1918: Архангельские тени | ходы игроков | Константин Рауш фон Траубенберг

— «Поставить заранее перед фактом» — это оксюморон, — со своим фирменным надменным занудством заявил Мурузи. Сидел князь, откинувшись на спинку стула и с таким видом, будто ему тут всё не просто безразлично, а смертельно скучно, и участвует он в разговоре лишь из одолжения всем присутствующим. — То, что вы предлагаете, правильно назвать иначе: «заявить о намереньях».

— Назовите как хотите, это сути не меняет, — своим обычным тихим и терпеливым тоном обратился к нему Чаплин, затем обернувшись к Раушу. — Барон, ваша мысль понятна, но давайте я сейчас объясню вам и всем остальным, почему этого делать не стоит. Представьте себя на месте английского офицера, которому станет известно о нашем выступлении. Ну, скажем, на месте того же Торнхилла. Что он должен будет сделать в первую очередь, узнав о таком? Конечно, дорожить начальству: например, генералу Пулю. Эти сведения тут же становятся известны всему штабу союзников, затем, — Чаплин кивнул на обедающих в зале дипломатов, — вот этим господам, а там уж и американцам, а через них Чайковскому, который ту же минуту бежит бросаться в ножки Фрэнсису, умоляя его спасти его грешную социалистическую голову. Ничего у нас так, барон, не получится, — печально заключил Чаплин.

— Есть, однако, и другой вариант, — помолчав, снова начал он, — если Торнхилл в нарушение должностных инструкций не будет докладывать о наших планах никому. Вполне вероятно, что он так может поступить. Но знаете, что это будет означать для него в отношении нас? Что мы его подставили, вынудили поддержать нас в нарушение своих прямых обязанностей. И это ещё ничего, если у нас в итоге всё получится: а если не получится? Ведь, господа, — Чаплин ещё раз серьёзно оглядел собравшихся вокруг стола офицеров, — нельзя исключать и того, что наш план провалится. Это, конечно, будет печально для нас всех, здесь собравшихся, но мы хотя бы сможем рассчитывать, что нам поможет Торнхилл. А теперь подумайте — станет он нас выгораживать, если будет знать, что мы его подставили, вовлекли в наш заговор, а потом его ещё и провалили? И какие проблемы будут у него самого, если выяснится, что он знал о нашем заговоре и не доложил своему начальству? Вот поэтому-то я запрещаю разглашать наши планы даже подполковнику Торнхиллу, а уж тем более любым иным представителям союзников.

Видно было, что Рауш хочет возразить, и что борется в нем желание настаивать на своем мнение и привитое еще в отрочестве уважение к старшему по званию. Наконец, последнее победило и Константин кивнул в ответ на слова Чаплина.

- Хорошо, Георгий Ермолаевич. - он помедлил, а затем продолжил: - Еще кое-что, перед тем как вы продолжите... Тот эсер, Миллер, который утром являлся сюда, про приказ говорил правду. Либо он и про свои намерения не соврал, либо он вместе с полковником Торнхиллом участвует в некой грандиозной, чрезвычайно запутанной провокации. В последнее мне не слишком верится. - Константин не стал перечислять причины, полагая, что все сами увидят всю неправдоподобность такой чрезмерно громоздкой да и просто подлой схемы, - А если Миллер не банальный провокатор, то он определенно попытается так или иначе вмешаться в наши планы. Что делать с ним?

- Влиятельных союзников у него, кажется, нет, если не считать Филоненко. Но не стоит, мне кажется, уподобляться марксистам и отметать роль личности в истории. Нужно либо сотрудничать с ним, либо отвлечь, чтобы он не путался под ногами сейчас.

— Марксистам, конечно, уподобляться не стоит, — заметил Чаплин, — но и преувеличивать роли Миллера я бы не стал, как и этого Филоненки. Как по мне, так Миллер просто исполнял поручение Филоненки, а Филоненко — ещё чьё-то: хорошо бы понять, чьё, — Чаплин задумался, и это дало возможность Мурузи вставить слово:
— А Филоненко — это не тот, которого где-то на фронте выпороли розгами?
— Тот самый, — подтвердил Чаплин.
— Что, правда розгами? — живо заинтересовался Ганжумов. Ему, кажется, очень любопытно было узнать про выпоротого офицера. — А что случилось?
— Я точно не знаю, — покачал головой Чаплин.
— Я, я слышал эту историю, господа, — нетерпеливо вмешался в разговор Чарковский. — Дело в том, что в бытность свою фронтовым офицером этот Филоненко приказывал без разбору пороть солдат и тем, так сказать, снискал себе репутацию самодура. А после приказа номер один солдаты, так сказать… ну вы поняли, вернули должок.

Ганжумов радостно захохотал, прихлопывая ладонью по скатерти.

— Мерзость, — с отвращением прокомментировал Чаплин.
— Однако! — фальцетом воскликнул дес Фонтейнес, криво ухмыляясь одной стороной рта, тогда как вторая мелко ходила в судорожном тике. — После такого только застрелиться.
— Ну, они ж эсеры, им, так сказать, это только на пользу пошло, — комически развёл руками Чарковский. — Так сказать, прикоснулись к жизни обожаемого ими народа.
— Прикоснулись обоими полушариями! — смеясь, добавил Ганжумов.
— А на каком фронте это было? — спросил у Чарковского важно помалкивавший до того Мурузи. Князя, кажется, история про розги не впечатлила — во всяком случае, никак не отразилась на его надменно-холодном выражении лица.
— Не могу сказать, извините, — покачал тот головой. — Я, во всяком случае, свидетелем сему не был, так что за что купил, за то и продаю.
— Сплетня неприятная, конечно, — подумав, сказал Чаплин, — но всё-таки только сплетня. Хотя я, в общем, понимаю, почему Филоненко послал к нам этого Миллера вместо того, чтобы прийти лично. Однако, господа, он всё-таки как-никак оказал нам сегодня услугу, поэтому давайте хотя бы за это воздадим ему должное.
— Я могу ивняка нарвать, — невинно предложил Ганжумов, но, столкнувшись с серьёзным взглядом Чаплина, понял, что более шутить он на эту тему не намерен.
— Можете не уважать Филоненку и не подавать ему руки, — не удостоив реплики Ганжумова ответом, продолжил Чаплин, — но он ещё может быть нам полезен, поэтому так уж в лицо не попрекайте его этим постыдным фактом, если встретите. Да, впрочем, я не думаю, что он сейчас будет гореть желаньем нам надоедать, как и его приятель Миллер. Так что, барон, не беспокойтесь по поводу Миллера — если он сюда заявится, мы с ним как-нибудь сами разберёмся. А лучше вы скажите вот что — вы ведь сегодня ночью не спали?

