Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Анчар и Гертруда — Москва, 1905 год

Вчетвером — Анчар, Зефиров с бомбой, Балакин и Чибисов, — перелезли на другую сторону вагонов, где уже стояла Гера.

— Керосин льётся! Керосин льётся! — сквозь кровяную колотьбу в ушах и свист ветра донёсся из-за спины чей-то голос.
— Не подходить к керосину! Могут подпалить! — командным тоном ответил другой, и какой-то момент казалось, что цистерна, истекающая керосином, должна взорваться, взметнуться исполинским факелом, опалить спины горячим дыханием, раскидать по округе сотни полыхающих огненных лужиц. Зефиров, принявший бомбу, оглянулся на цистерну с нетерпеливой надеждой — но цистерна продолжала белеть выпуклым боком в снежном мельтешении, и у торца оставался лежать тёмным горбом, как лежат собаки, свернувшись у стены в мороз, матрос Мартын. Впрочем, разлив керосина, кажется, достаточно напугал преследователей, и те пока не показывались с той стороны вагонов, куда перелезли подпольщики.

— Они туда побегли! — быстро оглядевшись и увидев цепочки следов, пересекающие пустое заснеженное пространство, показал Чибисов. — Сёма, Миша, айда за мной!
— Пошли! — обернулся на Анчара с Герой Зефиров и, опасливо, как ночной вор, пригибаясь, побежал, хрустя свежим снегом, через открытое, тёмное, хлещущее метелью пространство в ту сторону, откуда виндавцы с большевиками, Анчаром и Герой пришли, куда поперёк линий рельс тянулись следы удравших казанцев.

  Анчар не тешил себя надеждой, что с неба ударит молния и подорвет цистерну вместе с солдатами.
  Сзади доносились их голоса, и надо было быстро решить, в какую сторону удирать.
  Взглянув на Геру, он понял, что не знает, куда лучше. И все же одна мысль в голову ему пришла: лучше бежать за другими - если он попадут в засаду, это будет слышно заранее. Да, лучше бежать за другими, чем в полную неизвестность!
  - Побежали! - сказал он Гере. - Вдыхай носом, выдыхай ртом! - добавил зачем-то вспомнив, как говорила ему в детстве мама на зимних прогулках. Это чтобы холодным воздухом не застудить лёгкие.
  Это было всё, что он смог придумать, и схватив Кассандру за руку, Черехов потащил её в метель вслед за Зефировым.

На слова Анчара Гера коротко и несколько поспешно кивнула, мимоходом подивившись себе: с какой легкостью она дала ему право командовать собой! Нет, даже не так: с какой легкостью она стала готова выполнять его советы, словно распоряжения! А ведь раньше она такой не была. Всегда старалась дойти до всего своим умом, сама принять решение и, если оно совпало с мнением другого, то прислушаться не потому, что ей так сказали, а потому, что сама так решила.
Сейчас было все по-другому. Дело даже не в опытности мужчины: вряд ли он так уж часто попадал в подобные авантюры. Дело было в чем-то ином – Анчара было слушаться легко и приятно, не надо было думать, зная, что с ней тот, кто все за нее решит. Ей ХОТЕЛОСЬ подчиняться – и вот это ни в какие ворота уже не лезло и ни капельки не отвечало ее интересам и стремлениям.
Все это было страшно и непривычно, и вместе с тем притягательно. Так человек, затаив дыхание, смотрит на буйство стихии: лесной пожар или шторм на море, и не бежит, хотя и осознает всю его опасность. Так и она: стрельба вокруг, опасность взрыва цистерны, мороз – тихий убийца: все это казалось незначительным и неопасным, когда рядом есть человек, безропотно и не задумываясь принявший на себя всю тяжесть решений.
Гера покачала головой, отгоняя непрошенные мысли. Жизнь на грани, а она ударилась в философию, гляди ж ты! Рука Анчара словно бы обожгла ее, даже через перчатку, и от этого короткого касания она на мгновение вздрогнула. А дальше был бег, дыханье так, как он советовал и странное упоение от собственного послушания.

Хрустя по сахарному снегу, нелепо перескакивая через рельсы, пригибаясь и оборачиваясь, подпольщики рванули через пути назад, откуда пришли. Остановились, запыхавшись, хрипя, у будочки, за которой ранее пряталась Гера, оглянулись: у теряющейся в метели цистерны виднелись шинельные силуэты с винтовками наперевес. Они никуда не бежали: один, вышедший из-за цистерны, заметил беглецов и вскинул было винтовку, но стрелять не стал, медленно опустил. Резкий, требовательный офицерский голос всё ещё доносился оттуда, но слов за свистом вьюги уже было не разобрать.

— Вон они! Дальше драпают! — показал Чибисов вперёд, где по запорошенной снегом, очень тёмной улочке между жалких бревенчатых домишек, серых сугробов и палисадников, занесённых кустов бежали пятеро. Нет, не драпают — сразу стало понятно, не драпают, а гонятся, четверо за одним, как бандиты за жертвой.

— Стой! Стой, сука! — по пустой улочке по-ночному гулко разнёсся голос одного из казанцев, было не разобрать, кого. Удиравший рванул вперёд, но зацепился за что-то, взмахнул руками, упал на снег. К нему сразу подскочили и, кажется, принялись бить ногами. Где-то надрывно, наперебой лаяли, рвались с цепей собаки. Один из казанцев, бежавший последним, — парень в серой шали на плечах, Даня, — нервно вскинул винтовку на окно стоявшего рядом домика.
— Отойди от окна! — мальчишеским срывающимся дискантом завопил он, прижимая приклад к щеке.

Скорчившегося на снегу человека ещё раз пнули, дёрнули за волосы, поднимая голову — сбитая с затылка меховая шапка отлетела в сугроб. Кто-то из казанцев, наклонившись, закричал ему в лицо:
— Так ты с ними заодно, гадина?!
— Почему не бастуешь, сволочь?! — заорал другой.

Даня бешено оглянулся, заметил спускающихся от путей Чибисова с Зефировым и тут же перевёл ствол винтовки на них. Те в два голоса наперебой закричали:
— Ты чего! Свои! Свои! Не стреляй, дурак!

Переводя дыхание от забега, сглатывая и озираясь по сторонам, настороженно двинулись вперёд к казанцам. Даня опустил ствол, тоже оглянулся. Избивавшие беглеца казанцы, заметив приближение остальных, остановились. Теперь их можно было разглядеть — усатый Гренадер в полушубке, первым встретивший Анчара у вагонов рябой Никанор в похожей на военную шинели, ещё один, при знакомстве назвавшийся Борькой, в тёплой ватной куртке, из-под которой торчал серый высокий ворот вязаного свитера. Этот был без шапки — видимо, потерял её при бегстве, и сейчас обнаружились его ярко-рыжие волосы. У их ног, скрючившись, лежал незнакомый человек лет сорока, с круглым, щекастым безусым лицом. Он был в тяжёлом, толстом тулупе с отложным овчинным воротником — видимо, поэтому и не смог убежать. Он с животным страхом, закрываясь руками, смотрел на стоявших над ним казанцев, от ужаса не в силах даже закричать.
— Сколько вас? — обернулся Никанор.
— Мы вот только, — одышливо ответил Чибисов.
— А Тимошка не с вами? — спросил Гренадер.
— Не… — ответил Чибисов, оглядывая собравшихся и сам прикидывая, скольким удалось унести ноги.
— Он, кажись, туда куда-то побежал, — махнул рукой в неопределённом направлении Гренадер.
— Матрос ваш… — несший бомбу Зефиров подбородком показал назад, — там остался. В плен его, кажись… — то ли студент сам не рассмотрел, что произошло с Мартыном, то ли зачем-то решил соврать.
— Сука! — зло выкрикнул Никанор и пнул лежащего человека сапогом в мягкий бок тулупа. — С дрезины соскочил! — показал он пальцем.
— Я не солдат! — жалобно выкрикнул лежащий.
— Да уж ясно дело, не солдат! — с издёвкой гаркнул на него Никанор. — С Николаевки, да? Ну, говори!
— Д-да… — мелко закивал тот.
— Мразь! Штрейкбрехер! Почему не бастуешь? Все бастуют, а ты не бастуешь? — в сердцах, срываясь, заорал на него Никанор. — Я тебя сейчас здесь на месте пристрелю, паршивца!
— У нас не бастуют… — дрожащим голосом еле выдавил лежащий.
— Почему не бастуют?! — Борька присел на корточки, левой рукой снова вздёрнул за волосы голову лежащего, а правой хотел было ударить кулаком в лицо, но николаевец схватился за руку Борьки, бить было неудобно. — Предатель рабочего дела! Из-за тебя наши товарищи гибнут! Чего ты чепляешься, скотина! Андрюха, подержи ему руки, я сейчас ему юшку пущу!

