1918: Архангельские тени | ходы игроков | Андрей Романов и Андрей Бессонов

   - Что плохого в "Земле и Воле"? Так у меня и ответ есть, товарищ Проурзин - после этих слов Романов повернулся к тому, с чьих слов завертелся сей....вертеп и конфуз - В самих по себе понятиях земли и воли нет ничего плохого. Земля - это для любого человека есть кормилица и опора во все времена, воля же - одна из главных ценностей человека, помогавшая ему всегда. Однако вместе они образуют совершенно другой смысл. Знаете, кого наиболее полно характеризует этот слоган? Помещиков! Они имеют землю со всеми живущими на неё душами и волю распоряжаться ими по своему, зачастую людоедскому, разумению, а обычным пахарям, этим труженникам народа, достаётся барский хер без соли. Вот почему партия против эсеров, которые готовы подлизать задницы кому угодно - англичанам, аристократам, любому - кто сможет их вынести наверх, в ряды новых помещиков. Ведь сейчас такое время, когда всякая грязная пена всплывает наверх..

   - Вы можете возразить, мол чем большевики лучше эсеров, ведь мы так и не сделали ничего такого, чем можно бахвалится. Но настоящие большевики не гордятся понапрасну, не почивают на лаврах своей дутой славы! Они словом и делом, как товарищ Сталин, добиваются того, чтобы власть народа сбросила поганое иго гнилого режима! И лишь тогда получится наладить полноценную жизнь, лишь стоит немног опотерпеть

— Чиво нам те помещики! У нас их тут отродясь не водилось! — заворчал неуёмный Проурзин, но спохватился и быстро решил перевести стрелку на ненавистного ему Богового: — А Ванька-то сам есерской партии! И братец его того же корню!
— Ах ты, мерзавец! — Боговой задохнулся от негодования. — Я тут за советскую власть жилы рву, ты под дудку Малахова* на съездах пляшешь, а эсер, значит, я?!
— Да уж всяко не я! — ехидно ухмыльнулся Проурзин.
— Я с самого октября вместе с большевиками!
— А в партии есерской состоишь! Что, скажешь, нет?
— Всё, Проурзин, тебе пиздец, — зло сказал Боговой и, отлепившись от стенки, подошёл к Бессонову и Занозе, которые в сторонке объясняли смолокурам, что и как им нужно сказать товарищам-делегатам. Смолокуры переспрашивали и кивали бородатыми головами. Кто такой Кузнецов, они знают, важность дела понимают, — увидел Бессонов, — а значит, обо всём расскажут, можно не сомневаться.
— Товарищ Бессонов, — решительно обратился Боговой к чекисту, указывая на Проурзина, — я требую от вас немедленно арестовать этого человека, как врага Советской власти!
— Права не имеете! — воскликнул Проурзин. По виду этого заново заходящегося в задористом негодовании старичка было понятно — он уверен в том, что Романов его теперь поддерживает, и потому угроз Богового не только не опасается, но своим ёрничаньем даже подталкивает импульсивного Богового к тому, чтобы тот сделал ещё какую-нибудь глупость.
— Этот человек на предыдущих съездах вёл активную антисоветскую политику, поддерживал кооператоров, Малахова и прочих, стоял на правоэсерской платформе, мешал проведению в жизнь декретов Советской власти, а сейчас пытается втереться в доверие товарищу военкому, чтобы разлагать Советскую власть изнутри! — показывал на Проурзина Боговой.
— Нет у вас такого права, меня арестовывать! — крикливо взвился Проурзин. — Потому я делегат, а значит, на то позволенье съезда нужно!
— Ну, делегатом ты через десять минут уже не будешь, — мстительно заявил Боговой.

Заноза вопросительно посмотрел на Бессонова. Кажется, от такого поворота даже он растерялся.

   - Вам бы "товарищ" Проурзин - выделив голосом слово, произнёс Романов - следовало знать, как делегату, об обязанностях и возможностях ЧК. И о том, что есть время, когда можно духариться и бить себя кулаком в грудь, показывая свою принцпиальность позиции, а есть время, когда нужно сесть и подумать, дабы своим языком не довести до греха. Ну и что, что Иван недавно осознал правильность советской власти? Я вот тоже не с рождения в партии состою! Все мы не без греха, так что думайте, что и кому говорите.

   Было ли комиссару стыдно? Да, перед братьями Боговыми, причём перед обоими. Вот и сейчас он поверил наговором человека, которого впервые видел....мда, тут не фронт, тоньше и деликатнее надо быть, шашкой не помашешь. Да и не перед кем махать, не оценят.

   - Иван, после заседания позови брата и найдите меня. Поговорить надо. Втроём.

— Ах-ха, теперь я понимаю! — протянул Бессонов, воззрев своим карающим оком на делегатов съезда. — Валерьян, у меня для тебя задача, и я надеюсь, что ты тут не оплошаешь!

— Ты видишь, как они недоумевают и ершатся, эти господа? Да, в данном случае они сражаются каждым своим словом за свои бенефиты, а не за нас, народников, простых людей. Они именно что "господа", и сейчас это понимание упало в мою душу давилом. Все! Полноте! Мне наскучил это светопреставление! Если они не хотят поддаться мне, то пусть будет так! Господин Проурзин арестован как подозреваемый предатель советской власти! Вывести его во двор! Он проследуют за нами на корабль! Если будет жив!

Бессонов, ничтоже сумняшеся, вынул из кобуры свой револьвер и наставил его прямо в голову Проурзину, каким бы там ни было его имя и отчество.

— Вы знаете, что я расстрелял Кузнецова из этого самого пистолета? — спросил Бессонов. — Я прострелил ему коленные чашечки, прежде чем убить, когда он посмел говорить мне что-то, кроме того, что я хочу услышать. Говорите! Где скрываются Жилкин с Ракитиным и их бандой?!

— Ка… ка… как… — только и смог выдавить обалдевший Проурзин, когда чекист навёл на него пистолет. Он беспомощно заоглядывался, ища поддержки: — То-товарищ военком! Чиво они!…
— Ну-ка ты, артист погорелого театра, — Заноза подошёл к Проурзину, ловко ухватил его за кудлатую бороду под подбородком. — Быстро говори, где Ракитин?!
— Так… так… — челюсть Проурзина мелко тряслась, он мертвенно побледнел, — так… так, откуда мне-то? В-в-в лесах, в лесах где-то, а я-то чиво, я-то откуда знаю?

— А я знаю, где Ракитин, — удивлённым тоном сказал из-за спин присутствующих учитель Гиацинтов, так и стоявший в дверях. — Он у нас в селе, в Усть-Паденьге.

Все обалдели.

— Что? — обернулся на него Боговой.
— А? — скосился на него Проурзин, который не мог закрыть рот из-за того, что Заноза оттягивал его бороду.
— Чего ж ты молчишь-то? — гневно выпалил Заноза.
— Так ведь… уф, — растерянно развёл руками Гиацинтов, — меня никто не спрашивал. Он у нас в селе, в Усть-Паденьге. И люди там его, они как раз школу заняли, где я детей учил. А они что, разве не за советскую власть? Я думал, вы договорились…

Последовала ещё одна немая сцена.

— Та-а-ак… — наконец, угрожающе произнёс Заноза.
— А что? — испуганно и непонимающе переспросил Гиацинтов. — Сейчас же всё равно ведь каникулы, школа пустая стоит. Какой в том вред? Я разве не должен был?…
— Погодите-ка, товарищи, погодите-ка, — Боговой подошёл к Проурзину и заглянул ему в лицо, опершись ладонью о стену рядом с ним: — Ты ж, гадёныш, говорил, что тебя от Усть-Паденьги в этот раз делегатом выбрали? Так как же ты, — в голосе председателя съезда зазвенело торжество, — мог не знать, что Ракитин там?
— А он точно там, я в этом уверен, — поддакнул Гиацинтов, но тут же быстро добавил: — Ну, то есть, был там, когда я уезжал. А так я не знаю.

Проурзин стоял, не зная, что сказать.

— Пропизделся… — довольно протянул Боговой. — Всегда я знал, Проурзин, что тебя твой длинный язык до цугундера доведёт.
— Надо обыскать его, командир, — деловито заметил Заноза. — Может, у него наган там в кармане. Меня сегодня уже молотком пытались ударить, я второй раз рисковать не хочу.
— А кто это вас молотком? — с интересом спросил Гиацинтов, которому, кажется, очень понравилось, что он оказался так полезен. Заноза на это ничего не ответил, опустился на колени, принялся было охлопывать Проурзина по замаранным засохшей грязью мятым голенищам, как тут Проурзин быстро полез в карман пиджака, вытащил из него какую-то бумажку и попытался сунуть в рот — но Заноза быстро вскочил, перехватил его руку.
— Тих, тих, тих… — ласково зашептал он, разжимая пальцы смолокура. — Ишь какой шустрый! Чего это там у тебя? Сожрать хотел, ишь ты… Ого! Товарищ военком, а это, кажется, по вашей части.

Заноза показал бумажку Бессонову, а затем передал военкому, и Романов сразу же узнал почерк и манеру письма — те же, что на вчерашней записке, подсунутой ему в бумаги.

Сиво дня въ 9 вечера приходи къ церквѣ на горкѣ. Приходи одинъ. Ежель неодинъ придешь, нечего небудетъ.

— На горке, эх? — переспросил Бессонов, бегло пробегаюсь взглядом по бумажке.

— Могу я предположить, что это записка от какой-то вашей секретной любовницы, а, господин Проурзин? Знаете, от какой-то местной вдовушки? — все это было сказано, не отводя дуло револьвера от виска делегата. Несмотря на свое тотальное оживление, имевшее место всего лишь пару секунд назад, теперь чекист говорил очень спокойно, в своей всегдашней манере. Впрочем, будем, казался ли он спокойным, пытался ли казаться спокойным, одно было ясно — даже вот такой спокойный он был готов расстрелять господина Проурзина на месте, стоило бы тому не ровный час шелохнуться. Как кажется это было совершенно понятно.

— Нет, почему-то я думаю, что не могу. Нет, не могу я предположить этого. Товарищ Боговой, наверняка у вас есть здесь нечто подобное кабинету. Если нет, организуйте нечто подобное кабинету незамедлительно. Нам надо где-то поговорить с вами и товарищем Романовым прежде, чем я, наверное, убью господина Проурзина за его грязное предательство. И вы, товарищ Гиацинтов...

Чекист внезапно повернулся в сторону школьного учителя.

— Не время вам рисовкой заниматься или что там от вас хочет товарищ военком. Я думаю, что ваше будущее с нами. Как на счёт попытать себя в ЧК, м-м? В любом случае, куда мы сейчас идём, вы идёте также. Посмотрите с Валерьяном, чтобы за нами не было следа!

— Конечно, кабинет найдётся! — с радостным энтузиазмом подтвердил Боговой. — Пожалуйста, пожалуйста, сюда пойдёмте! — он показал на дверь в зал заседаний, у которой так и стоял растерянный и взбудораженный всем происходящим учитель Гиацинтов. — Там библиотека за президиумом, там комиссии заседают. Не беспокойтесь, там никого нет сейчас, там тихо. Пойдёмте, товарищи, пойдёмте.

Перерыв подходил к концу, и в зал уже стягивались депутаты, а многие и не расходились, боясь опоздать к записи на получение винтовок: курили у открытого окна, сидели на стульях, разговаривая между собой — и сейчас они все удивлённо смотрели, как конвоируют Проурзина: тот шёл под дулом револьвера Бессонова, рядом в своей поскрипывающей кожанке шагал настороженный, напряжённый Заноза, чуть впереди показывал путь Иван Боговой, а рядом с ним Романов. Гиацинтов семенил следом, как хвостик: ему, кажется, всё происходящее было чрезвычайно любопытно.

Все обернулись на невиданное зрелище: при виде чекистов вжал голову в плечи сидевший в президиуме земской статистик Щипунов, вопросительно и непонимающе глядел сидевший во втором ряду делегат Усть-Важской области пожилой смолокур Поздняков, застывшим взглядом провожал идущих по залу делегат шенкурского горсовета Едовин. Осёкся разговор о раздаче винтовок группы делегатов, толпившихся у распахнутого окна: все, как по команде, обернулись, глядя, как куда-то ведут их товарища.

— Братцы! — петушино выкрикнул Проурзин, вертя головой. — Оклеветали народного избра… ой!

Заноза, не глядя, коротко и больно приложил его кулаком в бок: старичок ойкнул, скрючился, примолк. Заноза подтолкнул его в спину и оглянулся: полтора десятка делегатов хмуро и молча наблюдали за тем, как куда-то ведут их коллегу. Заноза демонстративно положил руку на деревянную кобуру с маузером, грозно зыркнул по сторонам: никто выступать не посмел. Только Василий Боговой, так весь перерыв и просидевший на своём секретарском месте в президиуме, поднялся со стула:

— Что такое? — часто моргая, удивлённо спросил он. — Помощь нужна?
— Ничего, Вась, всё в порядке, — походя бросил его брат. — Оставайся тут, следи, чтоб не бузили.

