| |
|
|
Надолго пришлось Дане пропасть в жаркой кузнице, и не покладая собственных рук трудиться над новой Маринкиной рукой. Казалось, он сам напитался жаром печи, копотью и гарью, а конечности гудели от усталости, моля своего хозяина дать им покоя. Но Даня не мог долго отдыхать – лишь немного остудившись, подышав воздухом да дав передышку рукам, он вновь возвращался в кузницу. Потом было много-много тонкой работы – в доме у Прохора уже стало привычной картиной зрелище Даньки, сгорбленного над столом, и корпящего над своим изделием. Время от времени ему приносили в миске чего-нибудь поесть, но часто содержимое миски сиротливо стояло с краю стола и остывало, пока захваченный работой мастер снова и снова проверял, как движутся части механизма, и каждый раз приходил к выводу, что все еще не так, как нужно. Даже спал он обрывками, ибо захватившая его работа гнала его из теплой постели.
И вот настал этот день, когда пришла пора перейти к следующему шагу. Нужно было соединить искусственную руку, пока еще лишь заготовку, с живым телом. Олене не потребовалось самой выращивать живые растения, которые заменили бы Маринке мышцы и сухожилия – ее колдовство позволило сделать несколько зернышек, которые уже потом вырастут и станут продолжением Маринкиной руки. Только прорасти они должны были в живой плоти, куда надлежало поместить их, надрезав плоть. Прорастание живого растения сквозь плоть до самой головы, до мозга, сулило немало боли Маринке, а потому надлежало подумать еще о том, как облегчить страдания калечной кромешницы. Хотя, кто знает – может, ее это не пугает, тем более после того лечения у старого ворожея из Велесова Хвоста.
Олена
У Олены тоже было дел невпроворот. Запасы магических и немагических лечебных зелий поиссякли, а будет ли впереди передышка, чтоб она могла отлучиться в лесную чащу за травами да потом у своего медного котелка над ними химичить - кто знает? Бродила она по лесу, по лугам, по берегам озера, по задворкам деревенских огородов. Там много всего можно найти, если знать, что и где искать. Говорила с местными охотниками, у кого могли отыскаться жир медвежий и барсучий - для согрева лучше не бывает. Вот хоть бы бело-зеленый мох болотный, который и заразу чистит, и лишнюю влагу вытягивает и хранит про запас в своих полых белесых стеблях. Еще сонное зелье надо. И такое, что дурманит, и такое, что боль унимает. Маринке-то надо вращивать корни в голову да в хребет, там белые жилы самые толстые, там чувствилище самое. Это ж... если в зуб иголку воткнуть - и то от боли замертво рухнуть можно, а если корни - в спинные хрящи и под свод черепа? Так и помереть недолго Маринке, не дождаться чудесной руки! Вот Олена и трудилась как пчелка - настаивала, вываривала, выпаривала, растирала, сушила, ворожила над мазями, каплями, эликсирами, семечками, пучочками.
Корни эти вот тоже... Обошла Олена много деревьев и кустов. Дай, говорила каждому дереву, мне корней, да не узловатых и не мочковатых, не хрустких и не ломких - а вязких, гибких, тягучих, прочных. Да где ж такие сыскать, чтоб все сразу было? В каждом дереве есть что-то годное - а и какой-то изъян тоже находится. Хоть сама выращивай.
А и выращивай! Да лучше сразу такое, чтоб в Маринкиной крови и в мясе прижилось, за свое признало. А то отторгнется, гнить начнет, пойдет сине-красными пятнами... а, лучше не думать! Попросила Олена Даньку ножик ей наточить до бритвенной остроты, у Маринки крови да кожи кусочек попросила, в чистую плошечку собрала... да и сидела вечерами-ночами, проращивала из ее же плоти и крови семечки-почки, чреватые и ростками, и корешками - такими, какие надо - и не ломкими и не узловатыми, и прочными, и тягучими...
