Мир Пафос-Привода: Дважды два равно ... | ходы игроков | Глубокая нора

Это было так давно. С тех пор, как кисть рассказчика в первый раз прикоснулась к тонкой бумаге реальности, чтобы рассказать эту историю, сколько раз она ныряла в чернильницу, чтобы внести новые правки? Столько раз ее вымарывали набело, чтобы написать заново? Виток за витком раскручивается спираль разбитой цепи событий, и слой за слоем ложатся на тонкую бумагу реальности новые краски, превращая ее в подобие той странной лакированной брони, что мастерят в провинции Хань. И вот уже и стреле моего взора не пробить, слои слов, сжавших друг друга боками. Их шеренги встают передо мной бесчисленными легионами меня самого. Каждый раз, когда с губ слетают слова известной истории, новое отражение пополняет танец калейдоскопа. Каждый раз, когда вчерашний мальчишка сжимает в ладонях перевитую рукоять, новый двойник хитро улыбается мне из под соломенного края шляпы. И я улыбаюсь его губами калейдоскопу правдивых и лгущих, так часто менявшихся в танце позициями и позами, что и сами забыли кто где. Кому как не мне, играющему музыку для этого танца на флейте своего существования, припадая слепыми губами все к новым отверстиям знать, что истины нет, истины никогда не было и истины никогда не будет, и это величайшее из благословлений этого мира. И все же, мне приятно иногда думать о том, что где-то там, под бесчисленными, а значит не имеющими ни числа ни значения, ибо какой прок в том, чтобы считаться с тем, что невозможно сосчитать, историями, дробящимися на слова, слоги, символы – скрыт один единственный иероглиф. С нежной ли осторожностью выписанный на тонкой рисовой бумаге, или напротив намалеванный с размашистой небрежностью бессмертной юности, не верящей, что доживет до завтра. И что мне с того, что даже само время недостаточно старо, чтобы его вспомнить?

- Тот, кто лишен имени не должен одевать маску…

Край соломенной шляпы закрыл собой давно миновавшую алую пору своего восхода солнце и широкополая тень упала на множество слоев проклеенной бумаги, покрытых белой, черной и алой краской – карнавальную маску кицуне, которой дремавший на бамбуковой черепице человек накрыл лицо. Впрочем, человек ли?

- Катился бы ты к пророкам со своими загадками. – Прозвучал из-под изогнутых линий папье-маше ответ, лишенный той почтительности, которую следовало бы проявлять сыну Восхода, встретившись с его живой легендой. – Если я забуду свое лицо, то просто придумаю себе новое.

Яркий луч света ударил в ехидно изогнутую прорезь, и открыв глаза грубиян мог убедиться, что его собеседник бесследно исчез. Или, что вполне вероятно – никогда и не существовал. Впрочем, в чем-то он конечно прав, от некоторых масок надо избавляться раньше, чем они прирастут к лицу. Иначе они начинают являться к тебе тихими летними днями и читать нотации. Стянув с себя истертую прошедшим временем личину, человек дремавший на бамбуковой крыше, почувствовал, как отслаивается с части маски красная краска, пыльными хлопьями охры осыпаясь в его многострадальные зеницы ока. Лишь для того, чтобы под ней обнаружился еще один слой.

- Серьезно? – Поднял брови человек, обращаясь к нарисованной лисиной морде так, словно та могла не только услышать вопрос, но и на него ответить. – Хотя, будь по-твоему. Слишком обидно оставлять партию сыгранной лишь наполовину.

Минутой позже, новорожденный ками ветерок, пролетавший мимо, перебирая тонкими струями по ребристой поверхности бамбуковой черепицы, не нашел на ней никаких людей. Ни в масках, ни без.

Когда делаешь шаг в сторону, не отрывая ног от земли, уходишь туда, где с тебя слетает вся шелуха. Кто-то прячется под десятками баек и сплетен, как имперский писец в шелка и перья. Но они облетают под ударами нездешнего ветра, словно осенние листья. Кто-то рисует на себе новый облик и вживается в него настолько крепко, что войдя в великую реку считает красные струи в воде собственной кровью, думая, будто умирает. Кто-то настолько усердно делает вид, будто его нет-и-не-будет, что сам начинает в это верить - но оказавшись на тропе в абсолютном нигде, понимает, что ничто не может мыслить, не может существовать.

Кто ты?

Делить мир на черное и белое - столь же глупо, как утверждать, что у клинка всего одна сторона. Тот, кто когда-то носил шляпу, не раз прошелся по разделяющей их грани - острому лезвию искренних чувств, отсекающему все наносное с жестокостью изощренного палача и оставляющему незаживающие рваные раны даже не на сердце - на душе. Но иные нарывы не проходят, не будучи вскрытыми. Иные травмы не излечить, не рассекая давно зарубцевавшуюся плоть для того, чтобы сложить её заново и дать возможность срастись правильно.

