1918: Архангельские тени | ходы игроков | Григорий Смирнов

7:15 05.09.1918
Леса близ Обозерской

Винтовочный выстрел с хлёстким шипящим звуком разлетелся в туманной утренней тишине, подняв далёкий беспорядочный птичий грай. Бабкин остановился, остановились и рязанцы, шедшие за ним.
— А вот, кажись, куда-то и пришли, — тихо сказал вожак.

Они шли по лесу уже часа два — вышли в молочно-белой предрассветной мгле, в которой ничего было не разглядеть за пару шагов. Компаса ни у кого не было, солнце ещё не взошло, и попёрли куда-то наугад — как вчера уходили лишь бы подальше от англичан, так сейчас от латышей. Дождик кончился, сверху нестройно бежали рваные серые тучи, открывая розоватые просветы рассветного неба. Всё было мокро, шинели прело воняли отсырелой шерстью, никто не выспался, все были голодные, а в груди у каждого будто засел ледяной ком — так хотелось согреться чаем или хотя бы пустым кипятком. И всё-таки никто не ныл, не возражал Бабкину, уверенно ведущему отряд в непонятном направлении, — все понимали, лучше уж так, чем оставаться с этими латышами.

Осинник сменился тесным чёрным ельником, разлаписто тянущим колючие, царапающие мокрые иглы. Попёрли прямо через него, хрустко ломая сучья, и тут повезло, за ельником показалась тропинка — совсем рядом она была от того места, где они ночевали, и версты не прошли. Куда вела, откуда — никто, конечно, не понимал, но куда-то ведь вела? Тропинка была нехоженая, заросшая высокой росистой травой, но всё же проходимая, и идти по ней было несравнимо легче, чем продираться через первобытную чащобу. Бабкин решительно показал — идём по тропинке в ту сторону. Пошли.

Что направление выбрали правильно, поняли, когда из-за леса начали пробиваться первые солнечные лучи. Высоко бегущие облака пылали красно, как угли, небо в ветреных просветах пронзительно синело, — всем стало ясно, что солнце встаёт слева, а значит, они идут на юг. Тракта не переходили, значит, он оставался где-то справа, а что в этих краях есть, кроме этого тракта, никто не знал. Гадали, где Обозерская, — одни говорили, что тропинка выведет прямо на неё, другие — что станция останется далеко сбоку. Двигались дальше.

И вот они шли уже два часа, длинно растянувшись по тропинке, когда до них донёсся выстрел, прозвучавший где-то впереди, где перемежающийся тонкими берёзами ельник потихоньку редел, и уже проглядывалось в белой чехарде стволов поле.
— Обозерская? — спросил Семён — рязанец, которого Бабкин вчера спас от расправы.
— Непохоже, — покачал головой Бабкин. — Но чявой-то там есть… Тихо все за мной. Впярёд батьки не суйтеся.

Примолкнув, отряд понемногу потянулся дальше; бойцы снимали с плеч винтовки, настороженно оглядывались по сторонам. Наконец, остановились у заросшей берёзовым подлеском опушки, за которой после лесной тесноты очень широко распахнулось поле, по которому медленно ползли белые гривы тумана. Зелёно-рыжая стена леса уходила влево и вправо, охватывая поляну большим продолговатым кольцом — на взгляд до противоположного края леса было не менее версты. Из утренней туманной тиши очень мирно проглядывали верха чёрных построек в середине полянки — крытый тёсом овин, большая крестьянская изба. Ещё и река там текла — в клочковатых туманных разрывах показывалась серо-стальная лента лесной речушки в кустистых берегах, через свисты, щелчки и чирки птиц доносился монотонный тихий плеск.

— Ну чего, айда, — Окладников, выглядывая из-за раскидистого куста орешника, показал на лесной хуторок.
— Няльзя так переть, Фима, — не оглядываясь, сказал Бабкин, сидящий рядом, наблюдающий за хуторком из-за пересечения веток. — А ну там англичане?
— Можно лесом обойти, — предложил Саня Соловьёв, сапожник из Пронска.
— Можно, — согласился Бабкин. — А через речку ты как пяреходить будешь? Мало вчера вымок? А тут навярняка у них мостик есть или брод. Надо, в опчем, разведать всё как полагается. Может, там один мужичок с ружьецом… В опчем, так, братва, подь все сюда, — Бабкин обернулся и, не вставая с колена, дождался, пока его маленький отряд соберётся вокруг командира. — Сейчас на разведку идём я, — Бабкин обвёл бойцов взглядом, — вон Фима со мной, и вот Гришаня. Сёма, ты за старшого тут остаёшься.

Семён, преданно глядящий на Бабкина, кивнул.

— Пошли, — сразу понизив голос, будто уже в десяти шагах от вражеской траншеи, обратился Бабкин к Фиме и Григорию. — Надо тяперь идти, пока туман.

Двинулись. Сразу за опушкой начиналось неубранное ржаное поле — перезрелые колосья уже чернели, загнивали, тяжело гнулись к земле, но всё же были достаточно высоки, чтобы скрыть лежащего в них. Этого, однако, пока не требовалось — густой туман всё ещё висел над полем, уже в паре шагов скрывая за слепой молочной пеленой широкую шинельную спину Фимы с винтовкой штыком вниз. Густые росистые гниловатые стебли ржи мокро скользили по бокам, уже скоро вымочив полы шинели так, будто Смирнов окунул их в воду. Оставшийся сзади лес пропал из виду, не было ничего видно и спереди, и по сторонам — только теряющаяся в белесой хмари буроватая загнивающая рожь. Все трое разведчиков, кажется, думали об одном — что-то здесь стряслось, раз поле осталось неубранным.

Вдруг Коля безмолвно вскинул руку и опустился на колено, замерев. Фима, тихонько, пригнувшись, подошёл к нему; то же сделал и Григорий. Вглядываясь в туман, он уже различал изгородь из толстых кривых жердин, серую постройку сарая, приваленное к стене тележное колесо, но пока ничего больше. Григорий обернулся на Бабкина, тот приложил палец к губам. Все напряжённо прислушались и уловили, что Бабкин услышал раньше прочих — скрип двери, чьи-то шаги. Кто-то, судя по звуку шагов, сошёл с крыльца, пошлёпал куда-то по двору, а затем до разведчиков донеслись неожиданные слова на чужом, мяукающем языке:
— Xiaobai! Xiaobai, ni zai zhe’er ma? (Бай! Бай, ты тут?) — позвал один.
— Zai zheli. Shi ni, Laotan? (Тута. Это ты, Тань?) — откликнулся другой голос.
— Wo. Mei kandao ni. Nongmi yanwu a. (Я. Не заметил тебя. Туман — хоть глаза выколи)
— En, (Ага) — согласно протянул второй.
— Shei gang kaiqiang le, zhidao ma? (Кто стрелял, знаешь?)
— Bu zhidao. (Не знаю)
— Zenme bu zhidao? (Как так, не знаешь?) — в первом голосе прорезалось раздражение. — Ni shi shaobi'er, hai bu zhidao shei zai ni pangbi’er kaiqiang ma? (Ты в карауле и не знаешь, кто стрелял?)
— Wo zenme keyi zhidao? (А мне как знать?) — тоже раздражённо ответил второй. — Wo zai zheli kanshou, zai nail fasheng shenme, zhe yu wo wanquan bu guan. (Я здеся стою, а что тама делается, до меня не касается)
— Zheli, nail! (Здеся, тама!)— первый крикливо, как-то по-вороньему возмутился. — Nimen Shandongren bu hui shuo zhengquede Zhongwen ma? (Вы шаньдунцы, по-китайски правильно говорить не умеете, что ли?)
— Guan ni shenme shi a? (А тебе какое дело?) — повысил голос и второй.
— Ruguo wo shuo shi wode shi’er, shi wode shi’er! (Если я говорю, что это моё дело, значит, моё!)
— Ni bu shi wode zhihuiguan, bie zai jiuchan wo le a! Zou ba! (Ты мне не командир, мной тут не командуй! Иди отсюда!) — послышался знакомый звук: говорящий передёрнул затвор винтовки. — Ni bu zou dehua, wo yao jiu… (Если не пойдёшь, я тебя…)
— Haode, haode… (Ладно, ладно…)— судя по примирительному тону, первый отступил. — Women yihou zai yao shuo, (Потом ещё поговорим)— с прощальной угрозой добавил он, уже удаляясь. Замершие во ржи разведчики переглянулись.

Появление китайцев на затерянном в северных лесах хуторке, конечно, было делом удивительным, но не настолько, как можно было бы подумать: Григорий знал, — за годы войны в Россию приехали тысячи, может, и сотни тысяч китайцев, замещая ушедших на фронт мужчин на разных чёрных работах. Очень многие китайцы работали дворниками в крупных городах, иные приезжали целыми деревнями для работы на стройках — например, Мурманской железной дороги. Многие уже в России и обосновывались — наверное, в каждом сколь-нибудь крупном городе страны можно было теперь встретить китайца-старьёвщика, лоточника, продавца парных пирожков баоцзы, можно было найти прачечную, а если знать, где искать, — едальню, общежитие, бордель, опиумную курильню для своих. В общем, китайцев сейчас в России было много, даже прозвище у них появилось среди местных — «ходя-ходя»: это потому, что китайцы всегда, даже зачастую не понимая, о чём с ними говорят русские, согласно кивали как болванчики, приговаривая «хаодэ, хаодэ» — то есть «хорошо» по-ихнему.

Григорий шел, пошатываясь от усталости, щурился, пытаясь разглядеть что-то в мутной серой предрассветной дымке. Было тяжело. Силы потихоньку оставляли. Хотелось уже остановиться, вытянуть, расслабить и погреть у костра ноющие ноги, перекусить чем-нибудь, хоть затвердевшим сухарем, да испить хоть какого чаю. Но всего тяжелее было выдержать гнет навязчивых сомнений и переживаний.

Как, в итоге, поступил он, правильно или скверно? Чем обернется их самовольный уход? Безусловно, с формальной точки зрения вина их очевидна. Но по сути все совершенно иначе. В нынешнее новое время формализм, должен наконец уступить место справедливости. Свобода, за которую уже второй год борется народ, и главное право выбирать по совести и разумению собственный путь - все было попрано кучкой ловких махинаторов. Что поделать... Не перевелись и никогда не переведуться на свете прохвосты и проходимцы, которым облапошить товарищей, как за здравствуйте, ничего не стоит, лишь бы до власти дорваться. А дорвавшись, ужель беречь будут жизни солдатские? Или бросят на вражеские пулеметы как монеты разменные, только бы самим славы да почета удостоиться?

