1918: Архангельские тени | ходы игроков | Виктория Владимирова

Эта история начинается в 3 часа 13 минут 6 сентября 1918 года в съёмной комнате на первом этаже покосившегося деревянного дома по Петроградскому проспекту. Здесь живут две официантки кафе «Париж» — Аня Матисон и Вика Владимирова, и сейчас, в этот самый момент, они спят.



Вика спала, и ей снилось странное: глубокое, детское воспоминание о жизни ещё в Европе — в Лондоне, в Париже ли, — будто выплыла на поверхность заброшенная столетья назад в болото деревяшка. Приснился Владимир Ильич: не такой, каким она его видела в этом году в Кремле, а ещё молодой, тридцати-с-чем-то-летний, с гладкой яйцеобразной, не совсем облысевшей ещё головой
— Don’t even ask that! — с желчной усмешкой частил Владимир Ильич, обращаясь к отцу, ухватив того за пуговицу на пиджаке. — If I am ever to trust Martov once again, you may, and indeed must, submit me to a loony bin at once!

И во сне совсем не странно казалось, что Ильич говорит всё это по-английски, с округлым бруклинским выговором, и, может, дело-то всё и происходило в Нью-Йорке, в редакции «Нового мира» в Ист-Сайде, тем более что отчётливо грохотало, стеклянно дребезжало что-то рядом— наверное, проезжал под улицей вагон подземки, и оттого тряслись темноватые грязные стёкла в свинцовой оплётке в окне, выходящем на краснокирпичную стену с ржавой пожарной лестницей, а в редколлегии о чём-то, как обычно, жарко спорили старшие товарищи, мешая через слово английский с немецким и русским.

В той эмигрантской, социал-демократической России, в которой Вика выросла, спорить любили — носатые, бородатые, бедно одетые евреи спорили до хрипоты, с ветхозаветной яростью из-за запятой в резолюции, из-за мельчайшего программного вопроса, из-за места для крошечной заметки на полосе. Их комнаты в съёмных пансионах были чудовищно, до невозможности грязны — и завалены до потолка книгами; они проявляли дьявольскую изобретательность в том, чтобы придумывать своим политическим противникам хлёсткие оскорбительные прозвища — но никогда не вызвали бы самого ненавистного из них на дуэль; они со стороны походили на странненьких, неопасных чудаков, — но Вика знала, что один из них, Лев Григорьевич Дейч, милейший и обходительнейший старичок (в 17 лет все старше сорока кажутся стариками), в народовольческой молодости пырял человека ножом и плескал ему в лицо серной кислотой.

Всё это происходило в мире, странно отделённом от окружающего: вокруг струился неоном Нью-Йорк, рекламы на Пятой авеню переливались голубыми, изумрудными огнями, дрожал длинными хвостами золотой фонарный свет в иконно-чёрной ряби Ист-Ривер, маслинно-чёрные форды стадами паслись на блестящем после дождя тюленьего цвета асфальте, — а растрёпанные, тощие, в стоптанных, Европу ещё видевших штиблетах, социалисты, их пучеглазые от базедовой болезни жёны не замечали этого, пропускали мимо себя как что-то постороннее, второстепенное, говоря лишь о безработных, о забастовках, о Циммервальде, Бунде, о предательстве Интернационала, и подводили к каждому наблюдению теоретическое обоснование — то было свидетельством прогрессивности капиталистического общества, это — знаком неразрешимых противоречий капиталистического способа производства. В такой России Вика и выросла, такую и знала, и когда отец, выправляя её детскую картавость, вместе с ней повторял скороговорку про украденные кораллы, восьмилетняя Вика спрашивала у него, неужели речь о том самом Карле, и отец строго отвечал, что если она хочет что-то у него спросить, задавать вопрос надо не по-английски, а по-русски.

Перескакивало во сне всё с одного на другое, с Ленина на редакцию, с редакции на кораллы, и уже понималось, что это сон, потому что снаружи этого сна всё что-то настойчиво, дребезжаще стучало, чужой, глухой как из бочки голос скрёб в черепе, и вдруг вкатилась, как биллиардный шар, в сознание мысль: она в Архангельске. Это Архангельск, это её комната на Петроградском проспекте, в комнате холодно, сыро и темно, мерно тикают старые ходики на стене, за окном крупно и редко бьют по железному отливу окна падающие с крыши капли, и если посреди всего этого кто-то стучится в стекло — значит, что-то случилось.

Вика открыла глаза. Темнота, белесые квадраты двух занавешенных окон, силуэт герани на подоконнике. С другой стороны, за смутной кубоватой тенью стола — постель Ани Матисон: её койка у противоположной от окон стены, Викина у окна — так было светлей читать, хоть и холодней. Поэтому Вика и проснулась первой от тихого, но настойчивого, всё не прекращающегося стука в окно над головой. Кто-то что-то глухо и настойчиво шептал оттуда, и поднявшись на кровати, Вика увидала в щёлку между занавесок лицо, сперва показавшееся незнакомым, жутким как в рассказе Леонида Андреева, и только когда человек за окном, увидев Вику, сам испуганно отпрянул от стекла, она узнала его — это был Серёжа Закемовский.



— Аня! Аня, открывай! — разобрала Вика его голос. Видимо, Закемовский сам не понял, чьё лицо увидел в темноте по ту сторону стекла.
— Что случилось? — сонно промычала Аня, приподнимаясь на локте на своей постели.
— Впусти! — продолжал страшным голосом шептать Закемовский, показывая куда-то в сторону. — Дверь открой!
— Кто там? — хрипло спросила Аня. — Кто-о? — переспросила она у Вики. — Он что, спятил? Который час вообще?

Вика снова выглянула в щёлку между занавесками — в жирной грязи раскисшей обочины рядом с Закемовским с ноги на ногу переминался ещё какой-то человек, в надвинутой на глаза кепке и драповом пальто с поднятым воротом. Нет, Серж положительно должен был спятить от любви, чтобы припереться к своей Ане в такую глухую ночь, да ещё когда и Вика дома, да ещё и с каким-то приятелем, — такое было бы чересчур даже для самого ярого сторонника теории стакана воды.

Ни Закемовский, ни Аня, впрочем, про подобные теории не слыхали и неизвестно, как бы ещё отнеслись, если бы узнали. У них всё было как-то очень обычно, — такие отношения, как у них, могли бы быть у счастливых и беззаботных ребят из Нью-Йорка, Аню с Сержем и иначе как girlfriend и boyfriend язык называть не поворачивался (да и есть ли в русском подходящие слова?) У них было всё как полагается: и идиотская фильма-комедия «Телеграф сосватал» в кинотеатре «Вулкан», и прогулки какие-то по парку вечерами, и букетик, и смущённая просьба Ани к Вике вечером домой часов до шести не заходить, потому что, ну ты понимаешь почему, и доверительный рассказ обо всём поздним вечером с восхищённым «Ты знаешь, он паровоз! Просто паровоз!» И как-то всё это очень странно сочеталось с дикой жизнью, которую теперь вели они оба, с тем, что они оба были большевики, оба участвовали в сходках группы Теснанова в мастерской Союза транспортных рабочих, оба рисковали свободой и жизнью, пытаясь восстановить в подполье разгромленную в августе организацию.

Они и познакомились-то в подполье, хоть оба были архангелогородцы и сто раз могли бы перезнакомиться раньше. Аня была дочкой местного речного капитана, который уехал на пароходе «Шенкурск» с отрядом красноармейцев за пару недель до высадки интервентов и так и пропадал до сих пор где-то на Ваге. Отец её, Яков Иванович, был, Вика уже знала, латышом, но Аня родилась уже здесь, в Архангельске, и говорила по-русски без акцента, а язык своего народа хоть и понимала, но в разговоре с другими латышами-официантами в «Кафе-Париж» предпочитала отвечать на русском. Ане было двадцать два года, но Вика выглядела старше — вероятно, и в тридцать Аня бы выглядела старшеклассницей: маленькая, плоскогрудая и тощенькая, с забранными в две косички тёмными волосами и детским круглым личиком, она была похожа на Софью Перовскую со старых фотографий.

Закемовский на её фоне выглядел если и Желябовым, то изрядно поистрепавшимся, — пускай Серж был и высоким статным парнем из тех, что играют в футбол квартербеками, но за тот месяц, который Вика с ним была знакома, Серж сильно осунулся. До того у него была отличная, не только прибыльная, но уважаемая в революции работа — печатник, авангард пролетариата, и если бы Вике довелось всё-таки поработать в «Архангельской правде», с какой целью она в свой родной город и приехала, она наверняка бы с ним и так познакомилась. Во время августовских событий Закемовскому поручили сжигать документы в редакции, а сделав это, он решил из города не бежать, а остаться в подполье. На квартире своих родителей он показываться опасался, жил у товарищей — пару дней там, пару дней здесь, — и нищенствовал. Кажется, за этот месяц он питался только тем, что Аня выносила ему с кухни «Парижа», благо это было одно из немногих мест в городе, где продовольствия было вдоволь. При этом Аню в кино он водил за свои деньги — хотя, ну, как свои? Условно свои: как оказалось, он раз за разом занимал по мелочи у профсоюзника Теснанова, главы подпольной группы. Закемовский думал, что об этой его нехитрой схеме никто не знает, и Теснанов-то впрямь считал, что деньги Закемовскому он даёт на конспиративные цели, а вот Аня с Викой давно уже выяснили, откуда Серж их берёт. Аня не возражала: «А что, пускай, — невинно говорила она Вике. — Не тысячи же он берёт? Десять, двадцать рублей. Пускай потешится». В таких вопросах она к Сержу относилась снисходительно: но, впрочем, тот действительно был простоват.

— Да кто там с тобой? — спросила Аня, тоже подойдя к окну.
— Впусти, говорю! Потом объясню! — продолжал своё Закемовский.
— Да погоди же ты! Мы не одетые!
— Ну быстрей! — прошипел Закемовский, оглядываясь по сторонам.

Принялись второпях одеваться, дрожа от холода, — на дровах экономили, не топленная с вечера стенная печка была чуть тёплая. Чиркали спичками, зажигая керосинку на столе: когда заплясал под стеклом огонёк, разбрасывая по комнате рыжие тени, посмотрели, наконец, на часы на стене — четверть четвёртого, собачий час. Наконец, Аня раздвинула занавески, обратилась к стоящим за окном:
— Через окно! Полезайте через окно!
— Да ты открой… — начал было Закемовский, показывая на дверь.
— Через окно, говорю! А то весь дом перебудите! Ну, живо! — и Аня принялась со стеклянным дребезгом открывать рассохшиеся деревянные рамы рядом с Викиной кроватью: в комнату хлынул сырой пробирающий до костей воздух с дождливой улицы. Серж спорить не стал: он вообще, замечала Вика, с Аней не спорил, когда та ему что-то указывала.

— Осторожней, цветок! — только и успела сдавленно воскликнуть Аня, когда в окно полез Закемовский, — он повалил коленом тяжёлый горшок, герань грохнулась на пол, Закемовский зачертыхался.
— А! Ну и хрен с ним, — оглянулся он на рассыпавшуюся по полу кучу чёрной земли, осколки горшка. — За мной! — вполголоса позвал он в окно.

И вслед за Сержем в окно полез, марая вымазанными в грязи сапогами подоконник, незнакомый Вике человек — мужчина лет тридцати:


Перебравшись в комнату, с чертыханьем наступив ногой на кучу земли на полу, он остановился и растерянно, испуганно оглядел стоявших перед ним девушек, ничего не говоря. Серж тоже выглядел растерянно.
— Тут такое… — начал было он.
— Окно-то закрой! — зябко обхватив себя руками, приказала Сержу Аня.
— А, ну да. Сейчас! — Серж заторопился затворять раму.
— Вы кто такой? — обратилась Аня к незнакомцу.
— Я… — замялся тот.
— Это Дедусенко, — плотно затворяя раму, не оборачиваясь, глухо сказал Серж.
— Кто? — не поняла Аня.
— Дедусенко, — повторил Серж.
— Какой ещё к чёрту Дедусенко?
— Я да. Я Дедусенко, — будто признаваясь в смертном грехе, с запинкой сказал незнакомец.
— Отлично, вы Дедусенко. Поздравляю вас, вы Дедусенко, — нервно воскликнула Аня. — Это мне должно о чём-то сказать?
— Ну, Аня… это же, — показал на Дедусенко Серж.
— Я генерал-губернатор, — с неожиданной важностью сказал тот и горько добавил: — Нас свергли.

Всё это было какой-то нелепицей, сумеречным бредом, фарсовой сценой, картиной из жизни обитателей loony bin, куда Ленин из сна предлагал себя отправить: перепуганный, жалкий человек с кепкой в руке, в мокром, капающем водой драповом пальто и замазанных грязью сапогах в три с четвертью часа ночи стоит над разбитым горшком с геранью, одной ногой в рассыпанной на полу земле, судорожно приглаживает чёрные волосы и заявляет, что он — генерал-губернатор и что его кто-то сверг.

У отца Виктории, Натана Араловича, была одна очень характерная привычка. Всякий раз, работая в редакции и изучая последние известия Европы из газет, он, натолкнувшись на интересную новость, декламировал вслух известное двустишие Мицкевича:

Ciemno wszędzie, głucho wszędzie,
Co to będzie, co to będzie?

Этим "цё то бендзе?" были встречены известие о сараевском убийстве, австрийский ультиматум, голосование в рейхстаге по поводу военных кредитов, и многие другие события, истинного масштаба трагичности которых не подозревал еще никто по обе стороны Атлантики. Менялась лишь папина интонация при произнесении давно уже ставших крылатыми польских слов: от скорбной или негодующей до обнадеживающей. Не стоит удивляться тому, сколь часто за последние пару лет "цё то бендзе?" всплывало в памяти Вики. Последний раз - вчерашним вечером...

***

Работа в кафе имела как свои преимущества, так и недостатки. Бывшая столовая общества "Питомник", вновь приведенная к старорежимному виду, имела большую потребность в обслуживающем персонале со знанием иностранных языков, в официантках, способных объяснить бестолковому бритту, что прославленный Маяковским загадочный рьябчшик - это всего лишь особый russian pheasant, и, напротив, что пожарская котлета - это, кхм, не совсем та cotelette, которую вы, господин офицер, могли бы обнаружить своем родном хэм-энд-биф шопсе. За великолепное знание языка Вике до времени спускали многое - и отсутствие отработанной годами сноровки, с какой та же Аня сервировала стол, и отсутствие тех самых округлостей, которыми порядочная официантка обязана радовать взгляд клиента... В разговоре с офицерами и посольскими, правда, приходилось старательно имитировать акцент: ее нью-йоркское происхождение вызвало бы куда больше вопросов, чем легенда, с которой она легализовалась в городе - стандартная история дочери московского коммерсанта из выкрестов, к которому одним нехорошим вечером пришли люди из ЧК, и больше никто его не видел.

Проблема была в том, что изначальный план, с которым товарищ Владимирова устраивалась на эту работу - крейсировать по залу, выхватывая из воздуха важные сведения, каковыми расслабившиеся в непринужденной обстановке офицеры и дипломаты станут сыпать на каждом шагу - не то чтобы провалился, но явно в полной мере не реализовывался. Большинство служащих посольств и интервентов интересовалось исключительно вопросами личной наживы: скупка за бесценок драгоценностей и мехов у беженцев, планы участия в коммерческих делах города и области, ловля рыбки в мутной воде - кажется, это было основной темой всех разговоров. Оставался, правда, вариант с расположившимся в отдельном углу штабом Чаплина, но, во-первых, русские офицеры не были сферой ответственности Вики как официантки, во-вторых, как раз они отличались звериной подозрительностью, и при любом сколько-нибудь важном разговоре прежде всего заботились об удалении посторонних.

Именно поэтому не иначе как счастливым случаем нельзя было назвать тот факт, что именно Вика, а не ее напарница, подслушала обмен репликами между импульсивным кавказцем Ганжумовым и самим "главнокомандующим". Собственно, именно в этот момент в ее голове отчетливо послышался отцовский голос - "цё то бендзе?". Что-то будет?

Вопрос лишь в том - что? Внимательно наблюдавшая за происходящим в городе девушка прекрасно понимала, что дело движется к некоему аналогу прошлогодней корниловщины в Питере. Столкновение между столь разнородными силами, как "демократические" контрреволюционеры с одной стороны, и промонархическое офицерство - с другой, было объективно неминуемым, и единственным сдерживающим фактором (которого не было в 1917 году) здесь являлись интервенты, не заинтересованные покуда в масштабной сваре. Однако котел противоречий явно закипал, и вопрос был лишь в том, насколько достанет сил у теперешних хозяев города из Антанты держать на месте крышку? Изначально Виктория была настроена по этому поводу пессимистически: интервенты даже по соотношению сил выглядели главным игроком, способным загнать в свою упряжку реакционеров всех мастей, и для этого у них имелся нужных размеров кнут и приличный пряник. Однако подслушанный разговор явно свидетельствовал о том, что "цё то бендзе", и "бендзе" без вопросительного знака...

Вопрос был в том, как обернуть ситуацию в свою пользу, увеличив влияние большевиков в городе. Как организовать в случае необходимости выступление рабочих, чтобы не дать офицерью установить открытую военную диктатуру - и в то же время не сыграть на руку эсеровско-энесовской контре? Чтобы в равной мере ослабить и условного "керенского", и обобщенного "корнилова"? Еще одной проблемой было собственное положение Виктории в подполье: она ведь далеко не выглядела его общепризнанным лидером. Слов нет, репутацию девушки среди провинциальных революционеров здорово укреплял статус столичной штучки, видевшей живых Ленина и Троцкого, но возраст в сочетании с незнанием местной обстановки играл не в ее пользу. А многие идеи, которые она планировала реализовать в случае начала открытого конфликта между эсерьем и монархистами, несомненно, вызовут у некоторых узко мыслящих товарищей отторжение, и надо иметь поистине ленинский авторитет, чтобы заставить всех принять ее предложения.

Увы, Вика Владимирова была пока всего лишь Владимировой, но никак не Лениным и не Троцким. У нее сейчас не хватало власти даже призвать к более ответственному поведению в подпольных делах свою соседку по комнате Аню, хотя многие вещи в их с Сержем отношениях уже начинали откровенно раздражать. Положим, с какой частотой загонять паровоз в депо - это их личное дело, хотя после каждого такого вечера любви Вике приходилось очень долго проветривать комнатку, чтобы избавиться от характерного запаха. Но вот денежные дела - это уже другой разговор, и сейчас девушка находилась в крепких раздумьях насчет того, как бы прервать эту аферу Закемовского, не вызвав крупного скандала и ссоры с товарищами, ибо Серж в своих махинациях начал уже откровенно наглеть. Просто пойти к Теснанову и выложить ему все начистоту было точно не вариантом - ей ведь еще очень долго жить с Аней под одной крышей. Мда, Виктория Натановна, куда вам сбрасывать в море контру с интервентами и восстанавливать Советскую власть на территории размером с полторы Франции, когда вы не можете даже дисциплинировать парочку любвеобильных "железнодорожников"?