Кто ты?

Когда воды великой реки смоют краски придуманных иллюзий, застилающих твой мысленный взор. Когда звериная ярость опалит своим пламенем черствую корку твоего сердца, оставляя оголенные нервы эмоций. Когда твоя душа, истекая кровью под ударами жестокого ветра, будет обнажена до самой своей сути

Что ты ответишь?

Кто - ты?

Когда твое однажды превращается в никогда, и, падая в никуда, становишься никем, понимаешь, что «никуда», «никогда» и «никто» – всего лишь слова. Слова, придуманные, чтобы описать то, что лежит за границами восприятия. Нигде – это то, что находится за горизонтом, и когда делаешь шаг вперед, оно трусливо отступает на одну ли перед твоим лицом, коварно подкрадываясь на одну ли за спиной. Никогда – это то, чего не оказалось на пути стрелы, летящей из прошлого которое ты помнишь в будущее, в которое ты веришь. Никто же…

Кто ты?

Вопрос из ниоткуда обрушился, словно первый удар сердца. А кто ты? Кто задает мне вопросы? Никто. Как часто можно услышать на Восходе, что лишь невежественный гайдзин станет спрашивать то, или это. Никогда. Такие вещи не произносят вслух, удушив насмешку вежливой улыбкой. Из детей воспитанных слепцом выросли взрослые, никогда не поднимавшие век. Что спросят они, встретившись однажды с тобой глазами?

Кто ты?

И снова змея кусает себя за хвост, тот же голос, и вопрос хоть и звучит иначе – не изменился. Дважды его задавали демону, что и сам-то не знал, кто он такой. Еще один раз. Кому? Той кто предпочла умереть, но не быть забытой? Тому, кто не ведая того, в тот день сделал шаг от себя к себе самому? Или той недосягаемой мечте, что безучастно раскинулась над его головой? Есть вопросы, на которые не существует ответа. Но, однажды ты понимаешь, что «не существует» - это тоже всего лишь слова.

Кто ты?

Я тот... кто пересек свою двойственность... и один стоит против неба.

Небо. Бескрайнее, синее, как вода. Безучастное и недосягаемое. Может быть чистым и ясным, как слеза, а может почернеть и принести смертоносный шторм. Но для того, кто встал против неба - оно было запретным плодом, недоступным и от того все более желанным. Родившийся "против неба", научившийся танцам соломенного журавля.

"Раз в сто тысяч лет может родиться младенец, способный играть с духами семи стихий, и сами боги признают его равным себе мудрецом - но никогда, слышишь, никогда родившийся с даром пронзать пространство не сможешь поднять и пылинки с помощью ветерка"

Никогда... никогда не говори никогда. И та самая противостоящая стихия, которая "никогда" не была доступна Кэнсаю, легко покорилась тому, кто перестал быть кэнсаем, все еще оставаясь самим собой.

Белый туман продолжал клубиться вокруг. Вихри ветров стихали, покорные воле того, кто встал "против" неба, но смог сделать единственный шаг в сторону, чтобы уйти от этого противостояния. Одного шага бывает достаточно.

Шаг в сторону - и туман расступается, не в силах удержать идущего по пути... нет, уже не меча. По пути познания самого себя. По легким следам, оставленным на берегу, которые никогда не будут смыты водой - потому что на берегу реки времени нет самого времени.

Сделав шаг в сторону от самого себя, он оказался рядом со второй фигурой. Где-то в языках тумана мелькают сине-зеленые глаза. Где-то в белом мареве сверкнет белым густой и пушистый белый хвост. Где-то блеснет каплями воды туманное лезвие... нагинаты? Или острых когтей? А может это зеркальце, в которое так любят смотреться модницы в шубе из лисьей шкурке?

А кто - она?

Живущему ли у моря не знать что такое небо? Всякому, кто разгадал хотя бы один коан, открывается истина кажущаяся столь очевидной, что совершенно теряется на фоне таинства очередной шага на пути самопознания. Оказавшись за границами того, что возможно описать словами, он вынужден научиться вкладывать в них новые и новые смыслы, постигая самый простой и самый сложный из всех возможных шифров. Умение говорить простым языком.

Рассуждая о пути меча, подразумеваешь ли узкую полосу заточенного металла? И станешь ли напрягать уши, чтобы услышать мелодию, сыгранную на стальной флейте без отверстий? А вспоминая небо, против которого стоит одинокий клинок – увидишь ли в нем лишь купол над головой, раскрашенный той же лазурной краской, которой расцветали лилии на веере старика Гэкуджена?