  Анчар бежал изо всех сил и мысль у него была всего одна - где лучше бежать? Впереди Геры, чтобы тащить её за собой, ведь в котах ей бежать, наверное, трудно, или позади, потому что оттуда может прилететь пуля? Пробежав первые сколько-то метров впереди, он решился, сказал: "Давай вперед!" и побежал сзади. Это была полная бессмыслица - Анчар просто не знал, что трёхлинейная пуля на таком смешном расстоянии пробивала без малого три фута сплошной древесины и легко прошила бы оба их тела. Но как бы там ни было, скоро он понял, что стрелять в них не станут.
  Все перешли на шаг. Горечь от того, что план сорвался, что погибли или попали в плен товарищи, не шла ни в какое сравнение с радостью от того, что уцелели.
  Анчар вдруг подумал, что может быть никакая великая цель ему не нужна, а нужно вот это чувство, которое было непреходяще свежим и никогда не надоедающим - чувство, что ты жив, а очень возможно, мог бы быть сейчас мёртв или обречён.
  "Тебе-то не нужна. Тебе вот да: через границу динамит - и чтоб обыск в вагоне, да пострелять с саней по городовым под кокаином как раз, да побегать от казаков по дворам. И вот теперь еще чтоб у этой женщины из-за тебя голос хриплым стал," - ответил Сверхчерехов сверху. - "Ты вообще очень примитивное существо. А мне цель нужна!"
  Сверхчерехов был прав, как всегда. Это иногда бывало неприятно, но всегда очень удобно - делай-то что хочешь, но знаешь ведь, что правильно. Но иногда он молчал - и Алексей ненавидел его в такие моменты гораздо больше, чем когда он говорил что-то неприятное, но верное.
  - Ты как? - спросил он Геру, выпуская её руку. - Ну и дали мы стрекача! Смотри-ка! Что это?
  Анчару стало любопытно, кого это могли поймать казанцы, так озабоченные спасением своей жизни.
  Он подошел поближе.
  Зрелище, конечно, было неприятное, но он за сегодня видел достаточно неприятного, чтобы притерпеться. Так-то если посмотреть железнодорожники правы. Солдат - не солдат... Сегодня он не солдат, а завтра ему дали винтовку и сказали - стреляй-ка. И что он, откажется? Кто знает. А могли его заставить? Могли. Всех могли. Но вот казанцев не заставили. Мог уйти, мог отказаться.
  Но кое-с-чем Анчар был не согласен, и не потому что испытывал жалость к пойманному. Нет, тут было другое.
  - Погоди-ка! - вклинился он между железнодорожниками. - Подожди говорю! Успеешь! Никуда он не денется. Эй, слышишь меня? Слышишь? - встряхнул он дрезинщика. - Ты на вокзале самом давно был? А? На вокзале, говорю самом давно был? Что там делается, а ну рассказывай!
  Мысль у Анчара была одна - если все равно вокзал придется штурмовать, то человек, который был внутри, и знает, как там, что и где у солдат, может пригодиться.
  Вокзал все равно надо брать. И лучше не вслепую.

Гера бежала – как все. Только если остальные в своем бегстве руководствовались какими-то личными соображениями, то для нее путеводной звездой, маяком в шторме выступала рука Анчара. Он, если уж продолжать сравнение a la marin, тащил ее в кильватере, словно ледокол, расчищающий дорогу сквозь льды для… Гера предпочла бы себя сравнить с по-лебединому изящным крейсером, но уместнее было бы, по уровню полезности, с транспортом в балласте.
Раскрасневшаяся, она от избытка эмоций почти не чувствовала холода и не видела ничего, кроме темной спины своего провожатого. Покорная, она шла к спасению и не думала ни о чем. И не думала бы – если бы не представшая ее глазам картина, отвратительная в своей простой и темной жестокости. Виновен этот человек или нет, солдат он или, как назвали его «казанцы», штрейкбрехер, или просто незадачливый обыватель, он был один в окружении толпы перепуганных, а потому в разы более злых людей. Людей, не знающих границ жалости и жестокости: maman как-то сказала, явно цитируя некого философа, что чем меньше человек развит и образован, тем меньше у него морали – суть явления человеческого, и тем больше звериного – безжалостности, гневливости, склонности к низменным развлечениям. Говорилось это как обоснование, почему толпа-плебс не ходит в театры, но сейчас фраза приобретала иной, куда как более страшный оборот.

Анчар – благородная душа, попытался остановить их. Немного неудачно, по мнению Геры, но кто ведает, какие слова подберут ключик к сердцам железнодорожников? В любом случае, смолчи ее напарник или нет, сама Кассандра не смогла бы остаться безучастной. И дело даже не в обостренном чувстве справедливости или в жалости к несчастным – то, что происходило, было в корне не правильно, было erroné et criminellement.
Не без усилия, скорее духовного, чем физического, выпустив руку свою из надежной гавани руки Алексея, эстляндка сделала два шага вперед, звонким колокольчиком с маленькой трещинкой легкой хрипотцы произнеся:
- Товарищ дело говорит! Отставить самосуд и не уподобляться жандармам! Это они избивают и убивают беззащитных, а не бойцы революции! Мы – не они, они не мы! Они могли сыграть этого, - она кивнула на лежащего, - втемную, чтобы потом обвинить революцию в бандитизме и убийстве брата-рабочего! Чтобы расстреливать пленных наших в отместку, - добавила она горькой иронии, - за несгибаемого героя! Если этот виновен – его приговорит революционный суд, но не мы! Мы не убийцы беззащитных, мы – другие! Мы не стремимся творить дела в угоду Сатане, нет! Нам нужна земля и воля, а не убийство зрячих слепцов!, - Поняв, что ее уже заносит куда-то не туда, Гера скомкано закончила резким, - Прекратить!

— Погоди-ка! — кричал Анчар, вклиниваясь между Никанором и Гренадером.
— Тихо, тихо! — надрывался, пытаясь остановить Борьку, Гренадер.
— Да я его сейчас на месте тут кончу! — пытался навести на лежащего винтовку Никанор, но ему помешали Чибисов с Анчаром.
— Подожди, говорю! Успеешь! — останавливал Никанора Анчар.
— Товарищ дело говорит! — звонко кричала Гера.
— Стой, стой, тебе говорят! — надсаженным голосом орал большевик, схватился за ствол винтовки Никанора, отводя в сторону.
— Ты чё за хрен с горы вообще? — в ответ орал на Чибисова Никанор, бешено пуча глаза. — Какого хуя лезешь?
— Отставить самосуд и не уподобляться жандармам! Это они избивают и убивают беззащитных, а не бойцы революции! Мы – не они, они не мы! — голосила Гера.
— Отойди, тебе сказано! — Никанора сильно толкнул в грудь подошедший вместе с Чибисовым Балакин. — Не смей стрелять!
— Прекратить! — кричала Гера.
— Не убивайте! — кричал лежащий на снегу николаевец, отбиваясь от Борьки, который всё держал его за волосы, порываясь ударить в лицо.
— А ну отошли от него оба! — заорал стоявший в стороне Даня на наседавших на Никанора большевиков, вскидывая на них винтовку.

Со стороны это, должно быть, смотрелось дико: семеро мужчин и одна женщина орали друг на друга на пустой заснеженной тёмной улочке под раздававшийся из дворов собачий лай, угрожали друг другу оружием, толкались и порывались бить лежащего на снегу. Только студент Зефиров не принимал участия в сваре, безучастно присев на корточки в сторонке и разглядывая свою бомбу.

— Вы ещё перестреляйте друг друга, дурни! — надрывно заорал Балакин и в сердцах бросил на снег свой браунинг. — Ну давай, стреляй! — обернулся он к Дане, подавшись грудью на ствол и раскинув руки. — Стреляй в большевика!
— Тихо, тихо все! — пытался успокоить товарищей Гренадер. — Даня, опусти пушку, блядь!
— Правильно вон она всё говорит! — Балакин показал на Геру. — Мы что, жандармы? Какой толк в том, что мы его сейчас пристрелим?
— Боря, да хватит уже, а! — Гренадер ухватил Борьку, продолжавшего мутузить николаевца, за ворот ватной куртки, принялся оттаскивать его. — Хватит! Ну, остынь!
— Идиоты! — рявкнул Никанор, дёрнул винтовку, вырывая ствол из рук Чибисова, и, вскинув вверх, пальнул. Выстрел гулко разнёсся по пустой улице. — Идиоты! — гаркнул он ещё раз, оглядывая товарищей. — И весь план был идиотский изначально! А я говорил! Где сейчас наших искать?! А, делайте, что хотите! — сердито мотнул он головой и, отвернувшись, побрёл в сторону, закинув винтовку на плечо.
— А вот стрелять не стоило, — укоризненно заметил ему вслед Гренадер.
— Да пошёл ты! — не оглядываясь, сердито бросил Никанор. Он остановился в нескольких шагах, запрокинул голову, глядя в чёрно-серое, сыплющее мелким колючим снегом небо.
— Между прочим, мы с ним тоже большевики, — Гренадер показал Балакину на себя и Никанора.
— Ну заебись, — только и сказал Балакин.