***

После первого шока от зрелища физиономии Закемовского в окошке еще не до конца проснувшаяся Вика снова услышала в своей голове отцовские слова. "Цё то бендзе." И, пока она одевалась и нацепляла парик, не забыла извлечь из под подушки браунинг: черт знает кого мог притащить на хвосте явно влипший в историю Серж? Предоставив Ане перебранку с возлюбленным, Владимирова прорабатывала в голове варианты действий на случай непредвиденных обстоятельств, приходя пока к одному выводу: что бы ни произошло, кого бы ни притащил с собой Закемовский - инициативу и командование сейчас необходимо перехватывать именно ей. По очевидным причинам. Она молчала, пока "железнодорожники" бранились и суетились, не желая до времени соваться вперед - надо оставаться для незнакомца большей загадкой, чем он был покуда для нее. Но, когда, наконец, прозвучала фамилия ночного гостя, Вика все поняла до пояснений "генерал-губернатора". Началось, стало быть. Самое главное - нельзя сейчас демонстративно удивляться и суетиться: именно ее поведение должен оценивать в первую голову этот отставной козы барабанщик, именно с ней он будет говорить как с законным представителем большевистской партии в городе.

- Ну что ж, этого следовало ожидать, - с некоторой скукой в голосе произнесла Виктория. - Серж, вон там, в углу, веник, совок и тряпка. Подметите, пожалуйста, и оботрите обувь, пока не разнесли грязь по всей комнате. Затем передайте нашему гостю. А вы пока садитесь, гражданин генерал-губернатор, вон табурет, пододвиньте его сюда.

Сама Виктория садиться не спешила, встав в тусклом свете керосинки так, чтобы левая рука с зажатым в ней браунингом (предусмотрительно снятым с предохранителя) оказалась в глухой тени. Не то чтобы она собиралась доводить разговор до смертоубийства здесь и сейчас (это было бы форменным идиотизмом), однако кто знает, как все повернется...

- Ну что, Яков Тимофеевич, - начала она беседу. - Как я понимаю, пришло время, когда контрреволюция стала пожирать своих пасынков? Чаплин решил, что со сворой бесполезных болтунов пора кончать, покуда они не погубили дело борьбы с большевизмом? И вы, стало быть, перед перспективой неминуемой петли явились сюда...

И тут Вика сообразила, что понятия не имеет, о чем говорил с Дедусенко Серж и в курсе ли "генерал-губернатор", что оказался в большевистском логове. Да что за болван-то, хвостом тебя по голове? Неужели нельзя было хотя бы оставить эсера чуть позади и предварительно договориться о том, как ему представляться? А теперь же - теперь предстояло импровизировать. Для начала следовало дождаться реакции гражданина социал-предателя.

Серж, которому Вика сказала прибраться, с вопросительным видом обернулся к Ане.
— Ну вперёд, вперёд! — поддержала Аня указание Вики. — Ты расколотил, ты и убирай.
— Ладно, — буркнул Серж и, обойдя Дедусенко, направился за ведром с веником,

Дедусенко со странным пустым выражением обернулся на Вику, стоявшую в тёмном углу комнаты.
— Что я могу сказать… — развёл он руками.
— А говорить ничего пока не надо, — вмешалась Аня. — Разговор пока не с вами. Садитесь, садитесь, ваше превосходительство, — указала она ему на табуретку.
— Зачем вы так? — затравленно посмотрел на неё Дедусенко.

Аня ничего не ответила, сняла с железной спинки своей пружинной кровати серую мохнатую шаль, накинула себе на плечи. Дедусенко медленно, одну за другой, расстегнул пуговицы на своём пальто, уселся на табурет, облокотился на стол. Покрытые пожелтевшими цветочными обоями стены комнаты тонули в полумраке, шаркал по полу веник сгорбившегося у окна Сержа, ровно шумел дождь на непроглядно, могильно-тёмном проспекте за окном. Откуда-то издалека, из антрацитовых, промозглых глубин северной осенней ночи, разносясь дробным эхом, доносилсь собачье бреханье. Ни души за окном, ни звука из-за стены: будто вымер весь город, будто в одночасье пропали с земли все люди, будто не существует ничего во Вселенной, кроме этой комнатушки и четырёх человек в ней. После десяти лет, прожитых в Ист-Сайде, после года в бурлящих революцией Петрограде и Москве, тяжело было сперва к такому привыкнуть.

Дедусенко неловко оглядел стол, выискивая, куда бы положить кепку, которую держал в руке. На столе был беспорядок: Аня, пускай и выглядела как пай-девочка, гимназистка-отличница, в быту была неряшлива — вот и сейчас на столе почти не оставалось свободного места. Стоял примус с мятой жестяной, большой, с чёрной окалиной по донцу, кружкой сверху (в ней варили кофе, его удалось достать с полфунта, а кофемолку за бесценок нашли на толкучке), лежали вчерашние газеты, с вечера Аня не удосужилась убрать остатки ужина, хотя был её черёд: банка американских сардин, пара кусков чёрного хлеба, яичная скорлупа — всё на замасленном листе «Северного утра». Рядом лежала колода стареньких, лоснящихся карт с зелёной рубашкой: Аня в свободное время любила разложить пасьянс, и колоду эту ещё из дома принесла. Тускло горящая керосинка стояла на возвышении из пары книг — «Ключи счастья» Вербицкой и взятый из библиотеки «Оводъ»: одна из немногих книг англоязычных авторов, которую Вика читала в русском переводе — отец привёз экземпляр с собой в Америку (не обошлось без шутки про Тулу и самовар).

Серж у окна, сгорбившись, собирал землю веником в совок.
— А… Аня? — обернулся он. — А это всё куда?
— Куда-куда? В ведро, конечно! — раздражённо откликнулась та.
— Так там тряпка…
— Так вынь тряпку! Господи! — всплеснула руками Аня.
— Ладно… — бледно отозвался Серж.

Дедусенко с непонятным выражением наблюдал за этими странными препирательствами.

— Давайте, я всё-таки расскажу… — начал было он.
— Нет уж, погодите, ваше превосходительство, — ядовито остановила его Аня, выставив ладонь. — И ты, Вика, погоди! Пускай сначала скажет Серж. Серж! Что вообще произошло?
— Ну, уф… — Серж отложил веник с совком. — Толком я сам ничего не понимаю. Коротко так: я был дома…

Большинству людей, чтобы начать называть какое-то место «домом», нужно в нём, что называется, обжиться. Вика уже знала, что Серж был не из таких: казалось, если он проведёт ночь где-нибудь на лавочке, он и её назавтра будет называть «домом».

— Так, погоди. «Дома» — это где у тебя теперь? — перебила его Аня.
— У Фрица, на Вологодской. Но его арестовали сего… вчера.
— Фрица арестовали? — подалась вперёд Аня.

Фриц Антынь был ещё одним большевиком-латышом из группы Теснанова — собственно, она преимущественно из латышей и состояла. Фриц был портовым грузчиком и, как и многие люди его профессии, на вид силачом не выглядел — был худощавым, жилистым молодым парнем с жидкими светлыми волосами и скуластым, тонконосым лицом: одеть его в костюм и сошёл бы за отпрыска остзейского барона. О костюме Фрицу, однако, только мечтать приходилось: жил он бедно, ходил всё в каком-то рванье. На собраниях он обычно застенчиво помалкивал — плохо говорил по-русски и зачастую согласно кивал и тянул «Дааа» на фразу, которую не понимал. Важные вещи Карл Иоганнович Теснанов, сам латыш, повторял специально для него на родном языке. Надо думать, что и в подполье Фриц оказался лишь потому, что там оказался Теснанов, которому Фриц безоговорочно доверял.

— Да, но это ерунда, выпустят, там ничего… это не имеет отношения! — отмахнулся Серж. — В общем, сижу я там дома, то есть лежу уже, сплю! Тут стучатся ко мне: открываю — стоит! — Серж ленинским жестом указал на Дедусенко. — Говорит, в городе переворот, отведите меня в безопасное место.
— И ты пришёл сюда?
— И я пришёл сюда, да! — зло вскинулся Серж. — Куда ещё мне было идти?
— Хорошо, тише, успокойся, — Аня поняла, что перегнула палку. — Весь дом перебудишь. Лучше вот что скажи: ты уверен, что это Дедусенко? Ты его знаешь в лицо?
— Да Дедусенко я, Дедусенко! — не выдержал генерал-губернатор. — Что мне вам, на икону побожиться? — и он действительно принялся оглядываться по углам комнаты, отыскивая икону.
— Не держим, — ледяным тоном процедила Аня.

Вика на протяжении этого разговора стояла молча.*

— Вдруг это какая-то азефовщина? — с внезапным прозрением шёпотом зачастила Аня. — Подослали к нам кого-то, хотят спровоцировать…
— Ну товарищи! — взмолился Дедусенко. — Ну какая азефовщина? Кому вы нужны! В городе переворот, я повторяю — пе-ре-во-рот! Чаплинцы правительство арестовывают, а может, и расстреливают уже!

Аня беспокойно мотнула головой, прошагала к тумбочке у своей кровати, взяла с неё мятую пачку дешёвых папирос, консервную банку с опалками спичек, окурками, шумно поставила банку о стол, принялась закуривать. Делала она это нервно: сломала спичку, мелко и злобно чиркая о коробок. Кажется, Аню начинало трясти.

— Может, у вас документы есть какие-то? — воспользовавшись паузой, подал голос Серж.
— Там всё осталось, — кивнул себе за плечо Дедусенко.
— Хоть что-то, — почти жалобно попросил Серж.
— Не знаю… — пробормотал Дедусенко, напряжённо соображая.
— Я думаю, это провокатор, — выпустив сизую струю дыма, сказала Аня. — Арестовали Фрица, тот назвал свой адрес… Кстати, за что его арестовали всё-таки?
— Да говорю, ерунда! Мальчишество! — недовольно откликнулся Серж. — Там он краску добыл, и мы с ним похулиганить решили, забор общежития ихний измазать. Хотели написать «Ублюдки». Половину слова успели, потом нас засекли. Я часового отвлекал, успел смыться, а Фрица замели.

У Ани глаза так и полезли на лоб.

— Вы без прика… погоди! Фрица замели, и ты пошёл обратно к нему домой?
— Я бы к вам пошёл, а вы же работали, — буркнул Серж.

Аня издала страдальческий звук на вдохе, закатила глаза.

— Товарищи, товарищи, я придумал, — вмешался Дедусенко, доставая из внутреннего кармана пальто пухлый кожаный бумажник. Когда он его раскрыл, все заметили, что в бумажнике прилично денег, и, кажется, не только керенок с моржовками, но и хорошо знакомых Вике серо-оливковых купюр. Дедусенко принялся доставать из кармашка визитки и выкладывать их на стол, как карты, поверх сложенных газет.
— Чер… нет, это Спиридонова. Это неважно, — эту визитку он выкладывать не стал. — Это вот Куторга. Это Старцев. Это тоже неважно. Тоже… Чайковский, это ещё питерская его, — выкладывал он на стол визитки одну за другой. — Маслов наш. А, вот: Чернов. Достаточно? — оглядел он присутствующих. — А вот мои, — полез он в другой кармашек. — Вот, смотрите, сколько их тут, — он достал с десяток белых карточек, на которых стояла гравировка вычурным модерновым шрифтом, больше подходящим декаденту вроде Михаила Кузмина, а не харьковскому агроному: впрочем, может быть, именно поэтому бывшие агрономы и оформляли себе визитки именно так.

Яковъ Тимоѳеевичъ
Дѣдусенко

Jacques T. Dedousenko

Управляющій Отдѣломъ путей сообщеній и воднаго транспорта, Отдѣломъ промышленности, торговли и продовольствія. Членъ Верховнаго Управленія.

— А я говорил, что это Дедусенко, — рассматривая визитки, заметил Серж. Аня молча затянулась папиросой.

Разумеется, мизансцену, которую пыталась наспех соорудить для разговора с отставным генерал-губернатором Виктория, сразу же порушили продолжающие свои препирательства голубки. Да чтоб вас, бестолочи тупые, так, разэтак и три раза наоборот! Девушка чувствовала, как задыхается от гнева, понимая, что напрочь потеряла инициативу, и сейчас любое ее действие или бездействие будет одинаково плохим решением.

Чем-то это заставляло вспомнить абсурдистско-пародийную пьесу Блока "Балаганчик". Во всяком случае, Пьеро с Коломбиной - налицо, и сама Вика напоминала себе нелепо выскакивающего на сцену автора, чей замысел оказался вывернут наизнанку. В какой-то момент у девушки возникло острое ощущение, что, если пальнуть сейчас ради интереса в Дедусенко - из него брызнет клюквенный сок... Мотнув головой из стороны в сторону, словно сбрасывая подступающий соблазн, Виктория, наконец, дождалась окончания суеты с визитками. Все-таки придется выбирать из двух зол...

- Так, друг мой, - обратилась она к Сержу самым зловещим тоном, на какой только была способна. - Ты, я погляжу, охерел совсем не по-хорошему, и с этим делом пора кончать. За то, что подвел Фрица под арест - пойдешь на партийный суд, я добьюсь его организации, уж будь уверен. И о том, за чей счет вы, голубки, крутите свой бульварный роман - партия теперь тоже узнает. Я раньше не понимала, что делать с вашими маленькими шалостями, а теперь вижу: если не давать за них вовремя по рукам - эти шалости ведут к большим бедам. А сейчас помолчите, пожалуйста, оба-две - ваше мельтешение начинает утомлять.

Взяв со столика визитку, она продолжила обращаться уже к Дедусенко, одновременно невидящим взором вперившись в гравировку.

- Можете называть меня Владимировой. Только не "товарищем", пожалуйста, товарищей у вас здесь пока что нет. Я только недавно из Питера, местной обстановкой еще не особо владею, так что начнем с насущного вопроса: откуда у вас адрес Фрица и кто еще может туда явиться? Уж извините - нам тоже не хочется лезть в чаплинскую петлю, даже в вашей приятной компании.

— Адрес Фрица? — переспросил Дедусенко, задумавшись. — А, его адрес? От капитана Узкого, коменданта города.
— Что ж, этого следовало ожидать, - вздохнула Виктория. - С другой стороны... Если вы не поделились ни с кем своим планом бежать к нам - я надеюсь, не поделились? - вряд ли хоть один офицер в здравом уме предположит, куда именно вы подались... Это, пожалуй, хорошо. А в чем проблема была найти кого-то из англо-французов? Неужели они полностью встали на сторону Чаплина?
— В том-то и дело, что я не знаю! Может, и поддержали: известно ведь, что Чаплин пляшет под дудку Торнхилла! — быстро и растерянно пролепетал Дедусенко. Он вдруг изменившимся взглядом посмотрел на Вику, на обступивших его Аню с Сержем. — А вы… погодите… А вы что, разве не профсоюзники? — кажется, по предыдущим словам Вики про партию и партийный суд он уже догадывался, куда попал, но отчаянно не хотел в это верить.
— А ты думал, что мы профсоюзники, что ли? — недоуменно спросил Серж.
— Серж, заткнись, — цыкнула на него Аня.
— Профсоюзники, разумеется, - спокойно кивнула Виктория, в душе досадуя на себя и на Сержа. Вот дура же - возомнила себя Троцким, к которому прямо в тюрьму идут на поклон представители "революционной демократии" со слезной просьбой спасти их от Корнилова! - Те самые, кто не забыл, какого цвета революционное знамя. Те, кто никогда не одобрит ваш союз с потомственными крепостниками. Те, кого вы душите уже в течение месяца, надеясь, что черносотенцы Чаплина и англо-французские войска станут для вас лучшей опорой, чем рабочий класс.

Формально Владимирова даже не соврала ни единым словом. В конце концов, Теснанов сотоварищи разве не профсоюзники? Разве Советская власть сражается не под красным знаменем? И разве не подпишутся под ее словами те же меньшевики, во всяком случае, не потерявшие революционной совести?

— Красное знамя у нас одно, и не морочьте мне голову! — резковато для своего положения ответил Дедусенко. — Я уже понял, что вы эсдеки. Если вы меньшевики, так ведите меня тогда к Бечину! Будите его, что хотите делайте! Ситуация чрезвычайная!
— Одно-одно, - с хмурой усмешкой согласилась Виктория. - Что ж, времени действительно мало, да и без Бечина не обойтись.
Положив, наконец, визитку обратно на стол, она обратилась к Закемовскому:
— Серж, полезайте обратно на улицу. Собирайте НАШИХ товарищей, - особо Владимирова налегала на слово "наших", будто боясь, что Серж и в самом деле побежит в первую очередь к Бечину. - Пусть подтягиваются к мастерской, мы будем ждать там.
— Чтобы вы понимали, Яков Тимофеевич, - девушка пошла к вешалке, на которой висело выданное ей в пользование потрепанное драповое пальтишко, не забыв незаметно опустить браунинг в один из его корманов. - Чем бы ни закончилась эта история - к status quo возврата нет. Мы будем драться, безусловно, но драться мы будем вовсе не за то, чтобы дедушка Чайковский остался в своем уютном кресле, дав отставку Чаплину и призвав на наши головы очередного генерала Галифе. Дальше так продолжаться не может, это точно...
— Уютное кресло! — фыркнул Дедусенко, у которого, кажется, немного отлегло от сердца. — Посидели бы вы в этом кресле, почувствовали бы сами, какое оно уютное! Я три дня как генерал-губернатор, а мне на голову уже столько свалилось…
— Минуточку, минуточку! — вмешалась Аня. — Вы всё-таки генерал-губернатор, значит?
— Мне ещё раз вам карточки показать? — обернулся к ней Дедусенко.
— Нет-нет, я к чему говорю… Серж, минутку. Если вы генерал-губернатор… — рассудительно начала она, — вы можете сделать так, чтобы Фрица сейчас выпустили?
— Вы, простите… вас как зовут, барышня? Аня? Вы вообще… вы вообще слышали, о чём я тут говорил? В городе переворот! О чём вы?!
— Переворот, но ведь… Серж, где держат Фрица?
— А мне-то откуда знать, где его держат? — неудоуменно ответил Серж.
— На гауптвахте его держат, где ж ещё! — раздражённо бросил Дедусенко. — Там офицерьё!
— Серж, когда он пришёл к тебе? — проигнорировав Дедусенко, спросила Аня. — Сколько времени прошло?
— Кто пришёл? — не понял Серж. — Фриц?
— Он, он пришёл! — показала она на Дедусенко. — Ну кто ж ещё?
— Не знаю… ну, тут идти-то десять минут. Я собрался и сразу пошёл. Получаса не прошло.
— Вика! — обернулась Аня. — На гауптвахте могут ещё не знать, что случилось!
— Да как они не знают! — воскликнул Дедусенко. — Я вам объясню, как я узнал о перевороте: я возвращаюсь домой, смотрю, вокруг дома солдаты. Ну откуда солдаты могут быть? Из комендантской команды, ясно! Ну конечно, они с гауптвахты солдат взяли и пошли туда! К нам, в общежитие!
— Так тем более! — воскликнула Аня. — Если они туда все ушли, на гауптвахте сейчас почти никого не осталось! Если мы туда с вами придём и вы потребуете выпустить Фрица, они ведь его выпустят? Вы же генерал-губернатор! Или кто?

