Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Трапезников — Шанхай 1905

Вынужденная тянуться за передовыми странами отсталая страна не соблюдает очередей: привилегия исторической запоздалости — а такая привилегия существует — позволяет или, вернее, вынуждает усваивать готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов. Дикари сменяют лук на винтовку сразу, не проделывая пути, который пролегал между этими орудиями в прошлом.
Лев Троцкий, «История русской революции»

Сформулированный Львом Троцким закон неравномерного и комбинированного развития нигде не проявляется ярче, чем в Шанхае. Человек, прибывающий в Шанхай на океанском лайнере, видит на одном берегу протекающей через город реки Хуанпу нагромождение рыбацких хибар, чудовищную грязь, какая только в Азии возможна, зато на другом он видит строй европейских четырёх-пятиэтажных зданий, портовые склады, нефтяные резервуары, пристани, трубы открытых в последние годы фабрик. На реке его лайнер проходит мимо утлых сампанов и джонок с перепончатыми парусами, но также мимо новейших пароходов, чадящих буксиров, огромных грузовых барж, в которых из Индии везут опиум.



На берегу путешественника встречают рикши, ссадившие очередного седока и утоляющие жажду из большого жестяного самовара, закреплённого за спиной разносчика воды, украшенные бахромой паланкины местных чиновников, запряжённые монгольскими пони повозки, навьюченные верблюды, а вместе с тем — новые электрические трамваи, с дребезжанием движущиеся по набережной, автомобили и фаэтоны иностранных консульств. На главной улице Международного сеттльмента, Нанкин-роуд, сияют широкие витрины универсальных магазинов с европейскими товарами, и тут же — трепещут на ветру бахромистые жёлтые флаги с иероглифами, мелко семенят перебинтованными ступнями китаянки в цветастых ципао, важно вышагивают китайцы-тайпины в долгополых юбках, с длинными чёрными косицами на выбритых головах, и здесь же сотрудники иностранных фирм и консульств играют в лаун-теннис, наблюдают за скачками на городском ипподроме, прогуливаются по разбитому у северной оконечности Бунда парку, куда запрещён вход собакам и китайцам. У путешественника разбегаются глаза, он ошалело таращится по сторонам — на тёмные, за резными ставнями чайные домики, на китайские лавки с нефритом и фарфором, со статуэтками будд и медными курительницами, на полуподвальные едальни, из которых за версту несёт неслыханными пряными запахами, и непонятно, как всё это может сосуществовать рядом, вперемешку с европейскими особнячками и платанами Французской концессии, с иезуитским храмом и колледжами католического района Цзыкавэй, с фабриками района Янцзыпу, с новейшим железнодорожным вокзалом нанкинской линии и международным морским портом.



Конечно, путешественник не может всего этого понять — он всего лишь гриффин. Так в Шанхае называют новоприбывших иностранцев или случайных посетителей города, в отличие от уже давно живущих здесь шанхайлэндеров. Чтобы стать шанхайлэндером, иностранец должен прожить здесь один год, один месяц и один день: только по истечению этого срока он приноравливается к жизни в этом городе, начинает понимать пиджин-инлиш, жаргон, на котором общаются с иностранцами местные, знает, сколько чаевых нужно дать бою или рикше, почему не стоит заезжать без проводника за низки средневековые стены Китайского города и как спасаться от пронизывающего сырого холода шанхайской бесснежной зимы и удушливой оранжерейной жары шанхайского лета.



Виктор Константинович Трапезников был шанхайлэндером и всё это уже знал: в Шанхае он жил уже три года. Он знал, например, что один серебряный мексиканский доллар стоит не сто, как по номиналу, а около 140 медных местных монет, что одного такого доллара должно хватить на то, чтобы нанять рикшу на целый день, а не на одну поездку, как платил бы гриффин, что вечно вывешенное на верёвках в каждом дворе (в том числе и дворе Русско-китайского банка) бельё — вовсе не бескультурное пренебрежение к благообразию города, а неизбежная необходимость — лишь так в шанхайской сырости можно сохранить ткань от плесени.



Трапезников знал и китайский язык — точнее, теперь уже два китайских языка: в Пекине, где он служил до того, говорили на одном языке, на том, который он ещё по книгам о. Палладия учил в Петербурге, а в Шанхае — на совсем ином, похожим на пекинский лишь приблизительно, как русский на польский. Пришлось учить всё заново, приноравливаться приветствовать китайцев не «нихао», а «нонхо», говорить «спасибо» не как «сесе», а как «я-я» и цифру 5 произносить не «у», а как носовое «н». И только с китайским именем повезло: иероглифы 塔维克читались как на мандаринском пекинском языке, так и на шанхайском одинаково — Та Вэйкэ («Та» от фамилии, «Вэйкэ» — от Виктора).




