1918: Архангельские тени | ходы игроков | Родион Войлоков

Мне сказано: «Ступай на рынки» —
Надо,
Чтоб каждый раб был призван к мятежу.
Но не мечи им истин, а взрывай
Пласты оцепенелых равновесий:
Пусть истина взовьется как огонь
Со дна души, разъятой вихрем взрыва.
Беда тому, кто убедит глупца!
Принявший истину на веру —
Ею слепнет.
Вероучитель гонит пред собой
Лишь стадо изнасилованных правдой:
Насилье истиной
Гнуснее всех убийств:
Кто хочет бунта — сей противоречья,
Кто хочет дать свободу — соблазняй,
Будь поджигателем,
Будь ядом, будь трихиной,
Будь оводом, безумящим стада.

Максимилиан Волошин

04 сентября 1918 года, 17 ч. 00 мин.

  Эта история начинается погожим осенним вечером на заполненной народом Бакарице. Погожим – это, конечно, для сентябрьского Архангельска: в отсутствие моросящего дождя и пронизывающего северного ветра на набережной вполне комфортно. В первых рядах толпятся русские и английские офицеры, чиновники и виднейшие люди города, сразу за ними нестройной толпой – те, кто побогаче, а уж дальше колышется черно-коричневое простого городского люда. Где-то среди них, сунув руки в карманы, стоит и Родион Войлоков, всего несколько дней назад как вернувшийся в Архангельск.
  В заливе виден огромный белый пароход, красивый и изящный, обводами своими напоминающий скорее океанский лайнер, чем военный транспорт – таковым, наверное, он и являлся до мобилизации. Собравшиеся на берегу уже знают, что корабль этот, ходящий под вымпелом британского Королевского Флота, зовут «Nagoya», и он везет в Северную область целый американский экспедиционный корпус, призванный помочь юному свободному Северу «защититься от немцев и их наемников-большевиков». А, проще говоря, прибыли новые интервенты, готовые стрелять в простых русских рабочих и крестьян.



  Сам Родион еще с новым видом Архангельска не освоился – когда он покидал его, здесь еще крепка была власть Советов. А теперь, гляди-ка, и «заклятые друзья» англичане, и беляки недобитые стоят рядом, встречая заморских оккупантов. Впрочем, прелестями общения с союзниками Войлоков успел насладиться еще в Кандалакше, куда был направлен с поездной бригадой для работ на участках Кандалакша-Имандра и Кандалакша-Сорока. В поселке у станции с начала июля гарнизоном стояла английская рота из Йоркширского батальона и целый отряд сербов, так что за месяц своего присутствия на северах большевик понял, что ждать от союзничков.
  Пришли-то они сюда вроде как с благородными намерениями: защищать от немцев и их присных северные порты России, и даже во исполнение этих намерений успели немножко повоевать с белофиннами, разбив их экспедицию и отомстив за расстрелянных пограничников. Правда, в бой бок о бок с красными солдатами ходили французы, а мнящие себя хозяевами положения англичане отсиживались в тылу.
  Но зато там, где стояли британцы, был порядок, продовольственный паек и какой-никакой, но приработок для деревенских, обслуживающих интервентов. Поразительно, но этого оказалось достаточно не только для того, чтобы терпеть считающих себя хозяевами гостей, но даже для того, чтобы закрыть глаза на аресты и расстрелы Кемского и Кандалакшинского советов: в массе своей местные, конечно, считали, что англичане уж больно круты, но раз уж наказали, то наверняка за дело.
  Однако готовность терпеть колонизаторов была не равна любви к ним. Войлоков хорошо запомнил солдат в оливковой форме – наглых, рыжих, сытых, громко разговаривающих на своем собачьем языке и ни в грош не ставящих никого из русских. Народная молва, прозорливая и тонко чувствующая, не зря окрестила их «камонами» - это слово можно было слышать от войск Его Величества чаще всего. «Иди ко мне и довези на телеге на другой конец деревни», «иди ко мне и скажи, сколько у тебя стоит гусочка», «иди ко мне и делай здесь блокпост» и так далее: англичане безо всякого стеснения использовали деревенских как рабочую силу при каждом удобном случае. За такое отношение они не получили ничего, кроме вялого раздражения.

  Но сколь бы худы не были британцы, сербы были еще гнуснее. Оказавшиеся при англичанах на положении рабов они, полуголодные и злые, искали, где что стащить, задирали мужиков и пытались подкатить к бабам, из рук вон плохо выполняли все свои обязанности, кроме защиты, а по факту конвоя выходящих из Кандалакши рабочих групп. Родинону самому однажды достался увесистый пинок от сербского четара только за то, что хромой рабочий слишком медленно шел к подозвавшему его охраннику. В общем, «братушки», ради которых Николашка ввязался в войну, вели себя совершенно не по-родстввенному.
  И все же, в отличие от англичан, их хоть не любили, но жалели. Путеец не раз и не два был свидетелем, как сердобольные крестьяне делились едой с полуголодными оккупантами, как помогали им с ремонтом худых шинелек и с наведением порядка во вверенной им части гарнизона. Такова уж загадочная русская душа – сострадать вопреки.

  После белого переворота в Кандалакшу прибыло новое начальство – белогвардейский капитан Стуколкин, Владимир Иванович. Оставшиеся местные сочувствующие большевикам из тех, кто не ушли еще в леса или не сидели в тюрьме, прижухли, опасаясь репрессий. Но, на удивление, все оказалось достаточно мирно: капитан объявил о смене власти, гарантировал сохранение прежних свобод и завоеваний революции, подтвердил, что союзники не оставят Россию и будут защищать Муржелдор от любого врага. На вопрос же из толпы, что же делать со сторонниками прошлой власти, офицер пожал плечами и просто ответил, что те, кто остались, не являются врагами свободного Мурманского края, и вскоре сами поймут свои заблуждения и будут трудиться на общее благо.
  В общем, всколыхнувшись на пару дней, жизнь на станции вошла в прежнюю размеренную колею. Стуколкин чуть поприжал англичан, заставил сербов вести себя поприличней, приказал высечь розгами прибывших из Мурманска спекулянтов, решивших воспользоваться неопределенностью и нажиться на простачках. В прочем же жизнь затерянной меж лесов и гор приморской Кандалакши шла без изменений.

  Ничего с приходом беляков не изменилось и для Войлокова. Партбилета РСДРП(б) он не имел, о поддержке Ленина и Совнаркома на каждом углу не орал, а те взгляды, что мужчина излагал в кругу знакомых, были в целом общими и для большевиков, и для левых эсеров. Учитывая, что большинство путейцев и железнодорожных рабочих сочувствовали эсерам, не удивительно, что и Родиона Егоровича причислили к ним.
  Делать было нечего: попала собака в колесо – пищи, а беги. На хромых ногах ни к своим не выберешься, ни партизан не найдешь. Приходилось приспосабливаться. К тому же в середине августа по телеграфу было получено предписание поездной бригаде возвращаться в Архангельск, откуда до линии фронта, случись что, было всяко поближе. Однако пароход, который был должен забрать железнодорожников, прибыл в гавань Сороки только двадцать восьмого августа, и только тридцать первого вышел в плаванье.
  «Михаил Кази» был судном небольшим, грязным, с чихающим простуженным двигателем, чадящий грязным черным дымом. Шел он медленно и печально, несколько раз останавливаясь, чем заставлял пассажиров нервничать. Все боялись выставленных немцами мин – на них сгинуло уже немало кораблей. Но Бог миловал – добрались до «Экономии» благополучно, хоть и с задержкой в восемь часов.



  В порту молодой, безусый еще милиционер проверил паспорта, и, получив затрещину от стоящего рядом с ним седоусого унтера, хлопнул себя по лбу, компенсировав, видимо, воздействие с другой стороны. Сверив еще раз документы с каким-то машинописным листом, он вернул документы пассажирам и отпустил их на все четыре стороны. Родион Егорович, вернувшийся после полуторамесячного отсутствия в чинный купеческий город, остался в неведении от того, как ему повезло: в поисках большевиков и сочувствующих милиция пользовалась рукописным списком участников Второго губернского съезда Советов, в котором нерадивый писарь записал Войлокова Р.Е. как Волкова Р.Е. – так что теперь белые искали несуществующую в помине персону.
  Родная Искагорка встретила Родина прежней оживленностью – количество железнодорожников, кажется, не уменьшилось. Но так было только при первом приближении: по факту же, сколько Войлоков не искал прежних товарищей по взглядам, никого не осталось: большинство или ушло с отступающими – читай спасавшимися паническим бегством, если верить очевидцам – войсками, или оказалось в губернской тюрьме.
  Первое знакомое лицо, в котором можно быть уверенным, он встретил только через два дня в порту, когда отправился наблюдать за прибывающими американскими интервентами. С Робертом Турко, работающим в Бакарице грузчиком, Родион познакомился еще в июне, после съезда: сидя в летнем саду, молодые люди за холодным пивом очень сердечно поговорили о том и о сем, единогласно придя к выводу, что теперь, с установлением народной власти, жизнь людей наконец-то станет лучше.
  Роберт тоже признал приятеля, и был немало удивлен, увидев его. К сожалению, обстановка не позволила двум большевикам полноценно поговорить, но за время короткого перекура грузчик, осторожно хлопнув путейца по плечу, успел негромко сообщить, что в городе еще остались свои люди, пускай и немного. Будет время и возможность – они сами придут к Войлокову, а пока что лучше им держаться подальше друг от друга, чтобы не возбуждать у беляков подозрений. Но, случись что, в мастерской Союза транспортных рабочих товарищу будут всегда рады.

  …Но это все прошлое, а сейчас белый пароход пришвартовался-таки к пристани и сбросил трапы, по которым начали спускаться молодые парни в хаки с винтовками, один за одним, один за другим. Приветственно загудела толпа, полетели под ноги солдатам белые и фиолетовые кустики поздней сирени. Выбежала из толпы встречающих какая-то молодая барышня, облобызала идущего впереди офицера и, смущенная, метнулась обратно. С кормового трапа начали спускать огроменные ящики с чужими буквами «G.I.». Кто-то с наспех сколоченной трибуны повел речь о том, как хорошо, что на архангельскую землю ступили новые друзья, спасители и помощники.
  А солдаты все шли и шли, шли и шли… Такое количество людей Родион видел только единожды – когда запасной полк, в котором он обучался военной науке, провожал на фронт маршевый батальон, во второй роте которого в середине стоял на вытяжку рядовой Войлоков. И вот теперь не меньшая орда прибыла попытаться раздавить молодое советское государство. Можно ли было с этим что-то поделать, или проще было опустить руки и смириться. Каждый из тех, кому не нравился новый режим, решал сам для себя.