Вошли в библиотеку, ту самую, где комиссии под руководством Романова вчера и сегодня писали проекты резолюций: ряды стеллажей с разноцветными корешками книг и журнальных подшивок, пара письменных столов с керосиновыми лампами под абажурами, окно с геранью в горшке. Заноза подвёл Проурзина к столу, ногой выдвинул из-под стола стул, молча показал старичку садиться. Проурзин сел, беспомощно глядя по сторонам.

— Товарищи, товарищи! — глухо донёсся из-за двери голос Василия Богового. — Непредвиденные обстоятельства, товарищи! Перерыв пока продолжается, сходите пока куда-нибудь, что ли!

Ему, кажется, что-то возражали, о чём-то спрашивали — этого из-за двери было уже не разобрать.

— А потише места не нашлось? — раздражённо обратился Заноза к Ивану Боговому. — Обязательно было через зал идти?
— Ну, там ключи искать надо было… — поморщился тот. — Так-то у нас все помещения закрыты сейчас. Морока, в общем… Да чем вам тут не нравится? Никого нет, всё тихо.

Да были, были у него где-то ключи, — вспомнил Романов, — он видел Богового-младшего с этими ключами. Может, они и сейчас у него в кармане лежали, просто, понял Романов, председателю съезда хотелось провести Проурзина через зал, показать остальным делегатам пример того, что бывает с человеком, который смеет открыто выступать против — и даже не столько против Советской власти, сколько против него самого, Ивана Богового.

   Комиссар только хмыкнул на такую хитрость, проявленную подчинённым. Нервы, стресс прочие неурядицы всякого могут поместить в душевное расстройство, так то пускай покуражится. Заодно и Проурзин посговорчивее будет. Ишь ты, вздумал этакие шашни крутить и большевиков за нос водить, портя им настроение и аппетит.

   Дождавшись, пока подозреваемый усядется, Романов опёрся спиной на стенку так, чтобы быть в поле зрения старика. Рука привычным движением нащупала наган, но пока не стала его вытаскивать - сейчас первую скрипку играл чекист.

— И вот, товарищ Боговой, ваша возможность! — сказал Бессонов, наверное, также скоро, как только дверь за их маленькой компанией закрылась.

Не дожидаясь какой-либо реакции на свои первые слова — по всей видимости (о, сколь ярко видимо!), желая продолжить говорить — чекист подошёл к окну кабинета и, повернувшись ко всем спиной, выглянул во двор.

— Вы не смогли найти консенсуса с другими делегатами. Не смогли организовать здесь правление через добровольное взаимопонимание, — объявил он. — Теперь у вас есть всякая возможность править страхом! Они все видели, что ваш главный противник в этом сборище был арестован. Его судьба незавидна. Теперь они дважды подумают, прежде чем перечить вам хоть в чем-то...

Андрей Бессонов резко повернулся, в его руке была откуда-то да извлечённая папироска. Вскоре она была зажжена.

— Места потише, Валерьян, говоришь? Полноте, товарищ Боговой провёл нас туда, куда хотел, а главное так — со всей должной показательностью! — как он того хотел. Чего нам его винить, а? Ты слышал, что говорил господин Проурзин. Таких как он здесь, ну сколько, половина? Я не думаю, что Иван способен бы был без нас найти с ними общий язык и призвать их к порядку. Мало бы кто смог. Не на кого тыкать пальцами.

Чекист стряхнул пепел в предварительно открытую форточку, а затем тяжело вздохнул. Он помедлил, какое-то время, как будто думая, что собирается сказать. Затем он заговорил, грустно потупив взгляд в пол:

— Фракционная борьба на этом съезде вообще не должна нас волновать сейчас. Ни меня, ни тебя, Андрей, ни вас, товарищ Боговой. Это все пустое сейчас. Правление народного согласия, правление страха — между ними нет больше особой разницы. Почему? После того, как ты ушёл, Романов, один из моих задержанных раскрыл нам численность отряда Ракитина и его местоположение. Сто человек, село Усть-​Паденьг или его окрестности. Сейчас товарищ учитель, ты сам слышал, конкретизировал все до того, что они заняли здание школы в деревне. Информации из двух независимых источников я не вижу причин не верить.

— Также — и это самое главное, слушайте меня внимательно — мне было сказано, что шестого числа подельники Ракитина получили через телеграф из Архангельска депешу о том, что по Двине в нашем направлении движутся крупные силы интервентов. Было сказано, что их следует ждать через неделю. Через неделю от шестого числа. Сегодня девятое. То есть, что, Апокалипсис разразится 13-о, плюс-минус день? У нас не осталось времени на съезд и его политику. Скоро фронт будет здесь. Скоро мы будем между молотом архангельцев и наковальней Ракитина с Жилкиным. Нам, может быть, пара дней осталась жить...


Бессонов, наконец, поднял глаза прочь от пола и скрывающейся под ним сырой земли (той, которая, если верить его словам, вот-вот уже готовилась проглотить его и большую часть собравшихся в свое чрево). Он посмотрел на скромную фигуру Гиацинтова, оказавшегося здесь с ними в силу хаотичного хитросплетения судеб.

— Возможно, товарищ учитель, вы выбрали не самое удачное время, чтобы публично заявить о своей поддержке партии большевиков... Но с этим уже делать нечего.

Теперь у вас есть всякая возможность править страхом! Они все видели, что ваш главный противник в этом сборище был арестован. Его судьба незавидна. Теперь они дважды подумают, прежде чем перечить вам хоть в чем-то...
— А с нашими по-другому никак, — серьёзно сказал Боговой. — С ними по-хорошему — они тебя за слабака считать станут. Только сильную руку понимают, по-другому нельзя. Только страхом! А, Проурзин? — склонился он над сидящим старичком. — Боишься теперь меня, сучёныш? Карачун тебе, старичок. Ух, как бы я тебя за всю кровь, что ты из меня на съездах выпил! — он замахнулся было на делегата, но Заноза быстро остановил председателя.
— Ты руками-то не махай, товарищ Боговой, — мягко сказал Заноза. — Ни к чему пока.
— То-то ни к чему! — с подвизгиванием выпалил Проурзин, сверху вниз глядя на обступивших его. — Мне эту бумажку вообще подкинули! Не моё это!

Боговой фыркнул.

— Забавный ты дедок, — улыбнулся Заноза. — Жалко даже расстреливать такого шутника.
— Жалко, так и не расстреливай! — дерзко выкрикнул Проурзин и снова заблажил: — Чиво меня расстреливать-то? Чиво я такого сделал, чтобы меня расстреливать? Нет, коли сделал бы, оно понятно, я б и сам сказал — расстреливайте, люди дорогие, милости про…

Заноза резко ударил Проурзина ребром ладони по шее, враз прервав поток слов. Старик крякнул, сжался на стуле, зажимая рукой шею. «Тихо сиди», — угрожающе сказал Заноза. Проурзин примолк, вжал кудлатую голову в плечи, со страхом глядя на Занозу из-под неопрятных, кустистых седых бровей.

— Также — и это самое главное, слушайте меня внимательно — мне было сказано, что шестого числа подельники Ракитина получили через телеграф из Архангельска депешу о том, что по Двине в нашем направлении движутся крупные силы интервентов. Было сказано, что их следует ждать через неделю. Через неделю от шестого числа. Сегодня девятое. То есть, что, Апокалипсис разразится 13-о, плюс-минус день? У нас не осталось времени на съезд и его политику. Скоро фронт будет здесь. Скоро мы будем между молотом архангельцев и наковальней Ракитина с Жилкиным. Нам, может быть, пара дней осталась жить...


Никто не думал перебивать Бессонова, никто не спешил с замечаниями, когда он закончил говорить. Очень тихо стало: из-за двери глухо доносились голоса делегатов, с нажимом что-то им объясняющий голос Василия Богового, но и это звучало как-то не политически, а по-домашнему, будто соседи, что ли, ругаются. Под окном по подсохшей грязи улицы протащилась телега, бренча деревянными ящиками с пустыми бутылками, в соседнем дворе кто-то, скрытый густой шевелящейся тёмно-зелёно листвой, стучал молотком, как камертоном. По деревянным мосткам расхлябано шагали, лузгая семечки, с винтовками штыками вниз, два красноармейца в выцветших гимнастёрках и сапогах гармошкой — Тимошка Петров и Иван Пырьин из первого взвода, отданного под начало Чмарова. Рыжая жестяная крыша дома напротив, застенчивое нежаркое солнце, выбежавшее из-за меловой облачной гряды и тут же скрывшееся за сияющим краем следующего облака, пронзительно синее небо в просветах. Пыльное бюро с выдвижными ящичками картотеки, портреты Пушкина, Некрасова, Толстого и Шекспира на стенах, очень мирно, по-школьному выглядящий ряд корешков на полке «Современная художественная проза»: Г. Ибсенъ, М. Арцыбашевъ, М. Горькiй, — и как-то это до такой степени не вязалось с тем, что говорил Бессонов, что всем стало жутковато. «А вы на земле проживёте, как черви слепые живут. Ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют» — легко было Горькому воспевать с Капри подвиги, а что б он написал, сидя вот так в Шенкурске, когда с одной стороны англичане, с другой восставшие смолокуры, и тиски сжимаются с каждым днём?

Что к Шенкурску идут интервенты, что в лесах скрывается банда Ракитина — это все, конечно, знали, понимали опасность, но пока понимали умозрительно, не примеряя на себя: так больной гонит от себя мысль о смертельном недуге, отвлекаясь сиюминутными заботами. Боговой клеймил на съезде кооператоров, злился на бестолковость делегатов, ругался с ними, размахивал карандашиком из президиума, удерживая зал в оцепенелом подчинении как факир змею — и это было для него утомительным, но приятным упражнением в управлении людьми, умственной гимнастикой с гирями. Бессонов и Заноза гонялись за подпольщиками, арестовывали телеграфистов, печатников, делегатов, — и вламываться в чужие дома, допрашивать арестованных, слушать их сбивчивые оправдания было привычным, удобным, нестрашным для них делом. Романов собирал бойцов, раздавал поручения, разбирался с проблемами — и красноармейцы его были сытые, чистые, скучающие, как на постое в мирном тыловом городке. А может, и правда, мне осталось жить пара дней, — со свербящим холодком подумал каждый, бросая взгляды на других. Могут ведь застрелить, могут повесить — не кого-то там, а именно тебя. Странно было представить себе, что вот стоит за окном телеграфный столб с парой проводов к почтамту, и сейчас ты этого не знаешь, а может, через пару дней будешь вот именно на нём висеть.

Никто ничего не сказал, и Бессонов продолжил:
— Возможно, товарищ учитель, вы выбрали не самое удачное время, чтобы публично заявить о своей поддержке партии большевиков... Но с этим уже делать нечего.
— А я, знаете… не жалею, — подал голос Гиацинтов, стоявший сзади, у стеллажа. Говорил он так, будто сам удивлялся каждому своему слову. — Нужно делать, что… что должно делать, так, должно быть. Не могу же я, знаете, ну, смириться, сидеть, смотреть. Англичане по моему городу сейчас гуляют, как у себя дома, это как так вообще? Я понимаю, когда они там за Ковно, Вильно всякое воевали, это всё далеко, всем наплевать. А сейчас-то, ну? Так должен же подняться народ на защиту? Россия всё-таки…
— Ага, — мрачно сказал Боговой и показал на Проурзина, — вон его поди подыми.
— А я чиво, я готов!… — начал было старичок, но Заноза тяжело положил ему ладонь на макушку, и Проурзин сразу же осёкся.
— И не боюсь я ничуть, — сказал Гиацинтов дрогнувшим голосом. — Чего бояться? Знаете, cowards die many times.
— Чего? — не понял Заноза.
— Это по-английски, ну… — замялся Гиацинтов, показывая на Шекспира на стене.
— Так ты чего, английский знаешь? — очень по-деловому спросил Заноза, и это как-то рассеяло гнетущее настроение, установившееся в библиотеке.
— Ну, я же учитель всё-таки, — с достоинством ответил Гиацинтов.

   Осматривая комнату и выслушивая все высокопарные фразы, комиссар все думал, как лучше распорядиться полученной информацией, которая могла вполне себе решить исход как города, так и собравшихся здесь людей. Мысли пока что крутили некие вензели и не хотели выстраиваться в ряд. Плохо.

   - Знаете, товарищ Гиацинтов, все таки хорошо, что такие люди как вы есть у России, способные ради своих убеждений пойти на многое. Тем более, в совокупности с вашими умениями и, как выяснилось, знанием языка потенциального...хотя какого, к чёрту потенциального...неприятеля-интервента, вы становитесь нашим эдаким "голубем мира".

