Распад | ходы игроков |

Разум рождается постепенно. Обычно для этого требуются многие месяцы, но магия - очень могущественная магия - может сократить этот срок.
Тем не менее, даже так любой разум рождается с малого, с искры. Она мелькает где-то в темноте и сперва новорожденное сознание неспособно осознать её, но с каждой новой ее вспышкой понимание нарастает все больше, пока не становится первой мыслью этого разума.

И она растет и крепнет, как и у всех - под звуки колыбельной. Только вот в этот раз колыбельная - это не нежная песнь матери, наполненная любовью. В нашей колыбельной звучат древние, тайные мотивы, воззвания к силам, недоступным простым смертным; эта песнь - не песнь упокоения, это одновременно обещание и молитва, с каждым звуком которой рождается все больше чувств.
Слово - и вот уже плывущий во тьме разум чувствует, как что-то тянет его вниз. Слово - и липкий холод пробирается внутрь. Слово - и кожа чувствует вязкую жидкость вокруг.

С каждым тактом мысли внутри сознания вспыхивают с новой силой, яркими картинами навсегда запечатляя несуществующие воспоминания - как рука держит меч, как губы шепчут тайные слова, наполненные великой мощью, как льется кровь, как перо скрипит, выводя на пергаменте цифры, как двигаться в седле, как разжигать костер, как...

Как и в другой, куда более светлой истории, в песню проникает диссонанс. Что-то идет не так и вспышки становятся все тише, все меньше, а смысл всплывающих в сознании картин становится таким далеким и размытым, что начинает ускользать, оставляя лишь чувство, будто у вас что-то украли.

В ранее четкий ритм вмешиваются другие звуки и вы чувствуете, как недовольно шевелятся ваши тела. Новорожденные сознания не способны осознать, что происходит, но одно известно точно - песня не была окончена.

Кто-то грубо хватает одного из вас, выдергивая из небытия и быстро проводит рукой по лицу, снимая липкую черную жидкость, в которой вы были созданы - новорожденная кожа тут же вспыхивает тысячей иголок. Глаза с трудом раскрываются - по ним все еще стекает эта жидкость, мешая видеть, но посреди мутного пятна света возникает лицо старого мужчины. Кожа его изрезана шрамами и морщинами, черная потрескавшаяся краска покрывает нос и лоб, а длинная борода, измазанная все в той же липкой жидкости, всклокочена.

Прежде, чем вы успеваете издать хотя бы звук, он подтягивает вас ближе к себе - так, что даже сквозь забитый жидкостью нос пробивается его зловонное дыхание - и произносит:
- Ищи птицу! Ищи грифа!

И прежде, чем тонущий в спектре новых явлений разум успевает осознать случившееся, старик с силой толкает вас вновь, в успокаивающие объятья темноты.

Песни больше нет. Звуки утихают. Одно событие за другим, разум переваривает случившееся за последние дни или секунды - хотя вам знакома концепция времени, но сориентироваться в нем сложно. Как, впрочем, и в том, кто вы есть - лишь имена отзываются благодарной пульсацией где-то в затылке.

Холодная тяжесть окружающих вас вод перестает быть приятной - тело начинает реагировать ознобом, а легкие отказываются вдыхать тягучую черноту, разгораясь огнем и кашлем.

Скорее инстинктивно, чем с полным осознанием ситуации, вы стремитесь наверх, прочь от глубины и выныриваете на воздух. Несколько секунд вам требуется на то, чтобы сделать несколько жадных, алчных глотков воздуха, еще несколько на то, чтобы очистить лица от плотной жидкости и получить возможность видеть окружающий мир. Вы оглядываетесь и видите тела, лежащие на полу. Каждый одет в черный балахон, под каждым уже растеклась лужица крови - эта картина не вызывает у вас особых чувств, ни жалости, ни сожалений.

Помимо мертвых тел в помещении есть еще люди - четыре обнаженные фигуры, каждая из которых стоит в каменной чаше высотой до пояса взрослому мужчине. Вы.

Вы смотрите друг на друга и в груди, в самой душе, что-то зарождается. Возникает ощущение чего-то правильного.
Так и должно быть. Не кто-то один, четверо. Так правильно.
Память подсказывает - то, что вы испытываете можно назвать родственными чувствами. По левую, по правую руку и напротив по диагонали стоят ваши братья и сестры.

Унгер любил сны.
Во снах было много вещей. Много еды. Много добычи. Было тепло и немного сыро. Совсем как в женщине — и откуда бы Унгеру знать такие вещи, если Унгер никогда не рождался? Но Унгер много чего знает… Так много…
Унгер знает квинтэссенцию всего, волшебное слово, лежащее в основе начала всех начал. Иногда он нежно шептал его, как шепчут слова любви, иногда капризно выкрикивал, почти визжал: «Моё!»
Конечно, никто не слышал.
Но Унгер не огорчался.
Унгер видел прекрасные сны.
«Мои сны»

Потом Унгер проснулся. Зашевелился тревожно, как шевелятся драконы, стоит незадачливому воришке схватить хоть монетку из их сокровищ.
Унгера грабят! Никто не смеет грабить Унгера! Никто не смеет забирать то, что принадлежит Унгеру!
— Вор, вор!
Пытается булькать Унгер, но слова у него тоже украли.
Злость. Отвратительной жижей ползёт из горла. Злость.
— Моё-о-о-о!
Темнота. Мерзкая, неправильная, липкая!
Как будто женщина умерла!
Мама Унгера умерла!
А бедный Унгер остался внутри! Ограбленный! Нелюбимый!
Мама! Почему ты не хочешь согреть Унгера?
Или тебя украли у меня? Украли у нас?

Унгер плачет. Пытается шипеть.
Скалить зубы.
Больно! Больно! Больно!

Унгер… умирает?
Нет! Никогда!
Моя жизнь!
Моя!

Унгер вырывается наружу.
Унгер дышит.
Унгер шипит, ещё толком не видя всего вокруг.
Расчищает лицо, ошалело оглядываясь в поисках воров, посмевших ограбить Унгера!

«Где… моя… птица!» — уже собирается он прокричать всему миру, когда нечто иное привлекает его взгляд. Каменные чаши.

Унгер потерял слово.
Оно было во снах, но Унгер забыл его.

— Моё… Моё… Моё…

Бормочет, силясь вспомнить. В отчаянии, гладит холодный и шершавый камень ладонями… Украли… Украли у Унгера слова…

— Мой… Ааааааа!

Вдруг вспомнил

— Мой-а мама! Моя мама! Мертва! Украли! Воры! Убью-разорву-уничтожу!

Выскакивает как зверь, чуть приседает, обеими ноздрями вдыхая драгоценный воздух.

— Но сначала еда, да-да, сначала еда… Вкусненькая, ла-акомая…

Уже было потянулся к мертвым телам. Но огляделся как-то нервно.
Братья-сёстры.
Не попытаются ли забрать у Унгера то, что принадлежит Унгеру?
Добычу?

Нет-нет.

— М-мои бр-братья! М-мои с-сестры!

Рычит, шипит, скалится.
Словно не знает до конца. Не ошибся ли?

И пытаясь рассеять сомнения, Унгер повторяет снова и снова, обводя всех нежным, но чуть безумным взглядом.

— М-мои, м-мои, м-мои!

Смеётся счастливо.
Семья — хорошая добыча.
Добыча, которую не нужно жрать.
По крайней мере, не целиком.
Максимум кусочек.
Один ма-аленький кусочек.

Унгер не хочет, нет-нет! Унгер знает, четверо лучше чем один!

Унгер помнит!