Войлоков смотрел на архангельский рейд.
На противоположном конце земного шара был построен этот красавец-лайнер. И строился-то совсем для другого. Его строило множество людей - таких же тёмных, малограмотных, ничего не понимающих, как он сам, Родион Войлоков. Как и он всю свою недолгую жизнь был, по сути, лишь солдатом в окопе, наблюдающим только крохотный кусок действительности, только мелкий осколок исполинского, по всему миру ворочающегося целого, так и те далёкие люди, живущие за океанами и, быть может, даже и не знающие о его родной стране, но - так же, как и он, - всю свою жизнь трудившиеся, чтобы хоть как-то, хоть немного выжить, и поэтому очень близкие ему, Войлокову, строили этот большой корабль и, возможно, не представляли, что именно строят. Они делали крохотные, разрозненные, маленькие части того, что потом будет собрано в большое, прекрасное единство, в громадную машину, способную преодолеть океаны и оказаться в совсем иной части необъятного мира. Большинство из тех людей даже и не знали, что же будет построено, сделано, собрано из их усилий. У них мог быть тёмный цвет кожи, они говорили на совсем чужом языке, привыкли к другим обычаям, носили иную одежду, жили на другой стороне Земли - но они были ближе ему, чем эта стоящая впереди у края набережной людская пена, с восторгом встречающая интервентов. Здесь были его соотечественники, русские, земляки, но всё же они получались несравненно более далёкими от Войлокова, чем те американские рабочие.
Да и эти "завоеватели"... По трапам застучали сапоги... Давно ли и сам он, рядовой Войлоков, был таким же, как эти солдаты, - шёл в строю туда, куда приказали, плечом к плечу с полком сослуживцев, стрелял, когда командовали стрелять, бежал, когда велели бежать, а всё больше - копал-копал-копал... Вот и они - то же самое. Ведь не буржуйских же сынков пригнали сюда воевать и умирать - за чужую землю, за чужую выгоду, по чужому расчёту... Нет. Такие же это сыновья слесарей, ткачей, горняков, железнодорожников, грузчиков, посудомоек, кухарок...
"Эх, кабы уметь хоть немного по-ихнему..." - Родион внимательно вглядывался в весёлые, полные воодушевления лица, в бодрые, выдрессированные ряды.
"Хоть чуть бы объясняться... Да нет. "Чуть" ничего не объяснишь. Надо знать хорошо. Как они сами щёлкать. Надо уметь спорить, аргументировать, доказывать... "Чуть" - не годится. ...А ведь это - сила! Вот они... Вот они - вооружённые дети рабочих, которые могут - как вернутся к себе - всё переколыхнуть."
Родион почувствовал, как холодеет под рабочей курткой спина.
"...Да только если они будут так-то отсюда возвращаться - их расстреляют там сразу как на рейд зайдут. Далеко-о..."
Куда ни кинь - через океан. И на запад через океан, и на восток, и даже на север.
А там, за океанами - такие же рабочие, так же жалко изнемогают, будучи на деле настоящей, сокрушительной силой. Америка - огромная, величайшая промышленная держава. Это вам, товарищи, не англичане. В Англии промышленность - тоже будь здоров. Но Англия - это колонизаторы. И делают-то всё так, как и положено колонизаторам. От них и ждать нечего. А Америка - тут совсем, товарищи, другая штука. Америка сама была английской колонией. Всего-то сто сорок лет назад каких-то. Они всё помнят. Это шагают по трапам внуки тех, кто скинул тогда власть английской короны...

Войлоков непроизвольно улыбался и, то и дело переступая с хромой ноги на здоровую, смотрел, изо всех сил смотрел на закованных в хаки солдат. Он так в эту минуту любил их!
"Дойдём, дойдём и туда. Чутка осталось терпеть, братики. Скоро уже по всему миру полыхнёт. Теперь уж скоро. Так полыхнёт, что только уголёчки и останутся от всей этой жиросволочи..."

Где бы найти кого-то, кто сможет научить его языку? Он тогда переломит этих солдат. Объяснит им, как их обманывают, как посылают на смерть, убивать своих же братьев-рабочих, чтобы только они не грозили у себя на Родине настоящему своему врагу, а не мнимому, как здесь.
Родион зябко поёжился, высматривая в толпе прибывающих кого-нибудь, кто - по впечатлению - мог бы помочь ему с американской речью, и попутно раздумывал над тем, кто мог бы знать язык здесь, в городе. В гимназии нужно справиться... И тут, на пристани, кто-нибудь же есть, кто понимает оба языка. Только это - наш должен быть, наш русский человек.

  Парни в хаки не знают о мыслях Войлокова. Они вообще ничего не знают ни об этой стране, ни о том, что будут делать. Им поступил простой приказ – бороться с немецкими агентами в России, и больше ни о чем не беспокоиться. И вот они маршируют в ногу, чеканят шаг по направлении к Троицкому и Соборной площади. Головной отряд уже скрылся из виду, и слышно, как откуда-то с проспекта переливчато-радостно засигналил трамвай. Солдатики все идут, пытаясь казаться сдержанней и строже, словно они настоящие ветераны, но нет-нет, а то один, то другой бросают по сторонам любопытствующие взгляды. Для них, простых парней из Мичигана, здесь все в новинку, самая настоящая экзотика.
  Рядом с Родионом кто-то раздвигает толпу, и на освободившемся пятачке оказывается пара американцев, споро установивших треногу, чем-то похожую на пулеметную, на которую не без труда они взгромоздили здоровенное устройство с двумя бобинами сверху – словно в синематографе. Только, кажется, гости собираются не демонстрировать картину, а, напротив, создавать ее.



  Тем временем оратор с трибуны закончил поздравительную речь, на которую отозвался невысокий офицер с волевым упрямым лицом человека, не привыкшего, чтобы с ним спорили. И, словно отзываясь мыслям Войлокова, еще один американец, стоящий подле командира, начал синхронно переводить его слова на русский! То есть можно было сделать вывод, что как минимум один из янки мог помочь с обучением, а, может, и не один – ну не может же быть на такую ораву единственный переводчик!
  Вот только… А согласятся ли американцы помочь? Родион помнил по службе еще в запасном полку, как в соседнем взводе была группка каких-то полуграмотных, русской речи почти не знающие, солдат: толи татар крымских, толи калмыков диких, толи еще каких-то инородцев. Над ними все насмехались, а помогали только унтер Петрищенко – по долгу службы – да, по велению сердца, заведующий полковой пулеметной командой прапорщик Клистер – фамилия у него была какая-то иная, немецкая, зубодробительная, но, в отличие от прозвища, так и не запомнилась.

  Командир экспедиционного корпуса, представившийся полковником Стюартом, говорил коротко, рублено и отрывисто, словно выдавливая из себя каждое слово. Ничего интересного в словах его не было: ну приехали, ну помочь, долг, опять же, союзнический сюда приплел – все и без лишних слов ясно. Понимал это и американец: речь его была предельно короткой, после чего он козырнули поднялся на трибуну, где его ужа ждало местное начальство из буржуев и примазавшихся к ним гиен-эсеров.

  Вон в первых рядах золотопогонник из флотских – кавторанг Чаплин. Прожженный английский наймит, устроитель всей этой оперетки с заговором. Рядом с ним старик, борода лопатой: не иначе сам товарищ Чайковский, начавший с народничества, а в итоге служащий иностранцам. Рядом с Чайковским жмутся Макарьин и Федоров – представители «городского самоуправления», о которых ничего, кроме имен, никому не известно. За спиной Председателя – выводок скороспелых министров, половина из которых – из бывших членов говорильни-Учредиловки. Наконец, в стороне ото всех стоит, щеки надув, комендант Архангельска, французский полковник Доноп. Он ведет себя так, словно это он тут главный, но даже невооруженным взглядом видно, какая стена отчуждения стоит между ним и «русским правительством» - не все так просто у белоповстанцев!

  Но это лишь картины бытия, которые ничем не помогут ни той великой цели, что стоит перед Родионом, как меленьким винтиком великой машины революции, ни той малой, что он поставил себе самому. Завершив наблюдение за марширующими интервентами, железнодорожник решительно начал пробиваться из толпы на свободу – тут ему делать было больше нечего.
  В радостно возбужденной толпе наверняка не было тех, кто стал бы учить незнакомца чужому языку, а вот среди преподавателей архангельских учебных заведений таковые наверняка могли отыскаться. К сожалению, в бытность свою в городе Войлоков особо не общался с городской интеллигенцией, а посему вспомнить мог только двоих – школьного врача и по совместительству классную даму Агнессу Федоровну Ротт, убежденную эсерку, и наставника словесности в учительской семинарии Ивана Автономовича Елеазаровского – милейшей души человека, с широким образованием, учителя по призванию и археолога по страсти. Этого, кажется, политика интересовала меньше всего, а памятники церковной старины были ему важнее дел сегодняшних.

  Из «своих» Родион Егорович пока что доподлинно знал только о Турко – и вот он-то, как грузчик, наверняка мог знать хотя бы пару слов на английском и, чем черт не шутит, того, кто мог за их артель переговариваться с иностранцами и научить этому умению и другого.
  Выйдя из толпы, большевик неспешно направился по дрожащему под сапогами деревянному настилу к корме корабля, откуда как раз разгружали какие-то здоровенные ящики: там трудились грузчики, среди которых вполне мог оказаться и Роберт. Приближаясь к месту выгрузки, Войлоков услышал хотя и искаженную, но вполне родную русскую речь, и вскоре смог убедиться, что исходит она вовсе не от работяг, а от наряженных в хаки людей, переводящих американские команды на язык, понятный местным. Вот они, потенциальные учителя: суетятся, кричат что-то, руками машут. Стоит ли подойти, поболтать, а заодно и поискать приятеля, или пора отправиться куда-то еще?

Родион внимательно рассматривал американца-переводчика, мысленно набрасывая себе его словесный портрет. Полгода назад, загремев в участок во время уличных столкновений с полицией, он услыхал там случайно, что умение составлять словесный портрет - отдельная "наука", которая даётся не сразу и которой нужно овладевать постепенно, однако тренировка в этом навыке позволяет не надеяться на простую "память на лица", если нужно запомнить и потом найти конкретного человека, а действительно "впечатать" себе в мозг его облик и легко разыскать его потом даже в другой одежде и иной обстановке. Войлоков время от времени тренировался в этом навыке и убедился, что метод действительно работает хорошо.