   После сей фразы юноша принялся бродить из угла в угол, гоняя мысли по кругу и не обращая внимания на подозреваемого Проурзина - пусть товарищи делают своё дело. Наконец остановившись и перестав неосознанно пытаться рассмотреть корешки всех книг, как будто могущих помочь в его затруднении, он повернул голову обратно на педагога:

   - Как вы думаете, товарищ учитель, рискнёт ли Ракитин присоединится к интервентам при нападении, постарается раздёргать наше внимание неожиданным выпадом или постарается отсидеться, как мышь под веником? Не стесняйтесь говорить, мне нужен свежий взгляд на проблему. Твои мысли, тёзка, мне тоже интересны.

— Да, мне тоже интересно услышать ваше мнение по фигуре Ракитина, товарищ Гиацинтов, — тихо сказал Бессонов, выныривая, наконец, из своей порядком затянувшейся мрачной задумчивости. — Все же вы человек местный, да и понимающий, вроде. Ваша оценка будет очень полезна.

Вновь стряхнув пепел от папиросы в форточку, чекист продолжил:

— Ладно, что касается меня. Моего мнения. Смотрите, Ракитин с Жилкиным уже напечатали листовки, вещающие всем и каждому о нашем крахе. Они не боятся появляться в Шенкурске, несмотря на то, что город, вроде как, должен быть для них враждебной территорией. По крайней мере, они нисколько не стеснялись бродить здесь до вчерашнего дня, до нашей с Жилкиным почти состоявшейся встречи на типографии. Сверх того...

Чекист поднял вверх свободную руку с несколькими оттопыренными и несколькими сложенными пальцами, как будто считал что-то.

— Сверх того, их люди у нас в плену — из них один верный товарищ, не боявшийся печатать мятежническую литературу в самом логове красного черта, и ещё пара человечков характером помельче. Их судьба неизвестна. Насколько Ракитин может знать, их в любой момент могут расстрелять. Чего там, насколько главарь наших разбойников мог слышать, совсем давеча, только вчера вечером, группа пьяной большевистской солдатни во главе со своими жидовскими чудищами-комиссарами измывалась над его бывшей любовницей и потенциальным внебрачным ребенком. Опять-таки к товарищу Боговому у Ракитина с Жилкиным и их людей, как кажется, тоже есть свои счёты. Вон его, все травят, травят, да отравить не могут.


Чекист помял губами, а затем вновь уставился в пол.

— Не робкого они десятка люди, эта лесная братия. И свои счета к нам всем у них есть. Не будут они по деревням и избам отсиживаются, пока архангельские интервенты их работу делают...

— И вот ещё что. Насколько большое доверие у них к этим самым интервентом может быть? Ну да, союзники они с ними против советской власти. Да, они сделают их двоих правителями города, когда и если отберут его у красных. Но все же... То ж иностранные солдаты к Шенкурску идут. А Ракитин с Жилкиным, вроде как, местные. Какому русскому человеку понравится иностранных солдат в своём городке видеть? Пусть то даже и не немцы какие-нибудь, а французы с англичанами, союзники наши бывшие. Пусть даже и есть в нашем человеке всегдашнее низкопоклонство перед европейцем. Но все же. Вот заходит иностранный солдат в твой город. О чем ты сразу подозревать будешь? Что грабить и насиловать он будет, как то традиции войны требуют. Подозреваешь что-то такое, не можешь не подозревать, чтобы там офицеры этих французов с англичанами не говорили, как бы хорошо их форма не выглядела и какими бы изящными джентльменами они не казались. Даже в наш, вроде бы, справедливый век — подозреваешь. А раз есть такое подозрение, то не лучше бы Ракитину с его разбойниками, когда час нашего падения придёт, тоже быть здесь в Шенкурске, да при оружии? Да, если получится, ещё и зарекомендовать себя в нашем истреблении. Все для того, чтобы своих друзей интервентов от эксцессов удержать, да чтобы их самих потом в сторону не отодвинули...

Опять-таки к товарищу Боговому у Ракитина с Жилкиным и их людей, как кажется, тоже есть свои счёты. Вон его, все травят, травят, да отравить не могут.
— Товарища Богового так просто не возьмёшь, — самодовольно усмехнулся Боговой. — Да, Проурзин? Что молчишь?

Проурзин сидел, окружённый разговаривающими большевиками, и только переводил растерянный взгляд то на одного, то на другого. Ему хотелось вставить слово, он то и дело раскрывал рот, ёрзал на стуле, но сталкивался с тяжёлым взглядом Занозы, стоящего рядом, и осекался. После вопроса Богового Проурзин хотел было ответить, но Заноза показал ему жестом — молчи, старик. Проурзин перечить чекисту не стал.

— Что касается меня… — замялся Гиацинтов, — ммм, я ведь, как бы сказать, немного знаю Ракитина. Ну, не очень хорошо знаю, то бишь, мы с ним не друзья, ничего подобного, конечно, но… уф, так получилось просто, что мы, ну… учились вместе. В Архангельской учительской семинарии. Он ведь тоже сельский учитель был, как и я. То есть я и есть, а он — был. Я в Усть-Паденьге, а он у себя в деревне, в Лосевской, это там, туда, вверх по речке… — Гиацинтов показал куда-то рукой.
— Ты ему ещё и однокашник, что ли? — спросил Боговой.
— А? Нет, нет! — замотал головой Гиацинтов. — Нет, я его по Архангельску не очень-то и знал, он на два года старше меня. Он в двенадцатом году окончил, я в четырнадцатом только, как раз перед войной. Но так, ну… виделись, конечно! Там же вёрст двадцать пять до Усть-Паденьги, уф… конечно, он приезжал. И когда в Шенкурск ездил, тоже заходил.
— А вот кстати о Шенкурске, милейший, — вмешался Заноза. — Вот товарищ Бессонов говорил о женщине одной: её называют любовницей Ракитина. У неё ещё сынок маленький. Не знаете ничего об этом деле?
— А… нет, — растерянно сказал Гиацинтов. — Это… это нет, это я не знаю. А сынку сколько лет?
— Года два, — ответил Заноза.
— А, ну тогда… тогда вряд ли это его. Он только осенью прошлого года в деревню вернулся, до того в Петрограде был. Он ведь офицер, кажется, служил где-то.
— Угу, прапорщик он, — кивнул Боговой. — В запасных частях он служил, в Питере. На фронте не был.
— Ясненько… — протянул Заноза. — Ну так как, расскажите нам, товарищ Гиацинтов, как по-вашему, пойдёт он на нас?
— Так… — замялся учитель. — Как я скажу-то? Я же не могу ему, уф, в голову залезть… Я вообще думал, что это недоразумение, ну, вот с вами, Иван Васильевич, — сверкнул он очками на Богового, — ну, восстание, или как правильно сказать, мятеж…
— Правильно «мятеж», — мрачно сказал Боговой.
— Ну да, мятеж, — с готовностью согласился Гиацинтов. — Что всё это улажено уже было. Ведь вот и Пластинину назад отправили, и на съезд вот делегатов выбирали… Я думал, что вы теперь все заодно. Они ведь тоже с красным флагом там.
— Ну конечно, с каким же ещё, — усмехнулся Боговой.
— Вообще, товарищ Гиацинтов, расскажите-ка нам всю диспозицию, так сказать, — спросил Заноза. — Вы ведь всё видеть должны были.
— Диспозицию… — в очередной раз растерялся Гиацинтов и задумчиво пошагал по библиотеке, то скрываясь между пыльными стеллажами, то снова появляясь. — Ну, я диспозиции не знаю, я же не военный…
— Да вы своими словами, — подбодрил его Заноза.
— Ну… вот, пароход у них там стоит.
— Пароход? — удивился Заноза.
— Ну да, пароход. «Мобиль», маленький такой. Так вы ж, Яков Петрович, — обратился он к Проурзину, — ведь на нём и приехали? Из своего Благовещенского?
— А так и чиво с тово, что приехал? — отчаянно выпалил Проурзин. — Чиво, советская власть уже на пароходах ездить запрещает? С каких это пор на пароходе ездить теперь контра, а? Чиво уставился, лупоглазый? — выкрикнул он Гиацинтову. — Очки нацепил, самый умный таперича? Ух, я б тебя!

Заноза резко замахнулся на него рукой, и Проурзин мгновенно осёкся, сжавшись и зажмурившись в ожидании удара.

— Вы зря так говорите, Яков Петрович, — укоризненно сказал Гиацинтов. — А я теперь понимаю, почему вас Ракитин на сходе, ну, рекомендовал выбрать делегатом. Вы ж здесь его, получается, как сказать… эмиссар?
— Никакой я не комиссар! — опасливо глядя на Занозу, жалобно крикнул Проурзин. — Сроду комиссаром не был!
— Ладно, товарищ Гиацинтов, с этим субчиком мы потом отдельно поговорим, — вмешался Боговой. — Не обращай ты на него внимания пока. Кстати, тебя как по имени-отчеству-то?
— Сергей Евгеньевич.
— Вот и славно. Ты, Серёжа… кстати, ничего, что я на «ты»?
— Нет, нет, ничего, конечно, ради Бога! — поспешил согласиться Гиацинтов.
— Просто раз ты теперь с нами, чего нам политесы разводить? Так ты, Серёжа, по порядку нам расскажи: сколько их там, где стоят, как расположились, где держат Иванова?

Гиацинтов рассказывал сбивчиво, перескакивая с одного на другое, путаясь в словах, но при этом очевидно стараясь быть чрезвычайно полезным своим новым товарищам. С его слов выходило, что Иванова ещё сразу после восстания увезли куда-то в лес, куда Гиацинтов не ходит, а вообще-то он полагал, что Иванова даже и в плену не держали, а он сам от большевиков был послан, чтобы помогать в руководстве отрядом Ракитина. Отряд Ракитина, по словам Гиацинтова, делился на две части: одной, состоящей из мужиков села Благовещенского (родины Проурзина), и другой — мужиков из Шенкурска, Усть-Паденьги и окрестных деревень. Благовещенские повстанцы под командованием какого-то Воробьёва расположились в сельской школе, с ними же находится и Ракитин. Остальные повстанцы кто живёт в своих домах в Усть-Паденьге, кто в близлежащих деревнях — Таруфтинской, Максимовской, Высокой и Нижней Горах (они все были недалеко, в версте-двух от Усть-Паденьги), а кто на близлежащих смолокурнях. Точное число повстанцев он назвать не может — не считал: десятки, говорил он, нууу, десятка два, должно быть, в школе-то, наверное. А может, и три. Или четыре. Это Гиацинтов сказать совершенно затруднялся.

— Ясно… — протянул Боговой, когда Гиацинтов закончил говорить. — Вот что. Товарищ Бессонов, Романов, можно с вами на секунду поговорить? Товарищ Заноза, вы последите тут пока за Проурзиным, чтобы глупостей не натворил?
— Послежу, конечно, — довольно сказал Заноза. — Будешь глупости творить, дорогуша?

Проурзин, на протяжении рассказа Гиацинтова бегавший глазами по присутствующим, всем видом показывал, что глупостей творить не будет.

— Вот что, товарищи, — понизив голос, сказал Боговой, отойдя с Бессоновым и Романовым в дальний угол библиотеки. — Я думаю, нам в самый раз по ним первыми врезать. Сегодня ночью? Съезд закончим и ночью вместе с бойцами выедем туда в Усть-Паденьгу на вашем пароходе. Тут вёрст тридцать, доедем часа за два. Наведём там шороху, постреляем кого можем, а к утру обратно? Как вам идея?

— Это и моя идея, — согласился Бессонов. — Если верить тому, что у Ракитина общая сотня человек в подчинении, то это значит, что он имеет больше людей, чем мы. Единственный наш шанс здесь — ударить по его командной ставке, чтобы обезглавить эту гидру. Даже если они после поимки или гибели Ракитина соберутся потом ещё где-то в лесу или на смолокурнях, то, по крайней мере, их будет на двадцать, или на тридцать, ил на сорок меньше. Между молотом Архангельска и наковальней Ракитина я не вижу для нас никаких иных ходов, кроме как ударить первыми и как можно скорее.

   - Согласен! - рубанул воздух комиссар, подводя итог дискуссии. - Сейчас у нас есть преимущество в праве первого удара. А тот, кто всё время сидит в обороне - чаще всего и проигрывает, так что пора рубануть этот узел. Как правильно выразился Андрей - их в любом случае станет меньше, а нам только того и надо. Да и наши потери, думаю, в случае неожиданного налёта будет меньше. Жаль только, не удастся выдать себя за беляков, что тоже идут на пароходе...Мда.

Бессонов
13:00
Когда Бессонов, Заноза и конвоируемый ими Проурзин (притихший после пары оплеух Занозы) уже возвращались к пристани, с крутого взвоза они приметили, во-первых, что на пароходе играет, невнятно разнося по реке протяжную печальную мелодию, граммофон, а во-вторых, что на скамейке у дебаркадера рядом с пулемётным постом понуро сидит седобородый старичок с покрытой белым платочком корзинкой на коленях. Подойдя ближе, они узнали Серафима Лавровича Викентьева, отца молодого телеграфиста. Заметив чекистов, он встал со скамейки и пошёл к ним.

