Мир Пафос-Привода: Дважды два равно ... | ходы игроков | На дубе том

Велика степь Ордынская, да вот злата и каменьев в ней маловато. Давно Соловей покинул перекресток, унеся с собой вековечный дуб - хорошая там добыча была, да нет того перекрестка больше. Разошлись дороги в разные стороны и иди лови - в Пояс западнее идут, в Собор бриллианты сильно восточнее. А то вообще нарвешься на чокнутых стальных болванов из Сегуната, у которых денег ни полушки, зато дубины с быка весом, и лупят ими на каждый шорох.

Одни убытки от таких гостей, никакой радости!

Чувствовал Тимерхан свои земли - и донесло до него чутье, что скоро через степи ордынские караван пойдет. С шелками заморскими, с клинками тонкими и гибкими - словно пояс их вокруг себя застегнуть можно. И девицы красавицы там тоже будут, хорошо рабынь продать можно будет. Только вот не ходят нынче по ордынским землям без охраны - с таким грузом пойдет имперский чинуша, в чьих тонких пальцах шелковая лента с павлиньим пером разит не хуже иного меча. И печатями чернильными поди весь камзол с обратной стороны увешан. Четко имперцы блюдут свои уложения, но на том их и поймать можно, ведь знать своего врага - уже наполовину победить.

Ясно солнышко небеса васильковые сиянием рассекает да вольный ветер подчас в кроне дубовой тихо завывает. Пробудился Тимерхан, приосанился, умылся чашею со слезами птичьими, закрыл глаза блаженно да вдохнул на полну грудь. Защекотали чутьё запахи степные: чуть горьковатый, терпкий аромат полыни, душицы, тимьяна... и резко приподнял веки разбойник, узнав из всей этой пёстрости свой излюбленный запах. Да, его, запах добычи не спутать ни с чем. Вскочил Соловей, будто стрелой поражённый, вмиг к верхушке дубовой метнулся да направил взгляд жадный за горизонт, откудова его манил зон наживы.

Хорошо на перекрёстке было, да только засиделся он в Руси и запамятовал как-то, что есть у Орды и другие соседи, на злато да каменья богатые. И не только на злато да каменья: красавиц-раскрасавиц на вкус да цвет любой и диковинок всяких тоже у них хватает. Что у святош самоцветов, пуще солнца сверкающих, что у северян дев писаных, будто с картинки сошедших, да штуковин чародейских, что у имперцев и того, и другого. Остолоп тот русич, вот что. Даже глупому дитю малому ведомо: соловья с одной ветки прогони - он на другую перелетит.

Задумался немного Тимерхан да подивился про себя: чего это обозы через разбойные земли ходить стали? Странные вообще эти имперцы. Где это было видано, чтоб чинуши пополам с купцами в караванах ходили? Да и супротивник чудаковатый какой-то. Шелками, лентами да веерами пышными красоваться надо, а не биться! Скрипнул сын степей зубами разгневанно, представив, как приходится ему одеяния богатые свистом сечь.

Недолго думавши, присвистнул разбойник лихо и на ветку пониже спрыгнул, ноги вольготно книзу сбросив. Глаз его уже видел блеск золотых монет, щедро отсыпаемых соплеменниками за добычу роскошную, а душа предвкушала задор хорошего налёта. Зашевелились могучие корни, вырываясь из сухой землицы и поднимая исполинское древо над развевающимися волосами степной ковыли. Вновь ожил великий дуб, неся хозяина навстречу новой добыче.
- Жди меня, гость заморский! - Воскликнул Соловей весело, крепко сцепив длань в кулак. - Поглядим, такие ли на юге изнеженные столоначальники, как на Руси!

Выворотил корни старый дуб, повинуясь воле соловьиного хана. И медленно, со скрипом и шумом ветвей, пополз через степь великую. Не прячется Хан на своей земле - гордо едет на своем гнезде. Пусть другие прячутся! Пусть кланяются в ноги и молят о пощаде, надеясь выкупить свою жизнь шелками, златом да серебром. Может и отпустит хан - не по доброте душевной, так по мудрости своей жадной. Что коли барана стриженного отпустить, через год его ещё раз стричь уже можно.

Радовался хан своим мыслям, да вот дела не так и радостно пошли. Почуял он, увидел своим глазом, как поворачивает караван. В галоп пускают лошадей, унося а сторону русичей шелка и красавиц иноземных - а русичи бьют сильно, и страху особо не знают.