17:24 30.05.1905
Шанхай, Международный сеттльмент,
Набережная Бунд, теннисный корт во дворе Русско-Китайского банка,
Солнечно, +30 °С, Rh 100 %
Счёт по сетам 2:2, счёт по геймам Вышнеградский 6:5 Трапезников

Играть в теннис в жару — изощрённый вид самоистязания, которому шанхайлэндеры самозабвенно предаются всё долгое субтропическое лето, за вычетом сезона дождей. Бизнесы (этим английским словом здесь называют дела) заканчиваются вскоре после обеда, и к четырём часам всё деловое общество Шанхая отправляется на корты — общественные, внутри дорожки ипподрома в конце Нанкин-роуд, или частные, какой есть и во дворе конторы РКБ на Бунде. Не играть в теннис для шанхайлэндера считается неприличным, чем-то вроде отсутствия интереса к женщинам. В теннис играют все, и особенно сейчас, в мае — до сезона дождей, который должен начаться в июле, осталось совсем мало времени, и сейчас в теннис играют каждый день, несмотря на висящую над городом ватным одеялом влажную духоту, — а может, и благодаря ей: не каждый выдержит пять сетов в такую погоду, а до двух побед играть ещё неприличней, чем вовсе не играть.

Александр Иванович Вышнеградский, однако, к концу пятого сета ещё мотается по корту, как бешеный маятник, и глядя на расплывающуюся в щиплющих потом глазах белую фигуру с ракеткой на другом конце корта, можно было бы поверить, что Вышнеградский и не устал ничуть — но Трапезников знает, что сейчас и у Вышнеградского на спине давно расплылся тёмный мокрый клин, и катится по телу жгучий банный пот, и как в парилке огненно отдаётся каждый частый хриплый вдох, и лицо покрыто плёнкой липкого, солёного пота, который можно лишь смыть, а вытирать бессмысленно, и сердце надрывается в груди, и в голове звенит, грохочет кровяная колотьба, сжимая мир до пределов одной красно-бурой грунтовой площадки, по которой хрустят белые туфли, и только когда Вышнеградский с пустотелым деревянным звуком отбивает форхэндом поданный в угол мяч, по нутряному хэканью противника становится ясно — Вышнеградский тоже вымотан до предела.

Мяч перелетает через сетку и, уже инстинктивно подавшись вправо за мячом, Трапезников понимает, что будет аут, — мяч зелёной стрелкой проносится мимо и падает далеко за меловой линией, у краснокирпичной стены, отделяющей корт от узкой, но оживлённой, как и все улицы здесь, Цзюцзян-роуд. Плакал эдвентейдж Вышнеградского, счёт снова ровный, и игра продолжается. Из-за стены слышны неразборчивые, по-вороньи крикливые китайские голоса, цоканье копыт, стук деревянных колёс по брусчатке. Над головой монотонно гудят электрические провода, по диагонали пересекающие палящее пустое небо, печной ветерок шевелит белыми занавесками заднего фасада здания РКБ, с ленивым любопытством наблюдает за игрой заморских дьяволов из окна первого этажа здания китайский бой в белой шапочке. Другой китаец, с остроносым, вороньим лицом, сидит на вышке у сетки — это Чжуань шифу («шифу» — мастер), один из лучших в Шанхае игроков в теннис. Сейчас он судит матч.

— Аут! Дьюс! — горланно выкрикивает Чжуань шифу с таким выражением, будто не аут со счётом объявляет, а бранными словами игроков кроет. — Ту сёлф — Тлапезникофф!

Ему не очень нравится судить здесь, понимает Трапезников. Никому теперь не очень нравится иметь дело с русскими. Ещё пару лет назад всем нравилось: Русско-китайский банк скупал предприятия и недвижимость в Шанхае, держал на хранении казну шанхайской таможни, успешно конкурировал с британским Гонконгско-Шанхайским банком, русские миноносцы и канонерки заходили в Шанхай наравне с британскими, французскими, японскими — и всё посыпалось прахом с началом войны. Эпопею с интернированием канонерки «Манджур» иначе как позорной было не назвать: начало войны застало корабль в Шанхае, прямо в центре города у пристани; два японских крейсера стерегли её у устья Хуанпу. Командир канонерки, как безумный, мотался между банком, консульством и своим кораблём, собираясь то повторять подвиг «Варяга», то склоняясь к тому, чтобы торчать в Шанхае как можно дольше, сковывая японские силы. Муниципальный совет Сеттльмента и китайский губернатор требовали от «Манджура» либо выходить в море, либо разоружаться. В банке и консульстве все стояли на ушах, отсылая в Порт-Артур одну за другой телеграммы — но адмиралу Алексееву, видимо, самому было не до того, чтобы разбираться с тем, что происходит там в Шанхае. У пристани собирались китайцы, крикливо требуя от русских убираться вон. Неопределённость положения давила на матросов: один из них сошёл с ума — выскочил перед китайцами в тельняшке, пустился плясать камаринскую, горланя частушку дурным голосом, потом принялся кататься по дощатому настилу пристани, называя себя свиньёй. Китайцы хохотали, показывая на русского пальцами. На палубу выскочил один из офицеров, белый от бешенства, вытащил было револьвер, чтобы стрелять в толпу, — его еле успели оттащить, и это тоже как шапито какое-то выглядело. Трапезников был всему этому свидетель.

