[D&D 5] Дурной глаз | Партия

Портрет:


Хотя Вольфу всего тридцать два года, выглядит он заметно старше: в тёмных, почти чёрных небрежно отпущенных чуть не до плеч волосах нет-нет да проглядывают сединки, а на его сухой, бледной коже, обтягивающей худое, угловатое лицо, уже видны морщинки. Под его стальными глазами с лишь едва заметной в них небесной синевой вечно проглядывают тёмные, усталые круги. От его некогда гордой воинской выправки осталась лишь тень, пусть и не исчезнувшая совсем — сейчас держится Вольф понуро, словно на нём буквально лежит какая-то тяжёлая ноша.

Тем не менее, даже несмотря на всё это, его, пожалуй, всё ещё можно назвать весьма привлекательным: правильные, благородные черты, крепкое, даже, если так можно выразиться, надёжное тело, широкие плечи и стальные мышцы — на всевозможных званых ужинах и прочих оказиях он мог бы быть тем ещё сердцеедом, пусть и с толикой загадочной тени... но ведь многим именно это и нравится?

Лишь самые приближенные к нему знают, что на его животе и правом бедре до сих пор красуются глубокие, кривые шрамы, какие редко можно встретить на ком-то, поскольку мало кто выживает с такими — лишь чудом он не истёк кровью тогда, когда получил их, и лишь ещё большим чудом было то, что они не загноились и не отравили его кровь, а всё же зажили, пусть и оставаясь уродливым и изредка болезненным напоминанием о том времени. Вероятно, именно из-за них Вольф чуть-чуть, практически незаметно прихрамывал.

Его голос обычно негромкий, едва хрипловатый, и немного холодный. Впрочем, Вольф, как наиболее вероятный наследник нынешнего герцога, зачастую вынужден изъясняться громче, горячее, и увереннее, и он давно научился делать это так, что никто не может заметить этой неискренности.

Со времён героического Стояния на Хротбахе он сменил надёжный пластинчатый доспех на куда более простой в обращении кольчужный, а изящный фамильный клинок работы приглашённого специально ради этого мастера-кузнеца на обычный длинный меч. Лишь щит с фамильным гербом остался, по сути, прежним. На его шее висит, покачиваясь на стальной цепочке, старая, ржавая шпора, издалека напоминая амулет в виде солнечного диска с острыми лучами.

Герб семейства фон Фридбергов:

Те, кто знали Вольфа с юношества, могли бы крайне удивиться тому, насколько он изменился за эти годы. Некогда горячий и уверенный в себе, как и полагается молодым наследникам благородной крови, сейчас этот, будем честны, зачастую обжигающий пыл утих, был укрощён. Для большинства он предстаёт, быть может, чуть сухим, но стойким человеком, ответственным и справедливым, надёжным и честным — все те качества, которых ждут от правителя. Но те, кому довелось пересекаться с Вольфом чаще, могли бы заметить, что, возможно, даже это — нечто, что он вынужден поддерживать искусственно, словно раздувая угасающие угли.

И уж совсем никто, кроме наиболее близких к нему людей, не знает о том, что скрывается за этим фасадом на самом деле. Не знает о том, что с последней войны Магнуса II он вернулся совершенно другим. Пустым, выжженным изнутри. Что в нём не осталось ничего, кроме боли, даже не страха, а именно боли, тупой, непрекращающейся боли, пропитавшей его сознание и впившейся в мысли, навсегда искажая их, поглощая их, топя их в себе. Не знает о данной им самому себе, а не лорду или даже самому господу богу клятве. Клятве о том, что он никогда не вернётся назад, туда, кем он был раньше. Не позволит никому идти этой дорогой. Не позволит другим страдать, стать камнями в ней.

Именно это и есть то, что двигало им вообще, что заставляло его покидать свои покои. Почти сразу же с коронации Леона фон Фридберга Вольф практически целиком посвятил себя лишь одному делу, но делу обширному и, вероятно, никогда целиком не выполнимому: разгрести наследие своего деда и не дать этой истории повториться. В родовом замке в Рёне, как и в столице герцогства, он, на самом деле, останавливается не слишком-то и часто: значительную часть времени Вольф проводит в разъездах, лично путешествуя по землям герцогства, затронутым войнами Магнуса II — благо, работы был непочатый край, ведь не обошли стороной они почти никого. Разумеется, в его власти не было вернуть к жизни погибших, но на менее божественные и более мирские дела, не на великие чудеса, но на небольшие, однако от того не менее важные дела он был способен. По крайней мере одна надежда Вольфа уже сбылась: на это ушли годы, но стяг с родовыми цветами фон Фридбергов всё же перестал быть чем-то, от чего люди шарахались и прятались по домам.

Разумеется, какой бы важной ни была эта работа, целиком посвятить себя ей он не мог, особенно с тем, как его отец всё больше замыкался в себе: всё чаще и чаще именно ему приходилось подменять его на всевозможных публичных мероприятиях — Леон никогда не был большим любителем выступлений, но с годами и вовсе охладел к ораторскому делу, пусть и оставаясь в нём весьма искусным. Пусть Вольф и сам не слишком-то горел желанием выступать перед другими благородными сэрами, особенно учитывая, что среди них всё ещё было достаточно тех, кто поддерживал Магнуса II в его безумных войнах с куда большим рвением, но он не мог не отдавать себе отчёт в том, что, как бы то ни было, именно от этих людей сейчас зависела судьба герцогства, а потому, хочешь-не хочешь, игнорировать их было невозможно, если ему она была небезразлична.

А безразлична она ему не была. Лишь в эти моменты, лишь делая то, что он считал столь необходимым, он показывал отблеск прежнего себя. Нет, не самоуверенного юнца — отблеск на то и был отблеском, изменённым в неидеальном зеркале времени — но те искры, тот запал, который когда-то двигал им, не угас окончательно... теперь он просто был направлен в нужную сторону.