А как вырастила - пришла к Даньке. У меня, мол все готово, могу подождать, только не очень долго, не то перерастет. И к Маринке: ну ты как, мол, не передумала?
Маринка
Баня. От одного этого слова становиться теплее на душе, а кровь быстрее течет по жилам от предвкушения. Какое же это удовольствие, в теплом предбаннике стянуть с себя грязную, потную и запачканную кровью одежду, оставшись нагишом, только в собственной коже. Зачерпнуть ковшом из кадки теплой воды и плеснуть в лицо, а потом ощущать всем естеством, как теплая струйка сбегает по тебе вниз. Намылиться кусочком дорогого мыла, а потом смыть скользкое вместе с грязью. А в это время березовые веники словно оживают в горячей воде, их сухие листья пьют воду и обретают былую упругость. Приоткрыть дверь в парную и плеснуть на горячие камни ароматной воды с травами или квасу. А потом сесть на лавку, принимая первый удар влажного жара. Тот, что раскроет все поры и заставит выступить на чистой коже капельки пота.
Если же паришься с любым, так удовольствие совсем не вдвое возрастает, много больше, тут числа не работают. Ласковой кошечкой подставляешься под сильные руки, которые мнут и гладят, и намыливают. А потом сама, предвкушая еще более жаркую ночь, после бани, скользишь куском мыла по животу, спускаясь в самый его низ. Трешь самое ценное, ощущая как плоть встает под пальцами. И бьешь по могучему телу на лавке веником, выгоняя усталость от боя. И принимаешь ответные удары мокрыми, горячими ветками. Стоны теряются в облаках пара. А потом вываливаешься из парной и с визгом опрокидываешь на себя ведро холодной воды. Несколько заходов и вот недавнее кровавое побоище отодвигается в прошлое, уже не царапает душу. И даже холод Нави отступает как побитый пес, не смея беспокоить. И ночь впереди. Которая принадлежит только двоим…
Баня тому причиной, али не только баня, но Маринка быстро пришла в себя во время отдыха. Правда в дела мастеров не лезла, терпеливо ожидая окончания работы.
- Ха, передумала, ну ты насмешила, - сказала она Оленке, - да я давно готова. Даже палку остругала, чтобы зубы во время лечения не сломать!
Олена
Дева как-то смешалась, глаза опустила.
- Марин... я это к чему. Я тебе зелье сварила сонное, чтоб боли не было, когда корни тебе в жилы врастать будут, а Данькино железо - в кости. Только мне что-то сдается, что оно не совсем удалось, зелье. То есть... может, и пригодится твоя палка. Ну ты давай... водички попей побольше, корни же, как буду приживаться, сок из тебя тянуть станут. Как Данька свистнет, так я тебя позову.
И пошла в избу - стол скрести до белизны, тюфяк стелить, воду греть... готовиться, в общем.
Фока Черный
Фока вернулся, доложил, вестимо, что перо забрали, все в порядке. А коды дела поделаны ужо были, можно и вдоволь для себя отдых дать телу измученному. Прознал где дом постоялый, отсыпал серебра пригоршню, скинул тряпье грязное и в баню! Квасу взял с собой, капусты квашеной и белорыбицы копченой. Всем предложил с собой пойти, так, на всякий случай, авось кто и захочет.
Раскинул тело костлявое по скамье. Глаза прикрыл, в истоме потягиваясь. Вдохнул изо всех сил и выдохнул, выпуская воздух потихонечку.
– Ляпота...
Матушка Мирослава
Минуты и часы отдыха, если это можно было назвать отдыхом, были наполнены для Мирославы пустотой. Герои сновали туда-сюда, делами занимались, а матушка в молчании смотрела на них, и в голове ее не было ни одной мысли, только не пронзительная, а тупая тишина. Кажется, бой в Полоцке выжал из нее все силы без остатка. Все мысли и чувства. Разговоры о еде, отдыхе, баньке не отзывались в душе предвкушением, а просто пролетали мимо ушей. Приметив какой-то тихий уголок в доме Прохора, матушка без всяких мук совести повалилась на скамью и закрыла глаза. И без нее справятся спутники с делами насущными, и без ее совета обойдутся и без помощи. Никому она сейчас не помощник. Провалиться бы во тьму...