Но и этого мало. Загудела степь впереди, между ханом и тюками с шелком. Потемнел горизонт перед Соловьём. И вот уже не простой чинуша стоит между ханом и его добычей - призвал проклятый счетовод настоящую пыльную бурю. Знают тугаре сызмальства, что хуже самума в степи - мало что бывает. И вот на дуб соловьиный надвигается уже вихрь, поднимающий к небу целые барханы...

Долго ли, коротко ли - привело чутьё разбойничье Тимерхана к границе степи ордынской с русскими землями. Считанные версты отделяли его от добычи желанной, да только судьбинушка подлая снова начала козни лихие подстраивать. Ухмыльнулся сперва Соловей криво, поняв, что недалеко до каравана заветного осталось, а затем нахмурился, помрачневши, как увидел вдалеке ржаво-красные клубы пыли да песка. Затмили солнце облака треклятые, вихрем поднятые, и сверкнул лиходей глазом недобро, за горизонт вглядываясь.

Не возжелал чинуша императорский от соловьиного хана златом да шелками откупаться, да другую монету разменную припас. Взаправду он непрост оказался: рассердились, разъярились ветра степные, а всяк знает, что в гневе страшны они. Немало налётов погубили бури горячие из вздыбленной пыли, не много меньше кочевий сгинуло, навеки под валами песчаными погребённых. Встревожился слегка Тимерхан, да виду не подал. Хмыкнул только про себя, чертыхнулся на родном наречии да ловко по ветвям дубовым вниз начал перебираться.

Коснулись сапожки начищенные землицы пустынной, и стал разбойник прямо к урагану подступать. Поначалу тихо, неспешно, исподволь на бег переходя. Развеваться начал подол камзола золочёного, с ним - и волосы чудные зелёные. Могуч великий дуб, да вот только в прыти со скакунами чистокровными ему не сравниться. Доколе древо великое до павлина напыщенного доберётся, добыча с концами ускользнёт. Хороши трофеи, да только не охота было разбойнику за ними в Русь тащиться. Помнило ещё его правое око битву бой с богатырём окаянным, отчего хотелось Соловью поскорей обоз нагнать, покуда вовсе купцы заморские под защитой порубежников не сгинули. Только же ж счетовод на пути его стал, проходу совсем не даст, стервец эдакий.

Недолго разгонялся разбойник, и скоро на бегу приложил он левую ладонь ко рту да разразился чудовищным воем-рыком. Лик прекрасный разразился гримасой жуткой, что ни словом сказать, ни пером описать, и смешались в том свисте ужасном многократно и рёв медвежий, и завывание волчье, и крик человечий. Говорят на Руси, что клин надо клином вышибать. Так пусть свист кошмарный заставит буйны ветра расступиться! Пусть освободит дорогу соловьиному хану!

Страшный звериный рев слился с заунывным плачем песчаной бури. Ками ветра бежали в страхе от злого рева, не желая стоять на пути соловьиного хана. Соловей влетел в вихрь песка и пыли, хлещущий по лицу. Рев пробивал ему дорогу вперед, к центру урагана, но ничего не мог поделать с сыплющимся на голову жестким песком, захрустевшим на зубах при первом же вдохе. Впрочем - это были мелкие неудобства. Простой песок и вой ветра не могли остановить хана на пути к богатству. Соловей чуть не потерял ориентацию в пространстве - но чутье на богатство не подводило. Караван с сокровищами был где-то впереди, служа путеводной звездой.

А счетовод... где он?.. только что был впереди, но ближе, заслоняя собой беззащитных вьючных лошадей. Он где-то здесь, близко, впереди и сверху... хан чувствовал дорогой шелковый халат, чувствовал приближение... что???

Мерный свист вихря сменил свою тональность, и плечо хана обожгло страшной болью. В последнее мгновение Соловей успел отшатнуться от рассекающего удара длинной шелковой ленты, едва не лишившего его головы. Чиновник императора коршуном упал с неба на жертву, наполовину ослепленного и оглушенного пылью хана, и без каких-либо слов ударил, пользуясь набранной в падении скоростью. Левое плечо онемело, хан перестал чувствовать руку. Враг был близко - сверху и спереди, на расстоянии в два десятка шагов. Смутный силуэт продолжал приближаться, окруженный бешеной пляской духов ветра.

