Grey | ходы игроков | GREY

Эпилог — Серость

Разбитая дорога петляла под угрюмым треснувшим небом. Колеса единственной повозки гремели и подпрыгивали на бугристой покрытой коркой льда грязи; люди шли длинной вереницей, понуро опустив головы. Дети шагали в колонне наравне со взрослыми, многие тащили небольшие котомки и рюкзаки. Старики — те, что могли идти сами, помогали друг другу. Те, что передвигаться самостоятельно не могли, ехали в телеге вместе с ранеными. Все немногочисленные мужчины были вооружены — они двигались разрозненными группами по обе стороны от дороги, хмуро высматривая неприятности в прерывистой череде полей и сизо-серых лесов.

Пустую клетку пришлось оставить в деревне, чтобы нагруженную припасами и иннсвудцами повозку смогла тащить единственная уцелевшая лошадь. Под руководством Хорста сборы заняли куда больше времени, чем рассчитывал Дитрих — командир даже подозревал, что деревенские нарочно тянули время, дожидаясь возвращения Ханса, Йенса и вооруженных храмовников. Храмовников впрочем в деревню пришло куда меньше, чем уходило — все взвесив и обдумав как следует, Дитрих пришел к выводу, что двигаться в столицу вместе будет разумнее.

Без опытных воинов и эскорта слишком многое угрожало крестьянам на промерзших, разбитых демонами и гнилью дорогах, а те крохи, что остались от отряда Дитриха, едва ли были теперь способны противостоять угрозам самостоятельно, без деревенского ополчения. Вместе у них всех было больше шансов добраться до столицы живыми — уже на рассвете командир отдал приказ выдвигаться.

Сам Дитрих шел в авангарде — на поясе слева теперь болтались еще одни ножны, но извлекать из них меч храмовник не рисковал. Вильгельм осмотрел оружие на месте и подтвердил его подлинность, внимательно изучив выгравированную у основания клинка руну — но Дитрих, тем не менее, остался разочарован. Он ожидал чего-то большего — может быть божественного свечения, знака, может лучей солнца, которые бы пронзили, несмотря на кромешную ночь, сплошное полотно туч. Ничего такого не произошло, и командир не мог отделаться от тяжелых мыслей, что положил своих людей почем зря. Он оставался на ногах кряду вторые сутки, события с момента бегства из Эшвелла слились в сплошную череду размытых слипшихся образов.

Генрих не нашел тогда лошадей — да и времени искать как следует не было. Чудовище из реки медленно, но неумолимо ползло к амбару, сминая хижины, сараи и огороды — и при одном взгляде на дрожащую Айфе и мертвого Грюма командир понял, что еще одно сражение отряд не переживет. Он вспомнил горы золота, серебра, драгоценностей, нагроможденных горами в старом амбаре, вперемешку с оружием, медью и всяким мусором. Вспомнил голую белокурую девчонку в цепях — в которой Вильгельм сходу опознал Элоизу фон Рейсс, герцогиню. Она лежала в углу амбара в луже собственной крови, с горлом перерезанным искусно и вычурно, основательно — от уха до уха. Было очевидно, что та погибла совсем недавно — едва ли более получаса назад. Дитриху еще раз подумалось, что примерно в то же время, как будто, бандиты бежали сломя голову с горящего частокола.

Храмовникам пришлось спасаться из деревни на лодке — затаскивать с пляжа в реку, грести. Сотканная из сотен утопленников абоминация беспомощно выла вслед, но на сей раз и Вильгельму и Хансу хватило силы воли не поддаться голосам мертвецов.

Сам Генри был в арьергарде — шагал, поглядывая зорко по сторонам, выискивая движение и жизнь среди поглотившей все и вся серости. Время от времени он брал свой рожок — тот самый, который прошлой ночью снял с пояса убитого сэром Дитрихом мародера. Смотрел на рожок, и сразу в голову лезли мысли — а что стало-то с сэром Маркольфом, а что было бы, поведи он, Генри, себя в различных ситуациях по другому. Впрочем, много кто из бравых воинов, суровых ветеранов, повел себя по другому. И все они теперь — гниль, кормят демонов да червей. А Генри шагал в колонне, вдыхая полной грудью морозный воздух — и думал о том, насколько много и часто ему везло, чтобы оказаться этим утром на этом месте.

