1918: Архангельские тени | ходы игроков | Вацлавс Фрайденфельс, Иван Мухин

  Фрайденфельдс в прямом смысле подлетел, перепугавшись от выстрела с тылу, и хорошо, что дело было в лесу, а не в каком-нибудь поле, где он моментально бы стал целью для любого доброго стрелка. А от "доклада" злосчастного посыльного Вацлав, по-хорошему, должен был бы обомлеть и упасть обратно, но бедный взводный уже устал удивляться за эти два дня, прямо-таки вусмерть, ну и, все-таки, щас было совсем не до него. Надо было осадить лысого наглеца, и быстро.
  Фрайденфельдс чуть отошел назад, приближаясь к лысому, одной рукой перехватил винтовку у магазина, а другой стал расстегивать шинель, чтобы был виден красноармейский знак, благодаря своей редкости ставший командирским. И сразу же, стараясь изобразить из себя не меньше замначальника завесы, перешел в наступление:
  – Это что за явление Христа народу? Вы-то сами кто такой? Приведите себя в порядок и доложите по форме.
  И, едва не столкнувшись, он, сразу проверяя свои подозрения, шумно вдохнул воздух и спросил:
  – Пьян?

  — Я командир Псковского отряда, помком Озерской боевой колонны, а ты что за хрен с горы?! — заорал Водовозов Фрайденфельдсу в лицо, обдав его капельками слюны и густым водочным перегаром. На второй вопрос Фрайденфельдса он не ответил, но и так было ясно — да, Водовозов пьян, пьян до такой степени, когда человек ещё относительно твёрдо стоит на ногах, но соображает уже плохо.
  — Вася, здесь стреляют! — чуть не плача, надрывалась дамочка, безуспешно пытаясь остановить Водовозова.
  Пятеро бойцов следовали за Водовозовым без особого энтузиазма, пригибаясь и оглядываясь по сторонам.

  Вацлавсу стало в душе так страшновато. Водовозов с виду был и крупнее, и сильнее, да и водка инстинкт самосохранения отлично убивает. Вон, орет себе, как у себя дома, скобарь чертов.
  Однако страх страхом, а нужные слова неожиданно приходят сами собой:
  — Та-ааа-ак. Значит, Карпов твоих бойцов привел?
  Хотя черт его знает, какие тут слова нужные. Ща этот разозлится да как даст по кумполу. Хоть бы кто из своих подошел, прикрыл, что ли.

  — Чьих ещё-то, бля?! Где этот предатель?! — закричал Водовозов, оглядываясь по сторонам, будто рассчитывая отыскать Карпова спрятавшимся где-то под ёлочкой. — Щас поглядим, кто кого расстреляет!
  В этот момент протяжно и гнетуще засвистело, казалось, что прямо над головой, и через мгновение за речкой будто с размаху хлопнули огромной дверью. Куда-то туда начала палить артиллерия. Дамочка взвигнула, приседая и закрывая голову руками. Водовозов же в своём бычьем бешенстве на снаряд внимания даже не обратил.

  Фрайденфельдс дернулся от снаряда, но, кажется, Водовозов этого не заметил. Хорошо, что он не мог в любом случае заглянуть внутрь человеческой души, а то бы увидел, как у него все от страха упало, когда он все-таки решился и сделал еще один шаг, сократив дистанцию до неприличия. И металлическим, хоть и все-таки, зараза, чуточку жидковатым голоском заговорил:
  — Слушай-ка, ты! Я — старший по команде командир Латышской пулеметной команды Фрайденфельдс. Я принял под команду твоих бойцов и поставил им задачу, которую сейчас и выполняют. И ты для меня — пьяный разнузданный хрен с одним только обрезом. Так это хрен бы с ним, ты еще, харя, просрал своих людей, их у тебя увели, как у дряной овчарки баранов, а теперь ты тут пытаешься права качать. Только за одно это я могу тебя расстрелять, и если с...