Однако нынче положение непростое. Выбираться надо во что бы то ни стало поскорее, пока не нагнали бывшие товарищи, а и без них врагов кругом уйма. Проскочить бы как-нибудь к основным силам, а там уж объяснить обстоятельно и досконально, как все было. И тогда вся надежда на прямой и честный товарищеский суд...

До станции пока добрались. Зато набрели на речку и какой-то одинокий хуторок. А еще поле, странное дело, почему-то брошенное, неубранное, словно повымерли все работники или сгинули невесть куда.

Сунулись втроем на разведку, подобрались поближе, и тут - вот те на! Живые басурмане из Чины! И ведь далеко же забрались!

- Ну что делать-то будем? - шепотом спросил Гриша у товарищей, - Мож подойдем поговорим? Авось по нашему разумеют. Нам же вперед выяснить надо где мы, где Обозерская, а еще неплохо бы обсохнуть да согреться маленько.

— А то как же, — шёпотом ответил Бабкин, обернувшись. — Обязательно побалакаем. Только балакать-то лучше, коли нас поболя будят… Т-с-с… — приложил он грязный, с обгрызенным ногтем палец к губам, чутко прислушиваясь.

Задул холодный ветерок, зашевеливший колосья шелестящими волнами; туман поплыл, разрежаясь, и за изгородью открылись очертания по-северному большого деревенского дома из зачернелых брёвен — половина таких домов отводилась под скотину и кладовые, двора в липкой чёрной грязи, заросшего высокой травой огорода, поленницы. Из трубы над аспидно-серой тёсаной крышей поднимался сизый дымок, заметили разведчики.


Несмотря на то, что туман отступил, человека с винтовкой видно не стало: он стоял за сарайчиком, к задней стороне которого подобрались Бабкин с товарищами. Зато увидели спину второго — тот, коренастый, с ёжиком коротких волос на круглой голове, в накинутой на плечи русской военной шинели без погон и с оборванным хлястиком, прошлёпал по грязи двора за угол дома, с кем-то там заговорил. Разведчики напряжённо молчали, присев на колено.

— Taoyan zhege guojia, (Ненавижу эту страну) — сам себе мрачно сказал китаец с винтовкой и задумчиво вышел из-за сарая, усталым движением закинул себе на плечо винтовку без штыка, — этот оказался низеньким, смуглым, почти тёмным китайчонком, на вид совсем подростком, в ватнике с чужого плеча (из рукавов только пальцы торчали) и лопоухой ушанке. Бабкин немедленно плюхнулся животом в жирную раскисшую землю; Окладников и Смирнов сделали то же. Теперь ничего не было видно, только чересполосица ржаво-бурых дугами гнущихся стеблей перед глазами, две покатые крыши, бледнеющие в унылой холодной дымке, ряды наползающих друг на друга меловых облаков в утреннем небе. Судя по чирканью спичек, китаец в ватнике закурил, бесцельно прохаживаясь по двору. Из-за дома донёсся знакомый звук: кто-то колол дрова.

— Назад ползём? — тихо наклонился к Бабкину Окладников.

Бабкин уже собирался кивнуть, но тут снова поднял палец, прислушивась: своим чутким ухом он опять услышал первым, что Смирнов разобрал лишь потом — новые шаги. Кто-то приближался справа, кто-то новый: Григорий чуть поднял голову, глядя в пересечения росистых рыжих стеблей с набухшими, низко склонёнными колосьями. За стеблями смутно проглядывалась фигура давешнего китайский парнишка в ватнике: он заинтересованно обернулся на звук шагов.
— Laozhou, shi ni ma? Laopeng he ni zai yiqi ma? (Чжоу, это ты? Пэн с тобой?) — позвал он приближающегося человека. Тот ничего не ответил, и скоро Смирнов увидел, к кому китайчонок в ватнике обращался — это был смгулый скуластый китаец с тонкой туго заплетённой косичкой ниже плеч, в грязном овчинном бекеше, измазанных грязью городских клетчатых брюках. В руках он нёс карабин.
— Laozhou, ni zenme le? Ni kaiqiang le ma? (Чжоу, ты чего? Ты стрелял, что ли?) — продолжал настойчиво спрашивать китайчонок в ватнике товарища.
— Wo sha le ta, (Я его убил) — без выражения сказал китаец с косичкой, пусто глядя на товарища.
— Sha le shei? (Кого убил?) — не понял паренёк.
— Laopeng, (Пэна) — тихо ответил китаец с косичкой. — Wo ganggang ba ta sha le. (Я его только что застрелил)
— Ni zenme le? (Чего?) — удивлённо и непонимающе переспросил паренёк, и в этот момент китаец с косичкой вскинул свой карабин и выстрелил парню в грудь: тот так и повалился на спину, не успев схватиться за висящую на плече винтовку.

Лежащие на пашне разведчики вздрогнули, переглянулись. «Твою мать…» — прошептал Фима Окладников, а китаец с косичкой тем временем быстрым шагом направился к крыльцу дома, взбежал по ступенькам, достал что-то из-за пазухи — сразу стало ясно, что это граната — и, приоткрыв дверь, кинул её внутрь, а сам быстро бросился обратно. Через несколько мгновений грохнуло, из окон со звоном полетели стёкла с занавесками, дверь маятником распахнулась, ударив в перила крылечка, раздались крики, вопли. Из-за угла выбежал давешний китаец в шинели и в ушанке; китаец с косичкой поднял на него карабин, выстрелил, не попал — тот заверещал, быстро бросился обратно за угол, по пути упав на колено и быстро вскочив. Тот, что с косичкой, широким шагом с карабином наизготовку направился за ним.

— Что делать, командир? — настойчивым шёпотом спросил Фима.
— Лежи, лежи, — шикнул на него Бабкин. — Рехнулся, нябось!

В доме истошно, болезненно кричали, как кричат раненые, из-за дома донёсся ещё выстрел, затем ещё один. Из двери дома один за другим посыпали китайцы — в нерусского вида широких рубахах на завязках, в грязных свитерах, в ватниках, кто с винтовкой, кто с револьвером, всего человек десять-пятнадцать. Китайцы показывали на труп паренька-часового, лежавший на дворе, недоумённо озирались по сторонам, наперебой кричали, как сороки: «Eguoren?!» (Русские?) «Hongjun zhanshi?» (Красная Армия?), «Shei kaiqiang le?!» (Кто стрелял?), «Women bei gongji le ma?!» (Нас атакуют?), кто-то подбежал к трупу, озираясь по сторонам.

Китаец с косичкой тем временем показался с другой стороны дома, остановившись у овина. Оглядывающиеся по сторонам соплеменники то ли не замечали его, а то ли не считали угрозой. Вдруг кто-то из китайцев закричал, перекрывая остальных, показывая в сторону разведчиков, но куда-то поверх их голов: «Eguoren!» (Русские!)Григорий вместе со всеми оглянулся и увидел, как в рассеивающемся тумане через поле редкой цепью бегут с оружием рязанцы — видимо, они услышали выстрелы и решили, что товарищей нужно выручать. Китайцы бросились кто куда — кто-то сразу начал палить из винтовки с колена, кто-то бросился обратно в дом, иные к сараю.

И тут Бабкин не выдержал: порывисто вскинувшись из ржи, он закричал, показывая рукой на китайца с косичкой, всё так же безразлично стоявшего у овина: «Да вот он! В няго стряляйте, дурни!!!» — и тут же рухнул с дырой во лбу.

Выпученными глазами, ошарашенный, смотрел Григорий на все происходящее. События невероятные и чудные неслись с ошеломляющей скоростью. Поселение китайцев, их непонятная междоусобица, нелепая гибель Коли - все это было как в каком-то удивительном сне, после которого не сразу приходишь в себя, мотаешь головой, моргая и жмурясь, и долго еще дивишься, мол, привидится же такое! Но вот несчастный Коля Бабкин лежит с простреленной головой, вон ватага вооруженных китайцев уже готовится палить по приближающимся рязанцам. И не иначе та самая пресловутая русская Кривая перехватила весь ход событий и теперь уж большинству их участникам неминуемая хана - куда она "выведет", там и сгинут ни за что.

- Эх, братцы, теперь уж только драться, - досадливо брякнул Гриша товарищам рядом, - Да где наша не пропадала...
Вскинул винтовку, прищурил глаз и прицелился в одного из вооруженных китайцев.

Смирнов воевал с немцами, с австрийцами, со своими же русскими тоже, увы, приходилось, с интервентами вчера довелось, а вот с китайцами перестреливался впервые — и сейчас, только вскинув винтовку к плечу и поводя стволом в переплетении бурых стеблей с нависающими колосьями, Григорий понимал, — уж на что их побитое и замёрзшее рязанское воинство жалкие вояки, эти ходя-ходя ещё жальче.

Какой-то бритый щекастый тип в расстёгнутом пальто, широко расставив ноги, стоял посреди двора, как ростовая мишень, и палил по набегающим сзади рязанцам, забыв прятаться — Григорий навёл ствол в середину широкого, тёмного, просящего пули силуэта, нажал спусковой крючок — китаец так и повалился. Выпустил ещё пару пуль по вёрткому пареньку в сером ватнике, который шустро улепётывал по двору: убегал бы тот поперёк линии стрельбы, попасть в него было б сложнее, так нет же — бросился к крыльцу дома, подставляя пулям спину, и то Григорий промазал первый раз, угодив пулей в точёную балясину перил, а второй всё-таки попал: китаец рухнул на порог, тонко, визгливо заорал; его втащили внутрь.

Но на том цели кончились: другие китайцы, не будь дураками, попрятались за сарай, успели скрыться в доме, за его углами. На вытоптанной чёрной земле двора лежали два тела — убитый китайцем часовой и пристреленный Смирновым здоровяк. Китайца с косичкой, из-за которого всё началось, вообще не было видно — он всё стоял безучастно у овина, а потом Григорий отвлёкся на стрельбу, взглянул в ту сторону, а его там уже и не было. Стрельба затихла, но китайцы продолжали галдеть, зло орать друг на друга, — вообще что-то базарное в этом было, будто они тут не воюют, а ругаются, кто кого обвесил. Кто-то высунулся из-за дальнего от залегших во ржи угла сарая, не глядя, метнул в поле гранату — она гулко грохнула далеко от разведчиков, вообще ото всех далеко: только жирные куски земли дробно попадали сверху, шелестя рожью. Кто-то из китайцев попробовал было высунуться из разбитого окна: только за рамой с гребёнкой стёкольных осколков появилась фигура, Фима, державший окно на прицеле, пальнул по нему, — фигура скрылась, истеричные, отчаянные крики, вороньи переругивания китайцев усилились. Несколько китайских голосов истошно орали совсем близко, из-за сарая, но высовываться побаивались. Тем временем сзади уже подбегали рязанцы.

