– Codail, a chuisle mo chroí, codail go ciúin… Rachfar as… Rachaidh an phian as go cinnte, geallaim é duitse…*
Голос матери, такой нежный, такой тёплый, такой яркий, Иарлайт помнил его до мельчайших нюансов и никогда бы ни спутал ни с каким другим… Вот только он никогда больше не услышит его, он знал это, потому в голосах других искал знакомые тембры, интонации, нюансы в произнесении звуков. Нежность. Тепло. Свет.
Более трёх десятков лет здесь, в чужой стране, в тысяче лиг от родной Эйре, но Иарлайт всё ещё помнил звуки родного языка, пусть и почти никогда не слышал их, разве что в свои редкие визиты к архиепископу Кормаку, который, как и сам Йер, был родом из Эйре… Йер. Новое имя, новое обличие, всё новое обрелось молодым тогда священником, лишь выпустившимся из семинарии в Байле Ата Клиат, столице Эйре, и направленным по рекомендации и петиции преподобного Кормака в Монхайм, за тридевять земель от родины. Тогда юный Лахтна был крайне рад – молодым всё новое в радость, особенно учитывая жаркую страсть Иарлайта оставить своё прошлое позади. Первое, что сделали местные – исковеркали его имя; он сменил его на «Йер» – и им легко вымолвить, и Иарлайту легче откликаться на что-то, что хотя бы чуточку похоже на его настоящее имя. Потом они оскорбили его народ, причём многократно – называя эйрийцев «необразованными, нецивилизованными дикарями с задворок мироздания», или же используя подобные стереотипы в общении, рассказах, шутках и реакции на то, когда отец Йер говорил, что он – из Эйре. Следуя рекомендациям преподобного Кормака, который и сам через подобное прошёл в своё время, Йер списал это на их невежество: называть страну, которая была одной из первых, кто принял веру в Небесную Семью, кто хранил и множил священные знания и традиции, кто обладает самой крупной, самой богатой архивами, библиотекой и специалистами семинарией, а также одной из самых старых среди подобных учреждений, «варварской», «дикарской» или «задворками мира»… Что тут говорить, Господь Бог им судья. Кто тут дикарь, если эти монхаймцы до сих пор, столько столетий спустя по обретению истинной веры, до сих пор считают Господа Бога в своём таинстве единства Четырёх Начал – «богами, ведь Семья же»… Семья.
– Сучка, ну ты и грязная шлюха! Ты за это ещё поплатишься! Горько поплатишься!!!
Удар, ещё один, такие звонкие, с противными чвакающими отзвуками, слышны даже из спальни родителей в его комнате. Маленький Иарлайт закрывает уши и начинает читать молитву, чтобы не слышать того, как отчим избивает его маму. Она снова будет ходить с изорванным ртом, синяком под глазом и алой щекой – этот выродок предпочитал бить её по лицу всем, что было под рукой, потом руками, потом, когда она падала на пол и сворачивалась клубочком – ногами, всегда обутыми в тяжёлые подбитые свинцом сапоги, потому последствия его ревности («это любовь, ну что ты… я так тебя люблю, что схожу с ума от мимолётнейшего взгляда, который на тебя бросают другие…») всегда были крайне очевидны.
– Ná bíodh buairt ort i mo thaobhsa, mo leanbh, níl aon rud trom ann… Rachfar as go luath…*
Так говорит мама на следующий день, а из её глаз, один из которых распух и заплыл в фиолетовом месиве, текут солёные слёзы. Она обнимает его, гладит по голове, пропускает пальцы сквозь его иссиня-чёрные кудри – Иарлайт знает, что ей дико больно, ведь этот выродок снова сломал ей палец, а то и два, но она всё равно делает это, потому что так становится спокойнее ему, а потому – и ей. Её тело дрожит, а у него дрожит душа, вибрируя дикой ненавистью и желанием отомстить за всю ту боль, в саван которой хоронит отчим его маму ежедневно, за всё то детство, которое есть у других детей – есть, он видит же по своим друзьям – но которого нет у него.
– Мама Симза, я нашёл травичку, которую ты хотела. Красивые цветы, синенькие… А для чего она тебе? Мы её «волчьим проклятием» называем, не зря же такое название, она что, волков убивает? Ты волков будешь убивать, мама Симза?
Старая цыганка улыбнулсь, потеребила чёрные кудри Иарлайта, чмокнула мальчика в макушку и забрала у него небольшое плетённое лукошко, полное цветущего аконита.