|
|
271 |
|
|
|
|
Еда, ну что такое это творение природы по сравнению с изделием рук человеческих? Данька ел торопливо, не прожёвывая и не глядя в миску, целиком поглощённый любованием плодами своей работы. Нет, в семенах, овощах, ягодах, грибах да орехах есть своё изящество, а в мясе и жилах зверей своя могучая мощь, они завораживают, но не дают повода для гордости. С природой человек может только драться, отрывая у неё куски по живому, а какая уж тут гордость, коли даже самому бережливому крестьянину приходится давать земле отдых ближе к шестому-седьмому посеву...
Есть, правда, праведники-отшельники и ведуны-язычники, договаривающиеся с посевами и погодой по-хорошему, заклинаниями и заговорами, но Данька всё равно считал своё ремесло честнее и человечнее. Он не разрушитель, выкорчёвывающий, к примеру, деревья целыми лесами ー он знает, какие уже мёртвые части великих тел взять для работы, но он и не попрошайка на паперти грандиозного, но чуждого храма. Живи и дай жить другим. Ну и железо по пути согни так, как тебе нужно. Нечего ему спать бесцельно в земле.
Союз технологий и природы намечался знатный.
Уже послав часто следившую за работой подмастерья сенную девку-Дуську за Мариной и Оленой, Данька задумался о новом занятии.
После изучения фляги с исчезающим и появляющимся "дымным металлом", стало ясно, что никакими зароками владение и пользование наручем хозяина его не сковывает. А коли так, то нельзя ль перековать "дым" из наруча в нечто иное, сохранив его "дымную" структуру? Данька был уверен, что можно.
Пока Марина и Олена будут заниматься сращиванием плоти и корней, пока новая жизнь в теле Чернавки будет свыкаться с новым жилищем-протезом, Данька займётся кощеевской диковинкой ー возможно, получится всё же подарить воительнице её желанную картечницу...
Результат броска 1D100+120: 123 - "ИзобретательВольнодумец+СлышащийШёпотВещей+ЧертёжнаяГрамота".
|
|
272 |
|
|
|
|
Мудреныеми оказались тайные письмена, вырезанные тонким инструментом на фляге. Смог он стереть некоторые, будто и не было, чтобы лихая судьба Пушкаря не была связана с Маринкиной рукою, но не смог вписать свои собственные изобретения и устройства, чтоб и те в дым обращались да в емкость прятались. Придется мастеру не волшбой, а уменьем справляться. Но это ничего, умение иногда и получше волшебства бывает, и почти всегда надежнее.
И вот, настал черед закрепить руку. Ладная, блестящая вороненой сталью конечность, уже подготовленная к слиянию, лежала на столе. Даньке удалось перековать странный металл, и придать ей боле женственную, изящную форму. Шарнирные сгибы ходили плавно, слегка пощелкивая, а пальцы обладали гибкостью и цепкостью, лишь немного уступающей человечьей. Внутри был отлаженный многочисленными проверками механизм, который должны будут приводить в действие корни. Даня потратил немало времени, чтобы все показать и объяснить Оленке - куда корни волшебные цеплять, как и за что тянуть, где сгибать. Маринку усадили на стул перед ее будущей рукой, и ей пришлось немного заголиться, чтобы обнажить аккуратную, скругленную культю. Оленка с отрешенным видом вытащила из своей котомки верный ножик, а следом за ним - пахнущую чем-то резким склянку. Содержимое пришлось выпить залпом, зажав нос, и тут же голова закружилась, наполняясь вязким туманом забытья, а тело онемело, став будто бы чужим. Теперь надо было сделать надрез.