— Кто там, англичане? — кричал Саня Соловьёв, с разбегу бухнувшись на пашню, широко примяв вокруг себя рожь.
— Китаёзы это! — заорал в ответ Фима, оглядываясь.
— Кто-о? — не поверил Саня.
— Shi eguoren! (Это русские!) — орали тем временем китайцы.
— Братцы! Кольку убили! — кричал Семён.
— Hongsede haishi baisede? (Красные или белые?)
— Wo zenme hui zhidao a!!! (А мне откуда знать!!!)
— Обходить их с боков надо!
— Xiaoxin! Tamen you liudan! (Осторожно! У них гранаты!)
— Гранаты у кого есть? — приподнявшись из ржи на локте, приложив ладонь ко рту, закричал Фима, озираясь.
— Nimen! Nimen liangge! Kuai guolai zhe'er! (Вы! Вы двое! Сюда, живей!) — из-за угла дома высунулись два китайца: тут же несколько рязанцев враз начали стрелять по ним, выбивая щепки из толстых брёвен. Не попали: китайцы быстро скрылись обратно за углом.
— Bu neng guolai! Tamen zai kaiqiang ne! (Не пройти! Они стреляют!)
— Гранаты, говорю, у кого есть?
— Nimen liangge shabi, bu yao paoqu zhe’er, jiu yong nabi'erde chenghu liujin fangzi a! Chunhuo! (Вы два дебила, куда вы бежите? Лезьте через окно с той стороны! Идиоты!)
— Чё разорался, китаёза?!
— Гранаты у кого есть, спрашиваю?
— Нет гранат! Ни у кого!
— Laoliao, Laoliu zai nali? (Где Ляо, где Лю?)
— Laoliao zai zhe'er, tamen ba ta shale! (Ляо здесь! Они его убили!)
— Wo, wo zai zheli! Yao gaosu tamen shenme ne? (Я, я здесь! Что им сказать?)
— У меня тоже нет!
— Чё они орут, как наскипидаренные?
— Gaosu tamen women shi wushige ren, you yige jiqiang! (Скажи им, что нас пятьдесят и у нас пулемёт!)
— Lusikie! Lusikie! Zenme shuo bu yao? (Lusikie! Lusikie! Как сказать «не надо»)
— Васёк, Тимошка, айда к тому овину!
— Nie nada!
— Nie nada! Lusikie, nie nada!
— Обходим сбоку их, давай, братцы, прикрывай нас!

В странной речи китайцев вдруг попались некие более-менее разборчивые звуки. Это их "Лусские! Лусские! Ни нада!" переключило что-то в гришином сознании, окончательно, что ли, убедило. Да и до этого он уже стрелял крайне неохотно, старался попасть в ногу или плечо, чтоб не насмерть. Жалко их было, бедолаг. Ну какие из них бойцы... Подставлялись глупо и погибали ни за грош. Ясно, ведь, что ситуация сама по себе нелепая, просто трагическое стечение обстоятельств. Колю, само-собой, жалко тоже, но его уже не вернешь. И надо было с этим заканчивать. Как можно скорее.

- Стой, не стреляй! - что есть мочи крикнул Григорий и поднял руку, - Погодите, братцы! - закинул винтовку на ремне за спину и осторожно встал во весь рост, - Хватит уже! Незачем их всех поголовно класть! Не нужно это!

Поглядел на Фиму, на Семена, на Колю лежащего в траве, на остальных из отряда, кто поближе подошел.
- Пойду поговорю с ними. Сами же видите как оно все получилось. Ну положим их всех, ну и дальше что? Не по людски как-то...
Вздохнул. Достал из сумки свое полотенце, уже не белое, конечно, но все еще достаточно светлое. Над головой его поднял и медленно, приостанавливаясь при каждом шаге, двинулся к сараю, где засели обороняющиеся.
- Ээй, китайцы! Не стреляйте! - прокричал он как можно отчетливее, - Переговоры! Слышите? Не стреляйте!

— Bu yao sheji! Bu yao sheji! (Не стреляйте! Не стреляйте!)— закричали с другой стороны.

Некоторое время все беспорядочно орали друг на друга, мешая русский с китайским. Лезть на рожон, однако, ни те, ни другие не собирались — рязанцы видели, что случилось с Колей Бабкиным, китайцы видели своих убитых, распластавшихся в грязи двора. На то, чтобы угомонить всех с обеих сторон, потребовалось некоторое время, но, наконец, в более-менее наступившей тишине послышался голос китайца, который худо-бедно знал русские слова. Кажется, этот кричал от сарая, стоя совсем рядом с залегшими в поле рязанцами.

— Nie nada si… sieliya tie! Nie nada sheji! (…стрелять)- Bu yao, zhidao ma? (Не надо, понимаете?)- Bu yao (Не надо)- — paniematie? Nie nada — bu yao! Nie sheji, nie ba-ba! — haolasuo! Nie sheji — sipaxiba! Mi… Mi Kietai, mi zieliezina daloga! Ziliezina daloga kuli! Zilezina daloga laoboqi! Wie… wie patie… paiqi… — китаец замялся, вспоминая нужное слово, — wie weishenme sheji (вы зачем стреляете)- mi? Wie! Weishenme sheji mi?
— Может, они по-немецки знают? — громко гаркнул, скрытый рожью, Фима Окладников. Здесь многие провели на фронте не один год и немецких слов понахватались: случалось и Григорию с немцами из окопа в окоп перекрикиваться, но там всё-таки солдаты языки друг друга хоть немного знали. — Эй, ходяшки?! Дойч шпрехен?
— Shenme? (Что?)- — откликнулся тот же голос. — Nie paniematie!
— Ta shuo shenme ne? (Что он говорит-то?)- — нервно крикнули ему из дома.
— Bu zhidao, bie fang'ai wo a! (Не знаю, не мешай!)- — раздражённо откликнулся переговорщик. — Nie sheji, nie sheji, bu yao sheji! (…не надо стрелять!)- — закричал он русским и вдруг — осторожно выглянул из-за угла сарая. Это был средних лет костлявый, со впалыми щеками и действительно, как на карикатурах, пергаментно-желтоватой кожей китаец в драном ватнике, который был сам по себе жалок, но ещё более жалко выглядел, надетый на длинный, почти до пят, халат нерусского кроя, похожий на женскую ночнушку, только из толстой ткани. На голове у китайца была облезлая русская папаха, сдвинутая на затылок.
— Не стреляй, не стреляй! — заорал, оглядываясь, Фима. — Он один тут по-русски хоть как-то говорит! Выходь, выходь, — отложив винтовку и приподнявшись на локте, закричал он китайцу. — Не будем шецзи, нет, не шецзи, не бойся! Я сейчас встану тоже! — но, вместо того, чтобы вставать, быстро перебрал локтями, приминая рожь, передвинулся к Григорию. — Гришань, давай пока я с этим тут разговариваю, сбоку от овина с ребятами зайди! Они там все сейчас сюда пялятся, в самый раз сбоку зайти будет. Вон наши ребята туда к овину пошли, давай с ними!

— Bu yao sheji, nie nada sheji! — повторял китаец-переговорщик, высоко держа руки, выходя из-за угла сарая на открытое пространство двора.
— Да ты сам не шедзи, задолбал шедзить! — крикнул кто-то из ржи.
— Hao, hao, mi, wie dou bu yao sheji! (Хорошо, хорошо, mi, wie не будем стрелять)- — быстро согласился китаец.
— Цыц! — прикрикнул Фима и осторожно поднялся на колено из ржи. — Эй, ходя! Я Фима, — он показал на себя. — Ты — как зовут? — видимо, Фима полагал, что если он будет коверкать русский язык, китайцу будет легче его понять. И действительно, китаец и правда Фиму понял:
— Wo jiao Liu Gang! (Меня зовут Лю Ган!)-
— Ладно, чёрт с тобой, — похоже, Фима не понял, где тут имя, где что. — Это, пиф-паф, это шецзи — это не мы! — замотал он головой, показал руками крест. — Мы в вы не шецзи!

Китаец нахмурился, пытаясь сообразить, что Фима имеет в виду, но, кажется, не понимал.

— Это, кто шецзи, это ваш, Китай, с косичкой шецзи! Косичка, понимать? — Фима принялся показывать руками, как будто перебирал косичку, спускающуюся от его затылка. — Косичка, понимать? Он шецзи!
— Shenme? (Что?)- — переспросил китаец, но, кажется, до него дошло: — А, bianzi? Wode bianzi? Ni you shenme yisi? (А, косичка? Моя косичка? Что ты имеешь в виду?)---- он снял с головы папаху и повернул голову вполоборота показывая свою косичку, толстую как колбаса и с растрёпанными волосами во все стороны, спускающуюся с обросшего длинным чёрным ёжиком затылка. Григорий вспомнил, что как-то давно читал в газетах: раньше в Китае ношение таких косичек было предписано законом, а потом в Китае случилась революция, ещё до войны, лет десять назад, и вроде как косички отменили и всем даже резали — об этом было в газетах. Но, видимо, отрезали не всем: среди этих китайцев были бритые, были лохматые, а были и вот такие, с длинными косичками, свисающими с затылка.
— Тьфу! — выругался Фима. — Да не твоя косичка, балда! Его вон! — показал он в сторону, где стоял китаец, затеявший стрельбу. Переговорщик оглянулся, но у овина, конечно, никого уже не было. Переговорщик перевёл непонимающий взгляд обратно на Фиму.
— Nide yisi shi shenme? (Что ты имеешь в виду?) Ya nie paniematie! -

Не смей! - резко отрезал Смирнов, смерив Фиму нахмуренным взглядом, - Хватит уже. Мы их не тронем, ясно? Иди, вон, сам туда к ребятам и передай чтобы не вздумали стрелять.

Сам подошел поближе к китайцу, но так, чтобы его не испугать, и, глядя тому прямо в глаза, спокойно продолжил разговор. Он твердо решил не отступать от своего намерения уладить это дело миром.

- Это случайность. Мы не хотели нападать, не хотели стрелять, понимаешь? - развел руками, мол, так уж вышло, - Но больше не станем. И вы тоже не стреляйте. Все. Никто не умрет. - Гриша потер подбородок, что-то соображая, - Значит, говоришь, железная дорога. Знаешь где она, да? А где станция Обозерская знаешь? Нам очень нужно туда. Сможешь отвести? - оглянулся коротко на товарищей рязанцев, - Но сначала нам надо отдохнуть. Немного. Обсохнуть, отогреться, перекусить маленько. А потом дальше пойдем. Ты один тут по-русски говоришь или еще кто-то может?