Рауш подтвердил, что нет, не спал.

— Вот, — кивнул Чаплин, — поэтому у меня к вам есть более важное поручение, чем гоняться за Миллером. Отправляйтесь-ка к себе домой да выспитесь как следует. Вечером вы мне будете нужны свежий и бодрый, а не валящийся с ног. Рук тут у меня хватает, вы мне пока не нужны. В восемь вечера я жду вас здесь, а пока набирайтесь сил. Нас ждут великие дела, барон! — и на последних словах обычно сдержанный и неэмоциональный Чаплин пристукнул кулаком о ладонь, и Рауш увидел, как в глазах командира сверкнуло нетерпение.

Рауш слегка улыбнулся. Действительно ведь забавно: эсер Филоненко приехал спасать армию от засилья контрреволюции в офицерском составе, а потом сам повел себя словно карикатура на контрреволюционера.

- Он, однако, хотя бы пытался поддерживать дисциплину. - заметил Константин, - Не о каждом комиссаре такое можно сказать.

Рауш должен был признать, что ему жаль было Филоненко. Что он действительно должен был сделать после такого? Пустить пулю в висок? Будто бы это смыло позор! Нет, теперь этому несчастному социалисту предстояло жить с этим до конца своих дней и молиться о том, чтобы имя его не осталось в истории. Теперь только Максимилиан Максимилианович Филоненко должен был быть хотя бы избавлен от всяких иллюзий относительно демократии в армии. Может быть из него действительно выйдет союзник для штаба.

А пока и вправду стоило отдохнуть. Если Чаплин готов вершить великие дела уже сегодня вечером, всякий диалог с Миллером, Филоненко и прочими будет пока преждевременным.

Рауш кивнул на слова капитана.

- Ну что же, тогда впереди Рубикон. - ответил он и улыбнулся, - Ваши легионы будут с вами, Георгий Ермолаевич.

  Сухощавая, похожая на птичью лапу рука дворецкого с синими веревками вен быстро, пока офицер не передумал, метнулась к купюрам, выхватывая их и пряча куда-то за пазуху. Цепкий взгляд скользнул по кошельку, мигом оценил и его качество, и все содержимое и, видимо, остался доволен. Привычно держась к гостям боком, словно те могут передумать и начать бить, привратник с довольной улыбкой закивал, готовый на все, лишь бы услужить щедрым визитерам.
  - Конечно, вашбродь! Тут у всех дела не вполне обычные! Но я человек маленький, в них не лезу! – в проникновенном тоне дедка явно читался намек на амурные отношения. – У барей у всех свой подход и свое, эт самое, отношение, а я…
  Дернувшись, он прервался, увидев входящих солдат. Кажется, первым желанием его было порскнуть, словно зайцу, куда-то дальше в дом, лишь бы избежать недовольных военных. Но видя, как спокойно реагируют офицеры, и понимая к тому же, что себе дороже встревать в дела, где требуется отряд стрелков, недремлющий цербер маленькой гостиницы продолжил. Правда, на сей раз более торопливо и нервно.
  - Были, как есть были, вот вам крест Господень! – закивал дворецкий, мелко и споро крестясь. – Ча-асто были! И при большевиках были, и при нонешнем правлении были. К Маше Николавне все ходили. В основном сами Андрей Александрыч были и Николай Николаич с ними, но заходили и Михаил Саныч, и Володенька молодой. Правда, Михаил Саныча давно видно не было: не знаете, как оне-с там?
  Если с первыми двумя помянутыми гостями было все понятно: ими были Берс и Ребиндер, то касательно оставшихся двух персон можно было только предполагать. «Михаил Саныч», судя по всему, был Алдатовым – верным берсовцем, успешно отбрехавшимся от обвинений в краже казны и заодно отрекшимся от своего атамана. «Володенькой» старик, наверное, именовал корнета Лермонтова – самого молодого из офицеров Беломорского отряда.

  Тем временем смотритель продолжал дребезжать:
  - А вещёв мабуть и было, мабуть и не было: не я один же здесь сижу. Но сменщик мой говорил, значицца, что как-то его сиясьво и его светлость ключи от черного хода брали у него, - голос старика упал до торжественного шепота, каким обыкновенно рассказывают чужие тайны. – будто не хотели, чтобы их увидели. Тады как раз в первом и втором нумерах хранцузы первач отменный хлестали под колбаску и сыр. Колбаска, они нам оставили, вкусная была, а сыр поносный вышел, пропал весь да заплесневел. А они его жрали, крест даю! Мабуть, Андрей Александрыч не хотели, чтобы хранцузы пьяные сами к Маше Николавне ходить стали?
  Так что, вашбродь, - привратник заискивающе смотрел на строго Рауша, - не надо никакого обыску, я как есть, все как на духу рассказал да поведал! А комнатка найдется, как же! Извольте, ваш милость, за мной пройтиться, токмо попросите ваших чудо-богатырей не шуметь: людишки-то почивать изволют!

  Вскоре все дела были завершены, и перед Константином Александровичем осталась последняя преграда, одетая в неглиже, но от того ничуть не менее проблемная. Оживившаяся было, баронесса снова потеряла всякий интерес к жизни, когда услышала о том, что гости пришли с пустыми руками. Даже упоминание правительственного дела ее не взволновало. Со все тем измученным выражением на милом личике девушка сделала изящный книксен и устало вздохнула:
  - Счастлива познакомиться с вами, ваше высокоблагородие. Кажется, мы с вами встречались в Петербурге на зимнем балу. А может и нет. – Мария Николаевна несмело улыбнулась, но глаза смотрели куда-то сквозь Рауша: может, она вспоминала тот бесконечно далекий вечер?

  Известие о смерти Берса легло тенью на милое личико. Губы скривились, задрожав от подступающих слез:
  - Боже, боже! Кто теперь мне будет дарить подарки! За что же мне такое наказание? – большие глаза баронессы увлажнились. Всхлипнув, она заявила. – Констан, раз вы его убили, мы его место и займете, как честный человек. А пока что я не скажу вам ни слова, и в нумера не пущу! Настаивать вы можете сколько угодно, но это – мой дом, и без приглашения вы сюда не явитесь!