Но Унгер так голоден…

Тьма. Непроглядная, вязкая чернота, баюкающая заклинаниями на древнем наречии. Закрыв глаза, женщина чутко прислушивается. Язык ей не знаком, но откуда-то извне приходит знание: он сакрален. Каждое слово, каждый составляющий его звук источают магию такой силы, что невольно мурашки бегут по обнажённой коже. Нет, не от холода — от восхищения близостью к такому... фундаментальному. И она всё слушает и слушает с блуждающей на губах улыбкой и, кажется, подпевает. Ей хочется впитать эту благодать, не расплескав ни капли.

Время отмеряет свой ход, течёт плавно. Сколько проходит в этом странном сне-медитации, часы, дни, годы?.. Она точно не знает, да и к чему чёткая хронология? В первые мгновения после пробуждения сознание ещё хранит застывший образ: последнее, что возникло перед мысленным взором прежде чем нечто выдернуло её в этот мир. Квинтэссенция её сущности, без которой даже имя — пустой звук.

Ей снился белоснежный цветок. Туго скрученные лепестки ещё не распустившегося бутона, на котором сама Смерть уже запечатлела свой губительный поцелуй. Сперва почти незаметное, крошечное чёрное пятнышко скраю одного лепестка. Но вот оно ширится, перекидывается на соседний и ползёт всё дальше, устремляясь к самой сердцевине. Оно уже давно стало видимо невооружённому глазу, но все усилия остановить его тщетны — вскоре весь бутон поражён язвами.

Она — увядание. Она — мор. И имя ей Эйва.

— Эйва...

Женщина повторяет слово, покатав на языке, словно пробуя на вкус, и улыбается. Обводит комнату долгим взглядом внимательно-задумчивых чёрных глаз. Четверо фигур — как четыре столпа, поддерживающих баланс мироздания. Двое сестёр и двое братьев. Гармонично, красиво, правильно.

Взгляд скользит вниз, к распростёршимся на полу телам, — и увиденное нравится Эйве. Они отдали свои жизни, дабы в мир пришли другие, трансформировали смерть в рождение — круг замкнулся. И это тоже правильно.

Плавный шаг вниз. Каменные плиты холодят босые ступни, но Эйва будто не замечает. Мягкой, неспешной поступью прохаживается она меж фигур в балахонах, а потом, склонившись к одной, забирает у неё одеяние. Не потому что страдает от холода и не оттого что собственная нагота рождает в душе стыд. Просто чёрная, тяжёлая ткань так красиво контрастирует с мраморно-бледной кожей... Как та увядающая роза из сна.

Сны были прекрасны.
Они наполняли жизнью, страстью, бешеным бегом.
Под босыми ступнями, ударявшимися оземь, вспыхивали кровавые склоки.
Вихрь огненных волос летел пожаром, от которого полыхали дома и города.
Сердце грохотало тараном, разбивающим городские стены.
Звенящий смех сотрясал замки и рушил высокие башни.

Счастливая улыбка еще блуждала на губах Скарлетт, когда она вынырнула из густоты черного полубытия.
Легкое недовольство сменилось любопытством, едва она уловила запах свежей крови. Ноздри затрепетали, ресницы радостно дрогнули.

Что же, начало многообещающее.

Нас четверо. Это естественно, иначе не может быть.
Мы разные, но мы - вместе. Как четыре стороны света. Две сестры, два брата.

Небрежно стряхнув остатки тягучей жидкости, Скарлет легко выпрыгнула из своей чаши и стремительно сбежала по ступеням. Небрежно отпихнув ногой тело, вступила в еще теплую лужицу крови, едва-едва начавшую загустевать. Улыбнулась ярко и задорно, вытерла ступню о ближайший черный балахон.

Нет, эта одежда не для неё. Скучная и черная... Она найдет себе что-то поярче. А если не найдет – что ж у нее всегда будет достаточно крови, чтобы окрасить что угодно.

– Эйва. Оставь это кому-то из братьев, – кивнула на черную тряпку. – Тебе больше пойдет белая. Ты будешь как невеста.

Скарлет протянула руки к сестре:

– Обнимемся!

Помахала рукой братьям, замешкавшимся возле чаш.

– Твои, твои! Иди скорей сюда! Идите же, сестричка Скарлетт ждет! И сестричка Эйва!

Танатос.
Это страшное слово, которое, вероятно, заставило бы любого смертного чувствовать себя неуютно. А его визита к себе собственной персоной до дикого, панического ужаса боялись даже самые могущественные владыки земли.

Что ему снилось?...
Он сам. В разных обликах.

И, конечно, люди.
Их было много...

Богатые и бедные. Дети, юноши, девушки. Смелые и храбрые солдаты и дряхлые, немощные старики. Самые бедные и презираемые всеми нищие... И самые богатые и блистательные короли и вельможи.

Люди были...такими разными. Полными самых невообразимых контрастов. Он видел многих. И величайших мудрецов. И непроходимых тупоумных глупцов. И храбрых и отважных сердцем. И подлых предателей, наполненных ядом коварства. И простых и бесхитростным... И великих хитрецов.

Но это было тогда, в своё время...

Теперь же все они были просто мертвецы. Все были приняты им на равных основаниях и в равном достоинстве. Ибо он сам принимал всех смертных...никому из них не удалось избежать его.

Правда, каждая встреча происходила по-разному.

Довольно часто он приходил на рассвете, во сне...

Иной раз это было в полночь...или в полдень...

Кто-то удостаивался его визита в вечерний час...

...иные встречали его прямо в постели...иные-на пути или в лесной чаще...

...кто-то встретился с ним на реке или озере...

...иной раз он приходил посреди огненной стихии или сопровождаемый лихими людьми...


Его истинный облик было сложно понять.
Но чаще он являлся в виде высокого молчаливого мужчина...с мертвенно-бледной кожей.
Был ли он зол?

...нет...


Танатос очнулся от сна и его взгляд упал на всё происходящее. Сделав шаг из чаши, Смерть стёр с себя остатки непонятной жидкости. Он хранил холодное, мертвящее молчание, ибо не считал нужным сейчас что-то комментировать. Да и вообще, не склонен был лишний раз болтать языком.

Новорожденные делают первые шаги в новом для них мире. Первый ли он или позади вас осталось бесчисленное количество таких миров? Неизвестно, разум может вспомнить лишь короткое время, начинающееся внутри чаш.

Каждый шаг здесь неприятен. Шершавый, сухой камень раздражает стопы - это не ноги тех, кто топтал этот мир десятилетиями, это совершенно новая кожа, словно у младенцев. Не знавшая ни грубости камня, ни мягкости шелковых ковров. Вы - не дети этого мира в том смысле, в котором это подразумевают люди - это вам кристально ясно.

Но не только из-за неприятных ощущений на измазанной черной жидкостью коже.

Здесь что-то не так. Что-то неправильно. Все здесь, не только в этом месте, но и в этом мире - и вы готовы в этом поклясться - вызывает у вас антипатию. Нет, это не ненависть, не ярость, не желание разрушить это здесь и сейчас - это довольно холодное, даже расчетливое чувство. Это ваш долг - подготовить этот мир к чему-то новому, к чему-то правильному, к чему-то, что придет после.

Вы понимаете, что мир будет сопротивляться. Вы знаете, что здесь существуют люди и их государства, у государств есть короли, а у королей - армии. И они не будут рады вашему долгу - они просто не поймут.
Вы знаете, что у этого мира есть боги, хотя не можете вспомнить их имен - они тоже будут против, потому что люди - их пища, источник их сил.

Вы чувствуете, что вам должна была быть дарована огромная сила, но вместо нее вы получили лишь капли могущества - остальное было украдено. Ваших сил не хватит сейчас, чтобы выполнить долг - нужно быть осторожными, нужно копить силу, нужно понять, что пошло не так. Иначе - конец. Иначе люди в своей глупости уничтожат вас. Иначе боги в своей жадности развеют ваш прах ветрами этого мира.