Григорий ещё не закончил говорить, а уже сам видел — переговорщик ничего не понял. Этот желтокожий скуластый китаец, опасливо косящийся то влево, то вправо от вставших изо ржи Фимы и Гриши, кажется, и так-то по-русски знал с пару десятков слов, а сейчас, постоянно ожидая выстрела, и те путал, забывал, не разбирал.

— Shuo shenme? (Что говоришь?) — только и спросил он. — Nie paniematie! Qing shuo man yidian… (… говори медленнее) Qutie-qutie miedielie… — китаец сделал неясный пасс рукой.
— Чуть-чуть медленнее, говорит, — догадался Фима, и китаец с готовностью закивал головой:
— Qutie-qutie, da, da!
— Мы говорить, — медленно, разборчиво выговаривая слова, начал Фима, — Обозерская? Железная дорога? Где? — Фима с вопросительным видом развёл руками, оглядываясь по сторонам. Китаец некоторое время соображал, Фима несколько раз повторил «О-бо-зер-ская», и наконец, до переговорщика, кажется, дошло.
— А, Aobao zhan! Laowei, (А, станция Абао. Вэй!) — обернулся он к дому, — tamen zhaozhao Aobao zhan! (Им нужна станция Абао!)
— Jiu gaosu tamen, rang tamen qu ba! (Скажи им, и пускай проваливают!) — откликнулись оттуда.
— Aobaoxie… — постарался было выговорить китаец длинное русское слово, но не сумел, запутался в звуках, махнул рукой: — Aobao zhan shi nabien, (Станция Абао там) — показал он рукой налево от себя, то есть направо от того направления, по которому на юг шли рязанцы. — Aobao ziliezina daluoga tuda! — он задумался, что-то подсчитывая в уме, — Sesitie, semie… Wosemie wie’ersita! Tuda! — настойчиво показал он в ту сторону, — tuda! Nimen zou ba! — он всплеснул руками, явно выражая мысль «ступайте прочь».

Григорий оглянулся по сторонам. Убедившись, что стрельба прямо сейчас не возобновится, рязанцы по одному уже понимались из ржи на колено, с винтовками наготове, настороженно глядящие на китайского переговорщика, на сарай, дом и овин. Китайцы пока из-за своих укрытий не показывались, только пару раз кто-то из-за сарая что-то снова крикнул, ему крикнули в ответ, но тут же сами китайцы этот разговор и зашикали, чтобы не мешать переговорщику. Рязанцы тоже помалкивали, не мешая Фиме и Грише.

— А пожрать у вас есть чего? Пожрать? Ну, еда? Этвас фрессен? — почему-то по-немецки добавил Фима и показал руками, как будто ест — такой жест поняли бы в любом уголке земли, и китаец тоже, конечно, его понял.
— Nietie, nietie! — отрицательно замахал он руками. — Nimen zou ba! (Идите уже!) — и настойчиво замахал рукой, показывая в том направлении, где, как он сказал, была станция.

- Ясно, спасибо... - сухо поблагодарил Григорий китайца и повернулся к Фиме, - Кажется, толку от него никакого. Что делать будем? Проверим, верное ли направление он указал? Или сперва посидим тут, обсохнем?

— Pojiasita, pojiasita, — часто закивал китаец, радостный оттого, что в кои-то веки понял обращённую к нему фразу.
— Уходить надо, братва, — широко оглянулся стоящий на колене рядом с Григорием Фима. — Восемь вёрст недалече, дойдём.
— Никуда я не пойду, — хмуро возразил ему Саня Соловьёв, стоявший с винтовкой наизготове за стенкой сарая. — Чего они нам будут указывать, куда идти? Это русская земля!
— И то верно! — согласился с ним Захарка Языков, молодой тощий парень в шинели не по размеру, тоже поднявшийся изо ржи. — Что они на этом хуторке вообще забыли? Эй, ходя? Где хозяева, а? — крикнул он китайцу-переговорщику.
— Haode, haode! (Хорошо, хорошо!) — с готовностью закивал китаец. — Zhongguoren hao, eguoren hao, (Китайцы хорошо, русские хорошо,) — с наигранным радостным видом показал он сперва на себя, потом в сторону рязанцев. — Zamen dou bu yao xiangbo, shenme yisi dou meiyou! (Давайте не будем нервничать, это никому не нужно!)
— Чего запел, — сплюнул в рожь Андрюха Макаров, жлобского вида крупный мужик с короткой клочковатой бородой. — Айда отсюдова, ребзя! Обогреться место найдём, пожрать тоже найдём!
— Ты, что ль, найдёшь? — крикнул ему от овина Тимошка Иванов, брат Васьки, вместе с которым они собирались было заходить китайцам сбоку. — Жрать охота, вся шинель мокрая! Братцы, гнать надо ходяшек отсель!

Китаец-переговорщик в это время, не переставая частить на своём языке, медленно попятился назад к углу сарая, не опуская рук.
— Э, стой, стой! — немедленно поднял на него винтовку Фима. — Куды пошёл! Стой тут, кому говорят!
Китаец немедленно понял и остановился, успокаивающе приговаривая уже всем понятное «bu yao sheji, nie nada sheji».
— А Колю похоронить? — вскинулся изо ржи Семён. — Или мы что, тут его оставим?
— Не, бля, до Рязани на плечах понесём! — ядовито откликнулся Саня Соловьёв, обернувшись.
— Тихо, тихо! — крикнул Фима и вроде как заставил всех примолкнуть, но что предложить, сам пока сообразить не мог.

Григорий стоял молча, прислушиваясь к мнениям и предложениям сослуживцев, и только переводил глаза с одного на другого. И до того обидно ему стало, до того горько. Словно не солдаты они полка рязанского, а шайка ошалевших разбойников. Возмущение его нарастало с каждым следующим их высказыванием, пока наконец он не рявкнул, пригвоздив суровым взглядом радетелей притеснения китайцев.

- Да ты что лепишь! Окстись уже! Это тебе не буржуи, не аристократы какие. Ты посмотри на них - простые люди! Потерявшиеся, зашуганные, с них и взять-то нечего! Такие же бедняки как и мы. Далече их от дома занесло... Оно, конечно, неплохо бы, обогреться и поесть. Но не таким же способом! Мы не бандиты - мы красная армия! Нас товарищ Ленин под революционными знаменами собрал и приказал навести по всей стране справедливый порядок. Ты, Тимошка, ему бы тоже, вот так вот, прямо в глаза, свои намерения высказал? Такой у нас порядок?

Григорий замолчал ненадолго, нахмурившись, поглядел куда-то вдаль.

- Прав Фима. До станции дойдем, уж недалеко. Там и отдохнем, и обогреемся, и перекусим, наконец. Тем более что нам туда поскорее добраться нужно и сразу же нашим о случившемся рассказать. Пойдем сразу как только Колю похороним. Это обязательно.

Один голос Смирнова дела не решил: ещё и кричали, и спорили, и махали руками, но уже скоро призывавшие нападать на китайцев и сами поняли, что большинство отряда их не поддерживает. Уходить от тёплого, дымящего трубой хуторка, не добыв еды, не обсохнув, не отдохнув, никому не хотелось, но лезть на вооружённых китайцев хотелось ещё меньше и в конце концов все согласились с предложением Григория.

— Вы хоть лопату дайте, ходяшки! — недовольно крикнул китайцу-переговорщику Тимофей Иванов, до последнего убеждавший рязанцев идти в бой. Китаец-переговорщик не понял, развёл руками.
— Да есть у меня! — надсадно крикнул Захар Языков, у которого на поясе действительно висела маленькая пехотная лопатка. — Пошли отсель, пошли!

Видя, что русские уходят, китайцы понемногу начали выглядывать из укрытий — настороженно показались из-за угла сарая, в окнах. Рязанцы засобирались, поднимались изо ржи, поглядывая на китайцев, подходили к убитому Бабкину. Фима повесил себе на плечо его винтовку, Семён, Григорий, Саня Соловьёв подхватили сразу показавшееся очень тяжёлым тело, неотзывчивое, в мокрой шинели, с запрокинутой головой, свисающими руками. Понесли прочь. У кого руки были не заняты, не выпускали из рук винтовок, поминутно оглядываясь на хутор, где на двор выходили китайцы, подходили к телам своих убитых, опускались на корточки рядом. Судя по галдежу, заново поднявшемуся за спиной, китайцы опять о чём-то заспорили, но рязанцы уже были далеко.

Длинная поляна неправильной формы протянулась на несколько вёрст вдоль узкой, но тёмной, судя по всему, глубокой и холодной речки. У хутора, приметили, через речку был перекинут пешеходный деревянный мосток, но здесь не было ни мостика, ни брода. Речка текла как раз оттуда, где по словам китайца была Обозерская, и припомнили, что на Обозерской видели речушку, называвшуюся Ваймуга, — может, это она и есть? Точно сказать, конечно, никто не мог.



От хутора отбрели примерно на версту-другую. Поле тут уже закончилось, шли по некошеному мокрому лугу, уже скоро упирающемуся в стену густого высокого елового леса с белыми нитками желтеющих на общем зелёном фоне берёз. Здесь и остановились.

— Ну чего, здеся? — спросил Фима Окладников, оглядываясь назад. Хутор отсюда уже не виднелся. Туман уже совсем рассеялся. Было тихо особой утренней лесной тишиной, которую лишь дополняют скользящие птичьи просвисты и чирки, журчание тёмной, почти чёрной воды под глинистым травянистым бережком, мелкие плески рыбы. Семён, Григорий, Саня опустили тело Бабкина на траву. Кто-то глубоко вздохнул, закидывая винтовку на плечо, кто-то смущённо закашлялся, кто-то полез за куревом. Все молчали, оглядывая местность, друг друга: четырнадцать грязных, промокших мужиков в шинелях с винтовками.
— А надо было всё ж… — начал было Тимошка Иванов, усаживаясь на корточки.
— Да заткнись ты… — тоскливо посоветовали ему. Закуривали, присаживались на корточки. Кто-то отошёл к воде, низко склонившись, зачерпнул горстями, умыл лицо, сказал «Холодная, сука».
— Ладно, давайте, что ли, — Захар Языков вздохнул, достал свою лопатку, присел на колени, с жирным звуком вонзил прямоугольное острие в дёрн, отколупнул пласт.

У кого-то нашлась и другая лопатка: вдвоём дело пошло быстрее. Менялись, привычно рыли, как сотни раз до того окопы, бросали серо-рыжую песчанистую землю. Вручив лопатку Смирнову, Фима Окладников вылез из углубления, отряхнул землю со штанин и присел у трупа Бабкина, начав шарить по карманам. «Патроны, — пояснил Фима, не поднимая головы, — патроны надо взять. Патроны наперечёт» — и действительно, снял патронные сумки, но не забыл вытащить и кисет с махоркой, а затем и дешёвенькие часы в тонком серебряном корпусе. На него неодобрительно смотрели, ничего не говоря. «Чего табаку-то пропадать? Коле, чай, уж без надобности он» — хмуро сказал Фима и спрятал кисет за пазуху, но часики всё-таки сунул обратно в карман шинели Бабкина.