– В малых, крайне малых количествах она может приносить пользу – сдерживать судороги у тех, кто болен morbus dæmonicus, «демонической хворью»*. Но только в КРАЙНЕ МАЛЫХ количествах, малыш, запомни это хорошенько – чуть больше тинктуры из аконита, и человек умрёт в ужасных страданиях. Сначала его тело затвердеет, словно дикий хлад заморозил его, после у него будет кружиться голова, болеть всё тело, каждая мышца в нём, он то не сможет дышать, то будет дышать часто-часто, а всё, что он видит, затянет кровавой пеленой… Если к тому времени он не захлебнётся собственной слюной, то спустя ещё несколько мгновений просто задохнётся, поскольку не сможет больше дышать. А смерть от удушья, малыш, самая болезненная из всех.
Цыганский табор уже почти год стоял на околицах Дрохеды, в которой жил Иарлайт со своей семьёй, и любопытный мальчишка часто наведывался туда – сначала из любопытства, потом из желания хотя бы ненадолго почувствовать себя в безопасности, среди тех, кто тебя любит и никогда не причинит боли, а также – чтобы забыть всё то, что происходило ежедённо в его собственном доме. Цыгане быстро догадались, что творится в жизни у мальчугана, и потому всегда привечали его проявлениями любви, тепла и нежности, совсем как мама… Вот только она последние месяцы не способна была ни на что – лишь лежала, уставившись в потолок, и тяжело дышала, если не спала, а когда спала – тихо стонала и плакала. Даже во сне. Иарлайт порой часами сидел у её ложа и пальчиками вытирал её слёзы, силясь вспомнить, как выглядела его мама, когда была счастливой, неискалеченной и когда способна была улыбаться.
В ответ на слова таборной целительницы – старой цыганки Симзы, которая просила Иарлайта называть её не «бабушка Симза», но «мама Симза», мол, я ещё не так стара, малыш, – синеглазый мальчик серьёзно и утвердительно кивнул. Когда Симза отвернулась, он отобрал несколько стеблей из лукошка с аконитом, и быстро спрятал в своём кармане.
– Побойтесь Бога, сколько можно уже продолжать эту непрекращающуюся череду насилия! Мессир, поймите – экспансия государства хороша тогда, когда в этом государстве есть кому обрабатывать землю, пасти скот, заниматься ремеслом, платить подати и налоги и кормить это самое государство! Постоянные военные кампании, хвала Господу, приносят вам победы и расширение границ вашего герцогства, но вместе с тем – и отбирают сотни, тысячи жизней молодых парней, взрослых мужчин, которые могли бы быть хлеборобами, скотоводами, гончарами, кузнецами и Начала знают ещё кем! Матери оплакивают своих сыновей, павших на ратном поле, жёны лишаются мужей, а дети – отцов, разве это – достойная цена экспансии герцогства, которое и без того обширно и огромно?!
Герцог Магнус, как всегда, лишь отмахнулся от очередной пламенной речи святого отца Йера, который, не выдержав смерти ещё дюжины солдат, коих всеми силами пытался спасти от неминуемой смерти, ворвался в палатку вельможи. Это уже стало притчей во языцех и элементом местного фольклора – танцы между герцогом и капелланом; священник взывал к совести и благочестию герцога, пытаясь прекратить военную кампанию, тот игнорировал или высмеивал его, после чего священник в ярости покидал чертоги владыки, обещая никогда более не приближаться, но после начинался новый поход, новое сражение, появлялись новые раненные, коим всеми силами пытался помочь святой отец, и снова тот заводился и бежал скандалить с герцогом. Потому в Монхайме уже добрые пару десятков лет каждый раз, когда погода менялась с одной на другую, а потом на третью, или когда настроение у кого-то было сначала одно, потом другое, потом снова прежнее, говорили так: «словно герцог и капеллан танцуют / воюют / беседуют / спорят». А отношения, из которых не выйти, но и смириться с которыми невозможно, называли «свадьбой герцога и капеллана».
Магнус II и рад был бы избавиться от не в меру голосистого и ретивого священника, да только того герцогу и его войску навязала диоцеза Монхайма (злые языки поговаривали даже, что Иарлайт – то ли сын, то ли племянник, а то и любовник самого архиепископа, и хотя высшим санам нельзя было иметь детей, а в мужеложстве архиепископа никто никогда прежде не уличал и не подозревал, кому посудачить на тему неестественно ретивой протекции молодого иерея со стороны зрелого архиепископа находилось всегда), а против Церкви идти Магнус в жизни не решился бы, по крайней мере без веской причины. А вечно тявкающего про мир во всём мире и греховность насилия, войны и бессмысленного кровопролития молодого священника всегда можно было проигнорировать – тот был как комар: зудит противно, но кусает несмертельно, и укус забывается весьма скоро. И когда совсем достанет – всегда можно тихонько прихлопнуть.
– Отче, вас зовут в палатку его светлости!