Виктория даже замерла на месте, вдев лишь одну руку в рукав пальто. Нет, слишком рискованно, да и время легко потерять - то самое драгоценное время, которое могло уйти на организацию рабочего выступления. С другой стороны - а если башибузуки Чаплина начнут под шумок резню политзаключенных? Моральный выбор, да. Черт бы вас побрал, два болвана, с вашими школярскими выходками!
— Нет, - жестко ответила Владимирова, одевшись наконец. - Долго, рискованно, и может закончиться тем, что нас самих упрячут вместе с Фрицем, если не перестреляют к чертям. Сейчас надо подымать людей - это важнее. И одним из требований нашей стачки будет освобождение политзаключенных - Фриц тут первый в списке. А "генерал-губернатор" принесет намного больше пользы, если поучаствует в составлении воззвания к своим сопартийцам. Но для этого надо сначала собраться и посовещаться всем вместе - ночь не так уж длинна, к началу рабочего дня мы уже должны иметь программу действий.
— Да я и сам туда не пойду, — поспешил согласиться Дедусенко. — Хоть режьте, я туда не пойду.
— Резать, это пожалуйста, — согласно кивнул Серж. — Потребуется, так это мы запросто.
— Хватит! - оборвала Закемовского Виктория. - Резник нашелся! Раньше надо было думать - головой. Почему ты еще в комнате? Аня, одевайся давай!
— Головой, головой… — буркнул Серж. — Мы с Фрицем хоть что-то сделали!
— А, чёрт! — сквозь зубы процедила Аня, снимая с висящих на гвозде плечиков короткое чёрное пальтишко с овчинным воротником. — Если мы его сейчас не вытащим, то мы его вообще потом не вытащим!
— Аня! Аня! — умоляюще обернулся к ней Дедусенко. — Вы хоть понимаете, с кем имеете дело? Вы думаете, они там будут разбираться, кто к ним пришёл? Вы знаете, что это за люди? Мы с вами — мы с вами тоже политические противники, даже, может быть, враги, да, но мы хотя бы говорим на одном языке! А эти? Это офицерьё? Это вообще не люди, это зверьё в погонах! Вы знаете, что про Чаплина рассказывают? Что он называл отмену крепостного права ошибкой!
— Не накаляйте, хоть вы, - махнула рукой на Дедусенко Виктория. - Мы отлично знаем, с кем придется иметь дело. Аня, если мы сейчас все сделаем правильно - Фриц выйдет на свободу. Если же погубим дело - сами ему позавидуем. Хм, если сейчас на улице бродят путчисты - сделаем немного по-другому. Аня, идешь с Сержем, в случае встречи с теми, с кем нельзя встречаться - изображаете влюбленную загулявшуюся парочку. Генерал-губернатор - мы с вами делаем то же самое. Не стесняйтесь в правдоподобности ухаживаний - жизнь дороже. Ладно, лезем все через окно, аккуратнее только, мужчины, помогайте...
— Ладно, пойдёмте… — согласился Дедусенко, поднимаясь с табуретки. — А через дверь, через дверь никак?
— Вы не видели, что там у нас за дверью, — хмуро сказала Аня, заправляя концы серой шали, которой она покрыла голову, в воротник пальто. Серж открыл окно, помог сначала Вике, потом Ане взобраться на подоконник.

Спрыгнули в чавкнувшую под ногами рыхлую грязь, в промозглую темноту неосвещённой улицы: из кромешной её глубины сразу налетел, перехватил дыхание промозглый ветер с дождём. Во мгле смутно бледнели косые, проваленные мостки вдоль широкой проезжей части, антрацитно чернели по-русски огромные и безнадёжные лужи с расходящимися кругами от дождя, на другой стороне проспекта еле виднелись, а скорей — по памяти угадывались очертания чёрных, угрюмых бревенчатых домов, таких же, как и тот, который остался за спиной. Ни одного фонаря на улице, ни единого огонька в окнах — беспросветный мрак, и только за спиной в глубине комнаты ещё слабо желто светит огонёк керосинки. Оставшийся последним в комнате Серж поднял стекло, дунул на огонёк, и тьма стала полной, как в холодном мокром погребе.

— Дьявол, визитки забыл, — досадливо сказал Дедусенко, стоявший рядом: кепка на голове, воротник поднят, руки в карманах. Стоявшая рядом Аня ничего не сказала, только фыркнула. Из окна уже вылезал Серж: аккуратно втянул за собой внутреннюю, потом внешнюю раму, огляделся.
— Все здесь? — заговорщицки понизив голос, спросил он. — Аня, пошли? Где ты?
— Тут я, — ответила она, беря его под руку. — Пошли.

— Так, а куда мы сперва? — уже направившись прочь от Вики с Дедусенко, спросил у Ани Серж.
— Сперва к Теснанову, — ответила та.

Руководитель профсоюза транспортных рабочих Карл Иоганнович Теснанов жил в пригороде Архангельска Соломбале, туда нужно было добираться по мосту через Кузнечиху, и, должно быть, потому Аня решила, что именно к Теснанову надо отправиться в первую очередь: возможно, у заговорщиков хватит ума перекрыть мост, и Карла Иоганновича надо разбудить и привести в город как можно скорее; это если мост уже не перекрыт.

— Сейчас его будить-то… — хмуро заметил Серж. — Жена, небось, вой подымет.
— Ничего, — уже едва расслышала Вика голос Ани. — Он и так, говорил, по ночам не спит почти.

Вика действительно видела, что Карл Иоганнович не высыпается: сложно крепко спать по ночам, когда дома у тебя пятимесячный ребёнок. В отличие от большинства подпольщиков, Теснанов был семейный человек: жил с женой, с сыном-подростком Лёвой, а теперь вот и с младшеньким — но почему-то не Володей, а всего лишь Пашей.

Глядя на этого рыхловатого, одышливого, по-тюленьи выглядящего сорокалетнего портового крановщика с вислыми седеющими усами, пухлыми щеками — всегда плохо выбритыми, всегда с порезами, заклеенными кусочками газеты, — глядя на его мещанское жилище в Соломбале (занавески, слоники, вечернее пиво), зная, как быстро и крепко он поставил свой быт в Архангельске за два года, которые здесь прожил, сложно было заподозрить в Карле Иоганновиче большевика. Однако, он состоял в РСДРП ещё с 1904 года, организовывал стачки в родной Витебской губернии, потом в Латвии, и рижский Кровавый Четверг, 13 января 1905 года, видел своими глазами, сам убегал по льду Даугавы от солдатских пуль, а после и баронские поместья с «лесными братьями» сам жёг. Одним словом, Теснанов был воробьём стреляным — вероятно, самым опытным из архангелогородских подпольщиков.

В теоретических вопросах он, однако, заметно уступал Вике, и та видела, что это Теснанова раздражает. Нет, Карл Иоганнович не стал бы опускаться до каких-то мелких подлостей по отношению к ней, до какой-то жалкой провинциальной пародии на внутрифракционную свару, но Вика замечала: Карлу Иоганновичу неприятно, когда она — американская выскочка, малявка, которая и в России, и в Архангельске без году неделя, — принимается тут наводить свои порядки, подрывает его авторитет. Но что поделать, поправлять его приходилось: Теснанов был слабо подкован и имел отчётливый экономистский уклон, разоблачённый ещё Ильичом на Втором съезде: понимал стачки, понимал прибавки и требование обращаться к рабочим на «Вы», а вот красного террора и перманентной революции — не понимал и всё старался помириться с меньшевиками, а с Бечиным даже, кажется, приятельствовал. Потому-то, видела Вика, этот Теснанов, старый большевик, и оставался все эти годы если не пехотинцем, то сержантом партии, и ни на какой заграничный съезд его ни разу не направляли, и в прошлом году, и в этом во время Советской власти в городе его быстро обходили молодые, наглые и хорошо подкованные ребята.

Может быть, поэтому Дедусенко, услышав фамилию Теснанова, никак не отреагировал: вероятно, его он просто не знал — хотя главе отдела путей сообщения, возможно, и полагалось бы знать имя руководителя одного из основных отраслевых профсоюзов.

— Так пойдёмте уже, куда там вы собирались, — Дедусенко предложил Вике взять его под руку. Глупо, впрочем, выглядела эта галантность: проспект был пуст, серо и неясно шевелились под дождём облетающие кроны чахлых деревцев на обочинах, заваленные мокрой палой листвой мостки по тротуару были узкие, доски во многих местах отсутствовали или были проломлены, приходилось больше глядеть себе под ноги, переступать через лужи, обходить их: не до того, чтобы фланировать под ручку с кавалером. Почему-то, безотносительно к происходящему, случайно, как лотерейный билет из барабана, выудилось из памяти воспоминание — такая же дождливая ночь в Нью-Йорке на Бродвее: тёплый разноцветный свет отовсюду, переливающиеся, перемигивающие в темноте рекламы, серебряные струи дождя, дробная пляска капель по асфальту, вереница сверкающих фар, какофония гудков, сладко рыдающая из дверей дансинга негритянская музыка и — огни, огни, огни. Вот же, а ведь и то, и другое — город. Море чёрных зонтиков на тротуаре, а здесь вот — ни у Дедусенки этого нет зонта, ни у неё: иди и мокни под дождём, и не видно ни черта.

— Сказка про белого бычка какая-то, — пробурчал Дедусенко на ходу, сутулясь, с низко надвинутой на глаза кепкой. — Туда пришёл, пошли туда. Сюда пришёл, пошли ещё куда-то. А по улицам офицерьё уже рыскает, зуб даю. Чёрт возьми! — остановился он вдруг. — Куда это мы идём? Мы же обратно к общежитию идём! Вы что меня, в западню ведёте?

Он остановился, и даже в дождливой, беспросветной темноте Вика увидела, что Дедусенко крепко напуган. Путь к зданию Союза транспортных рабочих действительно проходил в опасной близости от правительственного общежития, всего в одном квартале от него, да и сам Союз был всего в паре сотен ярдов от общежития. Действительно, лучше было свернуть и пройти немного в обход, тем более что комендантский час никто не отменял: не было бы ничего глупее, чем попасться военному патрулю в ночь переворота в компании со свергнутым генерал-губернатором.

Разговор уходящих Ани и Закемовского о Теснанове заставил Викторию вспомнить то самое место из "Что делать?" Ильича, вокруг которого интеллигентами-эмигрантами было в свое время сломано так много копий. Действительно ли интеллигенция должна привносить в рабочий класс социалистическое сознание? Действительно ли самые передовые рабочие не обойдутся без указки от очкарика с брошюркой в кармане? Или же - это было завязанное на контекст своего времени замечание, полемическое преувеличение в борьбе с экономистами и адептами стихийности? Некогда Виктория, уже плотно пообщавшись с американскими рабочими-социалистами, все же питала некоторые иллюзии по отношению к русским пролетариям - тем, что делали революцию не в девятнадцатом веке, а уже после ее рождения - славную, прекрасную революцию, разбитую, к сожалению, но разбитую в жестоком бою, и заставившую социал-демократов всего мира с надеждой смотреть на страну, некогда имевшую нелестное прозвище европейского жандарма. И нынешнее столкновение с реальностью, с тем самым передовым русским пролетариатом, оставляло двойственное впечатление. С одной стороны, если такие, как Теснанов, становятся коммунистами - значит, наше дело наверняка победит (меньшевики обожали в своей полемике хвастаться, что за ними идут все серьезные и грамотные рабочие, а за Лениным - лишь голытьба и малолетки). С другой... да, не раз уже случалось, что Владимирова, процитировав некое общеизвестное место, по ее мнению, место из Маркса, сталкивалась с непониманием в глазах сознательного пролетария, каковое при дальнейшем разъяснении оборачивалось затаенной обидой. Как будто Виктория нарочно тыкала своей образованностью в лицо весьма уважаемому ею, по большому счету, человеку! Она вовсе не ощущала в себе призвание к идеологическому лидерству - всю свою жизнь дочь Натана Араловича росла прилежной ученицей, жадно ловящей слова знаменитейших марксистских интеллектуалов, и с удовольствием проходила бы в ученицах еще лет десять... вот только не оставила ей революция столько времени для образования и воспитания. Теперь она сама должна учить и вести за собой людей вдвое старше, подбирать к каждому соратнику свой ключик, разрешать трения и конфликты, зарабатывать свой авторитет, не подрывая чужой... К счастью, в данной конкретной ситуации у нее были все шансы достичь с Теснановым единомыслия, и, возможно, даже наладить несколько напряженные отношения. Главное - найти правильные слова на каждом этапе этих ночных переговоров...

***

- Да успокойтесь вы, ради... - Викторию уже начинало раздражать нытье "его превосходительства", до такой степени, что пришла в голову первая мстительная мысль: не пустить ли его в расход, списав на проделки офицеров? Пусть хоть тушкой послужит делу борьбы с контрреволюцией. - Мне что, по-вашему, организовывать городскую межпартийную конференцию в собственной спальне? К сведению - марксисты тоже люди, у всех моих товарищей есть работа, у большинства - семьи, и по ночам они имеют обыкновение спать. Сейчас мы идем к ближайшему месту общего сбора, в мастерской союза транспортных рабочих...

Девушка не сразу сообразила, чего так испугался Дедусенко, а поняв, удивилась сама:

- Хм, действительно - вон общежитие... Что за город такой - просто бычья шкура карфагенской царицы: все сконцентрировано на крошечном пятачке, - фразу привыкшей к масштабам Нью-Йорка или хотя бы Петрограда Виктории было сложно понять явно не получившему классического образования генерал-губернатору. Смешно - сама Вика на днях при составлении текста очередной листовки выговаривала любителям к месту и не к месту поминать "гидру контрреволюции" товарищам: "Что, по-вашему, будет представлять при слове "гидра" малограмотный холмогорский крестьянин, который слыхом не слыхивал про Геракла и двенадцать его подвигов? Каждая буква в листовке - это пуля, которая должна попасть в цель, вы же палите в белый свет как в копеечку..." - Ладно, давайте и в самом деле сделаем крюк: в любом случае мы будем на месте раньше, чем Аня и Серж соберут людей...

Обходили общежитие долго: по тёмным, залитым дождём улицам миновали Новгородский проспект, вышли на Костромской — это уже была самая окраина города: бревенчатые полудеревенские дома с одной стороны, Обводной канал — его и каналом-то было не назвать: закиданная доверху мусором обваливающаяся кривая канава в земле. Сейчас её и вовсе видно не было: дождь залил канаву доверху, вода с плывущими по ней помоями широко разлилась по дороге, подступая почти к самым мосткам на той стороне, по которой шли Вика с Дедусенко; за свежим, отдающим грибами и лесом мокрым воздухом чувствовался тошнотворный помойный дух. А за каналом начинались уже Мхи: унылые болотистые пустоши с замшелыми валунами, зарослями бурьяна, кривыми чахлыми берёзками: ничего там не было, кроме свалок да кладбища.

Прошли пару кварталов мимо Мхов, свернули обратно к центру. Чернел город вокруг: редко-редко где-то огонёк в окне, ни фонаря на улице, ни прохожего в этот собачий час. Где-то далеко протарахтел мотор, ещё раз из-за высокого дощатого забора донеслись какие-то пьяные крики, грохот. Но наконец, добрались: сейчас ещё пройти дворами — Вика знала, как, — и можно было выйти к чёрному ходу мастерской Союза транспортных рабочих на Троицком.

Прошли во двор. Поленницы, гулко брякнувшее жестяное ведро под ногой, исполинские безнадёжные лужи с затопленными, хлюпающими под сапогами досками через них, разбухшая липкая земля под сапогами, призрачные серые космы кустов, дырка в заборе, через которую нужно было пролезать боком, — и вдруг совсем рядом раздался надрывный, бешеный лай соседского пса, лязг цепи. Дедусенко нервно отпрянул в сторону, но тут же, видимо, от смущения за свой испуг перед дамой, грубо выругался на пса, — тот забрехал ещё злей; издалека ему откликнулся другой, третий.

— Ну что, сюда? — нетерпеливым шёпотом спросил генерал-губернатор, показывая на дырку в заборе.

Вика сказала ему подождать здесь и протиснулась через забор первая. Двухэтажное здание мастерской — кирпичный первый этаж, деревянный второй — было темно. Вика постучала в дверь чёрного хода — ни звука. Потянула дверь — та оказалась не заперта.

Вика переступила через порог в спёртую холодную духоту маленьких тесных сенец, и вдруг перед глазами слепяще вспыхнуло, и совсем близко на неё сдавленно зашипели: «Стоять!»

В ходе Викиного с Дедусенкой обходного маневра местность, хотя бы отдаленно похожая на город, закончилась удивительно быстро. Да уж, "обводной канал" - это не Ист-Ривер, это куда более серьезное и впечатляющее зрелище... Уж казалось бы: портовый космополитичный город, не какая-нибудь гоголевская среднерусская дыра, а пройдешься по окраинам ненастной ночью - и придешь к твердому убеждению, что со времен петровских тут ни черта не менялось. И все-таки - меньшевики категорически не правы, отрицая социалистический потенциал России: да, тухлый пузырящийся под дождем Обводного канала очень скоро превратится в поток, который никаким Бруклин-бриджем не оседлаешь...

Когда она услышала в дверях сдавленно-угрожающее шипение, сердце ухнуло куда-то к полу. Рука, не попадающая в карман пальто, стала судорожно шарить браунинг, и в этот момент растерянную Вику, должно быть, можно было брать голыми руками. Лишь знакомые голоса заставили ее облегченно прислониться к дверному косяку.

- Черт, чуть друг дружку не перестреляли, - буркнула девушка сердито. - Я не совсем одна, там... "Из-за тех"? А ну-ка давайте посмотрим, очень интересно.

Зрелище, открывшееся Вике из окна, было совершенно ожидаемым, а вот пояснения Индриксона - не очень.

- "Фриц с Сержем устроили?" Так вы знали, что ли, об этом идиотстве? Сержа драть надо как сидорову козу за такие дела - умудрился подвести товарища под арест в такой день, когда никак нельзя проваливаться... - тут девушка сообразила, что надо бы объясниться. - В общем, так. Эта суета за окном - очередной переворот, вроде корниловщины. Господа офицеры выводят за скобки эсерьё, и наша задача - встретить утром новые политические обстоятельства во всеоружии. Серж и Аня сейчас бегают по адресам и собирают наших, начиная с товарища Теснанова, а со мной на улице, вы не поверите - беглый генерал-губернатор, Дедусенко. Он к нам явился за помощью, решив, что мы из бечинских, меньшевики, и я пока не стала его разубеждать. Но сейчас, когда заведу его в помещение, наверное, можно будет раскрыть карты. Все равно нам придется вести переговоры о совместных действиях как с меньшевиками, так и с теми эсерами, что оказались не у дел - все как год назад в Питере. Я пока не знаю, как он отреагирует, так что, на всякий случай, товарищ Индриксон, будь готов его успокоить... по-мужски. Но деликатно, пару раз под ребра - и хватит. Нам еще с ним договариваться, сейчас главное - устроить хорошую свалку в городе, не дать офицерью всех под себя подмять. Чем больше хаоса в Архангельске - тем нашим там, на юге, легче...

— Про Фрица-то? — переспросил Индриксон. — Ну да, знали… — отвёл он взгляд. Чего-то он, кажется, не договаривал.
— Кто? Дедусенко? — не поверил Индриксон, когда Вика продолжила говорить. — Переворот? Ерунда какая-то.
— Поползли, — тем временем заметил Янек, выглядывающий на улицу через щёлочку в занавесках на соседнем окне.
— Куда поползли? — не понял Индриксон.
— Наружу, — сказал Янек.

За окном, на узком кусочке улицы, видном между краем окна и тёмной стеной дома в паре сотен шагов на противоположной стороне улицы, были видны люди с винтовками. Выглядело это, как будто группа товарищей поздней ночью гурьбой вывалилась из ресторана и сейчас бессмысленно торчит на панели, никак не умея сообразить и договориться, куда дальше отправиться кутить.

Зыркнув подозрительно на Индриксона (что у них тут еще за самодеятельность творится, точно надо с Теснановым по этому поводу поговорить), Виктория ответила:
- Ладно, сейчас заведу своего протеже, пока он не додумался еще убежать куда-нибудь. Будьте наготове, я пошла.
Вернувшись на улицу, и просунув голову в дыру, девушка сообщила генерал-губернатору:
- Все хорошо, можно заходить.