  Громкий голосок к концу тирады потух, снова опустившись до тихого шелеста:
  - Но если вы принесете шампанского, или пускай даже водки, вы станете желанным гостем в моих владениях. Позволю только напомнить моему будущему, смею надеяться, рыцарю, что я – не кокотка какая-то, и уважаю скорее лилии, чем розы, и скорее жасмин, чем хризантемы. Не смею больше вас задерживать, Констан.

- Михаил Александрович в совершеннейшем порядке, но Андрей Александрович, боюсь, боле не с нами... - задумчиво ответил Рауш. Затем повернулся к к Хетагурову и произнес: - А возьмите половину нашего отделения, поручик, и станьте караулом у этого черного хода. Изнутри. Если они явятся, - Константин не стал уточнять, о ком именно идем речь, полагаю, что двойного трактования в текущей ситуации быть не может - шлите за мной и... Приступайте к переговорам. Здание ведь уже наше.

- Черный ход. - бросил Рауш старикашке-привратнику. - Покажи, где он.

Прошла минута-другая, Хетагуров с половиной отделения остался у черного хода, а Рауш вместе с одним из солдат поднялся в нужный нумер*. И оказался вдруг в истинной растерянности перед преградившей путь его владелицей. Вот уже волнение в его душе смешалось с возмущением от неуместного требования баронессы и таким странным ужасом перед необходимостью убрать ее с пути. Будь перед ним вооруженный до зубов штурмовик Kaiserliches Heer, Константин действовал бы с куда большей уверенностью.

- Боюсь, я действительно вынужден настаивать. - повторил Рауш, не решаясь, однако, призвать в свой голос обычную твердость, с которой он отдал бы приказ любому другому гражданскому в подобной ситуации, - Это государственное дело и оно не терпит отлагательств.

Собрав в кулак все душевные силы, он сделал шаг вперед, мягко отодвигая баронессу Медем с пути.

- Приношу вам свои извинения.

  Хетагуров – куда только делась горская горячность? – молча кивнул и, прижав к бедру шашку, проследовал за дворецким к черному ходу. За ним гуськом потянулись негромко переговаривающиеся солдаты. Оставшиеся бойцы взяли под контроль главный вход, разместившись рядом с насиженным местом дворецкого: тому, видимо, придется по возвращении довольствоваться прозябанием в уголке. Константин Александрович и выбранный им в ординарцы младший унтер-офицер Сальников, сосредоточенный и напряженный, поднялись наверх.

  К сожалению, Мария Николаевна прислушиваться к голосу разума в лице неожиданного ночного гостя не стала. Отодвинутая бароном в сторонку, она не осталась покорно ждать, что будет дальше, а прямо-таки повисла на руке мужчины, обдав его шею горячим дыханием. Ночное платье обтянуло стройненькую грациозную фигурку, почти не оставляя тайн для сторонних взоров, и унтер, смущенный открывшимся зрелищем, кашлянул и отвернулся, вмиг зардевшись.
  Девушка, нимало не стесняясь своего предосудительного вида и случайных свидетелей, поднявшись на цыпочки, зашептала своим истомленным голосом, в котором на сей раз засквозили тягучие медовые интонации, чуть вибрирующие и грассирующие:
  - Ах, бар-рон, не извиняйтесь. Вы ввергаете меня в бездну тоски и печали, так разве ваше государственное дело стоит хотя бы одной женской слезинки? Подарите мне то, чего я жажду, и вы доподлинно узнаете, что такое magnifique! А потом делайте, что хотите, и как хотите, и сколько хотите: хоть дела государственные, хоть военные, хоть духовные: я только поцелую вас, как сестра, в высокий лоб и благословлю на подвиг.
  В противном случае, - милое личико на секунду стало по-лисьи хитрым, - я закричу и попрошу помощи, и ночующие в соседних номерах мсье коммандан и сэр кэптен обязательно проснутся и захотят узнать, кто угрожает несчастной одинокой барышне! Как вам такой компромисс, Констан? Pourquoi pas?

Рауш фон Трубенберг вздрогнул. Волнение от внезапной близости женского тела смешалось с накатившим вдруг гневом и обидой. В каком-то темном уголке его души возникло на краткий миг желание ударить баронессу, не сдерживаясь, наотмашь. Что ещё он мог сделать, что могло бы сравниться с низкими, почти предательскими в глазах Константина угрозами Медем? Он ведь стремился оградить ее… А она увидела в том порыве только уязвимость, которой решила воспользоваться для таких… таких мелочных целей.

Рауш, однако, только лишь отдернул руку, освобождаясь решительно из непрошенных объятий, и процедил свой ответ:

- В таком случае я буду вынужден сообщить вашим соседям о том, что вы арестованы по подозрению в укрывательстве краденной государственной собственности. И о том, что если будет им это угодно, они смогут навестить вас в городской тюрьме, где вам возможно придётся остаться до конца разбирательств.

Он замолчал на секунду-другую, только кривя губами. Затем произнёс холодно и отрывисто, не отрывая взгляда от Медем:

- Сальников! Спустись к хозяину и осведомись, не найдётся ли у него вина или водки для Марии Николаевны. Если найдётся, пусть принесёт что-нибудь. И побыстрее, побыстрее.

Константин проследил за торопливо удаляющимся унтером. Хмыкнул слегка и снова провернулся к хозяйке номера.

- Пусть будет, как вам угодно. - без удовольствия признал ротмистр, сжимая в руке рукоять шашки, - Теперь к делу.

Рауш прошёл вперёд, меряя шагами комнату.

- Андрей Александрович часто бывал у вас. Не оставлял ли он у вас что-то на хранение? Не оставлял ли что-то на хранение в этом заведении вообще?

Он развернулся на каблуках и снова оказался лицом к лицу с баронессой.

- Не известно ли вам что-нибудь о его… «трофейном» золоте? Я должен предупредить вас ещё раз: у меня нет времени. Отвечайте на вопросы или я буду вынужден действительно арестовать вас.