Мари Вергессен
Вольф и Мари почти не знакомы, пусть общий знакомым для обоих и является отец Йер. Как ни странно, Вольф, пожалуй, знает больше об альтер-эго Мари, чем о ней самой — её книги, написанные под псевдонимом, несколько раз оказывались в его руках. Он считает их любопытными за их необычную идею и представление, а также хорошим способом скоротать время, но не более того — впрочем, он сам легко признает, что далёк от литературной критики.

Зандер Блэкфорост
Хотя Зандер и обучал других детей Леона, его совершенно спокойное отношение к деяниям Магнуса II и достаточная открытость, чтобы его проявлять, не позволили Вольфу узнать капитана стражи ближе. Он не считает сэра Блэкфороста неспособным к его работе или неподходящим для занимаего поста, а значит, доверяет достаточно, чтобы не волноваться о том, что в непосредственном подчинении Зандера находится большое количество вооружённых и подготовленных людей, постоянно окружавших семью герцога, но на профессиональном уровне его уважение и доверие и заканчиваются. Унаследуй Вольф титул прямо сейчас, он бы, возможно, задумался о том, чтобы подыскать Зандеру замену, ну а пока для себя решил, что старый вояка может до этого и сам решить уйти на покой.

Родрик Чёрное перо
Нелюдимый Родрик и Вольф редко пересекались, разве что в путешествиях с Леоном. Даже тогда, впрочем, лесничий представал в первую очередь профессионалом за работой, нежели партнёром для общения. Вольф слышал о истории Родрика и внутри был всегда немного разочарован, что рискнувший собственной жизнью для того, чтобы спасти незнакомку лесничий так и не понял, что Магнусу II не пришлось бы спасать его из петли, не развяжи он очередной кровавой распри, в жернова которой и попали сначала Родрик, а потом и та женщина, за спасение которой его чуть не повесили. Вольф несколько раз пробовал затронуть эту тему в походах, но безуспешно, а потому вскоре прекратил попытки.

Инрих Регеллон
Так уж вышло, что, несмотря на статус наиболее вероятного наследника Леона, Вольф редко находился именно при дворе последние годы — его обязанности отправляли его либо в соседние владения, либо в разъезды по землям герцогства, а потому из всего семейства Инрих знал его, возможно, меньше всего. Скрытный и хитрый, Инрих не позволял своим истинным мыслям и чувствам показаться при Вольфе, а потому Вольф никогда не видел в нём ничего из того, что Инрих не был готов показать сам: дерзкий, даже немного нахальный, но подтверждающий своё самомнение и оправдывающий свои выходки собственным навыком и полезностью. Леон полагался на Инриха и, хотя Вольф, быть может, и хотел бы, чтобы в этом не было нужды, такая нужда всё же была, а потому других вариантов он не видел.

Иарлайт Лахтна (Отец Йер)
Вольф — не слишком-то религиозный человек. Возможно, ещё в юности наслушался менее принципиальных, чем отец Йер, боевых капелланов, готовых не то что оправдать войны Магнуса II, но и назвать их угодными Небесной Семье. Возможно, просто не всегда любил ответы, которые давала Церковь, на те вопросы, которые волновали его. Так или иначе, когда отец Йер вновь вворачивает какую-нибудь цитату из священных текстов, Вольфу очень трудно скрыть отсутствие интереса. Тем не менее, у них есть общее дело: Церковь, как ни крути, — влиятельный институт, причём существующий, по крайней мере, отчасти, для помощи людям, а потому Вольфу зачастую приходилось прибегать к помощи отца Йера, когда речь шла о том, чтобы распределить пожертвования, оборудовать госпитали, и так далее. К счастью, сам отец Йер не гнушался мирских дел и тоже считал их важными для того, чтобы устранить последствия войн Магнуса II. Если Вольф и подозревал роль отца Йера в гибели прошлого герцога, то никогда не показывал этого.

Холодный осенний ветер хлопает полотнищем стяга, выбивая из него вездесущую дорожную пыль, поскрипывавшую на зубах. Червлень и чернь. Эти цвета были известны всем в этих краях — именно такие тинктуры были некогда выбраны для фамильного герба фон Фридбергов. Тогда, если, конечно, верить родовым летописям, они были выбраны, чтобы обозначать страсть и смирение, но сейчас... сейчас их знали не за это.

Кровь, пролитая на выжженные поля. Вот что сейчас видели, глядя на некогда благородное знамя. Бессердечному молоху междоусобных войн было всё равно, кому принадлежали поля и чья это была кровь — лорды и крестьяне, свои и чужие, всё это не имело никакого значения, ненасытное чудовище не разбирало между теми, кого поглощало, между теми, кто оказывался под его исполинскими пятами. Никто не мог уже и вспомнить, кто и зачем выпустил его на волю, кто обнажил клинок сначала, чья стрела была пущена первой, даже самые расплывчатые, полузабытые причины выветрились, словно пепел в бушующую бурю. Ясно было лишь одно: на место убитых должны были встать живые, вновь, вновь, и вновь, чтобы проржавевший от крови тяжёлый обод вечного колеса мог пройтись и по ним.