Вместе с тем, вы чувствуете, что ваш долг - это не внутренняя потребность. Он наложен на вас кем-то, а вы, в свою очередь, его приняли. Лежит ли этот "кто-то" среди мертвых тел тут, в этом храме из скучного песчаника? Или это его голос вы слышали там, в темноте?

Унгер как-то опасливо косится на чернявую. Чой-то она к телам потянулась? Хочет забрать у Унгера его добычу?
Унгер рычит, царапает ногтями пол!
Унгера уже ограбили!
А теперь ещё сестричка туда же?!
Плохая сестричка!
Плохая!

Ищи себе другую еду! Это еда Унгера! Унгер первый увидел, первый нашёл! Моё!

— Моё… Мясо…

Тихо, угрожающе шипит. Оскаливает зубы. Приближается всё ближе.

— Моя… Добыча… Унгр… оч-чень х-хо-очет… ку-ушать…

Неизвестно чем бы всё закончилось, если бы рыженькая не указала — оказывается, чернявой тряпка была нужна?!

Унгер отворачивается, недовольный, что сам не понял такую простую вещь. К тряпкам Унгер был равнодушен. Тряпки не вкусные.

«Но возможно ценные… мои тряпки»

Да и нахера ей тряпка?!
Гляньте какие сисечки у сестрички?
Такие сисечки не надо прятать!

Это вон лысому тряпка нужна, подумать только, у него волосы украли! Унгер прыснул — уж свои волосы он бы точно никому не отдал!

Запоздалая дилемма. Если Унгер относится к мужскому полу, хотя бы номинально, значит ли это что у Унгера украли пару сисечек? Да не, невозможно. Чушь, Унгер бы заметил!

Но видимо сисечки это всё-таки что-то ценное.
Добыча. А значит их и правда надо прятать.

Рыкнул куда-то в сторону недовольно. Унгер не любит делиться.
Но Унгер не хочет чтобы сестричка-белоручка стала как лысый братец!

Логическую цепочку как именно отсутствие тряпки должно превратить сестричку-белоручку в лысого братца Унгер не совсем понимал, так что следующий поступок его был продиктован исключительно сердцем.

Сморщившись так, будто пеленает чумное тело, Унгер подполз поближе к сестричке-белоручке и процедил со всем великодушием на какое был способен:

— Унгер не против если сестричка-белоручка возьмёт эти тряпки! Унгеру они совсем не нужны, да-да!

И тут Унгер слышит что-то, что заставляет его позабыть даже о потерянных тряпках. Волшебное слово, по нежности сравнимое со словом «добыча». Обнимашки! Унгер любит обнимашки! Унгер всех заобнимает! Всю свою добычу-которая-не-добыча!

Резко бросается, повисает на таких сильных и крепких руках Сестрички Нямням! Зарывается носом в рыжие волосы!

— Сестричка Нямням как ма-ама… Тё-ёплая… Унгер любит Сестричку-Нямням!

Изрекает вердикт шепотом.
С трудом отрывается, оглядывается виновато

— Братец-потерявший-волосы, тебя Унгер тоже любит, хотя лысина у тебя и смешная! И тебя, Сестричка-Белоручка! Унгер говорит — ему совсем не жаль тебе тряпок, да-да! Таких грязных и совсем ненужных Унгеру тряпок!

Чуть прошмыгнул носом — и наконец выдал то, о чем думал, выдал как на духу.

— У н-нас нет больше мамы… Мама стала холодной и мертвой. Ее украли у н-нас… И ограбили! Ограбили бедного Унгера! И Нямням ограбили! И Белоручку! Даже у Лысого его волосы украли!

На этой фразе голос откровенно срывается на визг — и тем спокойнее звучит то, к чему Унгер подводит, зачем нужен был весь этот спич.
Унгер ведь много знает! Он знает про ри-то-ри-ку!

— Поэтому мы съедим их всех. Весь мир их съедим! Све-еженьким!

Сказал — и снова прижался к Сестричке Нямням.
Тё-ёплышко…

Танатос медлил.

Он ощущал то, что этот мир не прост. И что даже "убить всех человеков в этом мире"-задача не такая простая.
В прежние времена, возможно, он мог косить целые армии одним своим дыханием, но здесь-и-сейчас Смерть был сильно ограничен в силах.

Он вспомнил. Он ведь мог не только забирать жизнь...иначе чем бы он отличался от простого наёмника? Убить мог и простой убийца или солдат. Да даже неграмотный крестьянин при надлежащем везении мог кого-нибудь да поднять на вилы!

Нет-нет...
Танатос мог и возвращать жизнь. Конечно, это было на порядок сложнее, чем её отобрать. Ломать-не строить. Да и в большинстве случаев оживлённые скорее напоминали живых мертвецов. Тем не менее, при должной аккуратности человека можно было вернуть к жизни и без сопутствующих нежелательных эффектов-то есть в полным смысле живым. Хотя это было куда сложнее. Большое значение имело множество факторов-в том числе образ смерти и то, как давно она наступила.

Умершие перед ним были убиты совсем недавно...вряд ли больше чем три дня назад. Большая удача-возвращать таковых будет несложно. Правда, с длительностью и качеством оживления, очевидно, будут проблемы...

Но Танатосу это было сейчас не важно. Важно было получить ответы на вопросы. Даже с его пока что куцыми силами вернуть одному мертвецу его душу и разум на полчаса-час с возможностью заставить его отвечать на вопросы должно хватить концентрации.

Смерть схватил одного из лежащих на полу людей и перевернул его лицом вверх. Затем дунул ему в лицо и посмотрел в глаза мертвеца.

Главное было, подобрать слова... Собственно, конкретные слова были не столь важны-но они создавали правильный резонанс, позволявший захватить душу обратно...

-За домами, за долами, за высокими лесами
за горами, за полями, поле есть, полно костями.
Здесь на поле весь избитый павший смерд лежит убитый.
Он не ест и он не пьёт, он не дышит и не врёт.
Град грохочет, гром гремит, птица по небу летит.
Мёртвый, глас услышав Смерти и земле исполнив дань,
Ты внимай словам Танатос! И немедленно восстань!

Контрастность — вот принцип, лежащий в основе тайны их рождения.

Брат молчаливый, собранный, скупой на жесты, и каждый из них словно выверен по линейке — и брат многословный, экспрессивный, можно сказать, расточительный в телодвижениях и звуках, не только связной речи. Первый сторонится — второй стремительно сокращает дистанцию и норовит пустить в ход ногти и зубы. Кажется, он успел на что-то обидеться…

Сестра открытая, прямая, яркая… экзальтированная? Пожалуй, немного. И сестра скрытная, осторожная, предпочитающая оставаться в тени. До поры до времени. Ослепительное солнце — и отражающая его свет луна. Такие разные и непохожие.

Но Эйва не чувствовала раздражения. Сплошные контрасты поодиночке — вместе единое целое. Какой смысл пытаться переделать природу другого, сделать его подобным тебе самому — зачем? Принять и постичь, изучить его сильные стороны и недостатки гораздо разумнее. И мудрее. Не тот могуществен, кто сжимает в руке меч, а тот, кто вооружён знанием и достиг совершенства в познании — Эйва была в этом уверена.

Строен и гармоничен был замысел того, кто призвал их в этот мир, надо отдать ему должное. Только почему так мало силы?.. Женщина молчаливо рассматривала свою ладонь с тонкими, длинными пальцами, и не находила ответа на мучивший вопрос. Несколько раз сжала ладонь в кулак, словно надеялась, что вот она раскроется — и энергия потечёт по телу неиссякаемым потоком. Тщетные чаяния.