  - Вот так-то лучше! Наконец-то! Милейший! – крикнула баронесса в спину унтеру, совершенно проигнорировав все угрозы Рауша. – Будет отказываться – надавите, у этого старого diable припрятана заначка. Можете даже сделать ему больно, если будет артачиться!
  Повернувшись практически танцевальным па к ротмистру – только полы взметнулись крылами, она продолжила свой ставший таким экспрессивным монолог. Ротмистр мог видеть, как на красивом личике, прежде выражением своим скорее напоминавшим покойника, чем живого человека, серебряной луной взошла улыбка, разогнавшая хмурые тучи. Даже голос девушки стал глубже и чище – словно вернулись те времена, когда Мария Николаевна еще не знала ни тягот бытия, ни пристрастия к зеленому змию, а жила в Петрограде юной светской красавицы, не утруждая себя ничем тяжелее вышивания и чтения и не зная развлечений краше прогулок, конных и водных, и балов.
  - Ах, барон! – словно певчая птичка запела. – Вы буквально спасли меня, воскресили, как Лазаря! Ах, проходите, проходите и не будьте таким букой! Никто у вас вашу шашку здесь не отнимет! Снимайте шинель, а я помогу вам стянуть сапоги. Пройдемте-пройдемте, не чинитесь и будьте как дома! - требовательно потянула девушка офицера за собой. – Сейчас выпьем и я вам сыграю шарманную музыку. Ах, я умею, поверьте. А захотите, могу и в карты сыграть. Все, - она кокетливо засмеялась, что только будет угодно вашей уставшей душе. Жаль, конечно, что марафета нет – все было бы тогда просто magnifique!

  Константин Александрович наконец в дамскую спальную, совмещенную с гостиной. У занавешенного окна стояла широченная кровать с в беспорядке смятым бельем, в изголовье которой весел черный чулок и какие-то еще кружевные предметы женского гардероба. Зеленый абажур, стоящий на невысоком круглом столике, разгонял тьму и позволял увидеть, как на гладкой полированной поверхности соседствуют женская туфелька на высоком каблучке, потрепанная колода карт, два штофа темного стекла и, внезапно, Библия в тисненном переплете. У стены, прямо под картиной, изображающей какую-то набережную, по которой прогуливались парочки, стояли два полосатых стула, некогда бежевых, а теперь пятнистых от пролитых напитков.
  - Я не представляю, о каком золоте вы говорите, mon petit, но Котичек и правда оставил здесь какие-то ящики. – Девушка повела плечами, отчего изумрудный палантин почти сполз, обнажая белую кожу. – Он сказал, что там обмундирование, патроны, пулемет и гранаты на случай, если негодяи с красными бантами вернутся. Они под кроватью лежат, если вам они интереснее меня. Но решайте!

  Отлипнув, наконец, от Рауша, она закружила в танце и, облокотившись на стол, запела:
Завяли в вазочке цветы бумажные,
Ругалась верная твоя жена –
Она сказала мне, что я продажная,
Что я гулящая, мне грош цена.

  Тем временем скрипнула дверь и показался встревоженный Сальников, сжимающий в одной руке здоровенную початую бутылку мутного пойла, заткнутую обрывком газеты, а в другой – винтовку. Увидев командира, он сиплым напряженным голосом доложил:
  - Горцы идут, ваш бродь. Около взвода, может, чуть меньше. Что-делать то? Бой дадим?

  Маша перестала петь. Услышав о том, что сейчас, может статься, начнется перестрелка, она даже о выпивке забыла. Баронесса смотрела оленьими глазами на ротмистра, ловя каждое его слово и боясь услышать команду открыть огонь. В памяти ее сразу встали картины разнузданного весеннего Петрограда: картины, которые она все силилась забыть. Но память была немилосердна: лишь алкоголь да кокаин заглушали ее. Неужели теперь кровавая вакханалия пришла и в Архангельск, уродливым ликом злобы стравив на сей раз не чернь и господ, но внеся разлад в защитников Белого Дела?

Константин Александрович прошествовал мимо хозяйки нумера с деланным, следовало признать, безразличием и, опустившись на одно колено, заглянул под кровать. Несколько секунд посвятил изучению сокрытых под нее ящиков, а затем извлек под тусклый электрический свет образец содержимого одного из них: небольшой, но увесистый золотой свиток.

- Боюсь, вас обманули. - произнес Рауш с удовлетворенной улыбкой на устах. Затем бережно поместил слиток обратно в ящик.

Явился Сальников со своим докладом. Константин поднялся на ноги и отряхнул ладони от пыли. Кинул краткий взгляд в сторону бедной баронессы и сердце его сжалось.

- Нет, - произнес он с нажимом, - в этом не будет нужды.

Еще один взгляд украдкой в сторону перепуганной Медем.

- Ступай и скажи поручику Хетагурову, чтобы он встретил горцев внизу. Пусть задержит их на пару минут, если потребуется. - распорядился ротмистр и немедленно уточнил: - Беседой задержит, не силой. - едва заметно он улыбнулся, - Я скоро спущусь к ним, чтобы обсудить возможную амнистию.

Стоило Сальникову скрыться, как Рауш повернулся к Медем.

- Мария Николаевна, теперь я должен просить вас о помощи. - он обратился к ней серьезно, как к равной, - Вы упомянули, что с вами по соседству проживают союзные офицеры. Вы можете указать мне их номера?

  Как это ни странно, золото не произвело на баронессу никакого впечатления: толи она не догадалась, что означает этот маслянистый блеск, толи была слишком перепугана, чтобы как-то адекватно отреагировать. Девушка только задергала головой на слова, что ее обманули, но ни звука не произнесла. А вот Сальников, кажется, понял все и сразу – уж больно любопытный и оценивающий у него был взгляд. Но приказ мигом стер всю проступившую было жадность: унтер козырнул и шеметом метнулся вниз – только каблуки загрохотали по лестнице. Мёдем, сжавшись, посмотрела ему вслед, снова укутавшись в палантин, но на сей раз так, что только стали видны только острый носик и высокий гладкий лоб. Несколько секунд она непонимающе смотрела на ротмистра, а потом негромко пискнула:
  - Первый и четвертый нумера. Коммандан Витрэ из Иностранного Легиона и кэптен Уилл Рэндэл из штаба Пуля.
  С англичанином лейб-гвардеец был шапошно знаком: он, кажется, был начальником строевого отделения штаба Северо-Русских эспедиционных сил. А вот с французом встречаться не довелось: но, по крайней мере, барон был о нем наслышан. Пренеприятнейший тип, русских легионеров, неважно, бывшие офицеры они рядовые, вообще за людей не считавший и относившийся к ним как к каким-то полудиким арабам.