— Жрать охота… — с выражением тупой коровьей грусти протянул щекастый, большой и рыхловатый, как плюшевый медведь, Саня Соловьёв, сидящий над водой у бережка, бросил в воду окурок самокрутки и длинно сплюнул.
— Да не трави душу, — мрачно откликнулся бритый налысо Васька Иванов, стоящий рядом. Действительно, есть хотелось всем: в желудках у всех ныло и бурчало, от курева подташнивало, рот обильно наполнялся слюной. По небу ползли клочковатые облака, временами открывая уже высоко забравшееся над острыми вершинами елей солнце, которое даже чуть-чуть начинало пригревать — нежарко, по-осеннему застенчиво. Со стороны ближнего леса возвращался, широко шагая, Андрюха Макаров с двумя прямыми еловыми палками для креста. Достали ножи, принялись строгать.

Наконец, всё было готово: могилу вырыли с полуростовой окоп, сварганили какой-никакой крест из перевязанных бечёвкой (у кого-то нашлась) палок. Кликнули разбредшихся было по округе бойцов, собрались все у могилы, один за другим поснимали шапки по примеру первого снявшего. Молчали, каждый не зная что сказать. Семён, который Бабкину был самым большим другом, ещё с фронта, и которого Бабкин вчера вечером спас от расправы, безмолвно стоял со всеми, опустив голову. Фима Окладников встал чуть в сторонке по староверской привычке держаться в таких церемониях наособицу. Коля Бабкин лежал у ног товарищей с заострившимся, бледным, безмятежным лицом и круглой красно-чёрной раной ровнёхонько в середине лба.
— Как-то не по-христиански… — поскребя щёку, по-юношески ломающимся голосом тихо сказал тощий, молодой, в своей шинели с чужого плеча выглядящий пугалом Захарка Языков. — Без батюшки, без всего закапываем. Как кошку.
— Чё? — вдруг зло вскинулся на него крупный, коренастый, небритый Андрюха Макаров. — Батюшку тебе надо? Иди, блядь, к ходяшкам, спроси у них, может, кто там сан имеет?!
— Тихо, тихо, тихо! — бойцы перехватили Андрюху, бросившегося было к отпрянувшему Захарке. — Хорош, Андрей! Хватит!
— Да ладно, ладно… — оправдывался Захарка, — я не хотел.
— Действительно, — глухо сказал Семён, оглядывая товарищей. — Давайте уже, — показал он на тело.

Семён подхватил Бабкина за плечи, Макаров за ноги. Приподняли, опустили в могилу. Кто-то уже нагнулся к свежей рыхлой земле, чтобы бросить горсть, но Тимошка Иванов жестом показал подождать, сам, встав на колени, наклонился над могилой и сложил руки Коли на груди. «Вот так как-то пристойней, — поднимаясь, сказал он. — А молитвы кто прочитать может? Со святыми упокой?» Он оглянулся по сторонам. Кажется, какие молитвы нужно в этом случае читать, никто не знал, а если и знал, то не помнил наизусть.
— Вон Фима должен знать, — показал на стоящего в сторонке старообрядца Семён.
— Я не вашей веры, — хмуро откликнулся Фима, отворачиваясь.
— Фима, ну ты чего? — попросили у него.
— Сказал, не буду! Давайте закапывайте уже! — рявкнул Фима. — Я вообще не знаю, какой веры уже, — буркнул он себе под нос.
— Чего встали? — со злой решительностью подался вперёд Андрюха Макаров. — На фронте никогда товарищей не хоронили, что ли? Давай, быстро-быстро и почапали дальше!

Подобрав воткнутую в землю лопату, Макаров уже быстро закидывал тело в тёмной шинели землёй.

Григорий, поникнув и как-то совсем изможденно ссутулившись, молча смотрел на то, как хоронили Колю. Жаль его было безумно. Сами собой лезли в голову всякие, в разное время кем-то рассказанные, истории о том, как он воевал, как искусно ходил в разведку, как отважно брал языка чуть ли не из под носа у неприятельского патруля, а также какие-то забавные, шуточные, про спирт, там, или еще про баб-молодух, что в деревне на другом берегу от лагеря его в итоге дождались. А еще мысли о том, как доверяли Бабкину в полку, как пошли за ним сейчас и что же теперь будет. Человеком он был душевным, стойким, упорным и настоящим русским солдатом.

- Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего... - произнес Григорий, неотрывно глядя на лежащего в могиле Колю и на крупные комья земли, падающие на его такое спокойное умиротворенное лицо. Молитву, эту и еще многие, Гриша, конечно же, знал хорошо, поскольку в бытность свою обучался в церковно-приходской школе.
- Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная...

Закончив, перекрестился. Помолчал еще, а потом добавил, - Пусть земля ему будет пухом. Настоящий он был человек. Сильный, честный, принципиальный. И товарищ хороший. Давайте, братцы, все разом - салют. Заряжай.

Нестройный залп грохнул над свежезасыпанной могилкой, хлёстким эхом разлетелся по округе, спугнув с деревьев затрещавших, захлопавших крыльями птиц. Все переглянулись сразу с каким-то облегчением, будто выполнив неприятную, тягостную, но нужную процедуру, вроде уборки по дому. «Колю похоронили, а я, глядь-ка, живой, — думал каждый. — Но теперь кончено: мы всё сделали как надо и можем идти дальше».

— Однако, не стоило. Ни к чему это было, — надевая кислую вонючую барашковую шапку, хмуро сказал Фима, сам не стрелявший. Никто ему не возразил.
— Пошли, что ль, — откашлявшись, сказал Тимошка Иванов и первый направился к лесу. Макаров быстро догнал его, показал: «вон там я тропку видел», и как-то это очень по-деловому прозвучало, не то чтобы жизнерадостно, но с выражением того, что всё, про Бабкина мы больше не говорим, говорим о другом. Двинулись, растягиваясь по пути в цепочку — Ивановы с Макаровым впереди, Смирнов с Окладниковым где-то в середине.

Тропинка шла вдоль речки — не совсем по бережку, а чуть виляя: то удаляясь так, что река лишь журчанием да тёмным просветом угадывалась в мешанине стволов, то текла за широкой разлапистой сизой ёлкой, то неожиданно косо приближалась, и тогда тропинка шла по травянистому глинистому берегу над плещущейся, перекатывающейся через гладкие каменные лбы рекой. На одном-то таком участке, когда взгляд, не зажатый в лесной тесноте, сам собой рассматривал тёмную реку, текшую будто в еловом коридоре, шедшие впереди заметили человека.

— Ходяшка! Ходяшка! — передалось по цепочке. Из-за шинельных спин товарищей, однако, было не видать, что это за ходяшка, и Григорий с Фимой прошли вперёд, обогнав товарищей по песчанистому мелководью, враз замутневшему под плещущими сапогами. И действительно, они увидели китайца — он в какой-то странной кривой, напряжённо откинувшейся позе спиной к ним сидел на поваленном через реку еловом стволе, буром, без иголок, похожем на рыбий скелет. Левой рукой китаец хватался за торчащую голую кривую ветку, другой что-то придерживал у груди. Не сразу поняли, что, а потом разобрали — он держался за цевьё карабина, приставленного стволом к лицу. На бережке у вывороченных корней поваленной поперёк реки ели чернел один мятый сапог, размотанная портянка. Григорий с Фимой переглянулись: другим рязанцам вид этого китайца ничего не говорил, а они сразу его узнали — это был тот самый, с косичкой, начавший стрельбу на хуторе.

Салют в честь павшего товарища, хоть и вышел нестройным и для многих, видимо, принужденным, но все же состоялся. И это было очень важно для Смирнова, в какой-то момент, ощутившего, что гибель Коли Бабкина это не просто очередная скорбная новость, каковой стала бы смерть любого из полка, включая самого Гришу, но горе поистине знаменательное. Он был их знаменем, путеводной звездой, их общей надеждой, если угодно, на собственный правильный и доблестный путь в нынешние лихие и судьбоносные времена революционной борьбы. А теперь... А теперь они потерялись, словно сбросил их куда-то в темень за обочину злой роковой ветер. И казалось Григорию, что не найтись им уже никогда...

После похорон Смирнов стал молчалив и мрачен. Шел, ни на кого не смотря, только все куда-то вдаль вперивался, будто тщетно пытаясь разглядеть на горизонте событий грядущую судьбу. И тут вдруг кричат - снова ходяшка. Побежали с Фимой смотреть. Переглянулись - точно, тот самый, из-за которого, собственно, и нашла Колю такая нелепая смерть.
- Пойдем-ка, посмотрим, что ли, что это за черт такой, - Гриша перехватил винтовку, изготовившись к бою, - Как бы новой беды из-за него не случилось.

— Эй, ходя! — закричали китайцу бойцы, полезли к нему. — Ты чё там?

Китаец, очевидно, собирался застрелиться, — сидел на дереве, уперев ствол карабина в щёку, шевеля большим пальцем разутой ноги над спусковым крючком; поэтому-то он, отрешённый от происходящего вокруг, сперва не услышал приближения красноармейцев. А когда услышал крики, испуганно обернулся, увидел, как шумно лезут через мокрые кусты и подлесок к нему какие-то люди, вскрикнул, дёрнулся и — выронил оружие в чёрную воду, струйками расходящуюся от гребёнки опущенных в воду голых еловых сучьев. Китаец очумело вскрикнул, запоздало нагнулся за утонувшим карабином, не удержался — и, с хрустом сломав сухой сук, обдирая с елового ствола рыжую древесную труху, повалился вслед за оружием в воду, подняв фонтан брызг. Бойцы расхохотались, шумно загалдели:
— За винтовкой нырнул, дурак!
— Поздновато, братец, купаться!
— Потонет же! Лови ходяшку!
— Я в реку не полезу, братцы!