Но идти к американцу сразу нет никакого смысла. Войлоков даже не сможет объяснить, чего хочет. Родион попытался вспомнить хоть что-то из речи англичан, слышанной под Кандалакшей. Вспомнилось только три-четыре слова, да ещё то, что англичане разговаривают обычно несколько громче, чем русские. Да, с переводчиком-янки лучше налаживать связь недели через полторы-две, когда уже "наскочишь на язык" - сможешь более или менее сносно объясняться в бытовых, окружающих вещах. Проще всего это, конечно, сделать, живя прямо в американской казарме. Только как это осуществить?..
Ладно.
Раздумывая о тех, кто сможет ему помочь, Родион отбросил Елеазаровского сразу: тот вряд ли смог бы научить его таким словам как " рабочий класс", "буржуазия", "классовая борьба", "эксплуатация", "трудящиеся", "угнетение"... Вот бы ещё раздобыть американскую газету! Войлоков на несколько секунд размечтался об этом, скользя рассеянным взглядом по людям на трибуне и вполуха слушая Стюарта. Нет, Елеазаровский не поможет. А вот Ротт может помочь. Родион повертел головой, соображая, который час: к Агнессе Фёдоровне он решил наведаться сегодня же вечером. Да что американская газета... нашу бы почитать. Войлоков ощущал себя слепым котёнком, выпав на несколько недель из жизни города и страны и теперь остро нуждаясь в прояснении происходящего. Вот, Чайковский, скажем. Он ведь, кажется, тоже из эсеров. Войлоков всмотрелся в бородатого старика со строгим взглядом. Он уже мельком видел его примерно год назад - тогда Чайковский был депутатом Петроградского совета... Войлоков запомнил его, потому что поначалу спутал с графом Львом Николаевичем Толстым, портрет которого приметил у учителя под Барановичами. Про графа Толстого учитель рассказывал, что тот был когда-то артиллеристом, а потом стал пахать землю, чем вызывал у своих крестьян снисходительное недоумение. Задумавшись о социальной пропасти между крестьянами и графами и неторопливо шагая к окружённым грузчиками трапам, Войлоков обрадованно вскинул голову, услыхав говорящих по-русски американцев. Прибавив шаг, он жадно высматривал возможность вписаться в разгрузочные работы. Лучший, пожалуй, способ завязать полезные знакомства в такой обстановке - это изо всех сил участвовать в общем деле, будучи при этом на виду и стараясь предвидеть необходимые действия, а не дожидаться команды и ни о чём не спрашивая. По-деловому, без подобострастия и лишней суетливости.
- Войлоков, Муржелдор, - коротко пояснил Родион своё присутствие, коснувшись своей железнодорожной куртки и открыто глядя на американцев. Держался он так, будто значение слова "Муржелдор" прекрасно известно прибывшим "союзникам". - К нам есть что по отгрузкам? Полувагонами? Сколько?

  Подойдя поближе к разгрузочной пристани, Войлоков погрузился в привычную и знакомую деловитую суету: также все было в те относительно спокойные годы, когда он работал на железной дороге. Кто-то носит, кто-то учитывает, кто-то оперирует кранами с лебедками… Если бы не Двина под боком да не чужая речь – запросто было бы можно спутать с сортировочной под Лодейным полем, например. Там, в покосившемся домике у тупикового пути, товарищ Келарев рассказывал собравшимся о мечте о новом мире, о том, что настанет время новой власти, власти рабочих и крестьян, где не будет угнетателей и угнетенных, а будут лишь люди, делающие общее дело. Вещая, длинноволосый агитатор прижимал к груди книжку без обложки, откуда периодически брал цитаты в подтверждение своих слов, а свободной рукой плавно жестикулировал, чем-то неуловимо напоминая попа – вот только речи его были не о справедливости Там, а о том, что ее можно и нужно построить здесь.

  Мимо Родиона четверо грузчиков, переговариваясь о чем-то на латышском, протащили здоровенный деревянный ящик, накрытый брезентом, хэкнув, поставили его бок о бок с таким же и, отряхнув руки о брюки, вразвалочку пошли назад. Американский солдат кистью с черной краской поставил на струганном боку палочку и птичку, посмотрел вопросительно на другого, постарше, устроившегося на длинном ящике. Вероятно, в нем были патроны – уж больно знакомой была его форма, которую рядовой Войлоков вдосталь насмотрелся за время службы. Янки с тремя галунами на плече кивнул, помусолил химический карандаш и поставил какую-то запись в бумаги, после чего, потянувшись до хруста, продолжил любопытствующе коситься в сторону парада.
  Латыши принесли еще один ящик, а чуть в стороне началась суматоха – толи крановщик слишком быстро опустил груз, толи крепежники недостаточно надежно установили сеть, но один из перемещенных с борта ящиков при приземлении развалился, и из него высыпались на пирс десятки, если не сотни бутсов. Ценная вещь – в Архангельске у простых работяг в обуви никогда не было достатка, и те, кто не смог сохранить нормальные ботинки, был вынужден ходить или как Родион, в армейских сапогах, либо в крестьянских лаптях, либо в просящей каши обуви, перевязанной веревкой.
  Американцы ругались, прибежал какой-то одутловатый брыластый мужик, тут же начавший раздавать направо и налево указания – офицер, видимо. Одни подчиненные оправдывались, другие смотрели, к чему это приведет, грузчики, повинуясь указанию, начали закидывать высыпавшийся груз обратно в ящик. Начавшийся было беспорядок снова начал принимать форму организованности.

  Железнодорожник, подойдя поближе, привлек внимание нескольких «гостей». Один из них, с тремя галунами и каким-то значком под ними, повернулся к русскому, смерил его недовольным взглядом и что-то буркнул, указывая заскорузлым пальцем в сторону ящиков. Янки уже было отвернулся, как между говорившими вклинился его подчиненный: сухощавый тип с выбивающимися из-под пилотки темными кудряшками. Вступив в диалог со своим начальством и указывая при этом на Войлокова, он что-то напористо говорил, второй же вяло отнекивался. Наконец стороны пришли к соглашению, и черноволосый обернулся к Родиону.
  - Вы железнодорожником будете. – скорее утвердительно заявил, чем спросил он. – Сержант решил, что вы из грузчиков, и таки собирался вас направить до работ. Но все разъяснилось, он на вас виды не имеет. До вагонов – я слышал ваш вопрос – он сказал, еще рано – как только на фронт выйдем, так таки и надо будет. А пока этого не случилось, усе будет рядом. Это сержант сказал, не я. Если имеете желание узнать точнее, то спросите у сэра капитана – он точнее скажет, что передать вашему начальству.

Войлоков кивнул в ответ на догадку чернявого паренька (еврей?) о том, что он - железнодорожник. Вообще Войлоков был очень общительным, разговорчивым, горячим человеком, но эти качества почему-то включались у него только в компании приятелей или в пору безоглядной увлечённости разговором (пусть и в незнакомой компании). А вот так, среди не просто незнакомых, но и даже чуждых людей он отмалчивался, не желая навязываться и не стремясь "разговорить" других.
Но сейчас так нельзя, сейчас другое. Нужно попробовать сойтись с этим переводчиком-евреем. Тот как-то сразу Войлокову понравился, и Родиону казалось, что для него и его замыслов всё складывается очень удачно - нельзя не воспользоваться. Только, вот, как преодолеть собственную молчаливость и скованность?.. Представить, что вы только что возились вместе на составах?.. Не вышло бы чересчур панибратски...

- Я спрошу. - Родион опять кивнул, открыто глядя в лицо собеседнику. - Только я не умею по-американски. Войлоков, - повторил он, протянув переводчику руку. - У вас как, принято при знакомстве руку пожимать?

Патроны... Патроны. С патронами надо разобраться первым делом. Надо понять, куда их увозят, как складывают, где хранят... Кто и в каком количестве будет при них в охране... Ботинки тоже очень полезная штука. Вы попробуйте, товарищи, повоевать без сапог. Пробовали? Тогда и сами всё знаете. Когда у тебя на марше разваливаются сапоги, проку от тебя дальше - воробей капнул. Патроны и ботинки. Основательно они сюда подвалили. "Судя по состоянию найденных трупов, немцы воюют босиком"... Перед глазами Родиона поднялась вдруг картина туманного майского утра у какого-то хутора под Ровно, сырой холод, пар изо рта, мокрая насквозь рубаха, прилипшая к спине, а в балке - окоченевшие тела, из которых будто бы высосало все цвета, оставив их тут серыми, белёсыми, как туман вокруг. И все - с отрубленными по колено ногами.
Как он сказал? "Как только на фронт выйдем"? Винтовки, патроны и ботинки эти должны на наших работать. Выяснить это всё нужно, товарищ Войлоков. И решить с товарищами, в Союзе транспортных рабочих... но это - потом. Потом. Пока - нужно завязать дружбу с этим еврейским пареньком.

  Переводчик. Блеснув белозубой улыбкой, пожал протянутую руку крепким мужским рукопожатием:
  - Джейкоб Гольдман, рядовой, транспортный корпус. Как раз-таки ожидая, што большинство русских не смогут разговаривать с нами, к экспедиции и прикомандировали целый штат переводчиков вроде минэ. Так што, мистер Войлоков, не волнуйтесь: кто-то да обязательно будет для communication с вами. Вон, один батальон мы уже в Mourman выгрузили, и ничего, troubles не имели. Но, - вздохнул словоохотливый янки, - в Архангельске мы имеем обязанность построить barracks для полка, потому што в городе усех не можно поселить. Ну да это наши trobles, - рассмеялся он.

  Приятная беседа была прервана мрачным сержантом, который бросил что-то резкое на своем песьем языке. Судя по всему, американский вариант держиморды вид неработающего подчиненного форменным образом коробил, и он спешил исправить это упущение. По крайней мере, ровно таким тоном разговаривал старший мастер Пригожин, когда отчитывал подмастерьев и помощников в депо, с той только разницей, что Пригожин без мата слова сказать не мог, а янки, вроде как, не ругался.
  Еврейчик виновато пожал плечами, блеснул белозубой улыбкой, поправив пилотку, и весь распрямился. От него так и чувствовался молодой легкомысленный азарт человека, убежденного, что он причастен к важному делу, и готового с радостной песней работать над общим делом. Рядовому Гольдману, скорее всего, не придется стрелять в русских, но его работа. Его ажиотаж и рдостное возбуждение были не менее опасны, потому что помогали тем, кто скоро отправится на линию фронта стрелять в братьев по классу и умирать на чужой земле ради интересов воротил с Уолл-Стрит.

  Козырнув небрежно старшему по званую, вразвалочку отбывшему проверять, как работают остальные, рядовой снова повернулся к Родиону, виновато пожимая плечами:
  - Извините, мистер Войлоков: работа не ждет. – он отмахнул рукой в сторону ящиков. – Столько еще учитывать и описывать! К тому же часть из погруженного, - доверительно признался он, - в полковых списках вовсе отсутствует, и теперь сержант ума не приложит, что с эти делать. Ну, до встречи!

  Тем временем к развалившемуся ящику с обувью подбежало, громко топая, несколько солдат с винтовками. Следуя указаниям кого-то из заведующих разгрузкой, они замерли возле рассыпанных бутсов, не особо понимая, что должны делать. Грузчики, прервавшиеся на время, продолжили работу, но теперь опасливо косились на стрелков. Кажется, их столь бдительный надзор не радовал.
  Потихоньку американцы начали коситься и на Родиона, но пока что больше никто не приближался.