Рассёк свист могучий бурю, дал путь к добыче Соловью, да вот только от пыли песчаной, посыпавшейся с барханов, ветрами вверх поднятых, не спасал он никак. Заворотила взгляд пелена сухая, понудив Тимерхана только на чутьё своё положиться, припорошились космы его песком, забивалась пыль и в рот его, и в нос, и в уши, но увидал он, как убегают перепуганно духи ветряные. Ободрился, ещё живей ноги переставлять начал.

Всё ближе и ближе счетовод треклятый... как вдруг бесследно исчез его образ во мгле грязно-жёлтой. Куда подевался? Заметался Соловей, вглубь песчаной бури вглядываясь. И тут невиданное приключилось. Метнулась сверкающая лента, будто сабля кривая, едва отскочил в сторону сын Рахманов, как прошлось тонкое лезвие ровно меж рукою и головою, оставив глубокий порез. Опешил от такого знатно разбойник... давно, ой как давно не ощущал боли Тимерхан. Разразилась кровушкой тугарскою рана, отлетела ото рта рука, онемевши, а с тем утих и рёв звериный. Спасла злодея от неминуемой гибели прыть птичья - кабы не она, слетела бы с плеч головушка красная. Совсем не стало бы разбойника великого! Вскипела злоба чёрная в нём, разозлился он на чинушу страшно да про себя обязался сжить со свету имперца окаянного. Парит тот перед ним горделиво, словно коршун степной.

Только есть в степи пичужка во многократ свирепей коршуна. Коль думает он, что раз клюнул соловья, и можно пировать - как бы не так! Издал Тимерхан скрежет зубовный и со всей злобой своею воззвал к крови соловьиной, что отродясь бурлила в его жилах. Сгорбился он, кожа бледная начала густым оперением покрываться, а руки в несколько раз вытянулись, изогнувшись причудливо. И уже скоро не человек стоял перед чинушей, а сам соловьиный хан, еле прикрывшись здоровым крылом от бури и исподлобья на врага глазея оком недобрым. Озлобленный, взбешённый, готовый супостата в клочья разодрать...

Озверел хан Соловей окончательно. Вскипела в нем черная кровь, начало вытягиваться лицо, превращаясь в страшную оскаленную пасть, встопорщился плащ на спине под растущими перьями...

Свист прозвучал куда раньше, чем его издал Соловьиный хан. Шелковые ленты счетовода звучали точно так же, злым режущим пением. И первый удар проклятого имперца пришелся прямо по лицу, срезая Соловью половину носа со щекой. Тут же второй, третий, четвертый... взвихрившиеся ленты шелкового балахона обрушились на хана с частотой дождевых капель, стачивая все мясо и превращая его голову в окровавленный обнаженный череп. Не закрытая перьями грудь попала под удар лишь мгновением позже, обвисая тонкими кровавыми лоскутами. Обнажились ребра, выпали на жесткий песок сизые кишки...

Не запомнил хан, что дальше было. Боль жесточайшая его окатила, как тех несчастных, с кого тугаре сдирали кожу и в степи на солнцепеке оставляли.

Долго ли, коротко ли, а пришел в себя Соловей в родном гнезде. Жестко было хану и неудобно, одни корни под костями едва зажившими. Не хватало привычных золотых цепей, не хватало каменьев и шелков, бывших для хана лучшим гнездом из возможных. Мягко ему было на золоте спать, вкусно с золота есть... но нет больше того золота. Унесли! Ограбили! Разорен!! Он совершенно разорен!!!

И даже чутье соловьиное не помогает. Далеко унесли родные сокровища злодеи, куда же их теперь бежать-догонять?

Как возвращался к родному дубу - не помнил совершенно. Память наглухо отшибло. Вот режет злая шелковая плеть лицо, вот боль и песок, въедающийся прямо в потроха... а вот гнездо. Что было между ними? Черный провал. Будто вообще ничего не было. Сколько времени прошло?

А кто его разберет... надо вылазить на свет проклятый из когда-то уютных корней.

Темь. Мрак. Чёрная пустота.