Дедусенко, беспокойно озиравшийся у забора, руки в карманах пальто, ждать себя не заставил. Вместе прошли в мастерскую: Янек с Индриксоном подозрительно и молча глядели на Дедусенко, тот — растерянно оглядывался по сторонам. Снял мокрую кепку, ударил ей пару раз о бок пальто, сбивая капли. Выглядел генерал-губернатор сейчас как чужак, зашедший в какой-то бандитский кабак и обнаруживший, что разговоры все внезапно прекратились и все смотрят на вошедшего.

- Что ж, Яков Тимофеевич, думаю, вы поймете, если мои товарищи не станут представляться по форме и пополнять вашу коллекцию визиток, - начала негромко разговор Виктория. - Обстановка, знаете ли, нервная, а путчисты буквально за окном, так что просьба ко всем не повышать тон в последующих переговорах и дискуссиях.
Нечаянный обман с партийной принадлежностью спасителей незадачливого генерал-губернатора зашел, признаться, далековато, и Виктория обнаружила, что ей непросто будет его раскрыть. Поэтому сначала надо внушить Дедусенке простую и совершенно верную со всех сторон мысль: кричать и брыкаться в наличествующих обстоятельствах - самая плохая идея в его жизни.

Янек с Индриксоном молчали, всем видом показывая, что действительно, представляться не собираются. Индриксон, оценивающе разглядывая Дедусенко, обошёл его кругом, привалился к косяку у двери.
— Визитки-то там остались… — выдавил Дедусенко, жалко и заискивающе улыбнувшись. По нему было видно: генерал-губернатору очень страшно.
Вдруг снаружи, от дома, грохнул пистолетный выстрел, а за ним следом ещё один. За окном толком было не разобрать, кто стрелял, в кого: видна была только всё та же гурьба стоявших у ограды правительственного общежития.
— Расстреливают! — жутко прошептал Дедусенко, и тут же, будто в подтверждение его слов, пистолет грохнул ещё дважды.

- Ffffuckin shit! - выдохнула от неожиданности Владимирова, метнувшись к окну и выдергивая из кармана на ходу браунинг. Дело определенно пахло жареным, и переворот приобретал вовсе не опереточные черты, как ей мнилось в начале этой тревожной ночи. И все же - было в этом и преимущество в плане обработки господина эсера: после такого поворота из него и в самом деле можно веревки вить. Обернувшись к генерал-губернатору, Вика констатировала:
- Значит, с посольствами у Чаплина все схвачено. Даже с американцами, скорее всего. Сомневаюсь, что он бы осмелился на такие художества без санкции со стороны союзников, понимаете?

— Да, у нас все знали, что Чаплин уже давно с потрохами продался англичанам, — быстро согласился Дедусенко.
Из-за окна тем временем доносился взволнованный гомон. Слов было не разобрать, но, кажется, кто-то там, у общежития встревоженно голосил.

Ах ты патриот хренов, подумалось Вике. Как будто в вашем правительстве каждый первый не целовал под хвост Джона Буля. Ну да ладно, настроение у беглого губернатора сформировалось подходящее, так что настал хороший момент раскрыть карты:
- Словом, понятно, что апеллировать к Антанте теперь бессмысленно: сдалась ей ваша демократия, из-за которой ни дела с концессиями быстро не решить, ни мобилизацию толком не провести. Сильная рука военно-морского крепостника устраивает всех. Значит, помощи в защите родины и революции придется искать в неожиданном месте...

Дедусенко настороженно глядел на Вику, то ли не догадываясь, а то ли боясь догадываться, к чему она клонит. Стоящий рядом с Викой Янек усмехнулся, показав жёлтые зубы. Усмешка на его обтянутом кожей, как у мумии, нездорово бледном лице выглядела жутковато.

Не выпуская из рук выхваченного по вполне уважительной причине браунинга, девушка продолжила:
- Не в вашем положении, сами понимаете, отказываться от сделки даже с дьяволом, если тот предлагает помощь и поддержку. Тем более, что за дьяволом далеко ходить не придется. Добро пожаловать в архангельский подпольный комитет Российской Коммунистической Партии... большевиков, - добавила она последнее слово после эффектной паузы.

Дедусенко выслушал это, как выслушивают давно ожидаемый страшный диагноз. Тяжело выдохнул, кашлянул, некоторое время молчал.
— Вы позволите присесть? — показал он на ящик в середине помещения.

- Разумеется, - кивнула Виктория. - И не стоит так сокрушаться, Яков Тимофеевич. Я ведь вас по сути ни единым словом не обманула, и вскоре вы познакомитесь с профсоюзными лидерами, к которым так жаждали попасть. В том числе и с Бечиным - куда уж без Бечина в таких делах... Мы с вами сейчас объективно в одной лодке со здоровенной пробоиной посередине, и это обстоятельство списывает пусть и не все, но многие наши разногласия...

— Я одного не понимаю, — вскинул Дедусенко взгляд на Вику, понуро усевшись на ящик. — Откуда вы-то здесь? Вас же здесь нет!
Индриксон от двери фыркнул, давя смех.

- Как сказал мистер Твен по схожему поводу - слухи о нашей смерти немного преувеличены, - позволила себе усмехнуться Вика. - Мы есть, и с нами придется считаться. И да - в торжестве господина Чаплина мы заинтересованы куда меньше вас по очевидным причинам.

— Ну что ж… — сказал, наконец, Дедусенко. — Похоже, товарищи большевики, мы и правда опять в одной лодке, как до семнадцатого года.
— Викуся, — развязно подал голос Индриксон. — А может, нам товарища генерала обыскать, как считаешь? Боюсь, огорчение он нам может сделать.
Дедусенко беспокойно обернулся на Индриксона.

- Нет нужды, - отозвалась Виктория, поморщившись от фамильярности. - Положим, вытащит он сейчас из подштанников наган и расстреляет нас всех троих в стиле Дока Холлидея. Дальше что? Побежит жаловаться господину кавторангу? Нет, Яков Тимофеевич, обыскивать мы вас не будем, но вы можете в качестве жеста доброй воли самостоятельно выложить свои козыри на стол, если таковые имеются, конечно. Ребята очень нервничают и могут неправильно понять, обнаружив у вас оружие по ходу разговора.

— Оружие у меня действительно есть, — немного воспряв духом от поддержки Вики, заявил Дедусенко, — но обыскивать себя я не дам, а отдавать его не собираюсь.
— Вот цаца, — покачал головой Индриксон, угрожающе улыбаясь.

- Отдавать и не нужно, - Вика с внешним равнодушием пожала плечами, про себя все же изругав нахального эсера. - А вот выложить на общее обозрение было бы неплохо. Вы все равно желаете дождаться общего собрания наших товарищей, верно? Вот тогда можете держать оружие хоть у сердца, это уже не будет иметь значения. Пока же - не будем друг друга нервировать, хорошо?

— Вот, глядите, — Дедусенко полез в боковой карман пальто и вынул маленький чёрный браунинг, какие делали для ношения в дамских сумочках. — Мне всё-таки будет спокойней, если он будет при мне. В конце концов, раз мы союзники, давайте друг друга уважать.
— Ты вынул, а теперь положи вон туда, — с ласковой угрозой сказал Индриксон, показывая на соседний ящик. — Не отберём, не бойся, генерал. У самих есть.

- Да, положите рядом, отбирать мы у вас ничего не собираемся. В конце концов, какой эсер без бомбы или револьвера-то? - девушка хмыкнула. - Вот эта надежда на порох и нитроглицерин вас в конце концов и привела к тому прискорбному положению, в котором оказалась нынче ПСР обеими своими фракциями.

— Вы, можно подумать, не в прискорбном положении, — огрызнулся Дедусенко и, окинув взглядом стоящих вокруг него, отложил браунинг на ящик, бок о бок стоящий с тем, на котором сидел генерал-губернатор.
Тут же из-за спины Вики вышел Янек и, не успел Дедусенко что-то сделать, взял пистолет с ящика и сунул себе в карман. У Дедусенко глаза на лоб полезли.
— Верните мне мой браунинг! — закричал он, вскочив на ноги.
— Вернём, вернём, — заверил его Индриксон, одобрительно глянув на Янека.

Да чтоб вас всех перевернуло и подбросило, эссхолсы и писофщиты! Воистину - дурак хуже провокатора. Вика ожидала подобного дурости от распустехи-Индриксона, но никак не от Янека, которого оценивала как парня стоящего и соображающего. А тут... оба - как дети, честное слово. Да нет - хуже. Левик и Сережа, сыновья Троцкого, и то не доставляли в Галифаксе им с Натальей Ивановной столько беспокойства...

- Янек, - подойдя к Розенбергу, Вика положила ему ладонь на запястье. - Верни игрушку на место.

— Он пешеный какой-то, — с сомнением сказал Янек.

- Мы мило беседуем, Янек, мило и тихо. Ты хочешь криков и возни? Хочешь, чтобы те ребята с улицы заинтересовались, кто этот тут суетится? Хочешь погубить вообще все наше дело? Я не позволю, Янек. Положи на место игрушку, пожалуйста.

— Ладно, — флегматично согласился Янек, положил браунинг на ящик, и теперь уже Дедусенко схватил пистолет и вернул его себе в карман.

— Бандитские приёмчики! — оскорблённо оглядывал большевиков генерал-губернатор. — Какие вы революционеры? Вы бандиты! И всегда были такими!

- Прекратите истерику, - устало отмахнулась Владимирова. Как же ей самой в этот момент отчаянно хотелось вдоволь поистерить или сотворить какую-нибудь глупость! Сперва Серж с Аней, теперь еще эти двое - Карл и Фридрих, с кем приходится делать революцию! Скорее бы явился Теснанов - хотя теперь Вика уже начинала бояться, что и вожак профсоюзников учудит что-нибудь столь же идиотское, только уже в своем масштабе и на своем уровне...
- Бандиты из нас, как вы видите, никчемные. Покажите мне такое разбойничье логово, где вы после своих слов не расстались бы не только с пушкой, но и с жизнью, - холодно продолжила она. - Речь сейчас вообще не об этом, а о том, как организовать сопротивление путчистам на общей платформе, которая бы в равной степени устраивала всех социалистов в городе. Ну, или не всех, а лишь тех, кому с Чаплиным заведомо не по пути.
Янек с Индриксоном, конечно, испортили настроение момента безвозвратно, однако Вика продолжала питать надежду, что еще можно вернуть беседу в рамки собственно политической дискуссии.

— Это хороший вопрос, — мрачно сказал Дедусенко, всё ещё подозрительно оглядывая Индриксона с Янеком. — Я считаю, надо ехать в Исакогорку, поднимать Капустэна. У него крестьянская дружина, она сможет встать на нашу защиту.

- Да, Капустэн - это сила, - задумчиво кивнула Виктория, крепко, впрочем, сомневаясь, не обернется ли эта сила против них самих? - Насколько я понимаю, он вовсе не горит желанием отдавать своих дружинников в армию и идти крестовым походом на Москву? Я сейчас думаю о платформе, которая перед лицом правого переворота устроит нас всех, как бы нелепо это ни звучало. О платформе вполне реализуемой хотя бы потому, что без поддержки массовых социалистических партий Чаплин просто британский ландскнехт, не более... Как ваши сопартийцы отнесутся к идее однородного социалистического правительства, к устранению из политической жизни дискредитировавших себя буржуазных деятелей, и, наконец - к перемирию с Советской Россией по причине тотальной невозможности мобилизовать окрестных крестьян, не взбунтовав их?

— Вы… — Дедусенко взглянул на Вику с оттенком непонимания, — вы не слишком далеко заглядываете? Нам надо в первую очередь добиться освобождения арестованных членов правительства, а если их всех уже расстреляли — наказания виновным.

- Освобождения ВСЕХ арестованных за политику, - поправила Виктория. - Без этого и речи не может быть о нашей поддержке. А насчет поддержки народной... здесь самый сильный козырь как раз вопрос мобилизации. Поднять рабочих на стачку удастся, если мы докажем им, что Чаплин всех забреет в солдаты и бросит пушечным мясом отвоевывать Россию. Так что уже здесь возникает практический вопрос: готовы ли вы корректировать свою политическую позицию и включаться в срыв мобилизации ради борьбы с монархистами?

Увы, сейчас, наверное, сложно было понять, что на самом деле думает экс-губернатор: выходка Янека разрушила хрупкое доверие, которое установилось между Викой и Дедусенко, так что теперь он, должно быть, готов соврать что угодно, лишь бы оказаться подальше от логова красных...

— Всех политических, — быстро согласился Дедусенко. — А насчёт мобилизации… нет, вы ошибаетесь. Портовые рабочие мобилизации не боятся: без них остановится порт.
— Как ты за всех рабочих-то запел… — не переставая ухмыляться, заметил Индриксон.
— А… — Дедусенко окинул взглядом мастерскую. — Мы ведь в союзе транспортников? Понимаю, да…

- Да, за портовых рабочих можете не беспокоиться - это наша забота, - кивнула Виктория. - Однако сам по себе вопрос остается: согласны ли вы бороться с путчистами всеми наличествующими средствами?

— Всеми наличествующими? — переспросил Дедусенко. — Вплоть до вооружённого восстания?

- До вооруженного восстания дело еще довести надо, - уклончиво ответила Вика. - Я говорю о срыве мобилизационных мер и требовании мира с Москвой.

— Виктория… простите, не знаю, как вас по отчеству, — Дедусенко просяще сложил руки перед грудью, — вы кажетесь здесь здравомыслящим человеком, — он бросил взгляд на безмолвно стоявших рядом Янека с Индриксоном, — но вы не видите текущего момента. В городе войска союзников, тысячи, буквально тысячи американских солдат, которые сейчас направляются на Двинский фронт, чтобы воевать с большевиками. Подобное требование будет воспринято как прямая измена, со всеми вытекающими. Одно дело — если мы выступаем против зарвавшегося офицерья, совсем другое — если против союзников.

- Союзники и так вас предали, Яков Тимофеевич. Собственно, именно поэтому вы здесь. Поймите, ваш демократический эксперимент провалился именно потому, что не устраивал союзников. Антанта здесь не для защиты интересов революции, даже не затем чтобы втянуть Россию снова в войну с кайзером, а для того, чтобы вернуть национализированные предприятия их иностранным собственникам и обеспечить и возврат всех тех кредитов, которые царь-батюшка нахапал до войны и во время ее. Я не говорю о том, чтобы нам сейчас с браунингами наголо бросаться на американские полки. Однако демонстрация реального настроения народа поможет этим господам скорректировать свои позиции - от идеи священной войны с большевиками до последней капли крови последнего русского к идее переговоров. И в Кремле, к слову, сидят далеко не дураки, но люди, готовые к компромиссам... если к ним готова противоположная сторона, - сложив руки на груди, Виктория выжидательно посмотрела на Дедусенко.

— Вы не можете сейчас говорить за Кремль и вообще рассуждаете не прагматично, — Дедусенко, кажется, уже успокоился и теперь рассуждал привычно, легко. Было видно, что такие темы обсуждать ему было не в новинку. — Дело не в том, кто кого предал, а что сейчас делать. Выступать напрямую против союзников — самоубийство. Причём в буквальном смысле. Этим мы только поможем офицерам.

- Вы сейчас пришли по сути к той самой позиции, с которой и были низвергнуты в свое нынешнее прискорбное положение, - Вика уже начинала уставать от этого хождения по кругу. - А в рамках этой позиции вам попросту нечего противопоставить Чаплину в глазах тех же союзников. Чаплин предлагает "порядок", мобилизацию и войну до победы? Надо показать Антанте, что при Чаплине не будет никакого порядка, и воевать за него точно никто не поднимется. Если желаете, можете воспринимать лозунг мира как средство убедить самых твердолобых представителей союзного командования и дипкорпуса - до чего доходит дело при попытке посадить крепостника на царство в новой России.

— Я повторяю вам, что лозунг мира сейчас будет самоубийством. Для вас, для меня, для ваших товарищей, для тех, кого вы поднимете на стачку! Вы готовы взять на себя ответственность за новый Ленский расстрел? Пожалуйста, Виктория, давайте будем реалистами. Давайте не требовать невозможного!
Но, не успел Дедусенко договорить, из-за окна послышалось что-то вроде песни — так поют солдаты на марше. Слов было не разобрать: кажется, пели не по-русски, но, на каком языке, Вика понять не могла.
Дедусенко, настроенный было продолжать спор, снова испуганно заозирался. Индриксон достал наган из кармана.

Звуки военного марша заставляют набравшую воздуха для очередного ответа Дедусенке Вику вздрогнуть.
- Это еще что за... - повисает в воздухе вопрос девушки.

— Там кто-то… — громко прошептал Янек, отпрянув из окна, и тут из-за стены послышался взволнованный мужской голос:
— Окружают! А англичане сейчас еще и стрелять начнут! Куда, Боже мой? С линии огня! Дырка в заборе! Дамы, сюда, скорее!
Вика поняла, про какую дырку в заборе говорил этот человек: двор профсоюза был отделён от Троицкого проспекта забором, отходящим от боков здания, и в заборе действительно была дырка, через которую во двор можно было пролезть, если калитка была заперта (она обычно и была заперта — ввиду наличия дырки, открывать её и не требовалось).

- Тише всем! - прошипела Виктория, и, приблизившись к Дедусенко, выдохнула ему в ухо:
- Голоса узнаете? Это может быть кто-то из ваших?

Все притихли, как при игре в прятки, Индриксон с Дедусенко даже головы втянули в плечи, будто страшась, что их кто-то заметит здесь, хотя занавески были плотно задёрнуты.
— Это, кажется… — горячо зашептал Дедусенко, — кажется, кто-то из офицеров…
— Офицер, — подтвердил Янек таким же шёпотом. — Кто-то с ним. Шенщины.
И тут Вика вспомнила, где могла слышать этот голос: это был голос юнкера Осипова — она, конечно, не знала по голосам каждого из офицеров, но этот вспомнила: прошлой ночью этот юнкер кутил в кафе «Париж» так, что позавидовали бы и гусары пушкинской поры, — набрался за чаплинским столом, неоднократно лез к самой Вике, к Ане и другим официанткам, пытался схватить, обнять, потом ходил блевать в сад, а часам к четырём ночи, совсем уже набравшись, полез на сцену к танцовщицам кордебалета. Сидевшие в зале иностранцы восприняли такое представление с восторгом, начали ему аплодировать, другие офицеры с подачи Чаплина стащили его со сцены, уложили спать в углу на стулья. Там он и спал, помнила Вика, ещё утром.

Понять, кто и кого, собственно, окружает, от кого бежит незадачливый юнкер в сопровождении дам - в существующих условиях представлялось совершенно невозможным. Проклятье, какой дьявол подсказал ей идею собирать людей именно здесь, под боком у путчистов? Теперь остается одно - сидеть тише воды и ниже травы, дабы не погубить себя и все подполье.
- Ладно, - прошептала девушка. - Тогда пускай себе идут мимо. Главное сейчас - не попасть в какую-нибудь мясорубку. Дьявольщина, где там Аня с Сержем пропадают? Надеюсь, эти здесь надолго не задержатся. Янек, проследи по окнам, пока не уйдут, вмешиваться только если сейчас нарвутся на кого-то из наших во дворе. Андрей - давай к дверям с фонарем, на случай если им вдруг придет в голову идея сунуться. Сразу постарайся без шума обезоружить, стреляй только в случае крайней необходимости. А мы с вами, Яков Тимофеевич, пока будем контролировать проспект - там какая-то непонятная каша заваривается...