Страсти немного улеглись, все примолкли, Даня опустил винтовку. Перепуганный николаевец лежал на снегу, закрываясь руками, Борька встал, зло оттолкнул Гренадера, тоже отошёл в сторону. Зефиров сидел на снегу в сторонке: зажав бомбу между коленями, он снял конфетную крышку, закрывавшую торец, и сейчас внимательно разглядывал внутреннее устройство снаряда.
— Вы бы с жандармами так воевали, как сейчас собачитесь, — глухо сказал Чибисов. На него только посмотрели, но ничего не сказали. Балакин подобрал со снега свой браунинг, отряхнул, сунул в карман. Со стороны железной дороги, откуда-то издалека, грохнул выстрел, за ним ещё один. Оглянулись в ту сторону, но в конце улочки, выходившей на насыпь, никого не было.

Анчар ещё раз сказал, что пленного нужно допросить, опустился на корточки рядом с ним, встряхнул.
— Ты на вокзале самом давно был? — спросил он. — А? На вокзале, говорю самом давно был? Что там делается, а ну рассказывай!
— Я… — совсем обомлевший от всего только что произошедшего, начал пленный. — Я в депо был. В депо, у нас. Я… я-то что… подходит ко мне этот, поручик, что ли, с мороза прибежал, говорит, бери мотодрезину, ну, на которой днём солдаты ездили, езжай на третью версту сейчас, проверь состояние путей, — кажется, николаевец почувствовал, что Анчар его в эту же минуту стрелять не собирается, и бойко зачастил, — я как сразу понял, что что-то неладно, а с ним разве поспоришь? Я как понял, когда сам дрезину брал, он так глянул на меня, я как понял, что он меня в западню какую-то гонит. Я говорю, вы мне, ваше благородие, на дрезину-то хоть охрану посадите, время-то неспокойное, а час поздний, а они говорят, у нас людей мало, а сам-то куда-то пошёл. А потом, когда мимо локомотивного сарая ехал, смотрю, там солдат какой-то рукой махнул, я как понял, что всё, сейчас карачун мне. А потом как по мне вон стрелять зачали, так я сразу же с дрезины-то спрыгнул…
— Сколько у вас человек на вокзале? — рядом с Анчаром над пленным склонился Гренадер.
— У нас? — не понял пленный.
— Солдат сколько там, спрашиваю?
— А, солдат? Ну, как я скажу-то… — растерялся тот. — Много! И пулемёты есть, и пушки стоят, они из них по Казанскому палят. Только они не в депо, они на самом вокзале сидят в основном. В депо только заходят. На товарной станции ещё сидят.
— Это мы всё и так знаем, — сплюнул в снег Борька.
— Они ещё ходят, как это, патрулями, что ли? Обходят всю станцию, только на площадь не суются, там из Казанского стреляют.
— Стреляют… — подтвердил Гренадер.
— А я понял, в чём дело с бомбой, — неожиданно подал голос Зефиров, подходя сзади. — Серная кислота замёрзла, превратилась в серный лёд. Я такого даже не видел никогда.

На него обернулись, но ничего не сказали.

Господа революсьонэры от железных дорог изволили превратить вопрос судьбы несчастного пленника в форменный балаган, и, если бы не своевременное ее вмешательство, наверняка бы пристрелили несчастного, после чего устроили бы между собой безобразную драку. Слава Богу, голос разума в ее исполнении и глас логики в исполнении Анчара остудили самые горячие головы, а уж потом те, кто поумнее, сами не дали своим товарищам расправиться со скорчившимся на земле «николаевцем».
Так что за окончанием пиесы отошедшая чуть в сторону Гера наблюдала не без удовлетворения, любуясь делом рук своих и чувствуя, что как минимум что-то хорошее она сегодня сделала – не дала убить невинного и не только сохранила ему жизнь, но и спасла от вечных мучений души тех, кто чуть не оступился. И не зря: пленный оказался пускай и не кладезем информации, но знал немало из того, что может потребоваться при операции у вокзала.

Внимательно выслушав все ответы перепуганного и бледного человечка, Кассандра сформулировала для себя примерный план дальнейших действий и, соответственно, вопросы к незадачливому водителю дрезины, после чего, плавно опустившись рядом с Алексеем, присоединилась к допросу, стараясь по-возможности чтобы ее вопросы звучали мягко и не пугали пленного.
- Друг мой, - улыбнулась она «николаевцу», - я ведь правильно понимаю, что вы тоже за революцию, хотя и стихийно? И готовы бы были действовать, но без направляющей руки лидера не успели? Не отвечайте – мы все знаем, что это так, иначе в противном случае вынуждены были бы вас убить как предателя общего дела.
И наверняка у вас в депо достаточно сторонников сегодняшних событий и просто сочувствующих, верно? Вы просто оказались на самой передовой восстания и не успели что-либо предпринять, прежде чем оказались захвачены солдатами. Но, слава Богу, появились мы и, следовательно, появился шанс все исправить. Я не сомневаюсь, что вы знаете достаточно обходных путей и можете попасть в депо так, чтобы не увидели когда-то – старший мастер, а нынче – солдаты. И знанием этим вы готовы поделиться с нами – вашими настоящими друзьями, чтобы мы поверили, что вы действительно наш человек, а не подлежащий истреблению враг. И, конечно же, сказать, кто из рабочих твердо стоит не революционной платформе, кто за прежний режим и сколько колеблющихся.

Гера сделала паузу, давая возможность «жертве обстоятельств» осознать услышанное, после чего продолжила, продолжая густо мешать скрытые угрозы и просьбы, приправленные показным дружелюбием и участием:
- И еще вы наверняка хотя бы примерно запомнили маршрут и периодичность патрулей, и готовы поделиться им с нами? Ведь обидно будет, если вас, идущего впереди, подстрелят в перестрелки солдаты, либо, что прискорбнее, свои? Но это так, к слову. Я верю, что вы проведете всех, кого надо, в депо без проблем, и сделаете так, чтобы нас не увидели ни враги, ни те из рабочих, кто еще не прозрел и видит в нас врагов всего светлого и чистого.

Услышав же за спиной довольный комментарий студента, эстляндка, не оборачиваясь, бросила:
Господин Зефир…, - решив, что настоящие фамилии лучше не оглашать, она поправилась, - Господин Борей, сможете в тепле депо воскресить свою игрушку?

Следующий вопрос, заданный строгим тоном учительницы к двоечнику у доски, был адресован снова «николаевцу»:
- Есть варианты добраться от депо хотя бы до окна вокзала так, чтобы никому не попасть на глаза?

  Пока Гертруда разговаривала с пойманным путейцем, Анчар смотрел по сторонам и соображал.
  А поразмыслить после того, как Никанор пальнул, стоило.
  В самом деле, куда идти, что делать? Железнодорожники похоже, сами не знали. Раньше Анчар еще хотел спросить у них, какое было их задание, но теперь понимал, что никакого скорее всего и не было, как и у большинства участников восстания. У всех было одно на умер - "делать революцию", а как - ну, это кому что в голову взбредет.
  В любом случае сидеть на месте было нельзя. Шататься куда попало тоже опасно, но сидеть тем более нельзя.
  Обдумывая, что предложить бойцам, Анчар поневоле заслушался словами Геры. Он вдруг взглянул на неё по-новому: да, может быть, выглядело это всё так, как будто он шёл вперед, а она за ним, да ещё и училась по дороге различать партии, да ещё и следить надо было за ней, чтобы не отстала, не замёрзла, не потерялась, не попала под пули. Но тут Анчар явственно понял, что вот так вот уговаривать человека, как она, вкрадчиво, спокойно, дружелюбно, и в то же время зажигая что-то внутри своей уверенностью в успехе, своей верой в дело и в людей - он сам не умел и не смог бы.
  Он отметил про себя, что надо будет похвалить её потом.
  "Учись, балда!" - снисходительно заметил ему сверху Большой Черехов.
  Но надо было озаботиться делами более приземленными.
  - Вот что, товарищи, - сказал Алексей погромче. - Давайте-ка отойдем саженей на двести хотя бы, а то на выстрелы еще неизвестно кто явится. Давайте отойдем, а потом уже будем решать, что-либо.
  А после спросил у Зефирова:
  - А пробирка-то разбилась небось, да? - в общем, это и так было понятно. Это означало, что как только кислота оттает - будет взрыв. - Может безопаснее того... под пути её и костер развести, а самим уходить? А то кто знает, когда она там... оттает. Что думаете?

  - Послушайте, товарищи! - не выдержал Анчар, видя, что все слишком увлечены пойманным . - Вы как знаете, а надо отсюда мотать. Какого мы тут высидим! Вон и бомба неисправная на руках. Кой черт нам с ней мотаться? Давайте уж закончим, что начали. Ну не получилось с дрезиной - черт с ней, значит, просто пути попортим. Выдолюим яму, заложим в неё бомбу, разведем костер - и делов. А дальше каждый своей дорогой. Ну не всю же ночь нам с ней бегать по сугробам, как скаженным?! А этого? Этого сунем в дружину какую-нибудь, пусть баррикады строить помогает, воду носит. Все дело полезное, а шлепнуть - всегда успеется. Только давайте решать уже.
  Он сердито похлопал себя руками по бокам.
  - Холодно так стоять!
  Гере, видимо, было не холодно, у неё там пожар революции и сполохи замыслов внутри вспыхнули опять. Это было хорошо, но Анчар был в деле чуть дольше, и знал, что таких вспышек у людей молодых, импульсивных, надолго не хватает. Сначала им холодно и весело, а потом просто холодно.