Айфе шла в середины колонны, прижимая к груди мерзнущие ладони. Она так привыкла к огню внутри, что совсем забыла, каково это — на самом деле чувствовать холод. Небеса то и дело обрушивали на землю яростные короткие снегопады, и Айфе постоянно мерзла, где бы не находилась. Она мерзла обхватив ладонями наполненную кипятком чашку в хижине Хорста, мерзла под одеялами и под пледом, и конечно же мерзла, кутаясь в плащ и понуро бредя по продуваемой всеми ветрами дороге.

Иногда она останавливалась, сходила на обочину и смотрела на север. Там, вдали, у самого горизонта, висела отчетливая завеса зеленой мглы. Туман двигался настолько медленно, что мог обмануть неопытного наблюдателя — но Айфе отмечала отдельные ориентиры, которые по прошествии некоторое времени исчезали. Она знала, что в этой мгле скрывается нечто чудовищное, куда более ужасное и древнее чем едва не стоивший ей жизни титан.

И знала, что это что-то ползет за ними следом — к столице.

Неожиданно свалившийся на Айфе ответ на собственный вопрос, мучавший всю дорогу, проморозил сильнее, чем стылый воздух, набросившийся со всех сторон разом. Достаточно ли выжгла она в себе человеческого? Нет, недостаточно. Ушёл, затух священный огонь внутри, выгорел дотла и теперь неясно, когда разгорится вновь. Исчезло то, что наполняло её бренную оболочку, придавало смысл всему — а она вот, осталась. Чувствует, как дерёт кожу мороз, челюсть отбивает чечётку, но чувствует! — а значит, жива. Как ни выстраивала вокруг себя стену из мистического учения и ритуалов, как ни пыталась стереть из жизни всё, что напоминало о том, что когда-то она была дворянской крови, а всё же, именно "Алая-пиромант" рассыпалась снопом искр, а "Айфе-человек", вот она, сидит в кольце из пепла, обхватив колени, и коченеет от мороза. Страшнее всего было то, что она впервые за много лет вместе с холодом ощутила себя... свободной. Ушла сила, без которой она уже себя и не видела, и вдруг оказалось. что Алая может и без неё. От этой мысли холодело уже внутри. За такие мысли ждала виселица или обезглавливание. И всё же...

Алая, наверное, могла бы просидеть так весь день, но крик Дитриха вывел её из забывчивости. Она оглянулась и реальность вновь навалилась со страшной силой: загудел со всех сторон огонь, дыхнуло жаром и ослепило вновь обретшие возможность видеть глаза. Солдатская муштра вытеснила размышления, и заставив действовать. Пошарив вокруг, девушка нащупала маску - та была ещё теплой, и поднесла было к лицу, но передумала, и повязала вокруг руки, подтянув разорванные ремешки. Затем взгляд остановился на ножнах, что держал титан. Подползла, схватила их и, неловко, едва не оступившись, поднялась, опираясь на свой меч. "Хотела ведь девчонке подарить" — мелькнула неуместная мысль. Закинула ножны через плечо, подковыляла к архонту, заприметив ещё на подходе символ солнца на цепочке. Пальцы схватились за цепь, последовал рывок, после которого девушка завалилась на бок; крепко сжав в ладони кругляш с расходящимися лучами Алая поднялась во второй раз и заковыляла на голос. Их почему-то не звали — странно.

— Святой Гр-рюм мёртв, — всё ещё не попадая зубом на зуб пробормотала Алая, подковыляв к Дитриху. Скинула ножны с плеча и ткнула ими в грудь храмовника. — Это е-его ж-жертва. Н-нужно ух-уходить. От-от м-меня т-толку б-больше нет.