  Одной из тех, кто мог бы помочь Родиону с его намерением учить американский, была Агнесса Федоровна Ротт, дама бойкая и активная, на митингах убежденно поддерживающая программу левых эсеров. К сожалению, за исключением пары фактов, Войлоков о шапошной знакомой знал немногое: женщина еще при царе была школьным врачом Архангельска и сохранила данную должность при революции и теперь при интервентах, успешно совмещая ее с работой классной дамой в Мариинской гимназии. К сожалению, этой информации было категорически недостаточно, чтобы быстро найти в большом городе нужного человека, так что оставалось рассчитывать только на то, что язык до Киева доведет.
  Поиски можно было начать с двух мест – гимназии на Пермской, где госпожа Ротт была классной дамой, и лечебницы имени императора Александра II на Псковском, которую она когда-то упоминала. Проще всего было выйти из порта, добраться до Соборной площади, а там уж дать круга, пройдясь по Псковскому и навестив лечебницу, и завершить путь у Мариинки. Решено – сделано. Покинув разгружающийся корабль и оставив за спиной гомонящую толпу, Родион Егорович начал свою неспешную прогулку. Как он мог убедиться, не смотря на смену власти, жизнь в Архангельске особо-то не изменилась: все так же работали лавки, все так же спешили по своим делам люди, все та же грязь была на улицах. Правда, стало гораздо больше солдат в чужой форме, да и степенный северный говор разбавила бойкая иноземная речь, но никакой затравленности, никакой злобы и отчаяния в глазах архангелогородцев не наблюдалось. Люди жили, любили и умирали, и в массе своей ни о чем высоком не задумывались.

  Постучав в дверь лечебницы, железнодорожник нос к носу столкнулся с ражим детиной в линялом белом халате. На широком угорском лице привратника пробивалась рыжая поросль, так и не превратившаяся в нормальную щетину, а растущая словно отдельными кустиками. Небольшие водянистые глаза, почти теряющиеся на лице, смотрели с усталым спокойствием человека, которому все давно осточертело.
  - Рожаить? – вместо приветствия спросил он.

  Родион пояснил, что он не молодой папаша, и прибыл сюда по делу, ища Агнессу Федоровну Ротт. И тут ему дважды улыбнулась удача: во-первых, фельдшер женщину знал, а, во-вторых, подсказал, что та живет буквально поблизости, в соседнем доме. Вместе мужчины вышли на Псковский, увернулись от сонного крестьянина, из-под колес груженной мешками подводы которого разлетались комья грязи, и посмотрели вперед. Там, в перспективе проспекта, вздымалась башенка пожарной части, где ныне, по слухам, обретался белогвардейский военный контроль – переименованные жандармы, устроившие форменную охоту на партийных и им сочувствующим.





  Сразу за зданием лечебницы тянулся небольшой огороженный забором садик, за которым темнел небольшой двухэтажный деревянный домик со скошенной крышей – в нем госпожа Ротт с домочадцами и обреталась. Впрочем, фельдшер, представившийся Иваном, предложил дождаться Агнессу Федоровну в лечебнице – та наверняка по дороге домой заскочит к старшей акушерке Александровой Любови Ивановне на чаек с баранками. Искать-то ее по городу все равно бесполезно: обыкновенно дама мотается по всему Архангельску по гимназиям и школам, проверяя заболевших учеников.
  Так и было решено. Следующие шесть часов Войлоков провел подле родильного покоя, насмотревшись и наслушавшись всяческих историй. Наконец ближе к шести, когда Родион, Иван и Автоном, напарник последнего, стояли курили на пороге, перед лечебницей остановился экипаж, управляемый закутанным в потертый ватник извозчиком, откуда соскочила как всегда живая и активная Агнесса Федоровна, невысокая, подвижная, с чуть растрепанными волосами под шляпкой.
  - Ванечка, Автечка, здравствуйте! Здравствуйте, молодой человек. – кажется, пока что она не признала в железнодорожнике знакомства. Впрочем, судя по тому, что нарассказали фельдшеры, припомнить должна была с первого же напоминания – память у нее, если верить новым знакомым, была крепкая.

"Джейкоб Гольдман"
- Хочу тоже язык ваш выучить, - улыбнулся Родион переводчику на прощание и, махнув еврею рукой, что больше, дескать, не задерживает, и так виноват, что заболтал занятого человека, зашагал прочь от причала.

Парень этот - Гольдман - по-прежнему рассматривался Войлоковым как большая удача. "Он словоохотливый, открытый, знает оба языка... и, кажется, рад перекинуться словечком, лишь бы слушатель нашёлся. Нужно будет его завтра разыскать и выпить с ним где-нибудь. А часть привезённого отсутствует в списках..."
Мысль Войлокова зацепилась за это, как рубанок за сучок на доске. Родион пока не мог сообразить, что конкретно делать с этой информацией, но всячески обдумывал её, шагая по пыльным улицам и внимательно рассматривая город, который одновременно и изменился, и остался таким же, как был. Что это отсутствует в списках? Просто накидали чего-то в последние минуты? Или что-то там такое, что не должно было в эти самые списки попасть по серьёзной причине?..
Обычная жизнь вокруг, топают куда-то по своим делам или неторопливо ковыляют... Войлоков вдруг почувствовал, как в груди и животе колыхнулась злоба. Остро вдруг ощутилась разница между тем, как оно было на фронте, и тем, как оно тут. Родион вздрогнул - настолько явственно услыхал он противный свист, несущий смерть, разрывающий в клочья людей. Вот таких же живых людей, у которых тоже были неоконченные дела, которые тоже хотели бы жить вот так мирно... Войлоков почувствовал запах горячей глины и дурацкий песок на зубах и в ушах, словно он вновь ткнулся под бомбами в траншею, куда пришлось, мгновенно рухнув при приближении этой свистящей, глупой смерти. Он зашагал быстрее. Перед глазами теперь мелькали эти барышни, лобызавшиеся на пристани с американцами. И эти картинки только ещё пуще подхлёстывали злобу, и Войлоков всё прибавлял шаг, пока не начал задыхаться. После отравления под Барановичами он никак не мог вернуть себе прежнее здоровое дыхание и при нагрузке, беге или подъёме начинал задыхаться, словно объём лёгких резко сжимался наполовину.
"Ходите, на солнышко смотрите... - зло думал Войлоков, замедляя шаг и осматриваясь на ходу, замечая, что уже на Псковском. - А кто-то за вас должен ваше дело делать... Как где вас прищемит - так бежите к градоначальству... "помогите, меня ущемляют, права мои попёрли". А как всё потише, поспокойнее, да как не свой подол прищемлен, а чужой чей, - так и можно и не заботиться ни о чём, и свои дела делать..."

- Не-а. - Войлоков невольно улыбнулся при столь интимно-бездушном "приветствии" и объяснил про Ротт.

- Здравствуйте, - "товарищ Ротт" едва не сорвалось у него с языка. Родион сообразил, что почему-то именно так про себя постоянно именовал деятельную медичку, и теперь по привычке чуть не ляпнул это вслух. - Я Войлоков, помните? Собрание полковых и судовых комитетов... Вспомнили? Агнесса Фёдоровна, найдёте минут пять для меня? О деле посоветоваться мне нужно с Вами.

В этом ветре — гнет веков свинцовых,
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса —
Чертогона, вихря, свистопляса —
Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах — дурь самодержавья,
Взрывы Революции — в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества —
Тот же хмель и та же трын-трава.

М. Волошин

  Мысль об отсутствующем в списках грузе была наверняка дельной: если чего-то нет, так оно и не может пропасть, верно? Вот только как узнать, что имел ввиду словоохотливый американец, а узнав, решить, что полезно для революции? Задачка была не из простых, тем более, для одного-единственного человека, но наверняка решаемой. Правда, для этого надо было стать поближе к товарищам интервентам и при этом не возбудить своим излишним вниманием любопытства беляков.
  Войлоков уже знал о том, что несколько дней тому назад, двадцать третьего августа, на остров Мудьюг, что на Двинской губе, была отправлена первая партия заключенных из лиц, принадлежащих к коммунистической партии и подозреваемых в сочувствии большевистскому режиму. Поговаривали, что из этих полутора сотен человек настоящих большевиков всего-то десятка два: остальных чаплинская контрразведка, именуемая, как еще при царизме, военным контролем, подгребла за компанию, традиционно не собираясь разбираться, прав ли или виноват обвиняемый.
  Ох и слез было, говорят, когда несчастные под конвоем англичан брели к порту! Белые, понимая, видимо, что даже их собственные солдаты сочувствуют арестантам, поставили охранять эту Мудьюгу французов: смешливые и всегда радостные интервенты, как видимо, подобных угрызений совести не испытывали. Впрочем, как удалось установить Родиону, руководил всей этой новоявленной каторгой вполне себе русский поданный, ныне щеголявший в погонах французского лейтенанта – некий Эрнест Эдуардович Бо*, бывший до революции скромным парфюмером и коммерсантом. А теперь – гляди ж ты! – вылез на мутной пене раздрая, власть обрел!
  В общем, следовало быть аккуратнее: беляки, хотя и не чинили расстрелов, по крайней мере, официально, могли с легкостью отправить кажущееся им просто неблагонадежным лицо по этапу. И хоть такая опасность существовала, но сидеть и ждать, когда молодое Советское государство заберет себе Архангельск обратно, сбросив офицерье, купцов и интервентов в Белое море было вред ли разумно. И товарищ Войлоков действовал.

  А вот большинство горожан, хотя и были недовольны репрессиями, предпочитали закрывать глаза и жить, как встарь. Беда была еще в том, что большинство из них сочувствовало социалистам – откровенно черносотенных речей Родион почти что не слышал – вот только сами местные социалисты не могли определиться, чего и как они хотят. Эсеры, левые и правые, поддерживали переворот и сейчас держались у власти, при этом старательно клацая зубами на офицерье. А вот меньшевики, задвинутые на второй план, были не довольны ни теми, ни другими – зато и большевиков поругивали, с мелочной злобой наблюдая, как тех выгнали из города. Но при этом, хоть мартовцы и не были союзниками ленинцам, а все же были идеологически ближе остальных. А значит, если чаплинцы и чайковцы ничего не предпримут, разрыв между крепко держащими власть в профсоюзах меньшевиками и всеми прочими архангельскими кликами будет только шириться, что пойдет на пользу уж Красной армии.

  На приветствие Войлокова Агнесса Федоровна вежливо кивнула и уж было поспешила дальше, как была остановлена продолжением фразы. Остановившись, она чуть прищуренными глазами с ног до головы осмотрела собеседника, вспоминая черты лица и те ситуации, где могла бы его видеть. Сидя по всему, хваленая память госпожу Ротт не подвела: она просветлела лицом и вежливо улыбнулась, не разжимая губ:
  - Помню. Родион… Григорьевич, верно? Делегат от железнодорожников? Вы неплохо выступили тогда, очень искренне, хотя и несколько путались в тезисах. Чем могу вам быть полезна? Позволю себе предположить, что вы хотели бы побеседовать о зачислении Вашего ребенка в школу?