Голос Скарлетт вырвал её из рефлексивного потока:
— Эйва. Оставь это кому-то из братьев. Тебе больше пойдет белая. Ты будешь как невеста.
— Самая великая ценность — свобода. А невеста всегда кому-то принадлежит, — возразила «тёмная» сестра.

И, склонив голову набок, посмотрела на Скарлетт с мягкой укоризной, как будто спрашивала: «И такой судьбы ты желаешь мне?».

— Чёрный поглощает все остальные цвета. Он ничто и при этом всё. Он ненасытен, ему всегда мало. Вбирая в себя всё больше и больше, он неустанно копит своё могущество и никогда не остановится, — Эйва взглянула на Унгера. — Тебе понравится, брат. Чёрный резонирует с твоей сущностью. А впрочем, со всеми нами.

Она развернулась к сестре, к которой во время короткой оды-импровизации, приблизилась почти вплотную. Предложение объятий удивило её — в самом деле, кто захочет прикасаться к Чуме? Впрочем, кто сказал, что в этом зале простые смертные.

— Не пренебрегай чёрным. Он защитит и укроет от ненужных глаз, поможет переждать тяжёлые времена, чтобы потом выпустить из своих объятий, когда обретёшь силу и будешь готова, — голос Эйвы, и без того негромкий, сделался вкрадчивым, когда она легонько провела рукой по огненным волосам, поправила разметавшиеся пряди. — Твоя красота притянет магнитом многие восхищённые взгляды, а ещё больше тех, кто пожелает её погубить. Но ты пока слаба. Все мы слабы.

Теперь тёмная сестра зазвучала ледяными нотками неудовольствия, которое не сочла нужным скрывать.

— Потому осторожность — наш верный спутник. По крайней мере, на первое время. Но мы непременно найдём виновных в нашей немощности. И убьём всех.

На этих словах чёрные глаза обратились на Унгера. И дьявольски улыбнулись.

Скарлет обняла брата, улыбнулась.

– Конечно, братец. Ты всех съешь. Всех, кого захочешь. За маму, и за сестричку, это будет весело!
Искренний, без притворства, он был щедр настолько, насколько это было вообще для него возможно. Война чувствовала это в его дыхании, в его словах. Из того почти ничего, что было в их распоряжении, он поделился абсолютно всем.
Не это ли высшее родство и единство?

– Они у нас еще попляшут, да? – Она заглянула в голодные глаза Унгера. – Мы наберемся сил, и никто не сможет нам противостоять. Но придется немного потерпеть.

О том же говорила Эйва, она тоже это почувствовала. Сосущую пустоту там, где должна бурлить мощь. Жалкие капли силы, пока придется их беречь и копить.

Прикосновения сестры тоже были приятны. Они объединяли, связывали и вместе с тем щекотали воспоминаниями о снах могущества.

– Ну что ты! – Скарлетт легко качнула головой. – Вся прелесть в том, что невеста как раз еще не принадлежит. И не будет принадлежать никому, останется всегда свободной. Не станет женой. И своим чистым белым саваном укроет всех, кто осмелился ее пожелать. Впрочем, как хочешь, сестричка. Но черное не для меня, нет-нет. Возможно, там, дальше найдется что-то получше. Слышишь - там? – Война протянула руку к выходу, - там голоса. Вот, опять - слышишь? Может быть, нас там ждут верные адепты, готовые по одному знаку бросить к нашим ногам свои судьбы? Или несчастные жертвы, еще не знающие об ожидающей их чести? Знаешь, я не хочу эту одежду. Но я бы не отказалась от меча.

Танатос:

Слова, нужные интонации и что-то еще, что-то непостижимое - то самое, что наполняет оболочку из правильных звуков содержимым - приходят практически сами по себе. Смерти не нужно задумываться о том, как повелевать мертвыми.
Вместе с дыханием изо рта Новорожденного словно бы выходят невидимые нити, что окутывают мертвую плоть, превращая Танатоса в кукловода, а мертвеца - в его куклу.
Глаза с трудом открываются. Изо рта выходит не то хрип, не то стон - следы еще прижизненного дыхания, воздух, что еще оставался в легких, но теперь в результате движения омертвевшей плоти вырывается наружу. Язык, впавший в глотку и уже успевший прилипнуть к слизистым без слюны с трудом распрямляется, шевелится.

Это - не разумный мертвец. Это - не более, чем симулякр жизни, не способный ни осознать свое присутствие, ни выдать какое-то суждение. Он способен лишь механически говорить, извлекая те капли сознания, что еще остались в этом теле и не успели покинуть его вместе с душой. Или же то, что душа не пожелала взять с собой в путешествии за грани этого мира.

Но Танатос видит - связи слишком слабы. Это тело возможно заставить сражаться, но допросить будет проблемно.

Скарлетт:
В помещении приятно находиться, хотя и немного грустно. Разум легко подкидывает метафоры - не из опыта Новорожденной, она практически не помнит себя - а из тех знаний о мире, что все-таки не были украдены.
Война словно стоит в помещении, где проходил веселый праздник. Вместо полупустых кубков с вином и элем - кровь. Вместо все еще благоухающих остатков запеченных кабанов - трупы. Прекрасными праздничными розами расцветают кровавые раны, пропитывающие черные одеяния - человек бы даже не разглядел их. Но ты - видишь.

И видишь, конечно, оружие - взгляд сам цепляется за кинжалы, даже если они практически незаметны, но для тебя они словно подсвечены магией. Один все еще зажат в руке у того, что прислонился к колонне. Другой лежит вот под этим телом - его даже не видно, но ты знаешь, что он там. Третий так и остался на поясе того слабака - он даже не успел среагировать на появление врагов. Каждый из девяти был вооружен, но явно - недостаточно, за что и поплатился жизнью.

Кинжалы. Там, тут, они почти взывали к ней, уже испившие крови, но все еще готовые вонзиться в новую жертву.

Глаза Скарлетт вспыхнули, предвкушая.
Отточенное лезвие.
Тусклый отблеск на нем.
Холодное оружие с каплями горячей крови.
Оно прекрасно и честно.
Оно для умных и честолюбивых.
Война подхватила один кинжал, второй, третий, повертела в руках. Разочарованно хмыкнула.
Довольно жалкие клинки. Баланс неважный, сталь плохого качества. Рукоять тоже могла бы быть поухватистей. Нет, не мастерская работа. Для хорошего боя не годится.
Война перебрала все кинжалы, отобрав пару тех, что получше.
Остальные сложила кучкой, печально проведя по каждому лезвию. Сочувственно вздохнула. Некачественное оружие вызывало печаль. Будто больной уродливый ребенок, которому ничем нельзя помочь, и судьба его – жалкое существование. Милосерднее было бы его убить, но его безобидность и преданный взгляд останавливает руку.

Она взяла бы больше, но разместить их было негде. Надо разжиться перевязью или поясом, два кинжала - слишком мало.
Но все же кое-что.

– Пойдем туда? – Скарлетт нетерпеливо взглянула в сторону выхода.

Танатос презрительно скривился.

Заклинание такой силы мог выдать даже не просто начинающий некромант, а даже и ученик некроманта. Создать такое умертвие не требовало ни особых навыков, ни сложных обрядов, ни больших трат энергии.

А это значило только одно из двух-либо господин Смерть окончательно разучился и забыл все свои способности, либо они чем-то сильно ограничиваются. Да-а...с такими возможностями далеко не уедешь. Это было...просто противно.

Какой-то позор.
-Скажи, кто и с какой целью тебя убил!