  Фрайденфельдс не договорил и половины: где-то на середине речи Водовозов, коротко крутанув свой обрез, саданул латыша обрубком приклада в бок, под ребра, тут же перешибив дух, согнув в поясе. Удар был хоть и сильным, но каким-то размашисто-бестолковым, как бывает у пьяных, — Фрайденфельдс удержался бы на ногах, но Водовозов тут же налетел на него, и они оба, сцепившись, рухнули на серый усыпанный иглами и шишками песок. «Ты говно!… командовать мною!… сговорились, бля!…» — обдавая Фрайденфельдса водочным духом, хрипел Водовозов, придавливая его к земле и то молотя по бокам, то пытаясь ухватить большими волосатыми ладонями шею. Обрез отлетел куда-то в сторону.
  Отбиваясь и запрокинув голову, Фрайденфельдс видел перевёрнутые, подбегающие фигуры своих бойцов, вскидывающего винтовку Верпаковкиса, дамочку, которую хватал за руки юнга Петров, Живчика с пистолетом у ёлки, а с другой стороны — пятерых бойцов Водовозова, застывших в нерешительности, полуподняв винтовки, будто ещё не решив, стоит им вступать в стычку с латышами или нет.
  — Цыц, шелупонь! — кричал Живчик, вскидывая пистолет.
  — Командир! — кричал Землинскис совсем рядом.
  — Прос оружии! — одновременно с ними кричал Пярн.
  И тут где-то совсем близко над нависшей сверху лысой мордой Водовозова мелькнул приклад и со смачным мясным звуком и хрустком врезался Водовозову в лысый бугристый череп между виском и затылком: это Кульда, перехватив винтовку за цевьё, наотмашь приложил пьяного помкома, — тот с нутряным хрипом перевалился набок и обмяк.
  — Ааааа! — завизжала пуще прежнего дамочка, вырываясь от Петрова, который хватал её за руки.
  — Д-да стой ты, дура! — увещевал её Петров, и не успел он закончить, как грохнуло прямо над головой — куски коры, ветки и хвоя посыпались прямо на Фрайденфельдса, и с криком рухнул на землю, выронив винтовку, один из бойцов Водовозова.
  Вот теперь гранатомётчики точно начали бить на звук.

  Несколько мгновений прошло в ожесточенный возне. Ощутимые, но не такие и страшные, видно, из-за очередного прилива адреналина, удары Водовозова достигали цели, но и Фрайденфельдс давал ответ правой рукой куда-то в район почки, а левой рукой пытался расцарапать или защипать лысому шею, как получится. И неожиданно Водовозов от таких приемов взял, да и опал, но это просто Кульда отреагировал быстро, как и положено командиру, пусть пока что только расчета. Фрайденфельдс, несмотря на поражение по очкам, вскочил и с размаху ударил поверженного противника прямо по лицу ботинком, зло гаркнув:
  — Васенька, блять!
  От сцены расправы всех снова отвлек противник, в этот раз, похоже, нащупавший командный пункт. Сука лысая.
  Вацлавс резко подхватил винтовку и, встав в позу обезьяны с палкой, зашипел на растерянных псковичей:
  — В цепь, сучье племя. Быстро следом за этим отправлю. Все, в цепь, я сказал, бегом.
  И нарочно выбрал самого слабого и вообще женщину, пихнув ее за шкирку в сторону цепи:
  — Все в цепь, я сказал. Где оружие, мать твою?
  Подхватил обрез Водовозова и, дернувшись от второй гранаты, стал также злобно, но уже командовать:
  — Пулемет тоже передвигайте, пристрелялись, гады. Давай, puiši, поскорее.
  Побродил, пораспоряжался и, смотря в сторону тела Водовозова, спросил на родном у Кульды, к которому подошел нарочно:
  — Думаешь, ты его совсем убил? А то вдруг убежит. Надо бы осмотреть его, по-хорошему. Так стреляют.

  Рвануло! Рвануло и нехорошо отдалось в ухе, и екнуло где-то внизу живота. Мухин понял, что сейчас будет что-то нехорошее.
  – ЛАЖИИИИИСЬ! – заорал он нечеловеческим голосом на Фукса, на людей, на пулеметчиков, на всё живое, что очень скоро могло превратиться в мертвое. Он приложил ладони ко рту и крикнул ещё раз:
  – ЛАЖИИИИСЬ!