«Манджура» разоружили и интернировали в марте прошлого года, сумасшедшего отправили под конвоем в Одессу через пол-мира, а командир уехал в Порт-Артур, где вскоре и погиб. Так до сих пор и стоял «Манджур» у пристани в центре города, с десятком матросов скучающей охраны. А дальше было только хуже: русскую армию били в Маньчжурии, русский флот под Порт-Артуром, а отношение к русским в Шанхае менялось от настороженного — как-то там война повернётся? — всё больше до отчуждённого, презрительного: мы-то полагали, вы белые люди, а вы, оказывается… Летом прошлого года к «Манджуру» присоединились крейсер «Аскольд» и миноносец «Грозовой»: пытались прорваться из Порт-Артура, были побиты японцами, укрылись в Шанхае. Тут уж китайцы церемониться, как с «Манджуром», не стали: китайский губернатор сразу заявил — три дня на починку и убирайтесь либо разоружайтесь. Выбор был ясен: половина орудий на крейсере была разбита, корабль зиял дырами от снятой обшивки, а к Шанхаю уже снова подходили японские крейсера. Спустили флаг, сняли замки орудий, сдались. Китайцы приняли это уже как должное.

Как в музыке, постепенно усиливаясь, нарастает до грома какая-то тема, так и в этой войне нарастали одна за другой новости одна хуже другой: гибель Макарова, поражение при Ляояне, разгром в Жёлтом море, поражение при Мукдене, падение Порт-Артура — и вот, пару недель назад грянуло финальным мощным аккордом, трагическим крещендо: Цусима. Не то, чтобы все уж от эскадры Рожественского ждали какой-то блистательной победы — всем уж, в общем, было ясно, чего стоит наш доблестный флот, но такого не ждали. Первым телеграммам из Японии просто не поверили, и только когда в Хуанпу появились миноносец «Бодрый» с двумя пароходами, когда на берег сошли офицеры, на которых было жутко смотреть, только тогда поняли, какая катастрофа произошла.

«Манджур» долго отказывался сдаваться, «Аскольду» хотя бы дали выбор — сдаваться или выходить в море на верную гибель, здесь все поняли сразу: русские — значит, флаг спускать, корабли интернировать, с этими только так. Русские не сопротивлялись, флаг спустили, орудийные замки сдали. Консульство и банк уже не пытались этому как-то помешать, выторговать лучше условия: все уже относились ко всему с усталым отвращением, желая лишь, чтобы этот кошмар поскорей закончился: так, должно быть, относится к происходящему насилуемая женщина. «Норт Чайна Дэйли Ньюс» писала о Того, как о японском Нельсоне. Англичане в разговорах с русскими сменили холодно-враждебный тон на снисходительно-насмешливый. Французы преувеличенно искренне сочувствовали. Американцы по-детски радовались победе японцев, болея за андердога, как в боксёрском поединке. Какие-то невесть как оказавшиеся в Шанхае поляки закатили в одном из ресторанов на Бабблинг-велл-роуд пирушку в честь победоносных японцев: поднимали тосты в честь Того и Костюшко, грозились взять Москву как в 1612 году, разбили зеркало. Китайцы, и те уж радовались успехам своих недавних врагов японцев: и азиаты, стало быть, могут бить белых. Русские офицеры спускались на берег с каким-то растерянным видом, будто не веря, что произошло. Приходили сообщения о том, что рассеянные русские корабли укрывались в Маниле, выбрасывались на корейский берег, сдавались в плен. Всему этому уже не удивлялись. «Я не осуждаю Небогатова, — говорил за обедом в консульстве командир «Бодрого» Иванов, — вы должны были видеть, что там творилось». На него смотрели с жалостью, переходящей у многих в злость, в самобичевание.