  Четвертый нумер, принадлежавший Рэндэлу, к сожалению, молчал: только молодецкий храп человека с чистой совестью слышался из-за двери. А вот дверь первого после короткого стука распахнулась, и перед Раушем предстал невысокий плотный мужчина с короткой стрижкой, на заспанном лице которого тараном выделялся объемистый нос. Белая рубаха с закатанными рукавами и штаны на помочах довершали образ постояльца: коммандана Витрэ, если Мария ничего не напутала.
  - Чем могу быть полезен, мсье, - на неплохом русском спросил прищурившийся француз, - ротмистр?

  С первого этажа тем временем прогрохотал молодецкий голос бывшего берсовца – судя по всему, бывший союзнички встретились:
  - Какой капитулировать, э-э-э? Да пошел ты нах… к шайтану с такими предложениями, дарагой граф! Мы тут хоть батальон удержим: с нами Аллах и три английских пулемета! Сам сдавайся, слушай, да?

Рауш отсалютовал французу и кратко представился.

- В одном из номеров мною обнаружено золото на крупную сумму, похищенное у правительства России. Мне нужно оставить кого-то с ним, пока я не смогу организовать безопасный вывоз. - произнес он это как ни в чем не бывало, - Могу я обратиться за помощью к вам, как к офицеру союзной армии? Много времени это не займет...

Тут послышался шум снизу. Закричал кто-то из берсовцев про Аллаха и три английских пулемета. Рауш поморщился с усталым раздражением.

- Подозреваемые в похищении. - пояснил он, все еще не выказывая признаков беспокойства, - Мне нужно спуститься вниз и слегка охладить их пыл. Сообщить о том, что о золоте здесь уже известно и скрыться с ним, если этого они желают, более невозможно. Затем убедить их сдаться или разойтись. - Рауш пожал плечами, - Пока же кто-то должен присмотреть за золотом.

  Лягушатник в недоумении воззрился на своего визави, словно не понимая его слов. Он даже поддался вперед, шумно потянув носом, словно породистая борзая, в надежде унюхать от непонятного русского запах столь любимых им крепких напитков, которые эти северные варвары – даже наиболее приличные из них – предпочитали благородному вину. Не унюхав знакомого сивушного запаха, он отстранился и потряс головой, приводя мысли в порядок и отгоняя остатки сонливости.
  - Merde! – сквозь зубы выплюнул он. – Какое золото, какие подозреваемые в похищении!? Что вы несете? Серьезно?

  Видя, что Рауш не расплывается в широкой улыбке, а голоса снизу приобретают все более грозные интонации, он понял, что рядом с его жилищем и правда что-то происходит, и лучшим выходом будет не начинать ссору, а постараться разобраться на месте. Еще раз смерив гостя внимательным колючим взглядом, с каким обыкновенно унтера-сверхсрочники распекают новобранцев, он буркнул:
  - Хорошо. Сейчас только мундир накину и оружие возьму. Господи, ну и бардак у вас в стране! Честному человеку поспать не дают.

  Развернувшись, он протопал внутрь, продолжая ворчать. Внизу все собачились, но пока ни одна сторона не переходила к решительным действиям. Правда, оскорбления становились все более изощренными, а тон говоривших – более едким, так что недолог был час, когда горцы закончат свою любимую игру “унизь противника” и перейдут к не менее любимой – “щас зарэжу”. Наконец коммандан собрался, и предстал перед ротмистром препоясанный ремнем с тяжелым револьвером и в накинутом на плечи кителе.
  - Где это ваше золото? – услышав ответ, что у Мёдем, он расплылся в скабрезной, гниловатой улыбке. – Ах, у баронессы! Ну-ну. Я вас подожду, мсье, только извольте поторопиться. Я не собираюсь торчать там все утро, пока вы будете разбираться с этими шумными людьми внизу.

- Разумеется. - с непоколебимым достоинством кивнул Рауш, выпроваживая француза из его номера, - Благодарю вас за содействие.

Убедившись в том, что сокровище в покоях баронессы Медем обрело нового защитника, Константин не стал задерживаться и поспешил на первый этаж, где уже вскипали страсти. Застучали сапоги по помнящим лучшие времена ступеням.

- Господа! - окликнул он строго спорящих, уже оканчивая своё сошествие, - Позвольте узнать, что происходит здесь?

  Унтер немного преувеличил: с Хетагуровым препиралось всего полтора десятка берсовцев. Грузной испитой фигуры полковника Мелиа видно не было, зато в первых рядах скучковавшихся горцев стоял хоть и болезненно-бледный, но по-прежнему франтоватый лейб-артиллерист граф Ребиндер, чьи водянисто-серые глаза смотрели на мир с подлинно-аристократическим презрением. Лишь непроизвольный жест, которым он время от времени разглаживал щетку пшеничных усов, свидетельствовал, что и его немалое самообладание давно дало трещину. Будь он один, то наверняка бы не спустил мешающему пройти хаму ни одного грубого слова; но сейчас, окруженный горцами, был вынужден следовать их любви к браваде и препирательствам.
  В задних рядах Рауш разглядел печальное большеглазое лицо корнета Лермонтова. Тонкокостный юноша в тяжелой бурке, накинутой поверх партикулярного костюма, смотрелся несколько комично, а грустный взгляд его создавал неотступное впечатление, что он – совершенно чужой на этом празднестве алчности и жестокости. Судя по всему, молодой человек в этом осколке Дикой дивизии был единственным подлинно совестливым человеком: только слишком безвольным, чтобы противиться решению старших товарищей.
  Сам бывший горский подполковник, а нынче снова драгунский поручик стоял в дверях, уперев руки в боки, и воинственно топорщил пышные усы под бержераковским носом. За его спиной сжимали винтовки два стрелка – крепко, до побелевших костяшек. Виссарион Васильевич, в отличие от своего собеседника, явно наслаждался ситуацией. Вот и сейчас, выпятив подбородок и отставив вперед ногу, он цедил:
  - Э-э-э, слушай меня, артиллерия! Я с первого года на фронте, австрийским пулям не кланялся, разрывов не страшился, шашкой шеи рубил, как тростник! Ты что, дарагой граф, думаешь, что сможешь меня напугать, даже если вы все свои пукалки достанете?