  В артиллерии Мухин понимал немного, примерно как гардеробщик в театре, но догадывался, что это, должно быть, ещё только пристрелка, и сейчас снаряды повалят градом.
  Сейчас бы кинуться к Фуксу и объяснить ему, откуда идут интервенты, где бы прикрыться. Но Мухин догадался, что если Фукс – дурак, ничего ему сейчас не объяснишь, а если не дурак – сообразит сам. Если следующим снарядом соображалку ему не оторвет к чертовой матери.

  Поэтому комиссар занялся спасением себя и пулемёта.
  – Расчёскин! – крикнул он. – Саша!
  Но Расчёскина не было. Тогда он пошарил дрожащими руками под круглым диском, на котором пулемёт покоился, как на платформе, и из которого росли у него "ноги", ища, где там соединение. В то, что он сейчас закинет двух-с-чертом-пудовый пулемёт в окошко, Мухин сомневался. Там был болт с затяжечкой, и Мухин, кряхтя, надавил на него, и болт пошел вертеться.
  "Умею!" – подумал он.
  Несильно обжегшись о кожух, он спрятал ладонь в сырой ещё рукав, от которого запахло сразу прелым сукном, схватил пузатое, похожее на тубус тело и с грохотом перевалил через подоконник, звеня остатками выбитого стекла и цепляющейся за него лентой.
  – Расчёскин!
  Ощущая наконец в полной мере глухоту в левом ухе, он отправил станок вслед за самим пулемётом, сунул винтовку и полез сам.
  И ещё только перелезая через подоконник, крикнул, выпучив глаза и переведя их с баб на мальчугана.
  – Где Расчёскин?
  Но знать кто такой Расчёскин, они, конечно, не могли.
  Кольнуло где-то стеклом.
  – Бл... Бабы! Полотенце дайте чистое! – крикнул он, открывая то и дело рот.
  Надо же "капитанский мостик" себе перевязать. А то кто знает, как там всё плохо. Так и кровью истечешь. Из уха. Нелепо будет, товарищ комиссар.

Мухин
Мухин закричал — и будто не кричал: крик потонул в общем гвалте, трескотне выстрелов, воплях раненых, командных выкриках на русском, немецком, каких-то ещё языках: Фукс у моста махал руками, хватал кого-то за шиворот, тряс; бросались в заросли осоки люди, ещё недавно тащившие пулемёт, кто-то стрелял из винтовки с колена — Мухин не видел, куда. Бежали, метались, орали раненые на земле, припадали на колено, палили, падали, переваливались через изгородь, бросались в кусты, в заросли осоки на берегу, за углы домов. Сидевшие рядом у стенки интернационалисты тоже куда-то смылись.

Присел, принялся трясущимися, измазанными в грязи, ледяными, непослушными пальцами отворачивать болт: оборот барашка, другой, и тут снова — свист, визг, пауза, — и за домом река взметнулась водяным колоколом, застучала водяная дробь по дощатой крыше избы. Этот мимо лёг, никого, кажется, не зацепил.

Справился с винтом, прикинул, пролезет ли пулемёт в окошко: оно было не открыто, только в четвертинках рамы были выбиты стёкла. Дёрнул раму — на щеколде. Просунул руку через разбитое стекло, нащупал щеколду, потянул вверх — сгрудившиеся у печки местные, как заворожённые, глядели на Мухина, выпучив глаза. С треском, стеклянным дребезгом распахнул одну створку, другую, поднял пулемёт, и только сейчас заметил поверх чёрной, измазанной в грязи ладони свежую, живо бегущую кровь — порезал правую руку. Закинул внутрь пулемёт, нагнулся к станку и тут понял — станок не пролезает. Нет, не пролезет станок, никак — складывать его надо было, тренога в узкое окно не проходит. Тоже крутить нужно барашек, складывать ножки — долго, долго: а боковым зрением-то видел, что сбоку, дворами уже бегут люди, и наши по ним палят, и опять совсем рядом уже вжикает. Не выдержал, оставил станок.

Перевалился через окно, с грохотом упал внутрь на крашеный дощатый пол, поднялся на четвереньки, дико вытаращившись на хозяев, хрипло рявкнул на них про Расчёскина — впрочем, про Расчёскина ли? Хотел назвать эту фамилию, а из горла вылетело что-то вроде «Ащёски! Деащёски!» — хозяева даже дышать перестали, таращась на Мухина не как на человека, а как на дикого зверя какого-то. Он и выглядел, надо думать, соответствующе.