Вот она, цена всему этому вашему, думали многие: цена вашим белым кителям, кантам, орденам, аксельбантам, кортикам: красиво-то как всё было, дамы в «Аквариуме» млели от восхищения. И сами-то млели, сами от себя были в восторге: кильватерные колонны, главные калибры, оливково-чёрные борта, чищенная медь, рында и вымпелы — а бюджет великий князь Алексей на побрякушки балеринам спустил, а вместо заклёпок деревяшки, а на камбузе мясо тухлое, а офицер с матросом зуботычинами разговаривает. А те ничего: строй в бескозырках, грудь колесом, за Веру, Царя и Отечество как один умрём, ура, ребятки — а пришло время, умирать-то не захотели: сдаваться побежали, разоружаться побежали. «Где флаг русский раз поднялся, там спускаться он не должен», так Николай I говорил? Спускают, спускают гордый наш Андреевский флаг, даже с облегчением каким-то спускают, торопятся: побыстрей бы уж, пока не побили. Стыдно смотреть: хуже того сумасшедшего матроса, который катался по пристани, крича «я свинья!»: он хотя бы это понял и честно всем объявил. Флот русских свиней, флот сумасшедших, из побед которого — только разгром английских траулеров: показали силушку Русскаго Флота супостату, Ушаков бы гордился. Флот русских свиней, флот вороватых обезьян: на заклёпках воровали, на мясе, на снарядах, на броне — раздолбали вас к чертям, и поделом: сами опозорились на весь мир, и нас подвели: мы-то здесь работали на совесть, дело своё, в отличие от некоторых, знали крепко, такого успеха добились, столько выгодных сделок заключили, а из-за вас, бездарей и трусов, всё потеряли и теперь как прокажённые. И только этого, только презрительной, снисходительной жалости вы и достойны.

Никто, конечно, не говорит это вслух, но это понятно из всего. Из того, каким тоном сотрудники консульства и банка общаются с офицерами, из того, с какой презрительной смешливостью разговаривают с сотрудниками банка англичане с таможни и Муниципального совета, из того, что Чжуань шифу опоздал прийти к началу матча, хотя раньше всегда приходил вовремя, из его каркающего, надменного тона, каким он объявляет счёт — и даже из того, как Вышнеградский с досады от аута грохает ракеткой о рыжую землю, измождённо сгибается, упирая руки в колена.

— One minute! — оборачивает он к судье голову с мокрыми, липко падающими на лицо волосами.
— Уан минэт блэйкхэ, — безразлично соглашается Чжуань шифу.

Отдышавшись, Вышнеградский проверяет натяжение струн на ракетке, откидывает волосы со лба, поднимает руку, показывая судье — можем продолжать.

— Ту сёлф: Тлапезникофф! — каркает Чжуань шифу со своей вышки.
— Подавайте, Виктор Константинович! Давайте уже добьём этот матч! — бодрясь, кричит Вышнеградский Трапезникову, с ракеткой в руках стоя за линией аута на середине площадки. Палящее солнце висит над головой, плывут в глазах красные кирпичные стены по бокам, мелкая сетка закрывает торец корта от заднего фасада банка.

Трапезников играл с азартом, всецело отдаваясь состязанию. Жара, усталость, боль в натруженных мышцах тому помехой не были - совсем напротив, только помогали забыть обо всем на свете и войти в некое подобие транса, когда в целом мире существует только корт, два игрока и мечущийся между ними мяч. Когда чувства, что не требуются для того, чтобы уследить за мячом, притупляются и превращаются в эхо, будто бы кто-то иной, совершенно посторонний переживает их. В таком трансе только краткие мгновения эйфории, абсолютного счастья от очередной крохотной победы, ощущаются с особой кристальной чистотой. За это Виктор Трапезников любил теннис. Что еще может дать подобное? Только удачно завершенная сделка, которая, в конце концов, случается не каждый день, и вероятно опиум. За последние, правда, Трапезников поручиться не мог, ведь за всю свою долгую карьеру в Китае он ни разу не притрагивался к трубке для курения плодов опийного мака. Он предпочитал "Палл-Малл".

Сейчас оппонент Трапезникова желал поскорее завершить матч. Ну что же, пусть будет так. Виктор не собирался откровенно поддаваться, это бы шло совершенно вразрез с его натурой, однако он готов был сыграть чуть более агрессивно, рискнуть.

Молча он подкинул мяч в воздух, на краткий миг застыл с вытянутой вверх рукой, а затем выполнил в прыжке плоскую подачу, отправляя мяч в короткий полет на другую сторону корта. За сеткой Вышнеградский сорвался с места и бросился наперерез мячу. Если так пойдет и дальше, все закончится достаточно скоро.