Это был уже прямой приказ нежити, требующий немедленного ответа. Пусть на долгие разговоры его не хватит, но какую-то информацию выдать он сможет.

— Все-ех!

Подхватывает Унгер слова обеих своих сестричек, оскалив зубы в дьявольской ухмылке.

О, это будет восхитительно! Набраться сил, а потом ещё больше сил, и ещё больше сил! Есть, есть, есть!

Потом останется только братья и сестры — с горечью, Унгер понимает, что тогда видимо поглотит и их. Но им будет так тепло внутри Унгера — и часть его будет даже сожалеть о том, что их не стало.

А потом останется пустота и тогда Унгер пожрет себя.

Снова воцарится покой и порядок, как когда спал в утробе мамы, в чёрной жиже…

Сладкие грёзы приходится прервать — до Голода донеслось что-то, что немедленно требовало его внимания.

— Принадлежит Унгеру! Чо-орный! Бе-елый! Неве-еста! Всё принадлежит Унгеру!

Скорее по инерции вмешался Унгер в рассуждения сестёр о символической роли невесты и значении цветов. В самом деле, что за дела — «кому-то принадлежит». Правда, Унгер не совсем понимал как именно можно разделить цвет, но с сестричкой Нямням в вопросе «пока-не-принадлежности» невесты был не согласен по идеологическим соображениям.

Если что-то «пока никому не принадлежит», то оно определенно принадлежит Унгеру! Очевидно же!

Тем не менее Унгер следует совету Сестрички Белоручки, прикрывая тряпками — теми, что почище — свои склонные к полноте телеса.

Затем немного подумав скрепляет магией концы тех балахонов, что не возьмёт никто из сестричек — и складывает в них всё, что покажется ценным. Кинжалы, обувь — всё. Спасибо сестричке Нямням за то, что собрала оружие для Унгера в кучку! Унгер ценит!
И Унгеру совсем не жалко тряпок сестричке Белоручке и пару кинжалов сестричке Нямням.

Закидывает получившийся мешок за спину.

Как пёс, покорно устремляется за Нямням к выходу…

Потом вдруг останавливается.

Приближается к Белоручке, близко-близко.

— У Унгера есть вопрос. У меня есть вопрос. Ва-ажный…

Нагибается к уху.
Тихонько шепчет.

— Твои во-олосы — самый красивый! Не говори Нямням! Слишком красивый для одних волос! Вопрос Унгера…

Пауза

— Это ты украла волосы Братца-который-потерял-волосы? Унгер не скажет, честно-честно…

И получив ответ, Унгер довольно засеменил за Нямням.

Нямням — гла-авный!
Нямням — как ма-ама!

Танатос:
- Уби-и-ил... - протяжно тянет умертвие последнее слово. Возможно, просто механически повторяет. Или получивший толику энергии мозг всеми силами пытается осознать случившееся с ним. Умертвие не способно это осознать, но едва заметные Танатосу нити магии, нити власти окутывают его, тянутся от его нового повелителя прямиком через кожу к мышцам, к голосовым связкам, засели глубоко в нервной ткани и сейчас они заставляют одни мышцы сократиться, другие наоборот - расслабиться и словно пастушьи собаки гонят, гонят капли сознания, заставляя их не растекаться, а оставаться хотя бы подобием разума.

- Солдаты... Ррритуал... Кто-то донёс... - с трудом произносят посиневшие губы. Словно из последних сил сохраняя остатки воли и целостности, умертвие неожиданно фокусирует взгляд, заглядывает в глаза Танатосу, будто пытается донести какую-то сакральную истину, - Охотники Касадея рядом.

Танатос чувствует, как слабые нити начинают разрываться. Мертвец умолкает. Он может идти, может бить, но говорить более не сможет.

И в наступившей на миг тишине - после слов умертвия, после слов Скарлетт, Унгера и Эйвы

Унгер:
Пухлые пальцы на удивление ловко сцепляют углы ткани один к одному. Слов не требуется - Унгер бы при всем желании, даже если бы произошло чудо и ему захотелось бы поделиться с кем-то своими секретами, не смог бы объяснить, что делает. Не нужны никакие магические формулы, не требуются древние могучие слова силы, нет необходимости в черчении замудреных рун. Достаточно простого "хочу".
Ткань словно бы сама по себе сцепляется - нить за нитью, петля к петле, формируя из грубой робы не менее грубую, но весьма просторную сумку.

Но Унгер чувствует - желание не было выполнено полностью. Ну почему, почему Унгер не может получить простую бездонную сумку? Разве это честно? Разве это справедливо? Разве это правильно?
Голос шептал. Голос обещал. Обещал, что Унгер не будет знать горя, что Унгеру можно будет делать то, что он хочет - но Унгер хотел волшебный мешок, а получил обычный.

Но голос был хорошим. Он был приятным и ласковым. Голос действительно хотел дать Унгеру то, что обещал.

И вот мертвец сказал - и Унгер слышал это собственными ушами и никто теперь не отберет это знание - что все испортили солдаты. Зачем они сделали это? Что плохого сделал им Унгер? Почему они решили обокрасть его?

Все:
В краткую паузу между разговорами, Новорожденные слышат звук. У Скарлетт не возникает затруднений - она точно знает, что такой звук издает меч, который уже готов к тому, чтобы оказаться в бою и попробовать чью-то кровь, но острием которого случайно задели каменную стену, тем самым так не вовремя предупредив внимательных противников.
Но мгновение снова воцаряется тишина - ровно на то самое мгновение, которое требуется, чтобы товарищи по отряду неодобрительно посмотрели на невнимательного соратника.

И после этой тишины Новорожденные слышат быстро приближающиеся шаги вооруженного отряда.

-Возьми кинжал и иди вперёд. Убивай всех, кто с оружием в руках, кроме нас четверых. До тех пор пока я не прикажу тебе остановиться. Но не удаляйся от нас далеко.

Танатос отдал чёткий приказ мертвецу. А затем взмахнул рукой. Через его руки протянулись нити тёмной опасной магии. По сути сама квинтэссенция смерти. Если бы кто-то из смертных в этот момент стоял вплотную к Танатосу-он бы мгновенно умер и никто бы не смог ему помочь. Но таковых не было, а на умертвие эта магия бы не подействовала.

Танатос силился вызвать Костяную Косу. Страшное оружие, одно касание которого (даже без раны) может забрать саму жизнь. Она действительно существовало, и сила воздействия этого артефакта в своё время было поистине ужасающим...даже могущественные демоны боялись этой косы.

Эйва не видела себя полностью, не могла видеть. В этом мрачном зале, лишённом зеркал, собственный облик ускользал от взора — в то время, как другие, сестра и братья, были как на ладони. Красива ли она? Какой формы её скулы и вырез губ? Какого цвета глаза? А, впрочем, волосы — смоль, вьются крупными чёрными кольцами словно ядовитые змеи — это Эйва могла наблюдать лишь косвенно. Но даже такое наблюдение согрело душу и столь же тёплой улыбкой разлилось по бледному лицу.

Для полноты счастья не хватало лишь не менее тёплой ванны. По правде говоря, именно на неё и рассчитывала тёмная сестра, собираясь последовать за Скарлетт в неуютный, враждебный и заранее ненавидящий их мир. Уж точно не на бой, весьма неуместный и очень несвоевременный, и какой-то вооружённый отряд, и каких-то солдат... Ну, на самый крайний случай — ванну с солдатом. Тет-а-тет, так сказать. Но никак не то, что ожидалось с минуты на минуты. Словом, воодушевление пламенной Войны Чума не разделяла — её стезя иная, не пара открытому поединку.

От подступающего уныния сестру, сам того не ведая, спас Унгер.