— Милостивые товарищи чекисты, — начал он, прижимая к груди корзиночку, умоляюще заглядывая в глаза Бессонову. — Вот возьмите, не откажите, покорнейше прошу. Для Лаврушки пирожочки сготовил, передать хотел, а товарищ красноармеец, — показал он на пулемётчиков в проёме дебаркадера, — не принимают, говорят, не велено. Передайте ему, не откажите в любезности, покорнейше прошу…

Решив, что делать с передачей и просителем, чекисты прошли на пароход. Заноза повёл Проурзина в каморку, а Бессонов отправился искать Глебушку. Салон был пуст, между раскрытыми окнами в сером прозрачном сумраке гулял свежий речной ветерок. Судя по заставленному посудой столу, обед состоялся: правда, одна из тарелок осталась чистой и нетронутая варёная картошка с зеленью рассыпчато желтела под мельхиоровым ребристым колпаком, но стояли там и две початые бутылки остро пахнущего кваса, и темно поблескивал чуть тёплый ещё самовар с двумя стаканами, в которых чернели остатки чая. По потолку салона бежала тонкая прозрачная речная рябь, а откуда-то сверху по сонному пароходу граммофон жестяно раскатывал гнусавый тенор Вертинского: «Тихо вылез карлик маленький и часы остановил…»



Бессонов и Заноза, присоединившийся к поискам, нашли Глебушку на крыше парохода, на прогулочной площадке между рубкой и трубой. Молодой чекист развлекался, запуская бумажные самолётики. Без пиджака, в белой штопанной сорочке с закатанными рукавами и брюках на подтяжках, он с разбегу, подпрыгнув, высоко запустил сложенный из ракитинской листовки самолётик — тот, подхваченный ветром, белой стрелкой взмыл над васильковым зыбистым полотном Ваги, клюнул носом, пролетел по длинной пологой траектории и упал в воду, медленно потянувшись по течению. Глебушка, стоя у покрытых лупящейся чёрной краской перил, длинно и тонко просвистел, следя за полётом. Старый капитан и матрос с любопытством наблюдали из рубки за забавами чекиста. Тот не обращал на них внимания и, кажется, превосходно себя чувствовал, наслаждаясь нежарким, застенчиво появляющимся из-за облаков солнцем, ветреным речным простором, послеполуденной дремотной обстановкой, когда почти все на пароходе дрыхли. «Потому что карлик маленький держит маятник рукой…» — сквозь трески и шипение выводил стоящий рядом на скамейке граммофон.

— А, вернулись! — радостно воскликнул Глебушка, заметив поднимающихся на площадку товарищей. — У меня всё славно прошло! Просто очень славно, вы не поверите! — весь светясь от счастья, подлетел он к товарищам и взахлёб начал рассказывать. — Чёрт побери, почему в этот момент я был не на сцене, я бы Гамлета мог играть! Андрей, Валерьян, это было потрясающе!
— Да ты погоди! — перебил его Заноза. — Может, по порядку расскажешь?
— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо затряс руками Глебушка, улыбаясь до ушей. — В общем, я сначала хотел просто с ним устроить политические дебаты, но он оказался жутко подозрительным, и тут, и тут, товарищи, это было такое прозрение, такой, я не знаю, как сказать, творческий момент! В общем, я решил импровизировать, и как я импровизировал!

И Глебушка принялся рассказывать.

Что происходило на пароходе в отсутствие Бессонова и Занозы

— Потом мы ещё о земле и воле поболтали, больше ничего интересного я из него не выудил. Пирамидона я ему дал и назад в каморку отправил. Да, представиться эсером — это изначально у меня было в плане, а вот что я фактически ему предложу к ракитинцам переметнуться — этого вообще у меня в плане не было, само выскочило! Говорю же, гениальное прозрение! Кстати, я на самом деле вообще не помню, сколько там ярусов в Большом театре, — со смехом сказал Глебушка. — Я и был-то там раз в жизни. И на съезде том не был, конечно. Вы в курсе, я уж в Вологде давно был. Но Кузнецову-то откуда знать?
— А ты правда сказал ему, что меня зовут Подушкин? — мрачно спросил Заноза.
— Ну да, — с гордостью ответил Глебушка. — Это изначально в плане было. Надо же было как-то его к себе расположить? Я долго придумывал, но здорово же получилось, скажи? А всё-таки, какая у тебя настоящая фамилия? Я ж знаю, что Заноза — это псевдоним.
— Глебка, не начинай, — нахмурился Заноза.
— Ладно-ладно, — Глебушка поднял ладони в примирительном жесте. — Заноза так Заноза, мне всё равно. Кстати о фамилиях, я ведь чуть не прокололся. Сказал, что знаю Фондаминского и Бунакова, — просто наобум фамилии называл и только потом понял, что Бунаков — это и есть Фондаминский, это его псевдоним. Хорошо, что наш щелкопёр этого не знал.

Романов

13:00

— Что с Проурзиным?
— Куда Якова Петровича повели?
— В чём он виноват?
— Почему без разрешенья съезда? Он делегат, у него мандат есть!

Такими криками разразились делегаты после возвращения Романова, Богового и Гиацинтова в зал — но не ранее, чем за беспомощно глядящим по сторонам Проурзиным и широкой спиной Занозы закрылась дверь: в присутствии чекистов делегаты возражать опасались. А Иван Боговой уже чувствовал за собой силу, видел, какой эффект на всех произвёл арест Проурзина, и потому уже не уговаривать делегатов собирался, а командовать ими, как своими подчинёнными.

— К порядку, товарищи, к порядку! — встав со своего председательского места, возглашал он. — Гражданин Проурзин был арестован Чека по обвинению в саботаже, в предательской деятельности, и тем самым автоматически лишился своего мандата! Предателем не место в наших рядах, товарищи, прошу иметь это в виду. Каждый должен иметь это в виду!

Делегаты примолкли: оказаться на месте Проурзина не хотелось никому.

— А теперь по порядку ведения, — с мстительным наслаждением, с оттяжечкой произнёс председатель. — Ввиду последних событий, ввиду общей напряжённости обстановки я предлагаю, товарищи. Я настоятельно предлагаю провести оставшиеся на повестке дня резолюции в сокращённом порядке, собрав единую комиссию для выработки всех их проектов и сократив до минимума обсуждение проектов. Я бы очень хотел, чтобы вы поддержали это безусловно необходимое требование, так как у членов исполкома сейчас очень много дел, и надо завершить съезд раньше.

Возражений не возникло.

13:30

— Представляю ходатайство перед губисполкомом о скорейшем выяснении причин ареста и освобождении делегата съезда Проурзина, — зачитывал с трибуны один из делегатов, близоруко всматриваясь в свою бумажку через очки. Иван Боговой безразлично глядел перед собой, постукивая карандашом по столу. Наконец, он обернулся к брату:
— Вася, всё-таки сходи найди Шатрову. Она тут нужна.
— Уездная чрезвычайная комиссия в лице председателя Бессонова А. не представила удовлетворительных объяснений… — продолжал читать делегат, оглядываясь то на Романова, то на председателя съезда.

14:00

— Сведение о количестве обмундирования, постельной принадлежности, материала для починки мундирной одежды, провианта и оружия, похищенных в Шенкурском уездном военном комиссариате при выступлении белогвардейцев, — скучно зачитывал земской статистик Щипунов отчёт ревизионной комиссии, которую возглавлял. — Подсчитана пропажа следующего: рубах новых защитного цвета — шесть; сапог новых — три пары; ботинок старых — двенадцать пар…

14:30

— Ты куда пропала, Катюха?! — ругался Иван Боговой во время перерыва в библиотеке на растерянную, заплаканную Шатрову, которую его брат всё-таки нашёл и привёл на съезд. — Ты меня подставить хочешь, сука? Бери карандаш, пиши, чтобы ни одного слова не пропустила!
— Не буду я писать, — сквозь слёзы выдавила Шатрова, вся сжавшись, глядя в пол. — Не буду я для вас ничего делать, — жалобно сказала она.
— Так, значит? — грозно нависал над ней Боговой. — Что же получается, тебе на Кузнецова наплевать? Смотри, Катька, от тебя сейчас зависит, что с ним будет. Простенографируешь, как надо, замолвлю за него перед чекистами, а кочевряжиться начнёшь — пиздец твоему Васечке. Поняла? Ну, поняла?

15:00

— Безумный акт действия против трудящихся в пользу капиталистам, банкирам и помещикам… — излагал с трибуны Романов проект резолюции по отношению к мятежу. — …немедленный арест главарей восстания мобилизованных…
— Надо было заменить на «мятежа», — буркнул про себя беспокойно перебиравший карандаш в руках Иван Боговой.

Шатрова прилежно записывала.

15:30

— И я всё-таки ещё раз хочу заявить, что преступно… просто преступно неправы те, кто говорят, что лучше хоть с чортом, лишь бы против большевиков! — голосил с трибуны Гиацинтов. Ему выступать, кажется, понравилось, теперь он при обсуждении каждого вопроса со словом лез, и даже менее косноязычен стал, начал говорить глаже, уверенней. Боговому, видел Романов, это уже не нравилось: он хотел, чтобы выступали другие, чтобы в стенограмме были их заявления о поддержке советской власти. Боговой недовольно посмотрел на Гиацинтова.
— Товарищ Гиацинтов, вы закругляйтесь уже, — перебил он оратора. — А то я лимит на выступления установлю.
— А… — сразу смутился Гиацинтов. — Да я… конечно, конечно.
— У нас песочных часов нет, — шепнул ему через стол Щипунов.
— Были же! — так же шёпотом возмутился председатель.
— Посеяли… — развёл руками Щипунов.

16:00

— Усть-Вага пала! Березник пал! — Романов не видел, кто принёс эту весть в зал заседаний: он как раз выходил, а когда вернулся, зал уже бушевал: несколько делегатов подскочили к президиуму, крикливо наседали на председателя. Боговой, вскочив с места, вытащил из кармана пиджака наган, высоко выпростав руку, бахнул в потолок.
— Все по местам! По местам, сукины дети! — грозно закричал он.

Мимо стоявшего в дверях Романова попытался выскользнуть наружу кто-то из смолокуров.

— Держи его, Андрей! — закричал военкому Боговой. — Вася, помоги!

Пришлось и отталкивать беглецов, и хватать их, затаскивая обратно в зал, и самому стрелять в осыпающийся штукатуркой потолок. Наконец, делегатов более-менее удалось утихомирить.

— Никто отсюда до окончания съезда не уйдёт! — коршуном оглядывая зал, охрипло орал председатель. — Никаких больше перерывов! Если кому нужно ссать, ссыте в угол!

Шатрова испуганно озиралась на Богового, не понимая, записывать ли ей и эти его слова в стенограмму.

16:30

У закрытых на ключ широких белых дверей зала стояли двое красноармейцев, снятые Романовым с поста у входа в здание. Это помогло: при виде бойцов делегаты снова присмирели, из помещения уже не рвались, сидели как заключённые, понуро слушая бубнёж Богового из президиума, послушно поднимали руки за. В дверь постучали — сначала деликатно, потом настойчивей, потом из-за двери глухо донёсся чей-то требовательный голос.

— Говорит, какой-то Сибирцев, — сообщил Романову красноармеец Федотов, подойдя к президиуму.
— Сибирцев — это телеграфист, — пояснил Василий Боговой. — Я узнаю, в чём дело.

Он поговорил с Сибирцевым через дверь и, вернувшись, сообщил, что телеграф не работает: нет связи ни с Березником, ни теперь уже и с Вельском.

— Похер, пляшем дальше, — решительно сказал Иван Боговой.

Всё это уже напоминало дурной сон: превратившийся в пародию на самое себя съезд, мечтающие удрать с него делегаты, запуганная стенографистка, ценное время, уходящее на то, чтобы бесцельно сидеть в президиуме вместо того, чтобы готовиться к ночному бою, исступлённые крики Богового, который пёр к завершению съезда как бегун-марафонец, ничего вокруг себя уже не видя и не соображая, и во всём этом сквозила какая-то чудовищная бессмыслица, особенно если подумать, что за окном этой палаты умалишённых — мирно занимающийся своими очень осмысленными будничными делами городок, что под окнами проезжают возы, что на лугах за городом крестьяне выходят на сенокос, что торгуют где-то лавки, открыты трактиры, проходит служба в монастырской церкви — а тут орут друг на друга буйнопомешанные.

Но смысл в этой дикой комедии всё же был — нельзя было уйти со съезда сейчас, распустить всех по домам, не приняв резолюций, — такое бы показало всему городу, сидящим в лесу ракитинцам, плывущим вверх по Ваге интервентам, что советская власть в панике, что она, бросая всё, бежит, не завершив даже собственный съезд; и потому нужно было сохранять лицо и довести съезд до конца, пусть хоть такой, превратившийся в чёрт-те что.