Проплыв под бревном, китаец вынырнул, бестолково барахтаясь; его, как мячик над волнистой, пенистой поверхностью тусклой студёной воды потащило обратно по направлению к хутору, мимо сизо-зелёно-чёрной еловой стены другого берега, мимо высыпавших к речке гогочущих красноармейцев. Макаров, держась за еловую лапу и повиснув над водой, протянул ему было руку, но ходяшку пронесло течением дальше, — только мокрая голова с бледным как у покойника лицом болталась в воротнике пены, брызгах. Шагов через двадцать ходяшка всё-таки выгреб на мелководье к глинистому обрывчику, как раз у которого в числе прочих стояли Смирнов с Окладниковым. Отплёвываясь и кашляя, весь мокрый, с хлюпающей в одном сапоге водой и другой босой ногой, в городских клетчатых брюках, драных на штанине, в липнущей к телу рабочей блузе, он на четвереньках выполз под обрывчик, поднял ничего не понимающий, бессмысленный взгляд на стоящих сверху красноармейцев.

Тимошка Иванов, не переставая смеяться, опустился на корточки, подал китайцу руку, помог ему взобраться — с первого раза у ходяшки не вышло, он заскользил ногами по полужидкой скользкой глине, упал, перепачкал мокрую рубашку, штаны. Наконец, забрался, тяжело дыша, остановился промеж собирающихся вокруг него хохочущих, добродушно хлопающих его по плечам красноармейцев. Весь мокрый, китаец только непонимающе озирался по сторонам, стуча зубами, обхватив себя за плечи.
— Ну чего, ходя? — потрепал его по мокрой бритой голове с обвислой, как мышиный хвост, смоляной косичкой на затылке Андрюха Макаров, заглядывая сверху вниз — китаец большинству рязанцев не доставал до плеча. — Ходя-ходя?
— Haode, haode, — бессмысленно повторил тот.

Красноармейцы веселились: похоже, это происшествие с незадачливым самоубийцей подняло их настроение, заставило на время забыть и о недавней стычке, и о голоде, и о будущих опасностях: все видели — вот этому бедолаге сейчас хуже, чем им: даже застрелиться не сумел, только промок весь, болезный, вон как дрожит! Снимать шинель, чтобы накинуть ему на плечи, никто, однако, не спешил — зато Саня Соловьёв добродушно протянул ему зажжённую папиросу, почти насильно сунул в дрожащие от озноба губы китайца.
— Братцы! Братцы! — вдруг крикнул Фима Окладников, поднимаясь на цыпочки, чтобы все его видели. На протяжении всей сцены Фима и не думал смеяться, а только и ждал момента, чтобы сказать. — Это ж тот самый китаец, из-за которого всё началось!
— Что началось? — не поняли товарищи, отвлекаясь от ходяшки.
— Стрельба началась на хуторе! — заорал Окладников. — Это ж он стрелять зачал!
— В вас, что ли?
— Кой чёрт в нас! В своих! Он своих порешить хотел, а подумали на нас! Точно это он был, с косицей, зуб даю! Из-за него Кольку убили! Гришань, подтверди!

- Да, это правда, - подтвердил Гриша, хмуро поглядывая на злополучного китайца и на нелепую сцену с ним в главной роли, - Он самый.

Винтовку все это время Смирнов бдительно держал наизготовку. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

- По идее, не худо бы его тем хлопцам, что на хуторе, сдать. У них, я уверен, нашлось бы о чем с ним потолковать. Да только можно ли нам сейчас столько времени тратить - это вопрос...

— Э, нет, Гришань, я туда не пойду, — возразил Смирнову Саня Соловьёв.
— Там у них жратва, между прочим! — вылез из-за спин товарищей Тимофей Иванов. — А я говорил, надо было их перестрелять всех!
— А ну они тебя? — крикнули ему. — Чего мы там забыли?
— А в лесу мы чего забыли, а? — не унимался Тимошка. — Со вчерашнего дня не жрамши, нутро сводит!
— Это ты на фронте не был просто!
— Не скажи. На фронте всё ж таки кормили!

Китаец, жалкий, как выловленная из воды кошка, стоял, окружённый рязанцами, бросая непонимающий взгляд то на одного, то на другого. С его липнущей к телу одежды капала вода: ходяшка обхватил себя руками за плечи, застучал зубами.

— Братцы! Братцы! — басовито загудел Фима Окладников, проталкиваясь к ходяшке. — Да я ж говорю вам, он стрелять зачал, из-за него Колька погиб! Чего мы его, так оставим, что ли?
— Погоди, Фима! — послышался голос Семёна, друга Коли Бабкина. — Ты по порядку расскажи, как случилось-то оно?
— Да я ж и рассказываю! — всплеснул мясистыми руками Фима. — Это ж вы мне не даёте, поперёк лезете. Мы в тумане к хутору-то подобрались, у них там часовой стоял. Мы ни на кого не лезли, посмотрели, что да как, решили было обратно ползти, покуда туман-то стоит! Во-от. И тут этот гаврик, — Фима схватил китайца за тонкую косицу на бритой голове, сильно дёрнул, — решил своих поубивать! Сначала часового из карабина кокнул, потом гранату в дом закинул, ну! Они все, как тараканы, повылазили. Ну конечно, не поняли, кто их так, а Колька тут из ржи-то вылазит и кричит — он, вот он стрелял! — Фима ещё раз дёрнул китайца за косичку. — И показывал на него ещё! Ну, Колька-то, небось, думал, они по-нашему умеют, а они его не поняли и сразу пулю ему в лоб! На нас они подумали, а как иначе? А этот вот утёк! Гришань, ну скажи, так было дело?

Смирнов подтвердил, что так и было.

— Вот и я говорю, что получается так, что Колька погиб из-за этого вот мозгляка!
— А чего он в своих-то начал палить? — не понял Андрюха Макаров.
— А я знаю?! — развёл руками Фима.
— Ты. Чего. Стрелять-то стал? — раздельно произнося слова и заглядывая китайцу в лицо, спросил Васька Иванов. — В своих?

Китаец не отвечал, только дрожал побелевшими губами, часто моргая. Он был очень испуган: когда Фима его дёргал за косичку, китаец даже не сделал попытки защититься, только дрыгал вверх головой, как кукла, от каждого рывка.

— Да понятно, чего он стрелять стал, — сплюнул наземь Пётр Васильевич Силаев, которого все звали только по отчеству, немолодой молчаливый фронтовик, заросший жёсткой серебристой щетиной, с лицом от морщин как заезженная дорога. Силаев прошёл всю войну с четырнадцатого года и в иных обстоятельствах давно бы уже стал краскомом, но не лез на митинги, не участвовал в политических спорах, оставляя всё это молодым и рьяным, таким как Коля Бабкин. Ходил со всеми, помалкивал, держась себе на уме: ни с советом не лез, ни помочь никому не спешил, но и махорки у других не выпрашивал. — Довели парня. На фронте бывало…
— Так одно дело офицерьё стрелять, другое дело товарищей, — возразил ему молодой Захарка Языков.
— Да какие они ему товарищи… — Василич бросил взгляд на ходяшку. — Чмырили, гнобили. Видно же.
— И что нам, может, пожалеть его теперь?! — взвился Семён. — Может, ты, Василич, ему ещё шинельку дашь? А то вишь, замёрз как!
— Да мне-то всё равно, — сказал Василич. — Делайте, как хотите.
— Да пристрелить его прямо тут! — заорал Семён и попробовал было вскинуть на ходяшку винтовку, но его остановили.
— Тихо, Сёма! — строго сказал Андрюха Макаров, отклоняя ствол винтовки Семёна вниз. — Дай обчеству решить, ты тут не один!
— Может, с собой взять? —несмело предложил Захарка Языков.
— Ага, в Красную Армию запишем!
— Да не! Ну, сдадим на Обозерской, пущай там разбираются.
— Мало нам несчастий, ещё и это пугало с собой таскать? Он вон, на одну ногу босый! Ты куда сапог дел, ходяшка?
— Да там у него сапог! Снял он его, чтоб в себя стрельнуть!
— Братва! Так точно, он же застрелиться хотел! А ну дадим ему винтовку попользоваться!
— Дурак, что ль? Он тебя из неё и шмальнёт!
— Да пущай что хочет делает! Речка вон есть, пущай топится, коль ему такая охота!
— Да ему уж перехотелось! К стенке его, говорю вам!
— Ты много здесь стенок-то видел, Сёма?
— А я говорю, надо всё-таки назад на хутор идти! У них там есть ходяшка, который по-русски умеет, мы ему всё объясним, небось и еды добудем!
— Ага, вон Колька дообъяснялся!
— Вы как хотите, товарищи, а я ему этот его хвост отрежу. Не нравится мне этот хвост, — решительно сказал Фима, вытащил из-за голенища сапога бандитского вида ножик и, натянув косицу, стал примеряться, чтобы отхватить под самый корень. Китаец не сопротивлялся, в ужасе переводя взгляд с одного на другого рязанца: настолько он был перепуган происходящим вокруг, десятком русских мужиков, окруживших его и спорящих, что даже на своём языке, наверное, не сумел бы выговорить пару слов, а только мелко трясся, стуча зубами, весь бледный.

Издалека со стороны хутора донёсся глухой хлопок взрыва.

— Чего там, гранату, что ли, кинули? — заинтересованно обернулся Фима, останавливая руку с ножом.
— А я говорю, что туда возвращаться не стоит! — вставил Саня Соловьёв.

Григорий слушал нестройный гомон голосов сослуживцев, переводя взгляд с одного лица на другое и удивляясь - до чего разнились меж собой мнения у тех, кто сейчас горячо высказывался о судьбе этого взятого врасплох китайца. Вглядывался в каждого. Как непохожи они друг на друга. И как невыносимо тоскливо становилось от некоторых их слов.

Надо было всех перестрелять... Ну конечно, чего уж. Пожалуй что самое излюбленное решение любых проблем, наверное, со времен еще египетского царства. Особенно если со вчерашнего дня не жрамши и нутро сводит. Тут уж, ясен пень, руки сами к винтовке тянутся. А ну если с той стороны басурмане какие, так с ними еще бойчее управиться следует, без всяких лишних сомнений. Басурманин, он считай, вообще не человек. Практически. Пристрелить его прямо тут.

Ну когда же что-нибудь наконец изменится на свете? Все как встарь, как у египтян или, как их бишь, у рим-лян. Ужель вовек не будет в жизни правды и справедливости промеж людей, и всегда человек только о своем благе станет печься, а обладая силой, только ради собственной выгоды будет ее применять? И почему таких озлобленных как Семён кругом вдосталь, а таких как Петр Силаев, что умеют пожалеть - вообще хотя бы увидеть человека в незнакомце - так мало, да и тем, подчас, неохота на своем сознательно крепко настоять. Уступают, коль другие насядут хорошенько... Или все-таки есть надежда, что в только что рожденном, и прямо сейчас борющемся за существование, государстве, будут люди жить иначе, по другим законам? Может, не сейчас, но когда-нибудь? Да есть. И значит нынче нужно выстоять. А другие, Бог даст, доживут.