Да и что вообще способен увидеть тот, кто так давно отвык полагаться на зрение, оказавшись в месте, не имеющем никого отношения к лучам света? Многое, если конечно смотреть не глазами. Но к чему умножать сущности? Для того ли ты здесь, чтобы придумывать новые слова для колебаний дрожащей на ветру реальности памяти и сгустившихся облаков никогда не происходившего вновь? Видишь и видишь. Туман так туман.

И когда недосягаемое и желанное ничто за границей восприятия, для которого не нашлось слова лучше, чем «небо», лежит у тебя на ладони, память-змея жалит еще одной фразой. Словно в месте, где «когда-то» ничем не отличается от «прямо сейчас», соломенный журавль подслушал мысли превзошедшего его ученика и не удержался, от охлаждающей горделивый пыл подколки. Никакого отношения, впрочем, не имеющей ни к безначальной мудрости дао, ни изяществу танцев стихий.

«Что, малыш, опять запутался в своих женщинах?»

Легко же тебе критиковать, старый евнух. Когда бы женское сердце было так же легко понять, как загадки слепых пророков – мир стал бы куда как более скучным местом.


Лисий смех переливается в тумане серебряными бубенцами. Что мне слепцу до твоих обликов и даже жизней, которые ты меняешь как платья, если я всегда мог узнать этот смех. Я подобрал однажды раненного зверька, и получил в итоге белый пушистый хвостик который убегал из любого дома, в который его пытались пристроить, и находил меня, куда бы я ни пошел. Я знаю твои повадки наизусть. Меня не обманут ни смиренный голосок, ни потерянный вид, и иллюзии не отведут мне глаза. Но ведь и это тоже часть еще большей уловки, верно? Правда, длинной в целую жизнь, для бессмертного подобна минутному притворству. А для того, кто живет каждой минутой?

Я не понимаю тебя, видя на снегу следы, но не то куда они ведут. Знаешь ли ты сама, зачем все это затеяла? Ведь научившись гулять твоими тропами, я стал не понимать тебя еще сильнее. А может, я просто не хочу этого, как не хотел, на самом деле, останавливать тебя, когда ты бежала от меня из пещеры, солгав сам себе, что не узнал тебя? Как не хотел различать в твоем голосе торжества ревности, когда ты принесла мне весть о ее смерти. Я не знаю, я правда, не знаю.

И все же, кем бы ты ни была и какие бы цели не преследовала, ты и правда остаешься моей ученицей. Я научил тебя так многому, даже из того, чему никогда учить не хотел. Если не можешь кого-то победить – сделай его частью своей истории. Так ведь, Кицуне? Или лучше было сказать, Третья?


Цветок горного лавра – трепетный, нежный убийца. Его оружие не острые шипы, но яд, который убьет вас медленно и довольно грязно, если принять немного, и пронзит вам сердце словно нагината, вошедшая в спину, если вдохнуть полной грудью. Ты так любила носить его на губах, и от этого горького привкуса смерти они становились только слаще, словно отравленный мед, собираемый в пору цветения горного лавра.

Холод океана и нежность первой листвы. Нежность отравленных поцелуев и холод входящего в спину клинка. И боль, всегда затаенная боль в глубине зеленого и голубого. Что за тайну ты скрывала в их тени, куда не заглянуть ни одному слепому пророку? И что за игру ты вела? Каждый раз повышая ставки, рано или поздно проигрыша не избежать. Но что заставило тебя играть так безрассудно? Что двигало тобой, когда ты подставила горло под когти безрассудной девчонки, что не смогла бы победить тебя и за сотню лет? И самое главное – проиграла ли ты в итоге, или я снова окажусь в дураках, когда ты откроешь свои карты? Так много вопросов. Почему я никогда их тебе не задавал?

Цумо. Нужно быть совершенно безумным, чтобы поставить на что-то столь невероятное в столь сложной игре. Кто сумел бы предположить, что вечная клетка душ величайшего зла, рухнет от удара обломком клинка? Кто мог подумать, душу украденную однажды, похитят снова, выхватив пушистыми лапками звено из круговорота цепи сансары? Но пора цветения горного лавра так мимолетна. Как и жизни теней, что исчезая в полдень, появляются вновь, не отличимые для посторонних, но другие, уже совсем другие. Когда жизнь твоя так коротка, разве нет в ней места безумию и риску? Не так ли, Аки? Госпожа Тень?