  Когда театр одного актера – а перепалка мало-помалу превращалась в него – прервался появлением Рауша, все замолчали. Хетагуров – передавая командиру право разбираться самостоятельно, бывшие берсовцы – от неожиданности. Наконец один из всадников – невысокий крепыш с кривыми ногами заправского кавалериста, расхристанный, в распахнутом на груди бешмете, оскалился и сделал шаг вперед. Послышался утробный рык, и по-бараньи кудлатая бородища, по своей пышности не отличимая от папахи, задвигалась, словно горец собирался вцепиться в горло офицера.
  - Убийца!
  - Постой, Ваха. – на плечо берсовца легла тонкая рука Ребиндера. – Не так быстро. Барон, - обратился он к штабс-ротмистру, - позвольте узнать, на каком основании ваш, м-м-м, новый друг не пропускает нас внутрь? Надеюсь, вы убедите его уйти… - он выдержал паузу, - и сами последуете за ним во избежание кровопролития. Не хотелось бы, чтобы Александр Александрович и Елизавета Карловна оплакивали гибель единственного сына. Вы нас не видели, .мы вас тоже.

Константин остановился на лестнице. Окинул взглядом горцев.

- Я бросил ему вызов. - сухо и с достоинством отозвался Рауш фон Траубенберг на окрик-обвинения, - Он вызов принял.

Затем бросил пронзительный взгляд на Ребиндера. Склонил слегка голову.

- Если словом или делом я нанес вам оскорбление, граф, прошу смиренно принять мои извинения. - произнес он, - В том не было моего умысла.

Уже неторопливо Рауш миновал оставшиеся несколько ступеней и стал напротив графа.

- Андрей Александрович... - барон помедлил, подбирая слова, - В последний свой час пытался добиться амнистии для отряда. - Рауш обвел глазами собравшихся всадников, - Я считаю это начинание исключительно достойным и намерен приложить усилия для того, чтобы довести его до конца. Полагаю, я сам теперь в определенной мере несу за это ответственность...

Последние слова произнесены были совсем тихо, однако возможность ответить кому-либо из присутствующих Рауш не дал и немедленно продолжил, вкладывая в слова всю свои решимость:

- Потому я не позволить вам пройти, господа. - Константин заглянул в глаза Ребиндера и пояснил чуть тише, чуть быстрее: - Обо всем уже известно в штабе. Известно, что я здесь. Известно, что золото здесь. Тем более, оно само прямо сейчас оставлено мною на попечении французского офицера, коммандана Витрэ из Иностранного легиона, который был здесь в числе постояльцев...

Рауш сделал короткую паузу, давая Рибендеру и его людям самим прийти к очевидным выводом.

- Оставьте золото. Золото погубит вас. А вы такого конца не заслуживаете.

Константин покачал головой и замолчал, ожидая ответа. Уповая на то, что не ошибается во всадниках славной Туземной дивизии.

Открыв сомкнуты негой взоры,
Россия вышла в неглиже
навстречу утренней Авроры,
готовой к выстрелу уже.

Игорь Губерман

  Низенький Ребиндер, оттерев за спину здоровенного джигита, встал впереди отряда, подбоченясь и с гордым видом победителя осматривая ставший внезапно неприступной цитаделью уютный деревянный домик. Тяжелая ночь, многое поменявшая в жизни Северной области, неохотно отступала, оставляя свое место утренней заре. Тьма еще цеплялась за проулки и таилась под покатыми скатами крыш, жалась у корней деревьев и в сточных канавах. Но доносившийся то тут, то там собачий лай, отвечавший на пение петухов, безжалостно гнал ее в прошлое. История сделала свой оборот – но не все с этим хотели смириться.
  Два некогда блестящих лейб-гвардейца стояли друг напротив друга, и всего несколько неосторожных слов их отделяли от того, чтобы забыть былое братство в озлобленной жестокости перестрелки и поножовщины на короткой дистанции. Палые осенние листья – рыжие, желтые, багряные, растопырившими пальцы руками льнули к испачканным в грязи сапогам двух мужчин, словно пытались остановить их.

  - Извинения приняты. – сухим и колючим тоном бросил капитан, настороженно глядя на собеседника. – Но одних их недостаточно. Вы говорите об амнистии, ваше высокоблагородие, но, - он развел руками, прежде чем снова накрепко сжать рукоять шашки, - вашему слову чести не обязаны следовать ваши командиры. И, полагаю, господин Чаплин, - офицер презрительно усмехнулся, - предпочтет видеть сторонников своего основного оппонента осужденными. Вы можете за него ручаться? Конечно же нет. А посему я никак не вижу, как мы можем достичь консенсуса. Но ради ваших добрых намерений прошу освободить дорогу – и тогда нам не придется лить кровь друг друга на потребу большевикам.
  - А, может, доверимся словам Его Высокоблагородия? – раздался робкий голос Лермонтова. – Мы же не можем объявить войну всему Архангельску, да и, ей-Богу, не должны. Да и Андрей Александрович действительно ратовали за амнистию: он наверняка бы предпочел остаться без золота, но вернуться в Действующую армию и продолжать бороться за свободу России. Николай Николаевич, давайте будем благоразумны и не будем воевать со своими же!
  - Помолчите, юноша. – отрезал граф. – Итак, Константин, что будем делать?

  Судя по тому, что Ребиндер безо всяких экивоков перешел на «ты», он решил договориться с Раушем неформально, не как офицер с офицером и не как противник с противником, но как дворянин с дворянином. Если считать беседу за поединок двух фехтовальщиков, это могло означать только одно: первый ход остался за бароном.

Рауш принес извинения, Ребиндер их принял. Значит еще одной дуэли не быть, может быть только простой поножовщине, где убивать будут не за честь - за золото. За право на трофей. Было в этом что-то чистое и простое, не замутненное лукавым философским дурманом.

Если и будут биться здесь, то не за единство и величие наций, не за разрушение мира в огне - будут биться из первородной алчности и крепкой веры в то, что войны и революции пройдут, пожар потухнет, а старый мир устоит. И будет в нем все также править золото, чей престол навеки останется нерушим.

Рауш подумал об этом и удержался от улыбки. Вместо этого ответил Ребиндеру:

- Боюсь, я вынужден остаться на своем. - произнес он твердо, хотя в голосе его будто бы и скользнули нотки сожаления. Словно какая-то его часть хотела допустить горцев к взятому с боем трофею. - Это золото может означать слишком многое для нашей общей... - на этом слове Константин сделал ударение, - борьбы против большевизма. Оставить его кому либо будет преступно, в слишком тяжелом сейчас положении находится наша армия. Тем паче, что золото это и находилось, насколько мне известно, в собственности Российского государства до его захвата красными... А всякий ущерб ему я клялся отвращать.