Трапезников сам чувствовал определенный соблазн закончить поскорее. День действительно выдался жарким, даже по весьма высоким шанхайским стандартам. Однако вместе с тем хотел бы вдоволь наиграться в теннис перед началом сезона дождей. В Петербурге ведь не играют в теннис так, как играют в Шанхае. А ведь именно там, в русской 北京*, рассчитывал оказаться Трапезников к тому времени, когда сезон дождей в Шанхае подойдет к концу. Перевод в питерское отделение РКБ он уже обеспечил для себя, однако там он оставаться долго не собирался. Лишь до тех пор, пока не подыщет для себя место в каком-то ином, более благополучном учреждение. Что еще остается делать, когда даже бесконечно далекому от всяких коммерческих дел Чжуань шифу очевидно, что русским ничего более не светит в Поднебесной?

Трапезников не давал овладеть собою черной тоске, которая в последние недели захватила всю относительно небольшую русскую общину в Шанхае. Он просто отстранился от происходящего, не интересуясь более новостями об очередных завоеваниях японского оружия. Не все ли равно уже? Трапезников не беспокоился о собственном будущем, будучи уверенным в своей способности вернуть карьеру в нужное русло после окончания всей передряги. Не слишком трогали Виктора и известия о гибели или пленение русских солдат и офицеров, как не трогали его известия о зверствах бельгийской короны в Свободном Конго. Приличия ради он изображал беспокойство, однако в действительности ему плевать. Новости о катастрофах на фронте стали рутиной и Трапезников, который никогда не был слишком впечатлительным человеком, уже давно привык игнорировать их совершенно, если они не касались напрямую деятельности РКБ.

Весьма раздражало его, однако, внезапное презрительное отношение лично к нему представителей других держав или даже обнаглевших сверх всякой меры китайцев. Будто бы неудачи российской армии и флота бросали тень на компетентность лично Виктора Константиновича Трапезникова и всех его коллег-служащих РКБ. Недавно группа подвыпивших поляков, сумев как-то распознать в нем русского, попытались вступить с Виктором в перепалку в одном из его любимых ресторанов на Бабблинг-​велл-роуд. Хозяин заведения, постоянным клиентов которого уже три года был Трапезников, быстро позвал охрану и выставил ляхов вон, однако Виктор был вне себя от ярости. Он никак этого не показал, однако возвращаясь домой успел подумать о том, что был бы даже рад видеть взятую Москву и императора Муцухито на российском престоле вместо бездарного царя Николашки, по вине которого вынужден был терпеть подобное унижение.

Определенное сочувствие, однако, Трапезников испытывал по отношению к офицерам, которых ему доводилось встречать в Шанхае. Ведь то, что терпел Виктор, было каплей в море по сравнению с тем, что выносили они. Сверх того, в отличие от Виктора, все эти морские офицеры действительно были совершенно разбиты, воспринимали каждое новое поражение как личный провал. Однако если одно поражение может быть следствием трусости или некомпетентности кого-то из участников битвы, то целая война обер-офицерами быть проиграна никак не может. Виноват кто-то еще. Кто-то наверху, кто банально украл деньги или же совершенно забросил собственные обязанности. Грешили на великого князя Алексея, который якобы потратил бюджет морского ведомства на подарки любовницам. Может быть это и было правдой - Виктор не спешил делать выводы да и не испытывал в этом особой потребности. Лишь чувствовал вполне искреннюю жалость по отношению к тем, кто вынужден был брать вину на себя.

Рябящая огненная тьма по краям глаз и нестерпимая, необычно острая жажда, — все первые знаки приближения солнечного удара уже чувствовал Трапезников. После очередного аута он взял с подноса подошедшего боя стакан с холодным мятным чаем и упоительно шелестящим ледяным крошевом, выпил залпом, захрустел льдом на зубах — но напиток будто провалился без следа, совсем не ослабив жажду, зато теперь вместе с противным мятным привкусом неотвратимо подступала тошнота. Было ясно — ещё минута, две на этой жаре, и он зайдёт за ту черту, когда продолжать игру будет физически невозможно, а останется только упасть на плетёный стул за сервированным уже столиком в тени у каменной ограды, в смертельной, жуткой слабости, с застилающей глаза тёмно-янтарной рябящей пеленой, с катящейся по телу холодной испариной. Но пока звенящие от напряжения ноги ещё держали, и в плавящемся масляном мареве плясало в щиплющих от пота глазах всё то же: коралловый корт, сетка, лениво надувающаяся под жареным ветерком, белая фигурка за ней.