Накрест полоснув по культе несколько раз, Оленка влепила влажную нашлепку с семечком, которое уже начало давать ростки, и зашептала свои наговоры. Как обычно мешала она христианские молитвы со стародавними заговорами белозерских ведуний, но эти, казалось, несовместные вещи каким-то чудом работали и влияли. Маринка, не ощутившая даже пореза, стала чувствовать, как в свежей ране начинается какое-то неприятное шевеление, причиняющее кратковременные вспышки раздражающей боли. Олена шептала, и где-то в голове у себя видела, как через руку Маринки вскорости путанной мелкой сеточкой пройдут тончайшие связующие нити. Так отчетливо видела, что воображаемое стало затмевать собою реальное. Сначала Оленины зрачки расширились, почти закрыв собой радужку, а затем закатились вверх, и Даня увидел на месте очаровавших его умных серых глаз два выкаченных наружу белка - словно бы снова вернулся к Вере на подворье и глянул в бесчувственные зенки одной из трех сестричек. Потерянная для реальности, Олена торопливо шептала свои заклинания, которые все труднее было разбирать со стороны. А потом начался ужас.
Маринке первое время пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не кричать в голос. Она рычала от боли одним только горлом, сдавив с немыслимой силой палочку, зажатую в зубах. Вцепилась пальцами здоровой руки в столешницу - и ногти сама себе обломала, царапая древесину. Бела кожа за какую-то минуту увлажнилась так, словно девка только что вышла из бани, только пот был какой-то холодный, мертвенный, нездоровый. Было видно, как стремительно оплетают пространство под кожей пульсирующие зеленые жилки, опутывая плечо, часть груди, шею, и забираясь все выше, к голове. Выше. выше, выше, и рык черной девы превращается в звериное завывание, а волшебный глаз снова плачет кровавой слезой. Повезло, что сейчас ни Соловей не мог видеть свою дочь, ни своевременно отосланный Осьмуша не видал свою любимую в экзальтированном угаре чаротворения.
К счастью, все кончилось быстро. Боль ослабла, отпуская Маринку, и теперь на нее напала слабость - растение потянуло из нее жизненные соки, начав расти в другую сторону. За считанные мгновения из культи вырвались переплетающиеся зеленые волокна, путаясь меж собой, и тянулись по велению Олены к Данькиному протезу. Мастеру пришлось позабыть о сових впечатлениях и действовать также отрешенно, как действуют создаваемые им механизмы. Схватил протез, поднес нужной стороной, открыл - и волокна принялись обвивать металлические опоры, встраиваться в механизмы, следуя движению тонких пальчиков лесной чаровницы. Когда все было готово - Даня тут же несколькими уверенными движениями скрепил корпус, фиксируя протез на культе. А корни пошли дальше, уже ниже локтя по специальным канальчикам, вырезанным изнутри,и уже там сформировались в новые ткани. Даня подрезал лишнее ножиком, направлял спицей тоненькие отростки, чтобы те хватались за механизмы, управляющие пальцами, движением ладони и иной "мелкой моторикой". Потом - закрыл и эту крышку, завинчивая все обратно. Еще немного приготовлений - И Олену наконец "отпустило", а Даня мог считать, что закончил очередное свое творение, что сделает ему имя.
Теперь настал черед проверить, получилось ли у Марины. Хотя, та была еще слаба. После всего этого ей надлежит хоть немного отдохнуть, и выпить по меньшей мере десяток кружек чистой колодезной воды. Если вообще не ведерко. И закусить как следует.
|
|
273 |
|
|
|
|
К тому времени как мастера закончили свою работу Маринка успела как следует отдохнуть. Еще бы, ей то не пришлось молотом махать, чтобы перековать кощеевский колдовской металл, да и с мхами, корешками и колдовством возиться. Ну девка ничуть не переживала по этому поводу. Ведь она потом этой рукой будет защищать Даньку с Оленой, крушить врагов, а может и жизнь им сохранит, их же работа. Ведь холодное железо решает многие проблемы лучше всего.