Про полотенце, впрочем, спросить получилось внятней, но ответа можно было не дожидаться — и сам Мухин видел уже в качающемся, плывущем полумраке горницы белое домотканое полотенце на полу у стола, рядом с миской, с рассыпанными по полу яблоками, с разбитой городской чашкой и лежащей на боку керосиновой лампой, из которой уже натекла лужица. Споткнувшись о пулемёт, бросился к полотенцу, оставляя на досках кроваво-грязевой след, только схватил — и тут треснуло, будто молотом приложили по чугунному листу совсем рядом, брызнуло стекло в двух оставшихся окнах, посыпались безделушки с комода, лопнуло зеркало, тяжело ухнуло о внешнюю стену, — заколотили по столу, по полу комья земли, залетевшие в выбитые окна, кислым дымком потянуло внутрь. На мгновение крики, вопли, стрельба снаружи прекратились, — и снова завыли, застонали, закричали люди. Приподнялся из пола, выглянул в окно: дымная воронка в середине площади, вывороченная земля, опрокинутая, с оторванным колесом, телега, куски тел вокруг. Этот куда надо прилетел.

Мухин оглянулся. Обезумевшие от ужаса, неслышно в ушном звоне визжащие хозяева, россыпь стекла, комьев грязи, посуды по полу, оборванные занавески, пустая рама зеркала, полати, печка с железной заслонкой на устье, бабий кут за печкой — ухваты, горшки, утварь, — лавки с половицами, тёмная икона с погасшей лампадкой в углу против печки, дымящийся тёмно-стальной осколок на полу, кислый, будто креозотный, химический дымок, косые полосы света сквозь него.

— …штадт! Эй, Кронштадт! — не сразу донеслось откуда-то издалека, и только обернувшись, Мухин увидел, что Расчёскин — голый до пояса, с прилипшими ко лбу волосами, в мокрых штанах с шинельным поясом поверх, тощий, с винтовкой в руках, — стоит, пригнувшись, у низенькой двери за печкой. Видимо, эта дверь вела в сени, и Расчёскин только что появился оттуда. — Живой?! Живой?! Эй, хозяева! Где на скотную половину ход? Да говори ты, чёрт старый! — Расчёскин подскочил к старику с обвязанной головой, схватил его за грудки. — Где на скотную половину ход?

Старик, что-то нечленораздельно лопоча, мотнул трясущейся головой себе за плечо, на дверь в сени, махнул рукой куда-то тоже туда.

— Там? Там? Тикаем, Кронштадт, к речке выйдем! Тут амбец! — и Расчёскин метнулся обратно в сени.

Фрайденфельдс

— В цепь!
— В цепп!
— Бегом, сказано! — вместе с Фрайденфельдсом рявкали на спутников Водовозова латыши и Живчик, наставив на них оружие. Что кричать, было не важно: главное лаять, давить, давить, чтобы криком отшибить всякую волю, чтобы те даже не думали вскидывать винтовки и вообще ни о чём не думали, чтобы любая мысль, ещё не зародившись в голове, перешибалась криком «в цепь!», «бегом, сукины дети!»

— Да мы чего? Нам ён чего, с боку прыпёка! Ваши дела, не наши! Где кепь, тае? — обомлев, наконец, отозвались спутники Водовозова.
— Туда, туда! Быстро все! — указали им. Один из водовозовских бойцов, рыжебородый мужичок в шинельке, подхватил визжащую, упирающуюся и мало чего соображавшую дамочку за руку и потащил за собой, прикрикивая на неё: «Давай, дура! Чего встала?!»

Фрайденфельдс подошёл к Водовозову и сидящему над ним на корточках Кульде. Тот вскинул взгляд на командира.
— Башку проломил, — ответил он, показывая на лысину Водовозова, в которой, как в тесте, виднелась неглубокая вмятинка. — Вроде дышит ещё, — пожал он плечами.