— Приступаем к поимённому голосованию, — ледяным голосом произнёс председатель. — Все помнят процедуру: сначала президиум, потом первый ряд…

17:00

Всё. Завершили. Двери открыли, делегаты облегчённо расходились. В голове чугунно гудело, как после попойки, в ушах плясали не связанные друг с другом обрывки чужих фраз, тупо и противно ныло в области сердца — опять давала знать рана. Зал почти опустел: красноармейцы Федотов и Тимонин, уставшие весь день стоять на посту, расселись на делегатских стульях. Щипунов собирал бумаги с покинутого стола президиума, Василий Боговой убежал на телеграф. Иван Боговой стоял над Шатровой.

— Всё это надо будет перебелить к вечеру, — показывал он на кипу исписанных стенографическими загогулинами листков.
— К сегодняшнему? — оторопело переспросила та.
— Нет, после дождика в четверг! Конечно, к сегодняшнему!
— Я не успею, Ваня… — подняла она на председателя умоляющий взгляд.
— Успеешь, Катенька, успеешь, — с ласковой угрозой отвечал Боговой. — Сейчас мы с тобой здесь сядем, и ты всё это перебелишь, а я скажу, где что поправить.

А за дверьми зала Романова уже нетерпеливо поджидал Гиацинтов.
— Товарищ военком, — начал он, — а мне-то как? Мне-то что теперь делать?

   Наконец-то этот дурдом, названный съездом, подходил к концу. Комиссар сидел рядом со своими бойцами, постепенно приходя в себя и общаясь с ними. Юноше было интересно, как со стороны выглядел весь подобный бедлам. Конечно, вряд ли бы они сказали ему что-то совсем уж новое - командир же, как никак - но всё же их компания была для ушей Андрея лучше, чем постоянные выкрики из зала и ругань.

   Дурные вести комом валились на военкома - обрыв телеграфного сообщения, смолокуры, мятежники - всё это гигантским снежным комом наматывалось друг на друга, образуя однако не чистую снежную бабу, что лепили детишки зимой, а гигантскую дурнопахнущую кучу проблем, что грозили смести один из важных центров советской власти в том регионе. А решать их надо было ему - простому вояке, что конечно имел опыт некого взаимодействия с людьми, но не такого. Увы, здесь всех бунтовщиков и нелояльных к стенке не поставить - иначе ставить придётся всех подряд, и его самого в первую очередь, за такой дурной приказ.

   Потянувшаяся было за папиросами рука была волевым усилием остановлена на полпути. Хоть смерти Романов не боялся, но это касалось смерти лихой, в бою на благо Отчизны, а не от разрыва сердца или обострившейся раны. Так что стоило обойтись без курева хотя бы до конца "войсковой" (тут военком хмыкнул, вспомнив качество и количество доступной ему силы) операции. Как раз в тот момент и подошёл Гиацинтов.

   - Вам сейчас будет необходимо со мной идти, на пароход. Боюсь, что мои бойцы никогда не были в том месте, где нам предстоит быть, так что вам, товарищ, придётся примерить на себя роль проводника - Вергилия. Или Сусанина, если всё пойдёт не по плану.

13:00

На пристани Бессонов окинул отца арестованного телеграфиста не особо приветливым взглядом. Нет, не то, чтобы у него были какие-то претензии к самому старику, нет. Всё-таки вряд ли стоило ожидать от Викентьева-старшего, что он мигом отречётся от сына после того, как тот был изобличён в качестве предателя советской власти. Всё-таки что она такое, эта самая власть рабочих советов здесь, в Шенкурске? Лишь только очередной режим держащийся на пулемётах и штыках, да на патрулях вооружённых громил, распространённых по местным улицам. Режим, естественным образом, не особо любимый, ибо держался он в основном на силе оружия, а его основные поручители среди местных, братья Боговые, сами были не особо популярны и любимы.

Как бы там ни было, Андрей Бессонов тоже был человеком из плоти и крови, хоть чекист и почти гимназистский учитель. Ему — также естественным образом — было не особо любо то, что Шенкурс стоял за Ракитина с Жилкиным, и за их подельников,. Что он чурался его, собственного справедливого правления и заботы, почитая их, должно быть, не бессоновскими, но бесовскими. Потому он и смотрел на Серафима Лавровича Викентьева не особо приветливо. Лишь отвечал взаимностью на взаимность, так сказать.

— А вот скажите мне, Серафим Лаврович... — обратился чекист к телеграфистскому отцу как будто бы уже приближаясь лично взять передачу, но как будто бы одергивая себя в последний момент. Отступая на шаг.

— Скажите мне, Серафим Лаврович, как ваша дочь? Как поживает? Не приходил ли в ваш дом кто после того, как мы ушли? Не выходила ли она куда?

Чекист отвел взгляд прочь в сторону от старика и посмотрел на свой корабль. На юношу, томящегося в его трюме, понятно дело. Бессонов, конечно, не умел смотреть сквозь железо и деревянные доски, потому Викентьева-младшего он не увидел. Он надеялся, впрочем, что отец телеграфиста правильно прочитает его взгляд, сделает надлежащие для себя выводы и будет честным...

Как бишь там другой старик на корабле думал? Тот, что был его капитаном. Он думал, будто бы холод какой-то есть во взгляде Бессонова. Могильный холод. Будто бы Смерть и неслышно воющие призраки убитых витали близ него. Что ж, рассудил чекист, если он действительно имеет такую устрашающую для пожилых людей ауру, то её можно и использовать. "Грех не использовать", — может быть, следовало бы сказать. Ну или: "Использовать, как бы это ни было грешно". Что-то из этого.

13:25

Андрей Бессонов что-то молча сосчитал в уме, а потом усмехнулся. Чекист наклонился вперёд, смахнул правой рукой отшелушившуюся с перил краску, дабы не пачкать рукава шинели, оперся об оные перила локтями и принялся за своё любимое занятие — созерцание тихой глади воды. Когда она, водная стихия, стояла перед ним вот такой вот, девственной и чистой, он был вполне доволен собой и окружающим миром.

— По-моему, кстати, их действительно шесть, Глеб, — сказал Бессонов, когда молодой человек наконец закончил со своим рассказом. — Ярусов в Большом театре, я имею в виду. Не буду говорить наверняка, изображая из себя великого человека европейской культуры, — я никогда не обладал должным достатком, чтобы на самом деле быть им — но, по-моему, ты угадал.

Покосившись в сторону кажущегося недовольным Занозы-Подушкина, чекист позволил себе ещё одну ухмылку.

— Ты знаешь, Валерьян, я тоже должен сделать признание. Бессонов — моя настоящая фамилия, или, лучше сказать, фамилия, данная от рождения. Но по имени... Ах-ха. Я не совсем теска нашего товарища Романова. До того, как я стал Андреем, я был Акамиром. Отец — Вячеслав Вячеславович, земля ему пухом — назвал меня так.

Бессонов

13:00
— Скажите мне, Серафим Лаврович, как ваша дочь? Как поживает? Не приходил ли в ваш дом кто после того, как мы ушли? Не выходила ли она куда?
— Так а… — захлопал глазами пожилой смолокур, явно не ожидавший такого вопроса. — Так а… нет. Никуда не выходила-то, милостивый товарищ чекист, — опасливо зачастил он, утвердительно кивая головой, и по усердию, с которой Викентьев принялся уверять Бессонова, тот сразу понял, что старик наивно и боязливо юлит перед ним, как завравшийся гимназистик перед учителем. — Никуда не выходила, нет-нет, — повторил Викентьев и снова протянул Бессонову корзинку с пирожками. — Примите уж, милостивый товарищ, Христом-богом прошу, не обессудьте.

13:25
— Акамир? — удивился Заноза. — Дивное какое имя.

На какое-то мгновение могло показаться, что Заноза решит ответить откровенностью на откровенность и сообщить свою настоящую фамилию, о которой Бессонов не имел понятия, и, возможно, сообщил бы — но его настрой сбил Глебушка, всё такой же возбуждённо-радостный от своей удачи, решивший вмешаться в разговор:

— А это, собственно, что за имя? — заинтересованно встрял Глебушка. — Какое-то старославянское или греческое?

Заноза хмуро поджал губы, бросив короткий взгляд в сторону молодого напарника. Было видно: нет, свою фамилию он теперь не скажет.

Набежала лёгкая серая тень от беспорядочно проплывающих над серо-свинцовой гладью реки облаков, задул прохладный, забирающийся под одежду сырой ветерок, и Глебушка, поёжившись, поспешил подобрать с лавочки свой пиджак. Стоять на ветреной прогулочной площадке было прохладно, и все чекисты потянулись к лестнице — к немалому, надо думать, облегчению старого капитана, на протяжении всего разговора сидящего у себя в рубке и усердно делающего вид, что не слыхал ни слова.

17:30
Бессонов, Романов

За делами у Бессонова выдалась свободная минутка: он вышел из накуренного (неустанными стараниями Занозы) салона на палубу подышать свежим воздухом и увидел в просвете между двумя стоящими у фальшборта поленницами дров, как по крутому съезду, ведущему в город, к пристани спускаются красноармейцы — пара бойцов в зелёно-рыжих гимнастёрках, с винтовками за плечами, а за ней, на отдалении, ещё пара. Это были патрули, которые Романов посылал в город, а вот сейчас они, один за другим, возвращались к пароходу.

Более того, пройдя по палубе к узким сходням, перекинутым на дебаркадер, Бессонов увидел, как и по ним на борт «Шенкурска» уже поднимаются красноармейцы. «Простите, товарищ!…» — послышалось из-за спины: это один из матросов нёс, перехватив полотенцем за ручки, большую алюминиевую кастрюлю, от которой резко и тошнотворно несло варёной треской. Видимо, еда была предназначена тем же самым красноармейцам, собирающимся на обед в столовой третьего класса.

Дав пройти матросу, Бессонов вернулся к борту, снова заглянул в просвет между поленницами и в этот раз увидел, как на гребне заросшего изумрудно-зелёным спорышем съезда появились две фигуры — одна в военной форме, а другая — в гражданском сером пиджаке и сельских шерстяных шароварах, пузыристо заправленных в стоптанные сапоги. Бессонов, конечно, издалека узнал Романова и учителя Гиацинтова, что-то увлечённо втолковывавшего Романову.

— Я одного, одного не могу взять в толк, товарищ Романов, — частил Гиацинтов, пока они с военкомом шли от здания кооперативного клуба к пристани, — почему, почему нельзя обойтись без кровопролития? Ведь мы же все русские люди: вы, я, Ракитин, Жилкин! И ведь не то чтобы мы были на противоположных политических позициях: никаких черносотенцев здесь, слава Богу, отродясь не водилось… ну, насколько мне известно, конечно, потому что я сам не местный, как вы уже знаете…

Да знал, знал Романов уже, что Гиацинтов здесь не местный. Они прошли-то с версту, должно быть, а Гиацинтов успел Романову уже прожужжать уши, выкладывая всё о собственной жизни (Архангельск, учительская семинария, направление в Усть-Паденьгу, женитьба там на местной — да, оказалось, что этот молодой нескладный парень был женат), затем о собственной политической позиции, в которой причудливо мешались социализм, патриотизм и непротивление злу насилием, затем о плане действий (Гиацинтов считал, что нужно договариваться, что он обязательно найдёт общий язык с Ракитиным). В общем, когда подходили к пристани, в голове от трещанья этого провинциального интеллигента снова начало звенеть, как во время съезда. Но, к счастью, пароход был уже близко.

13:00

— Что если я скажу, что ваши пирожки отравлены? — поинтересовался Бессонов у старика. — Что вы передаете их вроде как своему сыну, но на самом деле хотите отравить ими нас, его надсмотрщиков? Христом-богом вы просите. Христом-богом и ядом хотите убить нас, м? Скрываете, куда ваша дочь ушла? Вы думаете, что мы ничего не знаем, так?

13.35

— Да вы оба правы, — пожал плечами Бессонов. — И дивное, и греческое, и даже старославянское. Не было никогда такого имени на самом деле, пока батенька мне его не приставил! Был монах когда-то. Феофан Исповедник или Феофан Сигрианский его имя было. Он вроде как святым стал в лике преподобных — то есть в силу того, что лучшим монахом, чем даже все остальные, был. Он, если я правильно помню, был одним из епископов, который, я тут могу ошибаться, в каком-то Вселенском соборе участвовал. Он написал книгу о правлении византийского императора Льва Четвертого, прозванного "Хазаром", — ну, "хазар", как у тех не разумных, которым пушкинский Вещий Олег мстил. У этого императора были младшие братья, которых он или убил, или искалечил, потому что некто Акамерос (Ἀκάμηρος), правитель варварского славянского племени обитаемого где-то на севере современной Греции, пытался сделать их царями вместо него. Излишне патриотические граждане, типа моего отца, прочитали этот эпизод из ромейских хроник как указание на то, что мы, славяне, мол, всегда были, и всегда были важными, и это что-то положительное означает для империи Романовых. Они решили, что то не Акамирос, а Акамир. Так моё дурацкое имя и появилось...