Девка обошла стол с рукой по кругу, разглядывая руку. Странно было видеть свою будущую часть отделенной от тела. Да и не хватало воображения представить, что вот это, будет служить ей, подчиняясь каждому порыву воли. Все-таки с Акулиной было чуть по-другому, темное колдовство древнего Бога. Но Маринка при этом не боялась неудачи. Ведь в случае неудачи хуже не будет, а выиграть можно очень много. Боль. Боли девка не боялась уже давно. Даром что колдовской глаз брал эту плату при каждом использовании. Перед операцией девка спокойно стянула с себя черную рубаху, стесняться она тоже давно разучилась.
Проглотила колдовской напиток, да откинулась на спинку стула. А дальше пришла боль. Нет не так, Боль, с большой буквы. И принялась драть тело и душу тупыми, кривыми когтями, добираясь до самой основы естества. Если бы не палка в зубах, то девка бы тут же переломала себе зубы до самых корешков. А так просто глухо выла, пуская слюни, да извивалась в агонии творения колдовских нервов и плоти. В какой-то момент время потеряло всякий смысл, так что девка не смогла определить сколько ударов сердца продлились муки, сто или тысячу. Просто в какой-то момент голова бессильно опустилась вперед, а боль отступила, унеся с собой все силы. Тело приняло тяжесть протеза и его слегка перекосило в сторону новой тяжести. Но это было для Маринки сейчас неважно, потому что само отсутствие страшной боли ощущалось блаженством.
Нескоро она смогла пошевелиться. Приняла чарку с холодной водой, не разбирая от кого, да жадно выпила, проливая лишнее на шею и грудь. А потом сразу, без перерыва и колебаний, отчаянно, как в бой, пошевелила железным пальцем. И на бледном, залитом липким потом лице, расцвела улыбка.
- Спасибо мастера, - по-доброму усмехнулась Маринка, - будет теперь чем нос вытереть, пока в правой руке чарка с водкой.
|
|
274 |
|
|
|
|
Данька посматривал на процесс сживления корней и плоти со странной смесью страха и восторга. Он боялся за Марину, вздрагивал при каждом её всхрипе, но и дышать забывал от одного осознания того, что его задумка становится реальностью прямо на глазах. Конечно, не совсем так, как виделось мастеру в начале, но всё же это он привлёк к общей работе, переступив через себя, Олену, а значит и лавры его!
Неужели он впервые назвал себя мастером, пускай и лишь в мыслях?
Данька поёжился и отвернулся, кинув виноватый взгляд на Олену, на Марину, на остальных собравшихся. Негоже гордыне свободу давать. Гордыня тварь голодная, сожрёт и не подавится.
И всё же было что-то невероятно трепетное и подлинное в созерцании плодов своей работы именно в таком виде. Раньше-то Даньке не доводилось видеть, как его изделие меняет другого человека. А Марина изменилась, словно наконец собой стала. Всё же та её "змеиная" рука только хуже ей делала, сейчас это в сравнении казалось очевидным. Стальная конечность не предаст, не переметнётся на сторону озлобленного старого бога, хотя... вот на сторону колдуна какого-нибудь может. Не одна же Олена умеет растения заговаривать.
ー Носи на здоровье.
Чарка с водой сама прыгнула в руку. Данька передал её Чернавке и скромно улыбнулся, обрадовавшись как успеху, так и светлому настрою Марины. Да и мысль новая в голову пришла.
ー Надо будет щеколду тебе скрытую сделать, чтобы руку запирала, не давала ей гнуться. На случай коли колдун какой хитрый найдётся корням дурное велеть.
|
|
275 |
|
|
|
|
Василий не стал заходить в дом, где над Маринкой совершали свою работу подмастерье и травница. Но не потому что ему было неприятно смотреть, и не из-за религиозного порыва, как в Велесовом Хвосте, когда с Чернавки сводили метку (к проявлениям всякого колдовства и язычества Рощин стал относиться спокойнее). А потому что, может, он там ее только смущал бы. Маринка была девка гордая, может, и не хотела бы, чтобы он ее в такой момент видел, с перекошенным от боли лицом. Хотя какой он ее только не видел за это время...