Янек кивнул и, скрипнув дверью, прошёл в соседнее помещение, где была чайная: окна её выходили на ту сторону, куда, судя по голосам, собирался лезть Осипов с неведомыми дамами.
Установилось напряжённое молчание. Янек скрылся в двери тёмной пустой чайной, Индриксон с фонариком в правой руке и наганом в левой стоял у внутренних дверей сенец, готовый проделать тот же фокус, что и когда в доме появилась Вика. Даже Дедусенко стоял в середине мастерской, вобрав голову в плечи, пригнувшись и подсобравшись, с рукой в кармане — очевидно, сжимал рукоятку своего браунинга.
Вдруг в двери, ведущей в чайную, появилась бледная бритая голова Янека. Почти беззвучно он зашептал:
— Хотят идти сюда!…
— Не орите вы так!… — таким же тоном зашептал ему Дедусенко и достал браунинг из кармана.

За эти великие и жестокие месяцы Виктории еще не приходилось обагрять свои руки кровью врага, хотя смерть людскую видеть доводилось, и не раз - в июле и в ноябре прошлого года. Она, впрочем, понимала, что в жестокой схватке со старым миром ей рано или поздно придется лишить жизни человека, и, кажется, привыкла к этой мысли. Но никогда она не думала, что первый ее бой будет таким. И все-таки - убивать придется. Как минимум юнкера. Она не имеет право на ошибку в такой момент, ставка куда больше чем ее жизнь, ставка - сохранность всего коммунистического подполья: ведь уже сейчас, наверное, Теснанов и другие товарищи спешат к месту сбора в родные мастерские. Значит - юнкер Осипов умрет. Что же касается тех неизвестных "дам", которых он сопровождает - тут все-таки можно рискнуть...
Скользнув взглядом по верстаку, девушка подхватила с него увесистый молоток - оружие понадежнее пистолетной рукояти, "Венечке" должно хватить - и протянула его Янеку, перед этим хлопнув себя дважды по плечу и выразительно проведя головкой молотка под подбородком. По совести, смертоубийством ей бы стоило заняться лично, но она понимала, что сейчас не до таких материй - а Янек не подведет, в него Виктория верила.
- Становись в дверях чайной, офицеру сразу по голове, как только все трое войдут в мастерскую. Андрей - мы с тобой становимся по обе стороны двери, хватаем женщин и сразу затыкаем рты. Можно дать по голове рукоятью нагана, если тяжело будет. Дедусенко... спрячьтесь пока за верстаком, страхуете и помогаете с женщинами, если не удастся сразу скрутить. Все, по местам, - и Владимирова прижалась спиной к стене слева от дверного проема, затаив дыхание, пока кровь яростно пульсировала в ушах, а сердце в груди ухало так, что, наверное, и марширующим полякам было слышно...

Янек коротко кивнул, принимая молоток, встал у косяка ведущей в чайную двери. Дедусенко зашёл за верстак, но прятаться за него не стал, а встал, чуть пригнувшись.

В тёмной мастерской повисла плотная, напряжённая тишина: все, кажется, и дышать перестали. Узкие щели в шторах желтели бледными прорезями, почти не давая света, и только привыкшими уже к полумраку глазами различались смутные очертания верстаков, ящиков, колоды с вогнанным в неё топором, ряда винтовок у стены. У косяков дверного проёма в сени застыли Вика с сосредоточенным, собранным Индриксоном, в двери чайной смутным очертанием проглядывалась костлявая фигура Янека, сжимающего молоток. Дедусенко был где-то за спиной и тоже, конечно, молча, с браунингом в руке, следил за чёрным проёмом дверей в сени.
Голоса людей во дворе приблизились: можно было предположить, что они стоят перед самым входом. В острой, нервной тишине можно уже было отрывочно разобрать слова: « Сударыни!»… «как славный Роланд!», — это, конечно, был юношеский ломкий голос Осипова, — и в ответ ему неразборчивый женский шёпот: славному Роланду, кажется, что-то сердито выговаривали.
И всё стихло, только ровно шумел усилившийся дождь, барабанили по жести капли с крыши, и тут — снова злобно и надрывно забрехала уже знакомая Вике соседская псина.

За растянувшиеся в целую эпоху мгновения ожидания Вика успела пережить в своем воображении многое. Вот незадачливая компания заходит в мастерскую, Янек широким шагом перемещается к юнкеру Венечке и с размаху утапливает молоток в его голове. Вот она набрасывается на незнакомую женщину сзади, пытаясь заткнуть ей рот ладонью, и, когда та, испуганная, впивается ей в руку острыми зубами, не выдержав, ломает несчастной шею, уперевшись левой рукой в затылок... А вот Осипов, почуяв неладное, пронзительно визжит, стреляя из нагана сквозь бревенчатую стену прямо Вике в спину, пробивая легкое и печень. А вот они убегают, отстреливаясь от интервентов и подставляя своих товарищей под арест, чтобы хоть ненадолго спасти собственные жизни...
Словно натянутая до предела струна лопнула в груди девушки с осознанием того, что опасность миновала, и Владимирова с продолжительным полувздохом-полувсхлипом оседает по стеночке на пол.

Индриксон осторожно выглянул из-за косяка в сени, хотя увидеть там ничего не мог — входная дверь была прикрыта. Склонился над Викой.
— Викуся, ты чего? — встревоженным шёпотом спросил он и хотел было, видимо, положить руку ей на плечо, но обе руки у него были заняты, так что он мягко ткнул Вике в плечо фонариком.
— Соберись, — мрачно сказал Янек и отложил на верстак молоток: звук этот всем показался очень громким.
— Ушли, кажется, — полувопросительно сказал Дедусенко.
А с улицы тем временем доносились новые звуки: военная, ровная поступь множества людей, встревоженные пшекающие голоса, — отряд проходил мимо окон мастерской. Когда поляки уже миновали мастерскую, со стороны общежития послышался гортанный оклик, поляки что-то крикнули в ответ — но слов уже было не разобрать.

Виктория шумно выдыхает, поднимается на ноги, которые вновь начинают ее слушаться, и вместе с силами возвращается характер, благодаря которому ей и подчинялись, пусть не безропотно, парни сильно постарше и местами поопытнее.
- Забавно, - хмуро усмехаясь, проговорила она. - Вспомнила. Этот самый юнкер Осипов прошлой ночью, напившись, лапал меня за задницу, называя Юдифью, Эсфирью, прекрасной жидовочкой, и предлагал голову на отсечение, если я подарю ему свою любовь... Так что даже не знаю, рада я или разочарована. Ладно, к делу. Янек, что там у нас со вторым этажом? Если забраться повыше - можно ли подсмотреть, чем занимаются поляки и англичане? И, главное: можно ли будет контролировать наш черный ход - чтобы, когда товарищи начнут подходить, знать об этом заблаговременно?
Контроль за своими эмоциями Вика вернула, однако осталось какое-то скверное скребущее чувство опасности: не догадался ли юнкер Осипов или кто-то из его сообразительных спутниц о содержимом хитрого дома? И не приведут ли они сюда нежелательных гостей в количестве от взвода и более?

Молча кивнув на просьбу Вики, Янек ушёл на второй этаж, где была канцелярия профсоюза, а Индриксон с Дедусенко остались в мастерской. Делать было нечего, оставалось только ждать.

— Ну что, господин генерал-губернатор? — спросил Индриксон у опустившегося на ящик Дедусенко. Спросил с таким выражением, мол, «как до жизни-то такой вы докатились, а»?
— Да перестаньте вы, — тоскливо посмотрел на него Дедусенко. — И без вас тошно. Товарищей моих только что расстреляли.
— Может, не расстреляли? — уже серьёзней спросил Индриксон. Дедусенко только молча пожал плечами.
— У вас чай есть? — спросил Дедусенко.
— Найдём, — вздохнул Индриксон.
— Только печку затапливать не надо, — быстро сказал Дедусенко. — Заметят.
— Там спиртовка, не боись, — не оборачиваясь, бросил Индриксон, уже скрывшись в тёмном проёме в чайную.
— Замёрз я как-то… — в пустоту пожаловался генерал-губернатор.

А Вика, усевшаяся на другой ящик, уже чувствовала, как вслед за облегчением от миновавшей опасности подступает тяжёлая дрёма, неизбежная как смена общественно-экономических формаций. Ещё вчера Вика вымоталась так, как только в революционной России, оказалось, можно выматываться: говорят, что Нью-Йорк стремительный город, но куда ему до местной беготни, особенно когда живёшь двойной жизнью. Сперва ночная смена в кафе с гусарящим офицерьём, — чугунные от усталости ноги, комариный звон в ушах от пьяных криков, — освободилась только после обеда, потом ещё пришлось стоять в хвостах за селёдкой и хлебом на ужин, бегать по другим мелким хозяйственным делам, легли с Аней спать только к десяти, а в половине четвёртого уже пожаловали Серж с этим Дедусенкой.

Вика уже дремала, прислонившись спиной к стене деревянных ящиков, когда в мастерскую вернулись Индриксон с Дедусенко со стаканом жидкого чая цвета рыбьего жира — принесли ей.
— Виктория… — с неожиданной заботливостью обратился к ней Дедусенко, — вы бы, может, вон туда легли? — показал он на разложенную Янеком постель у холодной печки.
— Туда не надо, — сказал из-за его спины Индриксон, почти незаметный в холодном сумраке мастерской. — Там обхаркано всё.
— Обхаркано? — не понял Дедусенко.
— Чахотка у него, — пояснил Индриксон.
— У кого?
— У Янека. Он там спал. Чахотка у него.
— А, — протянул Дедусенко и поставил стакан рядом с Викой.

Тянулось ожидание, закрывались глаза, проваливалась сидящая на ящиках Вика в крутящий мутный сон, сквозь который временами сквозила чья-то речь, слышались чьи-то осторожные шаги по скрипящему полу, шипящее чирканье спичкой, тонкий запах табака, а когда открывала глаза, видела, например, сгорбленного Дедусенко с папиросой, грустно заглядывающего в щёлочку штор, или вот слышался стук шагов по лестнице, а потом в проёме двери появлялась долговязая фигура Янека. «Кто-то идёт, — говорил Янек. — Шенщина», — но, судя по спокойному голосу подпольщика и по торопливому звуку шагов, очевидно проходящих мимо, беспокоиться было не о чем, и Вика снова закрывала глаза. «У него чахотка, а мы тут дышим этим», — бурчал в стороне голос Дедусенко, мелко звенел ложечкой о стакан Индриксон, дробно колотились капли об отлив окна, временами сверху доносился кашель Янека. Снова наплывал сон, — выспаться было важно, с утра будет не до сна, утром нужно будет поднимать пролетариат на стачку. Стачка, стачка, первая в жизни стачка: митинги, прокламации, профсоюзы — нужно было спать, но и не думать об этом всём не получалось, и налезало во сне одно на другое: лесопромышленники, транспортники, строители, железнодорожники.

Что вообще Вика знала о местных профсоюзах? Не так уж мало знала, успела войти в курс дел (как сейчас говорили) за месяц в Архангельске, можно было делать выводы.

Ситуация с профсоюзами


Глухо забрехал во дворе знакомый пёс, вскочил с места Дедусенко, у косяка сеней занял место с фонариком и наганом Индриксон, застучали по лестнице сапоги Янека. «Вроде свои! Один!» — громким шёпотом сообщил Янек, и действительно — на сдавленный оклик «Стой!» Индриксона откликнулся знакомый картавый голос: «Гриша это. Не стреляй, Андрюша».

Это был Григорий Юрченков, человек, Вике хорошо знакомый. Собственно, благодаря Юрченкову-то она и вышла на подполье в августе: по случайности ехала с ним на одном пароходе в Архангельск, он-то Вику и свёл с Теснановым и остальными. Юрченков был человек, что называется, непримечательный: тридцатилетний мужчина, среднего роста, худощавый, безусый, со стрижкой ёжиком, весь какой-то сероватый на лицо, он одинаково походил и на рабочего, и на крестьянина-отходника, и на полуинтеллигентного служащего. В революции Юрченков был давно — ещё подростком видел Кровавое воскресенье в Питере, распространял литературу во время службы на флоте, потом дезертировал и с тех пор (с 1909 года!) жил без паспорта, на нелегальном положении — батрачил, мотался между Архангельском и Питером, выполнял партийные поручения и, что интересно, ни разу за это время не попался. Видно, что к подпольной жизни он привык, как, бывает, привыкает каторжник к своей каторге и, освобождаясь, грабит ближайшую лавку лишь чтобы вернуться на привычные нары. Сейчас Юрченков жил в Кузнечихе, пригороде Архангельска, — разумеется, без документов. Он работал маляром в артели профсоюза строителей и был ближайшим помощником Прокушева, руководителя профсоюза строителей.

— Нюрка зашла, — коротко пояснил Юрченков, оглядывая собравшихся. — Она дальше пошла наших собирать. Начальнику сообщили уже, он идёт.
— Начальнику? — переспросил Индриксон.
— Начальнику, начальнику, — с нажимом ответил Юрченков. — Он просил не трепаться перед этим вашим… — указал он на сидящего у окна Дедусенко. — А ты что, правда Дедусенко?
— Собственной персоной, — скорбно сказал генерал-губернатор, подозрительно оглядывая вошедшего.
— Собственной перцовой, — повторил за ним Юрченков и оглянулся по сторонам. — Чаи тут гоняете. А пожрать есть чего?
— Найдём, — зевнув, поднялся с ящика Индриксон. — Хлеб должен быть.

Индриксон с Юрченковым удалились в чайную, и снова потянулось ожидание.

4:55
За окном стоял уже призрачный предрассветный час: небо пепельно просерело, с веток надрывно орали вороны. Дедусенко спал за верстаком, уронив голову на сложенные руки, Индриксон с Юрченковым о чём-то тихо беседовали в стороне. Снова залаял пёс, снова встал ко входу в сени Индриксон — и на этот раз в сенях показался Серж.

— Гриша, Андрей, привет, — возбуждённо поздоровался с товарищами подпольщик, оглядывая мастерскую. — Так, губернатор здесь, отлично. Вставайте, губернатор! — Серж затряс Дедусенко за плечо.
— Что такое? — поднял голову Дедусенко.
— Губернатор, подъём! — повторил Серж.
— Меня Яков Тимофеевич зовут, — недовольно сказал Дедусенко.
— Это неважно. В общем, сейчас вам нужно… так, Андрей, чайная свободна?

В этот момент по лестнице со второго этажа спустился Янек.
— Серж! — поприветствовал он товарища.
— А, Янек, привет. Чайная свободна, спрашиваю?
— Свободна, а что?
— Так, губернатор, вам туда. Вставайте, пойдёмте.
— Зачем? — не понял Дедусенко.
— Так надо. Ей-богу, губернатор, не вынуждайте, как родного вас прошу. Раз надо, значит, надо.
— Как родного… — фыркнул Дедусенко, поднимаясь. — Секретничать будете, ясно.
— Пойдёмте, пойдёмте… Янек, последишь за ним?

Дедусенко вместе с Янеком удалились в чайную, Серж выглянул в сени и лишь затем на пороге мастерской появился Карл Иоганнович Теснанов — полный, в галошах, с мокрым зонтиком, в бежевом плаще и шляпе он больше походил не на большевика-подпольщика, а на доктора, тем более что и вошёл, оглядывая собравшихся, с таким видом, будто сейчас спросит, где больной.

— Он в чайной, — быстро ответил на невысказанный вопрос Серж. — Вас не видел.

Теснанов кивнул.
— Так, так, — одышливо присвистывая, сказал Теснанов. — Вика, Андрей, Гриша.
— Янек с ним, — быстро добавил Серж.
— И Янек. Так, так, — повторил Теснанов. — Бечина ещё нет, значит? Первый вопрос, товарищи, важный вопрос: он знает, что мы большевики? Так, значит, знает. Тогда второй вопрос: никто не упоминал перед ним моё имя?
— Я точно нет, — уверенно сказал Серж. Индриксон отрицательно помотал головой, Юрченков промолчал.
— Хорошо, хорошо, — кивнул Теснанов. — Прокушева упоминали? Нет? Хорошо. О вас он что знает? По именам вы друг друга называли? Плохо. А по фамилиям? Ну хоть это хорошо. Не забывайте, наша организация на подпольном положении, провал для нас значит расстрел. Имейте в виду, товарищи, — Теснанов понизил голос, будто опасаясь, что Дедусенко сможет его услышать. — если Дедусенко узнает, что главы наших профсоюзов большевики, выйти от нас он сможет только одним способом — вперёд ногами, в мешке.

Все примолкли. Было видно, Теснанов не шутил. А ведь фамилия Теснанова упоминалась в присутствии Дедусенко — вдруг вспомнила Вика. Когда они ночью вылезали из их комнаты через окно, Серж спросил, куда им идти сперва, и Аня ответила — «к Теснанову».

В пограничном состоянии беспокойной полудремы Виктория пыталась выстроить стратегию намечающихся выступлений - профсоюзные организации представали перед ее мысленным взором в виде полков и дивизий, послушных единому мановению руки и бьющих в самые уязвимые места контрреволюционной, будь она неладна, гидры - однако девушка прекрасно понимала, что будет все далеко не так просто, как получается в воображении генералов во время штабных игр... Да, куда важнее списочной численности организаций настрой и мотивация на борьбу - а здесь пока слишком много неизвестных. Интереснее всего вопрос с разгромленными и раздавленными лесопромышленными рабочими: с одной стороны - их давили очень демонстративно, будто делая примером для будущих расправ. Опубликованная в газета резолюция собрания буржуев отрасли - это по сути плевок в лицо пятнадцати тысячам человек, и после такого кто-то, конечно, утрется... а кто-то ооочень крепко озлобится. И вопрос о том, как выйти на контакт с озлобленными и готовыми полыхнуть верховым пожаром пролетариями - архиважный...

В несколько глотков Вика одолела подставленный заботливым генерал-губернатором стакан уже остывшего чая. Да, непроизвольно вышло так, что она оказалась в роли "доброго" жандарма из описанной сотни раз игры - и столь банальный книжный прием сработал: Дедусенко психологически к ней потянулся. Какие из этого факта можно извлечь дивиденды - черт его знает. Однако где-то в глубине своей души большевичка Владимирова обнаружила с неприятным удивлением, что и сама прониклась чем-то похожим на сочувствие к этому сломленному и оказавшемуся в наисквернейшем положении человеку - как бы он ни раздражал своим нытьем и занудством... Вот ты какая, стало быть, бабья жалость? Впрочем, судя по поведению Индриксона, ничего специфически женского в ее чувствах не было: все-таки они вместе пережили нешуточную опасность, и проникнуться эмпатией после этого было делом совершенно естественным...

До прихода Теснанова Вика так и пребывала в полуоцепенении предрассветной дремы. Работа в ресторане имела немаловажным плюсом то, что, пусть не обеспечивала их с Аней возможностью есть от пуза, однако по крайней мере снимала проблему постоянного сосущего чувства нехватки калорий, которая у работающих мужчин в это лето-осень стояла особенно остро, а уж у неработающих, вроде Сержа - тем более... Так что вопрос "есть чего пожрать?" если и не произносился вслух на каждом собрании, то стоял почти у всех в глазах. А ведь многим ее товарищам надо и семью с детьми кормить - и, вспоминая об этом, Вика испытывала острое чувство неполноценности: вряд ли сама она сумела бы вести сколько-нибудь продуктивную политическую деятельность с такой нагрузкой, если даже сейчас, имея сытную и не самую тяжелую работу в хлебном месте и не имея особых житейских забот, частенько валится от усталости с ног после смены.