Раскрыл очи Тимерхан, приподнялся. В гнезде родном осознал себя. Но ведь... мёртв он, разве нет? Коснулась ладонь кудрей полынных, начал хан пичужий в воспоминаниях копошиться, будто в мешке со златом. Слышал он рассказы соплеменников, что израненные тяжело, стариками мудрыми выхаживаемые, днями ничего они не видели, кроме темени сплошной. Черным-черно, будто ночью беззвёздной, будто в душе разбойничьей. Да и дни проходили, будто мгновения мимолётные. Но ведь не было кому Соловья выходить? Да и не выходить никак, коли лик весь исполосовало-изуродовало. Взбеленился разбойник, бросилась рука к лицу, потрогала, ощупала. Кожа. Выдохнул Тимерхан облегчённо, потрепал себя по щеке, ухмыльнулся. И врезалась в ум его мысль, словно стрела тугарская. Перешла ухмылка довольная в лыбу злобную, широкую, расхохотался сын степей вмиг, будто умалишённый.

Не мёртв он! Бессмертен! Вскинул разбойник голову вверх, ещё пуще смехом залившись.
- Дурень! Ду-урень! - Совсем вскружила хану головушку гордыня злая. Ежели не убить его никак, это же вечно будет он люд грабить, вечно злато жать, вечно в мир одной бытью своей впиваться. Отчего же он, дурень, на такую мелкоту годы юности своей прожёг? Всполыхнула в сердце соловьином дерзость неслыханная. Теперь-то! Теперь-то он покажет!...

Как вдруг дошло до разбойника, отчего же в гнезде его столь жёстко стало. Столь темно, столь худо... отдёрнулась рука, опустившись на корни дубовые. Нету ничего. Пропала вся добыча, всё богатство. Монеты, перстни, украшения, каменья, цепи златые, ткань да полотна невесомые... Трофеи, добываемые столько лет, столько зим, с каждым своя история, своя былина связана. Всё унесли, обчистили дуб стародавний, ограбили его! ЕГО! Тимерхана, сына Рахманова, Соловья-разбойника! Жнущего богатства и жизни!

Сердце, что ещё долю назад трепыхалось в самодовольстве и радости, погрузилось в холодные, бездонные пучины отчаяния. Воцарилась злодейка-тишина в гнезде, но недолго было ей пировать. Сразил её дикий, невозможный вопль, изторгшийся из недр древа вековечного. Встрепенулись пичуги мелкие, на ветвях его сидевшие, разлетелись кто куда, разбежались испуганно мыши полевые да другой зверь мелкий. Будто кому-то под ногти по несколько игл каменных с размаху вгоняли, будто шкуру заживо кусками снимали, будто мясо с костей ломтями срезали. Вложил в крик этот Соловей всю свою боль, всю горечь свою, всю скорбь, переполнявшую тело до самого костного мозга. Оборвался вопль, но не оттого, что приглушил хан своё отчаяние - охрип сын Рахманов, словно ему горло песком горячим засыпали. Рыча злобно, закрыл Тимерхан лицо ладонями и зарыдал, словно младенец недоношенный. Всё пропало, всё...

Резко расколол воздух тихий хруст, обагрились корни кровью молодецкой. Утёр Соловей очи, выпрямился, выплюнул ногти, с горя да злобы откушенные. Вверх посмотрел, длани в кулаки сжал. Охладила боль чувства, привела в себя. Не-ет, не время рохлю из себя строить! Он ведь вечен! Пройдут дни, недели, месяцы, годы... но он всё равно награбит ещё больше! В десятки, сотни, тысячи раз!

Он ведь... вечен!

Очухался хан в гнезде своем. Завыл по волчьи, заревел по медвежьи, заухал от горя и тоски. Да только хоть пой, хоть пляши - не вернется честно награбленное богатство от сидения в старом дубе. А проклятый японец давно уже в степи носа не кажет, на хановы денежки повышение получил и засел на своих островах, с данников еще больше золота выколачивать, чтобы деньга к деньге прирастала, богатство преумножая.

Далеко те острова, и не доскакать до них на самом лучшем скакуне тугарском - не любят степняки моря, предпочитая твердую землю под ногами. Хан мог бы перелететь, обратившись птицей - да только вот, на чужой земле среди узкоглазых... дуб туда свой не возьмешь. Устроят облаву - гнать будут день и ночь, не давая продыху. Выманить бы вора в родные земли. А на что он может соблазниться? На сокровища новые? Или на прелестниц? Так и того и другого добра на Восходе своего хватает. А вот если в степи объявится вдруг Великий Хан, вождь вождей, собравший всех в единый кулак... тут то и узкоглазые зашевелятся. Император ихний счетовода обязательно отправит разбираться.