— Что? Куда? — задыхающимся голосом переспросил николаевец в ответ на расспросы Геры. — Патрули… солдаты стоят у входов и… и обходят, да, — николаевец задумался, — но я, я могу провести! — закивал он для убедительности. — Я конечно, я могу провести, оттуда, уф… оттуда можно пройти до вокзала, там уж как хотите. Я могу, да.
— Что ты брешешь?! — снова вскинулся на николаевца Борька. — Братцы, он нас в руки солдатам и приведёт! Постреляют всех у стенки, нынче с нашим братом не церемонятся!
— Вы как хотите, я туда не пойду, — хмуро заявил Гренадер. — Хватит, набегались. Обратно идти надо, на вокзал.

— Пробирка, конечно, разбилась, — в то же время, не обращая внимания на допрос николаевца, важно, с выражением профессионала, ответил Зефиров. — Конечно, бомба взорвётся в тепле. Я больше скажу, и того, чтобы весь лёд растаял, не требуется. Достаточно, чтобы капли потекли, чтобы серная кислота вошла в контакт…
— В контакт, в мантакт! — грубо перебил его Никанор, оборачиваясь. Он так и стоял в сторонке от остальных, закинув на плечо винтовку, как топор. — Чего заладил! Наших надо искать, вот как я скажу! Своих бросать — это вообще никуда не годится, так даже звери не поступают.
— А с этим-то что делать? — порывисто показал на лежащего на снегу николаевца Борька. — Стрелять, что ли?

Николаевец от этих слов, кажется, даже дышать позабыл, таращась на обступающих его.

— Да идёмте уже! — отчаянно гаркнул Балакин. — Долго тут стоять будем, нет?!
— Куда идти-то?! — шагнул к нему Никанор. — Ты, может, знаешь, куда идти? Чё тогда вылупился?
— Ты на меня не ори! — не выдержал Балакин и сунул руку в карман пальто за браунингом. Заметив это, Никанор крутанул было с плеча винтовку — но тут уж налетели на него товарищи, отводя ствол в сторону, отталкивая Никанора прочь от Балакина. Самого Балакина предостерегающе и молча схватил за руку его товарищ по типографии Чибисов; Балакин зыркнул на него, но ничего не сказал.

А не принимавший участия в споре Даня, молодой паренёк с женской пуховой шалью на плечах и винтовкой за спиной, тем временем, не оборачиваясь, понуро шагал прочь, скрипя валенками по свежему снегу, засыпавшему тёмную пустую улицу. Всё разваливалось, расползалось по швам, погасшая было ссора снова вспыхнула: все орали друг на друга, не могли решить, что делать, разбегались; было видно, что вторая за вечер неудача подкосила дух казанцев: каждый из них сейчас выглядел так, будто не знает, чего хочет больше — нажраться с горя до свинства и забытья в каком-нибудь трактире, поубивать всех вокруг в истерическом припадке ненависти или сдаться властям, только чтобы это всё закончилось. Только большевики Балакин и Чибисов выглядели ещё бодро, да студент-анархист Зефиров с глуповатой ухмылочкой наблюдал за тем, как орут друг на друга остальные, — его такое, кажется, забавляло, как и вообще всё происходящее.

  - Ге... товарищ Кассандра, - сказал Анчар, оглядевшись и оценив обстановку. - На вокзал идти опасно. Тем более с таким... отрядом. Мы даже не знаем, чего там взрывать, где взрывать. Может, начнется пожар, а может, не начнется. А главное, что никто про этот взрыв знать не будет не будет, товарищи его для атаки использовать вряд ли сумеют. У нас была цистерна - и это был хороший план, потому что можно было весь вокзал спалить. Но теперь её у нас нет, а бомба неисправна. Я предлагаю выполнить то задание, за которым нас послали - повредить пути. Пусть невелика победа, но хотя бы мы это сделаем, а не потеряем всё, гоняясь за миражами. Железнодорожники и правда пусть идут товарищей искать - они в своем праве. Ну, а мы возьмем этого вон, с Николаевки, он должен знать, где тут пути какие, и пойдем выполним своё задание. Разве это будет неправильно?
  Гера, конечно, была, несмотря на то, что называла себя трусихой, человеком отчаянной храбрости. Но Анчар думал, что если бы можно было вот так, за здорово живешь, подобраться к вокзалу да и кинуть бомбу, да еще в такое место, которое и важное, и не охраняется (ведь бомба должна будет полежать еще, чтобы оттаять), то... то давно бы уже был взят вокзал. Да и не только в этом дело. Надо учиться у большевиков дисциплине - на войне это первейшее дело. Поручили разрушить пути - разрушай. Можешь депо целиком разрушить - тоже хорошо, но просто так вот это вот пойти, метнуть да и погибнуть без толку... неизвестно ради чего... это было слишком авантюрно.
  Анчар вдруг разозлился на Геру, потому что понял, что если она все-таки уговорит людей идти туда, он тоже пойдет. И тоже погибнет без толку и смысла.

  Поначалу все шло как по маслу: и тут бы Гере насторожиться, понять, что в таком серьезном деле слишком легко не бывает, ан нет – расслабилась, позволила поднявшейся из глубин сердца эйфории захватить себя. Как железную заготовку в горн, она готовилась бросить себя и окружающих на вокзал, чтобы пламенем взрыва раскачать-таки еще пуще державу, что от лени отупела. А железнодорожник, этот маленький человек, песчинка в монолите мироздания, врал ей глаза. Такое терпеть было никак нельзя, и эстляндка опустилась на корточки рядом с тем, кого еще недавно пожалела глупым мягким женским сердцем.
  - Любезнейший! – одарила она его акулье-ласковой улыбкой. – Вы не поняли. Я просила говорить нам правду, а вы, ах, лжете. Так нельзя, я же могу оскорбиться! И я не стану отдавать вас этим добрым людям, нет: раз вы такой негодяй, вас просто обольют бензином и подожгут. Я думаю ясно, что с вами станет дальше? Так что...

  Продолжите Гере не дали: беда пришла, откуда ее не ждали. Прямо рядом с ней, среди нечаянных соратников-попутчиков, возникла безобразнейшая, грязная свара, которая, если бы у слов человеческих было свое амбрэ, пахла бы чесноком, мокрой псиной, аконитом и болотистым миазмом. Кристально ясно девушка поняла, что совать свой длинный нос в жестокую, как гирька на цепи, мужскую свару неразумно, и, поднявшись, бочком-бочком отошла к Анчару. Ералаш перерос в бардак, и участвовать в нем было не просто опасно, но опасно бесцельно.
  Стыд январским волком глодал ее хлеще холода. Мужчины – нет, мужики, мужланы – собачились, а эстляндке казалось, что она, замершая в стороне, стоит под взглядом фотокамеры или глаз горгоны, бессовестно фиксировавших и испарину на лбу, и торопливые жесты, и скошенный рот: все признаки того, что она не смогла. Стыд и страх – как два бруса креста, на которых Кассандра распинала себя.

  Ее трусость и слабость не прошли незамеченными: Анчар, великодушный и милостивый, понял ее чувства и не стал гнать ее за исполнением ее же идеи. Мудрый, как Соломон, он предложил альтернативу – возможность сохранить лицо и сделать для их цели хоть что-то. Эта доброта одновременно и возвышала, как возвышает все горнее, что есть рядом, и высокомерно принижала – ведь он понял, что за надежным фасадом спутницы вместо стального стержня лишь пыль и нафталин.
  Гертруда замешкалась, растерялась. Голова словно алатырь-камень, полнилась мыслями и идеями, бездумными и безумными предложениями, только бы не показалось Анчару, что ее вист закончился пасом. Переодеться лояльными железнодорожниками! Или солдатом, ведущим связанную революционерку! Или мещанкой, спасающейся от бандитов с красными бантами! Или, или, или… Куча идей, но ни одной перлы в этой груде интеллектуальной, хм, субстанции нет. А значит, остается только одно: убрать свою гордость в ножны и ответить, пряча за резким тоном страх:
  - Правильно или неправильно – я не знаю. Решайте как считаете нужным – у вас больше опыта и знаний. А я готова идти за.. идти рядом с вами, - поправилась Кассандра, - и выполнить то, что скажете. А «николаевец» этот – лгун. Все его слова о дороге мимо солдат – безыскусная и подлая ложь.