Только успел это сказать — сверху тошнотворно свистнуло и грохнуло о воду шагах в ста, между пулемётной позицией и мостом, а через некоторое время ещё раз — этот дальше лёг, в деревню. Прямо над головой летит, — понял Фрайденфельдс, — значит, пушки бьют уже не со станции, а откуда-то с северо-востока, откуда они сами пришли затемно. Бойцы, уже подхватившие пулемёт, чтобы перетаскивать его куда-то в сторону, тоже заоглядывались, пригнулись, но пулемёт понесли влево, прочь от речки — и тут за деревьями, шагах в ста, послышались крики, вразнобой захлопали винтовки, а сразу вслед за ними совсем рядом загрохотал невидимый пулемёт — не по Фрайденфельдсу, в сторону куда-то.

Карпов пошёл в атаку, понятно, а вот как пошёл, куда, что там происходит у него — ничего не понятно: со всех сторон одни старые, тёмно-сизые, с разлапистыми ветвями чуть не до земли, елки — в десяти шагах ничего не разглядеть. И от пулемёта в таком лесу, понятно, толка мало, да и от винтовки немногим больше — вышел Карпов, небось, прямо на врага, а там — неразбериха, свалка и чёрт разберёт, кто побеждает. Кричат, палят, колотит пулемёт — не наш, не максим, — в сотне шагов. Гранаты больше не летят.

  Оказавшись в доме, Мухин почувствовал себя увереннее. Да, много плохого могло и в доме произойти. Мог снаряд попасть, могли и гранатами закидать, и много чего ещё могло произойти. Но... пока ведь никто не знает, что они в доме.
  – Да подожди ты! Подожди! – крикнул матрос. – Стой! Артиллейрия ихняя по мосту пристреливается, не слышал!? Побежим сейчас – хана нам! Один снаряд – и будешь плавать, как рыба дохлая кверху днищем! Здесь мы как у Христа за пазухой, а там бараны эти затопчут...
  "Барановские бараны".
  – Не ходи, дура! Голову мне перемотай полотенцем, видишь, ухо срезало! У нас пулемёт есть. Сейчас из окошка этих отпугнем, на улочке, залягут, тогда и видно будет, полный назад давать или ещё как.
  И Мухин кивнул в сторону, где стояли в красном углу под потолком иконки.
  Недобро смотрели потемневшие лица святых на него, окровавленного, мокрого, обозленного, и даже богородица как-то с осуждением посматривала, прижимая к груди семь кинжалов и печально склонив голову.
  "Дура!" – подумал Мухин. – "Дура! С ножами своими... какие ножи сейчас!? Какое умягчение!? Какое тут может быть умягчение!? Сейчас всем разозлиться надо посильнее и бить!"
  От этой мысли, что он так подумал, у него ёкнуло в животе от старого, детского ещё страха, потому что бог – это бог, его из пулемёта не причешешь. Но он, Иван Мухин, теперь был не просто так, не сомневающийся питерский паренёк – он был комиссар, и бояться какого-то дремучего бога, у которого не было ни маузера, ни пулемётных лент, было нельзя.
  – Шибче давай! – прикрикнул он на Расчёскина, сатанея, чтобы перебороть страх то ли перед богом, то ли перед пушками, то ли перед смертью.

– Главное, чтобы очнуться не успел. Я этого просто так не оставлю.
Фрайденфельдс оглядел небо, будто бы взглядом проводил невидимые снаряды, и договорил:
– Свяжи ему ноги ремнем. С пулеметом иди позади. Крикну, если что. Кто вздумает побежать назад – стреляй сразу.
  Не дождавшись доклада о том, понята ли задача, Фрайденфельдс хлопнул подчиненного по плечу и встал, перекладывая поудобнее винтовку.
  – Отряд! – уже можно не скрываться, можно и поорать, чтобы все слышали. – Штыки примкнуть! Короткими перебежками! В штыковую! За Советскую Россию! Бей интервента! Вперед!
  С последними словами Вацлавс перешел линию, которая образовывала цепь, и перешел на бег, едва оказавшись на "нейтральной полосе". Перешел, уже заприметив себе дерево, за которым он скроется от первых выстрелов, даст один ответный и побежит к другому.