Меж тем, обсуждение продолжалось и единого мнения все никак не находилось. Несчастный китаец и впрямь выглядел до крайности жалко, словно попавшая под дождь курица, которую уже начали - и в частности вездесущий Семён - заживо ощипывать. Задумчиво поскребывая, порядком отросшую на подбородке, щетину, Гриша в очередной раз внимательно оглядел пленного. Что же там, на самом деле, произошло и что сподвигло этого странного малого ополчиться на соплеменников? Ясно и понятно, что погиб Коля зазря - так уж получилось. Очень жаль, просто отчаянно жаль, но надо было признать, что китаец в том ну никак не виноват. Судьба такая. И навешивать долг за Николая на этого ходю никак не стоило.
Смирнов думал напряжённо, прокручивая в памяти все моменты произошедшего на хуторе, но никаких догадок не возникало. Лица запомнившихся там китайцев, весь их общий вид, хутор, как таковой - ничего, что могло бы как-то объяснить те странные события. Знать бы по ихнему хоть чуть-чуть. Ведь они там сперва долго болтали прежде чем стрельба началась. Но кто ж их разберет, о чем...

- Обождите, братцы, послушайте, - привлек наконец всеобщее внимание доселе молчавший Григорий, - Я вам вот что скажу. История это тёмная, непонятная. Мы с Фимой и с Колей покойным там поблизости засели и слышали, что потрепаться они успели хорошенько, пока не началось. Жаль, непонятно ничего, но так вот - хрен знает, на самом деле, кто эти ходяшки, чем там на хуторе занимались, и кто он такой. Мало ли, вдруг это бандиты, мародеры или контрабандисты, морфием торгуют, например. А этот, допустим, наоборот, остановить их хотел или отомстить как-нибудь. Все что угодно могло быть. Понять-то мы их не понимаем, но рассуждаем, как за здравствуй - этого к стенке, тех перестрелять... Ведь по сути-то оно, может, и не верно вовсе.

Смирнов, коротко переводя дух, глянул вдаль, поверх верхушек деревьев, в сторону, откуда они шли и откуда недавно донесся не то взрыв, не то еще что-то, и твердо произнес:

- А нам, братцы, надо начинать по совести жить. По правде. И не рубить вот так наспех, мол, этот виноват, а тот мне не нравится. В том, что Коля погиб вины ходяшки нету. Он там своим чередом был, а Коля, к великому сожалению, сам поставился. Так-то. В общем, предлагаю вот что - возьмем китайца с собой. Я за ним сам присмотрю. Глядишь, он нам и поможет. Места здешние знает наверняка, да и в целом не лыком шит, раз попер в одиночку на целую ораву. До станции доберёмся, а там уж решим, как дальше быть.

— По совести! — фальцетом выкрикнул молодой Захарка Языков. — С нами-то вот много кто по совести поступает? Всю жизнь держали, как собак, а мы, значит, по совести теперь должны? Я вот когда батрачил…
— На кого ты батрачил? — зло перебил Андрюха Макаров, показывая на китайца. — На него, что ль? Может, он и есть главный мироед?

Бойцы нестройно засмеялись: на главного мироеда этот мокрый, перепугано озирающийся по сторонам китайчонок похож не был. Захарка сконфуженно примолк.

— Никому не интересно, на кого ты там батрачил, — продолжал Макаров. — С него-то какой спрос?
— А за Кольку спрос?! — воскликнул Семён. — Да пристрелить, говорю вам!
— Пристрелить, пристрелить! — остановили его. — Завёл шарманку, только одно и талдычишь! Патронов у тебя много, что ли? Ну делись тогда!
— Да куда нам его с собой-то тащить? — попробовал было настоять на своём Тимофей Иванов. — Сдадим… — начал было он, но тут из-за деревьев, от хутора донеслась глухая прерывистая дробь, которую все сразу узнали: пулемёт. Иванов осёкся, все заоглядывались.
— Латыши, что ль? — высказал вертящееся у всех на языке Васька Иванов. — У ходяшек пулемёта-то не было.

Пулемёт поколотил короткими очередями, нестройно захлопали винтовки.

— Точно латыши, — кивнул Саня Соловьёв. — За нами идут, суки.
— Пошли отсель скорее, — безучастно наблюдавший за сценой Пётр Васильевич Силаев с кряхтеньем поднялся с поваленного заросшего зелёным мхом ствола, неторопливо поднял прислонённую рядом винтовку, закинул на плечо. — Чего собачитесь? Гриша сказал, что приглядит за ним, вот пускай приглядывает. Ваша какая забота?
— Пойдёмте, братцы, — беспокойно согласился Захарка Языков.
— А хвост я ему всё-таки отрежу, — решительно повторил Фима и снова примерился ножом, чтобы отхватить косичку на затылке китайца. Китаец, ранее не замечавший ножа, сейчас увидел, дёрнулся, завизжал, заверещал что-то, видимо, полагая, что его будут убивать, с отчаянным, животным ужасом рванулся — и как раз в этот момент косичка оказалась отрезанной: китаец повалился на землю, под ноги красноармейцев. Фима с каким-то мясницким, довольным видом поглядел на длинную тонкую косицу в руке и несильно шлёпнул ей по спине скрючившегося у ног товарищей китайца, как нагайкой. — Обувайся, пошли, — приказал он ходяшке.

12:00

— Полдень ровно, — ответил Фима на вопрос Андрюхи Макарова и сунул снятые с тела Коли Бабкина часики обратно в карман шинели.
— Что, прям ровно? — шлёпающий за его спиной Макаров заглянул Фиме через плечо.
— Прям ровно полдень, — подтвердил Фима. — А тебе чего, до минуты знать надо?
— А тебе чего, ответить сложно? — с вызовом сказал Макаров. — Мож, у тебя часы встали.
— Ну на, сам посмотри! — обернулся Фима, снова достал часы и, не глядя, показал их Макарову.
— Одна минута первого, — въедливо сказал тот.
— Слушай, ты чего чепляешься? — Фима остановился, обернулся к Макарову. Тот тоже встал. Оба этих здоровяка сейчас выглядели так, будто готовы были начать месить друг друга пудовыми кулачищами. Усатый, заросший светлой щетиной Фима был повыше, но бородатый Макаров в барашковой шапке с красным бантом был плотнее сбит и глядел сейчас на Фиму снизу вверх, набычившись, исподлобья. Тропинка через лес была узкая, шли цепочкой, и все за Макаровым сейчас тоже встали, уткнувшись в спину идущего впереди.

— Да хватит вам обоим! — вылез из-за спины Макарова шедший следом Прохор Рязанцев. Вопреки своей фамилии, этот молодой чернявый парень с чуть раскосыми, как у Ленина, глазами был вовсе не из Рязанской губернии, а аж из-под Оренбурга, из тамошней казачьей бедноты. Его земляки, говорят, сейчас воевали против Советской власти во главе с каким-то атаманом Дутовым, а Рязанцев вот, как вернулся из венгерского плена, так к себе домой даже не поехал, сразу записавшись в Красную Армию. Попал он в Рязанский полк, видимо, из-за фамилии — других причин не было. Здесь, в северных лесах, этому выросшему в степи парню было неуютно — леса он не понимал и, кажется, побаивался: оглядывался поминутно на каждый чирк и треск из чащи, вчера вечером и вовсе страшился отойти от костра, а когда вынужден был всё-таки удалиться за кустик, вернулся с таким видом, будто чёрта увидал. Вообще не первой смелости был парень, даром что казак.

— Всю дорогу собачитесь, слушать тошно! — заявил Рязанцев. — Дайте я между вами пойду. Ступай, Фима!

Фима, буркнув себе под нос, пошёл дальше, помахивая косицей китайца, которую так и держал в руках как какой-то трофей. Он так ведь всё время и шёл — то по кустику этой косичкой как плёткой хлопнет, то вертеть её в руках примется. Макарова это раздражало, вот он Фиму и задирал всю дорогу.

А шли-то уже битый час, а конца лесу не было. Всё так же текла слева речка, то виднелась между стволов зыбистым чёрным зеркалом, под матовым отражением облаков в котором тянулось зелёное сено водорослей, то шумно, пенисто катила по обмыленным желтоватым валунам, треснувшим плитам, то обмывала поваленную, уткнувшуюся кроной в воду берёзу. Всё так же тянулась среди кустов, мокрой листвы, высокой травы узкая тропинка, всё так же качались перед лицом спины товарищей, всё так же голодно скребло в животе.

— Жрать охота, — сплюнул под ноги Фима.
— Всем охота, молчи уж, — не оглядываясь, посоветовал ему Тимошка Иванов, шедший впереди.
— Братцы, а давайте ходяшку съедим, — лениво предложил Макаров.
— Я слышал, у них там в Китае людей едят, — перелезая через склизкую трухлявую корягу, поваленную поперёк тропинки, заметил Захарка Языков. — Ну, их же там много очень, вот они друг друга и жрут почём зря.
— А, Гришань?! — громко, чтобы Смирнов услышал, крикнул Макаров. — Спроси-ка у него, они людей жрут?

Смирнов с ходяшкой шли в хвосте цепочки: китаец предпоследний, Смирнов замыкающим. Ходяшка совсем замёрз — день хоть и был не по-осеннему погожий, и хоть солнце выглядывало временами из-за облачных гряд, но почти не пригревало, и лес вокруг после ночного дождя был мокрый, осыпающийся градом ледяных капель с потревоженной ветки, и волглой сыростью тянуло от воды — неудивительно потому, что выуженный из воды китаец шёл, обхватив себя руками, мелко стуча зубами, хлюпая водой в левом сапоге (правый, оставленный им на берегу, был сух). Смирнову то и дело приходилось подталкивать его в спину, когда китаец начинал отставать от шедшего впереди Василича, и ходяшка торопливо прибавлял шагу, со страхом оглядывался на Смирнова, видимо, ожидая от того пули или штыка в спину. Временами он пытался заговаривать то с Василичем, который безразлично отмахивался от китайца, то со Смирновым:
— Wo jiao Zhou Jianyu, (Меня зовут Чжоу Цзяньюй) — говорил он, показывая на себя. — Wo — Zhou Jianyu. Nin gui xing shi shenme ne? Nin? (Я — Чжоу Цзяньюй. Как ваше благородное имя? Вы?) — вопросительно показывал он на Григория, — nin jiao shenme mingzi? Wo neige kaishi sheji de shihou zhengde mei kandao nimen! (Как вас зовут? Я, когда начал стрелять, вас не видел!) — частил ходяшка, будто оправдываясь. — Kandao dehua, wo genben jiu bu hui kaiqiang! (Если бы видел, стрелять бы не начал!) — и Смирнову приходилось его подталкивать вперёд, чтобы не отставал.