Девушка побрела среди тел остальных храмовников, задержавшись возле Ремберта. Наклонившись, она пошарила у того за пазухой, и достала журнал Совы. Нужно было почтить храмовников молитвой — провести службу, сжечь тела. Но даже будь сейчас время и силы, Айфе не могла этого сделать. Не с теми мыслями, что были у неё на уме. Скользнула взглядом по Альбрехту, лежащему в пыли: кто-то, видимо Дитрих, снял с него маску и закрыл глаза.

Память — всё что она могла им предложить.

<...>

Ни единожды за время, что прошло со времени ухода из Эшвелла и до отъезда из Иннсвуда ей приходила мысль сбежать, бросить всё и не возвращаться в столицу. Теперь, вздохнув полной грудью морозный, но такой легкий воздух свободы от огненного поводка, Айфе с трудом представляла, как она снова встанет в ряды имперской армии. Она выжила там, где умерли её товарищи; она выжила там, где погиб архонт — вроде, вся её жизнь была жертвой Свету, но каждый раз оказывалось, что в очередной раз жертвой станет кто-то ещё. Что она скажет, когда наконец предстанет перед Светом? Алая думала о том, что перечислит имена всех, кто погиб за неё: Кайлис, Маркольф, Альбрехт, Грюм, Ремберт, и десятки других. Всех, кого вспомнит. И спросит Его: "Почему?".

Почему-то в ней теперь поселилась уверенность, что у Света не будет ответа на этот вопрос.

Поэтому, отставая от отряда и всматриваясь в зелёное марево, клубящееся вдали, Айфе ещё и боролась сама с собой. Один раз, встав на обочине, она взяла маску — которую с тех пор уже не надевала, — и собралась было зашвырнуть её подальше, в припорошенную снегом серую траву. Но что-то удержало её, когда она уже была готова размахнуться как следует. Рука дрогнула, а затем опустилась бессильно вниз, продолжая сжимать позолоченный "щит", которым она раньше отгораживалась от остального мира: до тех пор, пока возведённая из веры стена не будет закончена. Теперь стены не было вовсе, и маска казалась не нужна. Но из какого-то малодушия, мелочного беспокойства Айфе всё же не решилась.

Она вернулась в строй. Ледяные иглы жалили всё тело, но она была им благодарна. Тря друг о друга ладони, выдыхая облачка пара, она меряла шагами дорогу, и в такт каждому шагу вспоминала имена. Кайлис. Ремберт. Альбрехт. Грюм. Сова. Кастор. Имена всплывают вместе с шелестом переворачиваемых страниц в записках скриптора. Теперь она будет жить не ради Света, но ради себя. И тех, кто дал ей эту возможность.

Рог справа на поясе, если так подумать – теперь легендарная вещь. Он известил о прибытии храмовников в Иннсвуд, им подавали сигнал благородный сэр Маркольф и злодей Йорг. Оба призвали только смерть. Меч слева на поясе – тоже. Это не просто меч с рунами Ордена, это орудие павшего храмовника. И пусть сэр Малфред был плохим человеком, но Ордену он служил верно.

Очередной шаг Генри сделал длиннее, почти прыгнул, стараясь не наступить в схваченную наивным грязноватым ледком лужу.

Это все, казалось бы, не важно – просто истории, которые Генри расскажет однажды спутникам в новом походе. Но что если легендарный меч за который они столько бились, за который погиб добрый (злые люди не любят животных) сэр Грюм – просто такая же история. Только чуть более длинная?

Еще вчера, Генри ответ поверг бы в уныние, заставил бы усомниться в возможности окончательной победы людей. Но сегодня он знал точно – они живы, они вернутся и расскажут истории своих артефактов великих и не очень. А Прайд, Йорг и даже чудовищный титан – уже нет. Да по замерзшей дороге идти легче.

Осень мучать нас устала
Бом-тирлим, бом-тирлим,
И дорога замерзала
Бом-тирлим, бом-тирлим,

Вот шагаем мы в закат,
Бом-тирлим, бом-тирлим,
Всяк кто выжил тот будет рад
Бом-тирлим, бом-тирлим.

