фоки и быстро направилась к Казимиру, которому становилось все хуже. Но вдруг остановилась, задумалась. Имя-то вроде славянское...
- Мил человек, - обратилась к нему матушка и присела рядом на корточки. - Позволь излечить тебя. Коли ты не противник веры православной, то должно тебе стать лучше. Позволишь?
И Мирослава ладони потерла.

– Да нет, матушка, - тать благодарно кивнул, - все в порядке. То я малость запарился в казематах Хапиловских, голова кругом пошла, а на воздухе свежем прошло все.
Хоть и маялся Фока, да сказать открыто и чесно не мог он про свою заботу, что изводила его изнутри. Чуял он, аки зверь дикий, что загнан в угол, со всех сторон жалят мысли его злые, а он пытается убежать, да куда от себя-то убежишь?
Мотнул головой. Нож за пояс сунул, верный. К старику подошел, что советом дельным помог. Покрутился рядом и ждать принялся, когда молитвы Мирославы помогут Казимиру.

      Осмотрел Василий воинство еще разок.
      — Прежде, чем дальше отправляться, всем нам омыться надо, — а про себя подумал: "Особенно Фоке". — У того самого места, где Гийяр к нам вышел. Долго рассиживаться не будем, но думаю, ордынцам сейчас не до нас. А нам выбрать надо, куда дальше путь держать. Я за Новгород, вы тоже обдумайте. Франц, а ты Казимира этого осмотри. Поговорим, как в себя придет. Сейчас небыстро поедем, так что ты, Всеслав, догоняй.
      И добавил еще, подумав.
      — С тобой тоже... поговорим.
      Похлопал Вихря своего, потрепал по холке, проверил подпргуи, седло — не сбилось ли, не натерло ли где. А сам глазом косит в сторону Маринки, которая в траве лежит. Вспомнил — так с ней и не поговорил про монастырь, когда дрова собирали. И улыбнулся про себя — ох, не до того было.

***

      Когда усыпил кот-баюн Василия, не хотелось ему просыпаться. А как проснулся, жаль даже было немного, что из такого сна его выдернули, где все было: Маринка, солнце, поле с цветами, воля вольная и предвкушения сладость.
      Но если б знал, что наяву его ждет — сам бы поспешил проснуться.
      Опустилась перед ним женщина на колени, гордость свою непомерную отринув. Истомила его руками, обволокла губами, изласкала языком. Земли с небесами невзвидел княжич, запрокинул голову, закрыл глаза — хоть сто ордынцев сейчас мимо скачи, наверное, не услышал бы, пока стрелами его бы не утыкали. Стоит, еле дышит, каждое движение ее самое легкое ловит жадно.
      В каждом касании, в каждом нажиме, в каждом влажном трепетании столько было любви — окутала ею его естество Маринка, и нежно, и плотно, и сильно, и как только душе угодно. И откуда столько ее у девки черной, разбойницы, душегубицы? Где держала, где прятала, когда по дорогам скиталась, лихая и нахальная? Уже и не знал княжич, когда, в какой момент понял, что только с виду она грубая и дерзкая, а как откроется — любой может быть: и нежной, и ласковой, и покорной. Только надо, чтобы захотела. Успел еще подумать: "За что мне такое?", прежде чем невозможно стало мыслями куда-то в сторону прянуть от того, что происходило внизу.
      Растянулись секунды, как патока, провалился княжич в негу: то на небо его Маринка отправит — как будто взлетит сейчас он от наслаждения, пробьет собой тучи и солнце с луной достанет, то подразнит любимая — спустит его назад на землю, мягкую, как ее рот. Метало его так, метало, извелся весь, искусал губы, чувствует — все ближе подступает. А Маринка не торопится, только сильнее его изводит, до дрожи в коленях.
      Не выдержал, открыл глаза.
      — Что ж ты со мной делаешь... — прошептал, а руки сами ей на затылок легли, пальцы в волосы зарылись. Взял ее мягко, но крепко, по-хозяйски, чтоб знала, кто ее мужчина. Как впустила его в горло — у него аж зубы сжались от истомы и от скользкой тугой нежности. А она смотрит снизу глазом своим здоровым, без стыда, без смущения, мерцает ее черный глаз, как волшебный самоцвет, только самоцветы холодно блестят, а этот — живой и лукавый.
      Знал он, что это за лукавство — этим настоящая женщина от распутной девки отличается. "Я на коленях стою перед тобой, но ты мне принадлежишь, так же как я тебе. И нет твоей власти надо мной без моей над тобой".
      А может, не было никакого лукавства? Может, просто радуется Маринка, что в обход всех запретов велесовых любимого тешит?
      Тут и накрыло его внезапно, нахлынуло, словно белая, яркая пелена на глаза наползла. Словно волна, что внутри плескалась, рассердилась и край перехлестнула. Вырвала рык из его губ, в стон переходящий, понеслась куда-то и жаром выхлестнула из него раз, другой, и третий. Потом на возврате прошлась теплом до самого затылка, до мурашек, до судороги. И оставила княжича опустошенным, до дна выпитым.
      Пальцы сами разжались, волосы Маринкины выпуская, повалился он как сноп у ног любимой, не замечая, что земля жесткая, раскинул руки. Силился девку к себе притянуть, приласкать, поцеловать, а в руке силы нет. И во всем теле благостная слабость, как будто разъяли все члены, омыли живой водой да на место приставили. Пальцем пошевелить — и то сложно.
      Выжала его Маринка до звенящей пустоты, всю силу молодецкую высосала. Но не как вампир высасывает, вместо силы немощь оставляя. А как выплескивают из кувшина простоквашу, чтобы свежее парное молоко налить. Чтобы на смену старой силе мужской, застоявшейся, новая пришла, яростная, еще сильнее, еще звонче, еще злее.
      Хотел, кажется, Василий о чем-то поговорить с Чернавкой... да какое там! Все забыл. Только гладит ее по волосам и шепчет что-то медленно, хрипло, сбивчиво, сам не знает, что...

- Омыться это конечно хорошо бы. - Соловей с содроганием припомнил, как отскребал от себя все, что нашлось во внутренностях Бекета. - Я бы тоже в Новгород метнулся. Вспомнил бы деньки старые.

Увы, Казимира полностью вылечить Мирославе не удалось. Отвергал этот человек руку Господа, все на себя надеялся, да на силы свои, много мнил о себе. Но не совсем пропащий был он - получилось у матушки остановить лениво сочащуюся кровь, и превратить уродливый обрубок в округлую и гладкую культю. Казимир однако был не только ранен, но еще и сильно истощен и ослаблен - его знобило, он обливался холодным потом, его щеки впали, а глаза ввалились в глазницы. Хапилов, как видно, держал его в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Казимир только губами сухими шевелил, да уцелевшей рукой в желтых старческих пятнах словно пытался что-то схватить. И все повторял.
- Башня... Ключ... Данька...

- Хреново ему. - Констатировал очевидный факт Соловей-Разбойник. - Ну, оклемается. А вы давайте, по коням. Ускачем из этой степи чертовой, а там уж и отмоемся, и Иванов прах схороним, и заодно самобранку опробуем. Хоть пожрем как люди.