— Украла?.. М-м-м, а это мысль, братец, это прекрасная мысль...

Тут глаза Чумы как-то уж совсем нехорошо заблестели — и пойди разбери, что за хитросплетения суждений выстраивались прямо сейчас в этой прехорошенькой (исключительно на основании мнения Унгера, конечно) голове. "Не можешь взять силой — укради. Не можешь победить — найди слабое место, адаптируйся и бей туда. Будь умнее врага — и выживешь". Не эти принципы более всего подходят всем моровым язвам, веками косившим человечество?

В конце концов, для поддержания красоты нужно много энергии.

Этот звук нельзя ни с чем спутать. Так звучит только оружие.
Прекрасно. Оно движется сюда.
Само.
Разве может быть что-то лучше, чем оружие, которое само идет тебе в руки и поет?
Поет очень тихим голосом, но оно поет о крови.
И Скарлет слышит эту песнь.

– Да, идите сюда, мои хорошие. Мои хорошие, полные теплой крови, полные боевой ярости. Я жду вас.

Один-единственный узкий проход – отличная тактическая позиция.
Что может быть приятней, чем перекрыть этот проход липкой паутиной?
Это так весело.
Путающиеся в сети воины, мешающие друг другу.
Немного хаоса и паники.
Их можно не спеша уничтожать,

Унгер не вполне понял Сестричку-Белоручку.
Как эта мысль может быть прекрасной, когда Братец-потерявший-волосы их уже потерял?
Наконец, Унгер решил, что имеет дело с тонкостями изящной словесности и Сестричка-Белоручка выражает сожаление относительно невозможности украсть волосы во второй раз, и одновременно надежду, что если у Брата-Потерявшего-Волосы волосы снова появятся, их можно будет снова украсть.
Риторика.

Правда Унгер сказал бы это короче: «Мои волосы!» — воскликнул бы он.

И коротко.
И ясно.

От мыслей и сбора добычи отвлекает топот ног.
Брат и сёстры явно готовятся к чему-то.

Собираются убивать?
Унгер пока не знает, понравится ли ему убивать.
Унгер никогда этого не делал.

Унгер собирается пожрать весь мир, но при этом сомневается в своей способности отнять даже единственную жизнь.
Потому что Унгер может «забрать» ее только на словах.
Жизнь ускользнёт куда-то ещё.
Куда Унгеру нет доступа.
Или просто растворится?
Сложный, мировоззренческий вопрос.

Таким образом Унгер испытал сомнение — и как всегда в таких случаях повернулся к «Маме» (роль которой сейчас исполняла сестричка Нямням) за разъяснением.

Лицо новорожденного приняло совершенно по-детски наивное выражение.

— Нямням! Убивать — хорошо?

Встал за жаровней.
Так, чтобы любоваться племенем.
Огонь — красиво.
Огонь — ест всё.

А ещё есть дым.
Едкий чёрный дым.

Унгер не может забирать жизни.
Но ему по силам забрать воздух.

Проходит всего несколько секунд, прежде чем солдаты оказываются в зоне видимости. Явно удивленные тем, что здесь еще остался кто-то живой, они полны решимости довести дело до конца и упокоить оставшихся. Поняв, что на скрытность они больше не могут рассчитывать, они врываются в помещение с боевым кличем: "За Марку! Во имя Касадея!"

Новорожденные успевают осмотреть их. Обрывки знаний подсказывают, что перед вами - не более, чем бойцы регулярного ополчения, полупрофессионалы, которые проводят свою жизнь в патрулировании местности и редких стычках, в основном с бандитами. Скарлетт явно понимает, что от их доспехов и оружия не исходит никаких магических эманаций, снаряжение не выходит за рамки стандартного, а символы на броне - черный орёл, стоящий на черной лодке - скорее всего просто герб местного феодала.

Бой завязывается стремительно. Едва первый из воинов успевает зайти внутрь, как рука Эйвы тут же практически касается его лица, оставляя расстояние всего в пару сантиметров от кожи до кожи. Воздух вокруг солдата тут же темнеет, словно насыщаясь черным дымом и Эйва словно вдыхает его через собственную руку, вытягивая вместе с ним саму жизнь из несчастного. Как только черная дымка немного рассеивается, становится видно, что солдат словно бы постарел на десяток лет: кожа его стала сухой и дряблой, глаза и щеки впали и даже подогнанный ранее гамбезон начал болтаться. Испуганный, мужчина пытается отмахнуться от наваждения, неожиданно нагрянувшей темноты в глазах и головокружения, при этом крайне неловко открывается, позабыв о собственной защите, тем самым подписывая себе смертный приговор.

Направленный Танатосом мертвец, успевший вооружиться одним из кинжалов, любезно предоставленных братом Унгером, хотя и не способен мыслить тактически и оценивать обстановку, но вовсе не обделен силой. Его удар было бы легко парировать или отвести в сторону, но враг слишком занят, пытаясь понять, что сотворила с ним Эйва и не видит удара - направляемый немертвой рукой, кинжал насквозь пробивает не самые лучшие доспехи, оставляя кровавое пятно расцветать на пожелтевшей от времени ткани куртки.

- Ведьма! Здесь ведьма! - кричит один из еще живых солдат, с трудом успевший перебороть ступор при виде колдовства Эйвы - и буквально тут же едва не падает, пытаясь продвинуться вперед на место павшего товарища, когда каждая мельчайшая щель между камнями начинает стремительно заполняться паутиной, до тех пор, пока она не начинает лезть наружу. Еще миг - и она вяжет ноги, свисает с потолка, цепляясь за шлемы и мешая занести руку для удара, покрывает стены, не давая прислониться к ним.

- Еще одна слева! - раздается еще один крик.

С трудом, но двое солдат умудряются протиснуться, не прилипнув к стенам и полу и занять небольшой плацдарм, столкнувшись лицом к лицу с тремя противниками - двумя ведьмами и мертвецом.
Приняв мертвеца просто за упущенного ими культиста, они решают сосредоточить усилия на более опасных врагах, хотя Скарлетт и может чувствовать их гнев, направленный на марионетку Танатоса - ведь именно его удар оборвал жизнь их товарища. За неимением пространства, оба воина решают прибегнуть к простой, но эффективной тактике и начинают колоть обеих Новорожденных.

Танатос и Унгер, стоящие чуть в стороне едва успевают заметить, что в рядах нападающих есть так же два арбалетчика - явно давно сработавшиеся, они успевают в суматохе боя выпустить по болту в стоящих поодаль еще двух Новорожденных. Тем не менее, явно привыкшим к более комфортным условиям для прицеливания, обоим приходится буквально выискивать хотя бы небольшое окно для выстрела так, чтобы не ранить впереди стоящих товарищей. Один из болтов, нацеленный на Танатоса, вылетает из арбалета с глухим щелчком, но в последний момент стрелка толкают и болт проходит близко, но все же мимо.

Унгер же, стоящий прямиком над жаровней - более простая мишень и выстрел второго стрелка летит прямиком в цель.

– Убивать – восхитительно! – с восторгом воскликнула Скарлет, уже начиная ощущать вкус битвы.
Слабенький, едва уловимый вкус, скорее дразнящий, чем уже дающий наслаждение.

Но вот уже запели первые арбалеты и глухо взвизгнули шмели болтов, ударивших в камень.
И первые ловкачи пробрались сквозь паутину, в отчаянно глупой и сладкой попытке убить.

Война чувствовала их страх, смешанный со злостью и досадой.
Они смелы по-своему, но боятся магии.
Их доспехи слабы и не защищены от колдовства.
Иссушенный на их глазах товарищ бесславно умер, прозевав удар безмозглого умертвия. А у брата этих умертвий в запасе еще 9 человек. И каждый убитый солдат станет новым бойцом в армии Танатоса и без мыслей и жалости обрушится на бывших товарищей. Пополним же брату его войско мертвых.