Но и Вышнеградский уже был на пределе: игра, и без того в последнем сете шедшая деревянно, глупо, сейчас превратилась уже в пародию на самое себя, в лотерею ошибок, которые стыдно было допускать и начинающему, — Вышнеградский отбивал, как топором рубил, раз за разом подавал в сетку, один раз, бросившись за мячом, упал на колено, выронив ракетку — и тут Трапезников, сжимая скользкую от пота, горячую кожаную оплётку ракетки в руке, уже сам понимал, что теперь достаточно только не упасть с солнечным ударом — и матч его.

Но когда Чжуань шифу после очередной подачи Вышнеградского в сетку гортанно выкрикнул «Гейм! Сет! Матч», Трапезников и сам за кипучим вращением в голове, за шумящими приливами крови к глазам не понял, что матч выигран, — и машинально протянул руку за мячом, чтобы сервировать, и бой, на протяжении матча исправно собиравший мячи, даже подбежал с коробкой, и наконец до Трапезникова дошло, только когда с другого конца корта захрипел Вышнеградский, согнувшийся, опирающийся руками о колени:
— Поздра… поздравляю, Виктор… Константинович… — Вышнеградский измождённо махнул рукой, — мол, всё, конец, — не переставая тяжело и часто, как собака, дышать.

Ноги были как две пылающие палки, в ушах всё звенел пустотелый, чистый звук отбитого мяча, но всё это было уже неважно, потому что сейчас наступал тот момент матча, ради которого он и игрался на жаре — момент, когда можно стянуть с себя противно липнущие к телу белые фланелевые штаны и рубашку, встать под упоительно холодный душ в белой кафельной раздевалке, смыть с себя липкую плёнку солёного пота, — и выйти из-под него уже будто переродившимся: с приятно мокрыми волосами, в новой сухой и прохладной одежде, заботливо принесённой тем же боем, с жгучим алым отпечатком на лице, с чугунной, невыносимо приятной усталостью во всём теле, многократно усилившейся, когда наконец Трапезников сел в плетёное кресло в тени — и только вытянул ноги, как приливом от них к голове пошло чистое, не дающее думать блаженство, гудящее, как бесконечно долгий отзвук гонга.

Вышнеградский, тоже с мокро блестящими после душа волосами, сидел в соседнем кресле и, понятно, испытывал то же. Потому и разговор в первые полчаса после матча был бессмысленный, отрывочный — Вышнеградский сообщил о том, что Трапезников почти догнал его в серии (десять на девять побед), похвалил его драйв и сервис — хотя какой, к чёрту, там сервис: последние два сета оба лупили в белый свет, как в копеечку, поблагодарил за судейство подошедшего к столику Чжуань шифу (тот с достоинством поклонился), в очередной раз сообщил Трапезникову, что на такой жаре играть опасно — недалеко до апоплексии, — и, конечно, подозвав боя, потребовал виски.

Можно было бы сказать, что виски с содовой после матча было таким же шанхайлэндерским ритуалом, как всё остальное здесь, но это было бы неправдой: виски с содовой шанхайлэндеры, да и другие иностранцы, жившие в Китае, пили по любому случаю, начиная с полудня, с тиффина, как здесь называли ланч, и заканчивая поздней ночью — вёдрами глушили ещё в Пекине, где Трапезников ранее служил, так же пили и в Тяньцзине, и в Циндао, и в Гонконге, и, следуя примеру англичан, конечно, пили именно виски: разве что с началом войны в русских учреждениях шотландское виски было вытеснено американским бурбоном.

— Jimmy! — Вышнеградский щёлкнул пальцами, подзывая боя — подростка в долгополой китайской юбке и рубашке на завязках, с гладко выбритой макушкой и тонкой чёрной косичкой на затылке. — Catchee us whiskey-soda and some chow-chow. Some xiaocai, — добавил он «закуски» по-китайски. Остальная фраза была произнесена на пиджин-инглише — исковерканном до неузнаваемости английском, на котором местные общались с шанхайлэндерами.
— Can do, mistel, — поклонился бой. — What fashion xiaocai?
— No savvy what fashion, — поморщился Вышнеградский. — What fashion you hab got?
— A-Niu shop this road side today time hab got walkee fishee, also blong Taihu… clabbee, — бой задумался над последним словом, вспоминая.
— Maskee fishee, crab number one, — кивнул Вышнеградский. — Chop-chop!



18:30

На Шанхай уже томно спускались парные субтропические сумерки, а Вышнеградский с Трапезниковым всё сидели во дворике у прибранного уже корта за столиком с ребристым сифоном содовой, полупустой уже бутылкой американского бурбона и парой круглых коробов с ребристым, выложенным бумагой дном, на котором, поджав лапки, лежали абрикосовые варёные на пару крабы.