— А я видал одного людоеда, — тем временем продолжал разговор Саня Соловьёв. — У нас в Пронске как-то поймали одного, городовые по улице вели. Я видел. Мужик как мужик, по виду и не скажешь.
— А почём знаешь, что это людоед? Может, оклеветали? — спросил Макаров.
— Может, и так, — тупо согласился было Соловьёв, но, помолчав, продолжил: — Не, он верно людоед был. У него в подвале бабу мёртвую нашли. Он ей филеи вырезал и жрал.
— Что, прямо сырые жрал? — заинтересованно обернулся Макаров.
— Не знаю… — пожал плечами Соловьёв. — Может, суп варил.
— Братцы, может, хватит о человечине-то? — подал голос Фима. — А то я точно кого-нибудь сожру.
— А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — так там, баяли, есть такое чудище…
— Тихо! — послышалось из головы цепочки. Это крикнул шедший первым Васька Иванов. — Дорога, братцы! Мост!

Этот мост Григорий и остальные узнавали — по нему они проходили вчера днём, когда выступали из Обозерской на север по Чекуевскому тракту. Ну да, это точно был он, — понимал Смирнов, пройдя вперёд и рассматривая мост через колышущуюся листву: два прочных бревенчатых быка, простая деревянная оградка с перилами и балясинами, изряблёнными пулями: здесь, говорили, была перестрелка с интервентами, когда они ещё в первый раз пытались с наскока взять Обозерскую: вроде как балтийские моряки тут вдарили по англичанам из пулемёта, выбрав удобную для засады позицию, которую указал им местный лесник. Кстати, а ведь тут рядом лесничий кордон — вспомнил Смирнов. Они ведь вчера и его проходили, он стоял прямо на тракте: свеженькая, ещё не почерневшая избушка-пятистенок, чуть дальше от Обозерской по тракту, за холмиком.



Тракт был пуст: ни звука, ни души, только унылая раскисшая комковатой бурой грязью грунтовая дорога с полосами тележных колёс и следами сапог, заполненными застоялой водой.

В первый момент Григорий думал было что все - несдобровать китайцу. Ан нет, образумились товарищи. По крайней мере, большинство из них преодолело желание растерзать кого-то прямо здесь и сейчас за все беды, что свалились на их головы. И за Колю, и за латышей с матросом, да и за голод и холод - вечных спутников незавидной солдатской доли. А следом, когда невдалеке вдруг грянули выстрелы, уже абсолютно всем без исключения стало понятно - стоять и чесать языком более никак нельзя. Попасться в руки остервенелых прибалтов, равно как и бывших товарищей, распаленных прохиндеем-моряком, не хотелось никому. Поэтому двинулись дальше, торопливо, сперва молча, то и дело оглядываясь и вглядываясь вдаль, не показались ли промеж деревьев фигуры в шинелях. Впрочем, пока что никто за ними не гнался и, спустя какое-то время, хмурые раздумья о дальнейшей судьбе сменились обычной походной болтовней с извечными шутками-прибаутками.

"Дорога, братцы! Мост!" - вдруг крикнули впереди, и Смирнов сразу выпрямился, вытягивая шею в попытках рассмотреть, что это там впереди. А там и вправду был мост. Тот самый. Гриша улыбнулся - наконец-то, почти добрались. Конечно же им предстояло решить еще много вопросов, удачно объясниться с офицерами и не попасть под суровый военный трибунал, но всё-таки на душе полегчало. Как будто уверенность откуда-то появилась. Теперь прорвемся. Где наша не пропадала.

Поразмыслив еще немного, Смирнов решил что теперь торопиться им особо некуда и стоило, пожалуй, заглянуть на кордон к лесникам - обсохнуть, может быть, перекусить, есои повезет, а то у всех уже желудок к спине прилип, так оголодали. Григорий, легонько подталкивая перед собой ходяшку, продвинулся по-быстрому в голову колонны, с тем чтобы посоветоваться с товарищами и сообщить им свои соображения.

Долго уговаривать товарищей завернуть на лесничий кордон не пришлось — крюк был небольшой, а мысль о том, что там можно разжиться едой, всех сразу вдохновила. Только Фима заметил, что к кордону лучше бы подойти не по тракту, а со стороны леса — мало ли, кого там можно встретить. Так и решили.

— Значится, так, братва, — деловито принялся раздавать указания Фима. — Василич, Ивановы, Саня, Захарка, — вы с этой стороны тракта подходите: по лесу, на дорогу не вылазьте. Остальные с другой. Ежель там англичане, смотри, сколько. Коли много — не суёмся, отходим обратно к мосту. Коли мало — атакуем. Ежель пошла стрельба, наваливаемся все. Ежель нас погонят оттуда, собираемся тут, под мостом. А ты, Гришань, вперёд не лезь, за ходяшкой своим следи в оба глаза, раз взялся.

Разделились, попёрли через еловую чащобу по разные стороны тракта. Непроницаемым покровом темнели над головой своды высоких, старых елей, кажется, до самых облаков доходящих. Ельник был дремучим, сумрачным, — удалились от тракта лишь шагов на двадцать, и то бурая раскисшая в грязи дорога едва проглядывалась за чересполосицей серых мшистых стволов, за тёмно-сизыми лапами, в тенистых сплетеньях которых взгляд мгновенно выхватывал тут же исчезающие очертания — то человеческое лицо, то отчего-то тёмный валун или печку. Шли молча, придерживая омертвелые и ломкие пупырчатые ветви с остатками жёлтой хвои так, чтобы они не били в лицо следующему, обходили косые стволы валежника в бурой шубе из плесени, шелестел под ногами рыжий ковёр завядающего папоротника, свечками торчали из-под стволов мохнатые огуречного цвета плауны. Трепетно, резко захлопало что-то в стороне, тень птицы промелькнула между стволов, и шедший перед Смирновым ходяшка испуганно обернулся; пришлось его подтолкнуть в спину.

Мрачная густота леса впереди чуть поредела, показался просвет: они подходили к небольшой полянке, на которой, как Смирнов помнил, и стояла избушка. Прислушались: тихо. Фима показал Григорию с ходяшкой следовать сзади, а с остальными пошёл вперёд, с хрустами и тресками, с винтовками наготовке. Григорий уже различал за спинами товарищей светло-золотую, из свежих брёвен сложенную избушку с кирпичной белёной трубой, сарай, серый дощатый нужник, грядки небольшого огорода и на грядках две фигуры — и только Смирнов успел их приметить, как сбоку резко, сдавленно выкрикнул, вскинув винтовку, Прошка Рязанцев:

— Стуй!
— Стой! — в ответ раздалось ему.

Снова подтолкнув примолкшего, вместе со всеми настороженно глядящего вперёд китайца, Григорий теперь и сам мог различить, кому это кричат: двум русским бойцам, в перемазанных грязью серо-бурых шинелях, в папахах. Один, пожилой, с клочковатой бородой, сидел на коленях на грядке и копал пехотной лопаткой картошку: оклик Рязанцева застиг его как раз в тот момент, как он, отложив лопатку, чёрными пальцами торопливо вытаскивал из рыхлой мокрой земли клубни и складывал в лежащий у ног холщовый мешок. Другой, помоложе, заросший неряшливой щетиной, с вещмешком за спиной, стоял с винтовкой на стрёме, глядя, впрочем, больше не в лес, а на дорогу. Сейчас оба обернулись на лес, откуда уже нацелили на них винтовки рязанцы. Молодой тоже вскинул винтовку на рязанцев, но, оглядываясь по сторонам, уже и сам понял, что они с товарищем в меньшинстве.

— Русские? — зачем-то спросил Фима, хотя ни на англичан, ни на китайцев эти огородные воры похожи не были.

Молодой настороженно и молча закивал, не опуская винтовки.

— Красная Армия? — ни звёздочек, ни ленточек, ни бантов на этих двоих не было.
— Калужский полк, родные, — скрипуче протянул пожилой, не повышая голоса. — Вы кричите-то потише, тут интервенты кругом.
— Где, рядом? — вполголоса спросил Семён, вслед за Фимой и остальными выходя из леса на опушку.
— По тракту ездят, — спокойно ответил пожилой. Молодой, кажется, понял, что бояться нечего, и опустил винтовку. То же сделали и рязанцы. — А вы-то сами какого полка?
— Рязанского, — ответил Фима. — Вас тоже вчера раздолбали?
— И-и, ещё как… — проскрипел пожилой. — В лесу вон с Борькой, — кивнул он на молодого, — просидели ночь, товарища раненого схоронили, сейчас вот картоху копаем. Вы б помогли, что ль? Тут всем хватит.
— А в избе чего, есть припасы? — спросил Фима.
— Там уж разграбили всё… — печально ответил пожилой.
— Н-н-ничего нет, — с трудом через заикание выдавил молодой Борька. — И х-хозяина нет.
— Тебя звать-то как, дядя? — спросил, подходя к ним, Семён.
— Алфей Иваныч, можно как раз дядя Алфей, — сказал пожилой. — Вы давайте помогите лучше копать, потом побалакаем, в лесу.

Рязанцы давно уже приметили вылезающих из леса по другую сторону тракта Языкова, Ивановых и остальных, а заикающийся Борька увидел их только сейчас, краем глаза, и немедленно обернулся, лихо, но как-то бестолково крутанув винтовку, вскидывая её к плечу.

— Тихо, тихо! — закричали ему рязанцы. — Это наши, наши, тоже рязанские.
— Чего тут у вас происходит? — опасливо перебежав дорогу, спросил Захарка Языков.
— Картоху воровать собираемся, — ответили ему. — Давай свою лопатку.

А ходяшка, в покорном оцепенении следующий за Смирновым, тут деликатно потянул его за рукав.

— Wo zhidao zhetao fangzi, (Я знаю этот дом)— дрожащим голосом, посиневшими от холода губами сказал он, показывая на дом. — Fangzi, (Дом)— снова показал он на дом, — wo zhidao, (я знаю)— показал он на себя и утвердительно закивал. — Nabien zhu de ren, laoren, tamen, (Здесь жил человек, старик. Они) — показал он куда-то в лес, — shasile. Shasi, dasi, gesha, mingbai ma? (…его убили. Убили, прикончили, шлёпнули, понимаешь?) — он с очевидным смыслом провёл рукой себе по горлу. — Womende zhongguoren, nabiende, (Наши, китайцы, оттуда)— показал он на себя, потом на лес, — shale, (убили)— и снова рукой по горлу.

— А это что с вами за чудо в перьях? — спросил дядя Алфей.
— А… ходяшка. Долго рассказывать, — ответил Андрюха Макаров, забрав у Захарки лопату и подходя к грядке. — Давай копать, пока не застукали.