Серый пейзаж снова бесконечно тянется перед глазами, словно группа беженцев ползет по необъятной лежалой простыне. Серый снег, припорошивший жидкую серую траву, не сильно этот самый пейзаж разнообразит.
И Дитрих шагает, прихрамывая, по серой дороге, ощущая себя таким же серым, как все остальное. Нет ни скорби, ни острой горечи свежих потерь, ни торжества от успешности великой миссии - какая то сосущая пустота внутри. Так, должно быть, ощущает себя воскресший мертвец. Которому, вроде как, полагается лежать и смердеть, а он шевелится, идет куда-то, делает что-то.
Но мало помалу заполняет пустоту Свет. Ибо так и должно быть.

Легендарный меч на вид оказался... мечом. Не ощущалась дремлющая в ножнах божественная мощь. Неволей закрадывалась мысль, а не в символе ли единственная ценность реликвии? Такой вот, значит, образ, должный возжечь огонь в душах и поднять людей на великие дела. Как та мертвая девчонка в сарае, над которой сокрушался Вильгельм. Герцогиня, наследница. А Дитрих видел просто еще одну жестоко убитую девку. Снова на одну больше чем нужно, конечно. Всегда на одну больше, чем нужно. Но все таки.
Но все эти мыслишки, вялые и серые, копошатся на задворках сознания, опасаясь приближаться к мрачно полыхающему факелу веры в душе рыцаря. Не для того хитрый враг человечества устроил такую облаву, чтоб отнять у людей какой-то там простой меч. Мечей у людей и без того завались. Значит, боятся. А значит, символ или нет, реликвия нам пригодится.
Враг кичится своей силой, устраивая фокусы, нечестивое свое волшебство, в то время как Свет якобы бессилен и даже не отвечает на мольбы паствы. Но чем, если не чудом, можно объяснить то что Дитрих сейчас шагает по дороге в столицу, а не обгорает до корочки вместе с остальным отрядом? Значит, небесам он еще нужен. И он, и реликвия.

На стоянке, испросив у Хорста зеркальце и бритву, обнаружил что отросшая щетина вся в белых пятнах, будто шкура горностая. Раньше серебра было поменьше. Так вот и обзавелся своей сединой, видимо, Кастор Смелый, упокой Свет его душу. Ведь не такой старый мужик был, но чувствовалось, что по три года за один проживал. Но нет, конечно. Никто не прозовет Дитриха Дитрихом Смелым. Скорее Дитрихом Жестокосердным.
Потому что даже Эшвелл показал - единственный ответ на козни врага это огонь и сталь. Никакого милосердия, и в первую очередь к себе. Отсекая мирское, наполни душу праведной верой и будешь спасен, осенен божественной броней, оберегающей душу, а тело так и так принадлежит земле. Ведь именно в душах и гнездятся демоны, подстрекая, подталкивая, завладевая. Из-за этого случилась резня в Иннсмуте. И в Эшвелле отнюдь не демон нашпиговал железом остатки отряда.
Так что - никакого милосердия, жалости, слабости. Только огонь веры и презрение к смерти. Да, люди умирают. Но люди всегда умирают. Это то что мы, люди, умеем делать лучше всего.

С застывшей маской вместо лица, со свежими порезами на щеках, хромает серый человек по серой дороге, ведущей к Свету. Через трупы, через боль и кровь, через смерть и погибель - к спасению. Он в это верит.

Привычно серое небо словно подчеркивало тяжелые времена и еще более тяжелые мысли. Мертвенно-зеленые отблески плясали вдоль непроницаемого полотна низких туч, не позволяя ни на миг забыть о крадущейся по следу беженцев бури. Дитрих, как это часто в последние годы бывало, бескомпромиссно и упрямо сосредоточил свое внимание на дороге.

Шаг, еще шаг. Каждый шаг приближает пусть не к победе, но, хотя бы, к достижению промежуточной цели. Вся жизнь давно и бесповоротно сделалась сплошной, слившейся воедино серой вереницей промежуточных целей, выполнение которых помогало отсрочить неизбежное и сделать еще один один ход в игре, в конце которой все они проиграют. Перед глазами плыли, сменяя друг друга призрачным хороводом, обескровленные спокойные лица. Воинов и друзей, простолюдинов и благородных. В основном, братьев. В основном тех, с кем больше никогда не удастся выпить и побеседовать. В последние дни их круг ширился — и, Дитрих не сомневался, не раз и не два в ближайшие недели и месяцы, этот круг расширится снова.