И вот, блеск твоих глаз, серебряные колокольчики смеха, запах горного лавра и огненный узор кимоно – все на расстоянии одного шага. Так почему же медлю я, еще недавно готовый в поиске их обойти половину мира, и разрушить его весь, если он станет на моем пути? Потому, что боюсь выбирать? Нет, не потому. Просто никакого выбора не будет. Разучившись играть по навязанным правилам, я не собираюсь начинать это вновь.

Половина шага в месте, не имеющем никакого отношения ни к расстояниям, ни к ногам, и глаза застывают напротив глаз, на расстоянии одного вдоха. Чем бы ни ответила ты мне, упав ли теплым комочком на грудь или клыками, впивающимися в открытую шею, солью слез падающих из холодного моря на мое плечо, горькой сладостью отравленного меда или холодом клинка, такого бесполезного против того, кто не может умереть вместе с тобою, и значит, однажды тебя позабудет, заливистым смехом, притворной вежливостью, или улыбкой скрывающей боль, для начала, тебе придется сделать полшага мне навстречу.

– Кто ты? – Есть вопросы, для которых не существует ответов, но даже если «не существует» - это всего лишь слова, есть только один человек, что способен найти этот не существующий ответ там, где заканчиваются слова. – Скажи мне это сама.

Тихий шелест ветерка, играющего с длинной белой шерстью пышного хвоста. Холодные капли воды, стекающие по кисточкам на ушах. Улыбка на лице, наполовину скрытом под резной белой полумаской. Мелодичный смех, похожий на перезвон колокольчиков.

Она делает движение навстречу, все еще скрытая туманной завесой. Шея чувствует приятную легкую тяжесть девичьих рук, смыкающихся за спиной. Жаркое неровное дыхание, такое близкое, что оно опаляет кожу. Бархатную мягкость губ на щеке, едва коснувшихся - легко-легко, будто бабочка задела своим крылом.

Она почти раскрылась, подошла настолько близко, насколько могла - но сущность лисы вновь заставляет играть в древнюю, как само время, игру. Подпускать своего лиса на длину хвоста и снова убегать, взмахнув черно-серебристым флагом. Убегать, напрягая все силы, и надеяться, что он окажется сильнее, быстрее, выносливее. Что мощные челюсти сомкнутся на загривке, подминая под себя всей своей массой, заставляя обмякнуть, признать свою слабость. Отдаться во всех смыслах этого слова - вручить саму себя, свою свободу, свою жизнь, свое тело. Расслабить напряженные лапы и наконец-то обрести своего защитника, который приведет её в свою норку. И можно будет вылизывать свою шкурку, спать и есть, свернуться в мягкий клубочек, обвивая мордочку пушистым хвостом - потому что он позаботится обо всем остальном.

Клубы густого тумана сгущаются. Свист ветра нарастает, становясь осязаемым и колючим, словно в тумане кроются мириады мелких ледяных крошек, безжалостно секущих открытую кожу.

Тихий выдох в самое ухо:
- Догони меня!

Свист ветра в ушах, так не похожий на мерное убаюкивающее стаккато пальцев дождя касающихся бамбуковых крыш. Белые клубы тумана, ничего общего не имеющие с непроницаемой тьмой, копящейся в углах темнейшего из подвалов, крест-накрест пересеченного накладывающимися друг на друга тенями. А память предательница все крутит бесконечное кино, сменяя фырканье из под не по размеру большой шляпой рубиновым вкусом алого цвета, чьи капли окропили звонкую морозную щекотку белого меха. Кицуне.

Броситься следом? Догнать, не догнать, настигнуть, попытаться. Могло ли быть иное решение, в такой неведомой, но знакомой ситуации. Да и имело ли в этом месте, что не место и времени что не время значение вообще какое-либо решение. Могло ли оно вообще существовать в этом облаке бесконечных не исключающих друг друга возможностей такое понятие, как решение? Или любой шаг, что ты сделаешь, давно написанная на тонкой как броня рисовой бумаге история сотрет не моргнув и глазом, продолжив повествование привычной ей канве?

- Я так не думаю.

Чувства, бушевавшие внутри, эмоции молодого лиса, его инстинкты, призывавшие броситься в погоню за самкой вырвались из груди, и словно устремившись следом, но будучи пойманы в последний момент за хвост, соткались в руке в простую карнавальную маску. И сняв ее, тот, кто не называл себя никак, с наслаждением подставил лицо ветру, с его колючим ледяным крошевом, позабывшую его дыхание кожу и широко раскрытые глаза.

- Я здесь не за тем, чтобы снова становиться на четвереньки и гоняться за хвостом. Своим ли, твоим, чьим угодно. Я сказал, что сыграю с тобой еще раз. Но не говорил, что это будет та игра, которую ты мне подсунешь.