Фрайденфельдс

Фрайденфельдс бросился через лес, и с криком поднялись вслед за ним латыши и, — не виделось, но чувствовалось, — и слева застреляли, закричали, поднялись в атаку калужане. Выстрелов в ответ не было, и Фрайденфельдс, миновав примеченное дерево, побежал дальше. Хлестнула по щеке влажная еловая ветка, замелькало перед глазами, а вокруг вопили, стреляли, с хрустом бежали через ельник, и вот мелькнуло что-то в просвете между деревьями — чёрный пулемёт на треноге, а рядом с ним две фигуры в шинелях, молотящие что-то на земле будто цепами.

— Стой! Стой! Свои! — закричали откуда-то из леса, от пулемёта бойцам Фрайденфельдса, беспорядочно стрелявшим вперёд. Карповцы, — понял Фрайденфельдс, — они уже здесь.

Тяжело дыша, Фрайденфельдс остановился, оглядываясь. Всё тот же лес вокруг, еле просматривается река справа. Но вокруг, и спереди, и слева — везде серые русские шинели, куда-то бегущие, что-то кричащие, показывающие куда-то. Вдруг на Фрайденфельдса выскочил Карпов — всё с тем же наганом в руке.

— Вышибли, товарищ Фрайден! — захлёбывающимся от восторга дискантом зачастил он, ошалело глядя на Фрайденфельдса. — Мы взяли пулемёт, вот он! — показал он в сторону. — Я сам не понял, сколько их было, но, кажется, немного! С десяток, не больше! Они даже в ответ выстрелить не успели!

— Взяли! Взяли одного! — донеслось рядом. Фрайденфельдс оглянулся: двое бородатых красноармейцев волокли растрёпанного безоружного, простоволосого молодого солдата в странной форме — американской, понял Фрайденфельдс. На оливковой штанине повыше колена у солдата расплывалось тёмное пятно, он затравленно кидал взгляды по сторонам.

— От они чем палили, гады! — показывал другой боец на аккуратно разложенные в рядок под ёлочкой ружейные гранаты на длинной ручке. — Экую штуку выдумали-то!

Мухин

— Ох ты ж, матерь Божья… — остановился на пороге сеней Расчёскин, когда Мухин повернулся к нему раненым ухом. Похоже, он только сейчас заметил, что Мухин ранен. На мгновение на лице Расчёскина отразилось сомнение, но затем он, досадливо поморщившись, бухнулся на колени рядом с Мухиным.

— Ты ж весь в кровище, Кронштадт, — сказал он, принимая из рук Мухина полотенце. Мухин провёл рукой по колючей и липкой щеке под раненым ухом — и действительно, на вымазанных в грязи пальцах остался красный след. — Чёрт, пакет в шинели остался… Ну давай хоть так замотаю…

Неразборчиво ругаясь под нос, Расчёскин принялся прилаживать полотенце к голове Мухина — но коротко оно было, едва хватало в охват головы, узлом затянуть не получалось. Прошипев что-то под нос, Расчёскин закусил полотенце зубами за узкую сторону, надорвал, разодрал руками на две узкие полосы, принялся связывать их между собой.

— Обходят нас с той стороны, — показал он на выходящие на юг окна горницы. — Сейчас прижмут и хана! А вы чего зырите? — зыркнул Расчёскин на примолкших хозяев, жмущихся друг к другу у печки. — Сейчас дружки ваши английские вас и расхреначат из пушек!

Связанными между собой полосами из полотенца голову кое-как перетянуть получилось. Пошатнувшись, Мухин поднялся с пола, прошёл в сени, пригнув голову под низкой притолокой. Выглянул в дверь: виденный раньше двор с пристреленной собакой, сараи впереди, раскисшая в грязи улица и, не успел он рассмотреть ничего подробнее, как вжикнуло, и в чёрные брёвна рядом с дверью ударила пуля — Мухин не заметил, откуда стреляли, отпрянув за косяк.

— На скотную половину, — повторил Расчёскин, вместе с ним вышедший в сени. — Здесь глухо всё, а скотные ворота к реке выходят — кустами к плёсу выйдем. Не геройствуй, Кронштадт, ляжешь тут ни за медный грош.