Первоначальное блаженное изнеможение уже отступало, сознание прояснялось, в голове тихо звенело от выпитого: в такой-то обстановке в Шанхае обычно о важных делах и разговаривали. Можно сколько угодно быть белым человеком, сколько угодно презирать китайцев — грязных, шумных, высокомерных, — но Китай тебя прогибает под себя и заставляет вести себя, как местные: вот и шанхайлэндеры давно приняли как должное, что важные вопросы обсуждаются за едой, после долгого, неторопливого и церемонного разговора о всяких мелочах — о жаре и влажности, о нерасторопности местных слуг, о перспективе строительства Сеттльментом нового стального моста через Сучжоу-крик взамен существующего деревянного, о ценах на недвижимость в Концессии и планах французских властей по обустройству этого района на парижский лад — с платанами и улицами, сходящихся лучами к одной площади, о конкуренции традиционного индийского опиума с местным китайским, который в последние годы начали растить в Юньнани и Сычуани (если там растёт хороший чай, почему бы не расти опиуму), и только с этой темы перешли на ту, что была по-настоящему важна и к которой переходить Вышнеградскому отчаянно не хотелось — на войну, на прибытие в Шанхай разбитых в Цусиме кораблей.

— С этими нашими доморощенными ушаковыми одна головная боль, — с хрустом отламывая крабу ножку, сказал Вышнеградский. — Ладно, вас разбили, это я могу понять. Ладно, вы решили не погибать геройски, а сдаться на милость англичанам* — это тоже ради бога. Но какого ж вы дьявола, уже сдавшись, даже за своими матросами уследить не можете? Я только сегодня узнал, представьте себе: помните этих, со «Свири», которых мы к Шэню определили?

Да уж, конечно, Трапезников помнил: такую нелепую беготню по инстанциям нескоро забудешь. На буксирном пароходе «Свирь», одном из трёх кораблей, сбежавших из цусимской мясорубки в Шанхай, была не только команда, но и сборная солянка офицеров и нижних чинов с других, погибших кораблей — подбирали в море, чуть ли не две сотни выловили. Долгое время небольшая «Свирь» всех их вмещать не могла, и Трапезников ездил в католический район Цзыкавэй договариваться с образованным в прошлом году Шанхайским обществом Красного креста, чтобы разместили интернированных у себя. Всем там заведовал китаец Шэнь Дунхэ, — миллионщик-чаеторговец, бывший министр цинского двора и вместе с тем — бегло говорящий по-английски выпускник Кэмбриджа. Принять интернированных он был не против, но ситуация осложнялась тем, что в хаосе, вызванном прибытием кораблей, никто не озаботился подписать официальные бумаги, удостоверяющие интернирование, а без них Шэнь принимать моряков отказывался. Пришлось ехать к даотаю, китайскому губернатору, тащить с собой командира «Свири» прапорщика Розенфельда, который выглядел как контуженный и, кажется, вовсе не понимал, где находится и что происходит. Вообще-то и Трапезникову было нелегко понять, что он тут делает, занимаясь работой, которой по всем правилам должны заниматься консульские — но у консульских было своих дел невпроворот, а размещать интернированных у Шэня поручили ему, вот и приходилось делать за дипломатов их работу. Но вот подписали, пароход официально сдали, Трапезников отвёз Розенфельда обратно к пристани, вернулся в банк и уже собирался ехать домой, как тут из канцелярии даотая снова позвонили: японцы, оказывается, протестуют! Говорят — подписал только командир «Свири», он ответственен за свою команду, а там у него военные с других кораблей, пускай они тоже подписывают. Даотай полностью встал на сторону японцев; ничего не поделаешь, пришлось снова ехать к пристани, на которой табором расположились моряки с погибших кораблей — с «Осляби», с «Урала», с «Руси», с «Блестящего» — искать среди них офицеров, ехать снова к даотаю, снова подписывать интернирование. Наконец, подписали, — и на следующий день толпа русских пешком потянулась через весь город в Цзыкавэй, расположилась там в классах закрытого на лето католического колледжа. И вот, не прошло и двух недель, и что-то с ними снова стряслось.

— В общем, сидели они там, — продолжал Вышнеградский, — отходили понемногу от всех этих ужасов. На работу какую-то их подрядили: ну, это я не знаю, в это не вникал. А вчера мне звонит их командир, прапорщик Розенфельд, и что вы думаете, он просит? Он просит у меня денег. Зачем бы Розенфельду понадобились деньги, спросите вы? А Розенфельду нужны деньги, представьте, на выкуп. Оказывается, этот идиот третьего дня не придумал ничего лучше, как устроить своим орлам выходной — отпустил их в увольнительную, посмотреть город, так сказать, приобщиться к прелестям нашей Жемчужины Востока. И куда, думаете вы, наши морские волки направились приобщаться? Ну куда, скажите, Виктор Константинович?