Идёт тридцать девятый год правления Магнуса II фон Фридберга. Одно поколение уже успело быть раздавленным за этот долгий, бесконечно долгий срок, и сейчас подошёл черёд нового. Именно к нему и принадлежал Вольф фон Фридберг, старший сын Леона фон Фридберга, сына Магнуса II фон Фридберга. Вольф молод, но уже достаточно взросл, чтобы держать в руке меч... Но, разумеется, меч мечу был рознь. Его искусно выкованный клинок с позолоченным и инкрустированным самоцветами эфесом не должен был быть в одном ряду с простыми, а что уж говорить о копьях и луках? Нет, его долг был не в том, чтобы броситься в пыл схватки, пусть даже внутри него и горело желание показать себя героической фигурой, и, подвиг за подвигом, наконец переломить увязшую в кровавом болоте войну... Тогда он был куда прозаичнее: личное участие внука Магнуса II должно было помочь в усилиях по набору в ополчение: все обещанные сроки давно истекли, казна для жалованья — опустела, и иных способов убедить кого-то идти умирать за сидевшего в далёком дворце стареющего герцога попросту больше не было.

Вольф легко спрыгивает со своего холёного вороного скакуна, звякнув блестящим в полуденном солнце отполированным доспехом. Вдалеке замерла, увидев приближавшихся всадников, женщина с посеревшей от времени полупустой плетёной корзиной мелких, подгнивших на корню овощей. Он поднимает руку в приветственном жесте и улыбается, но она не отвечает тем же: напротив, на её лице лишь углубляется тень, тяжёлая и тёмная, как свинец. Она резко хватает с любопытством пялящегося на вооружённую свиту малыша за руку и что-то коротко говорит ему на ухо, подталкивая его прочь, и он скрывается в ещё неубранных колосьях. Вольф оборачивается к своим спутникам и указывает им оставаться на месте, а сам же, выпрямившись в воинскую струнку, уверенно начинает двигаться вперёд.

Он представляется. Она молчит. Приветствует хозяйку. Она молчит. Спрашивает о том, где же сейчас хозяин. Она молчит... и лишь её глаза выдают, что она вообще слышит его. Светлые, серо-голубые глаза, почти что светящиеся на её помрачневшем лице, но светящиеся не радушным и тёплым сиянием любви и радости, нет, а холодным, колючим, пронзительным взглядом, от которого Вольф спотыкается в своей поставленной речи, а его улыбка чуть перекашивается. Он не понимает, почему она не отвечает ему. Да, ему говорили, что ему, возможно, придётся столкнуться с некоторым сопротивлением, но он никогда не мог осознать, что же могло стать для этого причиной. Её мужу выпадала возможность исполнить свой долг, свою священную обязанность, стать частью победного марша, последнего рывка! Кто, если не последний трус, или, хуже того, черносердный предатель, откажется от этого?! Не он ли приносил клятву служить своему господину?

Вольф не помнит, что из этого сказал вслух, а что — лишь пронеслось раскалённым потоком в его разуме. Женщина так и не ответила ему, лишь отводя глаза, но он заметил, куда она поглядывала. Разочарованно покачав головой, он решительно направляется в сторону амбара. Лишь тогда она вдруг вскрикивает и хватает его за латную перчатку, пытаясь остановить. Разумеется, тщетно... В грязь шлёпается оброненная корзина, разбрасывая её содержимое во все стороны. Где-то вдалеке начинает реветь ребёнок. Хозяйка что-то кричит, но он не слушает её. И так понятно, что она хочет помешать ему. Хочет оставить мужа себе. Жадно. Слепо. Неужто она не знает, что если не он, то придут другие? Неужто не слышала про то, что бывает с дезертирами? С клятвопреступниками? Нет, нет смысла пытаться её понять. Он отталкивает её прочь и она падает рядом с корзиной. Осознавая, что она бессильна, женщина даже не пытается больше подняться на ноги, вместо этого начинает плакать в оцарапанные о доспех ладони. Слёзы розовеют на порезах, словно лучи восходящего солнца...

Отвернувшись, он продолжает свой путь. Двери амбара перед ним. Он резко распахивает их, впуская внутрь свет, тут же начавший танцевать на золотистых пылинках. По сапогам проносится, заглядывая в голенища, порыв холодного ветра. Глаза быстро привыкают к тени и он видит стоящего у дальней стены, спиной к нему, мужчину. Это, без всякого сомнения, и есть Фридрих. Вольф окликает его и подходит ближе.

Шаг.

Сквозь женский и детский плач где-то вдалеке звучит горн. Раз... Другой... Сигнал к отступлению. Но он не отступает.

Шаг.

Словно неожиданно начавшийся град, рядом стучат стрелы. Любой может понять, если их наконечник звякнул о сталь брони или о дерево щита, но Вольф мог отличить, когда глухой удар означал, что снаряд вонзился в землю, а когда — впился в чью-то плоть. Он знал эту разницу. Он ненавидел то, что знал эту разницу.

Шаг.

Хрип и храп лошадей. Звон клинков. Треск ломаемых копий и щитов. Скрежет сминаемых, разрубаемых, пронзаемых лат. Крики. Стоны. Бульканье крови в чьей-то глотке, тщетно силящейся перехватить хоть глоток воздуха. С каждым шагом они становятся всё отчётливей и отчётливей. Каждый шаг даётся всё тяжелее и тяжелее, будто он пытается идти сквозь болото. Сердце бьётся в его груди всё чаще. Кожа горит. По спине бежит холодный пот. Он больше не знает, зачем он идёт вперёд, но...

Шаг.

— Фридрих... — говорит он и протягивает руку вперёд, касаясь плеча мужчины.

Тот оборачивается и смотрит на него пустыми, чёрными глазницами. Безгубый рот открывается резко, неестественно, криво, и из него выползает грязная, жирная крыса.

Вольф падает назад, но не на сено в амбаре. Что-то скользит под его руками. Он знает, что это, но не хочет знать, он пытается отогнать это знание, но это невозможно сделать. Склизкая кожа легко лопается и отслаивается, выплёскивая наружу бурую гниль, когда он пытается опереться на что-то. Фридрих нависает над ним. Из его рта, из ноздрей, из глазниц начинает течь жижа, чёрная, как сама тьма. Костлявые руки хватают Вольфа и придавливают его к земле, нет, не к земле, к телам, на которых он лежит.