  "Почему? Почему они не стреляют? Мы же сейчас, как в тире. Давайте, козлы, чего у вас приключилось-то? Гранаты кончились? Ага, вот и вы! Ща я вас как..."
  Фрайденфельдс припал к стволу дерева, вскинул винтовку. Две шинели чего-то дрыгались рядом со здоровенным пулеметом типа Максима, наверное, Виккерс английский. Очень уж удобно они падали на мушку, как на стрельбище, мишень первая. Давненько уж самому стрелять не доводилось вот так. Как там? Вдох, выдох, долгий вдох...
  И тут внезапно мишени выходят из тени, и оказываются нашими, русскими, радостно размахивающими руками и такими же радостно матерящимися. Чудны дела твои, Господи! Чуть своих ведь не пристрелил.
  Откуда-то появляется Карпов, на радостях орущий прямо в ухо. И бойцы, поначалу опешившие от неожиданного окончания боя, входят в раж и начинают поздравлять друг друга, наминая себе плечи. Фрайденфельдсу бы задуматься – а чего их тут было всего лишь отделение, пусть и с пулеметом? Нет ли тут какого хитрого плана? Что теперь делать с таким большим псковским отрядом? Но и его заразил азарт легкой победы, и он с улыбкой также громко обратился к Карпову:
  – Поздравляю тебя, командир, с удачей!
  Пацану, наверное, будет приятно, а все-таки больше Вацлав поздравлял себя. Это была его идея. Его фланг, его направление. Его решение, и правильное исполнение под его чутким руководством. Так краском Фрайденфельдс, оказывается, ого-го!
  Взводный впал в какой-то экстаз, от которого пострадал в первую очередь пленный. Точно ведь, американец! И как сразу не догадался, ведь видел их в Вологде.
  – Братва, да это ж американец! – Фрайденфельдс подошел к "трофею" и стал трясти его за борта шинели. – Ты то чего тут забыл, американец? Чего ты-то приперся сюда? Чего ты приперся? Зачем ты сюда приехал? За деньгами? За землей? Это наш дом, наша земля! Мы здесь живем испокон веков! Здесь наша, Советская власть! Власть народа, власть равных! Вас нам не надо! Чего вы приехали, американец? Эх ты!
  Вацлавс так распалился, что аж расстроился, и в своих расстроенных чувствах толкнул американца назад. На кой черт он приперся, действительно? Щас бы морячка сюда, он вроде умеющий. Как-то там у него дела.
  Кстати, а как там вообще дела? Надо бы посмотреть, ой надо.
  Фрайденфельдс пошел к берегу реки, на ходу распоряжаясь:
  – Землинскис, возьми одного нашего и одного криевса, принимай технику заграничную. За наш пулемет первым пусть Юргис встанет. Карпов, иди сюда. Смотри. Быстро собери с мертвых винтовки, документы. Срежьте пуговицы, кокарды, погоны. Я заберу пулемет и, наверное, те гранаты. Собери своих людей вместе, я посмотрю, что делается на том берегу, и будем решение принимать. Давай, командир, действуй.

  Пока Расческин перематывал Мухину голову, кураж немного спал. Он почувствовал, как досталось его уху, как вообще ему досталось.
  А досталось как следует.
  Столько было смертей с начала года, что Мухин, в глубине души слабо сомневался – его где-то рядом бродит. И только что на его глазах страшно и быстро умер Тюльпанов.
  "Ваня!" – только и успел сказать.
  А сейчас Расческин убежит, и он останется один, и никто не скажет даже "Эй, кронштадт! Ты там живой?" Так, подойдет какой-нибудь интервент, потыкает сапогом – "мертвый!" – и побежит дальше.
  Был бы рядом Фрайден – он бы не сомневался. Фрайден, этот неприятный и жесткий человек, всем своим видом говорил: "Ты сдохнешь, я сдохну, они сдохнут – но дело сделается, а за это кто-то должен сдохнуть. Чего бы и не мы?" Это он умел, это в него хорошо там на фронте вбили или где... Но Фрайдена тут не было.
  А это стадо со знаменосками, что на мосту толклось... Мухин не сомневался, что они тут и пяти минут не удержатся.
  Комиссар вытер зачем-то пятерней рот, поморщился от боли.
  – Лан, – сказал он. – Все равно патронов на одну затяжку. Только так. Пулемёт надо вынести, брат. А то бросим – а они по нам опять из него... "На колу мочало, начинай сначала"? Там станок я под окном бросил. Хватай его – и дуем к речке. А я ствол потащу. Не переправим – так хоть потопим назло гадам. Понял, нет?