- Георгиевич.
Родион отрицательно мотнул головой в ответ на предположение классной дамы, и в уголках его рта пролегла горькая складка. Усмешка собрала веера морщинок от глаз к вискам. Да разве ж поймёшь сейчас, глядя на него, что ему немногим больше двадцати? Куда там. Потоптались по тебе, товарищ Войлоков. Год за два потоптались. И сиротство потопталось, черным-чёрное, беспросветное и безнадёжное. И работа что света белого не видишь, а от лязга и грохота составов и не слышишь потом ничего часами, а в животе всё сводит от пустой тошноты. И нехорошая, мутная доля сестёр и братьев; так что и задумаешься-то даже порой про этих самых, которых "рожають" да в школы, вот, потом пристраивают, - и сразу до темноты в глазах становится страшно, что и с ними - как с сёстрами, да как с младшим братишкой... какое уж тут... А пуще всего - война потопталась. Даже и думать-то об этом мерзко. Так что, товарищ Войлоков, тебе ли удивляться, что люди полагают, будто треплет тебя уже по свету лет тридцать, а то и поболее.

- Да, вроде того, - улыбнулся Родион в ответ на предположение Агнессы Фёдоровны. - Американский язык мне нужно выучить. - Войлоков посерьёзнел; на губах ещё по инерции оставалась лёгкая улыбка, а в серых глазах уже этой улыбки не было, а мелькнуло в них что-то колючее и жёсткое.
- "Нагойя" сегодня пришла в порт, не видали? Американский пароход. Столько разгружали всего... я загляделся. А теперь решил - надо учить американский язык. И Иван и Автоном тоже их язык хотят учить.

Войлоков за все шесть часов ожидания на крыльце не обмолвился с фельдшерами ни словом про изучение какого-либо языка. Всё это время он всё больше помалкивал, курил и слушал медицинско-акушерские байки. Тем не менее сейчас не моргнув глазом причислил новых знакомых к потенциальным "американоведам". Войлоков уже несколько лет назад заметил, что ему так проще предлагать что-то тем, в ком он видел будущих товарищей: не прося и не предлагая, а в таком вот разговоре. В присутствии приятелей, но обращаясь не к ним, а к тому, кто пользуется их безусловным уважением. А вдруг скажет сейчас "товарищ Ротт", как это хорошо и правильно, что они решили учить язык, - и фельдшеры, которые бы, возможно, только посмеялись бы над его предложением учиться, обращённом непосредственно к ним, теперь не станут смеяться и не отмахнутся, а - как минимум - задумаются... Войлокову казалось, что лучше всего - подбираясь к человеку, его жизни и душе, к его сомнениям и к его опыту - как раз работать такими вот маленькими "кирпичиками", крохотными ступеньками, полегоньку показывая, что именно он-то, этот вот человек - кем бы он ни был в обыденности - есть не мелочь, не козявка, не пустяк, а что-то высокое и великое, кому всё по плечу и кто должен ворочать большими событиями и мыслить мировыми категориями. И для Родиона на этом поприще не было увольнительных - он работал всегда, когда появлялась к этому малейшая возможность. Теперь была возможность подтянуть Автонома и Ивана - и упускать эту возможность Войлоков не собирался.

- А я тут ведь и не знаю почти никого, - продолжал объяснять Родион. - Вспомнил про Вас - и пришёл посоветоваться: как бы это мне получше устроить. Чтобы язык американский выучить.
Он замолчал, выжидательно глядя на Агнессу Фёдоровну. Теперь в его лице светилась надежда, почти уверенность в том, что ему сейчас помогут. Уверенность, вполне, наверное, сравнимая с эмоциями, написанными на лицах молодых папаш, которые, привозя сюда своих рожениц, облегчённо выдыхают здесь, убеждённые, что теперь-то, когда добрались, всё уж должно быть в порядке.

  - Извините. – чуть смущенно кивнула Агнесса Федоровна, чувствуя себя неловко от эдакого, по ее мнению, конфуза. – Запамятовала.
  Как ни странно, предложение новоявленного приятеля поддержали и санитары – смекнули, видать, всю пользу, а, может, просто решили солидарность проявить. Иван руки из карманов убрал – вечная его привычка, замечая которую, Автоном заявлял: «Вымай руки, а то пахнуть будут». Автоном даже ножкой шаркнул, выражая согласие:
  - Агась. Учиться мы, эт самое, мериканскому хотим.
  - Угу. – веско пробасил Иван.

  Врач аж растерялась, замерла на миг в позе городничего, непонимающий взгляд перевела с одного на другого, потом на третьего, убедилась, что не ослышалась. Вздохнула, волосы оправила, выглядывающие манжеты белой блузы одернула, с нажимом большим пальцем по ним проведя. Так и стояла молча, думая о чем-то. Автоном первым не выдержал, снова загундел:
  - Мериканскому учиться желаем мы, значиться, чтобы с ними и того, и этого. Ну, чтобы мы с ними это, балаболили по ихнему. Во-о-от…

  - Да-да, - закивала классная дама, как деревянный болванчик. – Простите, господа, огорошили вы меня. Я же не учительница, языков не преподаю. Я, дорогие мои, школьный врач, и мое дело лечить больных учеников. И и поэтому…
  Она посмотрела в честные глаза Родиона, требовательные – Автонома, и упрямые – Ивана, и снова вздохнула горестно.
  - Решили, значит…
  - Угу.
  - Ох, грехи наше тяжкие… - дама посмотрела в небо, которое, как ему и подобает, безмолвствовало. – Да, я знаю немного язык Шекспира и Бронтё, могу поднатаскать, где бы только время выделить на это…

  Женщина прикрыла губы подушечками пальцем, напряженно думая. Взгляд ее стал темным, гранитным, виделось, как за хрусталиками ровным строем маршируют мысли, дисциплинированные и четкие, как на параде. Потом взор просветлел, подернулся легкой дымкой толи мечтаний, толи вдохновения.
  Решили значит, товарищи. – повторила она. Прозвучавшее товарищи в ее устах, считавшееся для современного Архангельска несколько одиозным, прозвучало совершенно естественно. – Значит, придется. И отказывать страждущему нельзя, и партия наша все же стремится поддерживать народ, обучать его и давать возможность жить своей головой. У меня, увы, днем немало дел как по работе, так и при подготовке к выборам в Думу, которые уже на носу, так что собираться нам придется вечером… здесь, например. Думаю, нам не откажут. Давайте начнем занятия третьего дня от сегодняшнего, ежели никто не имеет возражений.
  Только, - голос ее построжел, стал медленнее и размереннее, четче и выразительнее, - прошу вас запомнить, что американского языка не су-ще-ству-ет. В Америке говорят на английском языке, и только. Вы же не будете говорить, что малороссы говорят на малороссийском, нижегородцы – на нижегородском, а поморы – на… м-м-м… поморском? В общем, если у вас есть ко мне вопросы, давайте пройдем под крышу, пару минут обсудим, а потом я побегу – меня Любовь Ивановна заждалась.

  - А это пользительно? – уточнил Автоном.
  - Что? – удивленно переспросила классная дама.
  - Ну, мери… Аглицкий?
  - А иначе почему вы захотели его учить?
  - Дык, эт самое…
  - Ни «эт самое», Автюш, а потому, что англичане и американцы – наши друзья и природные союзники, пришедшие спасать нас из-под большевицкой пяты и немецкого кнута. Плюс к тому, они – грамотно развивающиеся страны с куда большими свободами для крестьян и рабочих: я потом вам как-нибудь расскажу, как вольготно живет американский фермер. Нам есть, чему у них поучиться, да и торговлю вести с ними выгодно.
  - Па-анятно…

  - Агнесс Федр’на?
  - Да, Ванюш?
  - А что эти, английские, все лопочут: «камон, камон»?
  - Это у них вроде нашего «подойди» или «ну-ка, давай».
  - Эт как «или»?
  - В зависимости от того, что говорят, можно понять и так, и эдак.
  - Дикие люди, а! Вот у нас «подойди» и «давай» ни в жисть не спутаешь! Все у них с их собачьим языком не как у людей.
  - К этому мы еще вернемся. – улыбнулась одними губами госпожа Ротт. – Учить-то будете?
  - Угу…
  - Что же, еще вопросы будут?

- На английском, - послушно повторил Войлоков, глядя в лицо Ротт, словно считывал всё, что она говорила, прямо по движениям её губ и выражению глаз. - Да, третьего дня, здесь - добро, - Родион благодарно кивнул, проходя вместе с новообретёнными соратниками под крышу. В выяснения Ивана и Автонома он не вмешивался; во-первых, полагал, что с объяснениями пользы от изучения чужого языка классная дама справится куда лучше него, да и что он за авторитет для этих двух санитаров, чтобы выступать со своими замечаниями; во-вторых, железнодорожник опасался сказать что-нибудь не то, выдав таким образом себя. Ещё не хватало, чтобы из-за него сцапали этих простодушных, милых людей. Нет, сперва нужно сойтись с ними поближе и развить у них зачатки классового сознания, а уж после этого они сами сообразят, как нужно действовать... а не сообразят - так посоветуются с товарищами. А сейчас объявлять о своих коммунистических взглядах было всё равно, что своими руками швырнуть двух детей под ползущий тендер.

А вот Ротт - тут дело другое. Совсем другое. Войлоков почувствовал, как от её слов нехорошая волна пробежала у него вдоль позвоночника и отозвалась толчком в горло, так что даже слегка заложило уши, а в глазах опять потемнело - на этот раз не из-за нагрузки, а от волнения.
- Я Вас провожу до Любови Ивановны, можно? Я про свой бардак с тезисами хочу ещё спросить.
Левой рукой он осторожно подхватил даму под локоть, одновременно правой пожимая на прощание руки своим новым товарищам.

Ему очень нужно было остаться сейчас один на один с школьным врачом.
Оказавшись же с ней в полутёмном тамбуре между коридорами, Родион остановился и, глядя в глаза женщине, тихо-тихо проговорил:
- Агнесса Фёдоровна, товарищ Ротт... я ведь большевик. И мне америк... английский-то нужен - чтобы пропаганду вести среди солдат американских, которые пришли сегодня на "Нагойе".

Войлоков вдруг испугался: получалось, что он ставит готовую ему помочь женщину перед трудным выбором. Но врать ей и при этом пользоваться её помощью, её временем - он не мог. "Дрянной из тебя большевик-то, товарищ Войлоков... дрянь ты жалостливая, а не большевик. Разве ж так можно? Ну да, время. Но ведь время-то, которое она на тебя потратит, это ж она на самом деле на себя его тратит-то..."
Родион думал это - и понимал, что обмануть самого себя он не сможет так же, как не сможет обмануть Ротт. Плохой он большевик или нет, а объясниться он обязан немедленно.
- Вы если не хотите со мной дела иметь, так я не буду приходить. Но Автюху и Ваньку Вы уж учите. Они не знают, я им не говорил, что я коммунист.