И все же у нее могли быть свои женские резоны. Хотела бы, надо было бы, чтобы за руку подержал — позвала бы, чай не из тех девиц, которые если чего хотят, ни за что не скажут.
Но и просто так пойти спать Василий не мог и все время, пока Маринке приращивали новую руку, просидел у избы, ковыряя землю носком сапога и слушая полные боли завывания своей любимой. Удовольствие, что называется, невеликое.
Лишь только Маринка показалась в дверях, Василий вскочил и подбежал к ней.
— Ну что, как? Как ты, Маринушка? — спросил, не зная, можно ли ее обнимать-то. Может, где раны какие остались, не сделать бы больно. Только и решился за руку взять. За другую, за живую.
|
|
276 |
|
|
|
|
Олена немного нервничала, хотя вроде бы все приготовила. Чувствовала себя то ли неуверенной, то ли виноватой немного; в общем, неловко. Шутка ли. Такого никто никогда не делал. А все Данька. Она сама никогда не считала себя мудрей или сильней Земли и всех ее созданий - трав ли, деревьев ли. Она как муха иль белка - такая же тварюшка живая; цена им в глазах матери-природы одна и та же. Она никогда ничего не меняла, не лезла со своими собственными придумками. Ну разве что... там немножко поторопит, здесь - с места стронет, попросит двигаться быстрей. Растения живут меееедленно, не то что люди.
Но вот взять и своей волей приказать сойтись живому с неживым, стать иным, чем оно до тебя было, это было ей ни по уму и не по ее природе. Все Данька. Он действует как... как мужчина, вот как кто. Захочет - и берет, и переделывает как ему вздумается. Не дадут добром - скажет: мое, силой вырвет. Странно, какая мысль ей в голову пришла. Раньше не приходила. Хорошо это с его стороны или нет? Кто скажет. Такой он, и все. А она так не может, потому что...
Олена эту долгую мысль не додумала. Пора дело делать, раз взялась. После додумаю. Отворила вострым ножиком кровь черной деве - по хребту сверху вниз холодок прошел, кончики пальцев покалывает. То ль от страха, то ль сила играет, наружу просится. Прорастай, семя, кровь пей, мясо - тебе земля, кровь - тебе вода... Не видела она себя со стороны - свои побелевшие губы и закатившиеся глаза. Видела она, как упругая, жаждущая жить зеленая древесная плоть выпускает все новые и новые зеленовато-белые ростки, они хищно впиваются в плоть человеческую, ползут вдоль жил, цепляются за выступы костей. Могли бы - все тело Маринкино опутали, захватили. Олена была сейчас всем сразу - ростками, терзаемой Маринкиной плотью - и надо всем этим - собой, творящей чару: направляла, удерживала, подгоняла где надо. Дыхание свое тяжелое слышала как со стороны, крови гул в ушах. Стой! Боль отхлынула... Теперь от корней ветви в другую сторону потянулись. Данька... Стальной кожух подставил. Олена чуть отпрянула было, так невыносимо было ветвям, желающим воли, в стальную трубу полезать. Да таков замысел мастера.
- Показывай, куда крепить, - до несся до Олены откуда-то издалека чужой монотонный голос; не чужой, ее собственный. Она думала, самое трудное позади. А самое трудное - впереди. Надо ей с Данькой поладить. Как она об этом раньше не подумала! Он правит костями, она - плотью. Надо быть... вместе, непозволительно близко, чтоб все срослось как надо. Два мастера - как один. Не останавливаться! Минута замешательства - и она уже слышит его дыхание, дышит с ним в лад, кровь его гудит - как своя, сердца стучат в едином ритме. Иначе ничего не выйдет. Ветви чувствительны, как ее собственные пальцы, они заполняют все пространство внутри стального желоба, выложенное изнутри мягким, чуть пружинящим мхом, цепляются за скобы, застывают узлами там, где Данька укажет. Они вместе сейчас, близко как любовники... Знает ли он об этом?