  Анчар молча кивнул и пошел к железнодорожникам.
  - Товарищи! - сказал он твердо. - Своих искать - дело правильное. Но у нас с товарищами своё задание имеется, нам его выполнять надо. К тому же, оружия у нас немного, одни револьверы - в случае чего толку от нас в перестрелке будет мало. Давайте дальше вы своей дорогой, а мы своей. А этого, - он кивнул на николаевца, - мы с собой возьмем. Дорогу покажет. Только у меня просьба - спички есть у кого-нибудь?
  Лопата у Балакина имелась, нужны были спички - чем больше, тем лучше, а лучше всего - керосиновая лампа. Ну и растопка какая-никакая. Но с ломом можно было несколько досок оторвать где-нибудь - за это Анчар не беспокоился.

— Я тоже думаю, что брешет, — презрительно бросил Никанор в ответ на замечание Геры.
— Да я… — быстро дыша, проскулил николаевец и, не сумев закончить, сбился на совсем уж жалобное: — ну пожалуйста… не надо…

На это никто ничего не сказал: желания ругаться после недавней свары больше ни у кого уже не было.

— Спички есть. Погоди, сейчас подумаем, — хмуро ответил Анчару рыжий Борька, доставая из кармана мятый коробок. — Данька! — окликнул он своего товарища, понуро бредшего прочь по заснеженной улочке. — Данька, чёрт тебя дери! Подь сюда! Да иди, тебе говорят!

Данька остановился, вскинул на товарищей потухший взгляд и медленно побрёл обратно. Какое-то время казанцы тихо совещались между собой. Балакин и Чибисов стояли рядом, всё ещё настороженно глядя на железнодорожников. Зефиров снова, постукивая зубами, принялся приплясывать на одном месте и дуть на руки. Пленный николаевец, боясь подниматься со снега, бегал глазами с одного на другого.

— В общем, так, — посовещавшись, сказал Борька. — Этого, — указал он на пленного, — надо судить рабочим судом, мы так решили. Стрелять его здесь — дело подлое, мы так не поступаем. Отпускать его, однако, тоже никак невозможно: он рабочее дело предал. Если он тебе нужен, чтоб мину заложить, так бери, но дай честное революционное слово, что приведёшь на Казанский вокзал.

Николаевец, кажется, и дышать позабыл, по-собачьи глядя то на Анчара, то на Борьку.

— Сдашь там его товарищу Ухтомскому или товарищу Мазурину, уж кого найдёшь, — продолжал Борька.
— Мазурину? — вдруг подал голос Зефиров. — Володьке, что ль? Он у вас там?
— Угу, — мрачно кивнул Борька.
— Ууу, тогда молись, дружок, чтоб Ухтомский на месте был, — с ухмылкой наклонился к пленному Зефиров. — У Володьки-то с тобой разговор короткий будет…
— Никаких коротких разговоров, — перебил его Борька. — Рабочий суд значит рабочий суд. По справедливости всё должно быть.

Анчар и Гертруда вспомнили, где уже слышали фамилию Мазурина — утром Медведь рекомендовал его как одного из вожаков революционеров на Казанской железной дороге, и мандат, выписанный Анчару, был адресован как раз Ухтомскому и этому Мазурину.

— Если боишься, что до Казанского вокзала не доберёшься, я с тобой пойду и дорогу покажу, — продолжал тем временем Борька. — Остальные вон пускай пока наших ищут, а то и мы по пути кого встретим: тоже лучше будет, если я с вами пойду. Ну как, честное слово дашь? И вы тож, — окинул он взглядом Геру и Балакина с Чибисовым.
— Нам-то что, — пожал плечами Чибисов, видимо, и за Балакина говоря. — Рабочий суд дело хорошее, а так — как сами знаете. Он ваш, с железки, что хотите, то и делайте. Я стрелять не стану, это пожалуйста, а на вокзал вести не обещаю. Мы с Сёмой, — кивнул он на Балакина, — как дело выполним, к Сущёвке пойдём, наша дружина там.

  С жалостливой брезгливостью посмотрев на лежащего на земле мужчину, Гера чуть приподняла подол и отошла в сторонку, дистанцируясь и от пленника, и от окружающих его людей. «Николаевец» оказался лгуном – мало того, он оказался совершенно бесполезен, и теперь громада вокзала, которую она хотела брать лихим кавалерийским наскоком, оставалась ничуть не ближе, чем раньше. Удача, махнув хвостом, снова скрылась, обращая все начинания горстки революсьонэров во прах. И теперь ей, не сумевшей завоевать расположение и готовность помочь одного-единственного человека, оставалось только следовать за тем, кто знал, что и как делать.
  Безобразная грязная ругань – живое свидетельство ограниченной узколобости тех, что творил революцию – вспыхнула голодным костром и вскоре погасла, захлебнувшись водой убедительных аргументов. Слава Богу, у этих людей еще остались понятия о совести, и они не стали убивать пленника на месте, а значит, не сделали Гертруду соучастницей этого, по государственным ли, по революционным ли, по божьим и человеческим законам преступления.
  Девушка переступила с ноги на ногу, поправила баволетку, продрогшими пальчиками, затянутыми в тонкую ткань перчаток, провела по острым скулам и подбородку, покосилась на Анчара, потом на деловито обсуждающих дальнейшие планы железнодорожника и комуннаров. Подивилась, как страшно и бытово решается человеческая судьба и от каких мелочей зависит ход всенародного восстания. Прокрутила в мыслях, что должна была бы сказать на этой черно-бело-серой сцене, мрачной, как у Достоевского, и что еще успевает озвучить – и промолчала, не находя в себе сил. Калейдоскоп прошлых выражений подвижного личика сошел на нет, оставив после себя только маску обреченной усталости, исчерченной резкими разводами упрямой лифляндской решимости.

  Ну вот и решилось все, и снова без ее в том участия. Она была в гуще событий, могла стать примой, да могла бы просто делать что-то важное, но продолжала из-за своих сомнений и слабости оставаться статистом, если не декорацией. Ей оставалось следовать в кильватере чужих выборов и стараться хотя бы не мешаться. Одно радовало – теперь хотя бы все стало определенным. Путейцы разойдутся, ища своих, а подрывная группа вместе с болтающейся, как щепка в проруби, эмиссаром «Аулы» подорвет-таки пути, будь они неладны, и отступит в тепло Казанского вокзала. Просто? Кажется, да. По крайней мере, ясно и недвусмысленно.
  Рыжий железнодорожник, изъявивший готовность проводить подрывников, обратил свой безыскусный вопрос ко всем, не исключая, кажется, и ее с Анчаром. Придавленное было ощущением бессилия и бесполезности, снова в груди колыхнулось густое тугое раздражение. Не она ли первой сказала про справедливый народный суд? Не Алексей ли поддержал ее? И не он ли хотел пустить «николаевцу» юшку? А теперь этот… этот… этот tibla приписывает недопущенное убийство себе!
  - Естественно, mon cher, мы его не тронем. – резко ответила Гера. – И об этом уже заявляли.
  Когда же она повернулась к Анчару, острое, недовольное выражение сменилось мягким вопросом и взглядом снизу вверх:
  - Пойдемте? Я, увы, не знаю, что еще в наших силах.

  – Слово я дам, – сказал Анчар, радуясь, что этот долгий, тяжелый разговор на морозе заканчивается. – Я все равно на вокзал собираюсь! Только мне нужен револьвер или браунинг какой. А то как я его поведу? А ну как бежать кинется – что я ему, пальцем грозить буду? Несерьезно, товарищи. Как свидимся – так верну.
  И вдруг подумал...

  И вдруг Сверх-Черехов сказал ему: "Куда, куда ты его поведешь? Зачем, на какой вокзал? Ведь это – предатель. Ведь он сдаст, продаст. Ведь он нас в лица теперь знает. Это хорошо дружинникам – они люди боевые. А мы с Герой? Мы же под прикрытием работаем! Ну, возьмем мы вокзал, Москву возьмем пусть. Что, восстание на этом закончится? Что, работа закончится? Нет, не закончится, опять надо будет куда-то листовки везти, куда-то динамит, прятаться, изображать. Вот суд этот помилует дурака на радостях или в неразберихе, или и правда сбежит он. Что ж тогда? Тогда будет на всю жизнь угроза. Зачем это? Чепуха какая-то! Шлепнуть – и дело с концом. А Гера... самосуд, не самосуд... Чушь какая!"

  Обычному Анчару, который ходил по земле, от этих мыслей веселее не стало. Стало наоборот тоскливо, потому что он чувствовал, что Сверх-Черехов прав.

  "Ой, ладно! Вот сейчас не дадут мне никакого револьвера и не моя то будет забота. И всё хорошо!"
  "Ну, а зачем я его попросил? Ну, зачем? Ну, кто меня за язык тянул?"

  Анчар хмуро посмотрел на дружинников.

  "А все же как наивны люди, никогда не бывшие в Сибири хотя бы на поселении."

— Револьверов лишних нет, — покачал головой Борька. — На Казанском винтовку возьмёшь, у нас там этих дур много. А сбежать, так куда ж он сбежит? В тулупе-то своём?

Николаевец действительно был одет в тяжёлый ватный тулуп, в котором, вероятно, было тепло ехать в мороз и метель на дрезине, но вот убежать получилось бы разве что от одноногого калеки.