***

Поздоровавшись с Карлом Иоганновичем, озаботившимся сразу же конспиративными вопросами, она вздрогнула от осознания того, что да, напортачили. Вопрос был в том, стоит ли об этом говорить прямо сейчас? Дедусенко и так фатально много узнал и понял. А как отреагирует Теснанов - было неясно. Очень не хотелось бы прямо сейчас дурацкой безобразной сцены в стиле того нелепого нечаевского убийства. Дедусенко сейчас нужен, и, пока он в их руках - может принести немало пользы... Так что - стоило рискнуть. Погрешить против партийной дисциплины, против базовых правил конспирации - и рискнуть. Главное, чтобы он сам не ляпнул языком то, что может его убить. И чтобы в самом деле в критический момент у самой Вики не всплыла проклятая бабья жалость...

- Я думаю, Карл Иоганнович, в мешок его отправлять пока преждевременно и политически нецелесообразно, - осторожно начала Виктория. - В данный момент он твердо уверен, что его сопартийцев расстреляли чаплинцы, мы действительно слышали выстрелы от общежития. Я не знаю, что там произошло, кто, кого и при каких обстоятельствах убил, но развеивать это его убеждение точно плохая идея. У нас возникло... некоторое взаимопонимание, и я думаю, есть возможность использовать его связи на пользу нашему делу - главное это поумнее провернуть. Сейчас он в наших руках не только физически, но и во многом морально. Что же касается угрозы конспирации - Дедусенко тут тоже не самая большая проблема.

Вика перевела взгляд на Сержа, потом на Теснанова, потом опять на Сержа.

- А, то есть он вам до сих пор не сказал? Фрица арестовали, товарищ Теснанов. Ну, что ты молчишь-то? Докладывай, это твоя история.

На слова Вики о Дедусенко Теснанов кивнул с таким видом, что, мол, потом к этому вопросу вернёмся. А на словах о Фрице вопросительно обернулся к Сержу.
— Да там ерунда же! — непонимающе обернулся Серж. — Как взяли, так и выпустят.
— Что произошло, давай рассказывай, — строго потребовал Теснанов.
— Ну, — замялся Серж с видом нашкодившего гимназиста, — мы хотели наглядную агитацию провести, написали на стене ихнего общежития «Ублюдки».
— Так это вы были? — ахнул Теснанов.
— Ну, — понуро подтвердил Серж. — Я смылся, Фрица замели, вот и вся история.
— Чёрт знает что, — озадаченно сказал Теснанов.

- Боюсь, насчет "выпустят" - суждение преждевременное, - покачала головой Вика. - Если переворот у них выгорел как надо - это значит, все, бардак переходного периода закончился, и теперь за нас всех примутся всерьез.

— Да, — хмыкнул Теснанов, — положеньице. Ладно, Фрица мы сейчас всё равно не вытащим, сейчас главная наша задача — поднимать людей на стачку. А для этого… — Теснанов обвёл собравшихся взглядом, — для этого нам, товарищи, нужно понимать, что произошло. Действовать будем так. Ты, Вика, раз ты так радеешь за этого Дедусенку, остаёшься здесь с ним. У вас две задачи. Первая — разузнать, что произошло. Мы не можем поднимать народ на стачку без повода, мы должны понимать, что случилось. Вторая задача — охранять Дедусенку. Если он сбежит и растрезвонит всем о нашей организации, нам крышка. Я сейчас отправляюсь в Соломбалу, в порт: Дедусенко меня видеть не должен. Связь — по телефону, но осторожно: барышни на станции всё слушают. Кого тебе оставить в помощь?

- Я могу сделать кое-какие выводы прямо сейчас, Карл Иоганнович, если дадите мне пару минут, они достаточно тривиальны, но сверить наше понимание ситуации необходимо. Переворот организован военными во главе с Чаплиным, скорее всего, с санкции британцев - во всяком случае, у "главнокомандующего" твердая репутация бессовестного британского наймита даже среди остальных холуев Антанты. И, видимо, основная причина происходящего - вопрос о мобилизации. "Социалисты" из ВУСО месяц вертятся вошью на гребешке, стараясь с одной стороны потрафить интервентам, с другой - не растерять остатков доверия в среде крестьянства. А господ "союзников" более всего сейчас интересует, как набрать побольше пушечного мяса для крестового похода на Москву и Питер. Эсеры с энесами, разумеется, шкурой чуют, что они нужны антантовцам, исключительно пока способны обманывать крестьян и пока имеют в деревне хоть какое-то влияние, а, начав принудительную мобилизацию, они это влияние потеряют - и станут ненужным балластом. Словом, не позавидуешь нашим калифам на месяц...

И вот в этом для нас заключается самая хорошая новость: если терпение англичан лопнуло, и они сделали ставку на военную диктатуру - значит, основной ее целью как раз и будет принудительное забривание мужичков в солдаты, ибо дураков добровольно воевать с Советской Россией за август так и не прибавилось. Крестьяне, которые в свое время не хотели сражаться и за нашу Республику, теперь являются их проблемой. Ну а насчет рабочих и говорить нечего: весь август буржуазная пресса только и делает, что плачется по поводу их "классового эгоизма". Это, мне кажется, и должно стать нашим первым лозунгом, понятным каждому пролетарию, которому грозит смерть на войне за чужие интересы: долой мобилизацию, долой войну, требуем перемирия с Советской Россией.

Теснанов терпеливо всё выслушал, прикрыв глаза и кивая головой на слова Вики.
— Товарищ Владимирова, — наконец, сказал он. — Товарищ Владимирова. Мне не нужны «если». Мне не нужны предположения. Мне нужны факты. Чтобы выводить людей на стачку, мне нужны факты. Как мне выводить людей на стачку, если ни вы, ни я толком не понимаем, что произошло? Поэтому сейчас наша главная задача — выяснить, что там у них произошло. До той поры наш главный лозунг для рабочих будет… скажем так: «Долой тиранство офицеров, даёшь социалистическое правительство». Под таким лозунгом рабочие пойдут.

Виктория глубоко вздохнула. Как ни парадоксально, позиции Теснанова и генерал-губернатора, которого Карл Иоганнович едва не определил в мешок, на данном этапе полностью сошлись. Ох уж эти провинциальные практики с их презрением к дедуктивному мышлению! И что еще он хочет, чтобы Вика выжала из Дедусенки? Какую информацию - все, что можно, он уже выложил по сути, дальнейшее будут чистыми домыслами? Чтобы добыть какие-то конкретные данные, придется идти на разведку, очевидно...

- Хорошо, товарищ Теснанов, я добуду вам факты. Насчет связи и любопытных барышень на телефонной станции - нельзя ли решить эту проблему, ведя переговоры по-латышски? Если там не служат ваши соотечественницы - можно будет говорить практически свободно.

Кивнув на Индриксона, она в задумчивости сцепила пальцы.

— Это хорошая идея, — одобрительно кивнул Теснанов. — Удивительно, что мы раньше не додумались. Andrejs, vai tev tā būs problēma? — обернулся он к Индриксону.
— Nav problēmu, — не очень уверенно ответил Индриксон. По-латышски, знала Вика, он говорил не очень бойко.
— Vai tu esi pārliecināts? — спросил Теснанов.
— Es domāju… — задумываясь над каждым словом, начал Индриксон, — ka būs labāk… если Янек это сделает.
— Хорошо, Янек так Янек, — кивнул Теснанов. — Только скажи ему, скажи ему чтобы lai izvairās no tādiem vārdiem kā "revolūcija" vai "streiks" vai "boļševiki". Понял?
— Saprotu, — бойко ответил Индриксон, видимо, со смущением за своё незнание родного языка. — Protams, protams.

- И еще один вопрос, — сказала Виктория. — Бечин же тоже сюда идет? С ним мне что делать? Я рассчитывала, что вы с ним переговорите и сумеете прийти к общему знаменателю. А теперь? Пускать ли мне его к губернатору? Губернатор как раз Бечина и искал, когда на нас вышел. Не придет ли Михаилу Ивановичу в голову глупая идея забрать Дедусенку с собой? Это было бы очень некстати.

— Да, Бечин может тут натворить дел… — задумался Теснанов, когда речь зашла об этом вопросе. — С другой стороны, он наверняка уже знает, что Дедусенко у нас…
— Не знает, — подал голос Серж.
— Не знает? — обернулся к нему Теснанов.
— Нет, нет, точно. Я ему не говорил. Я сказал только про переворот и про вас, Карл Иоганнович, что вы собираетесь. Про Дедусенко я ему ни слова.

- Хм, ну, тогда, полагаю - лучше его будет сразу же отослать в порт, предварительно обрисовав ситуацию, - ответила Виктория. - Рассказать про ночную суету, про выстрелы, показать дежурящих у общежития англичан - этого будет достаточно, чтобы замотивировать его на работу. О перевороте, на случай вопросов, узнала я, подслушав в кафе разговоры офицерья перед их выступлением. Мы же пока попробуем разобраться в ситуации - у меня уже есть пара идей для разведки...

— Вот и ладненько, — согласился Теснанов. — Повторяю, Вика: Дедусенко остаётся под твою ответственность. Если он сбежит и разболтает всем о нашей организации, вина за это будет лежать на тебе. Кого тебе оставить в помощь? Янека, а ещё кого?

- Я понимаю, - кивнула Виктория. - Так что вместе с Янеком нужны будут и Андрей, и Серж. - Мне придется побегать по городу, возможно даже - заглянуть в кафе. А там, по ситуации - кого-то еще надо иметь под рукой в качестве курьера. А возле Дедусенко надо иметь минимум пару крепких ребят, чтобы у него и мысли не было забаловать. Сейчас я с ним ненадолго останусь одна, чтобы провести "доверительный разговор" и дополнительно обработать, Серж, ты тогда дежурь снаружи и встречай Бечина - скажешь, что Карл Иоганнович уже в порту, а здесь у нас не более чем наблюдательный пункт за происходящим в общежитии - он, конечно, рассердится, что заставили сюда топать, но ты уж прояви красноречие, хорошо?

— Хм, хорошо, — подумав, согласился Теснанов. — Тогда я иду в порт один, а вы, — обвёл он взглядом Сержа, Индриксона и Юрченкова, — оставайтесь здесь. Вика за главную, слушайтесь её во всём. Если кто ещё из наших появится, — обратился он к Вике, — можешь тоже их тут оставить, если они тебе понадобятся.

Все закивали.

— Я пошёл, — сказал Теснанов, надевая шляпу и подбирая оставленный у стенки мокрый зонт. — Комендантский час уже кончился, за меня не беспокойтесь.

Теснанов вышел вместе с Сержем, оставшимся у крыльца караулить Бечина, а к Вике с ухмылочкой обратился Индриксон.
— Доверяет тебе Теснанов. Ну, командирша, командуй, значит. Что с винтовками делать будем? — он указал на восемь «Арисак», всё так же стоявших у стенки. — Я думаю, надо их обратно на чердак снести. Мало ли кто сюда заглянет.
— А я могу пока мимо общежития пройти, — подал голос Юрченков. — Посмотрю тихонько, что вокруг творится, может, замечу чего.

- Командир-ка тогда уж, - задумчиво поправила Индриксона Вика. - Или командующая. Командирша - это жена командира...

Русский язык для Вики был, разумеется, родным - и все-таки не совсем. Тем более интересно было наблюдать, как он развивается в революционную эпоху, когда революционная ломка затрагивает и его основы в том числе.

- Да, винтовки, пожалуй, снесите наверх - одну оставьте на всякий случай здесь, а в остальных большой нужды нет.

— А я могу пока мимо общежития пройти, — подал голос Юрченков. — Посмотрю тихонько, что вокруг творится, может, замечу чего.


- Да, осмотрись пока, - кивнула Владимирова. - Там, как я понимаю, до сих пор толкутся англичане? Главное, на глаза им не попадись - мужчина может вызвать подозрение. А чуть попозже пойду я - уже есть кое-какие идеи, как их разговорить. Кто там в правительстве отвечает за социальное призрение и вспомоществование? Лихач, что ли? Вряд ли томми заинтересуются в плохом смысле несчастной беженкой из Совдепии, что принесла челобитную министру с просьбой помочь материально...

Рассуждая вслух почти на ходу, отдавшая необходимые распоряжения Виктория зашла в чайную

- Янек, - обратилась она к товарищу. - Помоги Андрею спрятать наш арсенал, он тебя еще проинструктирует, будешь у нас за связного...

Когда парень оставил их с Дедусенко наедине, Виктория начала свою речь, присев рядом с ним и создавая "доверительную" атмосферу, будто давая понять, что отослала Янека специально, чтобы поговорить с глазу на глаз:

- В общем, Яков Тимофеевич, у меня для вас есть новости хорошие и плохие. Хорошая состоит прежде всего в том, что позиции моего начальства по вопросу стачки и ее лозунгов полностью совпали с вашими: очень скоро порт и город встанет на дыбы под лозунгом - «долой тиранство офицеров, даёшь социалистическое правительство!» Не могу сказать, что меня такая умеренная формулировка радует, но - мое мнение, похоже, значит гораздо меньше, чем мне самой представлялось, - Вика демонстративно поджала губы, вздохнув. - Собственно, того совещания, на которое я рассчитывала, увы, не будет: профсоюзные вожаки решили все вопросы без нас, и сейчас устремились наводить шорох в порту. Плохая же новость состоит в том, что вы сейчас, похоже, самая разыскиваемая персона в городе - что, собственно, создает проблемы для нашего подпольного комитета. Если вы вдруг попадетесь живьем офицерью - эти господа сделают вам очень больно, а они умеют делать больно. И тогда вы, скорее всего, выдадите им наши имена, приметы, и даже адрес моего проживания - а это приведет к очень печальным последствиям и для нас. Словом, пока не разрешится решительным образом вопрос с разгромом путчистов - вам лучше не покидать этого здания.

Вика подняла глаза на Дедусенко, пытаясь уловить в его лице признаки психологического срыва. Сейчас она по-настоящему играла с огнем, если тот вдруг сообразит, что оказался по сути в плену, бросится на нее - мда, ситуация так себе получится. Проклятье, начинаешь жалеть, что юнкер Осипов все-таки не пожаловал в гости: тогда бы, повязанный кровью, генерал-губернатор точно полностью оказался в их руках. Хм, а насчет повязать кровью - не такая уж и плохая идея, на самом деле... Не хочется его все-таки убивать по-бандитски, даже не потому что он может быть полезен, просто... просто тогда он окажется прав со своими оскорблениями.

Дедусенко встретил Вику в полутёмной пыльной чайной, освещённой серым полусветом, пробивающимся через щели в зашторенных окнах. Он сидел за голым деревянным столом рядом с погасшей спиртовкой с жестяным чайником, покрытым по днищу окалиной. Рядом со спиртовкой стояло голубенькое блюдце с одиноким окурком на детском рисуночке поверх фаянса — дореволюционный миловидный котёнок с бантиком.

В чайной было с пяток столов с лавками и табуретами, и то, что сейчас Дедусенко в одиночестве сидел за одним, у стеночки, придавало ему какую-то дополнительную оскорблённость в виде — будто бы в наказание отправили генерал-губернатора стоять в тёмный чулан. У них в нью-йоркской квартирке был такой чулан, заставленный всякой рухлядью, которую отец то ли по еврейской, то ли по русской привычке сохранял, хоть и не знал зачем, и Вику туда он тоже, бывало, ставил в наказание — не на сухой горох в угол, а в тёмный захламлённый чулан. Вот с таким видом она там, должно быть, и стаивала в детские годы, вот так же оскорблённо и поднимала на отца взгляд, когда тот наконец разрешал выйти.

— Вот как, — подозрительно буркнул он, исподлобья глядя на Викторию. — Значит, вожаки решили все вопросы без нас? Действительно, кому интересно мнение какого-то там члена правительства? Я, грешным делом, — и снова пошёл генерал-губернатор разгоняться, угрожая впасть в истерику, — полагал, что будет какое-то межпартийное совещание, но вы, но ваша партия, в очередной раз!… — Дедусенко раздражённо махнул рукой. — И что теперь? — вскинулся он на Вику, рывком поднимаясь из-за стола. — Что теперь, я вас спрашиваю?

Вика даже слегка вздрогнула, когда изображающий оскорбленного в лучших чувствах гражданина Дедусенко встал из-за стола. Ох и дурак же... На мгновение возник соблазн намекнуть ему, что в данный момент жизнь "члена правительства" не стоит и ломаного гроша, но девушке удалось подавить этот импульс: политически нецелесообразно, напомнила она себе.

- Что делать теперь, спрашиваете? - она не стала углубляться в оправдания и объяснения текущего положения, сразу перейдя к вопросам практическим. - Лично я планирую заняться вопросами, которые из рабочих кварталов не разрешить. Для начала нам необходимо разведать положение в стане путчистов, их планы на ближайшее время, а также подумать, какие палки можно вставить в колеса чаплинской телеги.

— Какие палки? Какие палки, вы спрашиваете? — сейчас Дедусенко, даром что природный русак, в речи которого даже хохляцкий выговор не сильно ощущался, выглядел как какой-то местечковый скандалист, которого обсчитали на Привозе. — Я вам скажу, какие палки я, лично я, могу им вставить в колёса. Я готов рискнуть. Мне всё равно, что там думает ваше начальство, мне уже ясно, что они не считают меня за фигуру. Но они ошибаются. Виктория! Едемте в Искагорку, к Капустэну! Сейчас, пока заговорщики ещё не установили контроль над городом! Вы не договоритесь с ним одна, ваше начальство не договорится тем более, а я договорюсь! Искагорка будет наша уже к обеду!

- Stop! - выставив руки ладонями вперед, совершенно по-американски выпалила Вика. - Я уже сказала - плохая новость состоит в том, что вас считают фигурой. Считают милые ребята с золотыми погонами, которые сейчас переворачивают город в поисках последнего недобитого члена правительства. Может быть, они еще не захлопнули наглухо все возможности сообщения с Искагоркой - но вашу физиономию им видеть точно не обязательно. Да, наладить связь с Капустэном - хорошая идея. Мы можем переправить ему ваше послание - ясное дело, не представляясь большевиками. Опять же - телефон там должен быть хотя бы на станции, верно? Но если я с вами где-нибудь по пути в Искагорку наткнусь на чаплинских волков - это же будет смерти подобно для всего дела! Так что давайте не горячиться, пожалуйста. Мне тут и без вас оставили целое подразделение импульсивных мужчин, которых надо всеми силами удерживать от необдуманных поступков...

— Вы что же думаете, я сам не знаю, что меня ищут? — вспылил Дедусенко. — Когда вы ещё в куклы играли, я, между прочим, в подполье работал, у меня опыт всего этого есть! Вы что думаете, я боюсь попасться? — да уж, конечно, видела Вика, он боится, только хорохорится. — Есть безрассудство, а есть оправданный риск! Да даже вот… да даже вот взять вашего Ленина — что он, прошлой осенью побоялся вернуться в Петроград? Виктория, пожалуйста, доверьтесь моему опыту, я дольше вас в этом деле — сейчас самое время проскочить мимо них! Уже через несколько часов может быть поздно! А телефонному звонку вашему Капустэн не поверит, будьте покойны. Он подумает, что это провокация, только и всего.