17.32

   - В том то и дело, что русские. Потому и не можем обойтись без боя - кто из обычных людей может признать тот факт, что он не прав, без какого-то жизненного урока? В нашем случае - без кровавой юшки. У данных субчиков была не одна возможность принять советскую власть, не одна! Такой веник одной силой не сломить, так что вы, а точнее ваши ораторские и человеческие качества, нам пригодитесь, товарищ Гиацинтов, не переживайте. - Романов остановился перед сходнями парохода, пережидая небольшой приступ одышки. - Идите пока на корабль, в кают-компанию. Там вас встретят и накормят. А я буду заниматься своими делами, после чего подойду к вам, голубчик. Пока есть время нам стоит обсудить примерный план ваших дальнейших действий на месте операции.

   Дождавшись, когда спина "голубя мира" скроется, военком сплюнул набежавшую слюну. Навидался он таких, пацифистов, мда уж. - Так бойцы, слухай приказ. Вызывайте ко мне взводных, а людям передайте, чтобы готовили оружие. Любопытных посылайте....тоже ко мне, один хрен вопросов будет много. Выполнять, бегом марш! - лицо человека сейчас выражало лишь усталость и раздражение, но он подбадривал себя тем, что после этой ночи должно стать полегче. Хоть немного, но полегче.

   Хотя весь успех мероприятия зависел от множества небольших если. Что если среди его бойцов не будет подходящих умельцев, что если ракитинцы выставят усиленные патрули (их отсутствие было бы наоборот подозрительным фактом), что если какой-то бдительный селянин поднимет тревогу, опознав, что к берегу идёт чужой пароход...Дисциплина отряда опять таки вызывала вопросы. Романов себя ощущал эдаким бревном, на которое натянули балетную пачку и заставили танцевать на натянутом канате, под которым остро заточенные штыки. Не расстрелял наркомана - вроде выправил баланс, не дал забрать алкоголь - получил пинок, заставивший пошатнуться...все таки в окопах было проще. Свои рядом, шутки, прибаутки и чарка за царя-батюшку (или за бога, кому что было ближе), на другом конце винтовки - германцы, вроде тоже неплохие люди, душевные. С ними иногда можно было даже поменяться чем-нибудь, что с нашей стороны не достать. А то, что стреляют да из пушек палят - так мы тоже палили, все чин по чину, мол не просто вшей в окопе кормим, а защищаем отечество...а потом их полк перевели в Осовец.

   Задумавшись, Андрей не заметил, как вцепился в поручни на сходнях, белыми от напряжения ладонями выжимая из них влагу. Лицо же наоборот, нагло краснело в отражении, пытаясь своей яркостью оттенить воспоминания об жёлтых облаках, что спустились на землю в тот роковой день. "Не думал, что вспоминать крепость буду чаще, чем раз в год, а ведь иж ты. Столько людей потравилось, добрых ведь людей! С ними не то, что эти задрипанные деревни...аа, к черту все это. Пляшем от того, что имеем."

   С усилием оторвавшись от надёжного дерева, комиссар пошёл наверх, для успокоения души щупая верный револьвер. Добрая сталь всегда давала чувство уверенности в своих действиях, но то, какие поступки совершать - зависело уже от человека. Идеальный симбиоз мысли и материи, как сказал бы более просвещенный человек. Сам Романов свое состояние счел "закипающим котлом паровой машины", который был готов завести священный гнев народа в тугую пружину действия, которая распрямившись, выполнит волю партии и сметёт прислужников павшего режима, присосавшихся пиявок Антанты и всех тех, что решил поживиться в мутной водичке перемен.

   Последний раз оглянувшись на водную гладь, человек отправился собирать нужных ему людей. Все таки, несмотря на весь боевитый настрой, он хотел пережить эту ночь...и желательно без пули в спине от "проскочившего врага".

2:30 10.08.1918
Вага, близ Усть-Печенги
Палуба парохода «Шенкурск»


— …Когда вдоль корабля, качаясь, вьётся пена, и небо меж снастей чернеет в вышине, люблю твой бледный лик, печальная Селена, твой безнадёжный взор, сопутствующий мне, — ни к кому не обращаясь, запрокинув голову, глядя в беспредельную звёздную пустоту, процитировал Глебушка, лёжа в шезлонге, зябко завернувшись в пальто, накинув поверх плед.

Ночь была холодная, ясная: к вечеру распогодилось, закат был совсем долгий, ленивый, красный, — но отплывали уже поздним вечером, и вот сейчас над головой жутко висела чёрная пропасть звёздного неба с тоненьким серпом нарождающегося месяца, с войлочными клочьями ползущих в ветреной вышине бледных облаков. Тянулась по берегу чёрная сплошная гребёнка леса, будто стягивающая реку в ущелье, проплывали мимо серые отмели, пустые плёсы, мелко трепетал красный флаг на корме, валил из трубы парохода серый дым, смолисто и тяжело чернела вода под бортом, дыбились снежно-белые буруны под неторопливо вращающимся колесом, и всё тонуло во тьме: шли с погашенными огнями.

На тёмной палубе и настроение у всех было какое-то призрачное. Серыми тенями проходили по палубе туда-сюда бойцы, матросы, хлопали дверьми, краснели в темноте огоньки папирос, и потусторонне, как крик ночной птицы, временами с носа доносился неживой, жестяной какой-то голос матроса, шестом промеряющего глубину: «Три ровно!», «Два шестнадцать!»

Рубка
В тёмной рубке стояли капитан с помощниками, вглядываясь в синевеющую тьму.

— Налево отмахни, — сонным надтреснутым голосом обратился капитан к штурвальному.
— Обмелело сильно, Яков Иванович, — беспокойно обернулся к капитану помощник.
— Сам вижу, — откликнулся тот. — Ещё, ещё клади! Малый ход, — нагнулся он к говорной трубе.
— К Нюнежской подходим, тут перекаты. Как бы брюхом-то не сесть…
— Не сядем, — уверенно заявил капитан. — Тут и в седьмом году меньше двух не было, а тогда межень не чета нынешнему был.



Лязгнула тяжёлая железная дверь в машинное отделение, по крутой лестнице из красного полумрака на палубу поднялся ражий кочегар в серой робе с деревянным лотком за плечами. Он тяжело прогрохал на кормовую площадку, по периметру которой вдоль фальшборта были выложены поленницы дров. На самой площадке, на скамейках и на полу, вразнобой сидели красноармейцы: кто курил самокрутки и папиросы, задумчиво опираясь локтями о поленья, заглядывая поверх деревянной стены в ночной ветреный мрак, кто, расположившись в кружок у слабо горящей керосинки, перекидывался в карты, кто безразлично жевал хлеб с селёдкой, завернувшись в шинели, нахохлившись, как курицы. У поленниц в беспорядке стояли винтовки.

— Ну чё зырите, подсобите! Поленья положите, — обратился к красноармейцам кочегар, поворачиваясь к бойцам пустым лотком.
— Больно надо! — нагло откликнулся Шатунов. — У тебя своё дело, у нас своё.
— Руки отвалятся, штоль?! — настаивал кочегар. — Чай, не в первом классе едешь, за билеты не платил!
— Да давай, браток, подсоблю… — с кряхтеньем поднялся с истёртого коврика, лежащего на полу, Фома Елецкий, принялся накладывать поленья в лоток на спине кочегара.
— Поживей-то можешь печку свою топить? — положив последнее полено на лоток присевшего под тяжестью ноши кочегара, спросил Фома. — А то тащимся, что твоя черепаха, колесо вон еле крутится.
— Не мы решаем, — коротко ответил кочегар. — Подымить-то дайте, братцы. Вон у вас курева сколько.
— Э, ты уж размахнулся, — оборвали его. — Самим мало. Топай, топай.
— Куда тебе дымить! — по-гусиному вытянув шею, выкрикнул с дальнего конца площадки, молодой Пашка Кочан в барашковой шапке пирожком. — Ты и так уж весь копчёный, как колбаса!

Здесь, на задней площадке, сидели одиннадцать отобранных сегодня бойцов под началом Степана Чмарова.



— Костей! А, Костей! — окликали Кельмакова бойцы, скучавшие на палубе. — Ты чего там сидишь один?
— Один, да, — хмуро отзывался Кельмаков, сидящий на коленях у поленницы, в стороне ото всех. — Что нада?
— Да он опять молиться начал, братцы! — со смехом заявил Пашка Кочан.
— Уйди, да, — огрызнулся Кельмаков. — Не твоя дела.

Из-за сгорбленной шинельной спины Кельмакова никто не видел, что перед ним, прислонённая к поленнице, стоит струганая деревянная фигурка — что-то вроде куклы с грубо вытесанной окружностью головы, со схематично намеченными ножом руками и лицом в несколько засечек: глаза, нос, рот. Бойцы не решились продолжать дразнить Кельмакова — все знали, что это может выйти боком, — и сейчас он, сидя на коленях перед куклой, шёпотом на родном языке обращался к ней. «Ты уж мне помоги хорошенько, Чукмуня, — говорил он кукле, — не бросай меня, и я тебя тогда кровью накормлю. Я тебя из здешнего дерева вырезал, ты эти места знаешь, значит, должен помочь. А если не поможешь, берегись, я тебя в костёр кину, а прежде ножом порежу. Думаешь, не сделаю? Сделаю. Я в Курляндии тебя кровью поил-поил, и лошадиную кровь пить давал, и немецкую кровь пить давал, и латышскую кровь пить давал, и собачью кровь пить давал, и русскую кровь пить давал, а потом ты мне не помог, под пулемёт подставил, и я до ночи в воронке в грязи лежал, голову высунуть не мог. Так замёрз, так промок, такой злой был! Я, как вернулся, помнишь, что с тобой сделал? Кирпичом избил, ножиком голову отпилил, потом под паровоз сунул, а что осталось, в печку сунул! Так что ты, Чукмуня, мне помоги, а то я тебе вторую смерть придумаю».

Салон первого класса

— Романов всё делает правильно, — нервно говорил, вышагивая по полутёмному салону Иван Боговой. — Ударить по Ракитину, разогнать весь его сброд! — предисполкома решительно ударил кулаком о ладонь.

В салоне висел удушливый, накуренный полумрак: горела только пара ламп в настенных плафонах — верхний свет зажигать было запрещено даже при занавешенных окнах. На столе стоял самовар, перевёрнутая фуражка с горкой табака, тарелки с хлебом, объедками от ужина — костлявые хвосты трески, недоеденная картошка. За столом в живописных позах — кто откинувшись на спинку стула, кто локтями на столе, кто полусонный на диванчике, — расположился весь уездный шенкурский исполком.



— А что потом? — бесцветным голосом спросила Шатрова у выхаживающего по салону Ивана Богового.
— А что потом? — переспросил тот, остановившись. — А потом, Катенька, мы едем назад.
— Какое назад, Иван Васильевич… — с горечью протянул Щипунов, подняв голову с ладоней. — Драпать, драпать нам надо до самого Вельска…
— Чтоб я от вас! Чтобы я от вас таких слов не слышал, слышите! — накинулся на него Боговой, нависая над ним, грозя пальцем. — Что вы нюни распустили? Я вас в чувство всех приведу, слышите! Вы что же, думаете, мы Ракитина не одолеем? Да я сам в первых рядах его брать пойду!
— Идите, идите… — тихо согласился Щипунов.
— И пойду! — взвизгнул Боговой, весь взвинченный. — Что ж вы, думаете, я винтовку в руках держать не умею? Умею, и может, получше прочих умею! Я в лейб-гвардии Преображенском полку служил, первая рота, первый батальон… хотя не то чтобы здесь есть чем гордиться, — тут же осмотрительно добавил он.
— Иван Васильевич, вы ротным писарем служили, — устало обернулся из-за дальнего конца стола агроном Курицын.
— Уж во всяком случае, я не меньше вашего войну видел!
— Да я-то её вообще не видел, — пожал плечами Курицын.
— Вот и молчите тогда!

Каюты третьего класса
В каюте было темно, душно, прокуренно и загажено, но вместе с тем уютно, как бывает уютно ехать куда-то в большой дружной компании: двое бойцов лежали на верхних полках, свесив головы, на нижних сидело шестеро, ещё один стоял у двери. Мерно ворочались железные поршни машин за стенкой, ровно шумело колесо, плескалась совсем близко от круглого иллюминатора чёрная маслянистая вода.

— Ось це я и кажу, — задушевно продолжал Падалка, сидевший в окружении бойцов. — Навищо нам цей Шенкурск? Якщо вин мисцевим потрибен, так нехай жеруть там вони свою смолу, нам яка з того бида? Хиба революции з того корысть, що мы там все поляжемо, як интервенты прийдуть?
— Так-то оно так, Андрюха, да кто ж нас спрашивает? — подал голос один из бойцов.
— А, то-то и воно! Якщо ты будешь як та скотына без голосу, хиба ж тебе хто запытае? Ось поки мы на пивдень плывемо, то нехай. То нас влаштуе. А якщо Романов назад повертаты захоче, тут мы и митинг зберемо. Скажемо ёму: товарищу Романов, нахабныты не потрибно…
— Что такое нахабнить? — спросил боец с верхней полки.
— Нахлеть, — обернулся Падалка. — Нахлеть, товарищ Романов, не надо. Мы свий обовязок перед революциею выконувати готовы, але вмыраты ни за понюшку тютюну — ни…
— А что ж, — заявил другой боец. — Что нам, Романовых скидывать впервой? Одного Романова скинули, скинем и второго.
— Ось я и кажу… — повторил Падалка.