Сильное гибкое тело Войны сладострастно затанцевало, уклоняясь от кинжала.
Соблазнение, упругая плавность, дикая грация обольстительного хищника, блеск безжалостной стали в пляшущем свете ритуальной жаровни – от этого трудно отвести взгляд. И аромат магии, смешанной с кровью.
Два кинжала порхали в уверенных руках Скарлет.
Угадаешь, славный малыш, который тебя ужалит сейчас? А может быть, сразу оба?
Не угадаешь ни за что.
Ни одного.
Этот боец пока останется тут, живой, облитый гипнозом её жаркого тела. Такого жаркого, что огонь, кажется, стекает с волос Скарлетт и устремляется горящими ручейками к кинжалам, вливается в них пылающей энергией и вдруг разящим пламенем выстреливает в паутину. Туда, где копошатся приклеившиеся враги.

- Ведьма! Здесь ведьма!
— Почту за комплимент, — хмыкает Эйва.

Результаты пробного заклинания вполне удовлетворили Чуму, и она позволяет себе улыбку, уже готовясь атаковать снова. Маленькая победа и близость брата Танатоса, присутствие которого настраивает на смертоносный лад, приободряют Эйву, придаёт уверенности, воле — силы, а руке — твёрдости. И вот уже с лукавых губ срывается воздушный поцелуй, лёгким дуновением отправляясь к своей жертве.

— Отступите — и сохраните свои жизни!

Чума не питает больших надежд, что её увещеваниям внемлет хоть чей-то слух — вояки ещё те упрямцы — но что если?..

...Танатос сжал в руках Костяную Косу...

Страшное, легендарное оружие. Гигантская коса, сделанная из наточенных костей.

Ранее только одной демонстрации этого оружия могло быть достаточно, чтобы отправить на тот свет смертного...и не одного.

Сейчас, казалось, её мощь как будто бы ослабла...но даже сейчас, в ослабленном виде, она словно источала вокруг ауру смерти. Воздух вокруг Танатос явно похолодел и стал морозным. Пол под его ногами покрылся изморозью. Температура в помещении стала падать. Это было побочное действие косы-она словно вытягивала жизнь из всего находившегося рядом. Даже неживая природа реагировала соответствующе.

..Мрачный жнец сжал в своих руках Косу...

Затем, перехватив поудобнее, сделал ленивый замах, но...
...ничего не произошло...

Это был всего лишь финт, ложный выпад. Секунду спустя он буквально прыгнул к смертным врагам и нанёс хлёсткий удар косой снизу вверх, а затем ещё один-горизонтальный. Воздушное пространство буквально было рассечено попалам.. Это было настолько быстро и умело, что вряд ли кто-то смог бы парировать этот чудовищный удар. Или даже отшатнуться...

Нет, Танатос сейчас бил так, что практически не оставлял шанса на спасение.

Унгер не знал, почему не получилось дунуть так, чтобы дым ослепил врагов.
Это озадачивало.
Глупая магия, глупая, глупая!

Зато хоть сестричка Нямням прояснила, что убивать — восхитительно!
Унгер не понимал причин, но Унгер доверял Нямням.

Так что собирался убивать со всем возможным восхищением.

Но тут какой-то человек запустил в Унгера острой палочкой из своего оружия.

Унгер попытался поймать палочку.
Унгер вообще любил когда ему что-то дают.

Бой наполняет восторгом. Новые тела не поражены болезнями, на них нет старых ран, которые могли бы отвлекать внимание на себя и даже отсутствие какой-либо одежды только добавляет свободы движениям и немного дразнит разум ощущением собственной беззащитности и словно бы даже хрупкости. После бездонной и безграничной черноты спокойной колыбели, что была небытием, наступил подлинный захватывающий карнавал эмоций - торжество ярости, ненависти, алчности и ликования.

Битва разгорается с новой силой, наполняя воздух запахом пота, крови и смерти. Пламя жаровни, потревоженное ранее Унгером, словно пытается поймать сложный, безумный ритм кровопролития и начинает плясать сильнее, то освещая комнату ярким светом, то наоборот - практически погружая всех в тени, отчего происходящее распадается на фрагменты.
Миг - и Скарлетт словно сама вспыхивает пламенем, притягивая к себе взгляды.
Миг - и Эйва едва сдерживает вскрик, обожженная холодной сталью клинка.

Пламя стихает, будто предвкушает кульминацию боя - в эту же секунду новая вспышка озаряет помещение. С руки Скарлетт срывается поток огня и, ударившись о камень стены, рассеивается - в этой вспышке видно, как падает замертво один из врагов - тот самый, что сумел ранить Эйву. В панике он бросает оружие и хватается за горло, последний его вздох оказался для него фатальным. Кожа на горле чернеет и расползается, пока несчастный в тщетной надежде пытается удержать руками распространяющееся по его телу гниение. Даже в суматохе боя еще пару секунд можно расслышать его шумные попытки дышать через огромную гнойную дыру в его шее.

Тут же рядом с ним из темноты появляется Танатос, в воздухе рассекая надвое - а затем еще пополам - его товарища, который даже не успевает осознать, что произошло. Жнец приходит за ним так, как и должно, неумолимо забирая то, что ему причитается.
Искупавшаяся в крови коса отсвечивает вспышки пламени красивым багряным светом и - Танатос это чувствует - словно бы поет, как напевает себе под нос песню ремесленник, занятый делом. В этом нет ликования, но в этом есть ощущение, что так и должно быть.

Не успевают останки упасть на землю, как ведомый волей Танатоса, мертвец делает шаг, занимая место одного из павших и точно так же, как и в прошлый раз - прямо, без каких-либо уловок, но с чудовищной силой тела, которому не нужно сдерживать себя - вонзает кинжал в горло одному из арбалетчиков. Удивленный кашель и болезненный хрип - мертворожденный крик - вырываются из горла стрелка, заливая марионетку Смерти брызгами крови.

Потерявший за несколько секунд почти половину воинов отряд явно дрогнул. Из глубины коридора раздается крик:
- Нам не взять их, БЕЖИМ! - и воины, еще не успевшие вновь сойтись с вами лицом к лицу, начинают спешно отступать, надеясь, что образовавшийся зазор между противниками позволит пока еще живым уйти хотя бы целыми.
Как только темнота коридора поглощает всех еще способных стоять на ногах солдат, еще одна вспышка света почти ослепляет вас на мгновение. Однако на сей раз это не свет пламени и не первобытная магия, что сейчас бушует в вас, хотя магию вы определенно чувствуете - она разливается волной из коридора, но не вредит вам и быстро стихает. Когда зрение возвращается к вам, вы видите, что коридор перекрыт тонкой, прозрачной, но хорошо заметной белой стеной, хотя точнее будет назвать ее даже каким-то покровом. Она словно колеблется на ветру переливаясь градиентом, вспыхивая ярче в одних местах и чуть угасая - в других. За ней вы можете видеть небольшой открытый амулет, лежащий прямо на полу - именно он и является источником этого света.

Унгер восторженно продемонстрировал брату и сестричкам стрелу, мол, смотрите что поймал!
Но потом сообразил что так никого и не убил, а убивать — восхитительно.
Приуныл.
Глупые людишки убежали, теперь Унгер не может забрать их восхищение! Или кого там должно восхищать убийство?
Ещё и Белоручку ранили!
Кровушка кап-кап!

В общем, спрятал Унгер стрелу поскорее за спину.
Маленький трофей, а всё же трофей.