– Я занят, ты не видишь? Этому бедолаге нужно ампутировать ногу. Да и вторая тоже неважно выглядит. Ему всего двадцать, но он превратится в неподвижное тело, обузу семье…
– Но отче, вас настоятельно зовут в палатку его светлости! Адъютант сказал – «немедленно!»…
– Скажи адъютанту, да и самому его светлости, что я обязан лишь Господу Богу нашему и Семье Его…
После нескольких минут препирания с гонцом отец Йер, коему было уже сорок четыре и который уже смертельно устал от всего: от Монхайма, от герцога, от войн, от одиночества, от бремени вины и прошлого, да и от жизни вообще – наконец закончил соборование и viaticum*, омыл руки от крови очередного умершего солдата и, сняв столу, отправился вслед за гонцом. Как оказалось, герцог Магнус II был смертельно ранен: старый хрен, то ли пытаясь подзадорить вельмож, как на его стороне, мол, я с вами, так и тех, против которых выступал, мол, бойтесь, я тут, я против вас, то ли пытаясь самоутвердиться в собственных глазах – «я ещё не так стар, я способен ещё сражаться», но всё же вышел на ратное поле и, как и ожидалось, был ранен. Его личный целитель не преуспел в том, чтобы остановить кровотечение и снизить жар, потому и призвали отца Йера, ведь каждый в Монхайме знал, что лучше целителя было не сыскать не только в герцогстве, но и, вероятно, на всём континенте.
– Что тут у нас? Налицо плохое свёртывание крови… у вас нет недугов такого рода, насколько я знаю, ваша светлость, как-никак доступ к вашему телу у меня был на протяжении вот уже сколько? Два десятка лет… Значит, что-то на клинке, который вас ранил, было… Серьёзные кровеносные сосуды не задеты, но если не заставить кровь сворачиваться, вы ею истечёте, и этот жар… Да, это однозначно яд, – Йер обнял себя левой рукой, а указательным правой постукивал себе по губам, погрузившись в размышления над покрывшимся потом, стонущим от боли Магнусом. – Вопрос вот в чём: ртуть или мышьяк? Оба элемента могут спровоцировать подобные симптомы, но вот бороться с ними нужно по-разному… Хотя главный вопрос вот в чём, ваша светлость: а надо ли?
Спустя час отец Йер в красной столе поверх чёрных одеяний вышел из палатки герцога.
– Сообщите семейству его светлости, что, к сожалению, враг был слишком коварен и использовал яд на клинке, который ранил вашего сюзерена. Возможно, вам стоит задуматься: откуда и как могли знать противники, что он именно сегодня выйдет на поле битвы… In nōmine Patris, et Mātris, et Geminī Sānctī. Āmēn.
– Господь Всемогущий любит всех Своих чад, и вы – не исклчение, ваша светлость. Леон, поверьте: нет ничего, что Бог не смог бы простить, лишь бы раскаяние было чистосердечным и искренним, и лишь бы искупление, обязательство совершить кое кающийся сам на себя налагает, было равнозначным. Помните: я всегда рядом, сын мой, и я всегда буду рядом, когда бы вам не понадобилась моя помощь, поддержка, слова… или даже просто молчаливое присутствие. Да благословит вас Господь.
Двенадцать лет прошло со смерти Магнуса II. Герцог умер, да здравствует герцог! Леон, в отличие от отца, не был болен страстью к захвату всё большего и большего количества земель; его сын – Вольф – очевидно, то ли унаследовал от отца отсутствие жажды экспансии, то ли пресытился войнами и их ужасами, участвуя в них по распоряжению деда. Таким образом, Монхайм, пусть и не расширял более свои границы, как минимум и не терял более работоспособных обитателей своих, и мало-помалу, как казалось отцу Йеру, жизнь налаживалась. Оставив за спиной должность военного капеллана, ведь армия уже сократила свои размеры в разы, а военные операции прекратились вовсе, потому войско не нуждалось в сильном духовном пастыре, по просьбе нового герцога – Леона – Иарлайт Лахтна стал личным исповедником вельможи и духовником герцогской семьи, в свободное от этих обязанностей время посвящая всего себя восстановлению инфраструктуры государства, основывая приюты, лечебницы и обучая молодых целителей, лекарей и священников, которых диоцеза направляла в герцогство на благо паствы…
_______________________________________
* – Спи, моё солнышко, спи спокойно… Всё пройдёт… Боль пройдёт… непременно, вот тебе мой обет…
* – Не переживай за меня, малыш, ничего серьёзного… Всё скоро пройдёт…
* Morbus dæmonicus, она же morbus sacer – эпилепсия.
* виатикум (viaticum) – обряд последнего отпущения грехов и причащения умирающего, «напутственная речь» на пути на тот свет.