Вопрос был, очевидно, риторический: куда ещё могли направиться матросы в увольнительной в Шанхае, если не на Фучжоу-роуд? — улицу в центре Шанхая, на которой в ряд стояли «цветочные дома», «singsong houses» и «маникюрные» — а, впрочем, как ни назови, суть одна: бордели-опиекурильни. Так Трапезников начальнику и ответил.

— Ну разумеется, — печально кивнул Вышнеградский, откладывая косточку и вытирая пальцы о салфетку. — Либо туда, либо на Blood Alley.

Blood Alley, «Кровавый переулок», или, по-китайски, Жуэчу-по, был ещё одним злачным местом Шанхая, особенно популярным среди матросов торговых судов.

— Ну и что говорить? Всё как водится: вышло в увольнительную десять, вернулось девять. Какой-то… — Вышнеградский полез в карман, достал записную книжку, — рулевой Уринович со «Свири» пропал. Ну, казалось бы, пропал и пропал, какое наше дело? Нет, это не конец истории. Оказывается, вчера им туда в Красный крест анонимно приходит записка. Ну, Зелёная банда, вы их знаете: увезли человека, просят выкуп. Давайте, мол, две тысячи долларов… — Вышнеградский поднял палец, — по тысяче за каждого! Ага! Вы, наверное, сейчас недоумеваете — за какого каждого? Пропал-то один! И они, представьте себе, тоже недоумевают. Всех матросов, офицеров пересчитали по головам: все на месте, кроме одного. А в записке указано — двое. Кто второй — никто не понимает. И вот что самое любопытное — как теперь выкупать этого Уриновича, тоже никто не понимает. Ну положим, я договорюсь с консульством, чтобы они через Морское министерство нам потом возместили затраты на выкуп: деньги-то невеликие, не миллионы. Но и не маленькие! А тысячу не дашь: как Зелёным понять, которого из двух мы выкупаем? И кто второй вообще? А если выкупать сразу двоих, то нам вторую тысячу потом никогда никто не возместит. Виктор Константинович? Вы ведь имели дела с Зелёными? Сможете как-то с этим делом разобраться?

Действительно, Трапезников имел уже дела с Зелёной бандой, с их предводителем Хуан Цзиньжуном, «рябым Хуаном» — имя в самый раз для какого-то проходимца в сомбреро, даром что и серебряные монеты, которые его ребята требовали за выкуп, были из Мексики. Эти местные десперадос, однако, больше промышляли не налётами на поезда и банки, а торговлей опиумом, крышеванием борделей и игорных домов и, конечно, захватом заложников под выкуп. Где сейчас мог находиться Уринович с неведомым товарищем по несчастью? Да понятно где — где-то в Шанхае, в одном из неприметных многоквартирных домов шикумэней в Концессии, в трущобах Пудуна на другой стороне Хуанпу, в лабиринте средневековых улиц старого китайского города — так или иначе, обычно подобные дела было без выкупа не решить.

Но с чего начать? Можно пойти к Хуан Цзиньжуну — он глава китайского отделения французской полиции в Концессии, к нему можно обратиться напрямую. Впрочем, знает ли он об этом деле? Трапезников немного знал, как была устроена Зелёная банда, и понимал, что это скорей не единая шайка, а сеть мелких банд, объединённых общими ритуалами, по сложности не уступающими масонским, какими-то рангами, символами, амулетами, заклинаниями, прочей мистической китайщиной — и при этом голова этого дракона вполне могла не знать, что делает левая лапа.

Был у Трапезникова, впрочем, и ещё один контакт с Зелёными — один паятнадцатилетний парнишка-информатор, сам в прошлом году предложивший свои услуги. Ду Юэшэн, так его звали: долговязый, тощий и лопоухий китаец, только пару лет назад перебравшийся из трущоб Пудуна с другого берега реки в Сеттльмент. Веса особенного в Зелёной банде он не имел, да и посвящения пока, насколько Трапезников знал, не проходил — но парнишкой он был бойким и кое-какие связи уже имел, тем более что и крутился он в основном у «цветочных домов» на Фучжоу-роуд.

Ну и, конечно, можно было отправиться сперва в Цзыкавэй, разузнать всё, как следует, у самого Розенфельда и сотрудников Красного креста. Может быть, сперва стоит выяснить что-то о самом Уриновиче? Да и записка должна быть там.