Он кричит. Он кричит так, как никогда не кричал в жизни. Он кричит до ломоты в рёбрах, до жгучей рези в лёгких, до звона в ушах, но из него вырывается лишь беспомощное хриплое сипение.

Вольф дёрнулся на кровати, отбрасывая промокшее от пота покрывало. Как всегда, было всё ещё темно. Ухватившись ладонями за покрытый испариной лоб, он попытался унять разливавшуюся внутри черепа боль. Как всегда, это не помогло...

Каждую ночь. Каждую ночь он видел этот кошмар. Менялись лица, люди, места, но не менялся исход. Не менялось то, что он сделал. Не менялось то, чего он не сделал...

Шёл двенадцатый год правления Леона фон Фридберга. Магнус II, Магнус Кровавый, Магнус Безумный, Магнус Разоритель — как бы ни звали его в народе — был мёртв. Ходили слухи, что ему в этом помогли... и Вольф не мог бы обвинить того, кто это сделал. Братоубийственные войны утихли с его смертью. Не сразу — где-то впитавшаяся с пролитой кровью едкая тьма ещё долго не покидала души — но прекратились. Однако мёртвые не вернулись по своим брошенным домам. Не вернулись погибшие от голода. От болезней. От распоясавшихся бандитов. Казнённые за дезертирство, за предательство. Не выдержавшие этого безумия и решившие уйти на своих условиях.

А он... он — вернулся. «Герой Стояния на Хротбахе»... Так его называли тогда. Сейчас... сейчас он даже не помнил, верил ли он в эти слова хоть на мгновение. Он надеялся, что нет. Не было тогда в этом ничего героического. Бессмысленный жест, показуха, успокоение чужой гордыни. Положенные ни за что жизни... Да, это был приказ. Он не должен был его ослушаться. Не должен был... Но мог. Мог спасти тех, кого лично привёл туда... Вместо этого почему-то вернулся он. «Героем». Лишь за то, что почему-то не умер тогда. Лишь за то, что выжил. Что пролежал в грязи, дерьме, крови, и чужих телах двое суток, пока не смог всё же найти в себе силы выползти и привлечь внимание мародёров, к счастью, понявших, что перед ними был ценный куш.

Вольф не сразу заметил, что его ногти впились в виски до крови. Вместо них болели его шрамы. Резко поднявшись на ноги, он подошёл к окну и открыл его, впуская внутрь холодный ночной воздух. Он знал, что это не могло, не должно было повториться. Он знал, что его отец приложил все усилия к этому, и что, со своей стороны, и сам он делал всё, что мог. Но это не останавливало кошмары.

Вольф сомневался, что их могло остановить вообще что-то.

– Codail, a chuisle mo chroí, codail go ciúin… Rachfar as… Rachaidh an phian as go cinnte, geallaim é duitse…*

Голос матери, такой нежный, такой тёплый, такой яркий, Иарлайт помнил его до мельчайших нюансов и никогда бы ни спутал ни с каким другим… Вот только он никогда больше не услышит его, он знал это, потому в голосах других искал знакомые тембры, интонации, нюансы в произнесении звуков. Нежность. Тепло. Свет.

Более трёх десятков лет здесь, в чужой стране, в тысяче лиг от родной Эйре, но Иарлайт всё ещё помнил звуки родного языка, пусть и почти никогда не слышал их, разве что в свои редкие визиты к архиепископу Кормаку, который, как и сам Йер, был родом из Эйре… Йер. Новое имя, новое обличие, всё новое обрелось молодым тогда священником, лишь выпустившимся из семинарии в Байле Ата Клиат, столице Эйре, и направленным по рекомендации и петиции преподобного Кормака в Монхайм, за тридевять земель от родины. Тогда юный Лахтна был крайне рад – молодым всё новое в радость, особенно учитывая жаркую страсть Иарлайта оставить своё прошлое позади. Первое, что сделали местные – исковеркали его имя; он сменил его на «Йер» – и им легко вымолвить, и Иарлайту легче откликаться на что-то, что хотя бы чуточку похоже на его настоящее имя. Потом они оскорбили его народ, причём многократно – называя эйрийцев «необразованными, нецивилизованными дикарями с задворок мироздания», или же используя подобные стереотипы в общении, рассказах, шутках и реакции на то, когда отец Йер говорил, что он – из Эйре. Следуя рекомендациям преподобного Кормака, который и сам через подобное прошёл в своё время, Йер списал это на их невежество: называть страну, которая была одной из первых, кто принял веру в Небесную Семью, кто хранил и множил священные знания и традиции, кто обладает самой крупной, самой богатой архивами, библиотекой и специалистами семинарией, а также одной из самых старых среди подобных учреждений, «варварской», «дикарской» или «задворками мира»… Что тут говорить, Господь Бог им судья. Кто тут дикарь, если эти монхаймцы до сих пор, столько столетий спустя по обретению истинной веры, до сих пор считают Господа Бога в своём таинстве единства Четырёх Начал – «богами, ведь Семья же»… Семья.

– Сучка, ну ты и грязная шлюха! Ты за это ещё поплатишься! Горько поплатишься!!!

Удар, ещё один, такие звонкие, с противными чвакающими отзвуками, слышны даже из спальни родителей в его комнате. Маленький Иарлайт закрывает уши и начинает читать молитву, чтобы не слышать того, как отчим избивает его маму. Она снова будет ходить с изорванным ртом, синяком под глазом и алой щекой – этот выродок предпочитал бить её по лицу всем, что было под рукой, потом руками, потом, когда она падала на пол и сворачивалась клубочком – ногами, всегда обутыми в тяжёлые подбитые свинцом сапоги, потому последствия его ревности («это любовь, ну что ты… я так тебя люблю, что схожу с ума от мимолётнейшего взгляда, который на тебя бросают другие…») всегда были крайне очевидны.