Свободная от маски рука изогнулась плетью, ловя что-то невидимое по-женски тонкими ухоженными пальцами. С каких пор свист ветра перестал быть для него музыкой, песней, добрым приветствием давно знакомых ками? В месте, где времени нет, и пространства нет, и ничего нет, так легко помнить о том, что на самом деле, ветер это не ветер, а туман не туман, и гордиться этим тайным знанием неся его перед собой. Вот только, «на самом деле» - это тоже всего лишь слова.

Пальцы, рук, что словно плывя перед невнимательным взглядом, то превращались в холеные кисти музыканта, то грубели до деревянной твердости, покрываясь мозолями, а в какой-то миг и вовсе обрастали на концах черными звериными когтями, впились в холодный воздух, и человек, удерживавший маску в руке, жадно вдохнув холодное крошево полной грудью, потянул ветер на себя заворачиваясь в него словно в кимоно с рисунком из голубых лилий, сам становясь им.

Не важно, понадобится ли ему сотню раз открыть для этого глаза, или тысячу раз их сомкнуть, но если вся эта мыльная пена бесконечных возможностей лишь пелена сковывающая твои разум и движения, заставляя скользить в одном направлении сколько не бултыхайся – он сорвет ее и выкристаллизует новую реальность, а потом если понадобится разберется и с ней.

Выбрав свой путь – следуй ему. Какими бы потерями для тебя не это обернулось, взамен ты не потеряешь себя. И если принял решение перестать играть по навязанным правилам – то нечего и начинать.

Жесткие и колючие струи ветра не желали подчиняться Безымянному. Пусть он не называл себя никак, отказываясь от выбора имени - что ж, отказ от выбора это тоже выбор. Этот ветер совсем был не похож на добрую музыку привычных бестелесных духов, перестук бамбуковых стеблей, качающихся на воздушных струях. Он был - если здесь вообще можно сказать о чем-то "был", будучи уверенным в своих словах, но сущности в этих потоках имели мало общего с теми игривым ками, с которыми познакомил молодого Кэнся старый журавль.

Здесь в ходу были совсем другие танцы, и Безымянный их не знал. Пока - не знал. Повод порадоваться чему-то новому? В очередной раз переступить через предел, раздвинув его собственными руками? Может и так. Никогда не знаешь, где что найдешь и где потеряешь. Разве что можно быть практически уверенным - ничего не дается даром. Позариться на большой и бесплатный кусок сыра может только очень глупая мышка. Чем ты готов заплатить за новые танцы, Безымянный?

Может быть, теми мгновениями, которые отделяют тебя от затихающего в колючих струях шепота?
- Догони меня...
Так легко остаться на месте, сказав себе, что ты выше этих глупых игр, старый слепой мудрец. Некому здесь ткнуть тебя пальцем в глаз, и некому высказать очевидно-бессмысленную мудрость коана, постигнуть которую стоит поистине адских трудов. Учись теперь у самого себя, других учителей здесь вряд ли удастся найти.

- Я не безымянный. - Ответил человек без масок шепоту нездешнего ветра, улыбнувшись до крови иссеченными им губами. - У меня есть имя.

Треснувшая маска в руке рассыпалась в прах, оставляя на память о себе лишь тонкий слой краски на подушечках пальцев. Словно последняя попытка прошлого зацепиться за твою руку утянув назад, на уже пройденные пути, к барьерам, которые ты уже преодолел. Уютный лабиринт прошлого, который никогда не позволит тебе стать чем-то новым.

Только очень мудрая мышка способна оценить по достоинству сыр, что получила бесплатно. И в этом ее великая сила. Но человек, идущий по дороге самосовершенствования, должен уметь признавать, что как далеко бы он не зашел, есть коаны, что ему все еще неподвластны. И если щедрые подарки судьбы не приносят тебе счастья - откажись от них. Это та цена, которую мы платим, чтобы обрести что-то по-настоящему важное.


Я тот, кто ждет и кто идет. И забегая наперед - я тот кто знал и крах и взлет, кто из реки сомнений пьет и здесь историю прервет. На радость или на беду, я тот, кто спрятан на виду. И мимо фраз, сокрыт от глаз, я как дыхание уйду. Не покорившись небесам. Я тот кто против них восстал. Тот кто Один. И тот кто Сам. И то, что мной отражено - не мерить ни одним часам. Я тот исток, что кровью строк поил страны чудес росток. Не дух. Не бог. Не сам Восток. Я лишь подержанный Клинок. И новый рассечен порог.