  У санитаров больше вопросов не было. А вот Агнесса Федоровна, задержавшись все же на пару минут, порасспрашивала, что сейчас творится в больнице, кто из рожениц готовится скоро разрешиться от бремени, как себя чувствует некая Алевтина Ермолаевна, за чье самочувствие врач дежурно переживала. Иван и Автоном, не будь дураки, смекнули, на что им намекают, и клятвенно обещали вернуться в покой, как только докурят. Женщина, удовлетворенная таким ответом, кивнула – показалось, что она вот-вот скажет что-то вроде: «Молодец, садись, три. Ответил бы сразу и сам – четверку бы поставила. А так – увы».
  Остановленная вопросом Родиона, она улыбнулась юноше:
  - Конечно же. Пойдемте – тут недалеко. Я рада, что вы понимаете, что от бардака надо уходить. А то некоторые наши городские полуинтеллигенты понахватаются по верхам умных терминов, а потом суют их к месту и не к месту, что иногда превращает речь в самый натуральный фарс. Стыдно за них становится!

  …Когда Войлоков признался, глядя глаза в глаза, не ожидавшая такого женщина отшатнулась, вжавшись спиной в потертые желтые стены коридора, из-под которых была видна серо-белая штукатурка. С коротким лязгом из ее рук выпала сумочка, ударившись о кафель пола, а сама рука устремилась к груди, там, где у верующих должен был быть крест. Не отрывая расширившихся глаз, сменивших свой цвет с туманного вечера на утреннюю дымку, она открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег, и представляла тем из себя донельзя жалкое зрелище.
  Наконец, она решилась. Полувсхлипнув-полупростонав, она ухватила железнодорожника за рукав и потянула за собой к ближайшей двери – только невысокие каблучки звонко протопали:
  - Прошу за мной!

  Со скрипом отворилась дверь, пропуская большевика и его спутницы в небольшую светлую комнатку с широким настеж открытым окном, за которым в малиновом свете виднелся уставший за день город. В комнатушке, рассчитанной, судя по количеству коек, на четверых, было трое – спящая роженица, пожилая женщина-сестра милосердия в линялом голубом переднике, поправлявшая белье, и бойкая девчушка лет двенадцати, которая тут же подскочила к вошедшим:
  - Здрасти, дядя! Здрасти, теть Аня!
  - Здраствуй, Настюш. – вымученно улыбнулась та. – Мы с дядей сейчас посидим, поговорим чутка. Ты уж нам не мешай, ладно!
  - Ага! А у Васьки кошка окотилась! – поделилась девочка важными новостями.
  - Хорошо. Расскажешь попозже? А мы пока…
  - Я помню, теть Ань! – малышка блеснула белыми зубами и отошла в угол, где ее ждали деревянные и соломенные куклы в простеньких ситцевых платьицах вроде того, что были на самой Насте.

  - Присаживайтесь. – негромко сказала Агнесса Федоровна, похлопав рядом с собой. На Войлокова она старалась не смотреть.
  - Я презираю вас, опошливших идею революции, продавших ее за власть. За ваш террор – сама в Холмогорах была, видела, за то, как вы выжимаете из всех соки, за то, как ваши заправилы организуют себе лучшее жилье и подбирают содкомок. – Войлоков слышал это уничижительное выражение, означавшее «содержанка комиссара», которым именовали «секретарш», днем работавших на бумажном фронте, а ночью – на постельном. – За вашу эсдековскую агитацию из лжи и жестокости, за чрезвычайки и культ насилия.
  Но сдавать вас милиции прямо сейчас я не буду – не хочу унижаться до такого. – она подняла взгляд на Родиона, в котором тот мог прочитать одно чувство – брезгливость, словно на его месте была мохнатая многоножка, шевелящая усиками. – Уходите прямо сейчас к своим. От одно штыка положение дел на фронте не изменится: мы вас гнали и будем гнать до Петрозаводска, Петрограда, самой Москвы. Эсеры, офицеры, союзники, весь народ отринет ваш дурман и построит новую Россию, без самодержавия и комиссародержавия. Уходите – а потом я буду вынуждена рассказать, кто вы.

Войлоков быстро наклонился, подобрал упавшую сумочку, но Ротт её не забирала (похоже, вообще забыла про такой пустяк как какая-то там сумка), и путеец продолжал сжимать сумочку в руке, послушно следуя за растерявшейся и возмущённой женщиной, испытывая неимоверное смущение из-за того, что стал причиной такой её растерянности. А ещё из-за того, что внезапно поймал себя на таком же ощущении по отношению к Ротт, какое чувствовал несколько минут назад по адресу Ивана и Автонома: Агнесса Фёдоровна показалась ему испуганным, расстроенным, разочарованным ребёнком.

Тут к ним подскочило белозубое чудо с кошко-новостями, и рабочий невольно улыбнулся и бодро кивнул в ответ на приветствие Насти.
Потом он сел, куда приказали, и его бодрость с весело-беспечной моментально сменилась на деятельно-горькую. Войлоков молча, продолжая глядеть в лицо Агнессе Фёдоровне, выслушал медицинское резюме. Подняв глаза на Родиона, классная дама встретила его внимательный и вдохновенный взгляд.
Когда женщина договорила, большевик предпринял попытку вернуть сумочку владелице (руки его подрагивали от волнения) и заговорил горячим шёпотом, время от времени невольно срываясь в приглушённый голос:
- Товарищ Ротт, Вы же образованная... Вы же умная, образованная женщина, а повторяете всю эту антибольшевистскую чепуху, не разобравшись. Сами корите интеллигентов, что нахватались по верхам - а сами то же самое. Да Вы ж видите, какой балаган везде! И сами, поди, не хуже моего понимаете, сколько везде сволочей-приспособленцев, которые любой ярлык на себя натянут, под любое знамя приползут, только бы чай с сахаром хлебать да баб...
С языка едва не сорвалось, и Войлоков в горячности происходящего полумашинально оборвал себя, "съехал" с койки, чтобы снизу вверх заглянуть в лицо врачу, продолжая:
- Вы честная, принципиальная - и думаете, что все такие? Ни хрена. Таких-то мало как раз, очень мало.
Он с силой выдохнул, понимая, что слова не успевают за мыслями и начинается перескакивание с одного на другое, а связки между этими перескоками Ротт наверняка не улавливает.
- Так я говорю: прихлебателей и подстилок - как грязи. Была тут Советская власть - так они примазывались к Советам. А как ушли отсюда большевики, так и они, поди, перелицевались сразу. Нет? Вы тут живёте, Вам это виднее. А сколько ещё... знаете... после войны. Там-то сразу видно, кто гниль, а кто нет. И в тюрьме тоже. А так вот, на воле - ты поди разбери его, большевик он, просто сбившийся с верного пути, или сволочь приспособленческая, или озверевший на войне как бешеная стерва, или просто дурак, сорока. Вы говорите, что Америка, что там хорошо живут. Что простые люди там хорошо живут. А я видел сегодня, как их пригнали сюда на убой как скот. Это, что ли, "хорошо", по-Вашему? Вы думаете, американские буржуи примчались сюда помогать, бить гадов-большевиков? Вы раскиньте мозгами! Им это к чему? Какой им резон? Зачем им нам помогать? Да они ж за грязь нас держат! Насмотрелся я... Язык у них английский? Навидался я англичан. А знаете что на самом деле творится? Пригнали сюда этих желторотиков - на убой. Плевать им потому что!
Войлоков сообразил, что совсем сбился, и проговорил медленнее и тише:
- Потому пригнали, товарищ Ротт, что им - буржуйской их власти - плевать, сколько таких телят тут поляжет. Им одно только важно - чтобы у нас тут не получилось власти рабочих, батраков и крестьян. И пусть тут хоть все эти мальчишки полягут - оттуда новых пришлют, а потом ещё пришлют, и ещё. Потому что если у нас тут получится власть рабочих, то - они ж понимают - у них там тоже полыхнёт. И везде полыхнёт. Потому они и задёргались все. И шлют сюда простаков этих, а те и рады стараться. Я и сам такой был. Ходил воевать - а за что воевал-то? И они - за что?
Родион выпрямился, не замечая боли в ноге, и стал медленно подниматься.
- Никуда я отсюда не уйду. Хотите сдать меня - ну, сдавайте. А я найду, кто меня языку обучит, и объясню им, за каким чёртом их сюда приволокли. На посудине красивой привезли. С шиком. В кинематографе будут показывать - видел я, как аппарат ставили. ...Вы же в гимназии учили, поди, логику?.. Я их не могу так бросить. Это всё равно что кучу детей бросить на штыки. А Вы - что? будете наблюдать, как их - тёмных олухов деревенских - тут на кишки размотают? Или пойдёте и растолкуете им, как оно всё на самом деле? Вам проще, чем мне, - Вы язык их хоть немного знаете. А я не бельмеса. А всё-таки я пойду и буду им разъяснять. А уж это Вы сами для себя решайте: помогать мне или нет.
Взгляд Войлокова, в котором горела ненависть по отношению к классу эксплуататоров, потеплел - железнодорожник теперь смотрел на Агнессу Фёдоровну сверху вниз, ничего конкретного от неё, в общем-то, не ожидая, но и не желая, чтобы она решила, будто его обвинительные слова свидетельствуют о неприязни к ней. Неприязни не было. Было только сожаление о том, что его выгоняют и у него совсем нет времени, да ещё вернулось нежелание навязываться.
- Пойду я. Извините, что побеспокоил и так... - Войлоков махнул рукой, не находя верного слова, - расстроил, в общем.

Он двинулся к выходу. Теперь надо было искать Джейкоба. Теперь надежда только на него. Родион восстанавливал в памяти словесный портрет, чувствуя, как за точными словами описания всплывают перед внутренним взором и черты облика жизнерадостного еврея-переводчика. Войлокову вдруг представилось, как Гольдман нарывается на шрапнель и как его живой, чёрный взгляд подёргивается мутной плёнкой, и Родион скрипнул зубами от досады. Очень мало времени у тебя, товарищ Войлоков. Времени мало, а работы много. Остаётся надеяться только на то, что несмотря на его упрямство, Ротт не заявит на него белым. Но рассчитывать на это, надеяться на это - нельзя. Нужно работать быстрее.
Войлоков размышлял о том, с какого боку было бы удобно подкатиться к Джейкобу. Притворяться он не умел - и знал это. Но и выложить всё вот, как сейчас Ротт, - тоже нельзя. Нужно как-то осторожно подобраться. А как? Было о чём поразмыслить, разыскивая казармы янки. Сам интерес к Гольдману тоже ведь надо как-то объяснить... Тут, впрочем, была надежда, что объяснить-то будет достаточно только то, что он не понимает по-английски, а дальше - кто знает? - может, как раз Гольдмана и дёрнут, нехай переводит...

  Классная дама взяла неуверенной рукой сумочку, уронила ее, преувеличенно-бодро оповестив всех, что «не беспокойтесь, я случайно», подняла и сжала в руках, не зная, куда пристроить. К чести ее, перебивать собеседника она не стала, хотя теплоты и расположения во взгляде не прибавилось – только уголки губ поползли вниз. Отложив, наконец, сумку, женщина тяжело поднялась вслед за собеседником, бросив короткое:
  - Я вас провожу.
  - Теть Ань, вы вернетесь? – полетело в спину любопытствующее. – А я вам камешек с дырдочкой покажу – у Борьки выменяла на открытку с еропланом!
  - Конечно. – не без труда выдавила более или менее ровным голосом Ротт. – Только сначала дядю провожу и к маменьке твоей загляну.
  - Тогда я буду ждать!