– Ná bíodh buairt ort i mo thaobhsa, mo leanbh, níl aon rud trom ann… Rachfar as go luath…*

Так говорит мама на следующий день, а из её глаз, один из которых распух и заплыл в фиолетовом месиве, текут солёные слёзы. Она обнимает его, гладит по голове, пропускает пальцы сквозь его иссиня-чёрные кудри – Иарлайт знает, что ей дико больно, ведь этот выродок снова сломал ей палец, а то и два, но она всё равно делает это, потому что так становится спокойнее ему, а потому – и ей. Её тело дрожит, а у него дрожит душа, вибрируя дикой ненавистью и желанием отомстить за всю ту боль, в саван которой хоронит отчим его маму ежедневно, за всё то детство, которое есть у других детей – есть, он видит же по своим друзьям – но которого нет у него.

– Мама Симза, я нашёл травичку, которую ты хотела. Красивые цветы, синенькие… А для чего она тебе? Мы её «волчьим проклятием» называем, не зря же такое название, она что, волков убивает? Ты волков будешь убивать, мама Симза?

Старая цыганка улыбнулсь, потеребила чёрные кудри Иарлайта, чмокнула мальчика в макушку и забрала у него небольшое плетённое лукошко, полное цветущего аконита.

– В малых, крайне малых количествах она может приносить пользу – сдерживать судороги у тех, кто болен morbus dæmonicus, «демонической хворью»*. Но только в КРАЙНЕ МАЛЫХ количествах, малыш, запомни это хорошенько – чуть больше тинктуры из аконита, и человек умрёт в ужасных страданиях. Сначала его тело затвердеет, словно дикий хлад заморозил его, после у него будет кружиться голова, болеть всё тело, каждая мышца в нём, он то не сможет дышать, то будет дышать часто-часто, а всё, что он видит, затянет кровавой пеленой… Если к тому времени он не захлебнётся собственной слюной, то спустя ещё несколько мгновений просто задохнётся, поскольку не сможет больше дышать. А смерть от удушья, малыш, самая болезненная из всех.

Цыганский табор уже почти год стоял на околицах Дрохеды, в которой жил Иарлайт со своей семьёй, и любопытный мальчишка часто наведывался туда – сначала из любопытства, потом из желания хотя бы ненадолго почувствовать себя в безопасности, среди тех, кто тебя любит и никогда не причинит боли, а также – чтобы забыть всё то, что происходило ежедённо в его собственном доме. Цыгане быстро догадались, что творится в жизни у мальчугана, и потому всегда привечали его проявлениями любви, тепла и нежности, совсем как мама… Вот только она последние месяцы не способна была ни на что – лишь лежала, уставившись в потолок, и тяжело дышала, если не спала, а когда спала – тихо стонала и плакала. Даже во сне. Иарлайт порой часами сидел у её ложа и пальчиками вытирал её слёзы, силясь вспомнить, как выглядела его мама, когда была счастливой, неискалеченной и когда способна была улыбаться.

В ответ на слова таборной целительницы – старой цыганки Симзы, которая просила Иарлайта называть её не «бабушка Симза», но «мама Симза», мол, я ещё не так стара, малыш, – синеглазый мальчик серьёзно и утвердительно кивнул. Когда Симза отвернулась, он отобрал несколько стеблей из лукошка с аконитом, и быстро спрятал в своём кармане.

– Побойтесь Бога, сколько можно уже продолжать эту непрекращающуюся череду насилия! Мессир, поймите – экспансия государства хороша тогда, когда в этом государстве есть кому обрабатывать землю, пасти скот, заниматься ремеслом, платить подати и налоги и кормить это самое государство! Постоянные военные кампании, хвала Господу, приносят вам победы и расширение границ вашего герцогства, но вместе с тем – и отбирают сотни, тысячи жизней молодых парней, взрослых мужчин, которые могли бы быть хлеборобами, скотоводами, гончарами, кузнецами и Начала знают ещё кем! Матери оплакивают своих сыновей, павших на ратном поле, жёны лишаются мужей, а дети – отцов, разве это – достойная цена экспансии герцогства, которое и без того обширно и огромно?!

Герцог Магнус, как всегда, лишь отмахнулся от очередной пламенной речи святого отца Йера, который, не выдержав смерти ещё дюжины солдат, коих всеми силами пытался спасти от неминуемой смерти, ворвался в палатку вельможи. Это уже стало притчей во языцех и элементом местного фольклора – танцы между герцогом и капелланом; священник взывал к совести и благочестию герцога, пытаясь прекратить военную кампанию, тот игнорировал или высмеивал его, после чего священник в ярости покидал чертоги владыки, обещая никогда более не приближаться, но после начинался новый поход, новое сражение, появлялись новые раненные, коим всеми силами пытался помочь святой отец, и снова тот заводился и бежал скандалить с герцогом. Потому в Монхайме уже добрые пару десятков лет каждый раз, когда погода менялась с одной на другую, а потом на третью, или когда настроение у кого-то было сначала одно, потом другое, потом снова прежнее, говорили так: «словно герцог и капеллан танцуют / воюют / беседуют / спорят». А отношения, из которых не выйти, но и смириться с которыми невозможно, называли «свадьбой герцога и капеллана».