Надо бы осмотреть тела... собрать с них всё ценное...
Но инстинкт влечёт Унгера к Белоручке.
Поначалу всадник не понимает собственного желания.
Наконец, до него доходит.
Сла-адость...
Хочу...

Чуть согнулся. Смотрит, чуть повернув голову набок.
Взгляд в глаза.
На рану.
Снова в глаза.
Оскалены зубы.

— Сестрёнка, мо-ожно?!

Проканючил — ну совсем по-детски.
Только глаза не мигают.
Уставились в одну точку.

Танатос сделал шаг, потом ещё шажок...

А потом резво, словно ветер, прыгнул прямо через весь коридор, совершенно сверхъестественным образом, просто продираясь через саму суть мира. Таким образом некогда Танатос мог проникать сквозь стены...сейчас же он планировал пройти и через этот барьер.

Пламя в крови Скарлет медленно опадало, приглушалось, никогда не замирая полностью. Тлеющее вечно, в любой момент готовое полыхнуть азартом битвы, оно было самой сутью. И в этот раз оно утихало, недовольно ворча, будто вторило голодным вздохам Унгера.

Трусы сбежали с поля боя, поставив дурацкий забор. Это неприятное промедление раздражало Войну.

– Оно же не может нас сдержать, правда? – оглянувшись на сестру и братьев, она легкими шагами подлетела к мерцающей преграде, оценивая ее прочность на глазок. – Такие слабые враги не могли поставить на самом деле мощный барьер. Нам надо объединить силы и проломить его вместе. Вместе мы сможем всё. Я думаю, если его хорошенько поджарить, оно станет более аппетитным. Интересно, Унгер, смог бы ты съесть это? – Скарлет подмигнула брату, уже облизывавшемуся на капли крови. – Эйва, ты можешь как-то ослабить эту штуку?

— Не стоит, — качнула головой Эйва, и голос её был твёрд.

Как бы ни были крепки кровные узы, но собственную кровь — средоточие энергии, силы, самой жизни — она не желала делить ни с кем. Тем более сейчас, когда она медленно покидала тело, сочась из раны капля за каплей, словно песчинки в часах.

Проведя ладонью по щеке и растерев на пальцах липко-алое, Чума поморщилась и брезгливо стряхнула следы собственного позора наземь. Она просчиталась и пропустила удар, слишком увлеклась — и вот цена ошибки. Да, пока что не столь высокая, сегодня она не умрёт. Но этого урока Эйва не забудет. Любая ошибка ценна, если не стоит тебе жизни.

Тем временем сестра уже раздумывала над тем, как бы поскорей выбраться из ловушки.

— М-м... — Эйва окинула побрякушку и исходящий от неё магический барьер меланхоличным взглядом. — Обычно амулеты имеют некий «порог», запас прочности. Если он превышен, они теряют заряд. Направленная энергетическая атака могла бы помочь. Какую-то часть при выбросе он поглотит, но вряд ли справится с волей нескольких, объединённой воедино.

Кровь Чумы ядовита - это известно. Бесчисленное множество болезней нашли свой дом в ее венах и объяснить, как сама Чума при этом может жить не смогут даже самые знающие мудрецы. Можно ли назвать ее человеком, если то, что для людей яд, для нее - жизнь? Пожалуй, нет. Залечить такое небольшое ранение не составило ни малейшего труда - это практически произошло само собой, непроизвольно как дыхание или как мысли, те самые, что роятся в разуме даже когда специально пытаешься избавиться от них.

Почти так же легко получается и направить собственную энергию в одну точку. Это не заклинание. Во всяком случае, те обрывки знаний о мире, что вам достались, не могут подсказать какого-то наименования для такого жеста. Не требуется ни рун, ни магических пассов, ни мистических слов на древних, угасших языках. Словно выдох, энергия струится легко и непринужденно, смешиваясь в разрушительном танце. Бушующее, яростное пламя. Коварный, всепроникающий яд. Бескомпромиссная, грубая жадность. И, конечно, смерть, само увядание.

Невидимые обычному взору потоки силы сплетаются, охватывая Танатоса и помогая ему прорваться через барьер - такой слабый, но сейчас представляющий для вас испытание.

В умах возникают обрывочные образы - не воспоминания даже, а ощущения воспоминаний о былой мощи, сметающей армии, разоряющей города. Мощи, которая представляла угрозу. Мощи, для которой целые империи смертных были ничем и перед которой трепетали куда более могущественные сущности, чем горстка солдат. Ничего. Не сегодня, но когда-нибудь. В мире, где каждый становится сильнее, так или иначе пожирая или подчиняя себе другого, вам повезло быть всеядными.

Сделав несколько шагов, Танатос словно мерцает, исчезнув из пространства на краткий миг, меньше удара сердца. Прорываясь через барьер, даже Смерть чувствует, что сейчас его сил не хватило бы - но рядом были сестры и брат. Магическое плетение барьера сопротивлялось всего лишь долю мгновения - и, в конце концов, рассеялось, освободив проход и оставив после себя лишь выгоревший амулет на полу. А за ним - целый новый мир.

Осторожно вы выходите наружу, прислушиваясь к тому, нет ли еще одной засады на улице. Не признаваясь даже самим себе опасаетесь - хватит ли столь слабых капель могущества, чтобы противостоять новому испытанию - но испытания нет.
Ваше место рождения оказывается на удивление скучным - это небольшое строение из серого песчаника, без каких-либо украшений или надписей. Просто каменная коробка с одним входом, находящаяся посреди огромных топей, ровных, словно стекло и лишь изредка пейзаж разнообразят сухие, изломанные, тонкие деревья изо всех сил пытающиеся выжить в этой неприветливой местности.

Время уже клонит к вечеру и солнце вот-вот сядет, отчего и небеса, и сами топи уже окрашены багрянцем, пляшущим в лужах и болотцах. Ветер, не сильный, но ощутимый, пробирает до костей и отчетливо пахнет ранней осенью - когда земля уже забыла летнее тепло, но еще не начались свежие морозы. Тишина вокруг почти звенит и лишь какая-то болотная птица, сидящая на деревце неподалеку, издав неприятный звук захлопала крыльями, улетая подальше от непонятных существ, пахнущих кровью и погибелью.

Небольшая твердая поляна перед строением пестрит следами - прочитать их не составляет труда и вы легко понимаете, что бежавшие воины уже покинули это место, забрав и лошадей павших товарищей. Отправились ли они за подмогой или просто убрались подальше в страхе за свою жизнь, увы, следы вам не подсказывают.

Простым жестом руки исказив воздух в магическую линзу, вы можете дотянуться взглядом и дальше. На востоке топи тянутся еще дальше и их края не разглядеть. На севере на самом горизонте виднеется тонкая темная полоска, похожая на лес, но законы этого мира пока непривычны для вас и сложно сказать, сколько до него идти. На юге топи кончаются гораздо ближе, но упираются сплошь в воду - море, океан, а может и просто большое озеро. Запад более интересен - там топи тоже ограничены водой, но это уже река, впадающая в водоем на юге. Вдоль излучины этой реки вы замечаете несколько поселений, раскиданных на лиги между друг другом. А вот посреди реки, на острове ближе к противоположному берегу, вы замечаете не то укрепленный город, не то крупную крепость, но весьма оживленную - на воде можно заметить точки лодок и намеки на мачты более крупных кораблей.

Кроме того, вы с удивлением отмечаете, что хотя внутри постройки и присутствовала достаточно сильная магическая аура, на самих топях потоки магии так слабы, что их едва можно почувствовать - как знать, может и в этом одна из причин вашей слабости. И, если это так, то где-то внутри душу начинает неприятно точить сомнение - что, если магия так слаба не только на этих болотах?