— Впрочем, я с тобой пойду, — подумав, решил-таки Борька. — И послежу за этим, и на вокзал вас проведу. Напрямки сейчас не пройдёшь, там лесными складами надо.
— Ну, мы тогда поищем наших, и тоже на вокзал, — сказал Никанор. — Хватит, набегались уж на сегодня.
— Поезд в Перово во сколько отправляем? — спросил Борька.
— Ухтомский говорил, часам к одиннадцати, — подумав, ответил Даня.
— Тогда не задерживайтесь, — сказал Борька. — Который час?
— Полдевятого, — подал голос Балакин, вытащивший часики из кармана.
— Ещё час поищите наших, и на вокзал, как пришли, через склады, — сказал Борька. — К депо не суйтесь больше, там дело труба.

— Подымайся, — Чибисов протянул николаевцу руку и помог ему подняться со снега. — Тебя звать-то как?
— Степан Петрович, — промямлил тот, машинально отряхивая снег с тулупа.
— Стёпка, значит. Ну пошли, Стёпка. Покажешь нам, куда вон мину заложить.
— Ладно, бывайте, — попрощался со своими Борька, и двинулись.

Поначалу дорогу у николаевца не спрашивали: было понятно, что нужно отойти дальше по линии от вокзала. Вышли на тёмную улочку, шедшую параллельно железной дороге, двинулись по ней. Шли молча, только громко хрустел свежий снег под ногами. Балакин нёс на плече лопату, а левой рукой придерживал ворот пальто, закрываясь от ветра, Чибисов и Борька шли по обе стороны от николаевца, как конвойные, — это впечатление усиливалось оттого, что у Борьки за спиной стволом вниз висела винтовка, а Чибисов шёл с ломом на плече, будто держа его на караул. Зефиров нёс бомбу рядом с ними, припрыгивая и стуча зубами. Окна бедных деревянных домишек были темны, крылечки покрыты ровными белыми наносами; улица тонула во мгле, и замогильно колотил под порывами вьюжного ветра жестяной лист крыши. Между домами носился снег, сыпался ворохами с мышистого неба, с крыш, колюче бил в лицо; ветер поднимал буруны, гонял змеи позёмки, пронзительно задувал сквозь прореху пальто Анчара.

— Я вот думаю, — пристукивая зубами, сказал Зефиров. — Это хорошая конструкция, с замороженной серной кислотой. Это мина получается! Удивительная мина замедленного действия, прямо новое слово в террористической технике!
— Ты, студент, ещё научную статью напиши об этом, — оглянулся на него Чибисов.
— И напишу! — откликнулся Зефиров. — Цензуру-то отменили, возьму и напечатаю.
— Напечатай, напечатай, — устало согласился Чибисов. — А я наберу.
— Вы с какой типографии-то? — спросил Борька.
— С Кушнарёвки, — ответил Чибисов. — И я, и Сёма, наборщики оба. За соседними столами работаем, — Чибисов оглянулся на Балакина, ожидая, не скажет ли тот чего-то, но Балакин продолжал шагать молча, мрачно и устало.
— А, — протянул Борька, видимо, подыскивая, что бы ещё сказать. — Не, я с Кушнарёвки никого не знаю. С сытинской знаю.
— Ну, сытинцев-то все знают, — протянул Чибисов.

Сытинцев знал и Анчар, хоть и не жил в Москве уже шесть лет: фирма Сытина в Замоскворечье получила известность ещё лет десять назад, когда догадалась выпускать русскую классику и новых писателей в дешёвых, за копейки продаваемых разносчиками изданиях, неожиданно оказавшимися популярными среди мещанства и даже крестьянства. Сытинская типография среди революционеров пользовалась хорошей славой — там печатали и Горького (который был, конечно, по взглядам эсдек, а не эсер), и Андреева, и Короленко, и других писателей, считавшихся в революции своими, отчего и сам Сытин с правительством был не в ладах. Не в ладах он, впрочем, был и с рабочими — именно с типографии Сытина и обычного конфликта за прибавки в августе началась та самая забастовка печатников, к октябрю переросшая во всероссийскую политическую стачку, заставившую царя подписать Манифест.

Немного помолчали.

— Я про бомбу всё думаю, — снова заговорил Зефиров. — Можно даже её просто так оставить под рельсом: у раствора серной кислоты, если я правильно помню сейчас, точка замерзания сильно ниже нуля, то есть бомба завтра всё равно должна грохнуть, как потеплеет.
— Это если потеплеет, — обернулся Борька, поправляя винтовку на плече. — На мороз дело пошло.
— Тоже верно, — Зефиров на ходу подпрыгнул.
— Надо всё-таки костёр разводить, — подал голос Балакин. — Дрова вон, с поленницы позаимствуем, — махнул он рукой в сторону тёмного занесённого снегом двора, — а керосин придётся у хозяев брать. Ну, — ткнул он николаевца в бок, — куда нам выходить, где удобней мину класть?
— Я… я не знаю… — заоглядывался тот с беспомощным видом.
— Ну где тут насыпь какая-нибудь или мост?
— Д-да нет ничего… — замялся николаевец. — Там дальше т-только передаточная на Виндавку отходит, и всё.

  Подняв ворот и вся вжавшись в шубку, Гера спрятала мерзлые ладошки в рукава и теперь переминалась с ноги на ногу, терпеливо ожидая, когда железнодорожники, по своей вечной русской привычке долго запрягать, наговорятся. Насупленная девушка с покрасневшими щеками и белым кончиком носа смотрела прищуренными глазами на мужчин и молчала, чувствуя себя все более и более бесполезной: по крайней мере, пока что. Впрочем, предложи ей кто-то все переиграть и остаться где-то там, где тепло и безопасно, она с негодованием отвергла бы эту идею, считая ниже своего достоинства бездействовать, когда другие пытаются изменить мир под свои чаяния.
  Наконец революционеры-любители наговорились – или продрогли – и нестройной гурьбой двинулись куда-то во тьму: видимо, к полотну железной дороги. Гера, совершенно не бонтонно вытерев нос, отправилась вслед за ними, встав замыкающей. По сторонам она не смотрела, глядя только вперед, где медленно, вперевалочку покачивались серые спины. Только ветер гудел да хрустел снег – а больше ни звука в этом черном, давящем царстве, похожем на осовремененный лабиринт минотавра, не было. Молчание, становившееся почти осязаемым, угнетало и давило на плечи, понуждая молчать – будто чуждая здесь человеческая речь может что-то разрушить.
  Рот на замке держали все – видать, не только на Гертруду обратный путь производил тягостное впечатление. Но наконец нашелся тот, кто разрушил это немое, давящее чувство – Зефиров все никак не мог оставить без внимания свою адскую машинку. Он словно стал дырочкой в плотине – за ним прорвало всех остальных. Но у Геры не было ни сил, ни желания их поддерживать: она только, поняв, что отстает, прибавила хрусткий шаг, догоняя остальных.

  Но вскоре пришлось и ей вмешаться – сделав полный оборот. Разговор перешел от теории к практике, где мнения сторон разделились. «Когда в товарищах согласья нет…», - мысленно протянула Кассандра, вслушиваясь в обсуждение. Сделав из услышанного выводы, что лучше места для подрыва все равно не найти, хотя и это не особо-то выгодно, и поняв, что вся соль в том, нагреть ли бомбу сейчас или дать ей время самой потеплеть, она приняла решение:
  - Кто со мной к поленнице?
  Право отбирать керосин она предпочла оставить другим, чувствуя, что душевная опустошенность не позволит ей быть хоть сколько-нибудь убедительной.

  Анчар шел и думал о бомбе, о цистерне и о Гере.

  О бомбе он думал с тревогой. Зефиров этот молодец, конечно, но слишком увлекающийся, легкомысленный, научный, а не практический человек. Статьями грезит. А лучше бы "под ноги" смотрел.
  – Товарищ Зефиров, – спросил он, – а как быстро кислота эта ваша оттает, если бомбу в костер бросить? А то ж надо ещё отойти. Мы когда будем зажигать, вы рядом не стойте. А то оттает ещё в руках прямо, слишком рано. И всё.

  О цистерне он думал с грустью. Он окинул мыслью их неудавшуюся затею, и ему стало очень жаль её. Вроде так хорошо было придумано, ладно, и всё подвернулось под руку – и цистерна, и бомба, и ребята. А вышло – черте что: нелепая беготня, выстрелы... А вот была бы это тщательно спланированная акция, к которой подключилась бы большая дружина – такое могло бы выйти!
  Не надо сдаваться. Надо эту идею подать Ухтомскому, или кто там главный будет. Цистерна, даст бог (наш, террористический бог), никуда за ночь не денется, а бомбу можно ещё раздобыть. Может, не этой ночью, а следующей получится.
  Но было неприятное ощущение, что и всё восстание пойдет, как этот план с цистерной – началось ходко, с отблеском гениальности, а закончилось нелепо. Это была плохая мысль.