Магнус II и рад был бы избавиться от не в меру голосистого и ретивого священника, да только того герцогу и его войску навязала диоцеза Монхайма (злые языки поговаривали даже, что Иарлайт – то ли сын, то ли племянник, а то и любовник самого архиепископа, и хотя высшим санам нельзя было иметь детей, а в мужеложстве архиепископа никто никогда прежде не уличал и не подозревал, кому посудачить на тему неестественно ретивой протекции молодого иерея со стороны зрелого архиепископа находилось всегда), а против Церкви идти Магнус в жизни не решился бы, по крайней мере без веской причины. А вечно тявкающего про мир во всём мире и греховность насилия, войны и бессмысленного кровопролития молодого священника всегда можно было проигнорировать – тот был как комар: зудит противно, но кусает несмертельно, и укус забывается весьма скоро. И когда совсем достанет – всегда можно тихонько прихлопнуть.

– Отче, вас зовут в палатку его светлости!
– Я занят, ты не видишь? Этому бедолаге нужно ампутировать ногу. Да и вторая тоже неважно выглядит. Ему всего двадцать, но он превратится в неподвижное тело, обузу семье…
– Но отче, вас настоятельно зовут в палатку его светлости! Адъютант сказал – «немедленно!»…
– Скажи адъютанту, да и самому его светлости, что я обязан лишь Господу Богу нашему и Семье Его…

После нескольких минут препирания с гонцом отец Йер, коему было уже сорок четыре и который уже смертельно устал от всего: от Монхайма, от герцога, от войн, от одиночества, от бремени вины и прошлого, да и от жизни вообще – наконец закончил соборование и viaticum*, омыл руки от крови очередного умершего солдата и, сняв столу, отправился вслед за гонцом. Как оказалось, герцог Магнус II был смертельно ранен: старый хрен, то ли пытаясь подзадорить вельмож, как на его стороне, мол, я с вами, так и тех, против которых выступал, мол, бойтесь, я тут, я против вас, то ли пытаясь самоутвердиться в собственных глазах – «я ещё не так стар, я способен ещё сражаться», но всё же вышел на ратное поле и, как и ожидалось, был ранен. Его личный целитель не преуспел в том, чтобы остановить кровотечение и снизить жар, потому и призвали отца Йера, ведь каждый в Монхайме знал, что лучше целителя было не сыскать не только в герцогстве, но и, вероятно, на всём континенте.

– Что тут у нас? Налицо плохое свёртывание крови… у вас нет недугов такого рода, насколько я знаю, ваша светлость, как-никак доступ к вашему телу у меня был на протяжении вот уже сколько? Два десятка лет… Значит, что-то на клинке, который вас ранил, было… Серьёзные кровеносные сосуды не задеты, но если не заставить кровь сворачиваться, вы ею истечёте, и этот жар… Да, это однозначно яд, – Йер обнял себя левой рукой, а указательным правой постукивал себе по губам, погрузившись в размышления над покрывшимся потом, стонущим от боли Магнусом. – Вопрос вот в чём: ртуть или мышьяк? Оба элемента могут спровоцировать подобные симптомы, но вот бороться с ними нужно по-разному… Хотя главный вопрос вот в чём, ваша светлость: а надо ли?

Спустя час отец Йер в красной столе поверх чёрных одеяний вышел из палатки герцога.

– Сообщите семейству его светлости, что, к сожалению, враг был слишком коварен и использовал яд на клинке, который ранил вашего сюзерена. Возможно, вам стоит задуматься: откуда и как могли знать противники, что он именно сегодня выйдет на поле битвы… In nōmine Patris, et Mātris, et Geminī Sānctī. Āmēn.

– Господь Всемогущий любит всех Своих чад, и вы – не исклчение, ваша светлость. Леон, поверьте: нет ничего, что Бог не смог бы простить, лишь бы раскаяние было чистосердечным и искренним, и лишь бы искупление, обязательство совершить кое кающийся сам на себя налагает, было равнозначным. Помните: я всегда рядом, сын мой, и я всегда буду рядом, когда бы вам не понадобилась моя помощь, поддержка, слова… или даже просто молчаливое присутствие. Да благословит вас Господь.

Двенадцать лет прошло со смерти Магнуса II. Герцог умер, да здравствует герцог! Леон, в отличие от отца, не был болен страстью к захвату всё большего и большего количества земель; его сын – Вольф – очевидно, то ли унаследовал от отца отсутствие жажды экспансии, то ли пресытился войнами и их ужасами, участвуя в них по распоряжению деда. Таким образом, Монхайм, пусть и не расширял более свои границы, как минимум и не терял более работоспособных обитателей своих, и мало-помалу, как казалось отцу Йеру, жизнь налаживалась. Оставив за спиной должность военного капеллана, ведь армия уже сократила свои размеры в разы, а военные операции прекратились вовсе, потому войско не нуждалось в сильном духовном пастыре, по просьбе нового герцога – Леона – Иарлайт Лахтна стал личным исповедником вельможи и духовником герцогской семьи, в свободное от этих обязанностей время посвящая всего себя восстановлению инфраструктуры государства, основывая приюты, лечебницы и обучая молодых целителей, лекарей и священников, которых диоцеза направляла в герцогство на благо паствы…

_______________________________________
* – Спи, моё солнышко, спи спокойно… Всё пройдёт… Боль пройдёт… непременно, вот тебе мой обет…
* – Не переживай за меня, малыш, ничего серьёзного… Всё скоро пройдёт…
* Morbus dæmonicus, она же morbus sacer – эпилепсия.
* виатикум (viaticum) – обряд последнего отпущения грехов и причащения умирающего, «напутственная речь» на пути на тот свет.

Nec erat prīncipium nec tempus, nōn erat nihil et omnibus erat nihil; sīc erat, sīcque erit.
Не было ни начала, ни самого времени не было, было лишь ничто, и ничто было всем; было так, и так будет.