  Со скрипом дверь захлопнулась, и врач облегченно выдохнула – тяжело беседовать с ребенком, когда сама внутри клокочешь от гнева. По коридору прошли в молчании: Агнесса Федоровна толи с мыслями собиралась, толи не хотела разговаривать на ходу. На пороге смолили вонючую махру одетая в больничный халат блондинка с круглым заметным животиком и долговязый парень в линялом сером пиджаке, локти на котором были заботливо прикрыты самодельными накладками из кожи. Женщина цыкнула на них раздраженно – не обкуривайте, мол, малыша, да и вообще нечего в дверях стоять. Молодежь стушевалась, парень, замявшись, скомкано попрощался и сбежал, а роженица, извинившись, переваливающейся гусиной походкой скрылась в больнице.
  - Ну как с ними бороться? – Риторически спросила Ротт и безо всякого предисловия вернулась к теме. На сей раз говорила она уже спокойнее: видимо, выплеснув раздражение на табачников, она собралась с духом. – Я видела не меньше вашего, товарищ ленинец, уж поверьте. И все бы вы говорили справедливо, если бы такая сволочь не стояла у вас во главе, лья в уши сладкий яд, но делая совершенно иное. С их попустительства это делается: хлеб отбираете, с церковью воюете, деньги вымогаете, без суда и следствия казните. Ваш Кедров приказал бедного Иванова расстрелять только лишь по одному подозрению, что тот может быть сторонником старого режима: а он лишь пытался привить солдатам дисциплину, а не анархию. Так что не говорите мне о том, что виноваты приспособленцы: высоковато они забрались.
  А Америка выполняет союзный долг – с немцами воюет и на Западе, и здесь. И с вами бороться помогают поэтому. Кто недавно финнам под Печенгой по загребущим ручкам вдарил? Англичане. А вы говорите – зачем…
  Ну да Бог с Вами, Родион Георгиевич, даст Он – прозреете, кому служите, а я вас предупредила – прощайте.
  Кивнув, классная дама скрылась за дверью.

  Войлоков остался один, и пока что ни солдаты, ни милиция на пытались его поймать. Искать Гольдмана сейчас, под вечер, вряд ли было хорошей идеей: все снабженцы наверняка заняты учетом и перераспределением грузов. Однако ставшее внезапно весьма ограниченным время подталкивало к решительным действиям, так что следовало решить, мудренее ли утро вечера, или нет. Если да, то следовало понять, где переночевать, а если работать прямо сейчас – то откуда начать: спросить у портовых рабочих или у ближайшего патруля. Кто-то же наверняка знает, где расположилась вся эта американская рать? Несколько тысяч молодых парней – не иголка в стоге сена, их не то, что найти, потерять сложно!

Войлоков шагал по погружающемуся в сумерки городу, не особо глядя по сторонам, захваченный размышлениями и только стараясь идти не слишком быстро, чтобы не привлекать ненужного внимания, но и не чересчур медленно, так как времени было в обрез. Он направлялся в ту же сторону, куда маршировали пехотные колонны с "Нагойи", надеясь, что казармы американцев удастся отыскать, не справляясь о них нарочно. Да и он прекрасно понимал, что и не сможет сейчас толком ничего спросить - его примут или за помешенного, или просто за горячечного больного. Родион решил найти казармы (или то, что сегодня служило ими союзническим сосункам), и на этом пойти к себе спать. А попыткой вытащить Джейкоба на кружку пива - заняться завтра, на свежую голову.

"Ну как с ними бороться?" - крутилось в мозгу, превращаясь после бесчисленных повторений в какой-то бестолковый набор слогов: нукакснимиборотьсянукакснимибо... Откуда это крутится? Войлоков попытался вспомнить, как прицепилась к нему эта фраза, и не смог. Эх, товарищ Ротт... Товарищ Ротт! вот откуда фраза-то! это же она сказала про ту пару в коридоре. "Ну как с ними бороться?" Не опускай рук, товарищ Войлоков. Диалектическое мышление - оно просто так никому не даётся, его надо развивать. Первым делом, в самом себе развивать, а уж потом - и в них: в тех, кто вроде как и ищет света, но бежит не к солнцу, а к луне, к тому, что настоящий свет всего только отражает. И "церковь" тут, и "союзный долг" - и "деньги вымогаете", и "без суда казните". Всё в кучу.
Родион вспомнил про укоризненные слова Агнессы Фёдоровны о "нахватавшихся по верхам полуинтеллигентах" и невольно улыбнулся. Достал сигареты и закурил. "Без суда казните"... это Вы, товарищ Ротт, тем проповедуйте, которые сейчас на Мудьюге. И церковь-то денежки не вымогает, да. А союзники - долг свой пришли выполнять, а как же. Не дать немцам побрататься с русскими - вот и весь их "долг". Эх, товарищ Ротт, поторопился я, поспешил. Надо было до первого занятия дождаться - хоть самые важные слова выяснить. Ладно, чего теперь. Послезавтра загляну с Ванюхе и Автюхе, справлюсь, как у них дела и что с учёбой. Авось и товарищ Ротт поуспокоится маленько и передумает".
Впрочем, Войлоков знал, что не передумает. Но всё-таки бросать работу здесь, не проверив, было нельзя, и Родион поставил крестик в мысленном календаре: навестить фельдшеров 6-го и спросить, не интересовалась ли им Агнесса Фёдоровна. Заодно нужно будет объяснить им, что он пока заниматься не сможет, а их самих ещё лишний раз настроить на серьёзный учебный лад.
Да и ведь она пошла его проводить. Значит, ей было важно переубедить его, оставить за собой последнее слово, как это обычно свойственно женщинам. А если так - стало быть, это её небезразличие может оказаться потом тем мостиком, по которому он постепенно перетянет её взгляды на правильную сторону. Но и самому, конечно, нужно много читать. И много, много думать.

Мысли постепенно становились теплее, пальцы переставали дрожать, а курение оказывало своё обычное умиротворяющее действие. Войлоков глянул на своё отражение в каком-то окне, пытаясь понять, насколько возбуждённым он выглядит, но в темноте ничего не разглядел. Всё же посчитав, что уже достаточно успокоился, большевик решил - если никак не удастся отыскать казармы без справки - вернуться на Бакарицу и уточнить местонахождение янки у знакомых портовых рабочих. Потом пойти к себе и немного поспать, пока не придётся подниматься на работу.

  Казалось бы, отыскать, где встал на постой американский полк – проще простого: ну как их можно упустить. Но, как оказалось, все не так уж легко и радужно: зрители с удовольствием могли рассказать, как колонны парней в хаки промаршировали от набережной по Троицкому и как городской голова читал перед ними торжественную речь, и… все. Дальше было никому не интересно.
  Наконец какой-то дедок в клетчатом пальто с ворсистыми от времени рукавами, прогуливавшийся по улице с непрестанно чешущейся собачкой самой что ни на есть «дворянской» породы, махнул куда-то на тот берег, в сторону Соломбалы и Кузнечихи: дескать, «все, юноша, скорым маршем направились туда». Пришлось Родиону выходить на набережную и подыскивать лодочника, подтвердившего, что «анастранцы» действительно пересекали реку. Раскошелившись, железнодорожник устроился на носу утлого кабаса, накинув на плечи предусмотрительно приготовленный «водным» извозчиком тулуп: сентябрьские вечера в Архангельске были более чем холодные, особенно на реке.
  По серым волнам под гранитным тяжелым небом мимо низкого, теряющегося в воде Мосеева острова с одинокими деревьями на окраине и угольными горами, мимо Смольного буяна, у которого спят длинные лесовозные баржи. Лодка свернула в неширокое устье Соломбалки, держа курс мимо невысоких бедняцких домиков к причалам у маленькой белой церкви под чужим крестом. Там сразу подсказали, где стоят «союзники» - иди, мол, прямо, вглубь острова, а дальше на свет костров.

  Так Войлоков и поступил. Чавкая сапогами по непролазной грязи, под аккомпанемент песьего лая он шал по темным улицам, пока не увидел путеводную звезду рдяных отблесков. Вскоре перед ним предстал небольшой пятачок, где две окраинных избы были окружены острыми белыми палатками. У чадящих костров суетились чужие тени, готовили, курили, общались. Подойдя поближе, большевик убедился, что направили его не туда: Интервенты все как один были облачены в английские мундиры, а на головах носили квадратные фуражки с острыми козырьками, над которыми раскинул крылья белый орел Пястов. Это были поляки – очередные наймиты воротил с Уолл-Стрит и из Сити, искренне уверенные, что, сражаясь с русскими, они сражаются за свою страну.
  Точно также здесь берегли английские жизни сербы, а где-то восточнее, в районе Селецкого городища, стояли, по слухам, финны и – смех-то! – «независимые карелы». С последними все было понятно: британцы пытались создать из местных уроженцев некий «особый народ», который должен был освободить «свою» землю от ига красной Москвы. А вот с финнами было все сложно: они были натурально… красными! Проиграв свою войну сородичам-белякам, поддержанным германцами, они спаслись на территории России, где попали под навязчивую опеку главных противников немцев – британцев. Разбитые красные руководствовались, видимо, старой как мир идеей, что «враг моего врага – мой друг», и внезапно оказались в стане собственных противников. Такой вот слоеный пирог получился.

  Гонористые и ершистые паны приняли Войлокова на удивление радушно: уступили место у костра, поделились теплой еще банкой с английской тушенкой, ломтем хлеба и даже индийским чаем. После пары наводящих вопросов железнодорожник узнал, что его новые знакомые в честь прибытия американцев сами устроили небольшой торжественный парад – этим, видимо, они и смутили обывателей, перепутавших их с янки.
  Рассказали поляки и то, что добрая половина их сил сейчас на передовой, гонит краснюков вниз по Двине. Те же, кто собрались здесь, в бедной и грязной Соломбале, усердно тренировались, чтобы пополнить фронтовые роты. Заодно они и подсказали, где искать-таки американцев: им выделили огроменное пустое пятно между Пермской улицей и Петроградским проспектом. Там когда-то располагался плац Александро-Невских казарм, в настоящее время не используемых, и городские власти решили, что лучшего места для проживания драгоценных союзничков нет. Показательное деление: англичане, французы и американцы в центре, а поляки и сербы ютятся на переферии.