Все подходит к концу, тонкие ростки заполняют стальные пальцы. Волна схлынула, оставила ее трепыхаться как рыбу на песке. Данька, кажется, ничего не заметил. Олена чувствует себя немного виноватой перед Осьмушей, невесть за что. Надо бы Маринке дать напиться, но...
- Дань. Дай Маринке воды. Я ковшик не удержу, - пролепетала она еле слышно и осела на лавку в углу почти без памяти. Операция вытянула из нее все силы. Надо б Маринке ответить - язык не ворочается. Ничего, все потом... восстановится.
|
|
277 |
|
|
|
|
Новую железную руку нужно было испытать. Не в сабельной рубке или стрельбе из навесной пушечки, а в настоящем деле...
Несмотря на тесноту, в Загатье нашелся свободный сеновал, а серебряная денежка примирила хозяина с некоторым беспорядком. Свежее сено, которому было еще далеко до сухой соломы, одуряющее пахло. Оно совсем не воспринималось чем-то мертвым, неживым, скошенным острой косой воинством природы. Упавшая в середину льняная простынь только чуть промяла травинки, но потом они резко провалились под весом двух тел…
Девка раздевалась впопыхах, сумбурно и бестолково. Она мешала Василию и самой себе, потому что трудно раздеваться и раздевать, обнимая и целуя. Было необычно и странно касаться кожи любого и живыми и стальными пальцами. Но это сейчас было не важно, все неважно…
Только глаза в глаза, губы в губы и переплетение языков. Стоны и вздохи, бешеный стук сердец и один воздух на двоих. Изначальная речь без слов, куда там Неписанной, тайная, могучая и беспощадная. Теряешь себя, растворяешься в другом, оборачиваешься единим совершенным зверем. И тела двигались в одном ритме, и не было вокруг ничего больше. Но им все было нипочем, потому что они были вместе и вместе стремились туда, куда звала их страсть. Сено проваливалось, раздавалось в стороны, уступая напору разгоряченных тел. И они оказались словно в гнезде. А в другом гнезде, горячем и влажном, ходила вперед – назад мужская плоть. И стальные пальцы царапали живую кожу на спине, рядом с обгрызенными ногтями человеческой конечности. И Маринка билась и извивалась всем телом, сильно толкала навстречу тазом и бедрами. Он ли имел ее, или она имела его - все это стало неразличимо…
А потом, после испепеляющей вспышки, она лежала у него на груди. Бурное дыхание Василия качало девку, словно на качелях. Прижавшись к его груди, она с волнением слушала его дыхание и мощный ритм разбежавшегося во всю прыть сердца. А еще ощущала тепло его тела и вдыхала возбуждающие запахи, его и свой, сейчас они были сильней запаха сена…
Правая рука гладила и теребила кудри любого. А стальная рука с раскрытой кистью была откинута в сторону и тихонько перебирала травинки. Она работала хорошо…
|
|
278 |
|
|
|
|
Когда влюблен в первый раз — это просто жар, и голова кругом, и злость, что "нет", и внезапный, кружащий голову подъем, оттого что "да", такой резкий, что ярость выплескивается вместе со страстью. И остаются на коже следы от слишком горячих, без нежности разбросанных поцелуев, и ноют искусанные губы. А звенящая пустота внутри висит так явно, так осязаемо, что не хочет мужчина сказать ни слова после. Лежит где-нибудь в лесу молодец, на острове за морями-океанами, среди сухих берез, на мягкой траве, и думает: "Что это было сейчас со мною?"