— Евангелие от Иоанна, 1:1

Как утверждают адепты космогонии и эсхатологии, весь мир возник из ничего и в ничто превратится – на закате времён, когда наступит Конец Света и Адская Семья вырвется из своего заточения – в той войне Небес и Пекла, которая разразится в тот же миг, погибнут все Начала, и мир прекратит своё существование... Но давайте по порядку.

Тогда, когда ещё не существовало времени, из яркой вспышки возникли Ōrdō – Порядок, Disōrdō – Хаос, Ōrīgō – Исток и Fīnis – Конец. Из взаимодействия сих Начал произошёл наш мир со всем её разнообразием. Óрдо и Орúго – Отец и Мать С Небес, Дизóрдо и Фúнис – Отец и Мать Из Бездн. Сперва взаимодействие сих сил шло на благо творению и привносило разнообразие в то, каким становился мир, но со временем неприязнь Хаоса и Конца к правилам, равновесию и рамкам привела к тому, что на каждое благое и светлое творение Небесной Пары, на каждый закон, привносивший в мироздание порядок, жизнь и цикличность, Адская Чета творила два порождения зла и тьмы, создавала два закона, нарушавших природный ход вещей, грозивший смертью и нарушением циклов смены дня и ночи, жизни и смерти, тепла и хлада. Небесные Отец и Мать сотворили косулю и оленя, и вдохнули в них жизнь – Адские Отец и Мать сотворили волка, рысь, медведя и росомаху, приказали тем убивать других животных. Ордо и Ориго сотворили рожь и пшеницу, и засеяли ими плодородные земли – Дизордо и Финис создали спорынью и плесень, саранчу и жужелицу, и наслали их на золотящиеся поля. Небесная Чета создала мужчину и женщину по образу и подобию своему, и отдали тем весь мир во владение – Пара из Бездны сотворила демонов, болезни, войны и алчность, и заполонили ими весь мир, чтобы человечество страдало, грешило и обрекало души свои на посмертие в Адских Чертогах, а не в Небесных Кущах.

Переполнилась чаша терпения у Небесной Семьи, и дети Отца и Матери – Светлые Близнецы, имена которым были брат Ratiō – Наука и сестра Pāx – Мир, потратив тысячелетие поиски решения, способного прекратить бесчинства Адской Четы и их отпрысков – Тёмных Близнецов (Mendācium – Ложь и Certāmen – Битва, оба из которых постоянно меняли свой пол), в конце концов отчаялись и вынуждены были пойти на компромисс: заключив шаткий союз с Тёмными Близнецами они создали план – план запечатать Адскую Чету в Безднах вовеки веков, при условии, что Тёмные останутся в этом мире на свободе. Вся Небесная Семья приняла этот вариант как меньшее зло; отдав четверым Близнецам свои сердца, Ордо и Ориго благословили их на сие свершение, покинув свои тела из плоти, в которых они ходили по этой земле, создавая её и управляя ею, и отправились на небеса вовеки, утратив возможность вернуть себе осязаемые тела. Тёмные Близнецы обманом и хитростью выманили сердца у своих родителей, убедив тех, что безопасней им будет в Аду, ведь силы Начал способны влиять на мироздание из любого места во вселенной.

Объединив четыре сердца, впервые забившиеся в этом мире с начала времён, Близнецы создали семь Печатей, которые должны были заточить Дизордо и Финис вовеки веков в бесконечных лабиринтах Бездн, куда отправлялись души грешников, и откуда никто мог выйти обратно. Семь – потому что для активации печатей нужна была кровь Начал; кровь светлых и тёмных родителей у Близнецов уже была, и им оставалось отдать лишь свою, а значит, кто-то должен был остаться во плоти, чтобы поставить последнюю, седьмую Печать. Мудрыми и исполненными тревоги за сущее были Светлые Близнецы, мудрыми, но наивными; забыли они, что имя одного из Чад было Мендáциум, сиречь «Ложь». Тёмные убедили Светлых отдавать по жизни за раз, и раз уж в вечное заточение отправляют Адских Родителей – будет справедливо, если хотя бы один из Тёмных Чад останется во плоти, для баланса, равновесия всего прочего, во что так верила Небесная Семья, оно, Чадо, всё равно останется в меньшинстве; решено было оставить Мендациум, ведь, мол, от лжи не бывает большого зла, это так, немножечко искажённая правда. Первым пожертвовал собой Рацио, чьё сердце вырезала его сестра Пакс. После была очередь Кертамена, и, когда жертвенный нож вознёсся над их грудью, Мендациум, Чадо Лжи, вонзило лезвие не в сердце своего близнеца, но в сердце Пакс, в очередной раз подтвердив своё имя.

Так свершилось величайшее предательство за всю историю сущего. Адская Чета была запечатана – Тёмные Близнецы алкали власти лишь себе, не желая делить её с родителями. Небесная Семья лишилась своих тел, вознесясь в свои Райские Чертоги. Ложь и Война остались на земле, сохранив последнуюю Печать – благодаря чему их зловещие родители пусть и чуть-чуть, но продолжают влиять на этот мир, нашёптывая в души людские идеи величия, посылая им грёзы о могуществе, склоняя на свою сторону, заставляя грешить, ибо с каждым прегрешением Печати слабеют…


ДОГМА и ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ
1. Четыре Начала суть две божественные силы; каждая из них породила отпрысков-близнецов, но каждая Семья – едина. Таинство Различия и Единства заключается в том, что даже пусть в Небесной Семье четыре члена: Ордо-Порядок, Ориго-Исток, Рацио-Наука и Пакс-Мир, все Они – лишь различные грани единого целого, как сотворённый искусным ювелиром бриллиант будет иметь уникальную грань со своим оттенком, блеском и игрой, но при том всём будет одним и тем же драгоценным камнем. Однако эти постулаты богословов сложны для восприятия простым людом, потому Небесную Семью называют не Господом Богом, как делают это священники, а Богами (Господом именуя лишь главу семейства – Отца-Порядок).