Рауш чуть наклонил голову вперед и слегка нахмурился, глядя на Ребиндера.

- Я не могу ручаться за то, какое решение примет Георгий Ермолаевич. С полной уверенностью, однако, я могу сказать, что если правительство не получит золото сегодня же, на вас будет открыта охота. Слишком велика сумма. Слишком тяжело положение Области. - ротмистр покачал головой скорбно, - Вы же не можете объявить войну всему Архангельску. Вы не можете уйти из Архангельска, так как морские пути контролируются союзниками, а на суше мы окружены. А в самом городе вы чужаки и рассчитывать затеряться также не можете. Просто... - барон запнулся на секунду-другую, ища слова. Затем кивнул поручику Лермонтову и бросил с каплей досады в словах: - Просто проявите благоразумие. Это не такой плохой совет. Ведь ни кровопролитием, ни даже моим добровольным отступлением вы ничего не приобретете. Напротив, сделаете свое положение только тяжелее. Золото же вы потеряете в любом случае.

Еще пару мгновений Константин помолчал. Затем закончил мысль:

- Пойдете же на примирение с главнокомандующим и возможно снова получите свободу и место в армии. Я не могу ручаться. Но если обладаю я хоть каким-то влиянием на Георгия Ермолаевича, я возьмусь его для этого употребить.

  Ребиндер, слушая Рауша, посмурнел, да и его абреки начали тоже недовольно ворчать – словно далекий гул прибоя пронесся по строю. Фактически, представитель Чаплина предупредил, что судьба их неизвестна, и находится целиком и полностью в распоряжении Главнокомандующего. Горцы, сами не отличающиеся милосердием к проигравшим, на ответные милости не рассчитывали, а лейб-артиллерист, понимавший, что за все деяния подчиненных будет отвечать лично он – и подавно.
  Позиция штабс-ротмистра звучала неубедительно, основываясь только на его слове чести: слишком слабая опора в эти жестокие времена. К тому же новый самозваный атаман «беломорского казачества» видел еще несколько выходов из ситуации, о чем не замедлил уведомить собеседника:
  - А что, собственно, Константин, нам мешает со всем этим золотом уйти к французам или англичанам? Пятьдесят процентов им, пятьдесят процентов нам, и полная амнистия со службой или в Иностранном, или в Славяно-Британском легионе. Чем не вариант? Так что ждать вероятной милости господина кавторанга нам просьто невыгодно. Верно, - повернулся он к отряду, ища поддержки в силе толпы за спиной, - храбрые джигиты?

  Ответом ему был одобрительный гул и выкрики на непонятном наречии. Повернувшись к собеседнику, гордо выпятивший подбородок соратник Берса продолжил:
  - У меня есть встречное предложение. Вы оставляете ваши пулеметы здесь, равно как и золото, а мы берем его под охрану до момента принятия Георгием Ермолаевичем какого бы то ни было решения по нашему вопросу. Откажется он – так пускай попытается отобрать наш трофей с боем. А коли согласится и подпишет приказ о полной и безусловной амнистии всех офицеров и всадников отряда – получит наши шашки к себе на службу. Чем не вариант?
  А о том, что это бывшее золото Российского государства – не надо мне таких уверений. Российского государства нет, и это золото было большевистским. Ну, то есть все равно что германским. А значит, это наш трофей, взятый у господ неприятелей. Если бы при этом были в войсках Северной области, то тогда, конечно, можно было бы обсудить вопрос его передачи правительству. Но так как мы сами по себе, то никакого права, ни юридического, ни морального, отнять его ни Чаплин, ни Чайковский, ни кто бы то ни было еще не имеют. J'espère que vous comprenez, мой юный друг?

Рауш долго смотрел на графа. Оценивал его и его людей. Оглянулся кратко на людей своих, на пулеметы. Затем произнес громко, кидая слова будто бы поверх стоящего перед ним Ребиндера, обращаясь прямо к всадникам:

- Торговаться я с вами не буду. - выждал секунду, оценивая эффект сказанного, - Уверен, не будут торговаться и великие державы, но если то вам угодно, вы вольны искать и их милости тоже. Скажу только то, что в нашей армии вы нужны, а союзники цену вам не знают и знать не могут. Для них вы только лишь беглые арестанты, так как ничего другого, я полагаю, они от нашего старого правительства слышать не могли.

Константин замолчал. Выждал еще мгновение и жестом указал своим: быть готовым к стрельбе*. Затем продолжил немедленно речь:

- Однако если вы сейчас сами по себе, прошу считать отныне золото трофеем Русской армии. Мы пришли первые, мы трофей взяли. Хотите, присоединяйтесь к нам и ждите решения командующего. Хотите, идите к союзникам. А хотите, попробуйте трофей отбить! Только помните тогда, что шансов на победу против всего города у вас нет, а воевать вы будете с российской армией и умирать притом за одно только паршивое золото. Вот и выбирайте!

Сердце бешено забилось в груди. Рауш хоть и полагал, что в бой пойти горцы сейчас не решаться, все равно понимал, что страшно рискует. Но не мог, не мог отчего-то поступить иначе, хотя и сам увещевал недавно других именно в такой ситуации не рисковать напрасно. Выше его сил было сейчас вступить в торг: он либо вернет банду Берса к дисциплине и порядку, либо... Будь, что будет!

Прямо сейчас Константин собрал все силы, чтобы сохранить самообладание и ничем не выдать собственное волнение. Решился только на еще один шаг, направленный на подрыв авторитета Ребиндера: повернулся к Лермонтову и повелительным, не терпящим никаких возражений тоном отдал приказ:

- Поручик, доложите о ситуации!