Стоявший за дверью Заноза хмыкнул, отлепился от стенки и вразвалочку пошёл дальше по коридору, останавливаясь у каждой двери в каюты, прислушиваясь. За другими дверями было тихо: бойцы в основном спали. Заноза прошёл до узкой крутой лестницы в трюм, загрохал по ней сапогами, придерживаясь за блестящие поручни.

Трюм
— Как же тебя, Лаврушка, угораздило-то? — заплетаясь в словах, спрашивал Василий Боговой через дверь.
— Бес попутал… — глухо донеслось из-за двери.
— Что ж за бес такой? — спросил Боговой.
— Известно, какой бес. Денег ему захотелось! — послышался другой голос.
— Это кто говорит?
— Это Медведев.
— Так помолчи, Медведев, — оборвал его Боговой. — С тобой мне всё давно ясно было, под чью дудку пляшешь.
— А ты под чью?! — крикнул из-за двери третий голос. — Под немецкую? Под губную гармошку герра Ленина августина танцуешь?
— А ты вообще заткнись, Васька! — голос Кузнецова Боговой узнал.
— А ты меня не затыкай! — не унимался Кузнецов. — Мне терять нечего!
— Вася, Вася, — послышался голос четвёртого узника, Павсюкова, — ты парашу забери, уж сделай одолженье. Нам тут дышать нечем.
— Да, тёзка, заходи! — весело поддержал его Кузнецов. — Я тебя в эту парашу с головой окуну!

Боговой ничего не ответил, а достал из-за пазухи шкалик с мутным самогоном, откупорил пробку, приложился, сморщился, привычно занюхал лацканом шинели. Шкалик уже был наполовину пуст: за время пути Василий Боговой уже успел порядочно наклюкаться и стоял на ногах сейчас нетвёрдо, придерживаясь за стенку, будто пароход качало.

— Ты не слушай его, — вмешался Павсюков. — У него жар опять. Нога у него гноится, что ли… Бинты бы ему сменить.
— Можно самогонкой прижечь, — тупо сказал Боговой.
— У тебя никак есть?
— Да вон у него уж язык заплетается, конечно, он уж в зюзю! — фыркнул Медведев.
— Я как раз вам принёс, — сказал Боговой, рассматривая бутылку. — Ну, чтоб веселей было.
— Веселей? — осёкшимся голосом спросил Павсюков. — Нас что, уже… того?
— Да нет, кажется, — Боговой зачем-то оглянулся по сторонам: пустой полутёмный коридор, близкий грохот машины, мелкий тремор железных стен. — Я не знаю точно, но, кажется, нет.
— А плывём куда? — спросил Павсюков.
— Ну, это вроде как тайна военная, — засомневался Боговой.
— Вася, ну кому мы здесь что расскажем? Что, в верхние волости плывём?
— Ну да… — вздохнул Боговой. — В Усть-Паденьгу.
— О! — раздался из-за двери скрипучий старческий голос Проурзина. — В Усть-Паденьгу, ишь как! А мож, сразу до Благовещенского меня добросите, а? С удобствами!
— Проснулся, старый хрыч! — недовольно буркнул Павсюков.
— А ты б культями меньше пинался, я б ещё спал и спал! Спишь — хоть рож ваших не видишь!
— Вася… — жалобно позвал Викентьев, пока Павсюков неразборчиво переругивался с Проурзиным. — Ты б попросил за меня ваших-то… Бессонова этого, Занозу.
— Не знаю, Лаврушка, не знаю, — печально сказал Боговой, боком привалившись к двери. — Дров ты наломал крепко всё-таки.
— Да я ж искупить готов! Я сутками работать буду! Я ж телеграфист, много, что ли, в России телеграфистов, чтобы в расход пускать? А кто телеграммы слать будет?
— Лавруш, я ничего не могу обещать… — покачал головой Боговой. — Водки вот дать могу.
— Давай, давай водки! — послышался голос Медведева.
— А вот тебе б, свинье, скипидару вместо водки налить! — грубо отозвался Боговой.
— Ишь, свиньёй обзывается, какой грозный! А сам уж в сопли! — выкрикнул Проурзин. На него зашикали — заткнись уже, мол. Кажется, вздорный старик успел уже надоесть хуже горькой редьки и товарищам по несчастью.
— Ладно… — протянул Боговой. — Я что сказать-то хочу. Вася! Вася, тебе хочу сказать.
— Ну говори, гад, — подал голос Кузнецов.
— Шатрова тут.
— Что? — Кузнецов осёкся.
— Катя тут, говорю.
— Вы что, её тоже взяли?
— А? Нет, нет. Её Ваня притащил на пароход. Говорил, опасно ей в городе.
— Сука. Ну спасибо, что сказал, — процедил Кузнецов.
— Я просто подумал, что тебе нужно знать. Она наверху сейчас, с исполкомом.
— Спасибо хоть, не в клетке, как мы. А она знает, что я тут?
— Да как не знать…
— Слушай, тёзка. Ну ты будь человеком хоть раз, приведи её сюда. Попрощаться хоть…
— Я попробую, — сказал Боговой. — Водку-то как, возьмёте?
— Возьмём, возьмём, — подтвердил Павсюков. — Отпирай. Не боись, не бросимся.
— Ну да, не броситесь, — засомневался Боговой. — Я тут один, а вас вон сколько. Пускай Медведев и Кузнецов поклянутся.
— Да не бросимся, открывай! — сказал Медведев. — Куда нам бежать-то?
— Не брошусь, не брошусь, — поддержал его Кузнецов. — Слово чести.
— Ну ладно, — подумав, решил Боговой. — Вы от двери только отойдите, когда я открывать буду.
— Куда нам отойти! — воскликнул Медведев. — Мы тут как селёдки в бочке, на головах друг у друга, нам дышать нечем!
— Ладно, ладно, не орите, — успокоил их Боговой. — Я щёлочку открою и бутылку передам.
— Открывай уже!
— Да открывай, чего ты ссышь?
— Чёрт, — вдруг глупо сказал Боговой, подёргав дверь. — А у меня ключа нет.

Кузнецов гулко расхохотался, и вслед за ними один за другим надрывным хохотом разразились и другие узники: кто-то в припадке истерического смеха колотил по двери, кто-то раскашлялся, Проурзин раз за разом сквозь смех повторял «Ну ты, Васька, олух!». Что-то железно громыхнуло, упало, и тут же смех сменился руганью:
— Вы парашу уронили, дурни!
— Фу, прямо на меня всё! Ммм!
— Собирай! Собирай теперь это всё!
— Чем я буду собирать?
— Руками собирай, да хоть жри, мне всё равно!
— Как спать-то теперь? Весь пол загадили!
— Фу, ну и вонь!

И в этот момент к растерянно стоящему у двери Боговому подошёл спустившийся с лестницы Заноза.
— Вы что тут делаете? — строго спросил он.
— Да так, — Боговой принялся торопливо прятать бутылку за пазуху. — Я проведать пришёл.

Заноза молча перевёл взгляд с бутылки на дверь, из-за которой всё так же доносилась ругань, на коричневую лужицу, вытекающую из-под двери по мелко трясущемуся железному полу.

— Давай сюда, — Заноза протянул руку.
— Что? — не понял Боговой.
— Ну давай, давай, — Заноза требовательно пошевелил пальцами.
— А, бутылку? — Боговой покорно протянул чекисту шкалик.
— Предупреждали мы тебя вчера, — тяжело сказал Заноза, пряча шкалик в карман куртки. — Пошли теперь.
— Куда? — пролепетал Боговой.
— Туда, где синеют морские края, туда, где гуляют лишь ветер да я. Пошли, пошли.

И чекист, ухватив пьяненького Богового за рукав, повёл его к лестнице из трюма, не обращая внимания на крики из-за двери: «Тряпку! Хоть тряпку нам дайте! Вася! Куда ты ушёл?»

Каюта первого класса
Салон был занят исполкомовцами, поэтому Романов, Бессонов и Гиацинтов сидели в каюте Романова. Каюта, даром что была первого класса, была тесновата — две койки по сторонам широкого выходящего на палубу окна, столик между ними, стенной шкаф для одежды, волжский пейзаж в привинченной рамке на стене да дверца в крошечную туалетную комнату. Было тихо: шум машины доносился до верхней палубы лишь далёким ровным гуденьем, дети агронома Курицына, которых поселили с матерью в соседнюю каюту, наконец, заснули, никто не задерживался и у окна на палубу — там сидел Глебушка, следя, чтобы никому не пришло в голову подслушивать. Гиацинтов, низко наклонившись над листом, старательно рисовал.

— Вот это Высокая Гора, — показывал он на заштрихованные квадратики. — Это действительно там гора, ну как, холм. Не Кавказ, конечно. Вот тут Нижняя Гора, это тоже гора. Паденьга идёт между ними, вот так как-то. Тут мост. Вот всё, что между Нижней, Верхней и Усть-Паденьгой — это всё луга. А вокруг уже леса начинаются.



— Школа, пристань, всё в селе. В Усть-Паденьге, то есть. Пароход там же стоял.

Гиацинтов, казалось, говорил бы ещё и говорил, но тут в дверь деликатно постучали. Романов открыл. На пороге стоял Заноза, а рядом с ним — поддатый Василий Боговой. Заноза молча достал из кармана своей кожаной куртки полупустой шкалик и показал присутствующим, потом кивнул на Богового. Тот с виноватым видом глядел в пол.

— One day I wrote her name upon the strand, — объявил Бессонов Глебушке, извлекая откуда-то из закромов своей шинели небольшой лист бумаги — возможно, страницу блокнота, исписанную синими чернилами. Чекист стоял прямо напротив своего подчинённого, оперившись локтями об ограждение пароходной палубы. Он смотрел куда-то в черноту над собой, куда-то в звездную высь.

— But came the waves and washed it away, — добавил он, а затем, не оборачиваясь, бросил листок в своей руку куда-то за спину. Видимо, в расчете предоставить его судьбу воздушной стихии за своей спиной и водной стихии внизу. Усмехнувшись, он протянул руку в левый карман и достал оттуда ещё какой-то скомканный листок.

— Again I wrote it with a second hand, — сказал он. — But came the tide, and made my pains his prey.

Повинуясь повелению поэзии, рука чекиста также отбросила обрывок бумаги за его спину. Также тот канул в воздушную и водную гладь ночи. Сложив руки на груди и самодовольно уставившись на молодого чекиста Андрей Бессонов резюмировал:

‘Vain man,’ said she, ‘that dost in vain assay,
A mortal thing so to immortalize;
For I myself shall like to this decay,
And eke my name be wiped out likewise.

— Думаешь о вечности и своём месте в ней, а Глеб? — спросил Бессонов от себя.

***

— Вы знаете, — неожиданно раздался за спинами бойцов-красноармейцев, потешавшихся над нелепыми языческими обрядами своего отяцкого товарища, голос Бессонова, — есть что-то правильное в том, что он делает, ваш побратим. Что-то, чему вы могли бы научиться.

Зажжённая папироса была в руке чекиста. Как кажется, он пришёл сюда прогуливаясь и куря.

— Хех, казалось бы, он поносит своего идола и угрожает ему! Что за нелепый дикарь! Но на самом деле, не так ли мы должны говорить со святыми, с Девой Марией и с самим Иисусом? Может да, если вы верите во все эти поповские сказки. Может, нет. Я читал где-то, что в старые времена, годину невзгод, крестьяне в Европе извлекали кости и статуи своих святых из их храмов и бросали их в грязь, а потом полосовали кнутами, и били руками, и плевали на них, приказывая всем этим небожителям, наконец, сжалиться над ними и обратить свой взор к грешной и гниющей земле. Все это была смута и ересь простолюдинов, конечно. Князья, попы и епископы могут молиться по-иному, более благородно. Всё же, даже когда над ними стоит роковой час, у них всегда есть полные закрома, и полный кошель, и друзья, которые могут принять и приютить их за границей. Они могут молиться чинно и благородно. Ну а мы? Если мы будем молиться по правилам, по всем правилам благодатности и вежливости, разве мы что-то получим? Когда мы что-то получали так? Нет... Только через жестокость и побои можем завладеть мы покровительством Божьим и покровительством святых. Только насилием можем мы обрести Рай. Другое — не по нашу участь...

— Хех, — Бессонов указал красноармейцам на спину угрожающего своей богине дикаря. — Как прав он, ваш товарищ, да?

***

Отвлекшись от карт и разговора с Романовым, которого он опрашивал касательно плана штурма неприятельских укреплений и своего места в нем, Бессонов поднял глаза на появившегося в импровизированном штабе Богового и Занозу.

— Опять пили и разговаривали с врагами Революции, Василий? — спросил чекист у товарища.