2. Пусть мир и сотворили четыре Начала и их отпрыски, лишь те, которые не склонны к хаосу и отрицанию порядка, способны гарантировать существование мира и благую жизнь в нём, посему лишь Небесная Семья – истинный Бог в четырёх ипостасях, Коему нужно поклоняться, Коего почитать и славословить, ибо Он – гарант счастья и в жизни на этом свете, и бесконечных благ в посмертии, когда душа праведника отправится в Райские Кущи. Последние несколько столетий изначальная концепция о том, что Начал было четыре (два тёмных, два светлых) отрицается Церковью – Начал было два: Господь-Отец и Госпожа-Мать, кои породили Святых Близнецов. Тёмные – лишь тень, отражённая от Небесной Семьи, они – лже-боги и не всесильны, всемогущи и всеведущи, как Небесная Семья.

3. Рай и Ад – аки магниты, только наоборот: они притягивают к себе те души, что близки им по природе. Душа человека, который всю жизнь провёл в порядке, сообразно законам людским и законам божьим, который не причинял страданий иным и не грешил, в момент смерти покинет бренное тело и устремится в Рай, желает она того или нет, ибо в материальном мире – противоположности притягиваются, в мире же духовном – подобное притягивает подобное. Подобным образом, вне желания человека и вне решений или сил Начал, душа грешника обречена устремиться в Ад.

4. Посему вести благочестивую жизнь по максимуму возможностей – залог вечного счастья.

5. Дабы не сбиться с пути, ведущего в Рай, стоит прислушиваться к словам Церкви, воплощения Небесной Семьи на земле: лишь Церковь способна указать верный путь.

6. Потому принципы жизни праведного человека таковы: а) изучение Слова Божьего и медитация над ним; б) посещение литургий, в рамках которых верующие: прославляют самопожертвование Близнецов, молят Родителей о прощении за грехи и поминают деяния святых – людей, последовавших примеру Близнецов и отдавших жизни ради веры и борьбы с тьмой и хаосом; в) регулярная исповедь, ведь сбиться с пути – легко, вернуться – сложно, и пастыри – священники и священницы – способны помочь в этом; г) бороться любыми возможными с грешниками и богохульниками, в первую очередь с теми, кто утверждает, что вся история Церкви – ложь, а также с теми, кто почитает Тёмных Близнецов.

7. Семья людская – отражение Семьи Небесной, потому брак – священное действо, нерушимое и незыблемое. Разводы не существуют априори, ведь по своему смыслу они – богохульство и антагонизм Небесной Семье, равно как и измена (потому благородные бастардов скрывают, опасаясь анафемы со стороны Церкви), хотя в случае измены щедрая индульгенция способна купить прощение, в конце концов, Тьма расхаживает по миру и сеет грешные мысли в людские умы и желания в их сердца, потому грех – это всё же не святотатство. Измена = грех, развод = святотатство, моногамия с кучей детишек, чтобы было как минимум одна дочь и один сын = way to go.

8. Иерархия Церкви: она состоит из трёх конгрегаций – клир, монашество и рыцари. Клир ведает богословием, литургикой, каноникой, исповедями и прочей теорией и практикой веры. Их покровителем считается Ордо, Отец, и потому – это главенствующая конгрегация. Монахи – те, кто посвятил себя активному продвижению по Пути в Райские Кущи, сиречь жизни без греха и соблазна. Они также и ярые последователи Рацио и Ориго, т.е. учёные и целители Церкви. Рыцари, наконец, являются сторонниками Пакс – их священным долгом есть отомстить за коварное, предательское убийство Дщери, и насаждать Мир и веру в Небесную Семью везде и всегда, когда это возможно. Название Церкви – "Церковь Небесной Семьи" (также порой используется "Церковь Святой Семьи"), или же "Принципальная Церковь" (от Principia – "Начала"). Сторонников этой религии именуют "принципалисты" или "принципалы", а обряды называют "принципальными".

9. Отношение к магии: легенды гласят, что некогда она была реальностью в этом мире, в те незапамятные времена, когда все Начала ходили по его земле во плоти. Однако с началом Вселенского Конфликта, дескать, баланс нарушился, а с ним – и способность оперировать тонкими энергиями мира, потому магия ныне – лишь легенда, сказка или (для кого-то) мечта. Именно потому никакой чёткой позиции в этом отношении у Церкви нет (и да, никаких охот на ведьм, процессов над колдунами и пр.; Рацио, помним? Наука и здравый смысл – один из ликов Господа Бога).


ИГРОМЕХАНИКА
Домены Небесной Семьи: Order (Ордо, Отец), Life (Ориго, Матерь), Knowledge (Рáцио, Сын), Peace (Пакс, Дщерь), а также Light (для всей семьи)

Домены Адской Семьи: Chaos??? (Дизордо, Отец), Death (Финис, Матерь), Trickery (Мендáциум, Первое Чадо), War (Кертáмен, Второе Чадо), а также Darkness??? (для всей семьи)

??? – то, что должно быть там логически, но что, iirc, не существует в рулбуках, но нам это и не важно, верно ведь?

Handaxe = 5 gp (50 sp)
Mess kit = 2 sp
Waterskin = 2 sp
Winter blanket = 5 sp

Bedroll = 1 gp (10 sp)
Hempen rope = 1 gp (10 sp)
Rations = 10x 5 sp = 5 gp (50 sp)
Torches = 10x 1 cp = 1 sp
Tinderbox = 5 sp
Scroll case = 1 gp (10 sp)

Total: 14 gp 5 sp (215 sp, 100% price) / SOLD for 7 gp 2 sp 5 cp (72 sp 5 cp, 50% price)