Когда чувство мешается с горьким ожиданием скорой утраты (а для влюбленных любая разлука — скорая) — бросает из стороны в сторону, то в отчаяние, то в грусть. И в отчаянии рождается иная, особая злость, злость на нее, что уж так оплела — ни свернешь ни вывернешь, только вперед теперь иди. И любит молодец жадно, без пощады намотав волосы на кулак, и каждый раз входя в ее белое, крепкое, непокорное, но подчинившееся, прогнувшееся для него тело, стискивает зубы, и словно черпает уверенность: "Нет! Я пройду этот путь! Насквозь пройду, до дна, как тебя сейчас, милка!" И брызгами летит вода на реке под кустом, и гибкие пальцы судорожно хватаются за траву на берегу, и не слышно играющей где-то вдалеке музыки. И это скорее больно, чем сладко. Зато потом, когда злости больше нет, приходит грусть. И смотрит молодец на черные ресницы, на сильные, но все равно женские плечи, на милые кудряшки у нее там, внизу, и понимает, что однажды может настать день или ночь, когда он проснется, а всего этого больше нет. И хочет он плакать, да ведь не может же расплакаться перед любимой, и вместо этого гладит ее, ласкает, нежит, бережно, долго, как царицу-лебедицу. И силится запомнить, унести в сердце, на крайний случай, на черный день. И тоже не говорит ничего. Что тут скажешь?
А когда нет уже больше разлуки на горизонте, вот тогда наконец начинает молодец думать не о себе, не о том, где сил взять, не о том, как врагов побороть, а о женщине.
И провалившись в сено вместе с Маринкой, ловил Василий жадно каждый ее вздох, и прислушивался к нему, и скользил пальцами по ее коже, знал уже, где она больше любит: где провести, чтоб в жар ее бросило, а где, чтобы мурашки побежали. Знал, как грудью прижать посильнее, чтобы губу закусила и поцелуем впилась, а когда за холку прихватить потверже, чтобы застонала и всю себя в сено уронила безвольно. Умел княжич девок тешить — хоть и прошла уж его беспутная юность, да не забылась.
Но недолго вышло у него играть с нею. И хотел было истомить ее, да раскачать да выплеснуть, как воду на раскаленные камни, чтобы паром легким унеслись все ее мыли и осталась она лежать в блаженстве, вдыхая запах сена да молодых чистых тел. Но не удержался — так его Маринка опьянила, так разум застлала: и не телом белым, не волосом черным, а тем, как обнимала, как прижималась, как отдавалась, как в голове от этого одна мысль только и оставалась: "Как же она меня любит!"
И пока души сливались друг с другом, сильные тела сшибались, как в схватке, слипались и разлипались, и пальцы переплетались до побелевших костяшек. А потом кричал Василий, не стесняясь, вместе с Маринкой, чувствуя, как все, что он хочет отдать, а она взять, проносится по нему сильным, нарастающим потоком, пролетает по всем закоулкам тела, от пяток до макушки, и неостановимо несется к ней, в нее, туда, где через маленькие, тесные, сладкие ворота все его мужское должно вплеснуться в ее огромное темное загадочное потустороннее женское.
И выхлестнуло так, что внутри у него ахнуло и раскрылось и поплыло куда-то в тишине. Внутри было тихо, несмотря на то, что снаружи ртами жадно хватали воздух.
И на этот раз уж были слова на после: обняв ее и прижав к себе, шептал сто тысяч вещей, перескакивая с одной на другую, и каждая из них была неважной, а вместе — самым важным, что он когда-нибудь кому-либо пытался сказать.
И проводил пальцами по щекам, по плечам, и льнул губами к волосам, к соскам, и вдыхал, как пахнет каждый волосок на ее теле, и обхватывал ее сзади, прижимал к себе, как маленькую, изо всех сил, и только так чувствовал себя цельным. И носом терся об ее шею, и водил рукой по всем ее изгибам, по впадинке между спелых ягодиц, по спине, по ямочке между ключицами, и прикусывал ее легонько там, где шея в плечо переходит, и сбегал по спине поцелуями.
И не мог ею напиться, не мог удержаться, и ласкал ее снова жадно, едва не задыхаясь, то подчиняя, то подчиняясь.
И переворачивал, и бросал на сено, и врывался в нее, как в город, и брал ее нежно, как в сладком облаке купаясь, и держал ее крепко, но не боясь выпустить.
И не мог заснуть, пока все силы не кончились.
|
|
279 |
|