  Хороший офицер и хороший врач имеют гораздо больше общего, чем можно предположить: и одному, и другому подчас приходится быстро принимать решения, а приняв, действовать хирургически верно. Вот и Рауш с филигранной точностью нашел среди беломорцев самое слабое звено, ударив по нему. Это представлялось логичным: юноша, хоть и вряд ли имел среди горцев большой авторитет, был одним из немногих офицеров, принятых ими, а, значит, был им небезразличен. Да и сам Ребиндер, против которого был опосредованно направлен этот удар, не был для своих всадников кунаком, каким был Берс – а значит, позиции его основывались, скорее всего, исключительно на чине и приятельстве с новопреставившимся атаманом.
  Юноша, услышав четкий, как на “больших маневрах”, командирский тон, аж дернулся, выпримляясь струной и доложился, пустив толи на нервах, толи от избытка усердия юношеского “петуха”:
  - Прапорщик Лермонтов, Ваше Высокоблагородие! – Рауш мог оценить, что у еще одного “кавказца” не хватило духа именовать себя берсовским чином. – Присутствует около двух третей Беломорского конного полка, местоположение иной части не могу знать! Иных происшествий не выявлено! – Поняв, что сморозил глупость: происшествий нет, а отряд готовится вступить в бой, зардевшийся молодой человек добавил смущенно и неуставно. – Ну, помимо этого происшествия-с...

  Эти слова стали, конечно, не той самой соломинкой, что преломила спину верблюду сопротивления, но добавили еще один камешек на весы судьбы горцев. Почти неприкрытые угрозы штабс-ротмистра, переметнувшийся Хетагуров, проверивший, как легко выходит шашка из ножен, чей-то кашель и отчетливый в ночи жищный лязг винтовочного затвора – все это не могло не действовать на нервы толпы: а горцы, потеряв цементировавшего их Берса, так и не стали снова под рукой его наследника настоящей воинской частью.
  За спиной решившегося на авантюру гвардейца послышалось шевеление, негромкий гортанный говорок. Ребиндер не выдержал – и обернулся. Он просто хотел узнать, что там, но этим жестом признал свою слабость. Несколько всадников, отошедших на пару шагов назад, уверились, что атаман боится, и теперь не готовы были под его началом рисковать. А с ними все стало ясно и остальным. Вся овчинная, шерстистая, носастая и белозубая масса единой волной отхлынула назад, оставляя графа одиноким голым камнем на пустынном берегу.

  Кавалерист переиграл артиллериста, солдат одолел авантюриста: это стало пронзительно ясно и самому Николаю Николаевичу. Тряхнув коротко стриженной головой, он сказал словно выплюнул:
  - Ваша взяла. Трофей теперь ваш, вы им и владеете. Мы не будем за него биться и будем ждать, когда нас вернут в Северную армию. Верно?

  Горцы безмолвствовали. Лермонтов переминался с ноги на ногу и испуганно смотрел на Рауша.

Рауш выждал секунду, затем кивнул мягко.

- Все верно. - подтвердил он примирительным тоном и повернулся к Лермонтову: - Отправляйтесь к правительственному общежитию, сообщите про наш... трофей. Пусть пришлют телегу или грузовой автомобиль... И, пожалуй, министра финансов для учета. - тут Рауш позволил себе слегка улыбнуться, - Георгию Ермолаевичу же доложите о том, что в его распоряжение готов вместе с золотом прибыть Беломорский конный полк. Две трети состава. - барон помедлил немного, окинул горцев строгим взглядом уже без всяких следов улыбки на устах и добавил громко и отчетливо: - Без всяких происшествий.

Он отпустил несчастного лже-поручика и резюмировал, задумчиво глядя в сторону поднимающегося над крышами солнца:

- Остается ждать, господа.

Взгляд штабс-ротмистра скользил по неровному волнующемуся строю всадников, а мысли уносились выше. Следовало освободить от поста бесцеремонно разбуженного в предрассветный час коммандана Витрэ. И следовало, конечно сообщить бедной-бедной Марии Николаевне о том, что всякая опасность миновала, что ей не следует более беспокоиться. Потребность в последнем Константин Александрович испытывал особенно остро.

  Получив новый приказ, а вместе с ним и надежду на благополучный исход, Лермонтов просиял и, козырнув торопливо, радостно гаркнул:
  - Так точно!
  От такого вопля с ближайшего дерева сорвалась стайка ворон, оглашая окрестности недовольным граем, юноша засмущался, а горцы спрятали в усы широкие ухмылки. Один Ребиндер стоял мрачный, как прогоревший еврей-ростовщик – на милость Чаплина он не рассчитывал. Проследив мрачно за сорвавшимся с места в карьер прапорщиком, он глухо ответил:
  - Наши чечены не без помощи вашего знакомца господина Миллера обезвредили американскую охрану у дома, а потом и на складе. Они – пластуны почище казаков, и когда действуют незаметно, какие-то американские Джонни им не помеха. Но не переживайте: все янки целы и здоровы. Если что и пострадало, так это их гордость, только и всего. Если она, конечно, у лавочников есть…

  На счастье горцев, смурное архангельское небо больше не разверзало хлябей небесных, и тучи, хоть и ходили хмуро, не изливались надоевшим всем дождем. Кутаясь от промозглого северного ветра в бурки, всадники негромко разговаривили о чем-то гортанными, резкими голосами, и кое-где уже в пальцах показались огоньки сигарет. Если приглядеться – американских, взятых трофеями с незадачливых караульщиков. «Беломорцы» несколько успокоились, но в прямых спинах до сих пор читалось настороженное напряжение, словно у брехливых дворовых псов, припавших к миске с кормом, но не верящих до конца, что угощение не отнимут.
  Хетагуров, постучав насмешливо графа по плечу, вклинился в ряды всадников, начав с ними что-то горячо обсуждать. Бывший подполковник, гордо держа голову, указывал собравшимся вкруг него нижним чинам пальцами на погоны, а в тоне его сквозила напористая уверенность, та, которой не хватило «наследнику» атамана. Его слушали и даже, кажется, соглашались, а значит, с каждой минутой, проведенной в покое, горцы становились все менее опасными.

  Константин Александрович, решив, что пока что его присутствие не требуется, вернулся в покои к баронессе Мёдем. Он многое мог предположить, что его ожидает, но такой сцены, что открылась его глазам, вряд ли предполагал. Так и не переодевшаяся девушка в неглиже, выгодно обрисовывающем нежные девичьи формы, курила сигарету на длинном мундштуке, по-турецки устроившись на обширной кровати, а рядом с выглядывающим из-под постели ящиком в груде стеклянных осколков валялся с окровавленной головой коммандан Витрэ, не подавая признаков жизни. В комнате отчетливо пахло сивухой: видимо, от той лужи, в которой покоился бравый француз.
  - Он сказал, что это золото должно принадлежать разоренной войной и русскими глупостями Belle France, и он его забирает. – пожала плечами при виде ротмистра баронесса. – А я не хочу, чтобы мою страну грабили… всякие.
  Будете? – протянула она Раушу сигарету.