Генриху будущее представлялось чуть более радостным. Он шагал, напевая себе под нос негромкую песенку — навязчивый мотивчик казался не оригинальным, смутно знакомым, но адепт, как ни старался, не мог припомнить, когда и где мог его совсем недавно услышать. Ответ крутился на задворках памяти, совсем близко — и ускользал каждый раз, как только Грей пытался его ухватить. Слишком много всего произошло в последние дни, слишком много видений, как из реальности, так и из контрастных, насыщенных и ярких кошмаров, сплелись в водоворот воспоминаний и грез. Генрих шел вперед, негромко напевая под нос — и, несмотря на пронзительную морозную серость, этот день казался ему куда приятнее и светлее, чем множество предыдущих.

Айфе шла молча, опустив голову. Она растирала ладони, время от времени складывая их лодочкой и поднося к губам. Ветер швырял в лицо снежную крошку, свирепыми порывами трепал волосы — огненно-рыжая копна, красочный огонек среди безрадостного, тонущего в непроглядной серости мира.


– Брат, – хрипло позвал Вильгельм, привлекая внимание командира.

Дитрих, впрочем, заметил их сам — крупные поджарые тени, что выскользнули из-за лесистого гребня холма и стремительно приближались, уже обхватывая колонну беженцев полумесяцем. Уголки губ храмовника дрогнули, приподнимаясь в мрачной усмешке — он постоянно слышал о происках гончих в окрестностях на протяжении последней недели, но появиться они соизволили лишь тогда, когда отряд оставил позади клетку.

Здоровенные, обтянутые лоснящимися темно-багровыми шкурами, существа напоминали псов весьма отдаленно. Каждый размером с небольшую корову, они действовали синхронно и слаженно, двигаясь без спешки, по-хозяйски, с полным осознанием преимущества. Дитрих видел десятки пар алых глаз, что зловещими углями полыхали на ощеренных темных мордах.

Он считал, беззвучно повторяя результаты губами.

Командир достаточно хорошо разбирался в повадках так называемых гончих гнева, чтобы знать — эти твари никогда не нападают, если не уверены в своем превосходстве. От грозного отряда храмовников осталась группка едва живых мертвецов, архонт пал, а пиромантка не способна согреть даже себя саму себя этим холодным и безрадостным днем. Дитрих не сомневался, что братья встретят смерть, сражаясь плечом к плечу до последнего, что ополченцы, за спинами которых на этот раз вполне буквально оказались их родные и дети, будут бороться отчаянно и яростно, до конца.

Тем не менее, будет бойня. Даже если беженцам удастся одержать верх, то немногочисленные уцелевшие, израненные и истерзанные, останутся стоять на залитой кровью дороге. День наполнят проклятия, стоны, и плач — отцы будут сжимать в объятиях останки разорванных дочерей, дети жаться к неподвижным мертвым родителям.

Дитрих молился, просил свет о крошечной, совсем небольшой доле удачи — о возможности проскользнуть по изуродованному скверной и войной бездорожью никем не замеченными, чтобы дать шанс хотя бы этой несчастной группке беглецов уцелеть. И, словно насмехаясь над его чаяниями, гончие приближались, исходя слюной и сверкая налитыми кровью глазами.

Повинуясь неясному наитию, пальцы коснулись рукояти меча — но не привычного меча воина ордена, а другого.

Как там говорил брат Вильгельм — только в темнейший час, только праведник, в сердце которого пылает жар истинной веры?

Не задумываясь и ни на что конкретное не надеясь, Дитрих шагнул вперед, навстречу демонам, с тихим свистом высвобождая лезвие меча Людвига из простых, ничем не примечательных ножен.

И ласковое летнее тепло пронзило реальность, прогоняя удушливую осеннюю сырость — раскаленная добела полоска стали в руках Дитриха пылала чистым солнечным светом.

THE END