  О Гере же он (гоня иные мысли) думал, как ловко она вписалась во всё это предприятие.
  Идёт, не жалуется, не ноет, хотя казалось бы, куда ей в практическом деле до железнодорожников и солдат?
  Такие, как она, часто сохраняли присутствие духа, пока происходит то, что "весело и страшно", а как приходится на морозе снег ногами месить – сникают. А она – не такая.
  "Вот, я сам как будто сразу отвел себе в общении с ней роль старшего товарищи. Оно бы вроде и правильно – я и годами старше, и ссылку видел, и контрабанду возил, и в партиях лучше разбираюсь. А всё же, кажется, есть чему у неё поучиться. Есть. Я ещё не понял чему, но я в этом разберусь, если нас не растащит жизнь так же внезапно, как столкнуло."
  – Я с вами, – ответил он. – Степан, и ты тоже.
  "Не порожняком же дурачка этого гонять."
  – Товарищи, и бумага, если подвернется, берите. Для розжига пригодится.

— Не могу судить, — важно откликнулся Зефиров на вопрос Анчара. — Учитывая, что точка замерзания у кислоты сильно ниже нуля, оттает быстро. И верно, рядом лучше не стоять.

Подходящий домик нашли быстро.

— Сюда зайдём, — кивнул Чибисов на неприметный мещанский домишко. Собачьей будки тут не было, а калитка была не заперта. Двор с парой чахлых яблонь был занесён снегом, заметавшим уже по колено и протоптанную тропинку к крыльцу. Чибисов, Балакин и Анчар с николаевцем отправились ко входу, Гера и Борька направились к поленнице.

Борька и Гера подошли к обледенелой поленнице, Борька с ледяным хрустком оторвал пару поленьев, вручил их Гере, затем оторвал ещё пару. Нашёл висящий на стене у поленницы щепокол и принялся быстро раскалывать полено на тонкие лучинки.


Анчар, Чибисов и Балакин тем временем добывали керосин. Керосин добывался мучительно. В тёмной кухне, куда они, чертыхаясь и натыкаясь на углы, зашли через тёмные сени, их встретила какая-то седая карга в ночной рубашке и платке на плечах, уже давно следившая за незнакомцами на её дворе. Карга тут же принялась визжать, то ли выгоняя ночных воров, то ли умоляя её не убивать. Балакин и Чибисов в свою очередь то пытались её успокоить, то грозили оружием, то принимались в темноте рыться по шкафам. Николаевец потерянно стоял в сенях. На шум выглянула ещё какая-то старуха — видимо, жили тут вместе, — тоже принялась голосить, порываться звать околоточного, проклинать бандитов и революцию. Её останавливали, орали на неё, тоже грозили пистолетом. Наконец, жестянку с керосином нашли. Со звенящей от криков головой втроём вышли во двор, где Борька как раз заканчивал колоть на щепки второе полено. Чибисов нёс жестянку, а Балакин, как оказалось, прихватил с кухни ещё перекидной церковный календарь на растопку и кусок остро пахнущей чесноком ливерной колбасы в полфунта весом.

— Жрать охота, — оправдываясь, пояснил Балакин, срывая зубами плёнку с колбасы. — Мы ж жрали-то последний раз когда? В обед, в «Волне».
Балакин откусил кусок, передал Чибисову.
— Домой уже хочется, — упавшим голосом сказал Чибисов, принюхиваясь к колбасе. Тоже откусил и передал Анчару.

Пока повстанцы хозяйничали на дворе, как варвары в захваченном городе, Зефиров забавлялся тем, что ронял свою бомбу в снег, поднимал её и снова ронял.
— Ты чего, дурак? — грубо спросил студента Борька, выйдя со двора с небольшой охапкой щепок.
— Да ладно, — смутился Зефиров, подобрал бомбу и бережно отряхнул с неё снег.

Собрались, двинулись с добычей дальше.

21:05

— Слушайте, тут оно вот так всё пойдёт! — вмешался Зефиров, показывая руками расширяющийся вверх конус. — Просто обогнёт рельс и всё.

Повстанцы стояли в кружок у заснеженной железнодорожной колеи. Место было удобное — слева, шагах в пятидесяти от колеи, тянулись обычные здесь одноэтажные бедные домишки, справа чернел высокий сплошной забор лесных складов. Ни души вокруг, ни фонаря, только белесая метель всё бросает и бросает в лицо колючий, жгучий снег. Чибисов с ломом в руках колупал смёрзшийся щебень под рельсом, Борька стоял рядом с лопатой, временами отгребая развороченные камни.

— Ну а ты что предлагаешь, студент? — устало обернулся к нему Балакин.
— Я не знаю, — всплеснул руками Зефиров.
— Ты вообще, кажется, ничего не знаешь, — одышливо сказал Чибисов, вогнав лом в щебень.
— Что я знаю, я о том говорю, — заявил Зефиров, — а чего не знаю, о том прямо говорю, что не знаю. Я бомбы никогда под рельсы не клал. Но логика подсказывает, что копать нужно не так, а вот так, — показал он руками, — чтобы бомба максимально лежала под рельсом. Как бы вдоль рельса ямка должна быть.
— Слушай, — недовольно обернулся к нему Борька, — от тебя, студент, тут больше всего шуму. Послушать тебя, так ты самый умный, всем советы раздаёшь, а чего не спросишь, ты всё не умеешь. Ты вообще чего-нибудь хоть умеешь?
— Бомбы, — тут же ответил Зефиров. — Бомбы я умею. Эту вот сделал. Динамит варить умею. Вот ты умеешь варить динамит? А я умею. Ничего сложного, только опасно.
— Это что, правда он бомбу сделал? — удивлённо обернулся к Балакину Борька.
— Ну да, — кивнул Балакин. — При нас.
— Вообще Зефиров прав, — сказал Чибисов. — Давайте повдоль рельса бомбу пристроим.
— Ну давай, пристраивай. Лом-то у кого, — откликнулся Борька. Чибисов снова принялся колупать щебень.
— А чего, динамит правда варят? — заинтересовался Балакин.
— Не, так называется только, — с охотой откликнулся Зефиров. — Там тазик такой с водой, глицерин, потом две кислоты подливаешь, и лёд нужно ещё постоянно добавлять, ну, в общем, это долго рассказывать.
— А ты… — начал было Чибисов.
— А связующим средством у меня магнезиевый порошок, — с гордостью перебил его Зефиров. — Самое лучшее вообще. Штангисты руки посыпают которым.
— А ты, Зефиров, землю колупать умеешь? — Чибисов вручил студенту лом.
— Ну, вот сейчас посмотрим, умею или нет, — Зефиров принял лом, с размаху вогнал его в развороченную под рельсом ямку. — Зефиров ерунды не посоветует, — ударил ещё раз. — Зефиров ерунды и не сделает! — удар! — У меня качество! — удар! — Как у Филиппова бар-р-ранки, — удар! — Вот революция победит, — удар! — открою лавочку напротив, — удар! — «Михаил Зефиров. Бомбы и динамит. Поставщик, — удар! — его социалистического двора». И в Питере на Невском тоже открою.

Зефиров, тяжело дыша, разогнулся, опираясь на лом как на посох. Борька принялся быстро выгребать лопатой щебень из-под рельса.
— Кому продавать собрался? — поинтересовался Балакин.
— Да… — замялся Зефиров, — найдём кому. Нет, я шучу, конечно. Какие после революции лавочки? Социализм будет.
— А лавочек, что, при социализме не будет? — спросил Борька, закончив отгребать щебень. Под рельсом уже образовалась ямка, достаточная, чтобы поместить туда бомбу.
— Социализованные будут, — задумчиво протянул Зефиров, разглядывая ямку. — Ну что, достаточно накопали? Пролезет бомба? Не-не, давай я сам, — Зефиров, присев на колени, пристроил бомбу в ямку. Теперь бомба лежала более-менее параллельно рельсу под ним, как раз примостившись между шпалами.

— Значит, теперь сверху кладём дрова с растопкой, поливаем керосином, поджигаем и сразу бежим, — обвёл собравшихся взглядом Борька. — Всё верно, студент?
— Полагаю, да, — пожал плечами Зефиров.
— Когда рванёт, ты не знаешь? — спросил Борька.
— Нет, не знаю.
— А как сильно рванёт, ты тоже не знаешь?
— Отчего? Это знаю. Пять кило динамита, кило шрифта поражающим элементом, — важно поднял палец Зефиров. — Рванёт — мама не горюй. Лучше всем заранее отойти вон хоть к тем домам. Поджечь уж чего, я сам могу. Моя бомба-то.