Во времена, когда я играла в куклы, у эсеров считалось хорошим тоном отправлять на тот свет генерал-губернаторов гремучим студнем и прочими доступными средствами, подумала Вика. С тех пор утекло слишком много воды и много крови, чтобы я ценила ваше мнение по поводу конспирации, Яков Тимофеевич. Вслух же она сказала иное:

- Ленин прежде всего не постеснялся скрыться из Петрограда летом, - девушка устало вздохнула. - Потому что в случае ареста его бы попросту не довезли до тюрьмы живым, что явно не принесло бы делу пользы. Для вас же при столкновении с офицерами быстрая смерть как раз будет лучшим исходом. Слишком многое стоит на кону, а риск ничуть не меньше, чем идти в тюрьму и вытаскивать оттуда Фрица, прикрываясь вашим именем. Нет, я не могу вам этого позволить. Что же касается варианта с письмом - так давайте вместе придумаем, как сделать, чтобы для Капустэна ваше послание прозвучало убедительно. Пусть хоть сам отправляет своих людей в город на разведку, если не поверит. Для провокации подобное сообщение все равно выглядит слишком сложно.

— С вами ни о чём не договоришься… — вздохнул генерал-губернатор, устало опускаясь обратно на лавку, опустив взгляд, со стуком покрутил на столе блюдечко с котёнком. — Но, впрочем, была не была, я напишу Капустэну записку. Вряд ли, впрочем, он поплывёт со своими сюда через Двину. Но хуже не будет. Вы, я надеюсь, сумеете доставить её конспиративно? — похоже, что Дедусенко уже принял на себя роль мастера-конспиратора, чуть ли не экзаменовать собирающегося Вику по приёмам подпольной работы.

- Да уж как-нибудь постараемся, - Виктория, наконец, позволила себе язвительный тон. Подойдя к двери в мастерскую, она приоткрыла ее и сказала:

- Янек, будь добр, принеси из канцелярии письменный прибор.
— А? — откликнулся Янек, спускавшийся по лестнице: они с Индриксоном как раз закончили перетаскивать с первого этажа на чердак винтовки. — Сейчас, — Янек снова пошёл наверх.
— И молока! — добавил вслед ему Дедусенко. — Молока, — пояснил он Вике. — Конспиративные сообщения нужно писать молоком. На бумаге не видно, а потом нагреваете на лампе…

Дедусенко, похоже, считал Вику совершенным младенцем в отношении конспирации и решил поучить её азам этого ремесла. Может быть, Вика действительно не знала каких-то хитроумных приёмов подпольной работы, но уж про молоко-то знала — не далее как в июне в Кремле Надежда Константиновна со смехом рассказывала ей, как в прошлом году она, собираясь к Ильичу в Финляндию, сожгла на лампе половину плана явки, нарисованного молоком, и потом блуждала по незнакомому городу несколько часов, отыскивая нужный дом.

Дедусенко тем временем успел бы с многозначительным выражением рассказать Вике ещё и о том, зачем на явках устанавливают условный стук, но тут вернулся Янек с довольно остро наточенным карандашом и несколькими листами дешёвой желтоватой почтовой бумаги.

— Молоко нет, — без выражения сказал он, кладя принадлежности для письма перед генерал-губернатором.
— В чайной нет молока? — насмешливо фыркнул Дедусенко, оглядываясь по сторонам.

Янек промолчал, уставившись в Дедусенко пустым взглядом. Вика неплохо уже была знакома с Янеком и знала, что так этот флегматичный латыш глядит, когда внутренне закипает от ненависти; а вот Дедусенко, раздражённо вскинувший на стоящего перед ним столпом Янека то ли посчитал отсутствие ответа признаком тупости, то ли с чего-то решил начать строить Янека, как какого-нибудь своего подчинённого:
— Что это за чайная, в которой даже молока нет? Ладно чайная, но что вы за подпольщики, если даже…

Но взорвался не Янек, а Индриксон, который, как оказалось, вошёл в чайную вслед за ним.

— Слышь, дядя! — угрожающе надвинулся он на Дедусенко с таким видом, что генерал-губернатор испуганно отпрянул. — Ты-то молоко сам когда покупал последний раз? Почём оно сейчас, знаешь?!

Судя по враз онемевшему лицу Дедусенко, цены молока тот не знал и сам вряд ли толкался на базаре в молочном ряду. А Вика толкалась, цену знала и понимала, отчего Индриксон так взбеленился: кружку горячего молока с утра теперь в Архангельске не каждый мог себе позволить. С продовольствием в городе вообще была беда — уж кому, как не главе отдела продовольствия, было об этом знать, — но на мясо, рыбу, хлеб, рис хотя бы выдавались карточки; молоко же продавалось приезжими из деревень по свободной цене, росшей изо дня в день: ещё пару недель назад по рублю за штофную бутылку, сейчас уже по два с полтиной. В «Париже», конечно, два с полтиной стоила какая-нибудь чашка кофе (подавали и с молоком, по желанию), но вот для не имеющих средств завтракать в бывшем губернаторском особняке молоко давно уже стало редким лакомством. Родителям малолетних детей выдавали его в земском обществе «Капля молока» по маленькой бутылочке дважды в неделю, и туда-то стояли хвосты.

— Губернатор паршивый, — презрительно бросил Индриксон, остывая, и швырнул на стол перед Дедусенко свой электрический фонарик. — На, пиши. Жрать нечего, а он насмехается.

И, взяв Янека за плечо, Индриксон вместе с ним удалился обратно в мастерскую. Дедусенко, ничего не говоря и стараясь не глядеть им вслед, принялся писать на листке, подсвечивая фонариком. Но, не успел он вывести и первую строчку, как из мастерской послышался голос Юрченкова, вернувшегося с разведки.

— Прошёл мимо по Садовой да по Троицкому, — начал он рассказывать, отряхивая о колено мокрый картуз. — Стоят англичане, посты, пикеты или как это называется? Караулы, во. Вокруг общежития стоят. Сонные все уже, носами клюют. Внутри тихо всё, ничего не заметил. Ну, с улицы не шибко заметишь, но ералаша никакого нет. Даже русских офицеров ни одного не видел, всё англичане одни.

— У меня готово, — донёсся тем временем из чайной опасливый голос Дедусенко. Сам к Индриксону он выходить не спешил. Пришлось Вике пройти в чайную и принять из рук губернатора полоску бумаги с парой карандашных строчек мелким почерком.

Для ППК.
Въ городѣ переворот, офицеры взяли власть. Правительство въ ихъ руках. Поднимай всѣх своих, пошли кого нибудь, куда тебѣ укажет податель сего. Нѣскольких надежных человѣкъ.

Тот, съ кѣм ты говорил 15/VIII с. г. (или 16) о морозостойких сѣменах из Канады. О долларах тоже помню. СВЕРХСРОЧНО!!!

Приняв бумажку, Виктория машинально пробежалась по словам в поисках какого-нибудь незатейливого шифра - вроде составленного из первых букв слов сигнала. Поди его разбери, конспиратора этого. Не обнаружив ничего подозрительного, она несколько секунд молчала, сосредоточенно поджав губы, а затем начала:

- К слову, вы в июле семнадцатого были же в Петрограде? Когда толпа взяла в осаду Таврический и едва не подвергла линчингу вашего Чернова? Товарищ Троцкий тогда единственный не растерялся и сумел переломить настроение митингующих, практически за ручку повел Виктора Михайловича в предобморочном состоянии обратно во дворец. А было страшно, если честно. Ваши запаниковали настолько, что собирались рубануть прямо по толпе из пулеметов, как я знаю. Один-единственный выстрел провокатора - такая бы бойня началась...
Так вот, когда я рассказала Янеку с Андреем об этой истории с Черновым - не тот бред, который распространяли при молчании гражданина министра газетенки, а как оно было на самом деле - мои товарищи сошлись в том, что Лев Давидович, слов нет, большой человек и великий революционер, но в данном случае крепко дал маху. А надо было Чернова, и не его одного, прямо в июле повесить на первом же попавшемся фонаре, даже далеко не увозить, чтобы бензин понапрасну не тратить. Многих бы, дескать, бед удалось избежать при таком радикальном подходе.
Разумеется, я их пожурила за политическую незрелость, но вот переубедить, похоже, не смогла. Поэтому, заклинаю вас тенями Герцена и Чернышевского - не накаляйте мне тут атмосферу. Я, к сожалению, сильно уступаю товарищу Троцкому в ораторских способностях, да к тому же вскоре оставлю вас тут наедине с мальчиками - так что лучше бы вам взвешивать тщательно каждое слово. Голодные люди, как правило, довольно резко воспринимают остроты в стиле Марии-Антуанетты, а у нас сейчас, почитай, у всего города животы подводит...

Подойдя к зеркалу в чайной, Виктория попыталась изобразить в нем выражение лица этакой кукольной барышни - губки бантиком, глазки овечьи - и, убедившись, что с ее физиономией получается преотвратнейшая гримаса, вздохнула, развернувшись, и покинула чайную, выйдя обратно в мастерскую.

- Так, вот эту штуку пока сохрани, - передала она Юрченкову записку Дедусенки. - Сейчас я прогуляюсь к англичанам, но сначала, пожалуй - оформлю себе документ для конспирации.

Загадочно усмехаясь, Владимирова поднялась наверх, в канцелярию, и, устроившись за письменным столом, набросала на бумаге текст следующего содержания:

Его Превосходительству министру труда Михаилу Александровичу Лихачу.

Милостивый гражданинъ!

Оказавшись въ тяжкомъ положеніи послѣ бѣгства изъ Совъ-​Депіи​, смиренно умоляю васъ о матеріальномъ вспомоществованіи сиротѣ и беженице, или хотя бы о предоставленіи достойной работы для старательной и талантливой дѣвицы. Нахожусь на грани голода, и не имѣю никакой иной надежды, кромѣ покровительства и милосердія новаго законнаго Правительства.

Смиренно припадающая къ стопамъ Вашего Превосходительства,

Елизавета ​Мармеладова​.

Уже дописав до конца, Вика пожурила себя за шалость с отсылками к Карамзину и Достоевскому, но переписывать не стала. В конце концов, бумажку эту она вовсе не собиралась предъявлять кому-то из русских, а для томми и так сойдет. Снова спустившись вниз, она обратилась к товарищам:

- Ну, я пошла? Не волнуйтесь, все пройдет как надо. Пусть я и не самая обворожительная барышня этой губернии, но уж заболтать соскучившихся по говорящим языком Диккенса девушкам солдатиков как-нибудь сумею.

— Я был в Петрограде, но там не присутствовал, — мрачно прокомментировал Дедусенко рассказ Виктории о Чернове. — Меня там в тот день не было.

Посыл речи генерал-губернатор, однако, уловил: сидел теперь как пришибленный, и было заметно — оставаться одному в компании Янека, Индриксона и Юрченкова ему очень не хочется. Уже уходя, Вика заглянула в чайную и увидела, что Дедусенко с печальным видом молча сидит на своём месте в чайной, а через пару столов от него так же молча уселся Янек, по-совиному уставившись на генерал-губернатора.

***

5:40

На улице было всё так же пусто, как ночью, но ржавое, хмурое утро уже висело над городом. После затхлой чайной оглушительно пахло сыростью и водой. На мусорной куче в углу двора гортанно кричали, угрожающе взмахивая крыльями друг на друга и открывая нежно-розовые клювы, две чайки. Дождь перестал: под порывами ветра на свинцовых лужах вздрагивали лоскуты тонкой ряби, мостки на тротуаре были покрыты мокрым рыжим ковром из палых листьев.

Улицы были ещё пусты: город был в том утреннем полуобморочном состоянии, когда рабочие на квартирах ещё досыпают последние минуты под угрожающее тиканье будильников, а дворники в своих полуподвальных каморках уже нацепляют фартуки. Прислуга в богатых домах растапливает печи, и сонно ругается, зло брякая утварью, кухарка на горничную. Дождавшись, когда последнего пьяного иностранца отволокут домой, устало ужинает (завтракает?) на кухне ночная смена кафе «Париж», и только латыш Марк, имя которого на родном языке звучит очень революционно, в пустом зале елозит шваброй по паркетному полу, собирает заляпанные скатерти в корзину: зато он в дополнение к еде получит пол-плитки американского шоколада. Типография завершает печать номера «Северного утра», рабочий относит перевязанные бечёвкой, остро пахнущие типографской краской, влажные пачки газет в рассыльную, а снаружи топчется, обхватив себя руками за плечи, первый разносчик — двенадцатилетний паренёк-беспризорник. Пекарь в сером переднике и колпаке достаёт из печи рядок горячих, упоительно пахнущих буханок, цокает языком, заметив сгоревшую, и откладывает её для себя. В трамвайном депо гражданин вешает серое пальто и кепку в шкафчик раздевалки, надевает форменную куртку с фуражкой и превращается тем самым из непримечательного гражданина в кондуктора. В обществе «Капля молока» лаборант заливает молоко в бутирометр, а привезший бидоны холмогорский крестьянин с овчинной шапкой в руках неотрывно глядит на непонятный прибор, подозревая тут подвох. Переводчик за обложенным словарями столом вскидывает красные глаза от исписанных листов на стенные часы и с удивлением обнаруживает, что пора ложиться спать. Извозчик на постоялом дворе шумно дует на блюдце с жидким чаем, а вернувшийся с ночной смены распрягает лошадку, предвкушая, как сейчас почистит её, даст ей овса и наконец брякнется в ещё тёплую от товарища койку. Стоит на часах у ворот правительственного общежития, рядом с полустёртой надписью «УБЛЮ», осоловелый от недосыпа британский часовой, в сонном отупении мечтающий о том, чтобы его наконец сняли с поста.



Широкие ворота во двор были закрыты, а у будочки рядом с резной калиткой стоял британский солдат с винтовкой и в брезентовой накидке — очень молодой и нескладный, рыжий, пучеглазый, с лошадиным вытянутым лицом, такой типичный томми, как с картинки в нью-йоркском Mid-Week Pictorial: в журналах любили публиковать фото именно таких, простоватых парней, как бы утверждающие — если уж такие, как этот, воюют и не жалуются, то и любой сможет.

— Oi! Stoy!… — протяжно и устало окликнул он приближающуюся Вику, а затем обернулся себе за спину, в будочку. — Get your arse up, Jimmy, someone’s coming.
— Shut your trap, dingbat, — донёсся сонный голос из будочки. Говорили оба с каким-то диковинным выговором, последняя фраза звучала скорее как «shoot your troop»: Вика, хоть и в Лондоне жила когда-то, но совсем в бессознательном возрасте, и в британских диалектах не разбиралась.
— No go, lass! Nyet entry! — преувеличенно артикулируя каждый слог, обернулся к ней рыжий, запретительно махая рукой. — Get up, you goldbrick, — снова сдавленно шикнул он себе за спину.

Из будочки вылез его товарищ, названный Джимми — тоже в накидке, без головного убора и винтовки, щекастый, рыхловатый, с коротким ёжиком на голове и почти славянским круглым лицом, которое встречается у англичан низших классов. По тому, как Джимми щурится, разлепляя глаза, и с трудом подавляет зевок, было ясно — ещё полминуты назад он там дрых.

— The bl… — невнятно буркнул он, промаргиваясь. — Oh, it’s a lassie! — с внезапным прозрением заметил он, таращась на Вику. — Hey, baryshna, — он так и сказал, «барышна».
— You can't go in there, — продолжал увещевать Вику рыжий. — Entry — nyet!

Где-то далеко, в памяти моей,
Сейчас, как в детстве, тепло,
Хоть память укрыта
Такими большими снегами.

Если и было дело, в котором Вика как следует навострилась за время работы в "Кафе-Париже" - так это имитация восточноевропейского акцента английского языка. Собственно, годы жизни в Ист-Сайде, знакомство с эмигрантами самых разных поколений, плюс природная переимчивость - все это привело к тому, что чисто изъяснявшаяся на довольно тяжеловесном New York English'е девушка могла в совершенстве изобразить ту самую дочку московского коммерсанта, с которой три года занимался сын управляющего филиала одной американской фирмы. Не то что дубоголовые британские офицеры, для которых любой, кто не родился на Острове, по определению дикарь, разговаривающий на тарабарском наречии, совершенно не похожем на человеческий язык, но и американские дипломаты не могли распознать лицедейства. Впрочем, скорее всего, интервентам было попросту плевать на обслуживающий персонал и они не испытывали ни малейшего желания наслаждаться прононсом официантки. Это было Вике лишь на руку: она прекрасно понимала, что ее состряпанная на скорую руку легенда будет держаться до первой серьезной проверки - и девушка с содроганием ждала появления на горизонте какого-нибудь московского дельца, прекрасно осведомленного обо всех значимых купеческих фамилиях Белокаменной. Собственно, именно эти опасения удержали ее в свое время от опасной идеи внедриться в одно из посольств - возможности для подполья это открывало бы огромные, но риск засыпаться увеличивался на два порядка.

Но, идя сейчас по утренней улице, девушка думала не о том, как будет разыгрывать представление перед солдатней, не о том, как бы не попасться по глупости - мысли ее находились далеко, по ту сторону Атлантики...

***

Идея попасть в Европу на пароходе нейтральной Норвегии казалась группе русских политэмигрантов из Нью-Йорка прекрасной ровно до той проклятой стоянки в Галифаксе, где их всех и ссадили с корабля. Это были, наверное, самые острые мгновения в жизни юной Вики Аралович: демонстративно отказывающегося проследовать за британцами Троцкого тащат шестеро матросов, Левик и Сережа, словно маленькие волчата, бросаются на офицера, колотя его по ногам и животу, Вика на пару с Натальей Ивановной оттаскивают кричащих мальчишек, пока остальных мужчин блокируют, готовясь скрутить и уложить на пол. Момент, когда взбесившийся лейтенант бросает на нее свой взгляд, будто готовясь отдать приказ к избиению всех задержанных без разбору, на всю жизнь остается памяти будущей подпольщицы, поселяя в ее сердце жесточайшую нелюбовь ко всем англичанам в униформе - и несложно представить, какие чувства испытывала девушка, увидев полтора года спустя ненавистные the Armed Forces of the Crown на улицах Архангельска...

Впрочем, это было еще впереди, а сейчас, пока взрослые мужчины были интернированы и отправлены в концлагерь, жена Троцкого Наталья Ивановна Седова, двое их малолетних сыновей - Левик и Сережа, а также Вика Аралович, застряли в Галифаксе в совершенно непонятном статусе. Дальше была утомительная переписка с русским консульством и местным начальством, в ходе которой так пригодились познания Вики в английском - Наталья Ивановна языком, увы, не владела вообще никак. Собственно, именно Виктории пришлось взять на себя все бремя переговоров в чуждой среде - от ежедневных обязательных походов в полицейский участок, где им грозили то депортацией в САСШ, то помещением детей в приют, до бытового общения с лавочниками. Отношения между женщиной и девушкой на почве борьбы за права свои и заключенных близких, сложились самые теплые и сердечные - рано осиротевшая Вика инстинктивно тянулась к Наталье Ивановне как к материнской фигуре, с которой можно поговорить... да много о чем, хоть о большой политике в разрезе женской эмансипации, хоть о французском романтизме, хоть о тех вещах, которыми с папой, какие б у вас ни были доверительные отношения, никогда не поделишься... Времени для разговоров в те недели у них было предостаточно. Как и для прогулок - в свободное от препирательств с полицией время.

Однажды, гуляя по городу с детьми и беседуя о последних новостях из России, Наталья Ивановна с Викой услышали переговоры Левика и Сережи на их особом наречии. Волапюк этот, придуманный за время вынужденного путешествия семьи Троцкого через полмира, представлял собой чудовищную мешанину из как минимум пяти европейских языков, с совершенно произвольным синтаксисом, и приводил отчего-то бедную мать в полное отчаяние:

- Мальчики, да прекратите же вы изъясняться по-дикарски! Боже мой, - нечасто старая марксистка упоминала господина Саваофа даже в порыве эмоций. - Это просто какое-то проклятие детей русских изгнанников - скверно знать кучу языков и не владеть толком ни одним. Вам-то, Вика, в этом плане еще повезло. Кстати, хотела давно полюбопытствовать: на каком языке вы думаете - на русском или английском?