Выбрался Соловей на свет, почуял дуновения ветров родных, вдохнул полной грудью запахи степные, и поумерился его пыл. Утихомирился разбойник, остыл слегка и рассуждать принялся.

Черны как смоль были думы пичужьего хана, вертелись бурным вихрем они вокруг треклятых островов. Счетовод заморский боле за берега родные не суёт, верно хватает ему работы оброк собирать да злато копить. Нет, не желал Тимерхан лететь прямо в пасть супостата. Представил злодей, как овевают перья его ветра солёные, как рябит в оке от стаек пенящихся волн. Притомит далёкий полёт разбойника, дуб вековечный - не сабля вострая или лук тугой - через моря никак не пронести, да и небось сильней с их битвы стал подлец, отдав своему господину казну соловьиную. Уж не поминая, что на вражьей земле чужак-грабитель будет что куропатка посреди орлиных гнёзд. Может, Соловей и безрассуден, но не последний болван.

Только на своей земле нужно чинуше бой давать. С новым обозом через тугарские степи его вырядят разве долгие годы спустя, если и вырядят вовсе. Не может сын Рахманов столько ждать! Пылает гневом дух молодецкий, бурлит обидой честь разбойничья! Нужно как-то исхитриться, силком глаза его в свою сторону повернуть. Или же верней не его самого, а вождя его? Насупился Тимерхан, нахмурил брови, приложил перст к носу. Сгустились думы горькие.

Восстала в его памяти величественная стать Темуджина, пред которым трепетала вся Орда. До сих пор не утихает меж степняками молва о мастерстве великого хана, державшего своим твёрдым кулаком весь материк. Вынырнул образ Змея, в лучшие свои лета заставлявшего любого вздрогнуть, узрев во главе единого кочевья его крылатую громаду. Великие вожди минувших лет вызывали за степными кордонами страх и уважение. Сам Соловей мнил себя горделивым отшельником, одиноким разбойником, которому не нужна никакая Орда, который мог в идти в набег в одиночку и возвращаться с полным гнездом добычи. Как тот, кто привык всю жизнь полагаться только на себя одного, бродя меж племенами только дабы выменять на что-то очередную добычу или же вовсе прицениваясь, кого из сородичей бы ограбить, он слабо видел себя в шкуре вождя. Но... заместо хана над пичугами стать ханом над всеми тугарами...

Как же лестно ему становилось от одной этой мысли. Позволить говору о своей силе и величии взойти ещё больше, уподобиться славным каганам, истинным сыновьям степей, на которых он равнялся с самых малых годков... Стань он во главе Орды, срасти он разрозненные и слабые прутья в крепкий веник, тогда отовсюду глаза в его сторону устремятся. Кабы только ещё опричь глаз своим восхождением совсем чужих рук не привлечь.

Полежал Соловей в гнезде своем жестком, из одних корней и ветвей без всякого богатства сплетенных, да пора и меру знать. Стать ханом над всеми тугарами - это тебе не дунуть-плюнуть. Кочевники народ вольный и гордый. Может соловьиный хан их догнать, птицей оборотившись, может и свистом рассечь от плеча до пояса - но к чему Соловью мертвые тела? Свистом и ревом их можно убить, но вряд ли удастся заставить склонить головы пред ним.

Конечно, найдутся отщепенцы-слабосилки, мечущиеся по степи, будто суслики от норы к норе. Но если Тимерхан заявит о себе, как о вожде трусов - то и самого его трусом ославят. Нет, настоящий хан должен вызывать не только страх, но и уважение. А кочующий на своем старом дереве отщепенец, чуравшийся всякого общества и сидящий на дубу, словно сыч, был в степи вроде самума. Боятся до дрожи в коленках, встретишь - молись духам-заступникам, чтобы дожить до следующего рассвета. А пронесло мимо - восславь предков. Стороной его обходят, коли Соловью никто не был нужен.

Знает он, что на исходе месяца будет большой торг в степях. Сильные вожди там соберутся - хороший момент, чтобы о себе заявить. Вся степь услышит. Вот только что говорить? Как убеждать? Вопросов много. Но и время поразмыслить еще немного есть.