Тяжёлый и какой-то липкий, глухой плеск волн в борт судёнышка нагнетал щемящую тоску. Сгорбившись под чужим тулупом, Войлоков машинально и бездумно пытался согреть дыханием замёрзший нос и руки. Думал он совсем о другом. Не думал даже - мыслей как таковых не было. Он, скорее, просто ощущал. И осознавал ощущения: ощущал он гнетущее, страшное одиночество.
Нельзя человеку долго быть одному. От этого он теряет человеческий облик, перестаёт быть человеком, а становится чем-то средним между волком-бирюком и потерянной после пожара кошкой. Так нельзя. Человек должен чувствовать, осязать свою нужность другим людям... а это может быть только среди этих самых других людей. Потом, шагая в грязной черноте по земле, будто бы до самых небес залитой чернилами, Войлоков думал, что если он отыщет Гольдмана, то никуда уж не пойдёт, останется и попытается поговорить с ним сейчас, немедленно. Одиночество его становилось невыносимым, и - как загнанный зверь готов броситься куда угодно, лишь бы попытаться спастись, - путеец был уже готов перемолвиться словом и погреться у костра с первым встречным, лишь бы это был живой человек.

Уплетая тушёнку, обжигаясь горячим чаем, Родион радостно ощущал, как съёживается, отступает прочь, в разгоняемую отсветами пламени темноту высасывающая из него душу мутная безысходность, росшая и ширившаяся после разговора с Ротт. Поблагодарив нечаянных сотрапезников за хлеб-соль, рабочий бодрым, пружинистым шагом, неожиданным даже для самого себя, направился дальше - к "стойбищу" американцев. Его наполняло подхватывающее и тянущее вверх вдохновение. Он перестал думать о том, что именно сказать Джейкобу. Только бы добраться - а там будет видно. Войлоков многократно замечал, что чем больше готовишь себя к ситуации, чем тщательнее придумываешь, что сказать и сделать, тем более бессмысленным и бестолковым оказывается всё это придуманное, вся эта подготовка - тогда, когда ситуация наконец наступает. Вот и сейчас - перестань себя грызть, товарищ Войлоков; "так не то и эдак не ладно"... Найдёшь американцев, спросишь Гольдмана, а дальше уж найдётся, что ему сказать.
"Не подставлю ли я его таким своим интересом?.. Не должно. Вряд ли они сюда направили первых попавшихся. Скорее всего, так или иначе всех проверяли. Гольдман, правда, еврей... Как американцы относятся к евреям?.." Родион попытался выцарапать из своей памяти какие-нибудь сведения на этот счёт, но ничего особо не выцарапывалось. Единственное, что как-то подходило к делу, представление о том, что в Америку, вроде бы, ехало и едет очень много разных людей. И русских, и итальянцев, и поляков, и чехов, и немцев, и французов, и испанцев... Очевидно, едут туда и евреи... И если все они туда едут, значит, наверное, там ко всем относятся одинаково. Войлоков сообразил, что совсем плохо знает, как в Америке обстоят дела с религией... Но опять-таки: если туда отправляются и православные, и католики, и лютеране, и иудеи - значит, как-то там они все уживаются...
Войлоков вытянул шею, высматривая в темноте огни со стороны Александро-Невского плаца.

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мёртво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.

В. Высоцкий

  Поделившиеся английской тушенкой поляки представляли собой полный интернационал: только в той пятерке, что сидела у низкого чадящего костерка, было два «русских» поляка, два бывших австрийских легионера, попавших в плен еще в далеком пятнадцатом, и даже один эмигрант далекого Чили. Паны были веселы, надеялись, что с помощью англичан получат-таки свою независимую Польшу, и откровенно признавались, что даже в чем-то благодарны большевикам – теперь шансы на исполнение давней мечты были куда как выше, чем когда московский царь приказал формировать Польский корпус для защиты от оккупировавших уже добрую половину Польши германцев.
  Впрочем, эдакая «благодарность» любви к красным не прибавляла – однако и ненависти тоже не было. Да и с чего бы: делить с ними пока что было нечего. А вот по соседушкам-галицийцам поляки прошлись вполне громким и злым словом, считая, что те смеют не просто претендовать на исконно польские земли, но даже еще и удерживать их!
  Беседа на какое-то время была прервана появлением офицера. Родион, привыкший к строгому чинопочитанию в царской армии, мог ожидать, что рядовые немедленно вскочат на ноги, приветствуя «господина офицера», но, как оказалось, у панов были приняты несколько другие отношения. Офицер поздоровался со стрелками, поименовав их братьями, парни в ответ поприветствовали «брата поручика» и подвинулись, уступая место у огня. Тот посидел немного, глотнул кипяточку, поинтересовался персоной гостя и, удовлетворенных ответом, отбыл восвояси. Вскоре отбыл и Войлоков, узнавший наконец, где расположились янки – как выяснилось, для этого требовалось вернуться назад, на тот берег Двины, откуда железнодорожник отплыл добрых пару часов назад.

  У черной рябой от ветра воды ютился уже знакомый карбас. На его носу, поджав ноги под себя, по-сорочьи сидел нахохлившийся лодочник в компании долговязого парня в шитой-перешитой шинели. Молча, словно на тризне, они передавали один другому бутыль с мутным, явно самогонным содержимым: сивухой от них разило только так. Родион Егорович, может, и поискал бы иное судно, да на берегу Соломбалки, сколько не оглядывайся, иных корабликов не было видно, а те, которые все же можно было приметить, были вытащены на берег и терпеливо ждали, когда их хозяин проснется. Пришлось пользоваться услугами единственно возможного извозчика.
  Молчаливый в плавании туда, на обратной дороге он разговорился: толи алкоголь свое дело сделал, толи собеседник не выглядел более так мрачно, толи просто скучно стало. Войлоков узнал, что мужчину зовут Семеном, старший сын у него, вернувшись с фронта, служит ныне у беляков в автороте, младший рыбаком ходит на кораблях известного архангельского купца Епимаха Могучего, а о дочке, еще в шестнадцатом году уехавшей вместе с супругом в Петрозаводск, вестей и вовсе нет. Сам Семен, как выяснилось, не любит ни большевиков – те у него отобрали честно экспроприированную у одной барыньки шубку, ни беляков – эти за речной извоз стали требовать брать лицензию, которая, как известно, денех стоит. Интервентов он тоже не любил – поляки были слишком скаредны, англичанцы, хоть и не скупились, в рожу сунули за то, что он их случайно забортной водой залил, а хранцузы просто по нашенски не балакали – дикие, значит, люди. Царя-батюшку, немчуру, евреев и китайцев, и особенно сухопутных конкурентов Семен, к слову, тоже не любил.

  За разговором время пролетело быстро, и вскоре железнодорожник, сунув в загребущую руку лодочника мелкую керенку, продолжил свой анабасис по мокрому спящему городу. Улицы были пустынны, и только раз пришлось постоять в тени, дожидаясь, пока мимо пройдет усталый патруль – эти могли задержать и оштрафовать за нарушение комендантского часа. Спустя полчаса, промокнув од мелким злым дождиком, Родион увидел наконец темную коробку Александро-Невских казарм, а за ней – целый оживленный палаточный городок. Постояв чуть в сторонке, подпольщик убедился, что мундиры на интервентах такие же, как на Гольдмане – а, значит, он наконец-то нашел лагерь американцев!
  Языковой барьер, правда, мог стать помехой, но отступать сейчас, когда цель так близка, было бессмысленно. Так или иначе, придется побеседовать с караульным и понадеяться на то, что рядом найдется или русскоговорящий янки, или что интернациональный язык жестов и крупица знакомых слов приведут к желаемому результату. Вскоре Войлоков уже разговаривал с двумя «гостями» - остановившим его рядовым, немедленно крикнувшим караульного начальника, и сержантом, этим начальником, собственно, и являвшимся. Лобастый американец в сдвинутой на затылок пилотке морщился, ругался негромко, и силился понять, что же нужно этому странному русскому. Будь Родион чуть менее настойчивым, сержант бы его послал куда подальше, но уверенность визитера заставляла американца сомневаться и пытаться как-то разрешить проблему.

***

"В запале я крикнул им: мать вашу, мол!..
Но кибернетический гид мой
Настолько буквально меня перевёл,
Что мне за себя стало стыдно."
(Владимир Семёнович)

При виде казарм и американцев на Родиона снизошло что-то вроде успокоения. Возбуждённые нервы, чуть "приглаженные" куревом, затем взвинченные до предела одинокими скитаниями под северным сентябрьским дождём в труднопролазной грязище, а потом вновь смягчённые пребыванием в кругу людей, разговорами и горячим ужином, теперь словно вовсе отказали. Так бывает, когда ждёшь боли и мучений под ножом хирурга в течение долгих часов до операции, но когда уже ложишься на операционный стол - чувствуешь неожиданную тишину и покой. Так же, наверное, чувствуют и приговорённые к смертной казни, когда уже стоят с мешком на голове. Войлокова когда-то изумило то, что люди, которых ведут на расстрел или повешение, обычно не пытаются оказать ни малейшего сопротивления и покорно дают себя убить. Он говорил когда-то об этом с сослуживцем, которому довелось исполнять судебные смертные приговоры, и понял тогда, что на самом деле приговорённые - после долгого-долгого, мучительного ожидания и пребывания в состоянии, когда ты вроде как и жив, но при этом ничто в этой жизни тебе уже не доступно, - хотят только одного: чтобы всё это поскорее закончилось. И именно этим объясняется их кажущиеся покорность и безразличие к собственной судьбе.
Сейчас Войлоков поймал себя на схожем ощущении - он настолько устал от неопределённости своего положения, от своей бесполезности, своей неосведомлённости, что был бы рад любому исходу, любому решению, любой деятельности, любому прояснившемуся направлению в пути. Пусть даже в конце этого самого пути ждёт дуло винтовки и чёрная яма.

Он спокойно и настойчиво, с осознанием своего полного права находиться здесь в качестве железнодорожного рабочего заговорил с караульными, а потом и с кликнутым начальником, смешивая, неожиданно для самого себя, русские слова с немецкими, умеренно жестикулируя и очень убедительно изображая шум паровых котлов и железнодорожных гудков.
- Войлоков, железнодорожный рабочий. Айзенбан, понятно? Айзенбан-арбайтар. Не понимаете? Ладно. Нужен Гольдман. Их-браух Джейкоб Гольдман, рядовой, транспортный корпус. Знаете такого? - Родион уставился сержанту прямо в глаза и повторил: - Рядовой Гольдман, транспортный корпус.

Железнодорожник недовольно и скупо мотнул головой: некогда, мол, рабочему человеку мотаться к вам туда-сюда. Подтвердив солдатам, что всё понял, Родион принялся выяснять, может ли он провести остаток ночи где-нибудь здесь же, в казармах. Он не рассчитывал на то, что его пустят в караулку, это была бы слишком большая удача. И коротко хмыкая и пытаясь убедить янки, что по русским обычаям нехорошо выгонять человека в ночь на улицу, Войлоков прикидывал про себя, где поблизости он мог бы дождаться утра, не рискуя нарваться на патруль, - трактир, постоялый двор, комнаты знакомых, что угодно, лишь бы там были стены, крыша и тепло. Соображая попутно, который час, рабочий решил, что в крайнем случае направится к себе, поспит пару часов, а потом вернётся сюда перед рассветом.