  Для Гертруды ныне было две беды, раздувшихся прямо-таки до космических размеров: пробирающий даже через теплые одежды холод и осознание собственной ненужности этой толпе, – назвать это сборище отрядом язык никак не поворачивался, - деятельных мужчин, наконец разобравшихся, что им надо делать, и решительно приступивших к исполнению немудрящего плана. И если с первой бедой девушка худо-бедно свыклась, то что делать со второй, она совершенно не представляла. Лезть с советами бессмысленно, пытаться перетянуть одеяло на себя и взять чужую работу попросту глупо, подбадривать излишне: все и без лишних слов упрямо двигались по намеченному пути, как поезд по рельсам.
  Держа на согнутых руках поленья и как можно глубже забравшись в воротник шубки, Гера чувствовала, как покалывает ступни, и периодически переступала с ноги на ногу, как завороженная следя за методичными и экономными движениями щеплящего полено Бориса. За стенами дома слышалась какая-то возня и неразборчивые крики: видимо, хозяева домишки не были рады визиту незваных гостей. В ином случае это наверняка бы задело эстляндку, и она бы попыталась найти хоть какой-то компромисс: убедить там, или денег дать, только бы не чувствовать укоры совести, безошибочно трактовавшей все происходящее даже не как достойный рэволюсьонэра «экс», а как самый обычный уголовный разбой, добровольной соучастницей которого она волею случая стала.
  Ныне же, после метаний по городу, допроса несчастного железнодорожника, после перестрелки у путей и паники с упавшей бомбой, после дальнейших ссор, непонимания и перипетий у девушки уже не оставалось никаких душевных сил на сострадание. Крепчающий морозец же вытягивал исподволь последние физические силы, поэтому даже остатки еще копошащегося стыда за действия соратников не могли сдвинуть Геру с места. Мысли в голове были, с одной стороны, гранитно-тяжелыми и неповоротливыми, с другой при этом – кристально-яркими и прозрачными. Правда, все больше не по делу, а на весьма отвлеченные темы.

  «Интересно, - рассуждала Гера, - то, что они так активно принялись действовать, это особенность в целом человеческая: трудиться только при виде близкой и понятной цели, или сугубо революционерская? Или же вовсе мужская? Надо бы почитать какую-нибудь литературу об этом: вдруг поможет? И все же что вызвало переход от озлобленной апатии к действию? А если все-таки не простые и ясные действия, а что-то еще? Например, возможность все же принести пользу Идее? Может быть, в этом и есть их акме: сделать то, ради чего они оказались готовы взять в руки оружие?».
  Рассуждения эти были прерваны вернувшимися «экспроприаторами». Гертруда впилась в них взглядом, порадовалась, увидев керосинную жестянку, но почти сразу поморщилась, углядев жующего Балакина: то самое воровство, не прикрытое хотя бы фиговым листочком высоких идеалов, предстало перед ней во всей своей красе. «Жрать им охота», понимаете ли. А они купили эту колбасу, чтобы есть ее, оставили ли хозяевам компенсацию или просто воспользовались правом сильного? Наверняка нет. И вот именно поэтому революционные идеи и отпугивают обывателей, скромных Акакиев Акакиевичей, потому что они видят вместо строгого и красивого фасада грязные и маркие разводы на нем.

  Борису ее помощь, вроде бы, больше не требовалась, и эстляндка с облегчением сбросила на землю у поленицы оставшиеся деревяшки: никакого желания их снова аккуратно укладывать у нее не было, да и руки устали держать не самый легкий груз. Спрятав ладошки в рукава шубы, девушка на всякий случая мелкими шажками отошла чуть подальше от Зефирова: анархо-студент явно был без царя в голове, и мог ради забавы случайно прикончить своей адской машинкой всех здесь присутствующих. В пору было вспомнить папенькину мудрость о том, что все беды – от безделья: если бы Зефриров был бы сейчас при деле, то ему было бы не до того, чтобы устраивать эдакие смертельные эксперименты. Ну да ладно – его заткнули, и то хлеб.

  А вскоре уже пришлось решать более насущный вопрос: как закладывать взрывчатку и кому ее активировать. В махании ломом и работе лопатой Гера участия принимать не собиралась – вокруг и без того довольно здоровых крепких мужчин, которые в состоянии сделать это самостоятельно: слава Богу мир не докатился до такого безумия, чтобы от женщин требовали грубой физической работы. Что же до рассуждений, где должна лечь взрывчатка, тут высказываться тоже было особо не о чем: давать советы в том, в чем не разбираешься, было бы верхом глупости. Есть практически профессиональный бомбовых дел мастер, есть разбирающиеся в устройстве путей железнодорожники, так что ее дело – сторона.
  Но, как выяснилось, на закапывании проблемы не исчерпались. Теперь надо было решить, кто подожжет запал бомбы. Вроде бы вызвался сам Зефиров – что же, честь ему и хвала, что готов принять на себя подобный риск. Слушая беседу студента и Бориса, Гертруда осторожно бочком-бочком подошла поближе к Анчару – рядом с ним было как-то спокойнее и надежнее. К тому же, не приведи Господь, если случатся какие-то эксцессы, авантажный мужчина с тяжелым взглядом наверняка ее обезопасит.

  "Рядом лучше не стоять!" – подумал Анчар. – "Открыл америку, студент. Господи, сколько в нем самодовольства! Сколько самодовольства во всяком, кто делает такую работу, которую технически не может сделать другой человек. Собрать бомбу. Выдумать теорему. Построить корабль. И, если честно, самодовольство это понятное. Но все-таки обидно. Вот по-хорошему провести через границу динамит или даже литературу может любой – чего там, спрятал и вези. Но нужна выдержка, нужно хладнокровие. И кажется, что у любого, кто одержим идеей, кем она владеет, это есть, это можно вызвать в себе, развить, как можно научиться варить динамит или выдумывать теоремы. А это ведь не так! И именно поэтому большевики с их массовым террором, с их борьбой вооруженной толпы, неправы. Их вооруженная толпа непременно наломает дров."
  Он посмотрел, как Борька наламывает дрова щепоколом.
  "Ну да, примерно так, только либо свой палец туда всунут, либо чужой оттяпают. Массовый террор – это тупик."
  – Я учту, – ответил он Зефирову.

  Дальше пришлось делать нечто неприятное – отнимать у старух керосин. Анчар не любил крика, не любил старух и ему не нравился запах керосина, но внезапно оказалось, что с мороза, с холода поорать друг на друга, на своих, да и вообще, не то чтобы приятно, но полезно. Просыпаешься, встряхиваешься, продираешь заиндевевшие, как стекла на окнах, глаза.
  – Ну хватит! – крикнул он под конец. – Всю округу перебудим из-за чашки керосина. Нашли и нашли. Пойдемте отсюда.
  Есть он хотел, но когда чибисов дыхнул на него чесночным перегаром, его чуть не стошнило, и он отрицательно помотал головой – черт с ней, с колбасой. У этого чесночного духа было что-то ухарское, разбойничье, совсем уж простонародное, как у ржавого топора, заткнутого за пояс из веревки. Чесноком, сивухой и ржавчиной пах Алзамай, а Алзамай сейчас совсем не хотелось вспоминать. Алзамай словно ухмылялся и говорил: "Ну, а как ты хотел, с чистыми манжетиками всё сделать? Неее, брат, хочешь народного восстания, изволь отведать и народного же свинства."
  "Не хочу!" – подумал Анчар. – "Во-первых, не хочу, потому что праздник. Большой праздник, чистый, не хочется его низводить до крестного хода с полупьяным попиком и гармошкой. Хочется чего-то свежего, красивого. А во-вторых, перед Герой стыдно."
  Казалось, почему-то, что там, в Эстляндии, всё не так, всё просто, и в то же время порядочно, пристойно, торжественно. Хотя Черехов знал, что это самообман, что везде есть и своя гармошка, и свой пьяный поп, который крестит, не разбирая, и человека, и свинью, и корыто.
  "Домой ему хочется," – подумал он с завистью мысль, которую думал и раньше. – "А у меня тут ни дома, ничего. И нигде. Нигде нет у меня ни дома, ничего. Удобно, конечно. Но иногда тоже хочется домой. Это как, говорят, если отняли руку или ногу, иногда чувствуешь, как болит".

***

  – "Послушать, так самый умный!" – передразнил он Борьку. – А ты как думал? Студентами для того и становятся. Он же учился – потому и умный. Задаётся немного, это есть, ну, а кто не задается? А вот лучше, товарищ Зефиров, скажите, отчего мечты ваши так низко летают. В лавочники! А науку-то кто двигать будет? Или всё, после революции не нужна будет наука? А для военных целей взрывчатку делать? Или вы думаете, сразу мировая революция начнется, везде все анархистами станут, и воевать не потребуется? Я бы на это не рассчитывал. Революцию ещё защищать придется. А вы – лавку.
  Ямы была готова.
  Анчар обвел всех глазами.
  – Давайте, я подожгу, – сказал он. – Бомба ваша, спору нет, но это ведь мне приказали пути подорвать. Отходите шагов на сто – тогда и запалю.
  В то, что взрыв может произойти сразу, Анчар не верил. И потом, действительно, если подумать, таких, как Анчар, много было и будет. А таких, как Зефиров – единицы.
  "А таких, как Гертруда, может, вообще больше нет," – подумал он не впопад и упрямо качнул головой.
  – Давайте, чего препираться. У меня мандат, я вас собрал всех, мне и взрывать.