Место собрания отобранных бойцов

- Итак товарищи. Сразу скажу, дело нам предстоит непростое, оттого важное и, самое главное в нашей ситуации, полезное для вас лично. - Романов убедился что его слушают все, даже язычник, и продолжил - По порядку. Мы должны разведать различные ухоронки и подходы к расположению противника, после чего начать снимать часовых. Чтобы никто пикнуть не успел, поняли? Чем успешнее справимся, тем проще остальным будет. Они конечно немного отвлекут на себя внимание пулеметным огнем, но все же. Пленных не брать, лишь обузой будут...И помните, что с боя взято, то свято. Так что в меру трофеев, ибо дело первично.

Каюта первого класса

  - Вот же карбонарий укра́инского разлива нашелся, пся крев! - от души бахнув по столу, комиссар вскочил на ноги, пытаясь утихомирить эмоции. - Шайзе, и расстрелять то его сейчас не выйдет, ибо перед боем это точно направит все штыки в наши спины. Змей-искуситель хренов. - Предпоследняя папироса заняла свое место во рту, горечью дыма заставив мозг юноши работать. - Ладно, сила солому ломит и в таком случае. Андрей, тебе придется возглавить лояльные силы на нашем пароходе, пока я провожу вылазку. Пулеметы с борта смогут немного прикрыть нас, да и заодно пощекотать эти сонные туши, пока мы заняты...

  Выдохнув, комиссар уселся обратно, не обращая внимания на остальных участников сцены. Про Богового он уже и думать забыл - с такими-то новостями.

  - Я понимаю, что план точно не самый лучший, но и я не Суворов, сами понимаете. Нас спасает то, что и наш соперник точно не является Наполеоном...вот такие пироги с котятами. Мда. И ещё, Андрей, с Падалкой должен произойти несчастный случай. - Романов обошёлся без излишних жестов, однако смысл фразы был ясен и так.

4:15, 10.08.1918
Усть-Паденьга,
Дебаркадер

Романов вместе с красноармейцами стоял на пустом сельском дебаркадере. Вокруг было тихо.

Тишина стояла уютная, покойная, какая только может стоять ранним летним утром на пустом дебаркадере маленькой сельской пристани, куда пароходик-то заглядывает раз в неделю, по субботам, скажем, а сегодня воскресенье. И потому на дебаркадере никого — пуста дощатая зелёная будочка кассира, скрипят под сапогами рассохшиеся доски, и идиллически тиха Вага за хлипкими деревянными перилами — как запотевшее зеркало, в холодном сиреневом пару, с торчащими из тёмной воды у берега тонкими стеблями осоки, с рябой стеной леса за мыльной дымкой над латунной, ещё не окрашенной лучами солнца водой.

Солнце ещё не взошло: небо с востока, за лесистыми холмами, уже было густо оранжевое, но в зените — ещё сизое, с бронзовыми рассветными облаками в ветреной высоте. Спящее село — маковка тёмной церкви на холме, такие же безнадёжно тёмные бревенчатые избы, изгороди в хвощах, серый песок далеко выдающегося в обмелевшую реку плёса, ряды бочек у пристани — конечно, со смоляным пеком, с чем же ещё в этих местах. Очень мирно, по-домашнему то с одного, то с другого двора доносятся крики петухов, и вообще всё выглядит так, будто нет и не было никогда никакой войны, ни империалистической, ни гражданской — а просто вот стоит старая, мирная, никому не нужная пристань в глубинке, на которую Романов с бойцами пришёл — а никакого парохода здесь нет и не было никогда.

Высадились Романов с охотниками ещё в полной темноте в паре вёрст от села, шли по тропинке вдоль берега, озираясь, останавливаясь, прислушиваясь, чтобы не пропустить часовых — но часовых никаких не было. Ожидали встретить кого-нибудь на деревянном мосту через речку Паденьгу, впадавшую тут в Вагу, — не было никого и на мосту. Дальше шли по плёсу Ваги, по тёмному набухшему влагой песку, чтобы не приближаться к домам Усть-Паденьги, не потревожить хозяйских псов. Прошли и, уже подходя к пристани в предрассветном сумраке, увидели — никакого парохода здесь нет, никаких часовых, ни следа ракитинцев.

На засаду это тоже, впрочем, было непохоже — была б засада, всех красноармейцев можно было бы положить из пулемёта сейчас, и потому из кустов близ реки долго не выходили, высматривали через пересечения веток, не видно ли затаившихся в огородах врагов. Нет, никого. Вышли, наконец. Тишина, холодный сырой ветер с реки, поют петухи в селе, ни души. Беззвучно, как в кино, из-за стены леса, скрывающего речную излучину, появился пароход «Шенкурск» с пулемётом на носу, мерно вращая колёсами, пошёл загибать дугу по ровной речной глади к пристани. На пароходе приметили, что на пристани свои, и стрелять не стали.

4:30

— Ужо уйехали-те, косатик ты мой, — щербато улыбаясь беззубым ртом, сообщила Романову бабка, которую Костей и Фома Елецкий привели из ближайшего дома.

«Шенкурск» уже пришвартовался к дебаркадеру, кое-кто из бойцов сошёл на пристань, но пулемёты на берег пока не переносили. Вместе с бойцами на берег сошли Иван Боговой, учитель Гиацинтов и чекисты. Боговой был всё такой же взвинченный, то и дело оглядывался по сторонам, будто ожидал найти Ракитина спрятавшегося за бочками или где-то в огороде, и было видно, что предисполкома с трудом удерживается, чтобы не начать размахивать наганом. Гиацинтов, был, наоборот, сонный — за два часа, прошедшие со времени совещания в пароходном салоне, он успел задремать и был растолкан только когда пароход уже пристал к дебаркадеру. Сейчас учитель Гиацинтов осоловело глядел по сторонам, будто не узнавая своё село, тёр глаза и непрерывно зевал. Глядя на него, против воли начинали зевать и Глебушка с Занозой, вместе с Бессоновым тоже сошедшие на пристань.

— Ужо уйехали-те, — повторила бабка, бессмысленно улыбаясь: так улыбаются невесть чему старики, привычно не понимающие, что происходит вокруг. — Припозднилисе вы, косатики.
— Кто уехал-то, говори прямо! — подскочил к ней Боговой, как наскипидаренный. — Ракитин уехал?
— Он, он, родной, — радостно подтвердила бабка. — Ракитин-от наш Максимко. Из Лосевской они, которы Ракитины-те. Деда-то егонного я знала. В восемьдесят пятом-то годи Ферапонт Игнатьиц…
— Да погоди ты про Ферапонт Игнатьича своего! — нетерпеливо перебил бабку Боговой. — На пароходе уехали? Куда? Когда?
— На пароходи, а как же, косатик, — закивала бабка. — На верьхи уйехали, в Благовешшенско-то.
— Когда?! — чуть ли не кричал Боговой ей в лицо.
— А и кугда? Куль упомнишь, кугда? Заполноць ужо было, как собралисе-те… Вецор у йих сход был, царница прийехала с городу на байдари-той.
— Кто? — не понял Глебушка.
— Царница, царница, — повторила бабка. — Цего, руцького языка аль не понимашь?
— Монашка на бричке, — перевёл ему Боговой.
— А я цего говорю? Царница на байдари, — с удовольствием подтвердила бабка. — Сход-от был у йих, арандали вси как оглошенны. Потом дрова грузили, всё торопилисе. А ужо заполноць уйехали. Всю ноць боцки-те таскали. А потаскали, дак теперь сели и уйехали на пароходи. Вси, вси уйехали, атармой, — и бабка усердно закивала головой в белом платочке. — И на пароход не влезли вси, баржу цепляли. Вон боцки-те, — показала она на бочки с пеком, — ето с баржи боцки-те, они йих всё в-на плёс таскали-то.
— А можно, я домой пойду? — в очередной раз зевнув, обратился к Романову Гиацинтов. — Я тут живу, вон мой дом, — показал он в сторону деревни.

  - Грузимся, ребята. Упустили, мать их растак. - Сплюнув накопившуюся слюну в волны безмятежно бьющейся о борт парохода реки, комиссар поправил головной и махнул рукой своим столпившимся бойцам. Что же, глупо было рассчитывать на успех плана, составленного на коленке. Зато хотя бы есть информация о том, где сейчас ракитинцы. С реки они не должны сбежать, а там уже круговерть боя рассудит. - А вы, товарищ Гиацитов, коли уверены, что никаких эксцессов не произойдёт, можете оставаться. Сами понимаете, тащить в бой я вас не имею морального права. Надеюсь свидимся ещё..

  Поднявшись на борт, Андрей пару раз вдохнул прохладный влажный воздух, успокаивавший бурление в душе. Врачи запрещали волноваться - ну да, им же не приходится танцевать на острие ножа, балансируя даже не с гирями, а с настоящими снарядами с шимозой, норовящими все время выскользнуть и залить всё окрестности волной огня, стали и крови. Да уж, поздно жаловаться, доверие партии нельзя подвести, никак нельзя.

  - Вот что, братцы. Не в службу, а в дружбу - наберите водицы холодной ведра два. - Своё слово Романов, в отличии от однофамильца, старался держать, да и выпустить пар сейчас ему хотелось всё сильнее и сильнее. - И кликните Падалку, Чмаровых и Кельмакова Костея, чтобы они в мою каюту подошли чуть попозже. Я пока к капитану схожу.

5:00
Пароход «Шенкурск», Вага
Близ деревни Шиловская

Сонное царство установилось на пароходе, споро бежавшем вверх по Ваге. Все провели бессонную ночь в ожидании боя, а когда выяснилось, что воевать в Усть-Паденьге не с кем и напряжение отхлынуло, на всех накатил сон, заразный не менее испанского гриппа. Прекратились споры в салоне первого класса: там вповалку на диванчиках и полу спал исполком. Дрыхли на мокрой от росы белой палубе и в каютах третьего класса красноармейцы. Даже капитан Матисон, отстояв ночную вахту, ушёл к себе в каюту, оставив управление на помощника, по-старинному здесь называвшегося водоливом, а не старпомом. Позёвывали и тёрли красные глаза красноармейцы у носового пулемёта, тупо вглядываясь в искрящуюся на солнце реку.

Такое же сонное оцепенение царило и в каюте Романова, где сидел сам военком, чекисты и Иван Боговой. Курили, пили крепкий чай, открыли окно на палубу — теперь по каюте гулял, шевелил листками на столе свежий, холодный, отдающий водой ветер, а спать всё равно хотелось мучительно: голова уже была как чумная, мысли проворачивались как каменные жернова, неодолимо приступала зевота и больше всего хотелось откинуться на кожаную обивку дивана и прикрыть глаза. Бессонов так и сделал — и вот, спал, откинувшись на спинку дивана, обморочно приоткрыв рот. Красноглазый Глебушка стоял у окна, выглядывая наружу, чтобы не дышать едким дымом от махорки, которую курил Заноза: папиросы у того вышли, он как-то добыл махры у бойцов и как ни в чём не бывало дымил свёрнутой из ракитинской листовки «собачкой», стряхивая пепел в консервную банку.

Сидевший рядом Иван Боговой нервно и сосредоточенно крутил в руках свой наган, как головоломку: пятнадцать минут назад он вместе с Чмаровыми проделал-таки указанную Романовым процедуру над братом: вывели того на палубу, окатили из ведра ледяной, тинистой важской водой, поднятой из-за борта. Предуисполкома самому было неприятно участвовать в этой экзекуции, но Чмаровы поблажек давать не собирались и все возражения Ивана Богового решительно отметали: им, кажется, очень по душе пришлось такое наказание, они бы и вторым ведром Ваську-пьяницу бы окатили, но раз приказано одним — значит одним. Приказано искупать, значит, искупаем — чтобы, так сказать, искупил. Иван наблюдал за экзекуцией хмуро, скрестив руки, видимо, сам ещё не решив, на кого больше сердиться — на братца-пьяницу, на посмеивающихся Чмаровых или на Романова. После того, как водные процедуры были окончены, Иван отвёл мокрого, жалкого братца в свободную каюту и оставил там, заперев дверь. Каюта была за стенкой от той, где сидел сейчас Романов, ни звука оттуда не доносилось: видимо, Василий уснул.

— Деревенька какая-то, — сказал Глебушка, указывая в окно, где в золотистом утреннем тумане проплывала мимо деревушка — бедная, как и все здесь, бревенчатая, но в нежном утреннем свете будто с картинки.
— Шиловская, — подошёл к окну Иван Боговой. Помолчали.

Раздались тяжёлые шаги по коридору, Глебушка с Боговым отошли от окна, предуисполкома сунул наган в карман пиджака. Скрипнув кожаной курткой, поднялся с дивана Заноза. Дверь открылась: на пороге стоял Степан Чмаров, рядом с ним Филимон, а между ними — Падалка: в расстёгнутой на вороте гимнастёрке, небритый, заспанный, он, кажется, слабо соображал, зачем его сюда привели. Винтовки у него при себе не было. За его спиной маячила угрюмая фигура Костея Калмыкова.