Вопрос Натальи Ивановны ввел девушку в такой ступор, что даже Левик с Сережей остановились в удивлении, с тревогой глядя на выражение лица Вики, которую уже давно воспринимали как свою сестренку и старались по-рыцарски опекать. А та попросту обнаружила, что до текущего момента совершенно не задумывалась о том, на каком языке звучат ее мысли. И, как оказалось, попытка выяснить это ни к чему хорошему не приводит. Следующую ночь молодая Аралович проворочалась в кровати, пытаясь слушать голоса в собственном мозгу - и, наутро, невыспавшаяся и с гудящей головой, со смехом отругала Наталью Ивановну, заклиная ее больше не сметь спрашивать такое у билингв...

***

Вика пришла в себя стоящей на тротуаре где-то метрах в пятидесяти от ворот. Кольнуло под сердцем, заныло в висках - и все это не получалось списать на недосып.

"Они ведь ничего обо мне не знают с августа месяца - ни папа, ни Наталья Ивановна, ни мальчики, ни Троцкий, ни Маркин. Для них я сгинула бесследно - закопана в какой-нибудь расстрельной яме. И, пусть надежда остается - она им причиняет куда больше боли, чем ясное и определенное известие о моей смерти. Весточку бы подать... Нет от, весточки будет только хуже, не говоря уже о риске для меня самой. Пусть лучше меня похоронят там, за линией фронта, раньше времени. Если и в самом деле провалимся - что ж, я уже буду оплакана..."

Мысль о безвестной гибели парадоксальным образом придает большевичке Владимировой душевных сил и необходимой сейчас сосредоточенности, и она решительно следует вперед, к воротам, нацепив на лицо маску растерянной мещаночки с овечьими глазками. Солдаты засыпают ее предупреждениями о том, что хода дальше нет, и она какое-то время по мысленной инерции и в самом деле пытается распознать диалект, на котором обмениваются репликами томми. Получается не особо, пока подпольщица не слышит слово "лэсси", вызывающее в памяти пятнадцатый год, один из ее первых митингов в защиту Джо Хилла, знакомство с парой на удивление интеллигентных докеров-уобблис, один из которых упорно именует ее именно "лэсси". С пятнадцатилетней девчушкой эти парни-профсоюзники носятся, разумеется, вовсе не по причине ее природного очарования (ха-ха-ха, вы себя в зеркале видели, Виктория Натановна?) Им просто интересно все, связанное с Россией и ее боевым революционным движением, они же, в свою очередь, готовы делиться собственным интеллектуальным багажом. Так и начинается продлившееся до самого ее отплытия знакомство, с обменом книгами, в ходе которого заношенное английское издание Кравчинского уходит за томик стихов Роберта Бёрнса, а Роберт Бёрнс, как известно, посвятил своим шотландским лэссиз не одно стихотворение (не все из которых допустили бы в американские школьные библиотеки даже в самых либеральных штатах). Словом, понятно, откуда вы, гайз, ох, простите, бойз. Многое ли это нам даст - хороший вопрос.

- Мистер ворриор, - начала она, старательно морща лоб, будто вспоминая полузабытый урок. - Сорри, мистер солджер. Екскьюз ми. Хау ду ю ду?

Покончив с британской вежливостью, будто собираясь с духом, она столь же старательно, буквально по слогам, выводит следующую фразу:

- Мэй ай си министер Лихатч?

Услышав обращение «ворриерс», бойцы заулыбались: как и полагается, с покровительственно-снисходительным выражением — дескать, нам лестно, что вы учите наш язык, а что знаете ещё неважно — это не беда, мы вашего вообще не знаем (но, невысказанным продолжением, — нам ведь и не надо).

— Ликатч? — удивился Джимми и вопросительно взглянул на рыжего товарища.
— Никакого министра Ликатч мы не знаем, — пожал плечами тот и добавил: — Прохода нет. Извините, baryshna, — и уже по тому, каким заискивающим тоном он это сказал, было ясно, что прогонять от входа Вику прямо сейчас, как это они бы сделали с иным просителем, эти двое изголодавшихся по женскому вниманию солдат не станут, а попытаются завязать разговор.

Ждать долго не пришлось: Джимми тут же поинтересовался, откуда Вика знает английский, потом великодушно похвалил её знание языка, потом поинтересовался, не посещает ли она вечера в YMCA или YWCA — эти две организации недавно открыли отделения в Архангельске и проводили там танцы и концерты, потом представил своего рыжего товарища: познакомьтесь, baryshna, это Сэм, мы оба из Йоркшира (а не из Шотландии, оказывается!), Сэм из деревеньки в северном Йоркшире, а он, Джимми, из самого Йорка. Это как Нью-Йорк, — пояснял Джимми давно заготовленной остротой, — только более первоклассный (classy).

— Первоклассный, только посмотрите на этого баронета, — толкал его в бок локтем Сэм. — Не слушайте его, baryshna, он сын шорника и сам шорник, — а Вика тем временем давно уже приметила за спинами солдат движение.

Пока Сэм с Джимми увлечённо трепались, открылась створка парадной двери правительственного общежития, и на двор вышли двое. Первый — немолодой, лысоватый мужчина с седой бородкой, в когда-то приличном, но видавшем виды уже, лоснящемся костюме с нечистым, мятым воротничком, — прихрамывая, спустился по ступеням крыльца, за ним вышел другой — помоложе, с простым русским лицом и бриллиантиновым пятном поверх замазанной ссадины на скуле. Этот, с оскорблённо-гамлетовским видом держащий руки в карманах серого пальто-тренчкота, хмуро окинул взглядом двор, часовых у входа и Вику, но не проявил интереса. Оба мужчины сошли с крыльца и принялись закуривать — пожилой достал портсигар, угостил молодого, тот долго, с раздражённым видом чиркал спичками, закрываясь от ветра. Они завели негромкий, судя по всему, начавшийся ещё внутри дома разговор — Вика за трескотнёй йоркширцев не могла расслышать каждого слова, но в паузе разобрала:

— Вы-то остаётесь, а мне теперь как быть? — спрашивал молодой.
— Не извольте беспокоиться, — отвечал пожилой, и в интонации его Вика уловила знакомые нотки — так говорили многие её старшие товарищи по «Новому миру», интеллигентные евреи, долго прожившие в черте оседлости. Остаток фразы она разобрать не смогла — как раз в этот момент Джимми принялся рассказывать про то, откуда он родом.
— Да я не о том же! — раздражённо воскликнул молодой. — А приживальщиком я не буду, кое-какие крохи достоинства остались и у меня!
— Да подождите же вы, к чему эти сцены? — продолжал увещевать пожилой. — Вот Пётр Юльевич вернётся…
— И что сделает Пётр Юльевич? Что вы все сделали, пока… — и снова остаток фразу потонул в потоке трёпа йоркширцев:

— Шорник — это человек, который делает упряжь, — Джимми принялся пояснять Вике смысл английских слов. — Упряжь — это для коней. Для лошадок. Лошадка, — он изобразил ржание, — понимаете?

— Я сегодня же съезжаю и при первой возможности покидаю Архангельск! — выкрикнул молодой, импульсивно пройдя несколько шагов по двору с папиросой в руке. — И еду в Сибирь! В Сибирь! Здесь наше дело проиграно, и если вы ещё этого не поняли, вам это скоро объяснят!
— Ну Михаил Александрович, — совсем уж жалобно протянул пожилой.
— И объяснение вам это не понравится, так-то! — с триумфальной оскорблённостью завершил тираду молодой.

Засыпанная репликами йоркширских деревенщин, Виктория продолжала исправно отыгрывать роль: кивала, неловко улыбалась, изредка на особо сложных (для не являющихся носителями языка) словах и фразах удивленно моргала и переспрашивала - "Sorry?" Русская, конечно, переспрашивала бы "What?", даже не представляя, как грубо звучит это "What?" для англосаксонского уха безотносительно интонации. Нет, грубой здесь быть нельзя, надо быть лапочкой, милой лэсси, чтобы тебя не погнали прикладами со двора...

- О, язык я учила несколько лет назад, с помощью одного... американца. Наверное, именно поэтому разговариваю не очень хорошо, - неловкая улыбка сопровождает это типичное для русских эмигрантов "not very good". - Простите, господа, что я вам докучаю, просто мне очень нужно найти самого главного человека в городе, который заведует... эммм... социальным презрени... призрени... простите, как называется, когда помогают вдовам, сиротам и беженцам?

В этот момент появляется парочка русских, и девушке стоит огромнейших усилий продолжать удерживать внимание на своих английских собеседниках и не впериться во все глаза в обсуждающих именно то, что ей так интересно, мужчин.

"Так-так-так, Михаил Александрович? Лихач? Живой? На свободе? Хоть и съездили ему по физии, очевидно? Думай-думай-думай, что это значит?"

Думать, впрочем, было особо нечего. Если уж Лихач, служивший вместе с Дедусенкой для ультрареакционеров своеобразным жупелом, даже не арестован, хоть и желает как можно скорее покинуть город - значит, переворот как таковой не состоялся. А почему он мог не состояться? Да потому что интервенты, реальные хозяева Области, напомнили что чаплинским башибузукам, что эсерью, из чьей лохани кормятся те и другие и под чьим ярмом ходят. Все сходится - именно поэтому окрестности общежития забиты англичанами, которые одни могут удержать туземных "бигменов" от эксцессов. Кому-кому, а им-то не привыкать наводить порядок в своих колониальных владениях, и если вождь Мумба-Юмба решит сделать кай-кай из вождя Юмбы-Мумбы - он должен предварительно спросить дозволения у Белого Массы, ибо без дозволения кай-кай могут сделать уже из него самого. Вот так теперь решаются вопросы в свободном от большевицкой тирании и комиссародержавия Архангельске. А то ли еще ждет нас впереди - продажу военнопленных как рабочего скота для белых господ уже легализовали...

Однако, появление Лихача стало одновременно и решением той задачки, которую Виктории поставил Теснанов, и новой проблемой. Было совершенно непонятно, что делать дальше - ретироваться как можно скорее к своим, или все-таки попробовать разнюхать какие-нибудь еще подробности? Что ж, в любом случае, вряд ли можно вот так вот сняться без возбуждения законных подозрений, не удовлетворив жажду заполярных конкистадоров в общении с "лэсси".

- Наверное, надо будет как-нибудь сходить в эти общества для молодых христиан - быть может, там отношение к несчастной беженке будет более христианским, - вздохнула Вика, опустив глаза. - Как я понимаю, сейчас большим людям из большого дома не до моих проблем. Что-то случилось, господа? Просто мы в России за последний год привыкли к тому, что после появления на улицах солдат хлеб и молоко сначала дорожают, а потом куда-то исчезают... Нужно снова готовиться к плохому?

***

В декабре семнадцатого, когда Вике ненадолго удалось вырваться из архивов МИДа и встретиться с Натальей Ивановной и мальчиками, та после неизменно теплого приветствия предъявила ей иллюстрированный норвежский журнал со статьей о чудовищном взрыве в Галифаксе - самом мощном за всю историю человечества, как утверждал автор. Разбираться в изобилующем диакритическими знаками письме, выискивая знакомые слова, Виктории быстро надоело, и она переключилась на фотографии, благо в разрушенных не до конца зданиях угадывались узнаваемые очертания. Особенно ее впечатлил искалеченный ударной волной Halifax's Exhibition Building - бывший выставочный зал, в котором с недавних времен находился крытый каток. Наталья Ивановна однажды даже предложила мальчикам сходить покататься, но ее идея была встречена в штыки и Левиком, и Сережей: как вообще можно развлекаться в тот самый момент, когда папа томится в застенках международных разбойников? Словом, ощущение от фотографий сметенного с лица земли города, по улицам которого она ходила всего-то восемь месяцев назад, было угнетающим. Какое-то время они с Натальей Ивановной молчали, пока Седова не озвучила общую мысль:

- Знаете, Вика, а ведь примерно так себя должен чувствовать русский обыватель, - тот самый, из стихотворения Саши Черного...

- Из трехсотлетнего романовского царства быть разом низвергнутым в невероятность пролетарской революции? Да, похоже.

- "Низвергнутым в невероятность"? Да вы стилистка, дорогая моя...

- Дружа с такой семьей, грех не выучиться кое-чему, знаете ли.

Невесело посмеялись, как-то быстро сменив тему, не слишком приятную для развития в дружеской беседе. Однако сравнение отложилось в памяти, и сейчас, лицедействуя перед интервентами, подпольщица Владимирова вызывала в памяти именно те фото разрушенного взрывом города - очень хорошо они помогали ей вжиться в образ несчастной беженки из объятой пламенем "Совдепии"...

— Да, нам очень нравится Россия, — тем временем продолжал распаляться перед Викой Сэм. — Здесь, правда, очень холодно и постоянно идёт дождь, зато baryshnas очень красивые…
— Во Франции тоже очень красивые baryshnas, но в траншеях их нет… — с напускной ухмылкой бывалого добавлял Джимми.

Тем временем Лихач и его пожилой собеседник, перекинувшись ещё парой реплик, которых за трёпом англичан Вика не разобрала, скрылись в общежитии. Как попасть внутрь, было непонятно: Джимми и Сэм трепаться с русской baryshna были готовы сколько угодно, а вот пропускать её на двор всё-таки не собирались.

— Почему бы тебе не сходить со мной в YMCA на выходных? — наконец, добрался до неизбежной темы Джимми. — Там бывает весело.
— Эй, а почему это с тобой? — вмешался Сэм. — Может быть, Лиззи захочет пойти со мной? (Вика, конечно, представилась им именем, которым подписала прошение, а имя Елизавета йоркширцы немедленно переиначили на свой лад)
— Или возьми с собой подругу, пойдём вчетвером, — Джимми не настроен был ругаться с товарищем. — На выходных, а? Например, по субботам там танцы.
— Теперь там будет не продохнуть. В город привезли кучу чёртовых янки, — с кривой усмешкой заметил Сэм.
— Bloody Yanks, — презрительно повторил за ним Джимми. — Мы таких, как они, звали во Франции “here to-day, gone to-morrow”, потому что они ничего не… oi, oi mate! Stoy! Nyet! — Джимми, по-гусиному вытянув шею, закричал это кому-то за спину Вике.

Это был молодой тощий подросток в мешковатой серой куртке, бесформенном картузе и стоптанных, заляпанных серой грязью сапогах. На плече у него была сумка с вылезающей наружу мясистой стопкой афишных листов, через другое плечо перекинута была жестянка на бечёвке, из кармана куртки торчала малярная кисть, из другого — ручка валика. Судя по всему, паренёк с англичанами уже имел дело, и, не пытаясь объяснять им что-то по-русски, принялся изображать пантомиму того, как наклеивает афишу на стену.

— Нельзя, нельзя клеить, иди отсюда, — начал было Сэм, махая на него рукой.
— От «Вестника» афишки-то, велено туточки. «Вестник», андестенд? — нагло вылупился на англичан паренёк.

Чтобы не усугублять непонимания, Вика перевела его слова.

— Да пускай клеит, не наше дело, — отмахнулся Джимми.
— А потом нам влетит от лейтенанта, — с сомнением сказал Сэм.
— У нас приказ никого не пропускать, про объявления ничего не сказано, — пожал плечами Джимми, но показал парню отойти и клеить свою афишу на заборе в стороне, от греха подальше. Парень шмыгнул носом, утёрся тыльной стороной измазанной в типографской краске ладони и, неприязненно зыркнув на томми, с независимым видом пошёл клеить афишу, где велено.

Вике удалось отделаться от англичан как раз, когда парень заканчивал разглаживать валиком пузырящийся на стене, свежо пахнущий типографией афишный лист. Остановившись, Вика прочла:

Верховное Управленіе Сѣверной Области 
КЪ НАСЕЛЕНІЮ ОБЛАСТИ 
Ввиду нависшей надъ нашимъ сѣвернымъ краемъ большевицкой угрозы и признавая недостаточность и запоздалость нѣкоторыхъ мѣръ по защитѣ нашего многострадальнаго Отечества отъ германскихъ наймитовъ большевиковъ, Верховное Управленіе Сѣверной Области приняло рѣшеніе измѣнить свой составъ для болѣе дѣйственнаго обезпеченія внутренняго порядка и защиты добытыхъ революціей народныхъ вольностей. 

Верховное Управленіе Сѣверной Области постановило: утвердить слѣдующій составъ Верховнаго Управленія: 

Предсѣдатель: Н. В. Чайковскій (членъ Учр. Соб.) 
Замѣститель Предсѣдателя: кап. 2-го ранга Г. Е. Чаплинъ (главнокомандующій вооруженными силами Сѣверной Области) 
Секретарь: П. Ю. Зубовъ (тов. гор. головы г. Вологды) 

Управляющіе отдѣлами: 
1. иностранныхъ дѣлъ: Н. В. Чайковскій 
2. военный: кап. 2-го ранга Г. Е. Чаплинъ 
3. юстиціи: С. Н. Городецкій (предсѣдатель Арх. Окружнаго суда) 
4. внутреннихъ дѣлъ: П. Ю. Зубовъ (тов. Г. Гол. г. Вологды) 
5. почтъ и телеграфовъ: С. Я. Миллеръ 
6. продовольствія: А. И. Гуковскій (членъ Учр. Соб.) 
7. промышленности и торговли: штабсъ-капитанъ М. М. Филоненко 
8. финансовъ: Г. А. Мартюшинъ (членъ Учр. Соб.) 
9. земледѣлія: Н. В. Грудистовъ (предсѣдатель Арх. Биржевого комитета) 
10. труда: А. Ф. Ротъ 
11. народнаго образованія: Н. Г. Симонова 
12. путей сообщенія: Н. А. Старцевъ (товарищъ предсѣдателя Арх. Горъ. Думы) 

Приступая къ выполненію своихъ обязанностей и осуществленію своихъ правъ, Верховное Управленіе заявляетъ, что выборы гласныхъ въ Архангельскую Городскую Думу пройдутъ 13 октября (н. ст.), какъ намѣчено. Кромѣ того, Верховное Управленіе считаетъ нужнымъ сообщить, что въ ближайшія дни изъ союзныхъ странъ въ Архангельскъ прибудутъ пароходы съ запасами для военныхъ цѣлей и продовольствіемъ для нуждъ населенія. 

Верховное Управленіе призываетъ гражданъ продолжать свой спокойный и одушевленный трудъ, столь нужный сейчасъ для обезпеченія фронта и имѣющій для всѣхъ насъ одну цѣль: возстановленіе единой, цѣлой и свободной Россіи. 

6 сентября 1918 г. 
г. Архангельскъ

— Только отпечатали, — бросил через плечо паренёк-расклейщик, заметив, что Вика остановилась рядом. — Налетели с утра в типографию, как коршуны, вот Зубов этот самый, — ткнул он чёрным пальцем в строчку с фамилией, — он да офицеры. Тираж остановили, всё остановили, формы ломай, по-новой набирай, печатай, нарезай, потом бегай клей ещё по городу… — недовольно продолжал парень. — А я что, расклейщик, что ли, вам? Ну вот, теперь, выходит, ещё и расклейщик. Буду клеить, значит, а «Вестник» пускай лежит ненабранный. Задержится газета сегодня в печати, сразу говорю. Тьфу, тираны!